До смены столетий Вольта успел жениться, обзавестись тремя сыновьями и «победить» Гальвани, животное электричество которого порождалось касанием двух металлов. Соединить несколько металлических пар в цепочку оказалось делом техники, а в итоге вольтов столб прославил профессора, ученые Лондона, Парижа, Женевы, Брюсселя удостоили Вольту высокими почестями. Столб оказался последним изобретением Вольты, его жгучее желание продолжать научные поиски воплотить в жизнь не удалось по трем причинам: во-первых, Ломбардию захлестнули наполеоновские войны, народ стонал от грабежей и контрибуций; во-вторых, новые власти загрузили ученого почетными должностями, съедавшими уйму времени; в-третьих, с помощью столба ученые разных стран наперебой получали так много необычной информации о свойствах движущегося электричества, что одному человеку, даже если его звали Вольтой, осмыслить ее было непросто.

1793 год.

С австрийцами дела обстояли неважно. После смерти Леопольда II занявший престол Франц I с головой погрузился в дела антифранцузской коалиции. В Европе гремели войны, сражения еще миновали миланский край, но жителей уже лихорадило.

Беспокойство накатывалось из Франции. Пока ею правил наш соотечественник Мазарини — шепелявили старцы про дела столетней давности, — там был порядок. Потом зазнайка Людовик XIV разогнал оппозицию Фронды, повесил краснорубашечников-камизаров, отнял у испанцев Бельгию, но Австрия, Англия и Голландия не дали ему проглотить Испанию. Следующего, Людовика XV, самого поработили, ха-ха, женщины, он успел по инерции захватить Лотарингию и генуэзскую Корсику, но крах в Семилетней войне лишь подчеркнул его слабости. А Людовик XVI довел дело поистине до конца!

Действительно, Монтескье и Вольтер преуспели, они раскачали привычные идеалы абсолютизма, потом физиократы и энциклопедисты привили массам вкус к технике и размышлениям, Руссо и Мабли так красочно запели о природе, что сентиментальные выбыли из политических игр, тут-то Мелье и Морелли воспитали истинных разрушителей, атеистов, а сдержать их было некому. Сам король, своими несообразными поступками, словно нарочно поощрял расплодившихся возмутителей спокойствия. То призвал на помощь Тюрго, то позволил его убрать. Затем алогичный договор с Англией, из-за которого прогорели мануфактурщики Франции, да и ломбардским пришлось нелегко. Теперь сверхсрочный сбор и столь же поспешный роспуск нотаблей, коль они не захотели облегчить жизнь введением новых налогов.

А Неккер, убедивший короля собрать Генеральные штаты, поистине открыл дорогу революции, ибо на 300 дворян и 300 попов пришлось 600 представителей третьего сословия. Могли ли они, а потому и штаты, взвалить себе ж на голову новые налоги, к тому же без гарантии каких-то радикальных реформ? Тысячу раз «нет»!

Чего ж удивительного, что такие штаты взбунтовались и назвали себя Национальным, а потом Учредительным собранием. Летом 1789-го пала Бастилия, с 1790 года монархия стала конституционной. Муниципалитеты снизу поддержали депутатов-буржуа, крестьяне бунтами вырвали у феодалов земли и свои провинности, но лишь один житель Франции из каждых пяти получил право стать «активным гражданином», а остальные, обделенные, просто за компанию поддержали церковь, на права и доходы которой покусились пошло законодатели.

Потом покатилось под гору само собой. Неудавшееся бегство короля и расстрел на Марсовом поле, конституция, восстание в Бельгии и ее разгром Габсбургами, лагерь именитых беженцев в Кобленце и поход революционеров в бой на Австрию! Итог естественный: свержение короля, заключение в Бастилию, суд, казнь.

Франция будто проснулась, иные рыдали, большинство ликовало, ее армии казались непобедимыми. Бельгия, Савойя, Ницца, земли до Рейна и Альп вошли в состав новой республики — так решили голосованием заграничные коммунары! Блок из войск Англии, Австрии, Пруссии, Испании, королевств Сардинии и Неаполя, мелких княжеств Германии пытался противостоять французской заразе, но куда там, В марте 1793 года коалиции удалось сгоряча выбить республиканцев из Бельгии, а республиканский генерал Дюмурье перебежал к австрийцам. В Лионе, Бордо, Марселе восстали роялисты. Но в ответ в Париже образовалась якобинская диктатура, появилась новая конституция, заработал Комитет общественного спасения.

Грянул террор, максимум цен обуздал перекупщиков, дехристианизация пыталась покончить с церковью. Появились культы Разума и Верховного Существа, 70 тысяч аристократов разбежались по соседним странам.

На юго-восточных границах Франции крепло Сардинское королевство со столицей Турин, Венеция и Генуя освободились от власти австрийцев, Тоскану с Флоренцией удерживали Габсбурги, Рим оставался папским, и уже год как Франция, воевавшая с Пьемонтом, теперь бросила вызов Неаполю. В самом Париже летели головы то роялистов, то жирондистов, 16 октября в зловещей тишине провезли к гильотине Марию-Антуанетту, за ней настал черед королевской сестры Елизаветы.

Вольта смотрел, слушал, думал, но кто мог видеть историческую правду? Одно было ясно: вздыбились прежде до того тихие волны, возопило чудище с именем «народ», но сколь противоречивыми были действия этого многоголового монстра! Головы то росли, то хирели, ссорились, а то сшибали друг друга. Мы пролетаем под созвездием Скорпиона, кричали астрологи, торгуя секретами неба; и точно, как скорпион, народ жалил сам себя.

Сколько уже пролилось крови, сколько выкрикнуто то пламенных, то опрометчивых слов! Впрочем, Вольту не очень поражали чудовищные силы новообразования, разбуженного заклинаниями людей, казавшихся книжниками, он профессионально свыкся с поражающими буйствами природы.

Что можно сделать? Пока везло, он зритель, а не статист, в кровавой драме. К тому же дел с него никто не снимал! В марте политическая канцелярия магистрата предложила передать из физического кабинета университета пневматическую машину школе Комо. Вольта в мае ответил, что насос ветхий, лучше купить новый, типа Смитона, в Англии или Голландии всего за 50–60 цехинов. Канцелярия испугалась расходов, а потому известила в сентябре, что вопрос передается на рассмотрение Вольты и падре Карпани, в октябре, согласовав проблему с Барлетти, добавила, что надо срочно выступить с лекцией о машинах для математиков, инженеров и землемеров, а демонстрирует эти машины пусть помощник Вольты механик Ре.

Будни перемежались маленькими праздниками. В марте с гастролями в университете появилась поэтесса Тереза Бандеттини, больше известная под псевдонимом буколического звучания Амарилья Этруски. Студент Арривабене с сарказмом писал своему приятелю, что «внимать ей собралась почти вся профессура, которая разделилась на гвельфов и гибеллинов. Ради простой импровизаторши засидевшиеся академики вели себя как на именинах. Они льстили актрисе, а та холодно их слушала. Были и такие метры, как Спалланцани, он, как обычно, отпускал шуточки из истории пауки, а Вольта, тот словно электричество источал!». Впрочем, передышки выпадали редко. Уже с год Вольта интенсивно переписывался с Кавалло, рассуждая о биметаллах, о течении флюида по нервам через мышцы и глаза, требовал обещанный прибор Вульфа и умолял прислать китовые усики для гигрометра. В ответ Кавалло клялся, что аппарат Вульфа вышлет первой же почтой, что кальцинированную ртуть не отдают дешевле 12 шиллингов за унцию, что в Кембридже участвовал кое в каких опытах, что публикацию полученной в августе рукописи о животном электричестве затянул до декабря не по своей вине: то начальства нет, то дел невпроворот, то адрес меняли. А 20 декабря сам Бэнкс, чтобы Вольта не слишком огорчался, поручился за объективность оправданий Кавалло: «Ваш материал по Гальвани встретили с большим удовлетворением и сейчас же напечатаем, общество оценивает его очень высоко. Уверен, что именно Вам присудит медаль за этот год, хотя поступление работ на конкурс еще не закончено. Задержки в рассмотрении случились из-за моих вакаций и перевода рукописи, но сейчас дело ускорилось. Ждем продолжения, запишите новый адрес. С высокой оценкой Ваших талантов и с почтением, Ваш слуга…»

А рукопись от 26 июля действительно была этапной, с ней кончался первый из трех этапов гальванизма, этап ученический, этап восторгов и доверия к находке и истолкованию Гальвани. Вольта исправно повторил опыты болонца, принял на веру его сокровенные мысли про нервы и мышцы как минусы и плюсы животной лейденской, нет, теперь болонской банки, но за два года, постепенно умнея и невольно фиксируя свой прогресс в дюжине писем к Вассали, Баронио, Томазелли, Маруму и Кавалло, совершенно убедился в том, что никакого животного электричества нет — обычное металлическое электричество бежало по животному пути. Именно проводники давали разбаланс электрического флюида, причем не только металлические.

Тогда-то Вольта и выстроил ряд цинк, олово, свинец, железо, латунь, бронзу, медь, платину, золото, серебро, ртуть, графит и древесный уголь по силе их электроактивности. Умелый экспериментатор накладывал пластинки веществ друг на друга, потом размыкал, держась за изоляционные ручки, а сверхчувствительный гальванометр конденсаторного типа улавливал ничтожные напряжения.

И без Франции год был тяжелым: занятия в университете, противостояние с Гальвани и его клевретами, однако удалось кое-что сделать и помимо электричества: нагретые газы расширялись равномерно (только через девять лет Гей-Люссак узнает то же самое!).

Тогда точных сведений о расширении тел было немного, лишь недавно установили, что самая высокая плотность у воды талой (4 °C). По воздуху данные противоречивее: в начале века Амонтон измерил, что при нагреве на градус объем растет на 1/240 часть, у Дэви недавно получилась 1/185, у Соссюра — 1/235, многие думали, что цифры меняются вместе с температурой.

Вольта взялся за дело, чтоб поставить точку. Какой высокий класс, маэстро среди младенцев! Воздух прогревался в масляной оболочке, погруженной в водяную ванну. Между температурами льда и кипятка воздух расширялся на 1/270 часть, здесь и лежало предвидение самой низкой температуры в -270 °C, когда газ сожмется в точку (в XX веке цифра Вольты уточнится на процент!). А кажущуюся неравномерность расширения давала влажность воздуха — предшественники не додумались его осушать. Браво, Вольта!

К сожалению, редко кто читал выходивший в ничтожном числе экземпляров журнал Бруньятелли. В 1802 году Гей-Люссак получил тот же результат самостоятельно, если не считать успеха Шарля: за шесть лет до Вольты он знал о том же! Гей-Люссак нашел протоколы опытов, повторил, уточнил и опубликовал.

В пасмурную погоду неминуемо нападает сонливость. Вот и люди, напуганные войнами, жались по домам и без нужды не покидали своих берлог. «Я с детства привык к молниям, — шутил Вольта, — они меня тонизируют». Так и было, в гнетущей атмосфере 93-го две классные экспериментальные работы по электричеству и газам! Ерунда, смеялись друзья, просто у Вольты домом служит лаборатория! Так и было, чем меньше Вольта отвлекался, тем больше выдавал наружу.

Бандиты.

Обычно мало кому удается в жизни избежать контакта с преступниками разного калибра. Вольте, изо дня в день мотавшемуся по дорогам из города в город или разъезжавшему по всей Европе, где зачастую гремели войны и свирепствовали мародеры, таких встреч избежать было невозможно.

Обычно Вольта много ездил по служебным делам по дороге, вытянутой с севера на юг примерно на 100 километров.

Весной 1794 года эти поездки стали особенно частыми, так как надо было улаживать многочисленные дела, связанные с намерением профессора срочно жениться. Времена стали беспокойными: еще 19 декабря прошлого года французы выбили англичан из Тулона, потом разбили австрийцев у местечка Ватингнис и собирались напасть на Пьемонт и Ломбардию. Занятые внешними событиями, австрийские власти ослабили контроль за внутренними делами, чем не замедлили воспользоваться те, кто был не в ладах с законом, кражи и разбои участились, явственно свидетельствуя об ослаблении государственного аппарата.

30 апреля аббат Аморелли сообщил аббату Фортису, что на дороге недавно ограбили их коллегу Вольту. Как же вел себя наш герой: сражался, как лев, или умолял о пощаде? Узнать об этом можно из бумаги, которая поступила в миланскую канцелярию полиции тремя днями раньше. «Донос. О нападении на коляску, где ехал поднадзорный Вольта. Я, нижеподписавшийся фискал Франческо Саверио Лоренцо ди Орландо, урожденный Фьюме, докладываю, что 16 апреля 1794 года недалеко от Милана совершено нападение бандитов на кабриолет королевской почты, следовавший по маршруту Павия — Милан. В экипаже, кроме меня, ехали профессор дон Валентино Брускати, дон Алессандро Вольта и деверь первого дон Винченцо де Роддерфал. На козлах вместе с кучером сидел слуга того же профессора по имени Антонио. Мы ехали после обеда, нападение было часа в два, а сбились с курса из-за Брускати.

Я свидетельствую, что сначала все вели серьезный разговор, а потом он стал шутливым. Тут вдруг экипаж наклонился так, что коляска чуть не перевернулась, потому что кто-то на ходу вскочил на подножку. Сколько было бандитов, сказать не могу, потому что я всех не видел, но по голосам трое или четверо. Чувствую, экипаж замедлил ход и стал. С обеих сторон, отогнув пологи, появилось по негодяю, и пистолеты на нас наставлены.

У одного пистоль, как бочка, у другого поменьше, и они молчат, только следят, чтоб пассажиры не шевелились. Еще один влез в коляску, на взгляд изнуренный, а подстрижен кругло, рот закрыт повязкой, а другой на него смахивает, а потому, естественно, страх берет, как на них глянешь, на этих каналий, и как они вертятся. Росту они небольшого, будто подростки, а увидел я это, потому что ширина проходов, где они стояли, не вся была нагорожена.

Первым заговорил и предложил кошелок и часы синьор профессор Вольта. Потом и профессор Брускати отдал свои часы. Я свидетель, что они пересчитали горсть монет серебряных числом 124 штуки, 5 австрийских, а другие итальянские мелкие. Недовольные мизерной добычей, стали нас обыскивать как настоящие подонки.

Пока они этим занимались, подросток среднего роста, одетый в куртку оливкового цвета и вооруженный кухонным ножом, откинул портьеру с левой стороны коляски, прекратил досматривать объект наблюдения с его свояком, рванулся прочь, и с его ботинка отскочила серебряная пряжка. На ней знак Вены, формы она продолговатой, восьмиугольная, грани отточены, снабжена двойной резной оборкой, весом примерно восемь унций. Не найдя ничего, кроме табакерки, бандиты поднялись и убрались один за другим.

Мы все время боялись каких-нибудь сюрпризов от этих убийц, но все обошлось малыми потерями и найденным нами куском серебра от ботинка. Самая большая беда от нападения, что задержались, так как потом ехали медленно и осторожно, так что на дорогу ушло много времени из-за страху, чтоб не попасть в новое дело. Как свидетель происшедшего, я клянусь, что все изложено полно и как оно было на самом деле».

Что ж, недаром про разбойников говорят: «Рыцари с большой дороги»…

Приличный брак.

Луиджи твердо решил женить брата Алессандро, ждать больше нет времени.

В январе 93-го отпала кандидатура Антониетты Джовьо. Лучше уж Чичери, чем Джовьо, писал Вольта брату, и тот выговаривал сердито, что сам, мол, мечтал породниться, склонялся то к старшей Луизе, то к младшей Антониетте, а теперь на попятную? Наконец в ноябре Луиджи облегченно вздохнул, столковавшись о браке с семьей Терезы Перегрини. Они знакомы давно, тоже старожилы Комо, а вилла в Граведоне рядом с Джовьо. Еще в 89-м Перегрини и Мугаска предлагали Вольта свои голоса и поддержку возведения архидьякона в сан епископа.

«Что ж, я склонен, — отвечал Вольта брату, — только финансовые дела утрясай сам. Лишь вчера получил я твою восторженную записку. Хотелось бы закончить побыстрее.

А что касается Перегрини, то я уж сделал три-четыре визита, и довольно. Уже два года топчусь в женихах».

Дела завертелись, переписка крепчала, занятый Луиджи торопил, Вольта поддакивал: да, донна достойная, брат Фабио приемлем, донна Чекки и дон Канци советуют требовать приданого тысяч тридцать и представить Чичери с сыном. Увы, с Марианной ее не сравнить, заунывно констатировал жених.

