Что исстари зовется Тихим Доном, Но голосистым, в дальнем далеке Ушло, во времени осталось оном, В полузабытой песне и тоске. Что исстари зовется Тихим Доном, Предстало вдруг в английском городке. И будто колокольным перезвоном Все всколыхнуло в старом казаке. Он стар, но кажется еще могучим, Он стар, но вот осанкой в крепыша. И песнею старинной и тягучей Как будто с места стронута душа. Во взлете, в удали казачьей, в хоре Услышал властный зов родных сторон. В смятении своем, в сознаньи горя Вдруг встал и сел, и вновь поднялся он. Неужто все в судьбе бесповоротно? Идет сквозь зал к сынам земли родной. Сквозь жизнь свою, как будто безотчетно. Далось то чувство — тяжкою ценой. Поют. Но каждый ведь — советский, «красный»! Всю жизнь считал он: «красные» — враги. И вот иное медленно, но ясно приходит в сердце: боже, помоги! К хормейстеру казачьего ансамбля подходит и не видит в нем врага. Ослабли ноги. Звуки слов ослабли: — В степи все так же глубоки снега?.. — Все так же, дед. Они, снега, все так же Зимой в степях придонских глубоки. Но вод разлив весной стал шире даже… Казак вздохнул: — Разлив моей реки… Вздохнул, поник:                      — Чужбина. Мы в позоре. Ошибка жизни — мы твои рабы… И маята в его орлином взоре. И в дрожи рук — трагедия судьбы.