Аптекарь вернулся около двух часов ночи. Он вошел с черного хода и, чтобы побыстрее добраться до своих комнат, ежась от холода, пошел через двор, в центре которого высилась громада Агрегата. Неожиданно блеснувший в темных окнах зала свет заставил его остановиться. Он поставил на землю саквояж, растер руки, затем, осторожно ступая, подошел к высоким французским окнам и заглянул внутрь. Тусклый свет ручного фонарика скачками двигался по полкам книжного шкафа. Несколько мгновений Аптекарь молча следил за передвижением пятна света, а потом, резко распахнув окно, ворвался в зал. Луч фонарика метнулся к нему, Аптекарь прыгнул вперед. Раздался грохот падающего тела, звон бьющегося стекла, на полу хрустнул разбитый фонарик. Аптекарь ощупью нашел выключатель, и вспыхнувший свет осветил сидящую на полу женщину. Ее левая рука была прижата ко рту. Зажатый в правой руке пистолет был направлен на Аптекаря.

— Не двигайся, Аптекарь.

— Надо ж, какой сюрприз! — В голосе Аптекаря прозвучало искреннее удивление. Он сделал шаг вперед.

— Не подходи! — Женщина схватила пистолет двумя руками. — Я выстрелю!

— Не выстрелишь. — Аптекарь наклонился. — Для того чтобы выстрелить, надо сперва снять предохранитель. Вот здесь…

Он разжал сцепленные пальцы, опустил пистолет в свой карман и покачал головой:

— Крепко я к тебе приложился. Подожди-ка минутку.

Он вышел и вскоре вернулся с тампонами и бутылью. Опустившись на пол, аккуратными движениями смыл кровь с лица нежданной гостьи.

— Дай-ка посмотреть. — Он ощупал челюсть. — Вроде ничего. Губа разбита, но зубы и челюсть целы.

— Как я выгляжу? — Ее потерявший истерические обертоны голос звучал почти жалобно.

— Как всегда, прекрасно, — заверил Аптекарь. — Что же касается распухшей губы, то такой грим очень даже соответствует роли ночного грабителя.

Он огляделся. Шкафы были распахнуты, на полу валялись разбитые банки, резко пахло спиртом и формалином. В лужах лежали экспонаты, в том числе любимая Аптекарем гадюка с двумя головами. Часть книг тоже была сброшена на пол.

Некоторое время он бесстрастно озирал разгромленный зал, а потом перевел взгляд на женщину:

— Так что же все-таки происходит? Ты не считаешь нужным объясниться?

Женщина молча смотрела перед собой. Аптекарь подошел к ней, поднял. Не сопротивляясь, она молча позволила усадить себя за стол.

Аптекарь отошел к буфету и вернулся с бутылью «Лафройга» и двумя стаканами:

— Выпей.

Она послушно поднесла стакан к губам и скривилась:

— Больно.

— Конечно больно. Губы-то у тебя прилично расквашены. Но ты пей — заодно и продезинфицируешь. — И отхлебнул из своего стакана.

Женщина, морщась, пила виски мелкими глотками.

Аптекарь меланхолично разглядывал разброшенные книги, потом сделал глоток и повернулся к женщине:

— Так что же это все-таки значит?

— Будто сам не знаешь, — устало ответила она.

— Книга?

Женщина молчала. Аптекарь достал из кармана сигареты, вытащил одну, подвинул пачку к женщине, щелкнул зажигалкой, положил ее на стол, затянулся, выпустил дым:

— Ты зря учинила этот погром. — И кивнул на небольшой деревянный ящик, лежавший на столике рядом с клеткой, в которой жалобно попискивала Матильда. — Вот она.

Глаза женщины расширились.

— Ты никогда не была способна видеть очевидное. Ты вечно мечешься в поисках того, что находится у тебя под носом. — Он сделал паузу и мягко спросил: — Зачем тебе она?

— Ты спрашиваешь — зачем? — Женщина с трудом оторвала глаза от ящика. Ее голос звучал невыразительно и безлично, словно какой-то безжизненный автомат произносил ему самому непонятные слова. — Ты что, не знаешь, как я живу? Ты, вся эта твоя компания клоунов-кавалеров, что знаете вы о жизни? Одной тащить на себе ребенка, работу, не знать ни минуты отдыха. Тебе когда-нибудь отключали свет и перекрывали счет в банке? Ты знаешь, что такое не иметь возможности хоть на минуту расслабиться? Да, конечно, как же это я могла упустить, — в ее голосе появились нотки сарказма, — ты тоже работаешь. Но когда тебе хочется есть, Вероника подает тебе ужин. И когда ты хочешь расслабиться, то у тебя под рукой Анри со своим коньяком. И когда тебе хочется поболтать, к твоим услугам Художник, а когда тебе хочется, — она прищурилась, — то тоже далеко ходить не надо. — Аптекарь поморщился. — Оставь, — она хрипло рассмеялась, — так я тебе и поверила.