Братья Терезы Перегрини утрясали размеры платы, сроки и прочие пункты брачного контракта. Сестра невесты, графиня Порта, не видела причин для увеличения приданого Терезины. А Вольта уже входил в роль, в июле он сочинил невесте светское письмо по-французски: «Моя обожаемая супруга! Мадемуазель Канци хотела бы нагрянуть сюрпризом, но я хочу предупредить…» — и так далее. «Твой скромный слуга Алессандро».

В августе 94-го он начал рассылать извещения о предстоящем событии. Полтора года назад сестра Терезы вышла замуж за графа, и теперь Вольта пересказывал будущему родичу льстивые отзывы о нем и высказывал желание познакомиться с ним. Потом сообщение к Джироломо Курти о предстоящей женитьбе на Терезе, дочери дона Лодовико, делегата от Комо в Павии, и сестре дона Тобио, делегата Кремоны. Затем о том же к Николо Паравичини, графу Болца, братьям матери графам Антонио и Франческо Инзаги в Грац.

Невеста повела — наконец-то! — лодку Вольты к гавани, финансовая неразбериха, кажется, начинала сменяться строгим порядком в делах. И истории с Марианной Парис пришел конец (что ж, все сущее не вечно!). Наступил наконец долгожданный день. Процедура бракосочетания состоялась в Комо, в церкви Сан-Провино 22 сентября 1794 года. Прямо в дверь, по проходу к аналою шествуют брачующиеся. Справа движется он, Алессандро, потомок декурионов, еще беден, но уже известен в научных кругах. Жених в белой рубашке с пышным воротом, на шее кружевной галстук, из которого вырастает длинная, чуть склоненная выя, вытянутый овал лица еще более удлиняет тонкий нос, нечастые короткие волосы прилегают к черепу. Мудрый аист решился свить гнездышко за четыре месяца до полувекового порога.

По левую руку выступает донна Мария Алонсо Тереза Перегрини, рожденная 5 мая 1764 года, младшая дочь королевского делегата от Комо дона Лодовико и донны Марии Гуэйта. Уже невесте тридцать: спокойная, но настойчивая, разумная женщина с отгоревшими девичьими метаниями. Вид ее обещает, что брак будет прочным и приличным. Действительность подтвердила ожидания.

А в церкви орган, кружева и темные тона костюмов. Посетители внимают ритуалу, шепчутся, улыбаются. Все так пристойно, силен надежный испанский дух. Расселись, словно на лекции профессора. Двенадцать рядов, проход меж скамьями, на каждой слева и справа, если сесть плотно, умостится по шесть персон. Гостей дюжина дюжин, приметное число, дань стародавним поверьям.

Но вот разъезд, всех ждет вилла в Граведоне, это рядом у озера, на праздничных экипажах — десять минут. Услышав новость, всплакнула где-то Тереза Чичери ди Кастильоне, нахмурилась Марианна Парис, но свадьба прошла образцово, неделю гости ели, пили, говорили, музицировали, декламировали, гуляли по берегу и катались на лодках.

А потом Вольта переслал записку брату-канонику с просьбой к Джованни срочно приехать сменить Луиджи, тот вдруг заторопился в Комо, не хочет, мол, оставлять надолго одних дома Мариту с ее мамой. «А еще, — прибавлял молодожен, — передай моему карино Джузеппино, чтоб привез баночку крема и старинные монеты кипрские, из Лукки и еще серветовы, он знает, где лежат. Ждем твоего приезда!» Эта записка и стала первым камушком, взболтавшим свадебную тишь и гладь, потому что кроткая молодая не собиралась платить за холостяцкие выходки мужа.

Тем и хорошо воспитание, что приучает сначала думать, потом действовать, поступков не афишируя. То-то Луиджи почуял, что за вожжи брата взялась крепкая рука. Внешне все пристойно, только нервные что-то занервничали, так и началась неизбежная притирка привычек-характеров. С запозданием граф Болца из Неаполя поблагодарил за приглашение и красиво поздравил длинными фразами со словами «Гименей», «кавалер», «дама». Пожелал счастья Курти из Рима и многие другие еще.

А вот лучший из свадебных подарков: 30 декабря депешей из Лондона Бэнкс поздравил с присуждением медали общества! Наконец-то сбылась мечта заветная! Еще в 1707 году Готфрид Копли завещал обществу сто фунтов для поощрения успехов в естественных науках, ученые мудро распорядились небольшим вкладом, и вот резец начертал имя Алессандро Вольты и год МDССХС1V (1794), когда напечатана статья о животном (?), нет, уже металлическом (!) электричестве. 30 марта 95-го года Вольта ответил Бэнксу: спасибо, письмо ваше всем показал, но за два года столько воды утекло, опять много нового.

Ровно в срок появился первенец с династическим именем Занино, или Джованни для бытового употребления. После основателя династии и его потомка в пятом поколении это был уже третий Занино. С плеч бедного Алессандро свалился один из тяжких крестов — генеалогическое древо зазеленело!

Послушный муж и надежный отец начал долгую баталию за увеличение жалованья. В королевскую конференцию в ноябре 1795 года поступает нудное прошение: уже 22 года я профессор, до того пять лет был регентом, мной все довольны, в кабинете много приборов, нанят наилучшего качества механик, а сам я член академий в Берлине и Лондоне. Притом за неделю приходится совершать два вольта туда-сюда, из Павии в Комо и обратно, лекции веду, читаются через день, а потому надо б выровнять сальдо. И еще 20 лет этот стереотип будет переписываться слово в слово, меняются лишь адресаты.

Подарки к 50-летию.

Всего за два года четыре важных события произошли в жизни Вольты. Во-первых, женитьба. Фактически не знал отца, давно лишился матери, старшие братья — единственная опора, а тут появился свой дом, которому жена принесла устойчивость, кончились мыканья холостяка, род продлился: 3 июля 1795 года появился Занино, без малого через год — 29 мая — второй, Фламинго. Сердце ныло о настоящем первенце. Вольта клялся себе, что не забудет, поможет, чем может пареньку, который ведь не виноват в том, что он незаконнорожденный.

Вторая радость — «закрытие» животного электричества. Еще в 1793 году Вассали попытался робко возражать по некоторым пунктам теории Вольты о мышечных сокращениях, но не выдержал напора комовского эрудита, потом и Альдини принял факт кислого вкуса на языке от электричества металлов. Еще серия писем в разные адреса, и с гальваническим флюидом покончено. Еще только закрепить бы успех, и все.

Вассали, тот следовал научным модам, а потому занимался всем: физикой, математикой, географией, собирал камни, в 1789 году издал «Опыты по электричеству мышей и кошек», слепо копируя неаполитанца Котуньо по его «Письмам об электризации мышей» от 1784 года. Вот кого, Вассали, Вольта избрал адресатом для новых убийственных статей.

Первое письмо от 10 феврали 1794 года надо считать классическим и по форме, и по содержанию. «Что вы думаете о так называемом животном электричестве? — раскованно начинает Вольта. — Что касается меня, то я давно убежден, что действие порождается касанием металла с водой или влажным телом».

Вот эпохальный опыт с «квартетом мокрых», потрясший современников. Четверо с мокрыми руками становятся кружком: первый правой рукой держит кусок цинка, а левой — за язык второго; тот касается глазного яблока третьего; этот же держит за ножки тушку лягушки без кожи и внутренностей; четвертый правой рукой схватился за ее тельце, а левой подносит кусок серебра к цинку первого. Касание! Первый вздрагивает, второй морщится от лимонного вкуса, у третьего искры в глазах, лягушка «оживает» и трепещет. Кому ж неясно, что лягушка — просто электрометр, металлическое электричество чувствуется языком, глазом. Хотите прибором Беннета? Будет.

Второй тезис статьи не менее красив: можно сближать одинаковые металлы, важно не химическое, а хотя бы физическое отличие в шероховатости, теплоте, закалке, твердости, блеске, полировке. Вольта перепробовал самые разные сочетания: стоит поскоблить металл до блеска, и вот уж он электрически совсем другой!

Отсюда следовало открытие! Меж двух стаканов параллельными мостиками переброшены тельце лягушки и толстая железная проволока. В один стакан льем холодную воду, в другой кипяток — и лягушка трепещет, ибо в петле «вода — лягушка — вода — проволока» течет ток! Да ведь это первый в истории науки термоэлемент, только через треть века (1821) Зеебек откроет то же самое, заменив лягушку висмутом.

«Тепло уже имеет некоторое значение, — продолжал Вольта, — но гораздо действеннее закалка, превращающая тот же металл как бы в другое вещество, причем на железе эффект заметнее, чем на латуни, серебре и олове». Один конец калился докрасна, потом отпусканием закалка снималась, и холодный провод с разнозакаленными концами исправно рождал электричество. И снова исторический парадокс: за два века никто еще не построил по рецепту Вольты подобного, так сказать, «закалко-электроэлемента»!

В марте 94-го приятная новость — избран иностранным членом Туринской академии (вместо умершего Ди Борна). Вольта воодушевлен, всякое дело в руках кипит, он делится признанием его умения туринцами с Вассали, посылая вслед уже второе письмо. Этот текст в другом жанре, вместо неукротимой атаки нам предлагается изящное, по все же топтание на месте.

В августе 94-го он пишет в Геттинген Лихтенбергу: «…что касается меня, то у меня все хорошо, тружусь как обычно, хотя плоды не столь значительны. Сейчас занят животным электричеством, по открытию Гальвани, зарядом-разрядом нервов и других органов. Сторонники Гальвани стоят за то, что всем органам свойственно электричество и они даже тиснули две работки в Болонье, а Альдини с его импозантными опытами пытается обосновать ту же теорию».

Третье письмо к Вассали от 27 октября 1795 года исходит явно от человека утомленного. «После двух длинных писем, написанных вам уже более года назад, о знаменитый академик и коллега, и напечатанных в периодических изданиях нашего общего друга доктора Бруньятелли…» Как раз по Бэкону — запрещенное доказательство «от авторитета»!

Осенью 94-го Валли (да что он знает, этот лекарь по чуме и туберкулезу!) издал статью про лягушку и стеклянный скальпель. Никаких металлов, а вздрагивания те же! Читатели смеялись, Вольта бранился («Пустые идеи, незрелые и бесполезные предположения, обволакивать ясные вещи туманными мыслями, затемнять существо дела, уже забракованная система мнений, малочисленные последователи, какое уж тут сомнение может оставаться, слишком большой шум»), но пришлось чуть осадить.

Он расширил ряд металлов, внеся в него уголь, графит и колчеданы (медный, железный, свинцовый и мышьяковистый). Он задабривал оппонентов терминами «гальванизм» и «гальванианцы». Он признавал, что «кое-где и я сказал слишком много, слишком решительно, зашел слишком далеко». Он отговаривался нехваткой времени: «Я пишу из Комо во время вакационного досуга, который заканчивается». Он снова обличал: у Валли лягушка, мол, плохо обмыта, а животные выделения могут искажать факты. Он ссылался на свои добродетели: «Многие иностранцы и сограждане без колебаний подписались под моим мнением, увидев мои опыты». Наконец, он кивал на Томазелли из Вероны и Марума из Гарлема: еще в 1792 году лягушки у них вздрагивали при простом касании нерва!

Короче, самолюбие не пускало Вольту кончить битву вничью, невыигранный бой ему казался поражением. Гальвани подлил масла в огонь: в моденской публикации он не захотел назвать себя, тем самым отказавшись дискутировать с Вольтой, высказав свое недоверие и, если угодно, даже отвращение к любым, хотя бы письменным, контактам. Вольта нервничал, но все еще вел научный разговор, Гальвани без нужды обострил ситуацию до болезненности.

Публика прекрасно разобралась. В честности и компетентности Вольты никто не сомневался. Работящий, добросовестный, знающий, но страстность привела к нетерпимости. «Легковерные читатели», «какой-то торжествующий тон», «ослепление», — продолжал лепетать честный упрямец. Гальвани побежден, но и самоуверенность Вольты разлетелась вдребезги, больше никогда он не будет столь категоричным. Он доведет до конца свою победную «металлическую арию», и только. Факты гальванианцев при жизни Вольты так и не получат объяснения, наука электрофизиология сформируется много позже.

В слишком нервном противостоянии Гальвани — Вольта выиграл разве только Вассали, в 1799 году он выпустит и свет «Письма о гальванизме». Безделица, но все же. Огорченный какими-то непонятностями в убедительной ясной картине с лягушками, Вольта все же откровенно поделился своими сомнениями с Делфико, младшим коллегой: «То животное электричество порождалось металлами, а это, без металлов, вроде бы новое» (13 апреля 1796 года). Что ж, разум Вольты на обычной высоте, как раз такой и окажется «гальваническая правда».

Как бы то ни было, но металлы не подвели. Граф Вилзек посчитал возможным лично поздравить с публикацией в Лондоне и медалью Копли. В июне писал из Марбурга Мошетти: «Химик Пфафф претендует на сокращения без металлов, но в Вене считают, что Ваши опыты с углем и пиритом сделаны раньше».

Еще подарок себе — законы пара! Уж пять лет он работал с паром, (и еще будет экспериментировать до 1804 года), рассказывал на лекциях, спорил с коллегами, написал три письма, но все недосуг было напечатать. Он заметил, что даже лед испаряется. Подключив барометрическую трубочку к ванночке с нагреваемой водой, Вольта отыскал ценой множества опытов три правила. В науке выжил только третий вольтов закон (давление паров не зависит от того, пуст сосуд или заполнен другими газами), в 1802 году его подтвердил Дальтон, тоже самоучка и учитель. Так имя Вольты попало в славную когорту ученых, изучивших законы давления паров и газов.

Размышления педагога .

Плюс-минус два года около 50 — пожалуй, самое насыщенное время в жизни Вольты. Семья, наука, еще и работа.

В июле 94-го года Вольта представил в политическую канцелярию магистрата серьезный труд с доводами об устройстве курса философии, о методах преподавания, содержании лекций и экспериментов. Программы занятий еще спутаны и нелогичны, писал профессор, неясно, когда давать начала математики, когда общую и когда специальную физику, когда давать время иезуитам на семинары и философию.

Студентам, изучающим теологию и право, на первом курсе надо б дать логику и метафизику (профессор Балдинотти), потом элементы математики (профессор Маскерони) и общей физики (падре Барлетти). На втором году обучения хорошо бы прочитать курс этики (Ламбертеньи), затем частной и экспериментальной физики (Вольта), географии и истории (Гюртола), истории естествознания (Спалланцани). Медикам на первом году надо то же, а на втором заменить географию и историю анатомией и физиологией. Правоведы, теологи и медики пусть сдают экзамены два раза, до и после пасхи. А собственно физикой надо считать оптику и метеорологию, туда входят учения о воздухе, газе, огне, испарении, электричестве, магнетизме и приборах типа баро-, термо-, гигро-, электро-, магнито-, эуди- и прочих «метров».

Ректору и в ученый совет профессор передал расшифровку: по одному только воздуху надо знать о текучести, упругости, тяжести, машинам пневматическим (вакуумным) и сгущательным (давления), сифонам, барометрам и манометрам, баллонам, аэростатам. По звуку: возбуждение, распространение, скорость, сила, отраженно, эхо, инструменты, тональности, музыка. А по газам 15 тем, столько же по теплу и огню, свет дается по Ньютону и Эйлеру, причем среди 17 тем телескопы, микроскопы, волшебные фонари и камеры-обскуры.

По электричеству, главному делу Вольты, затрагивается 20 тем: природа, возбуждение, распространение, изоляторы, проводники, емкости, конденсатор, электрометр, банка лейденская, квадрат Франклина, электрофор. Еще электричество в атмосферах и животных, магниты с арматурой, сходство электричества и магнетизма, магнитные углы (склоненья, наклоненья), магнетизм животный. Сверх всего этого нужны гидравлика и химия, Земля с вулканами и землетрясениями, ветры и погода, соли и химические соединения (кислоты, щелочи), земли (бариты, кальции, магнезии), глины, камни и кристаллы, металлы, жидкости, масла, спирты и эфиры.

Даже прочитать нелегко этот пухлый методический трактат, зачем же Вольта писал его? Затем и писал, чтоб далекие от университета чиновники поняли, что наука — это не умные беседы, а тяжелый труд, требующий предельной загрузки мозга и обращения к множеству приборов. И пусть никто не сочтет физиков бездельниками…

Составляя записки, Вольта и для себя подытоживал состояние классических наук, их дробление и взаимопереплетение частей. Любопытна эволюция учебных курсов, многое еще не доведено до отчетливой ясности, но не так уж мало знали физики-химики два века назад.

