Помню, в детстве мы очень любили играть в «дедушку».

Главным действующим лицом был я, сестры — на вторых ролях. Бегущая к ручью тропка заменяла нам главную улицу Малладафа, ближайшего городка, и сестры вышагивали по ней, вертя головами направо и налево, как будто разглядывали витрины магазинов. Тут вдруг я выскакивал из-за кустов боярышника и гудел самым зычным голосом, на какой был способен в свои восемь или девять лет: «О-хо! Да, никак, это моя невестка со своим выводком! Добрый день, сударыня. Предобрый вам день».

Этого бывало достаточно — мы всей троицей тут же заходились от смеха. Случалось, я даже не успевал договорить до конца. Сестры, конечно, знали, что я прячусь где-то за кустами и вот-вот выпрыгну, но иногда мне удавалось застать их врасплох. А может, уж очень здорово я подражал дедушке. Девчонки вскрикивали, по-настоящему испугавшись, их страх передавался мне, и мы неслись к дальнему концу ручья так, что пятки сверкали, и только там начинали хохотать до истерики — ведь это же игра, мы всё выдумали сами! Иногда за этой игрой нас заставал папа. На лице у него появлялось странное выражение, и, не говоря ни слова, он быстро уходил. Он знал, что мы играем в его отца, но у нас и в мыслях не было ничего дурного, а этого он не понимал. Наверное, думал: вот, издеваются над стариком. Если же за игрой «в дедушку» нас заставала мама, нам всем влетало по мягкому месту: мы, мол, дерзкие, непослушные, сколько нас ни воспитывай, все без толку, уж как она старается, а мы все равно так и норовим сбиться с пути истинного. После такой взбучки недели две «дедушка» не появлялся, но вот мы оказывались подальше от дома, и становилось нам скучно, и хотелось подурачиться — тогда я снова подкрадывался к девчонкам и снова гудел запретные слова.

По сравнению с придуманным, настоящий дедушка едва ли был таким зловещим, но выяснить это лично мы не могли. Мама всячески старалась оградить нас от встречи с ним. Со дня замужества мама ни разу не позволила дедушке прийти к нам и к нему нас никогда не пускала. Она бы с удовольствием скрыла от нас, что он вообще есть на свете, будь это в ее власти. Но, увы, каждую субботу под вечер она принаряжала нас и вела в городок на исповедь, и тут-то мы неизбежно успевали бросить на дедушку быстрый, испуганный взгляд — он либо входил в пивную, либо выходил из нее. Только один взгляд — стоило дедушке появиться, как мама сразу начинала нас отвлекать: «А четки вы с собой взяли? Все свои грехи помните? Последний раз на исповеди когда были?» — а сама прекрасно знала, что неделю назад, — «Перестаньте глазеть по сторонам. Смотрите под ноги». Но мы все-таки видели дедушку, и я до сих пор помню, как с какой-то особой дрожью — запретный плод! — следил за ним уголком глаза: высокий, не сутулый, широкоплечий, огромное красное лицо окаймлено седыми патлами, бакенбардами и густой бородой. И мы слышали дедушку, потому что, едва завидев нас, — редкая суббота проходила без этого, — он отвешивал изысканный царственный поклон и окликал нас низким, громоподобным голосом, хотя мы проходили в двадцати шагах от него. Приветствовал он нас по-разному, но маму всегда называл «невесткой», а нас — «выводком». Иногда он говорил как бы полушутливо: «A-а! Семейство Бэрке! Здравствуйте, здравствуйте! Невестка, да неужто опять на исповедь? Силы небесные, когда ты успеваешь столько грешить?» Мамино лицо суровело, она шептала про себя: «Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе пусто было!» — и тянула нас к воротам церкви. Или окликал нас по-другому: «Так, так, так Миссис Бэрке со своим выводком. Как всегда торопится в храм божий. Не согласитесь ли выпить со мной? Нет? Ну, тогда в следующий раз». Мы никогда не отвечали ему, а если по дороге с исповеди вдруг осмеливались спросить о нем, мама отвечала только: «Он всего лишь слабый человек, да простит ему бог. Слабый человек, и ничем себе помочь не может».

