Лагерные будни. «Утром, на рассвете, мы бодро поднялись»: всякие там сони еще дрыхнут в своих вонючих перинах, а мы уже бодрые и свежие — «и взоры ясны, и светло чело», свисток раскатом по всему коридору, и вот уже они выскакивают из постелей: натянуть на себя нестираные носки и подштанники, потом наспех потыкать в розовато-серый мыльный брусок гнусно воняющую, колючую щетку и быстренько пошуровать ею в вонючем рту. Уже звучит следующий свисток: «Построиться к осмотру комнаты!» Переполох, как в курятнике, беготня, толкотня; шкафчики и умывальники не успели вовремя надраить, одежа не почищена, башмаки грязные и неровно зашнурованы, а уж как заправлены постели — это форменное безобразие! Злорадное стягивание неровно застеленных простыней и швырк в грязный угол: «Чтобы через две минуты все было в ажуре! Ясно?» И тут же: «Как стоишь, размазня! А ну, подтянись!» Кто поближе, уже прыг к начальству и докладывать по всей форме. А начальство — к шкафу и дверцу нараспашку, оттуда так и вываливается все, что лежало кое-как наспех запихнутое. «Ну, погодите у меня! Вот настанут каникулы, тогда вы все, как миленькие, будете под нашим началом целые сутки напролет». Грозный свисток призывает к завтраку: снова розоватый пресный супчик с куском жесткого, кислого солдатского хлеба, который с трудом отмокает, медленно размягчаясь в водице, пропитывающейся солодом.

23.03.1944, сначала аккуратно выписав фамилию — Хорршитцер, затем осторожно держа двумя пальцами с безупречно чистыми ногтями заляпанную чернилами темную деревянную линейку, взяв в правую руку авторучку, подчеркнуть двумя ровными параллельными линиями и наконец ловко, ничего не смазав, промокнуть все это при помощи пресс-папье. Синими чернилами — план сегодняшнего занятия: История отдельных формирований: а) начало подпольной деятельности, б) функции в условиях рейха, в) деятельность в военное время. Верховные руководители отдельных формирований. Значение понятий «Ротфронт», «Реакция», «Путч» и «Битва на Заале». «Из болот и прозябания… восстали партформирования». Пивная «Бюргерброй». Пояснение: что значит «брой». Рожденная в пивном застолье политика чуждых нам элементов. Само Провидение предотвращает покушения на фюрера. Положение «Труд вместо золота» как основа нац. — соц. экономического учения. Вредность ошибочного учения евр. большевиков и капиталистов («плутократы»). Лицемерность демократии. Парламентская «говорильня». В противоположность ей — наш рейхстаг. Только у нас народ имеет право голоса при принятии решений.

Штифт («Что такое карикатура») и Хоршитцер («Партия и ее формирования») перемешиваются в один непомерно разросшийся четырехрукий и двуротый школьный урок, перемешиваются с ноющей от стояния в школьном чулане хребтиной — тут нет стульев, зато кругом торчат лыжи и свалены старые железяки непонятного назначения и штанги. Временами говорящие рты воспринимаются только глазами. Временами сцена перед глазами начинает поворачиваться, и поворот доходит до 180 градусов. Увлажненный и подслащенный завтраком желудок перемещается книзу, и вверху образуется свободное пространство, которое нетерпеливо урчит в ожидании перерыва и второго завтрака, который ему полагается после сдвоенного урока. Кто-то (все еще учитель или уже учительница?) рявкает, ты моргаешь, возвращаясь к действительности, уши опять начинают слышать бессмысленную чепуху, не могла же, в самом деле, гостиница повернуться передом к лесу, по-прежнему внизу стоит на своем месте Попрад. Предстоит еще сотни раз так же с мольбою смотреть отсюда на Попрад, волшебный город, из которого нас занесло в этот кошмар и из которого нас когда-нибудь выпустят, после того как у нас, изнемогших в борьбе с остановившимся временем, кончатся все листки замусоленных тоскою календарей. Когда-нибудь я окажусь в Попраде. И этот день настанет уже не в мечтах, в которых я его тысячу раз воображал, а наяву, превратится в «сегодня». Я пойму это по тысяче неожиданных мелочей, которых не мог вообразить себе в неизменной карикатурности воображаемой картины, пойму потому, что он будет стоять у меня перед глазами, и я смогу физически ощутить его ход всем своим существом.