Со двора в зал вошел Анри, но ни Аптекарь, ни женщина не обратили на него никакого внимания, так же как и на стоящую на галерее Елену.

Аптекарь провел рукой по лицу:

— Значит, Оскар…

— Нет! — Словно защищаясь, женщина подняла руку. — Я только хотела его припугнуть, и вдруг… Ты знаешь, когда он захрипел, — она доверительно заглянула Аптекарю в глаза, — я решила, что он меня разыгрывает.

— Разыгрывает. — Аптекарь резко затушил сигарету. — Разыгрывает… В отличие от тебя, Оскар умел проводить границу между жизнью и театром. Господи, убить человека, который тебя вытащил из помойки, благодаря которому ты, — он сморщился, — служишь высокому искусству, а не таскаешь подносы в дешевой забегаловке.

— Замолчи, Аптекарь! — Женщина вскочила. — Кто ты, чтобы читать мне мораль? Твоя хваленая благодарность всего-навсего оправдание слабости. Сильный берет, что ему причитается, и идет дальше. Благодарность… Благодарность за что? За то, что мне положено по праву? За то, что твой драгоценный Оскар послужил таланту?

— О каком таланте ты говоришь? — Не сводя друг с друга глаз, они стояли, чуть наклонившись вперед, как готовые кинуться вперед боксеры на ринге. — Благодарность — это естественное свойство подлинного таланта.

— Тебе не к лицу говорить пошлости, Аптекарь. — Она дернула головой. — Благодарность… Может быть, ее можно испытывать к человеку, который хоть чем-то для тебя пожертвовал. А чем он пожертвовал для меня? Звонком мэру? Он отмахнулся от меня, как от докучливой мухи, а в придачу получил право ощущать себя благодетелем, благородным джентльменом, спасшим женщину. Так кто кому должен быть благодарным? Ты молчишь? Еще бы. Ты хорошо умеешь разглагольствовать о высоких материях, об истине, о справедливости, но когда дело доходит до настоящих конкретных вещей, ты молчишь. А знаешь, почему? — Она наклонилась к нему и прямо в лицо выдохнула: — Потому что ты — трус. Впрочем, — она передернула плечом, — как все мужчины, не более того. И кстати, насчет трусости: скажи, Аптекарь, среди всех твоих сокровищ случайно, не затерялся сандалий? Такой, знаешь, обычный, ничем не примечательный сандалий с правой ноги? Что я вижу — ты побледнел, Аптекарь? — Она хрипло рассмеялась. — Ты и представить себе не мог, что я догадаюсь. Похоже, ты не так умен, как думают о тебе твои друзья и ты сам.

Женщина отошла к столу, кинула сигарету в пепельницу и тут же прикурила новую.

— Молчишь? — Она повернулась к Аптекарю. — Действительно, сказать-то тебе нечего. Все это, — она сделала широкий жест рукой, — твое заведение, твоя забота о людях, твои друзья и все твои слова — все ложь. — Она судорожно затянулась. — Скажи, ты хоть раз любил, Аптекарь? Нет, я не говорю про твои приключения и про обожающих тебя дамочек. Ты хоть раз чем-нибудь пожертвовал ради любви? Нет. Потому что боялся. Боялся за свое спокойствие, за свой уют, за свое благополучие. Ты — трус, Аптекарь. И все твои исследования, они тоже от страха. Ты боишься смерти и поэтому боишься любви. Потому что и то и другое — это абсолют, а твой мир, — презрительно усмехнулась она, — это мир умеренности.

— Я живу в мире, — тихо сказал Аптекарь, — таком, каков он есть, исполненном страхов, болей, компромиссов, обыденности, в мире малых дел. Ты осуждаешь страх? Нет ничего более человеческого, чем испытывать страх. Это не стыдно. Я готов, хоть мне и не верится, допустить, что тебе страх неведом. Но происходит это оттого, что ты живешь в виртуальном мире, где все — фикция, зато с заглавной буквы: Любовь, Смерть, Страдание, Страх. Но чудо жизни заключается в том, что любовь, страх, смерть, страдание — все это рассеяно в повседневности. Это не концентрат, а капли, без которых напиток, который мы называем жизнью, будет бессмысленным и ненужным. В коктейле этом иногда больше того или другого, впрочем, — он махнул рукой, — зачем я тебе это говорю? Разве ты поймешь, что любовь воплощается в повседневных, незаметных, мелких поступках, что она — не снег на вершинах гор, а песок, из которого время строит горы. Ты говоришь о любви… Без любви человек умирает, потому что любовь — это горючее жизни. Но ты путаешь любовь с желанием и страстью. С ними ты хорошо знакома, и не случайно. Страсть и смерть — близкие подруги, а в смерти ты большой специалист. Ты увечишь, калечишь, убиваешь всех, кто к тебе приближается. Чем ближе к тебе человек, тем вернее его конец. Бедняга Оскар — случайная жертва. А твой отец, твой сын…