Никаких иллюзий о возможных благодеяниях извне у Вольты не было, он просто информировал начальство, чтобы не говорили потом: «А мы не знали!» Вольта разослал бумаги тем, кто мог что-то решать, прежде всего в Вену. «Учебные часы следует непременно перекраивать, — страстно вещал он маркизу Гульяни, — оптику надо урезать (там ничего нет, кроме камеры-обскуры), зато давно пора усилить динамику и гидростатику. В месяц можно читать 7–8 лекций, в год до 150. Лабораторных работ сотни, действующих стендов еще больше. Лаборанту Ре нелегко, студентам еще труднее. Физический Театр должен в год ставить 150–200 спектаклей!» (январь, 1793).

Двор «за», отзывался из Вены служилый меценат. «Мой респектабельный друг! — вторил Франк. — Во время моего визита к императору я заручился его полным согласием». Ландриани в Вене зондировал возможность выбраться в столичную академию, и заодно советовал купить паровую помпу Кемпелена. Подобно многорукому Шиве Вольта умело «дирижировал» участниками своих программ: датчанину Ранцау показал кафедру; Боваре в Милан отослал табель посещений; перечислил Ландриани необходимые качества помпы; проводил в Вену Франка-младшего, тот уже 10 лет заведовал медицинской клиникой университета и сожалел о разлуке, но ему влияние отца предоставило госпиталь в столице, так пусть заодно передаст привет Вилзеку и сам примет поздравления в связи с рождением сына («у меня тоже, пусть оба поступят к нам в университет»).

Еще приходилось заниматься ружьями для аристократов, по 24 цехина с персоны: занятная новинка, духовые аркебузы, работают на сжатом воздухе, пусть граф Эберли забирает первую партию пневматических стволов. Тот прислал Раканьи, и Вольта всласть наговорился с падре-химиком про опыты с фосфором, про кислород, ведь когда что-то жжешь, то жизненного газа становится меньше, а удушливого больше, и чем ниже температура, тем больше в воздухе азотистых составляющих. Хорошо поболтать со знающим человеком!

Нашествие.

В 1795 году французский Конвент отменил так называемый максимум. По старой памяти французы принялись бунтовать, но ситуация изменилась. Остатки энтузиазма инертных людей, все еще опьяненных недавней свободой, помогли разбить пруссаков, потом картечью вдоль парижских улиц были выметены воспрянувшие реалисты, но и бунты кончились.

Крупные буржуа держали в узде и санкюлотов, и монархистов-легитимистов. Вот гибнет заговор истинных революционеров: Бабеф и Дартэ, понимавшие необходимость подкрепления смелых фраз более прочной опорой, попытались заколоться, но их сохранили для гильотины. Третий радикал, Буонарроти, просидит в тюрьме пять лет, по выходе напишет книгу о мечтаниях современных Гракхов, а от эшафота его спасет (кому ж неясно?) корсиканская кровь, как в жилах восходящего Бонапарта.

Но вот французы бросились на Италию. Планы генералов просты: побольше кричать о братстве свободолюбивых франков и латинян, а под шумок и заодно прибрать к рукам богатство соседей. 27 марта девяносто шестого года занята Ницца, 10 мая австрийцы снова разбиты при Лоди, 14-го пал Милан. Пал для австрийцев, а дети итальянцев в восторге визжали, девушки лобызали грязных, запыленных пехотинцев, восторженные юноши дрожали от наконец-то сбывшихся надежд обрести свободу.

Итальянский поход начался триумфально. Первым делом Бонапарте убрал из фамилии «е», чтобы покончить с корсиканским запахом, его курс — прямиком к владычеству сперва над Францией, потом надо всем миром. А тем временем следовало превратить Апеннинский сапог в собственный ботфорт.

На другой день после входа в Милан он принял депутации края, всем, мол, простертой дланью отсыплю блага и справедливости. Из 40 декурионов Комо Вольту и Джовьо, знатоков французского, отрядили воспеть хвалу избавителю, в толпе других уполномоченных провинциалов их осчастливили (вот дома разговоров будет!), допустив в палаццо эрцгерцога Дюка (власти меняются, а дворцы остаются!), где французский комендант генерал Деспиной принимал депутацию.

Благосклонность победителей — то же золото: Вольту вмиг ввели в муниципалитет, назначили персональным асессором для службы на стыке французских и итальянских интересов. Он купался в почитании, признании, да ведь заслужил, и в Париже бывал, кто ж лучше родине послужит, чем он, грамотный, честный и одаренный?

22 мая через миланского астронома Ориани Бонапарт объявил свои высокие намерения поддержать честь и славу местной науки. Ориани приуныл: он не решился предстать перед своими «рупором конкистадора», а пока он медлил, прекращение выплат содержания вынудило профессуру молить о милости. Услышав про такую безделицу, Бонапарт мигом решил дело, отозвавшись из своей ставки в Ливорно и тем заслужив немало похвал.

29 мая Тереза разродилась вторым сыном, счастливые родители дали ему имя Фламинго, чтобы подобно своему тезке в птичьем мире он парил, грозя лягушкам (и гальваническим тоже). Как странно, всех Вольта, и Алессандро тоже, матери вынашивали под гром пушек! Асессору Вольте сразу пришлось заняться пренеприятнейшим делом: распределением военной контрибуции среди граждан завоеванного города. Да мы не воевали, пусть австрийцы платят, возопили горожане, уповавшие на ласковые речи Бонапарта и не желавшие верить умникам, язвительно уподоблявшим народ дойной корове. Но жалобы не помогли, военный налог надлежало сдать в три месяца.

В неприятное дело вовлек Вольту его новый пост, но деваться было некуда. Самое разумное, советовал он делегатам провинции, разложить репарацию на аббатство и капитул, потом на собственников земли, а остальное на всех прочих граждан сообразно их доходам. Мысль одобрили, дело спихнули на Вольту, и тот, пожелавший внести справедливость в неправедное дело, перед стонущими людьми предстал вандалом, перед церковью блудным сыном. «Я не могу что-то изменить, — оправдывался он перед кузеном Лопико, — каждый платит по персональному билету, мы лишь следим за справедливым взиманием. Ты, между прочим, платишь 25 тысяч, по минимуму, по расценке в полпроцента, надо б вдвое больше. Пойми, мы мало на что влияем». Влияют, влияют, злились обираемые люди.

25 июня 1796 года, то есть теперь по революционному календарю IV года, начался грабеж Павии. Озверевшие «освободители» срывали кресты с шей, серьги с ушей, кольца с пальцев, насиловали жен и дочерей, детей, убивали их защитников, тащили в обоз столовое серебро. В университете нашлось мало поживы: машина Атвуда тяжела, поднять не удалось, зато зачем-то украли новый дупликатор, перевернули шкафы и стеллажи, все кувырком, стекла вдребезги, ни одной целой склянки. Только к концу другого дня конные части усмирили мародеров, к кладбищу поползли гробы, комиссар Салицетти заверил павийцев, что ущерб компенсируют. Вольта сидел в Комо, читал скорбный рапорт Ре, губы дрожали.

Тем временем контрибуция в Ломбардии собиралась решительно. Вывозились картины, золото, книги, мебель; это ж не нам, а республике, объясняли пришельцы. Люди прозрели: их опять провели болтовней о справедливости, коварный корсиканец оказался предводителем армии разбойников, но предъявлять счет французам было не по зубам, их проклинали исподтишка, сквозь зубы, а козлом отпущения стал… Вольта. Ему грозили, вредили, он умолял Валери, военного агента в провинции Комо, срочно освободить его от обязанностей асессора. «Как один из 40 декурионов Комо, входящих в совет, я выполнил почетное поручение помочь в распределении репараций. Я прошу Вас и комиссара Салицетти снять с меня временно исполнявшиеся обязанности асессора, чтобы я смог заняться естественными науками, ибо крайне желаю продолжать службу профессором в университете Павии». Увы, мирным просьбам в военное время не внимают, приходилось тянуть две лямки — лекционную и контрибуционную.

В октябре появились слухи о переводе Павийского университета в Милан. Это дело Вольты — решили многие. Одних новость радовала («не забудьте вашего верного школяра»), другие не желали бросать насиженного места («это все Вольта из-за кафе и театра, до которых он большой охотник»), профессора едва не передрались.

Вольта опять промахнулся, он начал оправдываться. «Вчера в театре на празднике открытия учебного года, — писал он аббату Габбе, — меня потрясли несправедливые упреки в том, что я якобы действую против университета, инициируя его переезд».

Увы, никого не обманули жалкие оправдания человека, не умеющего лгать, клерикалы уже перенесли имя Вольты из белого в черный список. Письмо Вольты читали в кабаках, а его автора обливали грязью. Назревал самосуд. 21 ноября каноник Джованни призвал муниципалитет Комо приставить к брату охрану, ибо «многие события, происходящие изо дня в день, вынуждают просить о защите». Козел отпущения верно служил Франции, через него стравливался пар возмущения. «Обойдется без охраны, — нагло ответили Солари, Новати и Требини из канцелярии, — он прикомандирован к университету Павии». На другой день Вольте с домашними пришлось спасаться бегством.

Только тут власти зашевелились. Уже 19 ноября президент Навези, ответственный Карневали и секретарь Германни из главной администрации Ломбардии призвали Вольту на службу. От имени Французской республики, единой и неделимой, его призывали срочно вернуться для исполнения общественно необходимых обязанностей ради пользы юного студенчества, ибо его звания, почести и имя служат достаточным для этого основанием. «Я вернусь, — отвечал Вольта 26-го числа, — но без охраны это невозможно, мое письмо к Габбе еще ходит по рукам, слухи множатся, так что дайте отсрочки хоть на две недели». Просим вернуться как можно быстрее, снова молил его представитель конгресса Карневалли-Чичери, студенты ведь не виноваты, а положенное жалованье будет выплачено. В письме от 15 декабря Вольта напоминал обо всех своих заслугах перед городом, университетом, о том, что публика ездит глядеть опыты, о медалях, статьях, приборах, лекциях и упрекал: неужели вы не можете Габбу образумить!

В новом году (2 января 1797 года, или 13 нивоза Пятого года Республики) Карневалли опять просит вернуться скорее к студентам и не подводить коллег. Но что это, вместо положенной концовки «Салют и Братство» он пишет «Салют и Знакомство», а прошлый раз даже «Салют и Поклон»! Здорово, но зачем рисковать, сейчас не до глупых шуток. Конечно, пышные словеса выродились, никто не читает фанфарной ерунды, но надо б поосторожнее. Впрочем, Вольта недолго продержался схимником, через месяц-другой он подключился к словесной эквилибристике.

Конечно, все прозрели, «дочерние» республики, устроенные Бонапартом — Гольветическая, Цизальпинская, Лигурийская, — хоть кого отрезвят. О какой науке тут речь? Но Вольта затыкал уши, чтобы не слушать опасных речей: чем, мол, французы хуже австрийцев, за одного убитого они вырезают целый город. Да и зачем рисковать, ничто не вечно под луной, тем более эта пена.

За спиной шепчутся, что в Бонапарте и Вольте родственная кровь, они ж иберийцы. Вот корсиканец: малый рост, черные волнистые волосы, кости тяжелые, решителен, нетерпелив. А Вольта разве не таков? Повыше, пообразованнее, но такой же кипяток. Вот почему Вольта столь решительно присягнул Бонапарту, а Гальвани, слыхали, отказался!

Но и поплатился за то — кафедру отняли, по Лючии своей по-прежнему горюет, хоть шесть лет прошло. Уже после ее смерти нашел силы завершить свой трактат о животном электричестве, а сейчас сдал, бедняга.

А сам Вольта с затянувшимся бегством немного лукавил. Он паниковал и упирался с возвратом в университет не только потому, что попал с контрибуцией, как муха в пиццу, просто у него удачно шли опыты с касанием металлов, хотелось урвать денек-другой-третий. Еще летом прошлого года он доказал, что эффект дают не только металлы, у Валли, например, и вовсе одни неметаллы. На эту тему уже есть публикации на немецком, французском, итальянском, теперь еще рукопись к Грену. В августе туда ушло и второе письмо про то же, но с электрометром, конденсатором, дупликатором Никольсона. Experimentum crisic, опыт решающий: серебро и латунь, между ними мясо или просто мокрый картон, и диски заряжаются!

В сентябре обрадовал граф Виани из Ниццы: он-то уверен, что в гальванических опытах проявляется именно электрический флюид! Вольта с оказией переправил восторженный ответ (он стал статьей): никаким экивокам, сомнениям и двусмысленностям места нет! Измеритель сделал Беннет, Кавалло кавалерийским наскоком его улучшил, Никольсон элегантно довел до ума, и этому прибору безразлично, откуда взялось электричество, трением или касанием, прибор сработал, значит, оно есть!

Потом Марум, хоть и педант, порадовался вместе с Вольтой. Из-за этой непроходящей гибельной войны связь сделалась ненадежной, приходилось вести переписку через французские комиссариаты в Милане и Женеве, оплачивать ливрами и надписывать пакеты именами Бонапарта или комиссаров Салицетти и Гарриса, чтоб солдатня не распотрошила по дороге.

Эх, советовал Вольта Маруму, вам бы такую машину, чтоб все гудело и трещало, как при грозе, приборы чтоб дрожали при малейшем намеке на электричество. С измерителями он бы помог, ибо в них он разбирался хорошо, а машинами давно не занимался. Еще древние понимали, что verba volant, scripta manent («сказанное улетает, написанное остается»), а потому Вольта еще раз добавил: животное электричество оказалось металлическим!

А французы тащат все, приписал Вольта, ибо у них нет страха перед генералами. И ждите меня в длительное турне на вакациях, если война не помешает. Марум, сидевший в Брюсселе, порадовал Вольту китовыми усиками для гигрометра — как не помочь друг другу узникам соседних камер, то есть стран.

И снова писал Виано. Он отсасывал электричество из воздуха, заряжал им банки, предлагал измерять время электрометром, настолько четко менялись его показания в течение суток. Читать такие слова было сплошным удовольствием, и друзья у Виано влиятельные — чего стоит комендант Карло Д'Осаско, офранцуженный испанец, Виано вспоминал умершего Ван-Свитена, лейб-медика покойной Марии-Терезии, тот мечтал обмерять больного приборами, хотя б электроскопами или электрическими весами. Давно уже замечено влияние температуры тела на состояние больного, теперь самое время вступать в игру электрикам!

В 97-м году Монж начал славить искусство Вольты. Живший в Париже Маскерони всем там рассказывал, что приборы павийца могут даже фиксировать момент перед срывом искры! Вольта писал к Бертолле, намечалась поездка в Политехническую школу, заказов на статьи было так много, что не успевал все их удовлетворять.

Тогда же в Берлине вышла книга Гумбольдта, через два года последовал второй том. Вольта огорчился: немец не знал про многие опыты, и на четырехстах страницах уверял читателя, что электричество родится живыми тканями и химическими процессами. Вот уж истинно — зрят умом, а не глазом. Только химия, только кислород и водород — два дня Вольта читал многословный труд, а осилил лишь четверть. Том устарел, еще не появившись, напрасно природовед-путешественник взялся за физику, авторитет автора лишь навредил истине.

Зато порадовал венский житель, некий Каррадори. «Вы излечили меня от тоски, — благодарил далекий незнакомец, — метаморфоза вызвана тем, как чудесно вы пишете об электричестве, все великолепно и чарует».

Но, как и прежде, внешний мир властно стучался в окна Вольты. В марте 97-го года Вольта с горечью жаловался жене: «Дорогая супруга! Вчера ректор Разори и профессор Носетти призвали студентов устроить поход в честь новой власти и пойти в Брешию и Верону с патриотическими лозунгами, славя французскую революцию. С трех факультетов набралось три сотни желающих, и остальным уже не до занятий. Корпус в 3–4 тысячи, с охраной и разбившись на отряды, пройдет до Кассано, а потом вернется в Брешию. Вот уж лучший способ прославить университет! И этот развал учебного процесса должны поддерживать профессора, разве за это им платят? Уж давно стало известно еще об одном разгроме австрийских войск, французы уже вступили в немецкий Тироль, в мае войдут в Каринтию. Если так пойдет дальше, мир наступит не скоро, и прусского короля не оставят в покое».

28 декабря молодого генерала Дюпо из свиты посла Жозефа Бонапарта зарезали в Риме в двух шагах от самого посла. А в ответ через сорок дней папская столица занята французами, святой отец лишен светской власти. Правда, Римская республика не продержалась и года: воспользовавшись уходом главных сил французов, падких на всяческие авантюры, австрийцы (у них все же три армии!) и итальянцы из Неаполитанского королевства (которое скоро превратится в республику Партенопею) на время вернули город к старому образу жизни.

Что принесли французы?

Казалось, что наступили три конца: австрийцам, может быть, науке и христианскому счислению веков. Всего не перечесть, устоявшийся уклад сменился мельтешением, а Вольта из зрителя волей-неволей превратился в участника спектакля по имени Жизнь.

