Неделя, прошедшая с моего дня рождения, тянулась долго и тоскливо. Дни, плавающие в липком поте душившей город жары, ничем не отличались друг от друга.

Вернувшись из школы, я жадно выхлебывал бутылку колы, вяло прожевал холодную скучную котлету и устраивался под жужжащим вентилятором на диване с книжкой фэнтези в руках.

Сейчас я понимаю, что неподвижное стояние этих дней, их безразличное спокойствие должны были меня насторожить, но мною владела ленивая расслабленность, а монотонное жужжание вентилятора, с трудом раздвигавшего своими лопастями густой воздух, притупляло мой слух.

Я так никогда и не узнаю, каким образом и почему решилась матушка отдать меня в ученики к Аптекарю. Что подвигло ее, ревниво оберегавшую меня от любых влияний (а по ее мнению, все влияния, кроме ее собственного, были для меня пагубны), своими руками свести меня с человеком такого блеска и обаяния, как Аптекарь? Действительно ли озаботилась она моим будущим или решила использовать меня в игре, в которой, как всегда, надеялась обвести всех вокруг пальца? А может быть, Аптекарь околдовал ее, опоил одним из своих зелий? Даже такая малость (а может, и не малость, ведь утверждал же Аптекарь, что обстоятельства встречи никогда не бывают случайными и только глупец склонен не придавать им значения), так вот, даже обстоятельства встречи и знакомства двух этих людей, встречи, изменившей жизнь не только нас троих, но и множества других людей, известны мне исключительно со слов матушки, чего явно недостаточно, ибо, будучи натурой увлекающейся и творческой, она видела не то, что было, а то, что ей хотелось видеть, и фантазии свои не только выдавала за чистую монету, но и принимала за нее. Все это навсегда спрятано в тени кулис, куда мне доступа нет, так что для меня действие началось в тот момент, когда подобно занавесу распахнулись портьеры и вспоровший вязкую дрему сиесты острый стук каблуков возвестил о появлении на сцене моей матушки.

Итак, поставив на стул тяжелую сумку с продуктами, облегчив душу проклятиями в адрес погоды, правительства, города, его жителей и жизни в целом и завершив, по своему обыкновению, иеремиаду риторическим вопросом, почему все сыпется именно на нее, она приготовила себе кофе, присела к столу, щелкнула зажигалкой и, выпустив струю дыма, объявила:

— Я решила, что пора тебе всерьез начать думать о своем образовании.

Я отложил книжку. День, так медленно и спокойно текший по своему обычному пути, оказался чреват непредвиденными и малоприятными осложнениями. Всякий раз, когда у матушки возникали идеи по поводу моего будущего, это грозило нежелательными изменениями привычного течения моей жизни. И вообще, будущее свое я представлял слабо, разумно полагая, что оно так или иначе случится, а разговоры на эту тему тянули за собой рассуждения о необходимости приобрести хорошую специальность, о том, что значит быть настоящим человеком и хорошим сыном, и чем матушка ради этого жертвует. Впрочем, выхода у меня не было, и, сделав заинтересованное лицо, я преданно на нее уставился.

— Представь, — начала она низким таинственным голосом, — у меня разболелась голова. Чудовищно. Боль адская, — матушка томно прикрыла глаза, — как моя жизнь. — Сделав паузу, она постучала пальцем по сигарете, и серый столбик пепла бесшумно осыпался в пепельницу. — А у меня впереди… Ну, да ты знаешь… — Сигарета описала в воздухе светящуюся спираль. — Короче, я заскочила в первую попавшуюся аптеку. От боли не то что ничего не соображаю — ничего не вижу. Стою у прилавка. И вдруг, представь себе, слышу сзади голос: «Таблетка вам не нужна. Позвольте». И чувствую, к голове моей кто-то прикасается. А у меня не то что повернуться, ответить сил нету. Я, знаешь, вроде как хотела сперва испугаться: ну что это такое, незнакомый человек, и сразу за голову, но, — глаза матушки расширились, — чувствую я, что из пальцев этих прямо в меня идет энергия! Боль исчезает, растворяется, меня охватывает такой покой, такое блаженство… Будто я в рай возношусь. — Матушка, словно прислушиваясь к своим ощущениям, снова сделала долгую паузу. — Да, словно в рай. И чувствую, вся наполняюсь этой энергией, будто заново на свет родилась!

