К двенадцати часам Камов и Каминка прибыли к служебному входу в Тель-Авивский музей. Охранник, сверившись со списком, попросил у художников удостоверения личности, покрутил в руках русский паспорт, бросил внимательный взгляд на лыжи, кинул документы в ящик стола, выдал художникам по бирке с надписью «посетитель», сказал в микрофон: «Каминка и Камов к главному» – и, бросив посетителям: «Ждите», уткнулся в газету.

Каминка с любопытством и некоторым волнением оглядывался вокруг. За последние десять дней он вдосталь вкусил славы, и она ему понравилась. Статьи в газетах, интервью по радио, приглашения на самые рейтинговые передачи ТВ и, наконец, звонок министра культуры с извещением о том, что ему присуждена Государственная премия с формулировкой «За вклад в культуру и образование Израиля». «А. Каминка, сочетающий в своем творчестве культурное наследие прошедших эпох с современным, оригинальным языком, является впечатляющим примером жизнеспособности сионизма, творческой молодости и готовности к постоянному развитию и обновлению». Его фейсбук был завален поздравлениями, коллеги были необычайно предупредительны и любезны, а ректор Академии прислал корзину цветов, предложил срочно подать документы на профессуру и при встрече намекнул на то, что порекомендовал кандидатуру Каминки в качестве представителя Израиля на очередной Венецианской биеннале.

Камов был вполне удовлетворен результатами своей проделки, но с неким удивлением обнаружил, что художник Каминка, похоже, начинает относиться к происходящему с неподобающей серьезностью.

Действительно, неожиданная известность, поначалу смущавшая и несколько озадачивавшая художника Каминку, стала ему приятна. Это ощущение было сродни давным-давно позабытым чувствам, которые он испытывал в молодости, когда исхитрялся достать импортную пластинку, угодить в книжный магазин именно тогда, когда на прилавок выбрасывали считаные экземпляры напечатанной условным тиражом книги, раздобыть джинсы Lee. В этом ощущении присутствовали и азарт достижения цели, и радость обладания вожделенной вещью, и гордость несомненным в связи с этим повышением статуса, но самым важным, самым главным был трепет встречи с Фортуной. Когда-то он был уверен, что главное – это выбиться в первый ряд. Потом он понял, что в первом ряду достаточно тесно, а у Фортуны всего лишь один хрустальный шарик. И если он падает на соседа, то это не потому, что ты его хуже, а если на тебя, то не потому, что ты лучше. Он падает на того, кто по непонятным нам причинам привлек взгляд этой самой капризной из всех богинь. И вот сейчас она улыбается ему, тихому, незаметному мальчику из Ленинграда. Ему оказана величайшая честь – приглашение на личную встречу с Верховным куратором Ставом Альпероном. Ах, жалко, папа не дожил…

И еще одно мешало, портило сладкий вкус победы – встреча с Ниной. Третьего дня утром Каминка отправился на рынок Махане Иегуда, в лавку деликатесов братьев Башар. Художник Камов остался дома, ссылаясь на усталость и перенасыщенность впечатлениями.

– Нужен перерыв, Сашок, – заявил он, прихлебывая чай, – слишком много ты на меня обрушил.

К еде Камов был совершенно равнодушен, и его скорее раздражал интерес Каминки к этой, вполне материальной стороне жизни, но Каминка не мог остановиться в попытке удивить друга новыми и новыми кулинарными изысками. Сегодня он замыслил кормить Камова пастой с черными оливками, семгой, сыром «Грюйер» и соусом из сливок с сушеной икрой тунца. Запихнув покупки в сумку, он, задумавшись о десерте – фруктовый салат или бискотти с «Вино Санто», – выбрался из лавки и налетел на стоящую у овощного лотка Нину.

– Нина! – радостно закричал Каминка.

Она повернулась и, как всегда при виде этих сияющих ореховых глаз, сердце Каминки стало стремительно падать в бесконечную глубину. Протиснувшись сквозь запрудившую главную линию рынка толпу, они пристроились в крохотном кафе на одной из боковых улиц.