Вместе со сменой власти немецкий язык уступил французскому, и, как его знаток, Вольта шел в гору. Исчезла австрийская педантичность, но новая администрация тоже тяготела к патернализму, изуродованному избытком слов и формализма.

Австрийцы ушли, но атмосфера насытилась кровью и ненавистью. Давно опостылевшую разумность сменили крикливые лозунги. Идеи Руссо, Дидро, Вольтера казались детскими иллюзиями. Впрочем, и якобинской диктатуры уже не было: она устранила говорунов-жирондистов, которые сбросили монархию, а теперь и сама сметена термидором «серьезных» дельцов.

Вольта с ужасом замечал — террор не миновал французской науки, хотя кто, как не ученые Франции, снабдил революцию пушками, порохом, аэростатами. В то же время закрыты 22 университета, а в девяносто втором году упразднены все три академии (Французская, Надписей и Наук) как «школы сервилизма и лжи». Обличения Мирабо подхватил «друг народа», прорицатель событий Марат, тут уж удар не миновал академиков. «Шарлатаны, — неистовствовал трибун, формируя мнение народа, — ищите их среди 70 тысяч эмигрантов, только богатые могли заниматься наукой, знания тоже продаются и покупаются, «ученый» и «враг бедняков» суть слова-синонимы!»

Кулона, Лапласа, Лавуазье вывели из комиссии мер и весов. «Перемена династий не дает больших преимуществ», — смело отбивал Кондорсе упреки Робеспьера в аполитичности, но лучше б он помалкивал. Временами в день падало по 30 голов, многие из них принадлежали тем, кто казался слишком грамотным. Вот пал Байи, фигура легендарная, академик-астроном, автор биографий Мольера, Корнеля, Лейбница и Карла V, друг Франклина и оппонент Бюффона, певец Платоновой Атлантиды, докладчик по животному магнетизму, борец с болезнями, льющимися по парижским улицам вместе с кровью от боен городского рынка. Ужели мэр Парижа казнен невиновным, мучил себя вопросами Вольта, разве такие люди расхищают общественные фонды?

Та же участь постигла Лавуазье, творец химической революции не смог пережить революции социальной. Вместе с другими двадцатью восемью генеральными откупщиками его обезглавили за «мошенничество и незаконное обогащение продажей влажного табака, заключение Парижа в тюрьму (забор для сбора таможенных пошлин), плохое снабжение страны порохом». «Дайте хоть пару дней, чтоб привести в порядок бумаги, которые важны для науки», — просил из тюрьмы приговоренный, но казнь не отсрочили ни на час, ибо, как сказал на радость всем будущим хулителям любой революции печально знаменитый обвинитель революционного трибунала фанатичный якобинец Антуан Фукье-Тенвиль, «республика не нуждается в ученых».

Покончил с собой пламенный спорщик, математик, непременный секретарь академии Кондорсе. Бедняга вольтерьянец, чуть старше Вольты, после разгона жирондистов летом 93-го он с полгода поскитался, потом все же попался и решил избежать если не смерти, то позора.

Острый умом, он кончил слишком рано, оставив людям наспех написанный «Эскиз прогресса человеческого ума». Колесо истории не повернуть назад, учил экс-маркиз, развитие неудержимо, богатства правят, но пробил час для знаний достичь паритета. Он утверждал, следуя учению физиократов: только математики, знающие историю, могут увидеть закон развития; от богословия через философию к физике — вот непреложный путь совершенствования разума; прогресс вперед влечется то одним, то другим народом. Черед французов настает, но пал под колесницей тот, кто долго мчал ее вперед!

И еще одну новость принесли на штыках французы — новое летосчисление. На первом же заседании Конвент декретировал неприкосновенность личности и собственности и упразднил монархию. Началась новая эра, возгласил восторженный монтаньяр Бийо-Варенн, и позднее революционный календарь действительно начался с той самой даты — 22 сентября 1792 года.

Месяцев осталось 12, но год теперь начинался с осени: вандемьера (сбора винограда), брюмера (месяца туманов) и фримера (месяца холодов). Зимние нивоз, плювиоз и вантол (месяцы снега, дождей и ветров) сменялись весенними жерминалем, флореалем и прериалем (прорастанием, цветением, сенокосом) и летними мессидором, термидором и фрюктидором (временами жатвы, жары и сбора плодов). Недели исчезли, равные месяцы вмещали по три декады, внемесячные пять дней в конце года стали праздниками-санкюлотидами, так что в сентябре гуляли. Они б и год удлинили, ворчали старики, но солнцу не прикажешь!

Вольте пришлось всерьез изучать нововведение. До сих пор учебный год кроился по Христову графику, теперь вводился Бонапартов. Все должностные лица получили распоряжение приспособить жизнь и службу под календарь французов, Вольта приложил все усилия, но приказ оказался невыполнимым. Пришлось заявлять протест. Друзья сдерживали, но ведь нецелесообразно, упирался добросовестный профессор. 13 февраля 1797 года, то есть 25 плювиоза Пятого года, главная администрация Ломбардии получила пространную бумагу от возмущенных деканов Павийского университета: Вольты с философского факультета, Нани с правоведческого, Прешиани с медицинского, Зола с теологического. Делами высшей школы в администрации ведали Перелли и Матья, им не хотелось неприятностей, жалобу замяли.

Чем же не угодил деканам новый календарь? Он вводится во всех официальных учреждениях, рассуждали жалобщики, но сам генерал Бонапарт не советовал нарушать сложившихся канонов религии, морали и обычаев жизни народа. Вместо понедельников, вторников и т. п., вводятся примоды, дуоды, триоды, что «нарушает христианский склад поведения юношества, расстраивает ритуал религиозных служб. Ведь многие мыслители, — блеснули эрудицией заявители, — Толанд, Спиноза, Коллинз, отмечали важность периодических процессов, даже студенты полагают нововведение ужасным деспотизмом».

Ректор Разори среагировал сразу: календарь вводится для пробы, теперь у нас и покровителей-французов станут совпадать будни и праздники. Эти четыре профессора что-то бормочут про ненависть к тирании, но разве мало славного совершила для нас революционная Франция, а мы для нее. Приложим все силы для введения нового календаря по всему миланскому краю, по всей Ломбардии!

Демагогия позволяет выиграть время, Бонапарт для проформы выполнял якобинские заветы, начался двойной счет времени по старому и новому календарям. Кому нужны радикальные переломы привычного? С грехом пополам календарь прожил еще с десяток лет, незаметно исчезнув при подписании конкордата с папой, ибо христианская религия построена на христианском летосчислении, революционный календарь не мог выжить без революционной религии.

Активные, но малочисленные атеисты не смогли сломить пассивного неприятия календаря католиками и протестантами, гораздо реальнее обстояли дела с вводом единых мер и весов, нужных всем потребителям и крупным производителям. Кто-кто, а Вольта знал про важность измерений и их унификации. Еще в 1783 году Уатт мечтал ввести единые показатели для своих паровых машин, разлетавшихся стаями по Европе, и машин других фирм. Он писал об этом Делюку, тот обсуждал проблему с Лапласом, Лихтенбергом, Вольтой, позже сам Уатт побывал в Париже.

Впрочем, сработала инициатива масс, а не грамотных одиночек. «За единого короля, за единые законы, за единые меры и веса!» — такой наказ получили Генеральные штаты в 1789 году от граждан, истомленных самоуправством местных сеньоров, дававших законы своим владениям. Через год депутат Бриссон перевел проблему в ранг научных, тогда-то впервые и прозвучало имя Талейрана, советовавшего ввести единые меры для всех стран ради претворения в жизнь своей мечты — сотрудничества с мудрой Англией, по пути которой с запозданием на дюжину дюжин лет тащилась Франция.

1 августа 1793 года Конвент решил предать суду Марию-Антуанетту, закрыть парижские заставы, изгнать враждебных иностранцев и ввести в употребление метрическую систему «на все времена для всех народов».

Впрочем, сказано широко, сделано узко. Речь шла только о метре, килограмме, литре и франке.

Жизнь катилась по своим законам, ее не затормозить, но недаром, видно, извергся в 94-м Везувий, предвещая бурные годы. Всего три года просуществовал казавшийся столь грозным великий Конвент, лишь два года бушевала Коммуна Парижа, вот новый год полнился событиями.

«Мы послужили трамплином».

Начался 1798 год. В 53-й день рождения пришлось сочинять скверное прошение все о том же, о нужде: «Уж 20 лет я профессор университета, до того три года служил в школе. Работа напряженная, по 20–30 лекций в месяц, в кабинете физики действующие машины, к ним делаю комментарии по новым физическим достижениям, провожу лекции для публики с театральными опытами, нужно тщательно подготавливать оборудование несколько раз и поделю. Нагрузка значительно выше, чем у других профессоров, особенно таких, как по естественной истории Сналланцани или по анатомии Скарпа. Они просто направляют студентов в музеи или на выставки для массового осмотра, а им платят по 6–7 тыс. лир, а мне, профессору экспериментальной физики, только 5 на все, в том числе жилье. Даже если их заставить делать то же, что меня, они не смогут. Я к тому же часто публикую статьи в журналах, курс свежий. Однако мне даже не доплатили 3750 лир, оттого я прошу доплаты, так как надо содержать дом и семью. Хотелось бы, чтоб платили как Сналланцани и Скарпе, они вообще схоластикой заняты».

Вольта с отвращением вывел дату — 3 вентоза VI года — вот уж точно месяц ветров, так и свищет за окном!

Время смутное. Из-за десятичных нововведений пришлось ехать в Милан к свояку Мартиньоли, он женат на Марианне, сестре Терезы, но свояк держался с профессорами истинным министром: послушал, сморщил лоб, изрек неопределенно: «Да будет так». Одна газетенка писала, что в Лугано нет красных беретов: стало быть, куда-то направились французские резервисты, но куда? И скоро ль затопят Павию? С неделю ходили прокламации какой-то Римской республики, и точно: в марте папу лишили светской власти, превратив Вечный город в коммуну. Говорили о готовых списках для арестов и штрафов, опять пошли слухи о контрибуции, не меньше 30 миллионов, и снова на Ломбардию.

Из Женевы собиралась приехать Альбертина, дочка Соссюра, она недавно вышла за Джакомо Неппера. «Здесь туманно, — писала она, — зреет что-то политическое, но это учение сложное для тех, кто знает с десяток естественных наук». Кто мог, тот на время уезжал с Альп, из Швейцарии, где французы задумали создать дочернюю Гельветическую республику, а в это самое время Жермена Неккер, ныне мадам де Сталь, все еще в Париже играла по-крупному, решив покорить Бонапарта. «Я без ума от корсиканца со стальными глазами», — закатывала она очи на новогоднем балу, но генерал отнюдь не собирался глотать столь примитивный крючок.

Хотелось освежиться читкой. Вольта просил Барта слать побольше: «Химию» Риттера, все работы Палласа, Кирвана о барометрах, Хладни, Бермана, Миттершпанера, Зигеля, Гильденбрандта, Вилже про магнетизм, «Курс электричества» Кавалло (только свежее, 3-е издание!), «Энциклопедию» Кутеля, конечно, Прево «Происхождение магнитных сил», Пикте и т. д.

В апреле Вассали прислал из Турина плиту мемориальную по просьбе Спалланцани, вот уж плохая примета! А Вольта наконец-то сочинил письмо № 1 к Альдини — «О сомнениях в существовании животного электричества в гальванических опытах», потом еще № 2: пускай сами повторят его опыты двухлетней давности с парой металлов, мультипликатором и конденсатором! Ведь именно металлы пружиной расталкивают плюсы и минусы электричества! Борьба-дискуссия продолжалась, игра в анонимы тоже — теперь Вольта для смеху подписался N.

1 мая ошарашила весть: из Тулона отплыл экспедиционный корпус в 30 тысяч солдат, но куда? Даже генералу Клеберу не сказали, Монж вроде бы знал, но молчал. Впрочем, какое Вольте дело до чужих забот. Тереза родила третьего сына (!), пусть будет Луиджи, в честь брата. Апартаменты Вольты в Павии заняли офицеры. «Я ж официальное лицо, — пытался возражать профессор, — неужели я должен терпеть тяготы постоя?» Отвечали — временно, да ведь и вся жизнь временна.

Слухи про авантюру в Египте обрастали деталями. В июле галлы приплыли в Александрию, захватили Каир, разогнали мамелюков, одно полезное» дело — обмерили пирамиду Хеопса.

А Вольта сообщал Маскерони в Париж, что приезд откладывается: «Меня наверняка еще помнят и Лаплас, и Лаланд, а тут не могут даже перевести в Милан или хотя бы жалованье увеличить».

У Риттера в Веймаре вышла книжка по гальванизму на три сотни страниц, он цитировал Вольту и Гумбольдта, спорил с ними, развивал их идеи. Ряд Вольты совпал с рядом химического сродства «металл — кислород», вот так новость! Смелый юноша зайцем скакал по нетоптаной лужайке, вываливал ворохами новые гипотезы, сочинял новые термины, бредил о каком-то «электроконфликте». Через Грена этот букет идей в духе Новалиса, Шеллинга, Баадера дойдет-таки до Эрстеда.

В августе Нельсон сжег 15 кораблей египетского флота Бонапарта, только 5 судов из Абукира сумели уйти на Мальту. «Битва при Ниле» поставила крест на планах отрезать Англию от Индии. 25 суток брел по пескам озлобленный Бонапарт от несдавшихся крепостей Сирии к морю, а там авантюрист бросил солдат и спасся на фелюге, в конце концов, доскрипевшей до берегов Франции.

Вольта со всеми издали наблюдал за кульбитами завоевателя Италии.

На всякий случай связался с Франком; уж три года, как тот заведовал венским госпиталем, понравившись Францу I. Вольта делился со старым знакомым своими проблемами, вдруг пригодится: «Сколько ж у нас страстей! Революционер и атеист Разори, всюду сует свой нос Скарна, как фактический ректор. Живописная картина, где действуют Москати и Маскерони, Фонтана и Барлетти. Я стал отцом трех мальчишек. Контрибуции и реквизиции французов сильно обрезали наше и без того маленькое состояние, в доме все еще квартируют офицеры. Слава богу, что у меня хорошая репутация, а то было бы куда хуже» (ноябрь 1798 г.).

4 декабря — неприятное сообщение, печально кончил дни свои Гальвани, Вольтов оппонент. Одни говорили, что от тоски по жене: ее не было в живых, восемь лет безутешный вдовец пытался отвлечься наукой, но забыть Лючию не смог. Другие показывали пальцем на него, Вольту, якобы он загнал в гроб, но эта чушь только для глупцов: велась научная дискуссия, а истина превыше всего. Притом, и кроме дискуссии, были у Гальвани поводы для огорчений. Когда французы состряпали Цизальпинскую республику, тихий упрямец отказался ей присягать, за что лишился кафедры, а еще умерли тетка и двое племянников. Утомленный жизнью Гальвани перебрался к нищему брату Якову и там уморил себя голодом, лишившись даже прежнего, более чем скромного заработка. Он не успел воспользоваться милостью Бонапарта, внявшего ходатаям и вернувшего болонцу его кафедру.

Зато англичане процветали. Кавендиш на этот раз измерил силы притяжения двух масс. С крутильными весами уже много работали Кулон, Митчелл, но Вольте они казались сложными. Измерители должны быть предельно простыми — соломинки и пластинки, а то такого намеряешь, что век не разберешься. Он-то знал, что Sancta Simplicitas. («Простота священна»)!

Явление Суворова ломбардцам.

И следующий, 99-й год кипел событиями. «Конец века, — вяло шутил Вольта на лекциях, — это сотый, а не 99-й год, но люди торопятся начать, не кончив, так будем готовиться к встрече XIX века!» Студенты смеялись.

В январе Неаполь превратился в республику Партенопею. Турки пропустили через свои проливы флот Ушакова, русские моряки освободили Грецию, а потом Неаполь, в то же время англичане отбили Мальту. За неделю до дня рождения Вольты умер великий Спалланцани, не зря мрамор получал! Ворчлив и гневлив, но добр и свято соблюдал запрет не увечить животных, потому перебивался то однодольными растениями, удаляя, к примеру, без всякого ущерба мужские цветы у дынь. Неопыленные плоды зрели исправно, давая исправные семена.

В апреле хилые республики (Цизальпинская, Лигурийская, Римская, Партенопейская) испарились бесследно, как только Суворов-Рымникский разбил французов у Валледжо, при Адде (сам Моро бежал!), под Нови (Жубер убит!), у Требии.