Она потушила сигарету, как всегда недокуренную, вытащила из пачки новую и прикурила.

— И тут голос — приятный такой — говорит: «Вот и все. И никаких таблеток не надо». Поворачиваюсь: видный такой мужчина. Ну, я, конечно, поблагодарила. «Вы что, — говорю, — волшебник?» В общем, он пригласил меня кофе выпить. «Я сам вам сготовлю», — говорит. Короче, он готов взять тебя в ученики.

— Кто, волшебник?

— Да нет. — Матушка раздраженно дернула щекой. — Какой волшебник? Он аптекарь. Но не просто. Хозяин аптеки. Исключительный человек. Умница. И как-то сразу доверие вызывает. Я и сама не заметила, как час с ним проговорила. Кофе, кстати, изумительный. Как в Италии. И почему это нигде, кроме Италии, кофе готовить не умеют? Так вот. Я ему, естественно, про тебя тоже рассказала. Какой ты у меня замечательный. Талантливый. — Она потянулась и взъерошила мне волосы. — И аптекарь, представь, сам предложил тобой заняться. Поэтому…

Вот уж чего я никак не ожидал! Фармакология, насколько я знал свою матушку, с ее тягой ко всему яркому, необычному, эффектному, никак не могла значиться в реестре привлекающих ее занятий.

— Ты не понимаешь. — Матушка словно догадалась, о чем я думаю. — Фармакология — это уменьшенное отражение космических процессов. Микрокосм, в котором отражается макрокосм.

Правильно или нет она цитировала (а что это была цитата, я не сомневался), не знаю. Впрочем, и матушка, и Аптекарь имели склонность к эффектно звучащим формулировкам, правда, Аптекарь имел обыкновение придавать им несколько ироничный оттенок.

Я даже и не пытался как-то противоречить оживленно говорящей матушке. Похоже, этот Аптекарь действительно зарядил ее какой-то энергией. Сама мысль о запахах аптеки, о пилюлях, таблетках, настойках, мазях и кремах была мне отвратительна. И хотя любые попытки спорить с матушкой были пустой тратой времени, ибо все равно дело заканчивалось тем, что я повиновался ее воле, я все же попробовал увернуться от надвигающейся угрозы.

— Мамуля, — сказал я, пытаясь придать своему голосу необходимую искренность, — ты ведь сама столько раз говорила, что круглыми сутками надрываешься для того, чтобы я мог учиться в хорошей частной школе, что мне необходим отличный аттестат, что…

— Да, сынок. — Матушка с гордостью взглянула на меня. — Да, я всем пожертвовала ради тебя, и нет ничего, слышишь, ничего, что бы я для тебя не сделала. Да, естественно, твоя школа — лучшая в городе, но, — она подняла глаза вверх, — чего она стоит, эта лучшая школа? Чего стоят твои учителя, жалкие продукты провинциальных колледжей, евнухи от науки, неспособные ее оплодотворить, лишенные воображения и полета, чему они могут научить такого ребенка, как ты! — Голос матушки звенел, на щеках выступил румянец, но затем голос ее, обретя элегические обертоны, упал почти до шепота: — Но ты уже не ребенок, — четырнадцать лет! Боже, как время бежит! — Она кинула взгляд в зеркало и поправила прическу. — И тебе нужны учителя, достойные такого ученика. Подумай, если бы только я смогла купить тебе рояль (Господи, пронеси! — взмолился я), у кого бы ты предпочел заниматься: у Горовица, Баренбойма, Листа или у лабухов из музыкальной школы?

Я пожал плечами: подобный вопрос никогда не приходил мне в голову.

— Так вот, — матушка лукаво улыбнулась, — он — человек грандиозного масштаба. Калибр супер. Двести вольт в одну розетку. Мне понадобилось зайти в удобства, и как ты думаешь, что я там обнаружила?