– Кофе? – спросил Каминка.

– Кофе, – равнодушно сказала Нина.

Официантка, высокая, полная девица с кольцом в левой ноздре, поставила две чашки на потертую столешницу. Каминка внимательно разглядывал Нину. Ее кожа, уже начавшая терять упругость, стала собираться в крохотные складки под подбородком, потемнела в наметившихся мешках под глазами, прорезалась на широком лбу тонкими линиями. Еще несколько лет – и она потеряет светящийся в ней отблеск очарования женской зрелости, проступят на икрах вены, обвиснут со щек складки. Но в глазах еще долго будут танцевать золотистые искорки, заставляя молодых людей с недоумением оборачиваться вслед этой уже немолодой женщине с легкой походкой.

Нина молча разглядывала стоящую перед ней чашку, в которой на лаковой черной поверхности плавал матовый белый островок сливок.

– Что-нибудь не так, Нина? – прервал молчание Каминка.

Нина подняла на него взгляд:

– Ты о чем?

– Ты исчезла, не появляешься, не звонишь, на вернисаж не пришла.

– Нет. Все в порядке. – Ее голос был официален и сух.

– Нина, – поморщился Каминка, – ну что мы с тобой в прятки играем… Что у тебя происходит?

– У меня – ничего. Это у тебя происходит.

– Что ты имеешь в виду? – недоумевающе сказал Каминка.

– То, что происходит, – упрямо глядя на белый кружок сливок, повторила Нина.

– Ты про выставку и приз? – удивился Каминка – Но право, Нинуля, это же несерьезно…

– Ты действительно не понимаешь?

– Да чего тут понимать, – начал закипать художник Каминка. – Подумаешь, приз! Ты ведь знаешь: деваться мне было некуда, да и вообще, какое это все имеет к нам отношение?

– Скажи, Сашенька, – Нина пристально уставилась ему в глаза, и Каминке почему-то захотелось отвести взгляд в сторону, – а ты знаешь историю про обезьян и людей?

– Какую историю? – Каминка почувствовал, что разговор этот начинает ему сильно не нравиться. – Какую еще такую историю?

– Знаешь. Про людей, запертых в клетке с обезьянами. Ключ – у обезьян, и для того, чтобы выйти, надо его у них отобрать.

– Ну и что? – злобно буркнул Каминка.

– А то, Сашенька, что всякий, кто прикасается к ключу, превращается в обезьяну.

– Послушай, Нина, – вспылил Каминка, – если ты думаешь…

* * *

…Из глубины здания быстро процокали каблуки, и появившаяся в фойе высокая девица с застывшей на кошачьей мордочке улыбкой сделала им знак следовать за ней. Лифт остановился на третьем этаже. Уставившись на белую мини-юбку, художники послушно шли вслед за ритмично подергивающимся высоким крупом. Дойдя по коридору до второй двери справа, девица постучала и, услышав: «Прошу», распахнула дверь, пропуская гостей в небольшую светлую комнату, где из-за стола им навстречу уже поднимался крупный мужчина в очках.

– Заходите, заходите, – на чистом русском языке сказал он, – душевно рад! – Он пожал им руки и, усадив в кресла напротив стола, вернулся на свое место: – Минеральная, чай, кофе?

Художник Камов и художник Каминка переглянулись.

– Воды, наверное. Спасибо, – сказал Каминка.

– Чудно, – обрадовался человек. – Вода – это чудно. «Сан Бенедетто»?

Через несколько секунд перед ними стояли запотевшие бокалы, в которых легкие пузырьки облепляли дольку лимона и выгнутую зеленую ветку.

– В такую жару мята и лимон – чистое спасение, – удовлетворенно сказал человек.

Хотя в комнате было прохладно, художник Каминка, памятуя о горячей духоте, царящей снаружи, жадно отпил пол бокал а и согласно кивнул головой.