Староста стола рявкает «Аллевио!», и мы, стоя вокруг обеденного стола с лапшевником, хором отзываемся великим предобеденным кличем, приветствующим жратву: «Аллевайо! Аллевио, вайо, вум! Лаф види баф види вуди види вест, види ран види бан лаф лаф лаф!» С грохотом прибойной волны сели, и, словно звон мечей, разнеслось звяканье вилок по тарелкам. Все погрузились в жевание, макароны так весомо проваливаются в голодные желудки, яичница придает им такой смачный вкус, хотя повар не умеет вкусно готовить, но все вместе так плотно наполняет желудок, кисловатый салатик соответственно утоляет жажду, а кроме того, есть еще и вода, чудная вода из Татр, пей сколько хочешь. Но сперва еще раз в очередь за добавкой! Кто хочет, может сегодня наесться так, чтобы отрастить толстое брюхо. И тут в отупелую глухоту воловьей сиесты, в которую уже начали погружаться последние отставшие жевальщики, в расплывающееся сознание, удерживаемое только брючным ремнем, врывается тревожная команда: «Всем внимание! На эту неделю назначается…» На счастье зажимаю в кулак большой палец, но поздно — все уже орут в мою сторону: «Цоттер! Цотти!» Потому что это меня только что назначили ответственным дежурным. Какого черта! Я в панике: что я обязан делать? За что отвечать? Да у меня тысяча вопросов к вожатому! Но я только лихо щелкаю каблуками: «Есть!» Отвечаю ли я за чистку и починку одежды в отведенный для этого час, а завтра за час письма, чтобы каждый воспитанник, как паинька, написал мамаше про то, как он стосковался по родному дому, вместо того чтобы втихомолку играть в это время с товарищем под столом в морской бой? Где я должен стоять во время вечерних строевых занятий? Должен ли я сам отдавать команды или рапортовать о готовности? Всевозможные оплошки и промашки, все наказания устремляются в мою сторону со всех сторон, Штупс, злорадствуя, потому что сам не попался, с размаху так хлопает меня по плечу, что я сразу делаюсь вдвое меньше ростом, и щелкает передо мной каблуками: «Докладываю ответственному дежурному, что мне надо пос…ть!» Как дежурный я не могу ему даже дать сдачи.

Дорогие мама и папа! Как хорошо, что удалось через «Нова Весь» послать вам «левое» письмишко, завтра вы получите «нормальное». У меня все хорошо, сначала я немножко потемпературил и очень уставал. Но вы не волнуйтесь, ваш сын Только не пропадет! Я даже не утону в озере Чорба, так как для купаний еще слишком холодно, а чтобы сделать прорубь, надо еще пробить двухметровую толщу льда. Мне кажется, нас заслали сюда для того, чтобы мы после нынешней венской зимы «а-ля Советский рай» пережили бы еще одну вместо весны. За девчонками я еще не ухаживаю, мы тут одни мальчишки. Среди учительш не нашлось ни одной, похожей на мою прекрасную, как цветок, фрау БЛЮТЕ, я проливаю слезы. Гостиница — скверная, может быть, «Серне» она бы и понравилась, кстати, серне было бы легче запрыгивать на верхнюю койку нары тут в три этажа. Кроме наших коек в комнате воняют еще три такие же. У нас тут водятся тараканы, им даже зима нипочем: одни — черные, другие — бурые; бурые — помельче и приятнее на вкус, когда попадаются в хлебе. Раковины в умывальной все разбитые, из горячего крана льется ледяная вода, из холодного — кипяток. Уроки мы проводим стоя из-за того, что толстопузый Блазон со своей нахальной, крашеной женой из ненависти к нам, немцам, вынес из класса все стулья. Самое противное для меня — это долгие строевые занятия, как бы подготовка к армии, тут этого гораздо больше, чем было в Вене на сборах Союза немецкой молодежи: «Налево равняйсь!» — и держат так полчаса! «Направо равняйсь!» «В шеренгу по одному становись! Шагом марш! Вольно! Стой! Вольно! Отделение — кругом!» И так до умопомрачения. А потом еще пение: когда мы не знаем каких-нибудь немецких песен, наш погоняла наказывает нас внеочередным маршем. Цоттер даже сказал: хорошо, что строевые занятия у нас проходят без ружей, а не то он опасался бы, как бы его ружье само не выстрелило. Сегодня случилась большая неприятность. Вечером нам подали жидкую перловку с червяками не с вермишелью, а с настоящими червями. Во главе стола сидели учителя и начальство, а мы нюхали запах поданной им жареной печенки. Тогда мы выставили миски с ложками в один ряд, а староста нашего стола, когда начальник лагеря спросил его, в чем дело, ответил: «Бастуем!» Что тут началось! Но мы все равно не стали это есть. Не бойтесь, нам за это ничего не будет.

