ГЕСТАПО ПРОТИВ НТС: «ТАКОЕ НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ!»

Интервью с Владимирам Исааковичем Быкадоровым

— Владимир Исаакович, как вы попали в НТС?

— В НТС я вступил в Берлине в июле 1942 года. Моим поручителем был доктор Николай Митрофанович Сергеев — мы оба состояли в одной и той же молодежной организации.

Познакомился же я с НТС лет в четырнадцать — пятнадцать в Нормандии, где было отделение союза. Во главе его тогда стоял Михаил Леонидович Ольгский.

Во время войны мне было еще неполных восемнадцать. Тогда для вступления в НТС нужно было не только иметь поручителя, но и пройти курс политической подготовки — знаменитые «зеленые романы». Тогда члены союза перебрасывались на оккупированные территории России через Берлин.

— Каким оказалось ваше первое задание?

— Быть помощником при издании материалов Исполнительного бюро. Тиражи маленькие, печатались на ротаторах. Ротаторов было несколько — в разных местах Берлина. При каждом ротаторе — секретарша, которая печатала текст на матрицах. Благодаря моей исполнительности меня назначили заведовать этой системой.

— С 1938 года Берлинская группа НТС официально распущена, а союз работал в подполье. Какими были правила конспирации?

— Сегодня многое кажется наивным — будь правила иными, может быть, мы и не попались бы. Главная конспирация была в том, что мы друг в друга верили. Люди одного воспитания, из колоний русской эмиграции, хотя и из разных стран — из Франции, Чехии, Югославии. Это были или молодые участники Белого движения, или их дети. Прочность характера проверялась только событиями. Конечно, я не знаю полной картины.

Часто в Берлине у нас не хватало рук — самые деятельные люди отправлялись в Россию, некоторые застревали в Польше. Работать приходилось за двоих, за троих.

Кроме печати, я занимался ее распределением через людей, которых мне представляли как «Ваню» или «Петю». Через них, как через «паутину», литература распределялась по группам, главным образом — в Россию. В 1943 году я стал секретарем председателя организации Виктора Михайловича Байдалакова. Каждый вечер после службы звонил ему и, если было нужно, приезжал на квартиру за дополнительными заданиями. Я был не столько секретарем, сколько адъютантом — деятельность организации вполне можно сравнить с войной.

В конце 1943 года был убит Александр Эмильевич Вюрглер. Было решено охранять членов руководства НТС, и я стал также телохранителем Виктора Михайловича. Вы можете спросить, как можно в военном Берлине охранять главу запрещенной организации? Носить при себе оружие было бы самоубийством. Защищать нужно было собой. Я всегда следовал за Виктором Михайловичем и становился между ним и любым незнакомым человеком. Учился на ходу — никаких директив мне не давали, так и сказали: «Догадывайся сам». Инцидентов не было, если не считать, что арестовали нас обоих: его — в начале июня 1944 года, меня — 11 июля.

— Как это произошло?

— Я снимал комнату у одной 85-летней старушки, она ютилась в кухне, сдавала обе спальни, на что и жила. Другой ее жилец был мобилизован в армию и там практически не жил. В комнате этот немца мне удалось перед арестом кое-что спрятать.

Ко мне пришел человек и сказал, что от меня требуются некоторые объяснения. Во время первого обыска были найдены значки Национальной организации русских скаутов (НОРС) — здесь мне не повезло. Следователь Ротцолль, который вел дело НТС, задавал мне о НОРС массу вопросов.

— Следователей было три — Ротцолль, Фритце, а кто третий?

— Мы его называли Гаврик. Фритце меня допрашивал лишь один раз. Гаврик был бывший энкавэдист, и с ним играть было трудно. Ротцолля мне удавалось обводить вокруг пальца. Он немножко говорил по-русски. По-немецки я тогда уже говорил свободно, но притворялся, что не понимаю, и просил его перевести. Пока он переводил, у меня было время подумать. Мне также помогло, что я научился читать вверх ногами. Весь список вопросов, составленный с немецкой пунктуальностью заранее, лежал перед следователем. Когда он начинал печатать, я успевал прочесть следующий вопрос и подготовиться.

— Какие конкретные обвинения гестапо предъявляло НТС?

— Я их убедил в том, что я — очень мелкая сошка, мальчик на побегушках. На многие вопросы я просто отвечал, что не знаю, а часто ссылался на доктора Сергеева, о смерти которого в концлагере уже знал. В изоляторе смертников мне дали книгу, чтобы записать мои данные. Напротив фамилии погибших ставился черный крест. Там я и нашел имя Сергеева с крестом напротив него. Потом я узнал, что генерал Трухин на допросах, чтобы спасти А.Н. Артемова, приписывал его деятельность покойному Сергееву.

— О следователе гестапо по фамилии Гаврик я читал в записках Николая Федоровича Шица. Самое непонятное — как он из НКВД попал в гестапо?

— Могу сказать лишь то, о чем слышал. Мне говорили, что он был не то полицейским у немцев, не то — следователем в Киеве. Потом немцы перевели его в гестапо. Там были и другие следователи, в основном — украинцы, которые допрашивали главным образом криминальный элемент из «остовцев». Я помню, как Кирилл Вергун или Виктор Михайлович рассказывал, что Гаврик говорил им: «Война заканчивается — Советы уже в Кюстрине. Представляете, что вам предстоит, но что предстоит мне?!» Каждый из нас думал: «То, что ты заслуживаешь!» Потом были слухи, что его расстреляли немцы.

— Об этом я читал у Шица, но он утверждает, что немцы узнали, — Гаврик был засланным агентом НКВД.

— Мне был двадцать один год, выглядел я еще моложе — и прикинулся, что не очень умен — не то чтобы дурак, но совершенно не разбираюсь в вещах, о которых меня спрашивают. Ротцолль сам был недалеким, не высокой сохи.

Когда он узнал про значки НОРС, решил, что это — возможность обнаружить новую организацию и сделать карьеру. Мне были известны все адреса членов НОРС — и Бориса Мартино, и Полчанинова — все шло через мои руки. Я не выдал никого. Тогда он меня и послал туда, куда Макар телят не гонял… Кроме меня такое пережил только Неймирок.

Первое место, куда я попал, был Arbeitserzihungslager (лагерь трудового перевоспитания), Гросс Верен — для непокорных, волю которых не удалось сломить в других лагерях.

— Каким образом их «перевоспитывали»?

— Работали от зари до зари: нужно было сократить поворот железной дорога — копали землю, таскали камни, загружали вагонетки и везли на крутую гору. Воды давали один стакан в день. Сто — сто пятьдесят граммов хлеба и литр похлебки. Подъем — в три тридцать утра. Одежда — куртка, штаны и колодки на деревянной подошве. В пять утра пересчитывают заключенных. Потом приходит майор СД с двумя овчарками и принимает рапорт. После этого выдавали чашку желудевого кофе и ломоть хлеба — до вечера больше никакой еды не полагалось. Потом — сто человек в одну теплушку, и час-полтора везли до места работы. Во время работы — получасовой перерыв и стакан воды. Оскорбления со стороны охранников — «проклятый иностранец», «свинья», крики «лос, лос»… Мозоли лопаются, перевязать нечем. Слышу, как сосед — русский парнишка, говорит: «Если я выйду отсюда, пол-Берлина сожгу!» Ненависть нашу описать трудно.

Вечером, перед тем как получить свой литр похлебки, запускают в уборную. Там — корыто для умывания. Вместо умывания, как скот, — опускаешься и пьешь, пьешь из этого корыта — организм был совершенно обезвожен. Даже плюнуть на измазанные глиной руки было нечем: вокруг рта — белая соль.

Пытка продолжалась и днем, и ночью. Из нар были изъяты все доски и все матрасы, вместо этого была протянута сетка из двухмиллиметровой проволоки. Утром — синие полосы по всему телу. Поперечная доска у головы и ног. Вместо подушки под голову клали свои колодки. Если среди ночи со второго яруса эти колодки падали на спящего внизу, то сцена, разыгрывавшаяся среди голодных озлобленных людей, была неописуемой…

Утром врывались капо с палками и устраивали «подъем». Несколько раз в неделю читался рапорт. Если кто-то во время конвоирования на место работы сорвал колосок или травинку — это считалось «покушением на немецкую собственность». Наказание за такое «воровство» — двадцать пять или пятьдесят «горячих». Палачом был высокий, метр девяносто, белорус. Растягивали «вора» на табуретке, снимали штаны, один человек садился на голову и держал ноги. Били резиновой палкой, с «оттяжкой». Кожа лопалась после первого удара. Это было даже слышно. Самый сильный человек в нашем лагере выдержал семнадцать ударов, потом потерял сознание. Если приговор был пятьдесят ударов, то в один день вы получали только двадцать пять, остальные — когда раны заживут. Считалось везением, если ни один удар не попадал по почкам.

— Сколько вы провели в этом лагере?

— Максимальный срок пребывания там был восемь недель: эсэсовские врачи считали, что дольше выжить невозможно. Меня вытащили из лагеря для дальнейших допросов на половине этого срока. Допросы начинались с вопросов об НТС. Потом — пять минут передышки. Потом в машинку вставлялся новый лист бумага, и следовали вопросы о НОРС.

После нескольких допросов следователь, не добившись ничего, послал меня в концлагерь Заксенхаузен, в изолятор смертников. Я до сих пор не знаю: был ли я приговорен к смертной казни?

Пятьдесят дней провел в группе приговоренных, из которых каждый день кого-то выбирали и вешали на наших глазах. Люди из СД, когда подходили к нашей группе для «отбора», любили поиздеваться. Говорили: «Выходи!» Потом: «Я пошутил, возвращайся!»

Все — с красной полосной смертников. Все друг другу исповедовались. Мы многое знали из того, чего не говорили на допросах.

Стоишь во время «отбора» и думаешь: «Слава богу, что не меня!» А йотом становится стыдно за эти мысли…

В Заксенхаузене я встретился с очень интересными людьми. В первую очередь — с полковником Бушмановым, из РОА. С Косаревичем-Косаренко — идеологом Бандеры. Был там Караим — один из лучших фальшивомонетчиков. Когда немцы арестовали его, заставили подделывать американские доллары и английские фунты. Фунты он подделал столь блестяще, что англичанам во время войны пришлось проводить обмен денег на фунты нового образца: немцы запускали фальшивки через нейтральные страны. Сидел там и мэр Кельна — социал-демократ. Были немецкие офицеры с рыцарскими крестами, арестованные за какую-то мелочь.

Один советский капитан дважды бежал из лагерей военнопленных и был приговорен за это к смертной казни. Когда подошла его очередь, он сказал: «У меня нет никакого оружия. Но я им покажу, как русские умеют умирать!» К виселице он пошел парадным шагом.

Повешение у немцев отличалось от того, как вешали конокрадов в восемнадцатом веке, когда человек падает с высоты в несколько метров и сразу ломает себе шею. Немцы выбивали из-под ног узника табуретку, и мы видели, как человек десять — пятнадцать минут мучается в петле, тщетно борясь за жизнь. Такое не забывается.

— Когда вы оттуда вышли и каким образом?

— За мной пришли и перевели в тюрьму на Александерплац — для перекрестных допросов. Запасное Исполнительное бюро уже было арестовано: Ольгский, Околович…

Из лагеря меня забрал Ротцолль, обманув, что везет в Берлин, чтобы освободить, — боялся, что я вздумаю бежать. А привез меня на мою же квартиру и провел там второй обыск, во время которого нашел фотоаппарат. Тут я вспомнил, что многое успел подчистить, но про пленку забыл. Ведь кроме союзной деятельности я еще помогал «остовцам» бежать и подделывал для них бумаги. Я научился делать печати при помощи картошки, желатина, но фотографии нужны были настоящие — они и были на вставленной в фотоаппарат пленке. Если ее проявят — новые допросы.

Тут я его спрашиваю: «У вас сын есть?» Он говорит: «Да, приблизительно вашего возраста, моряк». — «Могу я сделать ему подарок? Зачем фотоаппарат будет валяться на складе? Вашему сыну может пригодиться. Я сейчас вам покажу, как его заряжать». С этими словами я вытянул ленту и засветил ее.

Он все понял, но виду не подал — все же я сделал ему какое-то одолжение.

Допросы после этого лучше не стали. На Александерплац я сидел в одиночке несколько месяцев. В начале 1945 года, когда немцы отступили из Франции, Бельгии, части Голландии и Польши, большинство своих узников в этих странах они расстреливали, а самых главных брали с собой при отступлении — на всякий случай, для возможного обмена. В один прекрасный день в мою камеру поместили премьер-министра Греции, а меня перевели в другую, где уже сидело семь человек.

Вот однажды в камеру заходит полицейский. Полиция там была городская — гестапо занимало лишь одно крыло здания, и своей тюрьмы у него не было — своих заключенных держали в общей. Этот старый полицейский, явно из деревни, читал плохо. Видит русскую фамилию и смотрит на возраст, прочесть ее уже не может. Тычет в меня пальцем: «Ты кто?» — «Я — русский». — «Тогда — пошли». Приводит меня в канцелярию, фельдфебель, продолжая разговаривать по телефону, спрашивает — что надо? Полицейский отвечает: «Привел, кого просили». Тот, продолжая разговаривать, требует, чтобы я продиктовал свою фамилию. Поняв ситуацию, я назвал фамилию того, кто сидел в этой камере до меня и был освобожден. Он одной рукой выписал мне бумажку, и я по ней вышел на волю «за того парня».