– И вы, Михаил Иванович, пейте, здесь надо много пить, – заботливо сказал человек и в ответ на удивленный взгляд художника Камова улыбнулся: – Не удивляйтесь. Ах да, забыл представиться: по должности я начальник департамента безопасности, а имя мое – Ник. А мы с вами, Михаил Иванович и Александр Иммануилович, – он лукаво улыбнулся, – на самом деле старые знакомые.

Ник явно наслаждался растерянными лицами художников. На лице его привольно расположилась самодовольная улыбка человека, владеющего ситуацией.

– Не узнаете? Ай-яй-яй, стыдно, господа художники, стыдно, где же ваша зрительная память? Ну да, – он провел ладонью по черепу, – годы, они, конечно, свое берут, у вас, у меня, – он вздохнул, – да, поседел, полысел, не без того, но вес, – Ник кинул быстрый взгляд на художника Каминку, – не набрал. А я меж тем вас, голубчики мои, сразу признал. Ну же. – Он довольно рассмеялся, глядя на замешательство сидящих перед ним людей. – Декабрь семьдесят четвертого года. Дом культуры имени Газа…

– Николай Николаевич? – вымолвил художник Камов.

– Он самый, он самый, дорогие вы мои! – Человек с легкой, часто присущей таким вот полным людям грацией выскользнул из-за стола и принялся обнимать вскочивших на ноги художников. – Да, радостно, радостно вас видеть… Конечно, по такому случаю не воду надо пить, ну да попозже. А сейчас мы немножечко покалякаем, время есть. Босс просил извиниться, он на полчасика задерживается.

Он вернулся на свое место и отпил воды.

– За вами, Каминка, я давно слежу, – и рассмеялся, подняв руку ладонью вверх, – в хорошем, в хорошем смысле слова. Мои поздравления с присуждением премии, очень, очень рад! На прошлой выставке, кстати, ваших два листа купил. Прекрасные, высокой культуры работы – такую здесь редко встретишь. А вас, Камов, не чаял уже увидеть, ан человек, как говорится, предполагает, а Бог…

– Николай Николаевич, – перебил его художник Каминка, – а вы-то здесь как оказались?

– Как все, Александр Иммануилович, как все, согласно закону о возращении, только лет этак на десять-одиннадцать после вас.

– Так что же, выходит, вы…

– Чего нет, того нет, – вскричал Николай Николаевич (как мы по старой памяти будем его именовать и впредь), – к избранному народу принадлежать честь имею только, так сказать, по касательной. Жена, знаете ли. По матушке. Так что, как говорится, все законно, все хорошо, и детки, дай бог здоровья, и внуки…

– И чем же вы тут занимаетесь, Николай Николаевич? – прогудел художник Камов, иронически подняв брови.

– Чем занимаюсь? – Голос Николая Николаевича по-прежнему был приветлив и мягок, но в мягкости этой появился, как бы это точнее сказать, еле уловимый прохладный оттенок. – Да тем же и занимаюсь, Михаил Иванович, искусством.

– Искусством? Ну, как вы им в России занимались, я помню. Неужто и здесь то же: этого посадить, этого поджечь, этого избить…

– Ах, – огорченно покачал головой Николай Николаевич и вздохнул, – право, от вас, Михаил Иванович, не ожидал. Ведь вы умный, тонкий человек… Ну что же вы это? Никто, поверьте, Рухина не поджигал. Несчастный случай. Пить меньше надо, а курить и вовсе не рекомендуется, особенно по пьяни. А Пантелеймонову за хулиганство – и вы это хорошо знаете, что за хулиганство, – впаяли срок, может, и больше, чем хотелось бы, но хулиганство-то было, куда денешься. А то, что припугнуть кой-кого пришлось, не отрицаю, но куда ж деваться, коли другие меры не действовали? И опять же, старались по-божески, честное слово, без излишеств… И ведь поверьте, не приложи я руку, хе-хе, пардон за простенький каламбур, то вашему Жарких не только бы задницу ипритом сожгли. А кто, по-вашему, Арефьева от срока отмазал? А деньги на отъезд у него откуда были?