Но уже тогда по обрывкам отдельных маминых фраз, по тому, что мы узнали от ребят в школе, нам удалось составить примерную картину дедушкиной жизни. Мой отец был его единственным ребенком, а наша бабушка, дедушкина жена, умерла в год женитьбы отца на Мэри Нисон, старшей дочери из богобоязненной, зажиточной семьи в графстве Лаут. Старику тогда было уже под семьдесят, но через месяц после похорон он женился снова, на сей раз на вздорной сорокапятилетней женщине из Малладафа. Женившись вторично («Да простит ему бог», — говорила мама. — Великодушный боже да простит ему»), он продал свой дом, часть фермы и переехал в городок, к новой жене, но не прошло и лета, как она тоже умерла, и с тех пор дедушка зажил непутевой жизнью: скачки, пивные, ярмарки по всей округе, поминки, свадьбы и крестины. Следить за собой он перестал. В дни ярмарок не раз цапался с полицейскими. Помню, я мысленно ставил дедушку в один ряд с непонятными и жуткими вещами, какие встречались мне за пределами родительского крова: дом с привидениями неподалеку от школы; Лиззи-дурочка — умалишенная старуха, она выскакивала из своего малюсенького домика на улицу, хватала меня за рукав и с отрешенным видом настойчиво допытывалась: «А война уже кончилась?»; и грозный терьер Джека Тейлора. Дедушка тоже был в этом списке, но перед ним я трепетал по-особому: я всегда знал, что однажды, в день Страшного суда, дедушка поймает меня и (я ни секунды в этом не сомневался) съест.

Он поймал меня в день моего десятилетня. Дни рождения у нас дома справлялись, как церковные праздники, — со всеми церемониями и обрядами. Нет, мы не постились, но примерно за неделю до дня рождения мама, чтобы сделать торжество желанней, вводила разные мелкие запреты. В эти дни мы не ели конфет, не играли после ужина, не ходили к одноклассникам и не звали их к себе — «потерпите до дня рождения». В результате мы уныло бродили по комнатам и терзали друг друга, а когда праздник наконец наступал, и мы одевались в выходные костюмчики, и отец без особой радости соглашался весь день ничем на ферме не заниматься, когда перед нами щедро раскладывали всякие радости жизни, оказывалось, что настроение у нас совсем не праздничное, и частенько все кончалось ссорой, а то и слезами. Так или иначе, день моего десятилетия, как и многие предыдущие дни рождения, не удался. Стояла теплая майская погода, густой насыщенный воздух сулил грозу. За праздничным столом я поругался с сестрой из-за сахарного ангела, украшавшего торт, а другая сестра дулась — после еды она отказалась спеть, и мама назвала ее упрямой ослицей. Отец, как обычно, слонялся по комнате, засунув руки в карманы, и рассеянно поглядывал то на яблони, то на крышу коровника, то в сторону гор, где уже погромыхивало. И только мама оставалась энергичной я оживленной. Она приготовила семейные игры и хотела, чтобы мы обязательно в них поиграли и получили удовольствие.

Она привязывала к потолку бечевку с яблоком на конце, и тут случилась беда. Стремянка опрокинулась, мама упала на пол и поранила лоб о каминную решетку. Порез оказался большой и глубокий, маму уложили на ковер, под голову ей сунули подушку. Будь отец самостоятельнее, она позволила бы себе потерять сознание, но ей всегда приходилось думать и действовать за двоих.

— Возьми кувшин, налей в него теплой воды, захвати чистый платок и принеси сюда, — распорядилась она. — В спальне в нижнем левом углу гардероба стоит бутылочка с йодом. Ее тоже принеси.

Сестры и я смотрели на маму с разинутыми ртами, и нас мучила совесть — это все мы виноваты, от нас ей целый день покоя не было. Отец прибежал с водой и чистой тряпицей. Йода не было.

— Я же тебе сказала — в гардеробе, — повторила мама. — В левом нижнем углу.

— Я смотрел. Вот бутылка. Она пустая.

Мама задумалась — но только на секунду.

— Том! Ты уже большой. Вполне можешь сбегать в городок за йодом, — сказала она мне. — Бегом туда и обратно — на все хватит полчаса. — Она повернулась к отцу: — Возьми в сумке, под лестницей, десять шиллингов. Дай их Тому. — Снова ко мне: — Если аптекарь спросит, зачем, скажи, ну, просто помазать ранку. Ему этого хватит.

Наверное, я продолжал глазеть на маму, потому что она добавила:

— Ты что, разве дороги не знаешь? Вот и не будь младенцем. Бегом туда и обратно. Только поосторожней. Берн деньги и отправляйся.

Конечно, я знал дорогу как свои пять пальцев. Но сегодня все было другим: дорога казалась более узкой и извилистой, а за высоким густым кустарником скрывались разные враги — они хотели помешать мне спасти мамину жизнь. Вокруг все присмирело, вот-вот должен был грянуть гром. В пути меня ждала не одна опасность: дом с привидениями неподалеку от школы, Лиззи-дурочка, терьер Тейлора — но я собрался с духом и успешно преодолел все преграды. О дедушке я вспомнил уже на окраине Малладафа, и мне сразу стало страшно. Одно дело смотреть на него украдкой из-под маминого локтя, и совсем другое встретиться с этим огромным медведем, у которого рука вдвое длиннее моей, один на один. На углу главной улицы я в нерешительности остановился. Лавка аптекаря была в дальнем ее конце, по правой стороне. Я решил: промчусь, как заяц, мимо домов, влечу в аптеку, схвачу йод и галопом назад. Я зажал в кулаке деньги и побежал.