Три дня прожил в Берлине. Карточек получить не мог — в документах значилось, что я — «остовец» и должен жить в лагере.

На третий день пришел к Ротцоллю и сказал, что раз уж я на свободе, то должен получить бумагу на свое имя. Он ответил, что ничего об этом не знает, а мое освобождение — ошибка. «Но все равно все катится к чертям, поэтому бумаги я тебе дам, а ты сиди в Берлине и не рыпайся». Он выписал мне две бумажки — для работы и для продовольственных карточек. Пока выходил в соседнюю комнату ставить печать, я еще одну необходимую бумажку засунул себе в карман. Таким образом, я в нужном месте показывал нужную бумажку — до сих пор они, все три, у меня хранятся.

Пятого марта 1945 года я выехал из Берлина с заданием от генералов Меандрова и Трухина — установить контакт с союзниками. Я, с капитаном Лапиным, 21 апреля перешел фронт — просто засели в одном селе у города Нордлинген и дождались, пока фронт через него перекатился. Мы прямо явились к союзникам и заявили, что у нас — задание попасть к Эйзенхауэру. Нас перевозили из батальона — в полк, из полка — в 7-ю армию. В контрразведке 7-й армии мы осветили четыре пункта, предложенные руководством армии Власова — основу переговоров. Главное: не считать «остовцев», военнопленных и власовцев врагами и не выдавать их Советам. Если бы американцы согласились на эти условия, меня должны были забросить с парашютом в районе расположения штаба РОА и договориться о встрече руководства КОПР с американцами. Но этого не случилось. Война закончилась, и из парламентеров мы превратились в военнопленных.

Нас поместили в лагерь, где американцы содержали самых значительных лиц немецкой армии, правительства, партии, научного мира. Забавно было мне, молодому русскому, слышать от пожилого немецкого фельдмаршала: «Скажите, почему мы проиграли войну?»

— Когда вас освободили из этого лагеря?

— 23 июля 1946 года. Меня не освободили — меня везли на выдачу Советам. Майор, который вез, спросил: «О чем задумался?» Я рассказал ему, что я — из первой эмиграции. Сказал, что войну выиграла не власть, а русский народ. Он остановил машину, пошел куда-то позвонить, вернулся и отвез меня в лагерь для перемещенных лиц.

Семья моя жила в Нормандии — как раз там, где была высадка союзников, и немцы их всех выселили. Только из газет я узнал, что мой брат стал известным футболистом — вратарем. Благодаря этому мне удалось найти родных.

 

НТС В ПРИБАЛТИКЕ: ОТ НАРВЫ ДО НОРИЛЬСКА

Интервью с Раисой Ионовной Матвеевой-Рацевич

— Как вы попали в эмиграцию?

— Я родилась в Эстонии, а родители мои прибыли из Петрограда.

Когда вы впервые услышали об НТС?

— В 1935 году, при первом знакомстве с моим будущим мужем, Леонидом Дмитриевичем Матвеевым.

Что тогда представлял собой НТС в Прибалтике?

— Это был начальный период организации в Эстонии. Там действовали другие эмигрантские объединения — Братство русской правды, спортивное общество «Витязь», Русский клуб, РСХД, русские скауты — морские и сухопутные… Ведь Нарва и вся принарвская часть Эстонии была русской, по-эстонски говорили, как правило, лишь в административных учреждениях. Выходила русская газета «Нарвский листок».

НТС был на подпольном положении — официально мы существовать права не имели — СССР под боком, и местные власти боялись испортить отношения с могучим соседом. Все проводилось конспиративно — мы имели право знать лишь пятерых членов организации.

— В чем заключалась деятельность нарвского отдела?

Так как это было самое начало, нужно было идеологически подготовить наш небольшой кружок. Мы изучали конспекты: кооперацию, солидаризм. Пользовались большим количеством антисоветской литературы: газетами, которые доставлялись из-за границы. По газетам мы знали фамилии Байдалакова, Георгиевского. Мы должны были пропагандировать идеи Союза нашему окружению.

— А операции по переходу границы, по переправке литературы?

— Этого не было. Нам нужно было искать квартиры, где мы могли бы собираться, не вызывая подозрений. Первое время такой квартирой стала наша — мой браг тоже был вовлечен в организацию. Потом, опасаясь слежки, мы сняли другую квартиру. Но средств не хватало, и мы ей пользовались недолго. Потом начали встречаться в Русском клубе, под видом исторического кружка. Там мы больше всего занимались изучением положения в СССР — ведь в местных газетах об этом не писали.

В 1936 году моего мужа призвали на военную службу — на этот год работа прекратилась. В следующем году в Нарве состоялся колоссальный русский певческий праздник — туда приехало большое число русских из разных стран. Все — в национальных костюмах. Праздник длился три дня. Поле для нашей деятельности здесь было большое.

— Сколько членов НТС насчитывалось в Эстонии к 1940 году?

— Группы были в Нарве, Таллине и Тарту, а сколько в них человек — не знаю. Уполномоченным от Центра был Ходоровский в Таллине.

— Чем вам запомнилась советская оккупация 1940 года?

— Радио тогда еще не было широко распространено, но те, у кого были радиоприемники, начали говорить, что завтра советские войска войдут в Нарву. Уже к четырем утра на горе в Знаменской, где проходило Ленинградское шоссе, собралось много народу. Кто-то ждал со страхом, представляя, что нас ожидает, а кто — с радостью. Ведь в Нарве находилась Кренгольмская мануфактура, среди рабочих которой было очень много прокоммунистически настроенных людей.

Мы смотрели на дорогу и ждали. Первой появилась небольшая танкетка. За ней шли солдаты. Помню, нас удивило, что мы не увидели солдат в высоких сапогах. Они шли в обмотках, усталые, изможденные. Это можно было объяснить долгим маршем, но все они были очень худы.

После этого на большой зеленой площадке за церковью в Ивангороде был устроен митинг. Агитаторы рассказывали о прекрасной жизни в СССР. А советские офицеры удивлялись — что это у вас тут одни буржуи собрались? Присутствовавшие фабричные рабочие были нарядно и хорошо одеты, что для советских было в диковинку.

— Когда начались аресты?

— Почти сразу после их прихода. После отступления Юденича в Нарве осталось немало офицеров Белой армии — их арестовали сразу. Затем пошли поголовные аресты среди русской интеллигенции — без особого разбора. «Брали» педагогов, учителей, врачей, юристов. В гимназии, где я училась, работал весьма социалистически настроенный педагог Кузьма Иванович Плотников — его тоже посадили. Сажали купцов, собственников магазинов — ведь Эстония была капиталистической страной, так что было кого сажать.

— Когда пришли к вам?

— 22 июня 1940 года арестовали моего мужа. Причем арестовала его эстонская политическая полиция. От эстонцев мне удалось узнать, что через два дня всех арестованных отправят в Таллин. Я пришла на вокзал и успела даже попрощаться с мужем за руку. Увидев меня в окно, он сошел по ступенькам, — их везли в общем вагоне. Это была наша последняя встреча.

— Вы сказали, что его арестовала эстонская политическая полиция. Значит, она выполняла задания НКВД?

— Да. В день ареста мы были дома. Неожиданно постучали в дверь. Мы выглянули в окно и увидели двоих в штатском. Так как аресты уже шли, я сказала мужу, чтобы он бежал через черный ход, пока я замешкаюсь у двери. Но они заметили его на улице и бросились за ним. Обыска не было.

— Кто еще из членов НТС тогда был арестован?

— Мой брат Георгий Богданов — в это время он был в Таллине. Сергей Толкачев, мой одноклассник — там же. Калегин, Борис Агеев, Олег Тимофеев — все из нашей группы. По Эстонии арестованных членов НТС было больше — Ходоровский, Лишин, о других я не знаю.

На следующее утро я села на поезд и поехала в Таллин. Там встретила Тамару Павловну Лаговскую и еще одну даму — они тоже искали своих арестованных мужей. Мы вместе ходили но всем таллинским тюрьмам — везде нам отвечали, что наших мужей там нет.

Я в Нарву уже не вернулась — осталась в Таллине. Первое время работала в вокзальном буфете. Вскоре моя подруга Тамара Юрканская (тоже член НТС) устроила меня в Эстонское морское пароходство — машинисткой. Потом перевели в инспекцию морского регистра.

О наших мужьях никто из нас ничего узнать не сумел. После мне кто-то сказал, что все они — в Ленинграде, в «Большом доме». Мы пытались добиться разрешения отправлять им передачи, хотя бы деньгами. Просьбу удовлетворили — несколько месяцев мне удавалось отправлять мужу по сто крон в месяц — деньга принимали.

Видимо, меня искали в Нарве, потом начали искать в Таллине, и вскоре нашли.

Так как я жила в районе, подчиненном морскому НКВД, меня стали вызывать туда. Больше всего их интересовало, чем занимался мой муж. Но я отвечала, что толком ничего не знала. На допросы я ходила с чемоданчиком: мыло, полотенце, зубной порошок. Понимала, что меня могут арестовать в любой момент.

Самым неприятным был допрос накануне Пасхи, как раз во время церковной заутрени. Расспрашивали обо всех моих знакомых. В частности, задали вопрос о Наталье Янсон — очень религиозной женщине аристократического происхождения. Я ничего им не сказала, кроме того, что Янсоны — религиозные люди. Потом я пришла в эту семью и спросила: что мне отвечать в следующий раз? Она дала мне иконку и сказала: когда придешь к ним, ни о чем не думай — отвечай то, что само придет на ум.

На последнем допросе их в комнате было трое. Вопросы дурацкие. Вдруг неожиданно погас свет. Страх на меня напал, но я этого не показала. Через минуту свет зажегся. Для чего они это сделали — не знаю.

После этого случая мое дело передали в другое место, другому человеку. Разговоры шли в основном на религиозную тему. Например, один раз он мне сказал, что его мать знала Иоанна Кронштадтского! Последний раз я должна была явиться к нему 22 июня 1941 года. В дверь стучала напрасно — его уже не было.

На работу я продолжала ходить. При мне арестовали одного из наших инженеров, в прошлом — капитана дальнего плавания.

На всех углах были развешены объявления: «Кто вовремя не явится из отпуска, будет расстрелян», «Кто самовольно уйдет с работы, будет расстрелян». Однажды, выйдя на работу, я услышала какой-то странный шум. Когда пришла в нашу контору, увидела бухгалтера, метавшегося по комнате. Он сказал: «Вы что, ничего не видите?! Посмотрите в окно!»

Мимо наших окон потоком шли грузовики, наполненные людьми. По углам стояла вооруженная охрана. Одна из этих машин приковала мое внимание: в кузове стояла молодая красивая женщина с огромным букетом цветов. Вероятно, это была актриса, которую арестовали сразу после выступления.

Бухгалтер шептал мне: «Это увозят “пятую колонну!”» В то время так называли всех врагов советской власти. Их везли к запасному железнодорожному пути, где уже был приготовлен целый эшелон.

С этого момента я решила, что в Таллине мне оставаться нельзя. Один из наших техников, эстонец, предложил мне бежать в лес, к «зеленым братьям». О положении на фронте мы ничего не знали.

Я пришла домой, взяла самое необходимое, и, с чемоданчиком в руке, поехала в деревеньку в 15 километрах от Таллина — к подруге. На документы тогда внимания обращали мало. Так меня мобилизовали на рытье окопов. НКВД все же и здесь появлялось. Один раз во время такой проверки, завидев НКВДистов, я нагнулась и стала яростно копать, чтобы меня не узнали. Они лишь сказали, что работаю я хорошо. Но вскоре нас сняли и отправили в Таллин.

Старая служанка-эстонка, увидев меня, всплеснула руками: «Как, вы еще живы?! Сюда недавно привозили вашу сестру и ее подружку, проводили обыск, спрашивали вас!». Тогда я снова быстро вернулась в свою деревеньку.

Вскоре стала слышна артиллерийская канонада. Потом появились немцы. Эстонцы быстро побежали вешать на ратуше эстонский флаг. Немцы очень скоро его сняли и повесили свой со свастикой.

Через некоторое время мне удалось поехать в Нарву, где жили моя мама и младший брат. Я устроилась работать в немецкий военный лазарет, помощницей сестры. Сама была сыта, много удавалось приносить в семью — больные часто клали в карман сестре то апельсины, то шоколадки…

Тянуло в Россию. На любви к России я была воспитана. Мы знали, что наш народ страдает, и понимали, что для спасения его может быть необходимо пожертвовать собой.

Однажды я пришла на биржу труда (Arbeitsamt) и спросила о возможности получения работы на оккупированной территории.

Разрешение поехать в Псков я получила так — устроилась телефонисткой. Коммутатор был небольшой, я справлялась. Телефонисткой проработала месяц-полтора. Вскоре я встретила там Зину — свою старую знакомую, члена РСХД. Она сказала, что им нужны русские педагоги, преподаватели Закона Божьего. Меня это очень устраивало. От Arbeitsamt’a я сумела быстро отделаться и устроиться в Православную миссию — учителем Закона Божьего.

— Там вы познакомились с Полчаниновым?

— Да. Это был единственный человек, о котором я знала, что он — член НТС. Знала я многих, но что они — члены организации, я узнала только на суде. Полчанинов мне сказал, что нужно работать с молодежью. Тогда я уже служила в школе, что стояла за рекой Псковой. В классе у меня было около двадцати девочек, из них я создала кружок. Мы работали в помещении колокольни при Псковском кремле. Па втором этаже колокольни была запущенная грязная комната. У меня сохранился снимок, где мы с девочками, со швабрами и лопатами, идем убирать это помещение. Я начала с ними изучать русскую историю.

