Он был худощав и насвистывал старый, давно позабытый мотив, и к жесткому чубчику ежеминутно его пятерня прикасалась. Он так и запомнился мне на прощанье, к порогу лицо обратив, а жизнь быстротечна, да вот бесконечной ему почему-то казалась. Его расстреляли на майском рассвете, и вот он уже далеко. Все те же леса, водопады, дороги и запах акации острый. А кто-то ж кричал «Не убий!» одинокий… И в это поверить легко, но бредили кровью и местью святою все прочие братья и сестры. И время отца моего молодого печальный развеяло прах, и нету надгробья, и памяти негде над прахом склониться рыдая. А те, что виновны в убийстве, и сами давно уже все в небесах. И там, в вышине, их безвестная стая кружится, редея и тая. В учебниках школьных покуда безмолвны и пуля, и пламя, и плеть, но чье-то перо уже пишет и пишет о том, что пока безымянно. И нам остается, пока суд да дело, не грезить, а плакать и петь. И слезы мои солоны и горючи. И голос прекрасен… Как странно!