Но несмотря ни на что раздается свисток, восстанавливая симметрию между началом и окончанием дня. Осмотр спален проходит с вышвыриванием на грязный пол содержимого шкафов. Заправка постелей повторяется несколько раз до самого отбоя, когда вожатый наконец-то с треском захлопывает за собой дверь.

Витрову так и хотелось поинтересоваться у Долговязого, уж не пошла ли ему не в прок жареная печенка, однако он, как всегда, струсил. Потом, когда мы легли, я стал рассказывать про штрафной лагерь гитлерюгенда. А то у нас на ночь глядя всё только детективные истории и рассказы о привидениях, так вот сегодня для разнообразия немножко про то, как там берут в оборот (тут и Дичка со своим опытом). Кальтенбауэр, конечно же, сразу: «А какие-нибудь особые приемчики там применяют?» Вечно этот Кальтенбауэр лезет со своими «китайскими болевыми приемами» (например, удар под ключицу или выдавливание глаз пальцами). Дичка: «Нет, в штрафном лагере гитлерюгенда применяются только сверхдлительные спортивные и строевые занятия, труднейшие походы и постоянное плохое обращение». — «Как тебе кажется, а я могу тоже кончить штрафным лагерем?» — «Ну что ты, Анчи! Для этого надо быть коммунистом, а ты же, как будто, нацист. Так ведь, кажется, нам говорили во времена подпольного движения, верно?» «Брызжет кровь из-под ногтей, — поет Дичка, — от муштровки у парней» (на мелодию: «О, как я восторжествую…» — справа Дичка, слева — взятый в борцовский захват Витров, и попеременно то с одной, то с другой стороны тычки в причинное место: «муштра для левого яйца, а в правое нальем свинца, чтоб стало тяжелей»), «лечь, встать, марш, вперед, муштруют сутки напролет, мясо рвется от костей от муштровки сволочей». «Неужели это действительно поют в штрафном лагере?» — спрашиваю я. «Некоторые даже делают себе татуировку „КПГ“ или советскую звезду». «А что такое — КПГ? — спрашиваю я. — А чем они наводят татуировку — раскаленным железом! что ли?» перебиваю я. «Объясняю: это всего лишь значит Коммунистическая партия Германии. Что она под запретом, так это просто смешно — была и всегда будет. В России они шли на смерть за лозунг, "Nebukadnezar"». Витров, тот понял: «Не Бог и не царь». Ему нравится игра слов: «По мне, пускай бы вся литература состояла из таких штучек». — «А разве Моргенштерн не еврей?» — «А что, у вас тоже есть такой лозунг?» — коварно спрашивает Кальтенбауэр. «Я такой же вожатый, как и ты, балда», — это Дичка, который не дает себя запугать. «Да ведь я просто так — ты знаешь, я и спросил». — «А пшел ты…» — говорит ему Дичка. Он замолк и запыхтел, занявшись своим членом. «Мадам Роза? Мадам Ивонна?» — презрительно гадает поднаторевший в этом вопросе Витров. Отныне он всю жизнь будет любить жареную печенку, коей царствие не от мира сего. «Хочешь частью дома быть, камнем, в ряд уложенным, уговор тогда — не ныть, ты нужен нам отесанный», — красуется на доске написанный смешным готическим — немецким шрифтом лозунг этой недели. «Вам только дайся, вы бы не то что обтесали, расколошматили бы нас на мелкие кусочки!» — мечтает Витров выпалить в лицо всем этим фюрерам. Между прочим, Харти, Шеффер и Крошка Пибель давно уже спят, узенький, как козлиная бородка, водопадик неутомимо шумит за окном, Витров может теперь растянуться в постели на всю карту Словакии, один на один с необъятными болотными трясинами.