Я снова пожал плечами: дальше отсутствия туалетной бумаги мое воображение не шло.

— На стенах в рамках висят дипломы. — Матушка подняла палец. — Оксфорд. Кембридж. Почетный доктор Гарварда. Сорбонны. Иерусалима. Член Королевских обществ. Академик. Премия Вольфа. Аденауэра, Лейдена. И это только то, что мне удалось рассмотреть… И какая скромность! — Она задумчиво покачала головой. — Ну и, понятное дело, связи. А кроме того, — оживилась матушка, — ты только представь, аптекарь собирается тебе платить за учебу!

Отложив книгу, я уставился в окно. День был безнадежно испорчен. Вечером я послушно поплелся за матушкой на встречу с Аптекарем.

И по сей день в мельчайших деталях мне памятно все, что я видел по дороге от нашего дома до аптеки. Трехцветная кошка на подоконнике дома номер четыре по улице Эйнштейна, молодая дама в шляпке и полосатой юбке с абрикосовым пуделем на террасе кафе «Реал». Дама, покачивая ногой, обутой в светлую туфлю с совершенно новой подошвой, пила лимонад. Время от времени, любуясь матовым блеском кожи, она вытягивала носок и легонько поводила им из стороны в сторону… Свидетельствует ли мое пристальное внимание ко все обстоятельствам этого пути о том, что я подсознательно ощущал важность, судьбоносность ожидающей меня встречи? Не знаю…

Минут через пятнадцать мы свернули в переулок, в конце которого стоял похожий на старинный амбар круглый двухэтажный дом со светящейся вывеской. В центре красного фона был изображен белый круг с надписью «Аптека Плацебо» посередине. На скамейке, справа от двери, притулилась старуха, несмотря на жару закутанная в длинную темную накидку. Увидав нас, она с неожиданной резвостью вскочила и заковыляла к противоположной стороне переулка, где стоял огромный платан. Мы подошли к двери. Я оглянулся. В темноте фигура старухи сливалась с тенью дерева, и я, скорее всего, не смог бы ее разглядеть, если бы не острое, почти физическое ощущение устремленного на меня взгляда.

— Ну, что ты застрял?

Матушка дернула меня за рукав. Дверь распахнулась, и мы вошли внутрь.

Услышав звук колокольчика, молодая светловолосая женщина, стоявшая за прилавком, оторвала глаза от книги и приветливо улыбнулась:

— Чем могу помочь?

Матушка назвала свое имя.

— Нас ждут.

Женщина перевела взгляд на меня. Ее тронутые светлой помадой губы продолжали улыбаться. Она смотрела на меня, но не обидно — разглядывать человека можно по-разному, — а с какой-то удивленной радостью, будто младшего брата, которого давно не видела.

— Нас ждут! — Матушкин каблук нетерпеливо стукнул по каменному полу.

— Да, конечно.

Женщина захлопнула книгу и, продолжая смотреть на меня, вышла из-за прилавка, взяла со столика подсвечник с толстой свечой, зажгла ее, подошла к большому, во всю стену, шкафу и нажала на бронзовую ручку. Одна из секций шкафа беззвучно повернулась вокруг своей оси, открыв проход.

— Прошу, — сказала женщина и, увидев мою ошеломленную физиономию, лукаво подмигнула.

А я и вправду был ошарашен. Одно дело — читать про такие кунштюки в приключенческих романах, и, поверьте, совсем другое — столкнуться с этим в действительности, тем паче что чтение таких романов лишь способствует укреплению во мнении: на деле подобных вещей не бывает. И вдруг на тебе!

В отличие от моего, матушкино лицо выражало живейшее наслаждение: любое приключение, любая неожиданность, рвущие унылую ткань обыденности, заставляли ее глаза блестеть, и она снова, как всегда в минуты подлинного удовольствия, стала похожа на ежика, обрадованного неожиданной удачей. Осторожно ступая вслед за женщиной со свечой, мы прошли по темным узким коридорам, а потом она до чего-то дотронулась, и кусок стены сдвинулся вбок, пропуская нас в большое помещение. Стена вернулась на место. Женщина сделала приглашающий жест, и мы сели на стулья, стоявшие около большого деревянного стола, над которым, растопырив ноги, висел огромный аллигатор с открытой пастью. Чучело, конечно.