– Apex никогда… – вскочил художник Каминка.

Николай Николаевич недоуменно взглянул на Каминку и вдруг расхохотался:

– Господь с вами, Каминка! В виду имеется совсем другое, а конкретно то, что именно ваш покорный слуга, правда через подставное лицо, вам, кстати, знакомое, но… ни-ни, – он шутливо погрозил пальцем, – мы люди дискретные, лишнего не скажем, так вот именно ваш покорный слуга купил у Арефьева работ на две тысячи рубликов. Изумительные вещи… да, что говорить, большой художник, чудесный талант… И Васми у меня в коллекции, и Шагин… Да, честно говоря, и вы, господа, именно мне спасибо сказать можете, что отделались, как говорится, легким испугом, могло бы и хуже быть, ох, хуже… – Он замолчал, провел рукой по облысевшей голове. – Ладно, все это, так сказать, преданья старины глубокой. Ну а здесь, здесь, слава богу, этого не надо. Процесс идет себе гладенько, все, как говорится, в одну сторону, в одну ногу. Пастухам раздолье, нам, овчаркам, – он коротко хохотнул, – работы нет, и стаду, в библейском, так сказать, смысле слова, хорошо. Когда вокруг все до одного диссиденты, все как один бунтари, сами понимаете, проблем нету. Все в один голос бунтуют, дружно сокрушают, чего дают, – короче, этакое стадо индивидуалистов, и работать с ним куда как легче…

– Так за что же вы зарплату получаете, Николай Николаевич? – спросил художник Камов.

– За это и получаю. Чтобы все было хорошо, – благостно сказал Николай Николаевич. – Потому что все равно порой да и сыщется овца, – он лукаво погрозил пальцем художнику Каминке, – которая может стадо подпортить. Даже не то что подпортить, куда ей одной, но некоторое беспокойство причинить может, а кому ж это надо?

Как реагировать на эти слова, художник Каминка не знал и на всякий случай смущенно улыбнулся. Предстоящая встреча с Верховным куратором тревожила его, и он решил попробовать разузнать о нем у Николая Николаевича, тем более что тот вроде бы оказался мужиком невредным и даже симпатичным.

– Николай Николаевич, – сказал он.

– Ник, господин Каминка! – Николай Николаевич выставил руки ладонями вперед. – Мы-то с вами, можно сказать, соотечественники.

– Ну да, конечно, Ник, только и вы уж меня тогда Алексом зовите, давайте без господина. Так вот, Ник, а этот, ну Верховный куратор, он как?

– Став-то? – Николай Николаевич приподнял бровь, снял очки, протер, опять надел. – А вы что думаете?

Художник Каминка, честно говоря, ничего не думал. Размышляя о происходящем вокруг, он не мог не понимать, что главным действующим лицом современного художественного мира является куратор, что художники превратились в лакеев, занятых обслуживанием кураторов. В присутствии критиков и кураторов ему всегда бывало не по себе; как живой лисе в магазине мехов, пошучивал он. И тех и других он считал несостоявшимися художниками, однако достаточно умными людьми, чтобы отступить, а не ввязываться в безнадежную борьбу с обстоятельствами и недостатком таланта. Возможно, в этом художник Каминка был отчасти прав, хотя отчего же не предположить, что человек может интересоваться искусством так же, как, скажем, гельминтолог интересуется глистами или энтомолог – бабочками. Было бы, пожалуй, слишком далекоидущим утверждением, что каждый гельминтолог – несостоявшийся глист, и равным образом вряд ли каждый энтомолог не что иное, как неудавшийся мотылек. Но поскольку Каминка до такой мысли не додумался, он был уверен, что в силу измышленного им нереализованного художественного начала куратор должен испытывать по отношению к художнику своего рода ненависть, обусловленную комплексом неполноценности, и зависть к тем, кто талантом, упорством, идеализмом, если угодно, превзошел его…

– Вы ведь кураторов не любите? – мягко спросил Николай Николаевич.