— Кто был глава вашей миссии?

— Начальником миссии был отец Кирилл Зальц — из Риги. Православная миссия подчинялась экзарху Сергию, который, как митрополит, жил в Риге.

— Чем занималась миссия кроме школы?

— Я знаю, что руководитель миссии отец Кирилл очень часто бывал вне Пскова. Он даже ездил в партизанские районы, общался с партизанами и ничего не боялся. Нам нужно было крестить большое число людей — ведь двадцать лет они были практически лишены возможности выполнять церковные обряды. Приходилось миссии и венчать, и исполнять требы, хоронить, восстанавливать превращенные в конюшни или зернохранилища храмы. На все остальное сил уже не было.

— И как долго продолжалась эта работа?

— До конца сорок третьего года — тогда нас всех эвакуировали. Некоторое время мы жили в Риге, я работала машинисткой в «Русском комитете». Мы все растеряли друг друга.

В 1944 году советская армия вошла в Ригу. Православная миссия была арестована почти в полном составе. Тут я и узнала, кто был членом НТСНП, например, мой сосед Костя Рубский.

— Вас взяли по доносу или — оптом?

— Думаю, что НКВД просто был известен список всех работников Православной миссии. Судили меня в январе месяце 1945 года там же, в Риге. Статья 58, пункты 10 и 11 — не такие страшные, по ним получали до десяти лет. Десять лет я и получила. С другими, как, например, с человеком по фамилии Катенин, было хуже — он получил расстрел. Меня отправили в Каргопольлаг, где и находилась до 1947 года. По амнистии в честь 30-летия Октябрьской революции меня освободили.

Я приехала в Нарву, где и встретилась со своим вторым мужем, Рацевичем.

— Когда вы узнали о смерти вашего первого мужа?

— В 1947 году. Мне сказали, что он умер от дистрофии в Ленинграде. Только в 1990 году мне официально сообщили, что он был расстрелян 3 июля 1941 года. Это были массовые расстрелы после начала войны.

Моего будущего второго мужа арестовали в 1949 году. Его отправили в ссылку в Красноярский край. В это время я работала на комбинате «Кренгольмская мануфактура» статистиком.

Скоро меня снова начали таскать на допросы. Самое противное, что предлагали стать осведомителем. Мне уже было на все наплевать, и я сказала: «Я — православная христианка и доносить на людей не могу!» Тогда мне сказали, что я узнаю места, куда Макар телят не гонял. В 1951 году я решила поехать к своему будущему мужу в ссылку, надеясь, что если в Нарве меня найдут сразу, то там это будет сложнее. Но муж был уже в Дудинке, туда и пришлось ехать. Там я устроилась бухгалтером в газете. Через месяц меня уволили «по биографическим данным». В 1952 году устроилась на работу в порт. Здесь меня и арестовали во второй раз.

Самолетом доставили в Красноярск. Сидела я в одиночке, на допросы меня почти не водили. Все время повторяла, что ничего не помню. Я сама молилась, чтобы позабыть все фамилии. Мне дали на ознакомление толстую папку моего дела.

Судил меня военный трибунал войск МГБ Красноярского края. Разгоралась «холодная война», и статью мне дали пострашнее — 58-1 А, по которой грозили 25 лет или расстрел.

— Но «состав преступления» был тот же самый?

— Да, тот же самый. Приговорили к 25 годам, с учетом отсиженного времени. Отправили в Норильск, пришлось пройти этапом мимо того дома, где я жила. Под Норильском был спецлагерь, куда меня и поместили. Сидели там все по 58-й — это здорово облегчало положение — не было уголовников.

Мы строили золоотвал для какой-то фабрики. Работа: кайло в руки, и — кайлить вечную мерзлоту. Одна — кайлит, вторая — бросает в тачку, третья — отвозит тачку. Руки у меня уже не сгибались, даже одеться-раздеться мне помогали девушки из нашего барака.

На одежде у нас были номера. Бараки закрывались в десять вечера — на огромные замки. Работали часто без выходных, будили пас в шесть утра. Выдавали казенные валенки на несколько размеров больше моего — бывшие до этого в употреблении у солдат, с заплатками, с дырками. Ватные стеганые штаны, ватная телогрейка, поверх — ватный бушлат, на голове — буденовка, что солдаты носили.

В 1953 году умер Сталин. Нас вывели на линейку, гудели сирены автомобилей, заводские гудки. Удивительно, что и среди заключенных нашего лагеря у многих на глазах были слезы, они со страхом говорили: «Что теперь с нами будет?!». Мы с нашим бригадиром тихонечко сели в углу и поздравили друг друга. По всем лагерям вспыхнула забастовка. В Норильске особенная — в мужских лагерях было много фронтовиков. Держались они долго.

Наш лагерь тоже бастовал, но недолго. Выражалось это в том, что никто не выходил на работу, а на крышах бараков были вывешены черные флаги.

В 1954-м заключенные требовали приезда комиссии из Москвы. Летом того года комиссия приехала, перед клубом был поставлен огромный стол, покрытый красной скатертью. По одну сторону сидела комиссия, по другую — заключенные, которые рассказывали, почему они бастовали. Требовали восстановления выходных, снятия номеров с одежды и замков с бараков, переписки с родными (она разрешалась лишь раз в году), права получения передач, введения бесконвойного перемещения, введения зачетов за хорошую работу.

Комиссия уехала. Сотрудники нашей культурно-воспитательной части получили возможность собираться. Вышло распоряжение, что отсидевшие три четверти срока будут освобождены. Писались характеристики на заключенных, которые потом представлялись в комиссию.

— Ваше дело пересмотрели?

— У меня было двадцать пять лет — мне нечего было об этом и думать. Моя знакомая по лагерю, Ольга Елисеевна Бенуа (из тех самых), все уговаривала меня написать прошение. В первый раз я написала, но мне отказали После этого я проболела неделю. Потом, после ее новых уговоров, я снова написала, и, о чудо — мне скинули десять лет. С учетом всего отсиженного срока и зачетом работы меня в 1955 году освободили — в пятилетнюю ссылку. Муж мой, сидевший десять лет как СОИ (социально-опасный элемент), в это время уже был амнистирован и жил в Дудинке, прямо к нему я и приехала. Через некоторое время с меня сняли ссылку, и в 1957 году мы вернулись в Нарву.

 

НА ВРАГОВ НЕ ОБИЖАЮТСЯ: НТС ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

Интервью с Евгением Романовичем Романовым

— Евгений Романович, что вы можете сказать о схеме работы НТС в военный период?

— Еще до начала Второй мировой войны НТС неоднократно заявлял, что в случае иностранной интервенции он будет «ни со Сталиным, ни с иноземными завоевателями, а с нашим народом». Идея «Третьей силы» была заложена именно тогда, она и определяла все действия Союза со времени начала войны. Я это подчеркиваю потому, что во время войны русская эмиграция разделилась на два лагеря: тех, кто считал немцев освободителями России от сталинского режима, и тех, кто стоял на позициях оборончества, т. е. защиты сталинского режима, считая, что он спасает Родину от иноземных завоевателей. Позиция Союза отличалась как от первой, так и от второй. Наиболее точная формулировка этой позиции дана в докладе тогдашнего председателя НТС В.М. Байдалакова, прочитанном на союзном собрании в Белграде в феврале 1938 года:

«С кем идти? У русской совести может быть на это только один ответ: ни со Сталиным, ни с иноземными завоевателями, а со всем русским народом»… «борьба на два фронта с завоевателями извне и с тиранией внутри будет весьма тяжела», но «Россию спасет русская сила на русской земле; на каждом из нас лежит долг отдать себя делу создания этой силы».

Эта формула и определила дальнейшие события в жизни организации, она и отвечает на вопрос: «Почему так много членов Союза оказалось в Германии, включая и руководство организации?» Германия тогда и была тем плацдармом, через который можно было идти на территории России, оккупированные немецкими войсками.

Это была одна линия деятельности НТС. В оккупированные области перебирались разными способами: нелегально, через Польшу, где у нас было сотрудничество с польским антинемецким Сопротивлением, связь с которым осуществлял Александр Эмильевич Вюртер, а также с переводчиками при разных фирмах, инженерами при фирмах, работавшими на оккупированных территориях. В книге П.В. Жадана «Русская судьба» рассказывается, как автор, ничего не смысливший в электричестве, нанялся электромонтером.

Позже появилось второе направление работы: большое количество советских граждан оказалось на территории самой Германии — военнопленные и рабочие-«остовцы». Как началась работа среди военнопленных, подробно описано в книге Казанцева «Третья сила». Для работы с «остовскими» рабочими в Берлине был создан специальный отдел — БОН («Берлин особого назначения»). Она включала в себя переписку и поездки в лагеря; в частности, были созданы артистические бригада, в которых были члены НТС, они занимались пропагандистской работой среди рабочих. Разница между военнопленными и «остовцами» была большая — первые жили в охраняемых лагерях, вторые, хотя и жили в лагерях, но были более свободны в перемещении. Из работы среди военнопленных, по сути дела, и выделилось Власовское движение, когда оно стало принимать организованные формы. НТС и Власовское движение ни в коем случае идентифицировать нельзя: на протяжении всей войны НТС находился на нелегальном положении.

— В 1938 году Германский отдел, ввиду невозможности продолжать независимую работу, был распущен?

— Когда нацистское правительство попыталось взять эмиграцию под свой контроль, председатель Германского отдела вскоре уехал в Голландию. Переезд членов Союза в Германию из Югославии, Франции, Бельгии и других стран также шел разными путями — многие приезжали как рабочие, ведь немцы набирали рабочую силу. Вот это и есть основная схема: в каких направлениях и в какой среде тогда работал НТС.

Цель: распространять идеи Союза, литературу, создавать союзные группы, пропагандировать идею «Третьей силы». С этой же целью члены Союза продвигались во Власовскую армию.

Об идее «Третьей силы» можно сказать следующее: с политической, практической точки зрения, она не дала реальных результатов — из-за мощности противостоявших друг другу военно-политических блоков. Молодежная русская эмигрантская организация, полная энтузиазма, не мота тогда материально реализовать эту идею. Но, с другой стороны, эта позиция была единственно верной морально. И мы до сих пор считаем, что это было правильно, и мы от этой позиции не отказываемся.

Можно ли говорить о том, что мы были на немецкой стороне, в то время как Родина боролась против немецких захватчиков? Ведь на немецкой стороне мы не были — мы были антигитлеровской организацией, одновременно оставаясь организацией антисталинской. Можно упрекать нас, что мы так или иначе не участвовали в войне на стороне советской, но нельзя забывать, что одержанная победа над внешним врагом лишь укрепила сталинский режим и стоила нашему народу миллионов новых жертв. Кто здесь был прав, может рассудить только история. Но с патриотической точки зрения идея «третьей силы» была правильной, а что ее не удалось реализовать, что не удалось создать силы, способной свергнуть сталинский режим, а затем избавиться от немцев или даже выиграть войну — ведь теоретически это было возможно, — это уже не наша вина. Конечно, многое объясняется немецкой политикой — ведь в первые годы войны это было реально. В частности, те оппозиционные Гитлеру круги, которые впоследствии совершили покушение на фюрера 20 июля 1944 года, настаивали на необходимости изменить восточную политику, создать Русское правительство и Русскую освободительную армию. Этот замысел потом проявился во Власовском движении, но так и не был реализован.

НТС был связан с этими кругами, об этом пишет в своей книге «Против Сталина и Гитлера» Штрик-Штрикфельдт, из своего опыта могу сказать, что был знаком с одним из участников этого заговора, Гербергом Максимилиановичем Краусом, австрийцем, экономистом. Он был на Восточном фронте, в частях снабжения армии. Он помогал нам, как мог, — предоставлял нам возможность передвигаться по Украине, чтобы мы могли посещать подпольные группы НТС, существовавшие там. Он помог организовать поездку Георгия Сергеевича Околовича в Генерал-губернаторство (Польшу), куда из Германии попасть было невозможно, — поездку для встречи с Александром Эмильевичем Вюрглером, ответственным за переброску членов НТС в Россию. Последний раз во время войны я видел Крауса в 1944 году в Берлине, незадолго до покушения на Гитлера. Он тогда ушел от ареста — ведь арестована была лишь верхушка заговора. После войны он был главой Либеральной австрийской партии, последний раз я с ним встречался в 1951 году.

Непосредственно к заговору члены НТС отношения не имели, но контакты с этими кругами у нас были, в частности, от них и исходила поддержка идеи Власовского движения.

— Большинство офицеров, поддерживавших Власовское движение и покровительствовавших НТС, были балтийские немцы?

— Они играли значительную роль. Но не только балтийские — русские немцы вообще. Штрик-Штрикфельдт во время Первой мировой был офицером русской армии. Русские немцы «репатриировались» в Германию и после революции. Благодаря знанию языка и знанию России их призывали в основном как переводчиков. В отличие от немецкой верхушки, они знали характер русского народа и старались, как могли, смягчить ту политику, которая проводилась на Востоке. В составе немецкой армии было до миллиона бывших советских граждан, во многом — благодаря переводчикам.

По своему опыту могу сказать — я остался под немецкой оккупацией в Днепропетровске. Как я должен был относиться к тому режиму, который на моих глазах за семь — восемь лет до войны истреблял украинское крестьянство? Я видел на улицах города умирающих от голода детей, я знал, как проводилась коллективизация.