Но добежать до аптеки мне было не суждено. Раскатистый голос великана настиг меня у почты:

— Эй, а не мой ли это внук? Кого мы видим? Ну-ка, который из них?

Я думал только об одном — побыстрей домчаться до аптеки — и проглядел главную опасность. Надо мной нависла громадная махина. От ужаса я не мог поднять глаза и смотрел прямо перед собой — в шарообразный живот.

— Так ты Бэрке или нет? Ну же, отвечай. Бэрке?

— Бэрке.

— Вот это событие! Бэрке пустился в плавание по огромному и бурному морю жизни безо всякой охраны! Ну-ка посмотри на меня, парень! Посмотри на меня!

Ручищей величиной с тарелку он взял меня за подбородок и приподнял мою голову — я увидел перед собой большое заросшее лицо и красный алчный рот. Мы стояли так близко, что даже касались друг друга, и вдруг я ощутил нечто доселе мне неизвестное — от этого человека-горы шел запах. Не отталкивающий, нет, но очень сильный и резкий — так пахнут маки или коровы в морозную ночь, и сейчас, в знойный день, запах этот окружал дедушку недвижным ореолом. Я осмелился взглянуть на дедушку, но продолжал думать об одном: я вдыхаю этот запах и от него кружится голова.

— Ты мальчик, — сказал дедушка. — Ты Том, правда? Хорошее имя, парень, меня тоже так зовут. Всегда носи его с честью. — Рука с моего подбородка передвинулась на щеки, прошлась по волосам. — Да. Самый настоящий Бэрке, вылитый. Только рот у тебя, парень, вроде не наш. Маленький, норовистый — это, боюсь, ты от Нисонов унаследовал. Но ничего. Не страшно. — Он взъерошил мои волосы. — А язык у тебя есть, — парень?

— Есть.

— А кто я такой, знаешь?

— Знаю.

— Ну кто?

— Мой дедушка.

— Вот, — медленно произнес он. — Твой дедушка.

Тут он вдруг захохотал, и его вздутый живот затрясся у меня перед носом.

— Ну не потеха ли, черт меня дери! Том Бэрке и Том Бэрке! Знаешь что, парень? — Он перешел на шепот: — Давай отпразднуем такое событие, а? Вдвоем. Ну, что? Дед и внук Бэрке совершат экскурсию по древней земле Малладафа. Что скажешь?

Я начал было объяснять ему про маму, но он перебил меня:

— Всему свое время, — сказал он. — Первым делом — наша экскурсия. Сшит и скроен ты что надо, пусть весь городок поглядит, как мы шествуем вместе. Неужто откажешь старику в таком удовольствии?

Он схватил меня за локоть и повернул туда, откуда я только что пришел.

— Пока не село солнце, нужно осмотреть южную сторону. — И потащил меня за собой.

Куда мне, такому перепуганному, было сопротивляться? Я засеменил с ним рядом, на каждый его шаг приходилось три или четыре моих. Он не умолкал ни на секунду, а я от страха поначалу даже не слышал, о чем он говорит. Но постепенно страх улетучился, и я стал смотреть на него с почтением и любопытством, захлестнувшим меня волной: а сколько ему лет? А какой у него рост? Что за борода? Как он дрался с полицией? Как гулял и буянил? Но когда я уже хотел задать первый вопрос, язык вдруг прилип к гортани, и дедушка продолжал рассказывать. Говорил он как судья, речь его текла потоком, и обыкновенный городишко на одну улицу — таким был Малладаф — вдруг превратился в самое романтическое место во всей Ирландии. Дедушка показал мне развалины дома Золотого Галлахера — этот Галлахер обнаружил на дне бухты Донегол затонувший испанский галеон, нанял всех, сколько было, мальчишек в округе (в том числе и дедушку) и заставил их прыгать в черную пучину, они выныривали, держа в руках, во рту, между пальцами ног дублоны и муадоры, сапфиры и бриллианты. Йотом он показал мне место, где войску Кромвеля устроили засаду и всех его солдат разорвали на куски голыми руками. Мы подошли к площадке, где когда-то стоял храм друидов, и дедушка опустился на колени — показать мне, как эти святые поклонялись солнцу. Он отвел меня на окраину городка, к полю, под которым течет серебряная речка, но как она журчит, можно услышать только в летнюю ночь, потом к фургону лудильщика, там, сказал дедушка, живет единственный во всей Ирландии прямой потомок Катера Мора, короля Ленстера. Мы видели одного из самых старых в Европе козлов, видели теленка, родившегося с двумя головами (одну из них удалили всего неделю назад). Смотрели через стену работного дома — в старые времена злющий хозяин этого дома, Кровавый Болдриг, до смерти забивал работающих на него маленьких сирот, а потом его самого убила копытом дикая одноглазая лошадь. Мы вышли к гавани и через Атлантический океан смотрели иа Нью-Йорк, где днем и ночью горят сотни миллионов огней, а при извержениях вулканов взлетают к небу целые улицы.

