Я прошу, вы в балладу мою загляните: Я поведать хочу, как музейный служитель Выбрал высшее благо: являться свободно К божеству совершенства, чье имя — «Джоконда». Но «свободно», конечно, не точное слово. Каждый раз он волнуется снова и снова. Двадцать лет неприметный служитель музея На посту там, где толпы проходят, глазея И трактуя улыбку ее, как угодно. Не заметили, как шевельнулась «Джоконда», Иронично, загадочно смотрит, но зорко Мимо дам, знатоков и банкиров Нью-Йорка, Что не могут, ценя идеал абсолютный, Не оценивать в долларах тут же и фунтах, Смотрит мимо и тех, восклицающих: «Гений! А каков колорит! А игра светотени!» Смотрит, смотрит она, любопытных минуя, На того, кто влюбился в нее, как в живую, И кто в утренний час, когда спят парижане, Двадцать лет к ней подходит с немым обожаньем. Кто однажды решил все вопросы, ответы И ушел из директорского кабинета. Навсегда. Не колеблясь. И не был печален. Ну, а люди вокруг головами качали. Говорили о том, что он болен, бесспорно, Что поступок его — отклоненье от нормы. О, блюститель рассудка, о, праведник хмурый, Отклоненье от нормы Петрарка с Лаурой? Отклоненье от нормы Беатриче и Данте? — Но ведь он — рядовой! Ну а те-то — гиганты! Будет ханжеский голос твердить мне усердно. Нет, по праву любви он такой же бессмертный! Он — кто счастье всей жизни обрел в ее лике. Самый обыкновенный. И самый великий.