Пришли русские, и итальянцы возликовали, дамы надели шляпки «а-ля Суворофф», мужчины, чем могли, угощали солдат. Армия освободителей дошла до Турина, Вольта радовался, но опять огорчали злые новости. Словно земля разверзлась, поглотив одного за другим Лихтенберга, Соссюра, Блэка, Шиллера, Бомарше. «Французы бежали, полная эвакуация варваров», писал Вольта, австрийцы вошли в Милан, но тут французам удалось разбить армию Римского-Корсакова. Суворов, через Сен-Готард, бросился ей на подмогу, потом русские вошли в Баварию, а там Павел I приказал им возвращаться, рассердившись на вероломных австрийцев, бросающих союзников, и опасаясь революционной заразы.

Все это время Вольта бился за оклад, ему помогал Скарпа, не уставая славить своего профессора — «опору физики и науки».

«Не трать силы, — по дружбе советовал Вольте Мантильи, — на изменение своего статуса в университете, лучше уповать на милость всевышнего. Если два атланта, Вольта и Скарпа, бессильны, то дело безнадежное. Лучше двигать свое дело, ибо только оно приносит истинное удовлетворение». Что за абсурд, кипел Вольта, не было б кабинета и лаборанта, я получал бы больше, И Франк поддерживал, он писал Скарпе: «Говорил о Вольте во дворе. Можно менять и число профессоров, и оклады. Наш друг Вольта и Вы сами вполне заслуживаете персонального подхода. Вы не вмешиваетесь в политические дела, заняты своими ответственными функциями, а потому совершенно реально надеяться на успешное решение Ваших личных дел». Но вдруг выяснился подводный риф, Скарпа разузнал, что повышения содержания Вольты не хотят… иезуиты, в чем-то он сплоховал. А потому надо непременно ехать в Вену на поклон, раз уж машина раскручена. Вольта обиделся и не поехал: уж 20 лет в университете — и все еще на минимуме. Чем кормить детей?

А потом опять Бонапарт привлек общее внимание. Члены Директории Дюко и Сийес назначили генерала комендантом парижского гарнизона, и вот он разогнал Законодательное собрание. 18 брюмера (9 ноября) вся эта троица назначила себя консулами. Теперь приобретения неотчуждаемы, нувориши могут спать спокойно, триумвиры сами назначали префектов департаментов, а законодательство расчленили по четырем органам, которые мешали друг другу и не мешали диктатуре Бонапарта. Государственный совет по новой «Конституции 8-го года» предлагал законы. Трибунат их обсуждал, Корпус законодателей принимал, а Сенат из назначенных верных людей мог и не утвердить. Неплохая видимость демократии, а на самом деле полное исключение всех беспокойных и строптивых из политических дел. Нагло, но действенно, поди разберись, и, в суете будней, мало кто и разобрался.

А Вольта уже давно хотел реализовать контактное электричество в эффектном приборчике. Но вот незадача, сколько ни набирай разных дисков в стопку или проводов в цепь, останется только разность потенциалов крайней пары. Похоже, что все пары надо изолировать, чтоб не замыкались друг на друга, но в то же время их надо бы электрически соединить, чтоб суммировать напоры. Стало быть, нужны прокладки из сукна, смоченные водой или кислотой: проводят и изолируют одновременно! Только и всего! В декабре 1799 года столб заработал.

Собственно, все было готово. Уже давно: в девяносто третьем заработала одна пара, через пять лет дубликатор Никольсона помог исключить животные ткани, и вот столб, то есть много пар, соединенных последовательно.

В марте 1800 года из Комо ушла статья к Бэнксу, почти 30 страниц хорошо изложенного текста. Название — «Об электричестве, возбуждаемом простым соприкосновением простых проводящих веществ». Прибор назывался «искусственным электрическим органом» по аналогии с органом естественным у рыбы ската. Теперь как собрать. Какие дает эффекты (чем больше пар, тем сильнее, а так все известные). Принцип действия — «вечное движение флюида»! Вечное движение запретили еще четверть века назад, а Вольта дал два вечных электроносца, порциями (электрофор) и потоком (столб). По крайней мере, он так думал.

Ток грел провода, светил, давал химические реакции и механическое движение. Все это было ново, полезно, захватывающе интересно и, самое главное, достигалось элементарнейшим образом. А сам Вольта уже перестал действовать, он только следил за лавиной фактов, обрушенной на науку его аппаратиком. Но как он смог удержаться в стороне?

Тому видятся две причины. Первая — ему не дали больше заниматься наукой. Вторая — по складу своей натуры он «вторичник», ему нужен толчок со стороны. От Эпинуса — к электрофору, от Гальвани — к столбу!

В Париж.

Еще не остыв от мартовских писем Бэнксу, усеянных помарками, с правкой и неряшливыми эскизами, с головой выдающими изнуренность и ликование, Вольта исступленно взялся за новое. «Я послал Вам, месье, большое письмо, но это еще не все. Первое Вы уже, может быть, сдали в печать, а это уже будет второе. Юный аптекарь Гаровалли из Комо взялся его Вам доставить, причем только в ансамбле они станут одним целым. Любой, кто повторит мои опыты с моим прибором, получит те же результаты. Я надеюсь, что аппарат особо понравится Никольсону, Кавалло и Беннету, ибо мой успех стал следствием хорошего сочетания теории с практикой».

Письмо отправилось в Англию, и через месяц хирург Карлейль и физик Никольсон, взявшись оживить новым прибором лягушку, ненароком разложили воду. Вольта не мог узнать об этом сразу, но его трясло от возбуждения: то ли опять переработал, то ли нервные флюиды как-то переносились из Лондона. Впрочем, уже в августе Ландриани известит о разложении первого, но далеко не последнего вещества.

Бруньятелли передал с Джузеппино две книжки: «Водянистые метеоры» — про дождливую погоду, и «Влияние Луны» — для страдающих бессонницей, а взамен получил рукопись о новом аппарате. Ненароком оказал медвежью услугу Ландриани: он написал Вольте об интересе медиков, их активности, специальных лечебных вариантах столба, и ценивший себя изобретатель так сильно поверил другу-умнице, что перестал интересоваться чем-либо иным, кроме электротерапии.

Еще 2 июня, перейдя перевал Сен-Бернар в мае, Наполеон вошел в Милан. После разгрома 14 июня у Маренго Меласа ему оставалось вновь занять Лигурию, Пьемонт и Ломбардию.

Вторая коалиция рухнула, консула омрачало разве что бегство с Меласом мадам Дезире, его прежней любовницы. Пышная служба в миланском соборе, а 25 июня победитель мчался в Париж. В последний день полугодия Циспадану и Транспадану вновь слили в Цизальпину, через неделю вооружили ее быстро склеенной бумагой под названием «конституция».

Верный друг Ориани, терпеливо ждавший Вольту в Брере, обрадовал: первый консул декретом от 4 мессидора (23 июня) снова открыл университет в Павии, а Вольту назначил на старое место, профессором экспериментальной физики и президентом физического кабинета, а ему в помощь назначен Вентури. Ах, корсиканец, умел радовать людей щедрым словом!

Через неделю Вольта опомнился: спасибо, дорогой, заклинал он астронома, но лети к консулу, постарайся, чтобы вместо Вентури назначили Раканью. Но пока торговались, так и осталось. Зато слухи, что Вольта в фаворе, разлетелись быстро.

15 июля зазвонили колокола — папа Пий VII подписал конкордат о восстановлении во Франции католической веры, обещав взамен полную поддержку. Бонапарт тоже смекнул, что без духовных пастырей сад зарастает бурьяном анархии. И, совсем местная новость: через Симплон на Милан решено пробивать тоннель!

У Вольты давно в голове бродила мысль о поездке в Париж, а тут он взялся за нее всерьез.

И снова помог Ориани. Выяснилось, что он когда-то пришелся по нраву самому Карно, тот рекомендовал миланца Бонапарту, и нынче вся новая власть держит в любимцах старого астронома.

К концу года стало ясно, что поездка получится, если не помешают военные действия. Помогло то, что имя Вольты гремит по всей Европе.

Новое изобретение мир принимал на «ура»! Марум из Гарлема прислал годовую программу заседаний, а там конкурс: «Можно ли объяснить действие гальванической колонны Вольты известным электричеством или надо допустить существование особого и отличного от первого электрического флюида?» Они там разложили серную кислоту, разбавив водой шестикратно, добавлял друг, отличные результаты, эффекты очень сильны, металлы окисляются, шли скорее мемуар!

Из Брюсселя Ван-Монс добавлял: «Исследования идут полным ходом. Фуркруа столбом сжег железо, Вагелин разложил воду, я сам зарядил бутыль Клейста! За конкурс Вам обязательно дадут серебряную медаль и 10 дукатов золотом, в конце года получите». Барт из Лейпцига почтительно просил срочную меморию для немецких читателей. Риттер из Веймара радостно удивлялся: надо же, пара золото — цинк вместе с серебром — золотом дает то же, что серебро — цинк! В конце лета Доломье в Париже по совету Мангильи напечатал описание вольтова столба в бюллетене научного общества «Филоматик», придется взять его аспирантом, хочет доучиться у Вольты. Да и сам Вольта, памятуя о грядущей поездке, написал Монжу подробнейшее письмо: что новый источник электричества действует как рыба-торпедо; внешне тоже оформлен под рыбу, а потому не забудьте, что тайна электрорыбы раскрыта; о тождестве действий столба и лейденской банки по искре, вкусу, показаниям приборов; о трех эффектах (электроскопическом, физиологическом, химическом) и о явном тождестве «электрического» и «гальванического» флюидов (19 мая 1801 г.).

Однако не мешало поторопить власти. «Напиши письмо министру Петье, — просил в августе Вольта брата, — что граждане Вольта и Бруньятелли желательны в Париже ради интересов науки. На днях у нас появится Мюрат с войском, удалось скостить контрибуцию с 5 до 2,6 млн., а остановится он во дворце Уффици». Такие перескоки мысли для Вольты типичны.

19 августа (1 фрюктидора IX года) сбылось: Панкальди из Миланского полицейского ведомства на гербовом бланке от имени Цизальпины, тут же изображенной во фригийском колпаке, со вздернутыми ввысь руками, выписал Вольте пропуск в Париж во славу двух республик и ради процветания науки! И завертелось, Вольта засуетился по давно освоенному ритуалу: спешное письмо Маруму про срочную необходимость опытного доказательства тождества электричеств от столба и большой тейлоровской машины; наспех рукопись Барту в Лейпциг; сопроводительное письмо от Палкальди к Марешальди, чтобы итальянский посланник в Париже достойно встречал, опекал и рекомендовал двух профессоров из Павии (Вольта ехал вместе с Бруньятелли).

1 сентября из Комо двинулись в путь.

Через заставы проезжал профессор по паспорту 56 лет, роста 178 см, брюнет, полноты средней, лица овального и открытого. Дорога наезжена, до Варезе проводили жена и Луиджи, там пообедали и заночевали в доме у Дандоло, вот куда судьба забросила потомков венецианских дожа и купца! Потом четыре мили по Лаго Маджоре, две мили посуху от Борромео до Интры, там ученых пилигримов гостеприимно, принял доктор Бранио из своего университета, еще час лодкой до Мергоццо, потом Домодоссола, шоссе до Вогоньо.

В Семпьоне делали дорогу, за рабочими присматривал сам префект департамента Лемано Д'Эймар с молодой красавицей женой. Очень милы, но время не ждет, опять мелькают дни и города: Брига, Сьерра, Вивэ, Лозанна.

11 сентября остановились в Женеве, где пробыли с неделю. Два часа общались с Сенебье: «Уж под шестьдесят, но какой здравый ум», — старательно записывал путевые впечатления сорокалетний Бруньятелли.

В Женеве поработали на славу. Старший Делярив, с учениками, помог провести «Опыты по химическому и физическому исследованию явлений, полученных с помощью аппарата Вольты», под таким названием и легла рукопись коллективной статьи в Бруньятеллевы «Анналы химии». День провели у Делюка-сына, в другой общались с Колладоном, Прево, Озье, Сенебье и Соссюром-младшим, потом ходили по учебным кабинетам Поля, Ваше, 10-го провели вечер с Сенебье, Д'Эймаром, Неппером и его дочкой Жерменой, то есть теперь мадам де Сталь. «До чего ж одухотворенная женщина, — строчил Бруньятелли, — говорунья, красноречива, театралка! Она уже написала элегию про Руссо, многие эссе о политике, романов три тома».

Почти день удалось провести с Сажем, математиком и философом. До восьмидесяти ему оставалось три года, но он детально помнил про старую встречу, снова говорил о первоначалах, о Вселенной с летящей пудрой микрочастичек, ударами вызывающих многие действия: химические, тяготительные и электрические тоже. Вольта немел, словно растворяясь в бездонной черноте рисуемого Сажем космоса, и, чувствуя себя виноватым за непризнание мудреца мельтешащими современниками, рассказывал о своих безделушках и про однофамильца хозяина Вальтазара Сажа, парижского химика и минералога. Знаю-знаю, кивал старец.

18 сентябри путешественников опять привечали! Сенебье, Тингри, Озье. Было грустно: увидятся ли еще, хоть соседи, но ведь пикеты, колонны войск, то с одной, то с другой стороны трещат выстрелы и ухают пушки. Наконец уезжать: по склону Юры, через границу во Францию. Морец, Полиньи в славной Шампани, от Доля пять маршрутов с дилижансами до Парижа, Лиона, Женевы, Безансона, Нанси.

По пути сошли в Дижоне посмотреть на дом Бюффона, побродили по Жанли, рта Вольта буквально не закрывал, спутник радостно внимал, на ходу строча в дневнике. Монбард, Тоннеге, Виллено, наконец Фонтенбло. Замок времен Людовика XIV, новенький памятник Бонапарту и, наконец, Париж. За 90 франков в месяц сняли номер в отеле на улице Виктора Дижона, скоро выяснилось, что Вольта, знаток французского, чуть перепутал: улица Победы, отель «Дижон».

А в Париже моросил дождь, фиакры с мокрым верхом, в меняльных кассах франк стоил 30 сольди, куда-то тащился катафалк с жалкой кучкой сопровождающих. Сходили в Лувр, 28-го на обод к великому химику Бертолле, потом осмотрели Тюильри.

На другой день посетили посланника Марешальди. Представились, отметили паспорта. На обеде у мадам Висконти вели умные разговоры про науку и литературу, был Фуркруа, рыхлый, но подвижный, все люди нужные, известные и обходительные. Сколько ж нового: грандиозная поездка в горы на двух шарабанах, ослы, мулы, пикник, лодки, изюминка Парижа — Ботанический сад!

Сам директор Кювье провел по анатомическому залу, множество ботанических диковин, разные зерновые и стручковые. Вот звери: два слона, лев, две львицы с четырьми львятами, одни свирепы и непослушны, другие приручены. Тигр, пантеры, леопарды, верблюды и дромадеры, гиены, олени и газели. Интересно, но чувствуешь себя провинциалом, впрочем, так оно и есть.

В последний день сентября обедали у Фуркруа, Вольта скромно, но с достоинством поведал о гальванизме и его физико-химических проявлениях, спрашивали о флогистоне. Все старые знакомые: Бертолле, Гитон де Морво, даже Пристли. В библиотеке зал Вольтера, труды Руссо, Бертолле, Нобиле, Френе, Бюффона, Кондильяка. Био не упустил случая передать Бруньятелли свою статью о гальваническом флюиде. Потом театр, кафе и всякие прочие развлечения в парижском вкусе.

Триумф!

В октябре академики всерьез взялись за приезжих — со времен Ньютона вроде бы не было столь крупной находки. Мало того, что аппаратом Вольты разложили воду и аммиак, немец Крюикшенк даже извлек искру, взорвав баллон с газовой смесью, и своим лежачим столбом-корытом осадил на полюсе с пузырьками водорода еще и металл. А приезжий химик-павиец, что помоложе, показывал хозяевам свой журнал со своей же статьей от прошлого года: «Я часто наблюдал, как с серебряного проводника серебро устремлялось на платину или на золото и прекрасно серебрило их». Можно было серебрить, меднить, цинковать электроды, уж после поездки Бруньятелли исхитрится позолотить две серебряные медали, погрузив их в раствор аммиачного золота на отрицательном электроде столба.

1 октября друзей позвал на обед Гаюи. Хозяин дома хорошо разбирался в минералах и кристаллах, как президент Института он набрался знаний во многих науках, но в вопросах электричества нуждался в подсказке, для чего пригласил еще Альдини и тут же выспросил обо всем. Назавтра обед повторили, Вольта показал свои опыты на маленьком столбе, поговорили о значимости столба для химии, а 3-го числа академики по совету Фуркруа пригласили гостей на заседание Института Франции. Фуркруа считался знатоком, еще в прошлом году вместе с Вокеленом, Тенаром и Гаше он раскалил столбом провод, а теперь он вел заседание.