О маме я позабыл и думать. Продолжай дедушка говорить дальше, боюсь, я о ней так бы и не вспомнил. Но наконец мы вернулись к месту, где он поймал меня, остановились, и дедушка сказал:

— Ну вот. Что ты теперь скажешь о Малладафе? — Он сгреб в кулак бороду и кинул на меня озорной взгляд. — Одно место я позабыл, — сказал он. — Церковь. Но там ты, кажется, уже бывал.

— А мама…

— Да, мама. Говоришь, она порезалась? Ничего страшного. Господь никого из Нисонов не прибирал в расцвете сил. В этой юдоли слез он назначил им долгий срок. А теперь, парень, я столько болтал языком, что меня мучит жажда. Зайди со мной выпить, ладно?

Обдумать его предложение не удалось — он снова взял меня за локоть и завел в ближайшую пивную. Внутри не было никого, только за стойкой стоял мальчишка примерно моих лет. Он увидел нас и через заднюю дверь мгновенно скрылся в подсобке. Мы ждали, но он не возвращался. Дедушка нетерпеливо барабанил пальцами по медному поручню, несколько раз он крикнул: «Продавец! Продавец!» Никто не торопился нас обслужить. Наконец дверь открылась, и мальчишка вернулся. Он остановился у дальнего края стойки и сказал оттуда:

— Папа говорит, что больше поить вас в долг не будет.

И тут… по сей день не знаю, как это произошло: никогда не мог определить, что я чувствовал и понимал тогда, а что домыслил потом. Но одно я помню точно. В зеркале за стойкой я увидел дедушкино лицо, старое, морщинистое, усталое, и мне вдруг стало очень его жалко. Как именно десятишиллинговая банкнота, которую я весь день мял в кулаке, перекочевала в его руку — этого я не помню. Слов не было — знаю. Ни секунды не колебался — тоже знаю. И когда наши пальцы встретились под стойкой, я не думал, что делаю какой-то безрассудный, или щедрый, или покровительственный, или просто легкомысленный жест. Видимо, в ту секунду я не мог поступить иначе: требовались деньги, а у меня они были. Вот и все.

— В долг? Кому нужен долг? — воскликнул дедушка. — Ты что, деньги узнавать перестал? — Он припечатал банкноту к стойке и высокомерно заворчал: — Ну-ка, малый, быстро! Мне что всегда и какой-нибудь сладкой водицы для моего внука, Тома Бэрке… — он на мгновение остановился, — продолжателя моего рода! Поторопись, малый! Поторопись! Нечего на нас глазеть! Поторопись!..

Когда мы снова вышли на улицу, небо разверзлось над нами, и плотная завеса дождя промочила меня насквозь за секунды. Мы пригнули головы и побежали. В конце улицы дедушка остановился, будто здесь кончались его владения и идти дальше он не мог. Он снял пиджак, накинул его мне на голову и плечи.

— Ты хороший парень, Том Бэрке, — негромко сказал дедушка. — Хороший парень. Скоро проведем с тобой еще денек. А теперь иди. Дуй к дому.

И он легонько толкнул меня — пошел! Через несколько шагов я обернулся. Дедушка бежал под дождем в одной рубашке, опустив огромную голову на грудь, чуть сгорбившись. Я стоял и смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, но он так и не обернулся.

Я не стал спешить домой. Медленно побрел по дороге, нарочно ступая в лужи. Дедушкин пиджак был словно большая палатка, из-под нее я видел, как передо мной чертит свои линии дождь. А в палатке было тепло, влажно и уютно. Я не спеша семенил к дому, и вдруг ко мне снова вернулся этот запах, запах дедушки. Он растекся внутри всего моего шалаша, облепил нос, глаза. Я поднял руку и понюхал ее. Теперь и рука пропиталась этим запахом, и грудь, и все мое тело. Запах был во мне, вокруг меня. Только бы он не улетучился, тогда у меня достанет смелости посмотреть маме в глаза и поведать ей ужасную правду: я вернулся без йода, без денег, и меня поймал дедушка.