Это был истребительный антинародный режим, и отношение к нему я изменить не мог.

Конечно, здесь многое зависело от судьбы — если бы я жил не в Днепропетровске, а, скажем, в Самаре, куда немцы не дошли, выбора бы никакого не было. Общеизвестен факт, что в первый период войны просто сдавались в плен. Сегодня в России об этом только-только начали писать. Конечно, причинами поражений наших войск явились и сталинская чистка офицерского корпуса перед войной, и бездарность военного командования, но главной причиной сдачи в плен миллионов солдат было нежелание воевать за этот режим.

Для меня позиция в отношении сталинского режима была совершенно ясной и непоколебимой — полное отрицание. Что касается политики немцев на оккупированных областях, то сначала нам казалось, по примеру 1918 года, что они попытаются создать «независимое украинское государство» под германским протекторатом. Но нацистский режим сразу же показал свое лицо: расстрелы евреев и отношение к военнопленным. Судьба вторых выяснилась довольно быстро — в знаменитом Уманьском окружении оказалось шестьсот тысяч человек, некоторым удалось оттуда выбраться и сведения о том, что там люди умирают с голоду, просочились довольно быстро. Сегодня немецкие историки пытаются оправдать это тем, что ни интендантство, ни военная жандармерия просто не были способны принять такое количество пленных, а по домам во время войны они их распустить не могли. Но факт остается фактом.

О самом нацистском режиме мы знали мало — советской пропаганде мало кто верил. Но сущность этого режима стала ясна довольно быстро, и перелом в отношении к немцам произошел уже где-то с зимы 1941 года.

Вскоре я столкнулся с первым членом НТС — он был переводчиком при одной из кинокомпаний, я познакомился с позицией «ни немцев, ни большевиков». Для меня это было ответом на мои сомнения. Политически это было наивно, но моральная правота была именно за этой позицией.

Работа на оккупированных территориях, конечно же, была антинемецкой — почему немцы и преследовали НТС. С моей точки зрения, мы не представляли для них реальной угрозы, но смысла нашей пропаганды уже был достаточно для того, чтобы акты репрессий против НТС начались именно в оккупированных областях.

— Вы могли бы привести примеры из деятельности Днепропетровской группы НТС?

— Кроме Днепропетровска наши люди работали также в Кривом Роге. Для партизанских действий эта область не была приспособлена — не было лесов. В Кривом Роге была подпольная группа, в которой было двое членов нашей организации, для них мы печатали в типографии местной газеты (в ней я и работал). Мы также привлекали людей в НТС, печатали нашу литературу.

— Эта группа была про- или антисоветской?

— Прежде всего, она была антинемецкой, поэтому с ними можно было сотрудничать. Ведь ряд партизанских отрядов первого периода войны создавались также не на просталинских, а на антинемецких позициях. СМЕРШ прибрал их к рукам позже.

— Когда вы покинули Днепропетровск?

— В августе 1943 года, когда фронт приблизился к городу. К этому времени я уже поездил по Украине — был в Белой Церкви, в Умани, в Новоукраинкс, в Кировограде, там, где были небольшие союзные группы, в Виннице. Оттуда я вернулся в полупустой Днепропетровск — он лежал почти на линии фронта, население было оттуда почти все изгнано. В Кировограде была довольно активная группа молодежи с учителем во главе. Один из членов группы, Навроцкий, работал типографом, с его помощью мы печатали листовки. Позже он переехал в Винницу, где опять-таки устроился в типографию, откуда выносил шрифт для НТСовской типографии в Виннице. Во главе Винницкой группы стоял Александр Ипполитович Данилов, эмигрант, инженер из Югославии. Из Винницы я поехал в Берлин, где устроился на работу в газету «Новое слово».

— Союзное руководство в Берлине к тому времени уже было арестовано?

— Нет, я попал в Германию в январе 1944 года, аресты руководства прошли 21–22 июня.

— Что послужило причиной массовых арестов среди руководства НТС?

— Как я уже говорил, с моей точки зрения, никакой реальной угрозы немецкому режиму мы не представляли, реальной, существенной. Но у немцев уже было ощущение критического положения, и всякая, большая или незначительная деятельность, направленная против них, требовала пресечения. И второе — идея «Третьей силы» имела большой отклик, на этой базе строилось и Власовское движение, и в самом его руководстве были члены НТС — начальник штаба РОА генерал Трухин, генерал Меандров и другие.

— Сколько всего тогда было арестовано членов НТС и как шли аресты: «снизу вверх» или всех оптом?

— Нет, аресты шли с самого начала — на оккупированных территориях. Члена НТС Масалитинова отправили в концлагерь в июле 1943 года — задолго до арестов руководства — за пропаганду среда военнопленных, первые аресты на оккупированных территориях начались уже в 1941-м, а усилились после отката немцев от Москвы. А в июне 1944-го был произведен удар но всему руководству НТС. Всего за наш военный период немцами было арестовано свыше двухсот человек, во время «берлинской волны» было арестовано 25–30 человек.

— Исполнительное бюро было арестовано в полном составе?

— Все — Байдалаков, Поремский, Брунст и Вергун. Позже было создано запасное Исполнительное бюро — Околович, Мамуков; Трухин принимал участие в его работе, но был в стороне — он и Меандров были прикрыты тем, что состояли в окружении Власова.

— В связи с этим, кем и с какой целью было совершено убийство А.Э. Вюрглера в Варшаве?

— Здесь есть разные версии. Дело в том, что в гестапо работали НКВДисты, это я знаю по себе — один из моих следователей был агент НКВД Майковский, из Киева. Гестапо в Варшаве тоже было инфильтровано. Главная причина убийства Вюрглера — его связь с польским подпольем, его роль при переброске членов НТС в Россию и его осведомленность о проникновении советской агентуры в гестапо. Глава русской эмиграции в Варшаве Войцеховский пишет об этом, но довольно глухо.

— Когда арестовали вас и как это произошло?

— Меня арестовали в сентябре 1944 года, в редакции «Нового слова». На допросах интересовались двумя вещами: антинемецкой деятельностью на оккупированных территориях и связями с англичанами и американцами. О том, что я входил в БОН — группу по работе с военнопленными, они, очевидно, не знали. К связям с союзниками я никакого отношения не имел, но часто бывал у Мирослава Генриховича Гроссена, члена НТС, швейцарского подданного, жившего в Берлине. Он через знакомство с одним швейцарским журналистом и осуществлял контакты с англо-американцами, но о сущности их мне не было известно ничего.

— Кто вас допрашивал?

— Один — Майковский из Киева, фамилию другого я не помню. Майковский исчез после войны, второй неожиданно оказался в Аргентине и в гебистской газете «Голос Родины» под псевдонимом печатал свои воспоминания о деятельности НТС, упоминая и свое участие в следствии. Сам он — из Харькова.

— Как вы определили, что Майковский — НКВДист?

— Тогда — инстинктивно, а после войны это уже было широко известно. Их допросы длились недолго — уже было решение об отправке нас в концлагеря. В течение сентября у меня было три-четыре допроса, потом я просто сидел в одиночке.

— В тюрьме на Александерплатц?

— Да, до того момента, когда после выхода «Пражского манифеста» Власова, благодаря нажиму Меандрова и Трухина, дело отправили на переследствие. Его уже вели немцы — два следователя, переведенных в гестапо из уголовной полиции. Это были типичные чиновники — один по фамилии Фритце, другой — Ротцолль. Это, в известной мере, был спуск на тормозах — формальный акт для того, чтобы задержать отправку в лагерь. Вскоре в здание тюрьмы на Александерплатц попала бомба и меня перевели в тюрьму на Плетцензес, где я находился до 7 апреля 1945 года.

— Как мотивировали ваше освобождение?

— Никак. Прямо из тюрьмы я поехал к Геккерам. Это одна из семей, которые беспокоились об арестованных членах Союза. Сам Михаил Геккер сидел в гестапо — его освободили раньше меня. Там я и пробыл до отъезда из Берлина на юг.

— Какова была конечная цель вашей поездки?

— Была инструкция членам Союза — сосредотачиваться в районе Фюссена. Наша группа, семь человек, до Фюссена так и не добралась — там уже были французские войска. Конец войны я встретил в маленькой баварской деревушке возле города Инголынтадт.

— Сколько членов НТС за время войны погибло в немецких концлагерях?

Известны фамилии примерно пятидесяти человек — и то только эмигрантов. А сколько погибло членов НТС — советских граждан, установить просто невозможно.

— Есть версия, что НТС был предложен план продвижения Власовской армии на соединение с партизанами Драже Михайловича в Югославии…

— Не знаю, был ли предложен этот план Союзом, но он существовал — соединиться с казачьими частями и всем вместе двигаться в Югославию на соединение с антикоммунистическими партизанами.

— Скажите, после войны отношение к НТС союзников — англичан и американцев, каким оно было? Не пытались ли они обвинить НТС в коллаборации с немцами?

— Нет, единственное, в чем выразилось отрицательное отношение, во всяком случае, в беженском лагере Менхегоф, в котором после войны фактически был центр НТС, — нас выкинули из лагеря, после чего мы оказались на нищенском пайке — лагеря же перемещенных лиц в то время снабжались неплохо. Тогда же закрыли журнал «Посев» — за антисталинскую позицию. Возобновить выпуск журнала удалось в 1947 году, когда мы получили официальную лицензию от американских военных властей.

Что касается коллаборации и денацификации, обвинений в «убийствах детей», то если бы за этой советской пропагандой скрывались какие-либо факты, при том преследовании нацистских преступников, которое велось в послевоенные годы, и продолжалось десятилетиями после окончания войны — многих ведь ищут до сих пор, то советская сторона должна была бы представить доказательства, но кроме клеветы в советской прессе ничего не было. К примеру — в конце 1978 года в одном из малоизвестных парижских издательств «Эдисьон Рамсе» вышла в свет книга «Досье неонацизма», автор которой, некто Патрис Шероф, с подачи советского посольства привел в ней «факты преступлений» членов НТС во время войны. Мы подали в суд. Автор опять обратился в советское посольство за помощью — протоколами допросов членов НТС, захваченных органами НКВД в конце войны. Французский суд внимательно изучил предоставленные документы и вынес приговор — обвинения, выдвинутые в книге, являются клеветническими, глава, касающаяся членов НТС, должна быть из нее изъята, автор приговорен к штрафу.

Все эти демарши советской пропаганды были следствием того, что мы еще в 1946 году, находясь в беженском лагере, начали печатать листовки и вести пропаганду на Группу Советских войск в Германии. А чем дальше — тем больше. Это и вызвало массированный поток советской пропаганды против нас. Нормальное явление.

— Да, на врагов не обижаются. Большое спасибо, Евгений Романович.

Франкфурт-на-Майне, 1992 год.

 

РАЗВЕДЧИК, КОТОРОГО НЕ ЛЮБИЛИ КГБ И ЦРУ

Интервью с Николаем Евгеньевичем Хохловым

— Николай Евгеньевич, как вы попали в разведку?

В конце сентября 1941 года немецкие войска подходили к Москве. Я был белобилетником, но рвался на фронт. Я подал заявления в ГИТИС и в ГИК. Надеялся выдержать спецэкзамены для факультета режиссуры. Мои будущие сотоварищи по учебе подрабатывали грузчиками, сторожами, официантами, а я попробовал свои силы в художественном свисте и устроился во Всесоюзную студию эстрадного искусства. Но как раз в самом начале войны я от эстрады отошел и снимался в фильме Донского «Как закалялась сталь» в небольшой роли. Съемки шли в Ульяновске, и оттуда служба разведки меня вызвала обратно в Москву. Меня пригласили в здание госбезопасности на Лубянке и там я впервые встретился с офицерами разведки. На Лубянке меня заверили, что сдача Москвы неминуема и надо готовить партизанские группы для диверсионных действий в оккупированной столице. От меня потребовали, чтобы я вернулся на эстраду и стал членом артистической бригады, которая в самом деле была бы группой боевиков. Мне было девятнадцать лет, и я решил, что стать партизаном в оккупированной Москве еще интереснее, чем воевать на фронте.

Так всё и началось. Москву, слава Богу, не сдали, но в конце сорок первого разведчики, решив «боевую группу эстрадников» распустить, предложили мне тренировку для операций за линией фронта в немецкой форме. А кадровым офицером разведки меня сделали лишь в 1951 году, когда я уже проработал десять лет. Сначала — действуя в немецкой форме на территории, оккупированной немцами, а потом, по разным легендам, за рубежом.

— Во время войны вы участвовали в ликвидации гауляйтера Белоруссии Кубе. Как вам удалось вжиться в образ немецкого офицера и столь блестяще выполнить задание?

— Подготовка заняла больше года и была очень интенсивной. Меня поселили на конспиративной квартире, где также жил один немецкий антифашист, Карл Клейнюнг. Мне была уделена роль старшего лейтенанта тайной полевой полиции, а Карлу предстояло стать моим адъютантом — «унтер-офицером» той же службы. У этой особой полиции было право действовать в гражданской одежде, и это нам очень помогло на оккупированной территории. Однако к военной форме тоже надо было привыкнуть, как и к немецкой муштре. Мы с Карлом не только говорили только на немецком языке (он почти не знал русского), но и систематически посещали лагерь военнопленных в Красногорске, изучая поведение немецких военных. Портные службы приспособили немецкие формы к нашим размерам и выбрали ордена. Формы были трофейные, но в очень хорошем состоянии. Кроме работы в Красногорске, мне также пришлось заниматься со специалистами по немецкой культуре, истории фашизма и его ритуалов. Меня даже научили барабанить на пианино и напевать «Лили Марлен».