С места в карьер Гаюи предложил создать комиссию по изучению гальванизма. В нее ввели Лапласа, Морво, Шарля, Бриссона, Фуркруа, Кулона, Мошка, Био, Вокелена, Галле, Пелетана и Сенебье вместе с приезжими. Они выходили из Версаля, шатаясь от впечатлений. Вот это да! Вот это цветник знаменитостей, присутствовал даже Рамсден из Англии. Зайдем-ка в Пантеон, пошутил Вольта, присмотрим местечко.

4-го провели день с Пфаффом; тридцать лет еще не исполнилось, а уж профессор в Киле.

5-го замучил Сю, срочно начавший писать пятитомник по истории гальванизма. В беседах участвовали Фуркруа, Галле и Шосье. Старый знакомый астроном Лаланд обнимал, старику за семьдесят, живая история французской науки, с ним еще Буркхард из Лейпцига, и земляки — Пьяцци и Оркани.

И на другой день опять горячо толковали про то же с Пфаффом, обедали у генерала Бертье, в свиту павийцев попали Пикте, Гейслер, даже посол из России, о чем-то конфиденциально перебросившийся несколькими фразами с героем дня. Наутро их зазвал Шапталь. Он служил министром внутренних дел, но все еще читал курс химии растений. В свое время он помог Конвенту снабдить армию порохом и селитрой, сейчас на своем заводе-лаборатории в Монпелье производил купорос. Говорили, что для Лавуазье что-то значили лишь Морво и Шапталь, а сейчас ветеран науки и политики повел гостей смотреть парад войск во главе с Бонапартом. «Какой хороший спектакль!» — вздыхал Бруньятелли.

8-го ездили на железнодорожные заводы, щупали новинку — рельсы; англичане, правда, освоили их выпуск куда раньше. Пфафф тем временем слал в «Альгемайне Литературе Цайтунг» сенсационный материал: в новом аппарате Вольты между цинком и серебром циркулирует флюид, идентичный электрическому! Ученая Германия ахала, а Вольта тем временем общался с Пикте, прусским послом Лучезини, побывал в Лувре, посмотрел на Лаокоона, восхитился богатствами музея (1390 иностранных картин, 270 старофранцузских, 2000 современных, 4000 английских и еще 150 статуй). Тут счет велся на тысячи, не то, что у них дома — поштучно!

Опять дождило, опять Пантеон с останками Руссо и Вольтера, изваяниями Мирабо и Марата, были с Лаландом в обсерватории, потом «Комеди Франсез», а утром другого дня их ангажировал бешеный неаполитанец с английской кровью в жилах — Робертсон. «Надо бы назвать прибор гальванометром», — уговаривал он, и сентиментальный Вольта растрогался: «Уж лучше так, чем гальваноскопом», как советует Симой.

В этой беготне, с ног сбиваясь, Вольта успел набросать и отдать Мотерье рукопись про столб: о величине тока в паре цинк — медь, о том, что воду необязательно солить круто, и еще ряд других наблюдений. Подумать — всего-навсего контакт двух металлов, а сколько эффектов: химические, физические, медицинские! Для усиления достаточно умножить число пар. Разлагает любые жидкости, окисляет металлы, все это видел женевец Пикте на портативном столбе, а сейчас готовится опыт для комиссии, в которой я имею честь состоять вместе с коллегой химиком Бруньятелли из университета Павии.

15 октября в доме у Шарля собрались комиссионеры. Первым пришел Бриссон, за ним Лаплас. Слушали с интересом, демонстрируемые опыты смотрели с восторгом. Через три дня пришло сообщение из Англии: Волластон добился тех же эффектов разрядами банок и объяснил их электрохимически.

«Кариссимо фрателло! — писал усталый Вольта брату. — Письма идут редко, только по правительственным каналам. Два раза в декаду хожу в Институт, начала заседать комиссия по гальванизму. Еще разок — и комиссия, уже видевшая основные опыты, сделает доклад Институту. Я сейчас штудирую все статьи и диссертации по этому делу. 17-го был обед у министра внутренних дел Шапталя, после обеда два часа ушло на околонаучную беседу, сидели до 10 вечера. Наш Марешальди нанес визит министру иностранных дел Талейрану. Тут много книг. Обедал у известного химика Гитона де Морво, еще у Бертолле, приглашений больше моих возможностей. На 9-10 ноября намечен большой фестиваль по поводу великого мира. Хожу в оперу, на водевили». Брат понял: речь шла об Александре I, Бонапарт поладил с ним, пообещав не трогать королевства обеих Сицилии.

21 и 25-го снова собиралась комиссия. Вольта ставил опыты, объяснял. Между делами успели побывать в цирке, встречались с Альдини, посетили школу медиков, еще раз обедали у Шапталя. Вольта устал — слава богу, что домой через месяц. А пока надо было известить Марума, что никакой доклад в Гарлеме он делать не в силах, все показано и описано в печати, распределяйте призы как хотите, но учтите, что все физики, общества и академии уверены в моей победе. Это письмо везет Пфафф, он видел мои опыты и может их связать с объяснениями. Вот бы зарядить батарею конденсаторов от столба и от машины Тейлора и потом замерить напряжения в градусах соломенного электрометра. 60 пар дают два градуса на 120-градусной шкале». Вот так 22 октября 1801 года мимоходом родился термин «напряжение»!

2 ноября снова опыты, но уже в Институте, при Румфорде, Шведьяре, Дезорье, Гаше. Монж рассказал про египетский поход, Монгольфье вспомнил про свои шары с нагретым воздухом, их запускали даже при обороне Парижа, заодно научил строить «химические гармоники». В другие дни смотрели Уаттовы машины, а Румфорд слушал павийцев и удивлялся, как много студентов в их университете.

О Вольте говорили. Бонапарт слушал с жадностью: он искал орлов, чтоб взлететь с ними в высокие дали. 6 ноября через Марешальди первый консул стремительно позвал месье Вольту с Бруньятелли на обед, живо внимал опытам, даже Талейрану понравилось.

Министр иностранных дел, вместе с Бонапартом кроивший карту Европы, был серьезен, смугл, носат и массивен. Моложе Вольты, но в годах. Оба они умели маскировать скрытность улыбкой и гладкой речью и потому нравились слабодушным. Но они не сошлись: англоман и франкоман, опять же один коварен, другой безобиден.

Олицетворение коварства, Талейран сменил уж третью оболочку: епископом предал церковь, взяв на себя в Учредительном собрании конфискацию монастырских земель, потом бежал и тем обманул якобинцев, наконец, переждав террор в эмиграции, занял кресло вершителя внешних дел и пересидел в нем Директорию, консульство, а там еще и империю. После реставрации Людовиков он уйдет с главных ролей, но все же в старости сменит Шатобриана, почти своего двойника по красноречию, уму и беспринципности, на посту лондонского посла. Конечно, будущего Вольта не видел, но оно словно излучалось хитрым опасным лицом министра.

А наутро уж назначено заседание физико-математического класса. Оно только открылось, как в Институт явился Бонапарт. «Он расточал комплименты моим опытам, — позднее расскажет Вольта, — и сразу предложил присудить мне золотую медаль. Хвалил, говорил об электричестве и других материях. Президент Института Гаюи и сенатор Лаплас высказали пожелание увидеть столб побольше, а Бонапарт экзальтированно заговорил о золотой медали».

Над этим Вольтой, словно святой нимб, шептались подобострастные. Еще бы, Бонапарту представили Якоби. «Что такое материя?» — буркнул консул, бедняга затянул с ответом, и ему показали спину. Впрочем, в вежливости корсиканца не упрекнешь: как-то Бонапарт заставил зарыдать седовласого Ламарка, беззастенчиво отчитав старика неизвестно за что, в другой раз Араго не успел поддержать диалог и услышал: «Дурак или немой?».

А вот что записано в протоколе комиссии от 7 ноября 1801 года: «Гражданин Вольта, профессор из Павии, представил первую часть мемуара по теории гальванизма и, в частности, по природе электрического флюида. Гражданин Бонапарт предложил, чтобы класс, вдохновляясь первыми моментами всеобщего мира и желая собрать плоды знаний всех, кто культивирует занятия науками, представил мемуар к золотой медали и удостоил премии в знак особого уважения к этому профессору и как образец отношения к трудам иностранных ученых».

Вмешательство в привычные ритуалы несколько шокировало педантов, не подозревавших, что гражданин Бонапарт скоро перестанет играть в демократию, у самых наивных еще звучали в ушах призывы к братству, но физикой и математикой в Институте занимались отнюдь не дураки. Они мгновенно сориентировались: золотую медаль дает не класс, а общее собрание Института, но коль надо, пусть будет прецедент. Тем более что Вольта говорил и показывал нечто стоящее, и хоть немного тянул и мямлил, но столб работал. Бонапарт и сам знал, что превышает свои полномочия, но ведь надо тигру потянуться и размяться перед прыжком.

А Вольта Бонапарту нравился: какие-то железки и соленая вода, но если они организованы в нужную комбинацию, из них исходит могучая сила! Разве не то же самое демонстрирует миру Бонапарт: камень Корсики и соленая вода Тирренского и Лигурийского морей излучают через него как бы электрические флюиды, которым никто не может противостоять: ни короли, ни женщины, ни ученые! Если, конечно, действовать умно и решительно.

С радости Вольта и Бруньятелли перебрались в отель поприличнее, «Монетный», в номер рядом с Сажем. К Марешальди отнесли благодарственное письмо к «светочу нации» и к классу: «такая честь, мое скромное открытие, я даже сконфужен, боюсь — не заслужил, и даже медаль, какая высокая оценка, великий Бонапарт, а еще званый обед, я счастлив!» Надо бы добавить еще, советовал бывалый Саж, но Вольта не лгал, он был честен, про величие Бонапарта и столба говорил весь Париж.

Пока везло. «Жил далековато, — писал он жене, — так что приходилось поспешать. Жизнь интересная, но утомительнее, чем дома».

Сила министров — в умении держать нос по ветру. Чрезвычайный посланник и полномочный министр Марешальди срочно шлет депешу к министру внутренних дел Цизальпинской республики Панкальди: к Вольте благоволит первый консул, приглашал на обед, явился в Институт, дал медаль и пр. Через три дня Вольте вручили срочное послание из Милана: Панкальди извещал, что «в Лионе собирается экстраординарный Совет Нотаблей, от Цизальпины 30 депутатов. Ваша высокая миссия и долг гражданина диктуют участие в работе Совета, чтобы с блеском внести свой вклад в достижение успеха и ознаменование чести и заслуги таланта». Еще один ученый попал в суетное горнило официальных почестей.

11-го числа Вольта прочитал лекцию в Лицее, президент Фуркруа благодарил за большой шаг в физике, открывающий новую эпоху в истории наук. Может быть, даже не лукавил? На другой день продолжалось слушание в Институте, собралось много больших ученых, интерес огромный. «Хочу домой, — писал Вольта брату, — для университета Павии немалым ущербом служит отсутствие двух профессоров. Здесь говорят про объединение Лигурии с Цизальпиной. На моем сеансе были Лаплас, Лагранж, Бертолле, Гитон до Морно, Ласепед, Гаюи, Вокелен, Фуркруа, Саж. Консул острил, смеялся, говорил больше часа. Я сам… поражаюсь тому, что мои старые и новые открытия… вызвали столько энтузиазма… Уже более года все газеты Франции, Англии, Германии полны сообщениями об этом. В Париже они, можно сказать, вызвали фурор, ибо здесь к ним, как обычно, примешивается крик моды… К беспокойству донны Терезы, расходы не записываю. Погода не очень хорошая, туманно, печально шуршат тополя, моросит иногда сверх меры, то проясняет, то по-старому. Снаружи иногда радуюсь, но душа замерзла».

На открытие лицейского учебного года пригласил будущий маршал Бертье. С той же целью Гитон де Морво звал в Политехническую школу, соблазняя шансом лучше понять молодых французов. Химик Ламберт из рода Немуров приглашал проехаться за город: «Я тоже цизальпинец, на даче в Морице нас будет уже трое».

На обеде у Марешальди опять видел Альдини, последний раз собрались у Шарля. Побывал Вольта в Институте на выборах иностранной восьмерки (вот бы когда-нибудь тоже!), а сейчас баллотировались гиганты: Уатт по механике, Пристли по физике, Бэнкс по ботанике, Гершель по астрономии, Кавендиш по химии, Паллас по зоологии, Артур Юнг по экономике, Мантаньи по медицине, Машелин по математике.

2 декабря на ранний обед пригласил Саж. Тонко шутил обаятельный Неккер, блистала русская дама «Замбочанинофф». Гости потешались над ее горничными, одетыми в курьезные костюмы народов «Сибирии», но лица серьезнели, когда вспоминали про удушение Павла, договор Бонапарта с Александром, возврат казаков с полдороги безумного марша в Индию. Не так ли вернулся из Египта сам Бонапарт, а Питт ныне без союзников.

Вечером собрался Институт. От имени комиссии и класса перед залом предстал Био, по белому лицу именинника ползли красные пятна. Впрочем, что волноваться, уже вывелись те, кто б дерзнул прекословить! «Выслушав и обсудив доклады, предлагаем удостоить гражданина Вольту золотой медалью, ибо класс полагает эти работы лучшими по электричеству». Скромно. Пять членов комиссии не подписались под резюме (Морво, Бриссон, Галле, Пеллетан, Сабатъе), но восьми оставшихся (Лаплас, Кулон, Монж, Шарль, Фуркуа, Вокелен, Био) оказалось достаточно. Отчет скрепили визы секретаря Деламбра и президента Гаюи.

На другой день Вольту приняла донна Беккариа, потом он был у Манцони в доме Имбонати, здесь же сидел банкир Бюсти. Еще неделю назад у Тромбетты начались разговоры об Италии, конкордат всем казался выгодным, но как лучше для родины использовать взлет профессора? 17-летний поэт-миланец Манцони (надо ж, на полвека моложе!) читал свою аллегорию «Триумф свободы», потом горячо говорили о сплаве веры, знаний и патриотизма, строили планы участия Вольты в лионском сборище. Наконец тезки: — Манцони и Вольта — разошлись, через три года первый из них закончит колледж, а потом проводит в последний путь хозяина дома одой «На смерть Карло Имбонати».

А Вольте приходилось торопиться, он мчался в Лион, смакуя пережитое. Рассказывали, что Бонапарт увидел в библиотеке Института гипсовый венок со словами «Аu grand Voltaire!». Соскоблить три последних буквы, приказал консул, не Вольтеру, а «Великому Вольте!», так будет правильнее! Жаль, но не удалось встретиться с Давидом — бывший якобинец превратился в придворного живописца. Классицизм, уравновешенность, некоторая ходульность и чуть надрыва в холодной оболочке — что еще надо для преуспеяния там, где энергичные новички показывают мускулы? Побольше лаку и плоти, впрочем, больше некуда!

«Кенсульта».

Пять дней скакали кони, но Вольта не заметил, как дормез миновал 58 дорожных станций, он изучал 26-страничное письмо Марума позже ставшее статьей в «Анналах химии».

Из Мюнхена писал восторженный Пфафф: «Мой уважаемый друг и метр! Ваши идеи прекрасны. Гумбольдт и Риттер уже повторили все опыты. Вы как Колумб и Америго Веспуччи открыли новый материк физики, его я давно предлагаю назвать «Вольтаизмом», но коль Вы против, пусть именуется «Электричеством металлическим» или «Электричеством Вольты» в дополнение к электричеству простому. И ради науки, и для анонса я хочу издать все Ваши труды, письма к Вассали, Грену и все из «Анналов Бруньятелли». Что ж, Пфафф был прав: одно дело электричество «стоячее», другое — бегущее по проводам.

Законодатели, числом в пол тысячи, уже съехались. 8 декабря пришлось выступать. Из знакомых — Москати, маркиз Порро, архиепископ Милана, павийские коллеги Мангильи, Рейси, Бутурини и Джанорини. Спешно примчались Шапталь и Талейран, Марешальди остановился в роскошном отеле «Прованс» за 150 франков в сутки, делегаты в дешевых «Норде» и «Вилле». Пришла золотая медаль от Гаюи. Шапталь прислал шесть тысяч франков по декрету Бонапарта. Для самого консула покои приготовили в Коллегии иезуитов, там и откроют Ассамблею, все оцепила полиция.

Бонапарта едва дождались, но вот отшумело открытие, пошли будничные заседания. Вольта встретился с Тромбеттой и его женой, изучил окрестности, а делегаты вслух завидовали любимцу Бонапарта и Шапталя: вместе с графом Мельци ему пророчили сенаторство с сорока тысячами жалованья, шутка ль!