— Хотите что-нибудь выпить?

Матушка вынула из сумки пачку, открыла ее, достала сигарету щелкнула зажигалкой, выпустила дым из ноздрей.

— Чинзано с джином и апельсиновым соком. И побольше льда.

Женщина повернулась ко мне.

— Если можно, лимонаду с мятой, — отчего-то чувствуя себя неловко, пробормотал я.

— Конечно же можно. — Голос у нее был глубокий, мягкий, как темный бархат.

Я огляделся. Зал был пронизан золотистым, мягким, непонятно откуда льющимся светом. Как у Рембрандта. Художник ставил его выше всех. «Бах и Рембрандт, — говорил он. — Есть Бах, и есть музыканты. В том числе великие. И гениальные. Так же и Рембрандт. Есть Рембрандт, и есть художники».

Свет сгущался в тени, а те, в свою очередь, превращались в причудливые колоннки, поддерживающие галерею, которая шла вдоль стены на уровне второго этажа. Камин, рояль, старинные кресла, диваны, резные столики… Шкафы, на полках которых матово светились диковинные океанские раковины, вспыхивали серебром кубки, тусклым золотом мерцали кожаные переплеты старинных книг… В огромной китайской вазе распустился букет павлиньих перьев. Блики играли на фаянсовой посуде. Потом я разглядел огромный, почти с меня ростом, глобус, какие-то странные, похожие на астрономические приборы, старинные географические карты, ковер с висящими на нем саблями и кинжалами. В рамках под стеклом прятались распахнувшие крылья неведомые мне бабочки.

На маленьком столике стояла похожая на домик клетка, в которой сидела необычайно большая крыса с маленькими блестящими глазками и голым длинным розовым хвостом. Как мне стало известно с первого же дня пребывания у Аптекаря, крысу звали Матильдой и была она не просто крысой, а тибетской. Сразу признаюсь, я крыс побаивался, но Матильда оказалась существом совершенно очаровательным, и уже через пару дней я с ней подружился. Аптекарь же в ней и вовсе души не чаял, утверждая, что она не только умом, но и душевными качествами и тактом превосходит большинство известных ему людей. Матильда свободно разгуливала по всему дому, кроме самой аптеки, а на ночь возвращалась в свою клетку. Аптекаря она слушалась беспрекословно. Стоило ему свистнуть, неслась со всех ног и быстро вскарабкивалась на плечо, где и сидела, время от времени нежно поглаживая Аптекаря передней лапкой по щеке.

Крыса внимательно разглядывала меня своими маленькими глазками и приветливо раскачивала длинным хвостом. Я помахал ей рукой, подумав про себя, что, слава тебе, Господи, матушка сидит к ней спиной, и стал озираться дальше.

Сквозь огромные, от пола, открывавшиеся во внутренний сад французские окна свет освещал стоящие во внутреннем дворе деревья и непонятную деревянную конструкцию с большим количеством медных деталей, проводов и лесенок.

Каких только коллекций не было на полках и стенах этого необычайного места! Поблескивали халцедоновые и аметистовые друзы, пириты, агаты, малахиты, на полу вдоль стен лежали гигантские аммониты и разные другие окаменелости, тут были рыбы, неизвестные мне представители доисторических времен, череп мамонта, а у входа в левую анфиладу стоял скелет какого-то древнего ящера.

В общем, это был не дом, а какая-то пещера Али-Бабы. И все эти сокровища отражались в зеркалах, которых было множество: больших, средних, маленьких…

Старинные зеркала — настоящая страсть Аптекаря. «Все на свете — это всего лишь отражения, малыш, — приговаривал он, нежно дотрагиваясь до гладкой поверхности очередного трофея. — Отражения того, что было, того, что будет, порой — не так уж часто — того, что есть. Но не принимай за чистую монету то, что ты видишь там, внутри. Добраться до источника, до подлинного, настоящего, почти невозможно. То, на что мы смотрим, — это всего лишь отражение других отражений, и мы пожизненно обречены блуждать в зеркальном лабиринте, пытаясь разгадать загадку отраженных множеств».