В конце концов нас отправили в качестве военнопленных в Оболовский лагерь, где мы прожили месяц среди немцев. Я не был разоблачен. Не был я разоблачен и в Минске, где для собственной уверенности мы с Карлом провели вечер в офицерском клубе. Карлу, как моему адъютанту, разрешили сопровождать меня, хотя сидеть он был обязан за отдельным столом, резервированном для низких чинов. В общем, всё обошлось и вошло в историю, когда был ликвидирован Кубе.

Думаю, что помогло мое легкомысленное отношение к опасности, свойственное ранней молодости.

— После войны вы получили задание убить Керенского. Почему оно было сорвано?

— В феврале 52-го Керенского собирались сделать председателем объединенного Комитета русской эмиграции, для координации борьбы с большевиками. Сталин испугался и приказал через Игнатова, руководителя «органов» в то время, поручить генералу Судоплатову немедленно ликвидировать Керенского, который тогда жил в Париже.

— А из зарубежных специалистов Судоплатова офицеров, знакомых с Парижем, знающих языки и для Франции и для легенды, способных не только легко попасть туда, но и свободно там передвигаться, под рукой оказался я один. И Судоплатов легкомысленно назвал Сталину мое имя.

Я только что вернулся из поездки по Западной Европе, включая Францию. Чего Судоплатов не учел, это того, что такое задание я никогда не принял бы. Правда, во время операций на оккупированной территории мне пришлось застрелить немецкого солдата, но это было необходимо, иначе ему удалось бы убежать от нас, выдать нас карателям, и не только наш отряд, но и вся деревня, приютившая нас, были бы уничтожены. И это была война, когда законы совести — другие. Я уверен, что генерал думал об этом военном эпизоде, когда через Игнатова назвал Сталину мою фамилию. Эта ошибка поставила Судоплатова в исключительно опасное положение.

С документами на имя одного, искусственно созданного для меня австрийца Хофбауера, произошли некоторые неприятности во время таможенного контроля при моем возвращении в Австрию из Швейцарии. Но такие инциденты были обычным явлением в жизни и деятельности австрийских коммерсантов, роль которого я играл. В то время я уже пытался уйти из разведки и преувеличил значение этого мелкого инцидента. Судоплатов не знал, что я всё уладил с австрийскими властями, хотя и не доложил об этом моим начальникам.

Поэтому, отдавая мне приказ о ликвидации «человека в Париже» (он не назвал имя намеченной жертвы), генерал сообщил мне, что его службе удалось получить подлинный швейцарский паспорт и к Хофбауеру я не буду иметь никакого отношения. Но я категорически отказался от задания. Такой поступок в обычных условиях означал бы расстрел и ссылку моей семьи.

Но решение об отказе я принял вместе с моей женой — Еленой Хохловой, и мы были готовы идти на любой риск. Тем более, что условия были далеко не обычные, и мы это понимали. С известной точки зрения Сталина, генерал, как мой многолетний начальник и в какой-то степени — ментор, отвечал за мою лояльность головой. Если бы он открыл настоящую причину срыва операции, мы погибли бы, но не только карьера Судоплатова была бы закончена, но и он сам вряд ли уцелел бы. И генерал решил солгать безжалостному хозяину. Невероятно, но это было именно так. Он заявил Сталину, что, как внезапно выяснилось, мои австрийские документы не могут быть использованы для передвижения по Европе из-за досадного инцидента с таможней. Ложь исключительно опасная, но генерал, видимо, ничего другого придумать не смог. Однако эта примитивная ложь сработала — жизни генерала, моя и моей семьи, да заодно и Керенского были спасены.

— В 1954 году в Москве принимается решение о ликвидации главы Закрытого сектора НТС Г. С. Околовича. Кто принимал это решение, почему в Политбюро так боялись НТС и какая роль в этой операции была отведена вам?

— Решение о ликвидации Околовича было принято лично Хрущевым, и он вынес его на Политбюро. Хрущев тогда старался создать образ активного и энергичного деятеля, целя на место Маленкова, в то время генерального секретаря. Политбюро единогласно утвердило творческое предложение Хрущева потому, что после восстаний в «народных демократиях» и поимки нескольких людей Околовича на территории Советского Союза, вожди очень опасались, что россияне в конце концов проснутся и Полибюро придется так же, как их коллегам в Восточной Германии, удирать в панике куда попало. Решение было принято в конце лета 1953 года.

Хрущев вообще забирал в то время органы безопасности в свои руки. Ненавидя Судоплатова за его откровенные высказывания о руководящей роли Хрущева в террористических акциях «органов», кандидат в генсеки выдвинул Панюшкина на роль шефа разведки и в тесном контакте с ним разработал план устранения Околовича.

Главные трудности были в подборе надежных и опытных агентов и кадрового разведчика для организации и контроля зарубежной части операции. Заместивший Судоплатова полковник Студников по каким-то мне неизвестным причинам решил, что Хохлов, хорошо знакомый с Западной Европой и много раз там бывавший, подойдет к такому назначению. Я думаю, что полковник Мирковский, Герой Советского Союза и мой непосредственный начальник по работе в Австрии, рекомендовал меня. Бедному Мирковскому, очень хорошему и честному человеку, пришлось потом дорого заплатить за свое доверие ко мне. Но я знал, как Мирковский презирал деятельность спецслужбы, называя всех нас, и себя в том числе, «мусорщиками революции». Он, наверное, испытал облегчение, когда в 1954 году, после провала операции, ему предложили уйти в отставку. Уверен, что Мирковский был в какой-то степени этому рад.

Мне передали все секретные материалы но НТС, имеющиеся у «органов». Из многочисленных и толстенных папок возникал коварный и зловещий образ опасного и активного врага советской власти. Позже, уже на Западе, я понял, что чекисты умышленно преувеличили угрозу со стороны НТС, чтобы получить больше полномочий, должностей и денег на борьбу с этой вражеской организацией. Я, однако, увидел в документах и что-то другое.

Как руководитель зарубежной части операции, я пес ответственность за подбор исполнителей и контроль над ними и в Союзе и за рубежом. И хотя впоследствии, когда их привезли в Москву, приказ об убийстве дал им сам Студников, их непосредственным «куратором» был капитан Иосиф, т. е. я. И знали они этого капитана еще с Берлина, где он изучал и проверял кадры для будущих боевых групп в Западной Германии. Так что они были мне хорошо известны. Циничные, прожженные преступники и убийцы, зарекомендовавшие себя еще в Испании, где они проводили террористические акции под руководством генерала Котова (он же — Эйтингон, соратник и дружок Судоплатова). Я выбрал их потому, что такой рабочий «коллектив» позволил бы мне надежнее скрыть от моего руководства мои действительные намерения. Я понял, что буду нести прямую ответственность за гибель Околовича и обязан эго предотвратить.

Кроме меня это не мог сделать никто, а если бы Околович все же был убит, все мои заверения Яне, да и себе, что я категорически против убийства, превратились бы в пустую браваду.

— Как должна была пройти ликвидация Околовича? Что за трехзарядный странный пистолет фигурировал на фотографиях, кто и когда должен был его использовать?

— Вес оружие предназначалось исполнителям. У меня собой не было никакого оружия, даже моего джеймсбондовского «вальтера», который я оставил в Москве. Я, правда, знакомился с оружием и проверял изготовление его, но когда всё было готово, оружие было переправлено в Вену, подполковнику Окуню, туда прилетели агенты и полковник Годлевский, многократный чемпион СССР но стрельбе из пистолета, тренировал их. Кроме двух блоков, замаскированных под коробки с сигаретами, были изготовлены также бесшумные пистолеты, о которых вы пишете. Они также предназначались исполнителям на тот случай, если, использовав сигаретные блоки, они были бы вынуждены еще защищаться при отходе. Вес оружие было спрятано в автомобильной батарее, которую швейцарский агент спецслужбы привез на юг Западной Германии. Оба исполнителя привезли батарею оттуда и спрятали ее в одной из ячеек хранения на вокзале во Франкфурте. Из этой ячейки американцы его извлекли. Я оружие не должен был даже трогать, но мне пришлось вытаскивать его из батареи, поскольку дебилы из ЦРУ не смогли его увидеть там, даже когда батарея была вскрыта.

— Недавно один сотрудник спецслужб сказал, что это — предательство. Разведчик не имеет права рассуждать, он должен выполнять приказ. Что вы могли бы ему ответить?

— Во время процесса над нацистами в Нюрнберге военные преступники все время утверждали, что они всего лишь «выполняли приказ». И судьи и все мировое общественное мнение признало, что выполнение преступного приказа тоже есть преступление. Если Ваш знакомый из спецслужбы этого не понимает, то, возможно, и ему когда-нибудь будет вынесен такой же приговор. В этой жизни или следующей, большой роли не играет.

— КГБ не простил вам срыва операции по убийству Околови-на. Что вам известно о попытках ликвидировать вас? Сколько их было?

— Прямых сведений обо всех таких попытках у меня, конечно, нет. Однако из разных источников информация об операциях но ликвидации Хохлова все же до меня дошла. Так, например, бывший генерал госбезопасности Калугин в одном из его интервью западной прессе сказал, что да — операции по ликвидации опасных противников советской власти проводились, хотя намеченных жертв было немного. Среди кандидатов на ликвидацию, которые преследовались упорно и бессрочно, он назвал и меня. Ему это полагалось знать. Ведь Управление контрразведки, одним из занятий которого были именно эти «спецзадания», было его «хозяйством».

Контрразведка Америки задерживала иногда советских агентов, которым КГБ приказывало установить мои координаты и разработать план моей ликвидации. Забавно, что после этого американские контрразведчики обычно обращались ко мне с идиотским вопросом — почему КГБ так упорно за мной охотится. Верьте не верьте, но такой вопрос мне задали во франкфуртском консульстве, когда советского агента, полномочного представителя Белоруссии в ООН задержали в Сан-Франциско по ее возвращении из Токио, где ее засекли на встрече с резидентом КГБ в Японии. Она быстро раскололась и объяснила, что ее вызывали туда для подробных инструкций, как установить координаты Хохлова и найти пути надежного подхода к нему. А я жил в то время в Германии, и КГБ потеряло меня из виду. Сотрудники американского консульства вызвали меня и выражали свое недоумение по поводу им непонятного задания.

Но вот два из таких спецзаданий оказались довольно успешными. Весной 1957-го я переехал в Париж, чтобы там дописать свою книгу. Среди моих знакомых в Париже оказалась и некая Христина Краткова, которую я встретил еще в Нью-Йорке. Симпатичная старушка из первой волны эмиграции быстро завоевала доверие и моих друзей. Много лет спустя, когда американская служба расшифровки опубликовала отрывки из расшифрованной переписки советской разведки со своей резидентурой в Северной Америке, я узнал, что советский агент Краткова (та самая) успешно участвовала в убийстве перебежчика Кравченко. Она, кстати, оказалась специалистом по особым ядам и даже имела научную степень в этой экзотической области знаний.

Получив задание ликвидировать Хохлова, Краткова подошла к нему научно. Хохлов должен был умереть естественным путем — от тяжелого, но, в общем, известного заболевания. Христина Павловна, последовав за мной в Париж, начала отравлять меня постепенно, и этот утонченный процесс был похож на обыденное отравление пищей. Я, конечно, ничего не подозревал, но мне было с каждым днем все хуже, и от смерти меня спас только счастливый случай — мои друзья в Германии предложили мне переехать туда и устроиться на работу в немецкой экономике. Как только я уехал из Франции, все симптомы «тяжелого желудочного заболевания» моментально прекратились. «Попытка» сорвалась.

Но агент Краткова не собиралась сдаваться. Москва связала ее с группой своих агентов в Германии, и «подход» был изменен. Хохлов должен был умереть от новоизобретенного яда, так закамуфлированного, что результаты вскрытия показали бы гибель от промышленного яда, используемого для уничтожения грызунов. Однако этот яд — таллий — людей убивал только в очень редких случаях, когда их здоровье уже было так подорвано естественным образом, что и таллий мог их прикончить. В Москве специалисты из секретной лаборатории КГБ поместили крупинку таллия в особую камеру, где эта крупинка была превращена в исключительно радиоактивный изотоп. Радиоактивность этого изотопа была кратковременной, поэтому его срочно переправили во Франкфурт, где в это время шла ежегодная конференция издательства «Посев». Я был в числе приглашенных. Агентам КГБ удалось подбросить радиоактивную крупинку в чашку кофе, которую я пил в перерыве. Замысел был в том, что крупинка поразит меня изнутри лучевкой, а потом быстро исчезнет. Эффект таллия, однако, останется и должен был сбить с толку докторов. Так и случилось. Фактически я был приговорен к смерти и, несмотря на то что американские доктора во франкфуртском военном госпитале многие недели трудились над моим спасением, почему я все-таки выжил, так и осталось неясным. О лучевке я узнал только тогда, когда вернулся в Америку и Нью-йоркский токсикологический институт занялся анализом моей встречи с прогрессивными методами советской разведки.

— Вскоре после этого вы попали в Южный Вьетнам. Как и почему это случилось?

