Акулина Ивановна, нянька моя дорогая, в закуточке у кухни сидела, чаек попивая, напевая молитвы без слов золотым голоском, словно жаворонок над зеленым еще колоском. Акулина Ивановна, около храма Спасителя ты меня наставляла, на тоненьких ножках просителя, а уж после я душу сжигал, и дороги месил… Не на то, знать, надеялся, и не о том, знать, просил. По долинам, по взгорьям толпою текло человечество. Слева – поле и лес, справа – слезы, любовь и отечество, посредине лежали холодные руки судьбы, и две ножки еще не устали от долгой ходьбы. Ах, наверно, не зря распалялся небесною властью твой российский костер над моею грузинскою страстью, узловатые руки сплетались теплей и добрей, как молитва твоя над армянскою скорбью моей. Акулина Ивановна, все мне из бед наших помнится. Оттого-то и совесть моя трепетанием полнится. Оттого-то и сердце мое перебои дает, и не только когда соловей за окошком поет. Акулина Ивановна, нянька моя дорогая, все, что мы потеряли, пусть вспыхнет еще, догорая, все, что мы натворили, и все, что еще сотворим, — словно утренний дым над тамбовским надгробьем твоим.