Дождило, как в Париже. Вольта скучал о жене, детях, часами вышагивал по набережной Роны, с экскурсией попал в школу ветеринаров. Новый год встретил блекло. 3 января 1803 года Одье из Женевы известил о вводе почетным членом в Общество естествоиспытателей. От Петье, французского посла при Цизальпинской республике, спешно вручили ордонанс о создании на Ассамблее Чрезвычайного совета из пяти секций. Вольта попал в первую, где собрались бывшие австрийские владения вместе с епископствами Павии, Кремоны и Лоди. Во второй, папской, президентом стал Альдини. Еще венецианская, моденская, Пьемонт с Валтеллиной. Стало быть, и Пьемонт аннексирован?

11 января вернулся Бонапарт. «Грандиозно, он со всеми говорит». Речь консул произнес по-итальянски, делегаты в восторге, предлагает всю Италию сделать республикой, хотя в Тоскане еще свой король. Обеды у Шапталя и Талейрана, Бонапарт всюду с женой.

Вместе с Мурачи Вольта попал в избирательную комиссию. Проголосовали дружно, все за республику, Бонапарта президентом. Перед и после выборов роскошные обеды в отеле «Европа» на набережной Роны. Музыка, фейерверки. А что случилось»? Ничего, только аннексию оформили.

Вдруг, как четыре года назад, грянули холода, снег и град. Ревматизм измучил, Вольта слег, но от круговерти событий не спасала даже постель: Медицинская школа Парижа назвала Вольту почетным членом, нетерпеливый Дандоло из Варезе прислал свою рукопись «Основ физико-химических наук». Арестовали настоятеля родного Санто-Донино. Вольта хлопотал, бегал, ручался, ведь у него оттуда акт о рождении.

10 февраля разъехались. По пути встретил слугу Джузеппе, он мчался навстречу, с ним стало куда удобнее. Неделю провел в Шамбери, потом добрался до Женевы и там слег. Посетил болящего старый Неппер, потом мадам Соссюр, Джузеппе заботился о хозяине с трогательной искренностью. Отовсюду шли известия про вольтов столб: Тингри разложил сланец, Скарпеллини в Риме построил «корону сосудов», виденное ли дело?

В конце марта в Амьене англичане согласились освободить Египет и Мальту, а еще торговать с Бонапартом, если он перестанет изнурять Европу военными аферами. Консул ликовал. Теперь можно выздоравливать, опасения о скором конце света не сбылись. 18 апреля Вольта еще был в Женеве, со всеми раскланялся, через неделю уже в Милане. Встречи, объятия, разговоры. Хватило на месяц, тут еще Бонапарт с внешних дел переключился на внутренние, новости так и сыпались, тут уже не Талейрану, а Шапталю пришлось крутиться волчком!

16 мая учреждена сказочная премия в 60 тысяч франков «за объяснение явлений гальванизма и электричества, где Франклин и Вольта уже совершили практически все возможное»! 19 мая декрет о новом дворянстве — Почетном легионе! 2 августа, плебисцит: Дёко и Сийеса в отставку, Бонапарта в пожизненные консулы, жалованье ему поднять до гигантской суммы — 6 миллионов франков — в двенадцать раз выше, чем прежде. Эмигранты получили амнистию, на Гаити вновь установилось рабство, вместо слов «гражданин» и «гражданка» вернулись обращения «мадам» и «месье». И теперь уже не гражданин Бонапарт, а Наполеон! Неслыханно: по имени только королей зовут, а этот ловкач играет в республику, а сам заложил новую династию! Карно не согласен? Вон его! Отныне 15 августа, день рождения, будет национальным праздником: всего 33 года, а уже добился! И домашние дела решены: бесплодную Жозефину — сын Эжен Богарнэ от первого брака не в счет — наградить четырьмя фрейлинами, мадам де Сталь вон из Парижа, 10 тысяч экземпляров ее «Коринны», итальянского романа с наглыми сладострастиями, — в огонь, ее любовника Констана вон из Трибуната!

На фоне будущего властелина текущие дела Вольты казались малозначительными. Он подал в правительство Итальянской республики записку об электрической природе землетрясений (сам Вилла просил, итальянский Шапталь!). Марум карабкался по Альпам; Вольта обещал Фанди в Лион прислать семян и книг на хорошем тосканском; надо представить Сенебье едущего в Женеву Альдини.

Падре Раканьи срочно сообщал, что в Брера свободна кафедра метеорологии, приглашал на нее, если не минула охота. Они там сделали вольтов столб, Романьози из Тренто 3 августа всех удивил. «Приготовив столб по методу синьора Вольты из круглых пиастров меди и цинка, он проложил фланелью каждую пару и залил водным раствором нашатырного спирта, после чего соединил полюса серебряным проводом с магнитной стрелкой, подвешенной на стеклянном изоляторе. При соединении цепи стрелка повернулась поперек провода, а под проводом перевернулась, указав в обратную сторону. Опыт поставлен еще в мае, повторен при свидетелях».

Вольта дочитал, сложил лист «Газетты Тренто»; молодец адвокат, все как надо, даже стеклянные изоляторы, давняя находка! Через 42 года заметку перепечатает Майоччи в своих «Анналах», через 146 лет Ферми разыщет строчки соотечественника, упустившего приоритет. В 1820 году в июле Эрстед из Копенгагена, а в сентябре Делярив в Женеве переоткроет эффект, объяснив его, a Романьози, вот скромник, только зафиксировал факт!

Через год после этого опыта (1803) Вольта все же разыскал Романьози в Пьяченце, заехав туда с Аморетти, Бруньятелли и Реджи. Хозяин уже получил кафедру права в Парме, физику бросил, едва начав, но с радостью угостил гостей обедом, показал установку, а Вольта рассказал про свою теорию и оставил рукопись для пармского «Журнала моей жизни».

А Вольта стал знаменитостью: еще в августе 1802 года его избрали болонским академиком. «Слава Европы, редкий талант, удивительные достижения» — так писали коллеги Гальвани то ли из приличия, то ли остыв со временем. Быть может, повлиял и фавор Наполеона, теперь уже скоро Наполеона Первого. 5 октября Вольту декретом ввели в Институт Италии с пенсией шесть тысяч лир, а еще Скарну, Москати, Дандоло, Фонтану, Бруньятелли.

Перелом судьбы.

Появление французского генерала самым катастрофическим образом изменило судьбу Вольты. Как сказали бы астрологи, звезда Бонапарта сбила с курса звезду Вольты и вовлекла ее в свою орбиту вместе с мириадами других.

Причина этого рокового влияния совсем не случайна. Каждому было видно, как поразительно схожи эти люди, высокий худощавый и низкий плотный. Комо и Аяччо — похожие захолустья. Их отцы — словно братья. Один, Филиппе Мария Вольта, умер в 49 лет, второй, Карло Мария Буонапарте — в 40. Глубоко католические семьи. Алессандро был четвертым, Наполеоне — вторым сыном, опекали их старшие братья Луиджи и Жозеф, у обоих по сестре, воспитали их долго жившие мудрые матери Маддалена Инзаги и Легация Рамолино. В обеих семьях с голоду не умирали, но кошельки монетами не распирало.

Оба в подростках переболели идеями Руссо, оба мечтали про освобождение родины от захватчиков, Ломбардии от австрийцев, а Корсики от французов, оба смолоду баловались стихами и драмами, оба преклонялись перед естественными науками. И того, и другого содержать было некому, кроме самих себя. Вольту учили иезуиты, Бонапарта военные, и потом их судьбы шли как бы параллельно: комовец служил в Павии, корсиканец в Лионе.

Не будет преувеличением сказать, что Наполеон — это неудавшийся Вольта. Резкое несовпадение судеб молодых грамотных провинциалов, привыкших к запахам земли и к откровениям книг, началось с того времени, когда Наполеона, такого же домоседа, как Алессандро, бурные события изгнали с Корсики. Дом оказался разрушен, едва удалось спасти мать от бедствий вспыхнувшего на острове междоусобия. «Теперь эта страна не для нас!» — плакала мать, Летиция Буонапарте. А Вольте удалось остаться в Комо, и он, хотя и наездился больше некуда, всегда знал, что ждет его дом в родном краю.

И внешне эти люди схожи: смуглокожи, вспыльчивы, влюбчивы, сентиментальны, к тому же быстры, талантливы, решительны, трудолюбивы, вставали рано, ходили много, в еде непривередливы. К обоим отрезвление пришло в 1793 году, оба издали ужаснулись «танцам жертв гильотины». И семьи они создали почти одновременно, Бонапарт лишь двумя годами позже.

Ноябрь 1799 года стал переломным в биографиях и того и другого: Вольта построил столб, а Бонапарта Директория сделала консулом. С того времени отношения «двойников» преобразились, молодой повлек старшего вверх, навсегда оторвав от науки. Долгим изнурительным трудом завоевал Вольта место в науке, но метким «выстрелом» Бонапарт выбил ученого из науки XIX века.

Не сразу Вольта распознал в большом человеке своего «врага», да и тот искренне считал себя благодетелем. Увы, военный «украл» у физика 20 лет активной жизни, для науки Вольта словно умер. Он продолжал преподавать, но с удовольствием окунулся в политические воды, насладился свершением честолюбивых мечтаний, но, когда мишура развеялась, Вольта ужаснулся: научная почва ушла из-под ног, он сам толкнул тарантас и сам же не успел на него вспрыгнуть!

Если циркулем начертить полукруги радиусом примерно в тысячу километров и с центрами в Аяччо и в Комо, они почти закроют друг друга. Сорвавшись с привязи, бык кружит у загона, вот и Бонапарт подсознательно тяготел к Корсике. Тулон, Лион, Генуя, Неаполь — вот зоны его особой активности. Париж, Брюссель, Мадрид, Вена — вторая, более далекая сфера, менее покорная, а потому съедавшая уйму времени. Что касается третьей, самой далекой зоны, она уже не покорилась Бонапарту, несмотря на его отчаянные наскоки: вечно ускользали Португалия и Испания, лопнули потуги перебраться через Ла-Манш, после жуткого краха египетско-сирийской авантюры полное фиаско в далекой России, поставившей крест на метаниях шустрого честолюбца. Вольте не повезло, он попал в самую горячую зону Бонапартовых бросков.

Вольте не повезло еще потому, что Бонапарт уважал ученых вообще и благоговел перед Вольтой в частности. Наконец, суеверный Бонапарт искренне верил, что Вольта приносит ему счастье, а потому как бы избрал его своим талисманом. Еще бы, столько общего, вот бы кем стал корсиканец, сложись судьба поудачнее! Тут бы он берег себя, не стал бы ежечасно рисковать головой. А мудрый Вольта, шедший столь правильным путем, поскользнулся, он соблазнился кривой тропкой Бонапарта. Он был готов к такому вывиху, люди вокруг только и жужжали о процветании и богатстве знатных. Ах, совсем не золотом оказалось то, что блестело!

Хватит разбрасываться!

Приход нового века заставил задуматься: в 55 лет Вольта построил превосходный «двигатель электричества», можно успеть и еще кое-что. Но для этого нужно время, нужна свобода от рутинной службы. Сразу после дня рождения на стол имперского комиссара Кокастелли при итальянской армии легло заявление: «Эччеленца! Обращаюсь к вам с просьбой о назначении мне почетной пенсии от австрийских властей. У меня большая семья, жена и три маленьких сына, имею стажу 20 лет, но приходится ездить между домом и работой».

Вольта излил все: много научных дел, а сколько заслуг и признания, множество публикаций о тепле, паре, погоде, электричестве, в том числе животном, за что удостоен лондонской медали. А просьба самая скромная: дать обычную пенсию и если нельзя дать полной отставки, то хотя бы перевести в Милан с учебной нагрузкой в школе Брера. Согласен вести астрономию, ведать библиотекой или музеем, читать физику или любую науку, хоть инженерию, агротехнику, медицину, хирургию, теорию и эксперимент. А заменить Вольту в Павии вполне б смог барнабит падре Раканьи.

Пока австрийцы думали, пришли французы, пришлось начинать сначала. Еще раз не переломить биографию Вольта решился в конце 1801 года. Парижские академики помогли Вольте взглянуть на себя со стороны: ему выпал редчайший шанс подарить миру невиданный ранее источник электричества, не порциями, как от банок и электрофоров, а непрерывным потоком. Не зачерпнуть, а направить реку в нужное место, как Гераклу при очистке авгиевых конюшен. Растрачивать себя не на науку? Для электрического Геркулеса роскошь непозволительная!

В декабре 1801 года первый консул, по рапорту Шапталя, выдал Вольте шесть тысяч франков. Про отставку вроде бы решено в школе Брера уже ждут, но еще год никаких перемен.

Ну что будет делать в этой дыре Комо, возмущались в правительстве. Нет, упирался Вольта, бомбардируя заявлениями министра внутренних дел, я гражданин Комо, но хочу в Милан, мне 56 лет, 28 отданы службе: в гимназии 4 года, в университете 24, преподавал, заслужен и т. д.

В октябре министр решился отказать Вольте («Школа Брера плохая, вашему профессорскому амплуа не соответствует») и тут же сообщил, что Вольту избрали в Итальянский Институт, так что надо ехать на сбор в Болонью. Ну нет, капризничал светоч европейской науки, за Институт спасибо, в Павию больше раза-двух в неделю ездить не могу, и то не больше двух месяцев подряд, и еще раз нужна пенсия.

Министр спрятал эмоции и сообщил, что сбор Института переносят на январь, а Вольта в пику вернул в публичный фонд 2883 лиры, полученные еще в 1799 году от австрийцев. От выборных должностей он отказываться остерегся, потому выполнял исправно функции президента совета департамента Ларис, но на заседание в Болонью так и не поехал. У него, мол, еще с той зимней поездки в Париж грудь болит.

А в марте министр Вилла все же принял отставку из университета, но только на год с сохранением 2/3 оклада до окончательного решения. Да разве о том мечтал? «После заграничной поездки, — жаловался Вольта, — везде, особенно в Германии, о столбах печатают, их строят, а наши манкируют. В этом лежит повод просить отставки у правительства, хотя отслужил 28 лет, мотивы о здоровье и семье уважительны. В Германии все медики просто схватились за гальванизм и мой двигатель зарядов, чтоб лечить разные болезни во многом успешно. Печатают и во Франции, даже создали Гальваническое общество. Почему ж в Италии этого нет?»

Обида точит. «Не печатают, — жаловался он Гильберту на правительство, — по секрету скажу, что хочу в отставку, а они ссылаются на закон, требующий еще двух лет выслуги. Надо 30, а у меня 28, но ведь я работал с перегрузкой, к тому же мне дали 6000 премии и медаль, совсем новая отрасль науки, а они…» (25 марта 1803 г.).

Странное недоразумение! Никто не хотел Вольте зла, французских министров и итальянских политических марионеток вполне устраивал Вольта именно таким, каким он был: ученым, профессором, членом многих академий. Власти не собирались и не хотели ничего менять, ибо сам Бонапарт как бы зафиксировал Вольтов статус-кво. Вольту тоже можно понять: со всех сторон его заверяли, что он гений, реальным подтверждением служил столб, его можно потрогать, нет числа желающим поиграть с диковинкой. Изобретатель хотел внедрения, а у французов полно своих забот, павийскому болоту лишь бы сплетничать, в пику победителю Гальвани болонцы умыли руки. Лишь далекие от здешних: страстей ученые из Киля, Веймара, Геттингена и других дальних мест занимались наукой, но не они делали погоду. У великих великие заботы, малые их не трогают, кто ж поможет Вольте? Некому, и он обиделся, надулся, начал ворчать, вставать в позу по любому поводу и без повода. Перед кем? Неважно, на этот раз перед французами.

Ревизор.

Когда могучий человек простаивает, заботливая власть обязана загрузить его общественно полезным делом. 15 апреля 1803 года миланский префект Казатти сообщил, что Вольта назначен ревизором печати, цензором. Хлынул поток служебных бумаг. «Необходим максимальный надзор за печатью, чтоб исключить появление в Комо публикаций с выражением мнений, противоречащих существующей системе», — предписывали Вольте имеющие власть.

И других дел хватало. Секретарь Гарнье сообщал из Женевы о внезапной смерти милого префекта Д'Эймара, его хорошенькая женушка тут же укатила в Париж. Впрочем, продолжал секретарь, тут вышла книга Дюпуа про савоярку из Фэрне, любовницу Вольтера, ее можно выгодно продать во Франции, советую, вы католик, хорошая репутация, ваше имя придало бы делу необходимое «экзальте».