— Таллий лишил меня всех волос и на теле и на голове. Лысый, с лицом, покрытым шрамами от язв, кровоточивших во время действия лучевки, я поехал в Америку, где выступал во многих городах с лекциями о положении в Советском Союзе и об успехах советской науки, занятой изготовлением ядов специального назначения. К весне 1958 года я вернулся в Германию, и там один мой знакомый, часто посещавший Южный Вьетнам, сообщил мне, что меня приглашают туда для серии лекций о Советском Союзе. Лекции нужно было читать по-французски. Мой французский был так себе, но я решил рискнуть и в начале лета прилетел в Сайгон.

Я ожидал, что в сайгонском аэропорту меня встретит представитель агентства по организации лскциопных турне. Вместо этого офицеры пограничной службы отвели меня в отдельную комнату, где человек в белом гражданском костюме заявил, что его зовут Во Ван Хай и ему приказано отвезти меня на встречу с одним важным лицом. Он вывел меня через заднюю дверь на территорию города и посадил в лимузин с флагом Южного Вьетнама. Никаких таможенных или пограничных проверок. Это был Южный Вьетнам, и возможность похищения коммунистами я исключал.

Во Ван Хай отвез меня прямо в президентский дворец. Во дворец мы проникли без каких-либо препятствий или проверок, и мой гид привел меня в большой кабинет, где сидело несколько людей. В дальнем ушу кабинета стоял большой концертный рояль, покрытый большущей тигровой шкурой с оскаленной пастью, свисавшей над человеком во вьетнамском национальном костюме. Этот человек поднялся, и я увидел, что он был маленького роста. Подойдя ко мне с протянутой рукой, он заявил: «Я — Нго Дин Дьем, президент этой страны. Бьснвеню, мсье Никола». В последующие годы моей работы во Вьетнаме я так и остался «мсье Никола». А Во Ван Хай оказался личным секретарем президента Дьема.

Дьем с места в карьер объяснил мне истинные причины моего приглашения в Сайгон. Никаких лекций, конечно, не планировалось. Дьсму нужен был личный советник, убежденный антикоммунист, но не зависящий от ЦРУ. Его контакты в США рекомендовали меня. Я спросил президента, почему он уверен, что я не завишу от ЦРУ. Он кивнул человеку тоже небольшого роста, но с непропорционально большой головой, и тот вытащил из портфеля какой-то документ. Позже я узнал, что этот головастик был доктор Туен, директор южновьетнамской разведки. Туен передал Дьему документ, и тот, разглядывая его, рассказал мне, что это был ответ ЦРУ на запрос Дьема обо мне,

В письме ЦРУ характеризовало меня, как честного и убежденного антикоммуниста, но предупреждало, что контролировать меня невозможно. Президент заявил со смехом, что это предупреждение и было для него необходимой рекомендацией. Дьем явно не доверял ЦРУ и, как он тут же рассказал мне, — не без оснований.

В новых главах моей книги я рассказываю, как началось вторжение коммунистического Севера на территорию Южного Вьетнама.

Вскоре были убиты Дьем и его брат Нго Дин Нью, руководитель вооруженного сопротивления коммунистической агрессии. Убийства были организованы агентами ЦРУ по приказу посланника президента Кеннеди — Каббота Лоджа. Все эти маневры посланников Кспнсди в Южном Вьетнаме и политические махинации ЦРУ привели к позорному поражению американских военных сил в Южном Вьетнаме и полной победе коммунистов. Но корни этого провала были ясны уже в те летние дни 1958 года, когда Дьем рассказывал мне о тревожных сигналах из сельских местностей вблизи 38-й параллели, границы между Севером и Югом, сообщениях о людях в необычной военной форме, появлявшихся в деревнях с неизвестными целями. Дьем поручил мне, как бывшему советскому разведчику и партизану, разобраться в этих сигналах и разработать план нужных противодействий. Я это сделал, и вскоре появился план Бин Мин, объявлявший о начале коммунистической агрессии с целью захвата Южного Вьетнама и предлагающий меры для блокирования этой агрессии. Этот план не удалось осуществить из-за слепоты, случайной или умышленной, резидента ЦРУ в Сайгоне и его начальников в Вашингтоне. Если бы эта клика не ввела в заблуждение президента Кеннеди, северным коммунистам не удалось бы захватить Юг. Об этом я и рассказываю в книге, как очевидец, побывавший там и получавший сведения непосредственно от Дьема и его окружения. Именно из-за того, что я не только привожу факты, но и называю конкретные имена виноватых, американское издательство Ballantine отказалось издать мою книгу в мягкой обложке, когда в конце семидесятых я прибавил к первоначальной версии, уже изданной в твердом переплете, новую главу о Вьетнаме и Южной Корее. Контракт на версию в мягкой обложке был уже заключен, я даже получил аванс, но когда чиновники из разведывательной общины (как он сами себя называют) узнали о дополнительной главе, издание было заблокировано. И это в стране, где, как говорят, существует свобода прессы. О вмешательстве ЦРУ я узнал непосредственно от одного из главных редакторов издательства. Думаю, что сейчас происходит нечто подобное. Американские издательства принимают книгу восторженно, а потом скромно умолкают и после долгого молчания просто возвращают рукопись без лишних объяснений.

Боятся правды, потому, что вьетнамский конфликт можно было выиграть, и об этом я пишу в книге. Думаю, что в стране, где я живу, американская разведка не даст издать мою книгу. Ничего — поищу смелых издателей за рубежом. Ведь оспаривать то, что я написал, разведывательная община не сможет.

— Правда ли, что вы готовили антикоммунистических вьетнамских партизан для заброски на Север?

— Заброска партизан на Север, как ответ на заброску вьетконгцев на Юг, была логичной частью плана Бин Мин. Один из рычагов для остановки агрессии Севера. Только я партизан не готовил. Готовили их офицеры-вьетнамцы из специального соединения, аналогичного российской «Альфе». Это соединение было создано майором Вин, как часть моего плана. Этих офицеров я обучал и тренировал в технике ведения партизанской войны. А Судоплатов врет, что из подготовки плана Бин Мин ничего не получилось. Очень даже получилось.

Настолько получилось, что ЦРУ, которое ни за что не хотело отдавать контроль над обстановкой в Южном Вьетнаме самим вьетнамцам, испугалось. У них был приказ из Вашингтона — ни в косм случае не раздражать северо-вьетнамских правителей. Вдруг они пожалуются своим советским вдохновителям, а те обидятся.

И вообще ЦРУ очень не нравилось, что, разработав план Бин Мин, я опирался на идеалистов, а не на платных наемников, как практиковало ЦРУ. Их офицер сам мне говорил, что вьетнамские идеалисты ненадежны. Изменится политика США, и они пойдут своим путем. А допускать это никак нельзя. В общем, типичная цээрушная лапша. Но — опять — вдаваться в детали в рамках этого интервью я не могу. А из-за того, что план Бин Мин успешно развивался, хотя нам было и трудно обходить его американскую блокаду, Дьем и его брат были в конце концов ликвидированы. Когда я уезжал в 1961-м из Сайгона, прощание с Дьемом было хотя и сердечным, но очень грустным. Я обещал ему вернуться, если американцы когда-нибудь поумнеют, но нам всем было уже ясно, что правительство США не даст вьетнамцам самим справляться с северной агрессией. Кеннеди сбили с толку вероломные советники, этот бред продолжался Джонсоном, пока не привел к позорному поражепию Штатов и их «разведывательной общины».

— Почему вы рассказали о роли вашей жены в срыве операции по убийству Околовича и что случилось с вашей семьей после вашего переходя на сторону НТС?

— Я не пришел в НТС, я пришел к Околовичу и, если американцы не схватили бы меня, намеревался вернуться обратно.

— Как же вы могли вернуться обратно, если убийство было бы сорвано?

— Очень даже просто. Оба исполнителя были известны в Западной Германии, откуда были родом и имели семейные связи. Один из них свободно мог быть «опознан». Тогда я мог «удрать». Мне попало бы за выбор агентов, но не очень. Изначально выбирал их не я. Ну, пожурили бы, но если Околович держал бы рот на замке, я отделался бы легко. К сожалению, он этого не сделал. Околович был хорошим и честным человеком, но он также был и лояльным членом партии, полностью преданным руководству НТС. Именно руководство НТС и принудило его выдать американцам время и место встречи меня с ним. Во время этой встречи на Онернплатц меня и схватили офицеры американской разведки. Правда, Околович мне потом заявил, что когда он спросил меня, не возражаю ли я, что на встречу были приглашены американцы и я сказал бы, что возражаю, он якобы нажал бы на педаль газа и рванул вперед. Знаете, возможно, что ему так нужно было это оправдание, что он сам в него верил.

Но ведь площадь была окружена американскими автомобилями и дальше нескольких метров мы не проехали бы. А попытка бежать сразу давала бы американцам законный повод меня арестовать. Да и в тот момент, когда Околович задавал мне этот наивный вопрос, американский разведчик уже заглядывал в окно машины. А ведь к американцам я никогда не приходил и никогда не просил у них политического убежища. Даже когда попал в Штаты.

Схватив меня, американцы отвезли меня на одну из их конспиративных квартир, сфотографировали и в конце концов сумели просмотреть мои австрийские документы. Мне предстояло быть автоматически присужденным к высшей мерс наказания, но это как раз волновало меня меньше, чем неизбежная судьба Яны, моей жены.

Когда в 1952-м году генерал Судоплатов отправил меня в Карлсхорст, как оперативника с поручением принять участие в засылке диверсионных групп в Западную Европу, я, конечно, принимал участие в рабочих совещаниях всего коллектива офицеров, занятых этой сложной и сверхсекретной деятельностью.

Начальник нашей группы пояснил офицерскому составу, что в отношении «спецзаданий» обычные советские законы не применяются. Эти обычные законы не были бы применены к Яне и нашему сыну и в 1954 году, после того, как я был бы объявлен предателем. Ждать милостивого отношения к жене офицера службы «спецзаданий», женщины, которая несомненно слишком много знала, мне было нечего. Вот почему в апреле, когда все мои попытки оставить мой приход к Околовичу в тайне сорвались, я согласился дать пресс-конференцию в Бонне и решил открыть роль моей жены в предотвращении убийства. Расчет был простой, хотя многим в то время он и показался необъяснимым, — превратить мою жену в человека, получившего мировую известность. Когда в 1991 году я установил связь с Яной, я понял, что эта внешне рискованная стратегия полностью сработала.

О том, что произошло с Яной и Александром после моей прессконференции, подробно рассказываю в книге. В этом интервью нет места для деталей. Стоит только отметить, что их эпопею можно разделить на два этана. Первый — арест Яны и заключение её вместе с Александром в следственную тюрьму. В тот момент она должна была предстать перед судом по знаменитой пятьдесят восьмой и ее ждала «вышка». Но до суда дело вряд ли дошло бы. Яну просто отравили бы на секретной квартире, а Александра спрятали бы в сиротском доме под другой фамилией. Но на втором этапе, когда советскому правительству стало ясно, что Яна получила мировую известность, как героиня и символ элементарного гуманизма, климат резко изменился.

Могу только привести слова Яны, сказанные мне, когда после указа Ельцина о моем помиловании я встретился с ней в Москве: «Что ты беспокоишься о прошлом? Всё было сделано правильно. И, как видишь, всё обошлось хорошо».

— Вы — единственный перебежчик из спецслужб, который был реабилитирован?

— Я не был реабилитирован, но в Москву мне удалось вернуться. В 1991 году, после неудавшегося путча, в прессе много писали о спецчастях госбезопасности, которые отказались идти в Белый дом и атаковать законное правительство. Рассказывали, что они просто легли на пол и их командир заявил, что они никуда не пойдут и ни в каких боевых акциях принимать участия не будут. Прочитав эти корреспонденции, я на полусерьёзе написал письмо в Комитет госбезопасности, в котором сослался на несколько своих мыслей по поводу необычного поведения этих спецчастей.

Я высказал свое мнение, что эти офицеры фактически отказались выполнить прямой приказ их командующего, председателя КГБ Крючкова, и тем сорвали операцию государственного значения. По всем уложениям военной дисциплины их должны были тут же арестовать и немедленно расстрелять. Так делалось на фронте во время войны. Правда, настоящей войны тогда не было, но военные законы никто не отменял. Тем не менее после поражения заговорщиков непокорных офицеров никто не наказывал. Наоборот — все они были повышены в званиях и многие были награждены. Причина такой необычной реакции властей была объяснена просто — отказ выполнить преступный приказ служебным преступлением не является. Эта, новая для советской действительности, формулировка была распространена СМИ.

Я зацепился за эту формулировку и задал ехидный вопрос: почему же те офицеры госбезопасности, которые в прошлом советского государства отказались от преступных заданий или сорвали их, были автоматически присуждены к высшей мере наказания? Я привел свой пример, рассказал свою историю и напомнил, что и генерал Судоплатов и генерал Эйтингон вместе с другими высокими чинами госбезопасности были присуждены к долгим срокам тюремного заключения за организацию как раз таких уголовных преступлений, одно из которых было поручено моему отделу и за срыв его я был приговорен к «вышке». Ну и имел нахальство заявить, что было бы логично, если председатель КГБ задал бы такой вопрос самому президенту России.

Все это было просто упражнением в горьком сарказме и никакого ответа на него я не ожидал. Каково же было мое удивление, когда так через неделю я получил письмо от КГБ. В нем вежливо сообщалось, что председатель КГБ прочел мое письмо и намерен обсудить его с президентом. О результатах мне сообщат. Я посчитал это письмо бюрократической отпиской.