— Замолчи, Аптекарь! — Тело женщины напряглось, и вся она вдруг стала похожа на опасного дикого зверя, изготовившегося к прыжку. — Ты знаешь, что за него я свою жизнь отдам!

— Конечно отдашь. — Они опять стояли почти вплотную, вцепившись друг в друга глазами. — Только не за него. За себя. Ты не сына любишь. Ты всегда и во всем любишь только самое себя. Именно поэтому ты сделала все, чтобы он, подобно беспомощной марионетке, оставался в полной зависимости от тебя, чтобы стал не самоценным человеком, а пустышкой — пустым пространством, где комфортно располагается твое эго. Тебе не сын нужен, а двойник. Дублер. Клон. Все эти годы ты только и делала, что кастрировала бедного парня. Посмотри, во что ты его превратила: в раба, неспособного к бунту, в труса, неспособного к поступку. Господи! Да он даже в сортир без разрешения сходить не может. Его беспомощность — залог твоего существования. И ты еще говоришь о любви… Существует только один человек, которого ты любишь, — тот, на которого ты смотришь в зеркало.

Аптекарь повернулся к женщине спиной, подошел к столу и взял в руки ящик.

— Аптекарь…

Аптекарь повернул голову.

— Аптекарь, — ее голос был тихим, почти умоляющим, — отдай мне книгу, Аптекарь. Зачем она тебе?

— Ты все равно в ней ничего не поймешь.

Женщина медленно обвела взглядом зал: разбитые банки, разбросанные книги, лужи спирта на полу. Только сейчас она осознала, что кроме нее и Аптекаря в зале находятся еще двое: Анри у выхода во двор и Елена на галерее, которые, застыв, безмолвно, словно зрители в театре, наблюдали за тем, что происходит на авансцене.

— Аптекарь… Я ведь не для себя прошу.

— Уходи, — не поворачиваясь, бросил Аптекарь.

Голова женщины, словно от удара, дернулась вбок. Несколько мгновений она стояла, не сводя глаз с Аптекаря, потом очень медленно подошла к столу, взяла сигарету, щелкнула зажигалкой, затянулась и жестом, одновременно безразличным, небрежным и безнадежным, отшвырнула сигарету. Прочертив плавную высокую дугу, та упала в лужу спирта. Пламя вспыхнуло мгновенно. Оно разлилось по полу, побежало по бамбуковым этажеркам, створкам шкафов, книгам. Окаменевший Аптекарь смотрел, как огонь взбирается вверх по резным колоннкам галереи. Ища выход, он оглянулся по сторонам, потом, подняв голову, увидел искаженное страхом лицо Елены. Тень облегчения скользнула по его лицу. Он схватил ящик и резким движением швырнул его вверх. Ящик, пролетев мимо головы Елены, стукнулся в стену и упал на уже начавший дымиться пол.

— Беги! Книгу отдай малышу! — прокричал Аптекарь и бросился к безучастно стоявшей женщине.

Ему на помощь, хромая, кинулся Анри. Вдвоем они выволокли ее во двор. Пламя меж тем уже охватило окружавшие двор строения.

— К Агрегату! — крикнул, перекрывая гул пожара Анри.

Они побежали к стоящему посреди двора сооружению, но на полпути Аптекарь повернулся и бросился назад. Через несколько секунд он, кашляя от дыма, вернулся, неся в руках клетку с Матильдой. Анри и женщина уже карабкались по трапу.

Когда Елена выбежала из горящего дома, освещенная пожаром улица была полна людей. Вдалеке гудели сирены пожарных машин. К свисту огня и треску горящего дерева примешивались крики людей.

Огненная стена вздымалась высоко в воздух. Часть пожарников, быстро раскрутив рукава шлангов, начали поливать стоящие по соседству дома, другие направляли струю пены в огонь. И вдруг из языков пламени появилось странное сооружение. Медленно и неуклонно оно поднималось вверх.