Впрочем, среди всех этих сокровищ и диковин было и то, от чего мне прямо-таки поплохело. Разные уроды и зародыши, заспиртованные в банках. Основная часть этих коллекций стояла в анфиладах, но несколько особо ценных экспонатов, и среди них здоровенная змея с двумя головами, находились в зале. Я, конечно, помалкивал, просто не смотрел в их сторону, но Эли не раз и не два уговаривал Аптекаря убрать их из дома. «Мертвое тело, — говорил он Аптекарю, — должно быть в земле, а не в банке. Как сказано: „В прах превратишься“. Зря ты идешь против — да бог с ней, с религией, — здравого смысла. Смотри, до добра это не доведет». И как в воду глядел. Но Аптекарь либо отшучивался, либо переводил разговор на другую тему.

В общем, мы с матушкой сидели за столом. Она пила свой чинзано, а я, разглядывая клетчатое брюхо аллигатора, потягивал через соломинку светло-зеленую жидкость, в которой между изысканно изгибающимися стеблями мяты и быстро теряющими свою геометрическую форму кубиками льда плавали прозрачные, словно рыбки в аквариуме, золотистые дольки лимона.

— Здрасте-пожалуйста.

Перед нами, приветливо улыбаясь, стоял крепко сбитый человек немного выше среднего роста. Позже, узнав, что ему далеко за шестьдесят, я изрядно удивился, потому что выглядел он вполне, как выражалась матушка, интересным мужчиной, что обозначало подтянутого человека лет эдак сорока пяти, с начинающейся сединой в густой шевелюре.

Аптекарь и вправду следил за собой — даже в гостях отказывался от хлеба и картошки, но одевался небрежно: старые, отвисшие на коленях брюки, застиранная рубашка, причем это была не так называемая артистическая (на самом деле хорошо продуманная) небрежность, нет, просто на одежду внимания он не обращал.

Короткие пальцы его были в каких-то пятнах, царапинах, ожогах. Самой заметной деталью лица (по общим меркам, скорее некрасивого) был большой нос, мясистый кончик которого нависал над верхней губой так низко, что Аптекарь без всякого труда дотягивался до него кончиком языка. Рот был небольшим, даже маленьким, с припухшими губами, которые, крепко сжав в момент задумчивости, он имел обыкновение выпячивать вперед, отчего рот приобретал исключительное сходство с куриной гузкой. Твердый квадратный подбородок, широкий лоб и под сросшимися густыми бровями, глубоко в глазницах, — блестящие маленькие глазки не виданного мною ранее цвета: черные, с золотистым отливом.

— Здрасьте-пожалуйста, — скользнув по мне взглядом, он поклонился матушке, легко опустился на стул, сделал комплимент матушкиному наряду, рассмешил ее анекдотом, и они принялись оживленно обсуждать последнюю премьеру в театре Эрмитаж.

Разговор их был мне скучен. Я покрутил головой и, чувствуя нарастающее раздражение от бессмыслицы происходящего и от своей неуместности в этом странном помещении, опять уставился на крокодилье брюхо.

Лимонад был выпит, лед растаял, и веточки мяты с лимонными дольками печально скрючились на дне высокого стакана. Тоскливо мне было. Тоскливо и скучно.

— Значит, договорились?

— Договорились. — Матушка издала горловой смешок. — Я буду часто вас навещать.

— Буду рад.

Я оторвал взгляд от гладкого крокодильего брюха. Маленькие глазки разглядывали меня с любопытством и настороженностью. На какую-то долю секунды наши взгляды встретились, и вдруг глаза Аптекаря расширились, превратившись в два бездонных горячих колодца, втянули меня внутрь, окутав покрывалом нежности, сопричастности, ласки.

Мы с матушкой откланялись.

Так я впервые встретился с ним. Я провел в его доме три года, три самых коротких и самых долгих года моей жизни.