Однако, вскоре после письма от КГБ, на факс факультета психологии при Калифорнийским штатном университете, где я уже давно служил старшим профессором психологии и утилизации компьютеров в научных исследованиях, пришло письмо на мое имя от некоего Николаса Бетгела, члена британской палаты лордов. В нем лорд Беттел рассказывал мне, что он давно пишет о России и ее истории, издал книгу о Катыни и хотел бы встретиться со мной в Москве, чтобы узнать от меня и Яны детали нашей истории. Он также упомянул о своих творческих связях с московским журналом «Новое время» и заявил, что редакция этого журнала хотела бы взять у меня интервью.

Возможности моего расстрела там лорд не касался, полагая, вероятно, с типичной британской беззаботностью, что успеет до расстрела получить от меня нужную информацию. И действительно, через пару дней по факсу пришло официальное приглашение от «Нового времени» приехать в Москву.

Когда я рассказал Яне и Александру о милых приглашениях, они, похохотав, уверили меня, что я НИКОГДА не смогу приехать в Москву. Таких чудес просто не бывает. Я с ними согласился, по так, на всякий случай, написал в консульство с дурацким вопросом, не дадут ли они мне визу в Москву.

Консульство ответило, что вообще-то дало не сложное, но в моем случае они должны получить специальное разрешения от МИДа в Москве, а ничего такого к ним не поступало. Если поступит, мне сообщат. Знакомая отписка.

А потом начался шквал всяких событий. Некий Резниченко прислал мне факс, в котором сообщал, что только что было создано новое, частное издательство «Автор» и он, как один из редакторов, предлагает заключить с ним договор об издании моей книги, если я приеду в Москву. Он также спросил меня, не буду ли я возражать, если следователь но особым делам Ренёв пришлет мне ряд вопросов, которые могут открыть возможность для моей реабилитации. Ренёв такой список прислал. Список был очень похож на допрос и, вероятно, таким и являлся. На все вопросы я ответил не теряя самообладания, но последний меня возмутил. Ренёв спрашивал, вел ли я антисоветскую деятельность после оседания на Западе. Я запальчиво ответил, что конечно вел и горжусь этим.

Этот ответ сыграл потом критическую роль в процессе моей реабилитации. Какая-то Лидия Киселева из Ленинградской кинофабрики прислала факс, в котором предлагала создать документальный фильм о нашей истории.

И так далее и тому подобное. Самое забавное во всей этой катавасии было то, что в основном большинство этих творческих предложений оказалось лапшой и показухой, организованной несомненно одной и той же организацией. Но это выяснилось позже.

Тем временем одно казалось вполне реальным — меня ждали в Москве. Однако я чувствовал что-то неладное во всей этой заварухе и ехать в Москву в действительности не собирался. «Вышка» все еще висела надо мной. И вдруг произошло что-то совершенно непредвиденное. Консульство прислало мне не только визу на месяц, но и копию президентского указа на мое имя, в котором Ельцин объявлял о моем помиловании и закрытии моего дела. Вот этого я совсем не ожидал. Более того. Продиктовав утром текст указа о моем помиловании, Ельцин не разрешил ставить автоматически его подпись под указом, а приказал подготовить окончательный текст с тем, чтобы после обеда, вернувшись в кабинет, он мог бы его проверить и сам поставить свою подпись. Не знаю, что он думал или чувствовал, но вполне возможно, что Борису Николаевичу я обязан своей жизнью.

В середине мая я встретился с Беттелом во франкфуртском аэропорту, и в тот же день наш самолет приземлился в Москве.

В конце того же года, вернувшись в Штаты, я узнал, что набор моей книги был рассыпан сразу после моего отлета из Москвы, издательство «Автор» закрылось, Киселева никогда не имела никаких полномочий для документального фильма и некоторые другие проекты оказались элементарной показухой.

Реабилитация была передана коллегии из генералов того же типа, что дали мне «вышку», и они мне в реабилитации отказали, сославшись на мой ответ, в котором я писал, что никогда не прекращал антисоветской «агитации».

По телефону Ренёва, номер которого он мне сам дал, мне стали говорить, что такой у них не работает. А летом 1992-го группа бывших старших офицеров разведки начала работу над мемуарами генерала Судоплатова на английском, а потом и на русском языке, в которых было несколько страниц вранья про меня. Похоже, что все же была ловушка, которой не удалось захлопнуться.

— Недавно один сотрудник спецслужб сказал, что ваш отказ убить Околовича — предательство. Разведчик не имеет право рассуждать, он должен выполнять приказ. Что вы могли бы ему ответить?

— Во время процесса над нацистами в Нюрнберге военные преступники все время утверждали, что они всего лишь «выполняли приказ». И судьи и все мировое общественное мнение признало, что выполнение преступного приказа тоже есть преступление. Если ваш знакомый из спецслужбы этого не понимает, то, возможно, и ему когда-ішбудь будет вынесен такой же приговор. В этой жизни или следующей, большой роли не играет.

 

НАКАЗАНИЕ ЗА ПОМОЩЬ

Парижская «Русская мысль» опубликовала главы из книги Буковского «Московский процесс», вышедшей в издательстве «Робер Лаффон» в октябре 1995 года. Книга, как сказано во вступлении, — результат участия Буковского в суде по делу КПСС, где он выступал как эксперт.

Желание автора развить тему о необходимости Нюрнберга-2 нельзя не поддержать: коммунистический режим в нашей стране до сих пор не осужден, что ставит под вопрос и преемственность современного государства Российского, и легитимность российской демократии.

О возникновении демократического движения Буковский пишет: «Появление нашего движения представляло для Политбюро не только практическую проблему, но и теоретическую головоломку (…). Как объяснить появление “врага” в бесклассовом социалистическом раю? Ведь большинство из нас родилось и выросло уже в условиях, созданных по их же рецептам».

«Согласно идеологической установке КГБ, — говорит автор, — деятельность диссидентов подогревалась и поощрялась подрывными центрами. От Андропова требовалось эти мифические “центры” обнаруживать, а их происки обезвреживать, отлично при этом понимая, что никаких таких “центров” не существует в природе. Задача головоломная, особенно в период “детанта”, когда западные правительства из кожи вон лезли, чтобы продемонстрировать советским вождям свое дружелюбие. И что же ему оставалось делать, кроме как изобрести один “подрывной центр”? Так, — утверждает Буковский, — появился в нашей жизни пресловутый НТС — Народный Трудовой Союз российских солидаристов, связь с которым КГБ пыталось всеми правдами и неправдами “пришить” буквально каждому». (Русская мысль. 12–18 октября 1995 г.)

Многих членов НТС, прочитавших эти строки, должна взять оторопь: иные начали борьбу против режима в рядах организации, когда автора книги «Московский процесс» еще не было на свете, а оказывается, все это им приснилось, так как НТС «придумал КГБ».

Но это еще далеко не все: глава книга, помещенная в «Русской мысли» от 8—14 февраля 1996 года, почти полностью посвящена этому «пресловутому НТС». Любовью к НТС Буковский никогда не отличался, но здесь он собрал воедино большинство своих нападок на организацию, не гнушаясь жаргона гебистских писаний. Например: «В реальной жизни НТС представлял из себя ничтожную эмигрантскую организацию с сомнительным прошлым, подозрительным настоящим и неопределенным будущим».

«Фашизм», «абвер», «жалкое существование»…

Остановимся на главных «пунктах обвинения» Буковского.

1. «Созданный в 1930 году профашистски настроенной молодежью (сначала он назывался Национально-Трудовой Союз нового поколения и находился под сильным влиянием идей Муссолини)…»

Профашистские группировки тогда в эмиграции существовали, особенно одобрительно о якобы начавшемся «процессе фашизации России» писали младороссы, бывшие главными оппонентами НТС. Члены НТС внимательно, в обязательном порядке изучали и советский режим, и режим Салазара, и фашизм: член Исполнительного Бюро НТС М.А. Георгиевский (расстрелян в Москве в конце июля 1950 г.) специально для этого ездил в Италию. А вернувшись, сказал: фашизм та же диктатура, что и у нас, только пожиже. Многие тогда были иного мнения. Будущий канцлер Аденауэр, тогда бургомистр Кельна, послал в 1929 году приветственную телеграмму дуче. Писатель и философ Освальд Шпенглер сравнивал Муссолини с Цезарем, поэт Райнер-Мария Рильке называл его «зодчим воли Италии», публицист и политик Э. Коган (впоследствии з/к Бухенвальда) в 1926 году хвалил социальные элементы и корпоративизм фашизма, немецкий писатель, еврей Рудольф Боркард добился личной аудиенции, чтобы передать свой перевод Данте Муссолини, который внешне напоминал ему Гёте… Будущего им не дано было знать. Легко сегодня, зная прошлое (и забыв то, что «мешает»), изображать пифию.

2. Буковский утверждает, что НТС «…в годы войны сотрудничал с немцами (через абвер), в частности, издавая газеты на оккупированных немцами территориях России».

И в оккупированных областях, и в самой Германии среди «остовских» рабочих НТС распространял, устно и в листовках, идеи «третьей силы» под лозунгом «ни немцев, ни большевиков!» За это заплатили свободой и жизнью десятки членов организации. С 1938 года НТС в Германии самораспустился, чтобы не попасть под гитлеровский «глейхрихтунг» («объединение» под фашистским руководством) и действовал нелегально. В 1944 году почти все руководство НТС было арестовано гестапо. Газет ни на одной из оккупированных немцами территорий НТС издавать не мог.

Тут, кстати, можно было бы вспомнить судебный процесс 3 мая 1979 года в парижском Дворце правосудия, на котором был осужден некто Патрис Шероф, автор книги «Досье неонацизма», в которой он обвинил НТС в сотрудничестве с немцами во время войны. Суд нашел утверждения автора клеветническими, а уж французское правосудие заподозрить в снисходительном отношении к сотрудничеству с нацистами невозможно.

3. «…в 1955 году произошел раскол, практически уничтоживший организацию».

Внутренний конфликт в НТС действительно был, кто-то называет его расколом. Из НТС ушло и пыталось создать другой, «подлинный НТС» около 15 % его состава. С каких пор подобные потери считаются «уничтожительными»?

4. «К нашему времени оставшиеся две-три сотни членов организации влачили жалкое существование, искусственно поддерживаемые и КГБ, и ЦРУ в качестве организации двойного агента».

Обвинение серьезное, а «организация двойной агент» — интереснейший материал для историков, которые, естественно, не удовлетворятся голословием Буковского, а захотят доказательств, которые должны хранить архивы ЦРУ и КГБ. Так из какого архива они у «эксперта»? Впрочем, бывает еще один источник «информации»: омраченный злобой и завистью разум.

5. Но мнению Буковского, процесс по делу Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Пашковой был отложен властями сознательно, чтобы «дождаться» курьера НТС с листовками в защиту Гинзбурга и Галанскова: И ЛОЖЬ — «Трюк этот был настолько очевидным, что ни у кого не оставалось сомнения в связи КГБ и НТС».

Логика, достойная известного фонвизинского дьячка, который до логики не дошел, а «ходил до риторики, да Богу изволившу, назад воротился». НТС неоднократно распространял в СССР листовки в защиту политзаключенных, сообщая правду о махинациях советских карательных и судебных органов. Листовки наносили прямой ущерб коммунистической диктатуре, подсудимые же о них знать не могли.

Еще одно «доказательство» связи НТС с КГБ:

«Теперь все это уже не тайна: в 1990 году бывший полковник КГБ Ярослав Карпович поведал печати о том, как он долгие годы был членом “руководящего круга” НТС, их человеком в Москве. По его словам, руководил этой “операцией” непосредственно Андропов, под наблюдением самого Брежнева. И скажите мне теперь: во что они все-таки верили?»

Могли, например, верить в то, что Буковский следит за британской прессой и ознакомился с опубликованной в «Таймсе» еще 22 апреля 1983 года статьей «Кошки-мышки с КГБ», где рассказано об операции КГБ, которую сорвал НТС. Были в «Таймсе» и фотографии четырех гебистов, в том числе Карповича.

Карпович же успел уйти на пенсию до провала операции и получить звание полковника и орден. Для НТС (код «Южане») целью операции было изучение работников КГБ и их новейших методов, внесение дезинформации. Гебисты же (их код операции: «Магнит») пытались раскрыть контакты НТС в Москве, заманить кого-нибудь из руководителей на советскую территорию. Не раскрыли и не заманили. А полковник Карпович в конце восьмидесятых выступил с разоблачением «органов» и стал «гебистом-диссидентом». Если его прозрению помогли материалы НТС и встречи с членами организации — слава Богу. Кто же в таком случае был инфильтрирован? О чьем цинизме следует говорить?

6. «Между тем, руководство НТС, нимало не смущаясь своей провокационной ролью в этих трагедиях, продолжало игру. Более того, рассчитывая, видимо, на чью-то благодарность, они даже афишировали эту роль, заявляя устно и письменно, что “диссидентов вообще создал НТС”. А после трагической гибели Галанскова в лагере в 1972 году объявили его тайным членом своего ЦК — редкий цинизм даже для этих людей».

НТС никогда не претендовал на «создание». Но НТС направлял в страну своих друзей, иностранцев, готовых помочь освобождению России и рисковавших свободой, переправляя диссидентам «тамиздатовскую» литературу, оказывая материальную и техническую помощь, вывозя рукописи и правозащитные документы. За рубежом НТС организовал акции в защиту политзаключенных; в 1972 году по инициативе НТС для этой цели было создано «Общество защиты прав человека».