Но не до того. Вместе с женой и братом пришлось срочно пересматривать соглашение с Боттой (братом той несчастной!) о сдаче в аренду земли под виноградник. Брат Джованни уже взял аванса 300 лир, но передоговорились с Мугаской, полюбовно и наверняка, тот дал аванса 450. И вновь (15 мая) заявление к Висмаре, заместителю министра: «Уже прошел назначенный год, я не могу служить, прошу дать отставку. Со времени поездки в Лион я болен, медики прописали соблюдать диету, но этому препятствуют лекции, опыты, публичные демонстрации. Для езды в Болонью приходится отвлекаться ради заседаний Института, а уже набрались нужные 30 лет».

В мае магистрат ревизий буквально взорвался на мине двухтомника Мариезини, 1796 года издания, «Любовные диалоги академика», книга, мол, полна недопустимых инсинуаций насчет военной службы. Цензору Вольте надлежит принять любые меры для недопущения появления и конфискации крамольного издания! Понятное дело, чиновники развлекались, доводя до абсурда указания свыше: про любовные диалоги академика кому ж читать, как не греховоднику академику Вольте!

А магистрат ревизий все слал инструкции, нормативы, циркуляры и кодексы запрещенных книг. Французы только создавали аппарат охраны государства, цензуре надо было выпалывать идейные сорняки. Приходилось облагать пошлиной и проверять ввозимую литературу, перлюстрировать официальную почту. С июля на территории Итальянской республики вводилась в действие «Проверка мотивов противодействия епископальной деятельности в публикациях веры». Эта инструкция (Болонья, 1800) предписывала без лишних церемоний предавать огню книги, если они того заслуживали.

В сентябре Вольта как президент совета департамента информировал членов городской комиссии Комо по прессе и трибуналу о процессе по делу анонимного автора «Бунта на сковородке», потом пришло сообщение о запрете книги Харни «Фанатизм революционного языка», о сомнительности сочинения Буччи про собственность. Со стороны ревизорская служба казалась пустяковой, но на деле приходилось работать до изнурения. Сказывались не только внутренние брожения, но еще подавление Швейцарии, конкордат. Во Франции и вассальных странах уцелела лишь одна из каждых десяти газет, расплодились осведомители, вдруг выявились многие заговоры. Ищеек награждали, хотя прямо сказать — до австрийского сыска им было далеко,

Активный мир.

В лаборатории и на лекциях, дома и в университете Вольта исступленно работал, боясь досуга, чтобы не думать о постороннем. Стоило дать волю мыслям, как начинало колотиться сердце, не хватало воздуха, он готов был зарыдать от счастья. Какой восторг, какие пики идей он покорил, куда там Альпам!

Действительно, испокон веков материю считали мертвой, ею двигали духи, ангелы, бог. Великий Ньютон думал так же, лишь специальным словом «сила» обозначив то же самое божественно устроенное влияние. Вольта имел смелость доказать: эти силы разлиты везде, ими заряжена каждая капелька тленного мертвого праха. Впрочем, еще Галилей говорил о присущей каждому телу инерции, присущей, а не навязанной со стороны сверхвнимательными надмировыми контролерами.

Те, кто первым заметил электризацию трением, невзначай приоткрыли люк в бездны материи. Но лишь он, Вольта, понял, сколь много живой воды в этом: бездонном колодце. Именно он, кого надменно кличут низменным экспериментатором, недостойным войти в храм мыслителей, понял одухотворенность всей якобы мертвой материи, что и дало ему мужество построить электрофор, а теперь еще столб.

Как же не понимают все они, что мир деятелен сам по себе. Вот и Гальвани с разумом, плененным древними догмами, считал, что якобы мертвое тело заряжено жизненной силой, а физики лишь научились возмущать божественные заряды. Но нет, тело не манекен, оно до краев полно «энтелехии», как говорил Аристотель.

Неужто бог не снаружи, а внутри, расчлененный на множество долек, спрятанных в прахе? Если атеисты признают Природу, то они верят в бога, распределенного везде, в отличие от них католики верят в бога наружного. Велика ль разница? А он, Вольта, приучен к образу бога внешнего, но своими открытиями пришел еще как бы к богу внутреннему, и его одолевали тревожные сомнения: неужели он дважды верующий?

Что, если бог внутри, а зовут его электричеством? Электрофор давал лишь вспышки света, но столб настежь распахнул окно. Впору хоть основать новую религию, но нет ни сил, ни желания, очень уж много видал он пройдох-чудотворцев, да и устал, взятый темп был великоват.

Афера в Санкт-Петербурге.

На рубеже XVIII-ХIХ веков в России, как обычно, было неспокойно. В 1796 году умерла Екатерина II, ее преемник Павел I, потрясенный убийством своего отца Петра III с ведома матери, боялся заговоров смертельно. Царь то посылал войска для обуздания французов, то надумал закрыть наглухо границы для въезда людей и ввоза идей и вещей, а заодно порвать с англичанами. Их месть не замедлила настигнуть монарха. Он был убит заговорщиками, за спиной которых стоял английский посол лорд Уитворт. На престол взошел Александр I. Сложная жизнь заставляла начинать круто: в России сразу легализован орден иезуитов, чтоб заткнуть католической пробкой масонский поток. Черные сутаны в Комо ликовали, и не зря: через три года орден возродился на юге Италии, а в 1814 году вернулся в Рим.

В напряженной обстановке россиянам было не до науки, она шла вторым планом. Санкт-Петербургская императорская Академия наук была старше Вольты всего на 21 год, и она привыкла влачиться за Европой, ибо с первых дней там царили, соперничая между собой, немецкая и швейцарская партии. Блеск поистине великих одиночек академии заслоняли бездарности, склонные к интригам, наподобие пресловутых противников Ломоносова — Шумахера и Тауборта. В начале XIX века застой в делах научных явственно ощущался в академических стенах. И тем не менее именно здесь, в Петербурге, в исследовании «текучего» электричества был сделан важный шаг. О вольтове столбе здесь узнали в 1800 году. О новинке сообщил тогдашнему президенту академии барону Николаи из Брауншвейга проведший почти весь свой век на чужбине ученый-дилетант князь Д.М. Голицын. Он писал: «Гальванисты открыли чрезвычайно любопытное электрическое явление. Цинковые пластины, расположенные попеременно с серебряными и разделенные влажной фланелью, вызывают удар и даже электрическую искру. Впрочем, по-моему, все это не является новостью, в третьем письме Вольты Грену сказано, что, применяя одну оловянную и одну серебряную пластины, можно в одно мгновение на первом из этих металлов получить положительное электричество, на втором — отрицательное».

Ровно через год граф А.А. Мусин-Пушкин показал петербургским академикам опыты со своим столбом из полутораста пар серебро — цинк с рубль размером, столб давал потрясения или свет даже в закрытом глазу. Тогда же, вдохновленный увиденным, начал строить большую батарею Василий Владимирович Петров — пока еще не академик, а профессор Медико-хирургической академии.

Для приватного употребления господами в Петербурге уже строились штучные гальванические приборы в ларцах из красного дерева с инкрустацией слоновой костью и с серебряными цепочками, но профессор экспериментальной физики Медико-хирургической академии решил построить столб не красивее, а побольше, чтоб действия были заметнее. Как и Вольта, он преподавал общий курс физики, для чего скомплектовал для студентов лабораторию с электроприборами, магнитами, оптикой, тепловой машиной, Смитоновым воздушным насосом, в Петербурге как раз в эту пору вышла его книга по физико-химическим опытам. А любовью Петрова было горение. Вслед за Ломоносовым антифлюгистоник Петров страстно доказывал, что при соединении: кислотворного газа с веществом родятся и огонь, и тепло. У «огнелюбца» Петрова главными орудиями были зажигательные стекла и зеркальца, что и у парижских академиков, теперь же им на смену пришел огонь электрический.

По типу небольшой приобретенной батареи Петров построил огромную из 2100 пар медь-цинк. В январе 1802 года после того, как граф Мусин-Пушкин показал публике свой столб из 150 пар, Петрова, несколько авансируя доверием, избрали членом-корреспондентом Академии наук. В апреле заработал его столб, еще через полтора года вышла в свет ого книга «Известие о гальвани-вольтовских опытах» с описанием опытов поистине удивительных, но тут же глухая стена умолчания отделила от мира все, что было связано с русским физиком. Только через век о нем вспомнят потомки, наткнувшись на его труд почти случайно.

Дела обстояли так. Не любили Петрова: он гнушался математики, не видя народной пользы в абстракциях. Когда в 1802 году Наполеон объявил конкурс «Отыскать истинную причину электрической силы и составить точную ее теорию», Петров прямо заявил: «Надо искать источник электрических явлений не в умствованиях, к которым доселе только прибегали почти все физики, но в непосредственных следствиях самих опытов». Поистине Петров с Вольтой — близнецы по духу и делу!

Но пренебрежения математикой мало. На каждом шагу Петров славил Ломоносова, объявлял себя верным последователем его, в могилу безвременно сведенного. Петров (как не стыдно!) торговался на рынке, покупая для своего столба металлические кружки и не стесняясь писать в научной книге об экономии народных денег. Нет, высокоученые математики никак не могли включить воинствующего плебея в свой круг, ему перекрыли все пути.

А что ж Петров? Российская Академия не для русских, потому он напишет книгу по-русски и без формул, пусть «варяги» поплавают в чужом славянском языке. Они и поплавали, в книге не разобравшись.

Петров понимал причины дискриминации. Знаток латыни и западных языков, он, выходец из курской глухомани, писал на русском сознательно: «Поелику я природный россиянин» и «наипаче для пользы тех читателей, которые живут в отдаленных от обеих столиц местах и которые не имели случая приобрести нужного понятия о сих предметах» в Петербургской академии.

Про засилье иностранцев в Петербургской академии Европа знала, но кому ж было ведомо, что академик Крафт возражал против избрания какого-то Петрова в члены-корреспонденты, что годом позже он же вопреки своей прямой обязанности не представил академикам петровскую книгу. В 1804 году по всей Европе разошлось Крафтом составленное извещение на немецком языке про конкурс о природе света. Желающие могли писать, как призывало извещение, и «про гальванический огонь, ослепительный блеск коего в случае большого вольтова столба и обугливания веществ до известной степени подобен солнечному свету».

Старый Крафт учил Запад, как переоткрыть вольтову дугу, Петровым обнаруженную, а дирижировал событиями ученый секретарь Фусс, женатый на внучке Эйлера и тоже помогавший старцу. 3 октября 1803 года Альдини запросил Петербургскую академию о новостях, желая написать книгу про гальванизм. Фусс рекомендовал второсортные работы, а о Петрове умолчал, хоть про столб и эффектные опыты уж все знали, а через месяц петровская книжка поступила в продажу.

А 24 декабря того же года Альдини прислал письмо Вольте. Он передавал приветы от Бэнкса, Кавалло, Марума, писал об интересе публики к столбу, про великий вклад итальянцев Гальвани и Вольты в науку. «…Еще надо упомянуть о грандиозных исследованиях, столь своевременно выполненных в прославленной императорской Академии Петербурга с помощью вашего аппарата. Подробностями располагает постоянный секретарь сеньор кавалер Фусс, но для вашего сведения сообщаю, что будет какое-то надувательство».

Так и вышло. Петров построил крупнейший столб в Европе, он разложил током многие вещества, пропускал ток через рыб, лягушек и кроликов, плавил металлы, открыл электрическую дугу. Какие-то слухи бродили, но одних слухов недостаточно, да и, правду сказать, своих забот Вольте хватало.

«Одумайся, друг!»

Во все времена люди ждут чудес. В 1804 году пришлось заняться «рабдомантикой» («домашним безумством»), когда палочка сама собой крутилась в руке. Нет, уверял трезво мыслящий профессор, не обманывайте себя и других, палочка эластична, тепло руки заставляет ее вибрировать, в ней могут быть включения металлов, сказывается разбаланс по весу. Профессор знал, что говорил, его руки помнили несчетное число опытов с металлами, газами, жидкостями и деревом.

К тому же проницательность его была поразительна. В школах будут учить законы и ряд Вольты, но идеи о контактном электричестве никто не считал сногсшибательными. Только в конце XX века им займутся всерьез, появятся нобелевские лауреаты по изучению электрических сил, порожденных касанием металлов. Вольта говорил про это настойчиво, но глубокая порядочность мешала рекламе, так что скромность кое-кто принимал за фарисейство, усвоенное от иезуитов.

Нет, такой напраслины Вольта не заслуживал. Он сам предложил назвать «гальванизмом» раздел физики, более отвечающий слову «вольтаизм». Про высокую научную компетентность Вольты, его человеческую порядочность говорили Кастберг, Ваше, Делюк, Мартене, Гильберт, Риттер, Ван-Монс, не говоря уж о друзьях. Женевец Сенебье, тот даже скучал без приветливого комовца: «Что долго молчишь? Лучше переведи нам три мемории Спалланцани, они так логичны и оригинальны, и еще надо б про твой столб. Свет твоего гения словно погас для нас. Вассали с компанией сделал кое-что, но ты единственный, кто мог бы пролить свет знаний» (август 1803 г.).

Хотя Вольта дулся на Павию, однако там его ценили и обходиться без него по могли. В 1802–1803 годах Вольту замещал Стратико, «но нет, — напоминал Вольте министр внутренних дел, — в новом учебном году надо бы возобновить курс экспериментальной физики; хоть ты и согрешил с Висмарой насчет перерыва в службе, но яви свое чело народу, студенты требуют».

А избрание Вольты в Институт Франции? В объективности тайно голосующих ученых сомневаться не приходилось. В марте 1802 года его поставили на очередь с Уаттом, Гершелем, Далласом и Масканьи, в сентябре уточнили список (Уатт, Кавендиш, Вольта, Даллас, Масканьи, Юнг), через неделю Кавендиш набрал 159 голосов, а Вольта — 135. Еще в ноябре он был шестым, но тут вместе с Дандоло они опубликовали отличную работу о столбе на проводниках второго рода, и его акции резко пошли вверх. В августе 1803 года список выглядел так: Вольта, Масканьи, Клайрот, Вальтер, Уатт, Земмеринг, Жакье и Скарпа, а на выборах 5 сентября Вольта получил абсолютное большинство.

18 фрюктидора XI года председатель Шапталь, секретари Кювье и Деламбр с одобрения первого консула зафиксировали избрание Вольты иностранным членом Института. Почти автоматически последовали менее важные почести: через месяц членство в Гальваническом обществе Парижа, затем в Институте Италии с пенсией, потом еще медаль Института Франции (8 февраля 1804 г.).

Среди приятных хлопот Вольта не забывал о старых друзьях. «Ездил в Германию, Францию, Англию, Шотландию, — писал ему Франк. — Ваша рекомендация к Бэнксу отлично сработала, а медики высоко оценивают ваш столб. Я помогал Дэви, он синтезировал двуокись азота, и Альдини, он пишет книгу и служит в больнице, лучше заработаю 30 фунтов, шутит он, чем всю жизнь ждать медаль». Тогда, кстати, в Париже и вышли в свет книги Альдини и Сю по гальванизму.

В те годы на электротерапию с помощью столба надеялись многие. «Помогите излечить тугоухость, — взывал к Вольте капитан Бусье из Вероны, — заработал злую лихорадку в Венгрии, испробовал все средства, последняя надежда на вас. Мне 55, но я крепок, все органы в порядке».

Жизнь летела в заботах о столбе, о семье, студентах, Институте, а тут еще озадачил Джовьо. «Мой соотечественник, — начал он однажды, — как быстро летят годы, и никакие силлогизмы не в силах уничтожить диалектику. Мы живем в удивительной стране, здесь воздух будто набальзамирован, все пропиталось цветами и травами. Ведь мы несем заряд античности, вспомни, получив брошюры о родине. Когда разум бессилен, доверься импровизации, а ты что-то впал в политику. Кариссимо Вольта, лучше рискни, как советовал Данте, описать глубины первооснов. Впрочем, что говорить, ведь друг становится врагом особенно опасным, поскольку душа твоя обнажена на его ладони». Спасибо, дружище, холодновато отвечал Вольта, твои опусы передам в библиотеку.

В 1803 году случились небольшие неприятности. Из-за просьбы об отставке проверяли послужной список, когда, кем и с кем служил. Кто-то неизвестный через канцелярию цеплялся за учебу в школе иезуитов. Вольта защищался бумагами: с подписями Фирмиана, Вилзека, вытаскивал старые характеристики: уверял, что он не иезуит, но не слишком, чтобы не озлобить их, опять входящих в силу. Тут некстати к нему приехал испанец Д'Азала, натуралист и путешественник. Он когда-то поставлял продукты в иезуитское государство в Парагвае, но я тогда был младенцем, объяснял Вольта, а с Д'Азалой мы обсуждали его книгу «Опыт по натурфилософии», где он написал про тамошних четвероногих. Ведь я сотрудничал со Спалланцани, живой мир мне близок и по моим электрическим занятиям.