Буковский не раз утверждал, что Галансков не был членом НТС, что это придумано для поднятия престижа организации. Но Галансков и не намеревался сообщать это Буковскому; более того, когда НТС ему это предложил сделать, он категорически отказался.

 

ИЗ АРХИВОВ ЗАКРЫТОГО СЕКТОРА НТС

Галансков. Рабочая кличка «Клен». Связь установилась случайно. В июне 1966 года член Шведского комитета содействия («Маркин») поехал в СССР для восстановления связи со СМОГом. По цепочке старых контактов случайно встретил Галанскова и Гинзбурга и провел разговор об НТС и «Гранях».

Август 1966 года. Курьер («Уралец») привез от Галанскова большое письмо с предложением сотрудничества, в частности — размножения малого «Посева».

Октябрь 1966 года. Курьер («Шарик») сообщил: «Буковский, согласно характеристике Галанскова, недостаточно дисциплинированный человек, но если НТС даст ему задание, он будет его исполнять до конца. Он даже немного обижен, что ему не поручили никакого дела и не установили контакт. Галансков считает, что прямо с Буковским встречаться не надо, а лучше передать письмо через него. Галансков хотел бы получать копии писем НТС к Буковскому, потому что хочет централизовать работу и иметь контроль. Это относится и к Добровольскому».

Ноябрь 1966 года. Курьер НТС («Ерема»): «Уже в начале разговора я понял, что отношения с Буковским не то что напряженные, но не совсем ясные. Буковский хочет командовать, Добровольский сказал, что это диктатор и что “Буковского нужно было бы как-то обойти”. Пусть ему напишут и дадут какое-нибудь дело, но пусть не командует. Я спросил, считает ли он Буковского ненадежным? “Нет, — ответил он, — Буковский надежен, но характер у него такой. Если бы он был сегодня в Москве и узнал, что встречался с вами я, а не он, то он сошел бы с ума”. Чувствуется, что между Буковским и Добровольским есть конкуренция за руководство и с этим нужно считаться».

Декабрь — январь 1966–1967 годов «Аксель» сообщила: «Я спросила Галанскова и Гинзбурга об их отношении к Союзу. Гинзбург сказал: “Я вообще политикой не занимаюсь. Меня интересует литература и люди, которые сидят в лагерях”. Галансков в этот день ничего не сказал. О том, что он член НТС, Галансков сказал мне чуть ли не в последний день перед отъездом. Добровольский тоже сказал, что он член Союза и что его друзья в Загорске хотят вступить в НТС. Буковский отказался, узнав, что он должен был бы подчиняться Добровольскому».

«Аксель» вывезла (на фотопленках) «Крутой маршрут» Е. Гинзбург, «Феникс-66» (около 600 стр.), большое количество документов и писем, в том числе письмо от Галанскова. Он сообщил, что попросит Добровольского сказать Буковскому:

«…согласны с его гениальным текстом письма с критикой НТС (хотя этот текст принадлежит другому соавтору) и больше никаких дел с НТС иметь не хотим (…) вся эта химера нужна нам только для того, чтобы предотвратить возможные салонные разговоры Буковского (особенно в пьяном виде). Ведь достаточно одного неосторожного слова об НТС, и все полетит к чертям».

Теперь краткая запись Закрытого сектора НТС о самом Буковском.

«Буковский. Рабочая кличка “Дубов”. Связь продолжалась с августа 1965 года по март 1971 года. Прервалась в связи с его последним арестом. Было проведено 10 личных встреч с курьерами НТС. Перерывы в сотрудничестве вызваны арестами Буковского в декабре 1965 и январе 1967 гт. В это время НТС проводил за границей акции в его защиту, оказывая ему материальную помощь (через мать и других посредников),

Буковский знал о связи Галанскова с НТС, но Галансков не посвящал его в детали этой связи, о чем нас предупредил. После письма Буковского и Есенина-Вольпина с критикой в адрес НТС произошла размолвка между Буковским, с одной стороны, и Галансковым и Добровольским — с другой, что привело к тому, что Галансков и Добровольский просили вести связь с Буковским не через них, а отдельно. По совету Галанскова в январе 1967 года Буковскому было послано соответствующее письмо, которое, но нашим сведениям, должно было быть им получено незадолго до ареста.

В ноябре 1970 года Буковский послал через американского журналиста письмо на один из контактных адресов НТС; письмо было опущено в Италии (…).

В январе 1971 года курьер НТС объяснил Буковскому, что при той гласности, с которой проводятся общественные акции, операция с переброской печатной техники уже невозможна.

В феврале 1971 в представительство НТС в Париже приходит выехавший из Москвы Свечинский с просьбой от Буковского прислать хотя бы чертежи множительного аппарата.

29 марта 1971 года — арест Буковского».

 

«ПРОЗРЕНИЕ» БЕЗ ЗАЗРЕНИЯ

«Помню мое первое прозрение, году в 65-м, когда кто-то из друзей передал мне конверт от заезжего энтэзсовского курьера, — пишет Буковский. — Уже это одно неприятно поразило меня: я ведь ранее никогда не просил контактов с ними. Но то, что было в конверте, поразило меня гораздо больше: плотно, почти без интервалов напечатанная на машинке, там лежала “инструкция” о том, как создавать “пятерки” (…), а также письмо, адресованное мне, с предложением… взорвать Мавзолей Ленина (…). Словом, весь джентльменский набор. Ворвись в тот момент КГБ в мою квартиру, хороший был бы им подарок. Разумеется, тогда я только посмеялся над незадачливыми конспираторами и сжег свой непрошеный джентльменский набор, но мысль об этом эпизоде не оставляла меня».

Буковский, надо думать, хочет создать впечатление, что этим закончилась его связь с НТС, которой он «не просил». Однако в 1965 году его связь с организацией только начиналась и продолжалась до 1971 года. И жаль, что письмо с «предложением взорвать мавзолей» было поспешно уничтожено: документ мог бы придать вес обвинениям Буковского. В архивах Закрытого сектора НТС такого «предложения» нет. Но там, к примеру, хранится письмо Буковского, посланное в 1970 году на один из контактных адресов НТС (опущено за границей).

«Мой товарищ в ближайшее время не сможет приехать к вам, т. к. ему не удалось добиться командировки. Однако у меня разработан другой способ поставки тех вещей, о которых я просил. Дело в том, что один мой товарищ работает в Международном аэропорту Шереметьево и может нам помочь. Если вы подберете человека достаточно надежною и смелою, то он может провезти все, что захочет и что нам надо. К этому письму прилагаю подробный план служебных помещений аэропорта Шереметьево. Если ваш друг известит нас хотя бы за неделю о времени, дне и стране, из которой он прилетит, то его встретит мой друг и поможет пройти. Как это сделать…» Следует схема и описание операции.

А вот выдержка из «Вечерней Москвы» (от 6 января 1972 года, статья «Биография подлости»): «Перед судом свидетель А., сотрудник аэропорта. Однажды Буковский, пользуясь давним с ним знакомством, намекнул ему, что нуждается в ею помощи. Нужно только лишь “не заметить” портативную типографию и нелегальную литературу, которую доставят ему, Буковскому, из-за рубежа.

В качестве подтверждения своих “высоких” связей Буковский показывает свидетелю журнальчик “Посев” — орган пресловутого НТС (Народно-Трудового Союза)».

Хорошо, что НТС тогда усомнился в надежности этой связи Буковского, а то опять заработал бы обвинение организации в провокации…

 

ПОЧЕМУ «РОЯЛЬ СЛУЧАЙНО ОКАЗАЛСЯ В КУСТАХ»?

В «Посеве» № 3 за 1995 год опубликованы подробности дела, предшествовавшего обмену Буковского на генсека чилийской компартии Луиса Корвалана. Долголетний член Руководящего круга НТС А. Родзевич в 1950-х годах служил в военном министерстве Чили и был знаком с некоторыми офицерами, обретшими власть после переворота 1973 года. Пользуясь этими знакомствами, А. Родзевич по своей инициативе предложил обменять находившихся в заключении чилийских коммунистов на советских политзаключенных и попросил руководство НТС составить список людей, которых следовало бы обменять.

В списке, составленном А. Артемовым и А. Юговым, — 42 человека. Почему произошел обмен «голова за голову», почему не удалось освободить других? Есть предположение, что чилийцы отказались от обмена после резких высказываний Буковского в адрес Пиночета и «шутки» Буковского, что надо было бы обменять Пиночета на Брежнева. Но истинные причины пока что скрыты в архивах КГБ и чилийского министерства. В окончательных переговорах НТС не участвовал. Если бы не Родзевич, чилийские офицеры навряд ли узнали бы о существовании Буковского.

 

ЗАЧЕМ ВОРОШИТЬ ПРОШЛОЕ

Процесс над КПСС ушел в песок, «эксперт» Буковский в политической жизни России существенной роли не играет, НТС за свою 65-летшою историю подвергался нападкам не только по наущению советской власти. Кому-то не удалось прибрать к рукам принадлежащий НТС журнал, кто-то ожидал от организации земных благ и высокого поста и обиделся, оных не получив. Кто-то видел в НТС конкурента и пытался на всякий случай запачкать грязью. Союз обычно на это не отвечал и чурался эмигрантских склок. И Буковский знал: пока длится противостояние с коммунистическим режимом, НТС не откроет свои архивы, чтобы доказать членство Галанскова в НТС и тем самым подвергнуть опасности людей, имевших отношение к cm работе.

На примере других организаций, инфильтрированных ГПУ-НКВД — КГБ, нетрудно понять цель инфильтрации: развал организации или перевод ее на просоветские позиции (пример: младороссы с их вождем Казем-Беком). Ни того ни другого с НТС не произошло, но злонамеренные слухи распространялись десятилетиями. Неоднократно людям, выезжавшим на Запад, на последней «беседе» с КГБ «доверительно» сообщали: «Не советуем за рубежом сотрудничать с НТС, там такой-то процент наших людей». Стали бы гобисты предупреждать, если бы это было действительно так?

 

«СОЛИДАРИСТ» БЕНИТО МУССОЛИНИ…

В 1993 году в журнале «Повое время» (№ 8—10) появилась серия статей Млечина, цель которых — доказать «фашистскую сущность» НТС. Ответ «Посева» редакция «Нового времени» печатать отказалась («они нас не убедили»). В конце 1995 года но средствам массовой информации рассылались подметные листовки с фотографией генерала Лебедя и балаганным лозунгом «Я вас научу Родину любить!» — якобы от имени НТС, который якобы призывает голосовать за Конгресс Русских общин. Разъяснение НТС, что это — провокация, не устроило первого зама главного редактора «Нового времени» Любарского: он разразился ернической заметкой о контактах НТС с Лебедем, о «нацистском прошлом» солидаристов, сообщив при этом, что «…и поныне исповедуемый “солидаризм” не позволяет забыть, что основы политической доктрины, носящей это название, были впервые сформулированы Бенито Муссолини и его товарищами по движению».

Прикажете возражать, спорить? НТС охотно вступал в идеологические споры, если они велись на должном уровне. Так, известный диссидент Краснов-Левитин не раз выступал на конференциях «Посева» с эсеровских позиций, оставаясь с НТС в хороших отношениях.

Может быть, астрофизик Любарский силен в своей области. Но он не знает, что солидаризм — это сказано даже в Большой Советской Энциклопедии — возник еще в XIX веке, и явно путает его с синдикализмом, входившем в идеологию фашизма.

Есть и, вероятно, еще долго будут люди, не ищущие истины, а горящие желанием во что бы то ни стало выделиться, приобрести «имя» тем, и шельмуют живых, скончавшихся или погибших членов организации, существующей с 1930 года. Обвинения, собранные в книге Буковского, повторяет не только «Новое время», они давно уже кочуют по страницам различных изданий, отечественных и эмигрантских, причем в основном — демократической направленности. Проверять их или хотя бы опубликовать возражения оппонента пока никому из редакторов в голову не приходило. Или они тоже руководствуются принципами, далекими от поисков истины?

Пока эта статья готовилась к печати, В. Буковский совершил новое «открытие» в истории НТС: он «открыл» книгу печально известного Ю. Чикарлеева. На этом «труде» стоит остановиться подробнее.

Исключенный из НТС за клевету Юрий Чикарлеев в начале восьмидесятых годов издал книгу «Трагедия НТС». В 1982 году немецкий суд признал книгу клеветнической, после процесса Ю. Чикарлееву пришлось познакомиться с пенитенциарной системой Свободного мира, книга запрещена к распространению на территории ФРГ. Даже советские журналисты, готовившие очередную антиэнтээсовскую телепередачу в конце восьмидесятых, испугались: «цитировали» книгу, не называя источника. В своем ответе на возмущенное письмо одного из старых членов НТС А.Ф. Поповской В. Буковский ничтоже сумнящеся ссылается на книгу Чикарлеева как на «детальное исследование»! И вскользь замечает: «Факт же инфильтрации КГБ руководства НТС слишком хорошо известен в России, чтобы стремиться его подробно документировать: о нем, в частности, детально поведал прессе отставной ныне полковник КГБ Ярослав Карпович, много лет бывший членом “Руководящего круга” НТС, “их человеком в Москве”».

«Я — артист Больших и Малых академических театров, а фамилия моя слишком известна, чтобы я ее вам называл…».

Карповича НТС водил за нос, пока не надоело, кроме умных книг (способствовавших его последующему «прозрению») он от НТС никакой информации так и не получил, должности «председатель в Москве» в НТС тогда не было, а на словах его могли произвести и в фельдмаршалы…