Художник Каминка молча пожал плечами.

– Не любите… – вздохнул Николай Николаевич. – Ах, Алекс, я, пожалуй, могу вас понять. Ведь вы… не хочу обсуждать, плохой вы художник или хороший, по-моему, хороший, но это, знаете, ровным счетом не имеет никакого значения, важно то, что вы – профессионал. Мэтр. Маэстро. Мастер. И в качестве такового смотрите на куратора как на досадливую помеху на вашем пути. К тому же занятия ваши, весь антураж, все эти станки, инструменты, процессы… предполагают, только вы уж не обижайтесь, этакое чуть ли не средневековое сознание. Я это к тому, что вы на деле ощущаете себя этаким работягой, вроде сапожника, не так ли?

Художник Каминка подумал и кивнул головой.

– Так я и знал, – удовлетворенно сказал Николай Николаевич. – Ваше средневековое сознание ремесленника придерживается модели, в которой вы есть необходимый, полезный член общества. Да, когда-то художник таковым и был. Ваши коллеги, мой друг, обслуживали церковь, государство, частных людей. Коммерсанту – портрет, всаднику – любимую лошадь, папе – Сикстинскую капеллу, императору – сцену коронования. И от заказов, какими бы они ни были, не отказывались. Рубенс уж на что кавалер, а не брезговал эскизами триумфальных арок, которые, к слову сказать, после празднества разрушали. Не брезговал и по поводу разрушения не переживал, потому что флорин свой трудовой зарабатывал, а не самовыражался. Сапожник он не самовыражается, он заказ тачает. Кто лучше, артистичнее, талантливее – при королевском дворе, кто похуже – в деревне, но каждый при деле и, как говориться, при своем бульоне. Разумеется, есть у него и свое видение, и свое – в рамках консенсуса, заметим, – понимание добра и зла, но в первую очередь он профессионал. Вот и художник так же. А такой блажи – непризнанный художник – в помине не было и быть не могло. Равно как и непризнанных сапожников, хе-хе, коли непризнанный, то, значит, и не сапожник вовсе. А дальше… дальше… – Он на секунду задумался, потом улыбнулся, словно припоминая что-то, и продолжил: – Вы знаете, Каминка, судьба, Господь Бог, сами выбирайте, ведь никогда не действует без предупреждения. Да хоть наше учреждение возьмите. Разве мы кого без предупреждения трогали? Всегда предупреждали. Иногда прямо – вспомните, то-то, вижу, что помните, иногда намеком, но предупреждали, сюрпризов, знаете ли, не было. Так и тут. Первый звоночек прозвонил вам в семнадцатом веке. Ну-ка, ну-ка, напрягитесь, подумайте…

– Рембрандт, «Ночной дозор»? – сказал художник Камов.

– Умница! Умница, Михаил Иванович, – обрадовался Николай Николаевич. – Я, поверьте, всегда высоко ценил ваш ум. Вы и не представляете себе, сколь многому я у вас научился. Ах, какие дискуссии происходили на вашей кухне! Вот это был уровень! Это была глубина! Знаете, голубчик, порой тоскую по тем временам. Здесь, господи, эти и вовсе друг с другом не разговаривают. Не умеют и не могут, и не о чем. Впрочем, и в России сегодня не лучше. Вот так… – Он побарабанил пальцами по столу. – Так где это мы были? Ах да, Рембрандт… Сами посудите: ну что человеку надо было? Дом, – он загнул поросший рыжими волосками мизинец, – слава, – безымянный, – деньги, – средний, – жена красавица, – указательный; он потряс сжатой рукой и, внезапно перевернув ее ладонью вниз, выбросил пальцы: – И все – пуфф! Ради чего? Ради, будем называть вещи своими именами, самоуправства. Да. Светотень, видите ли, экспрессия. Атмосфера. А то, что человеку, который, как и всякий другой, за свое изображение свои кровные денежки внес, полморды рукавом закрыли, это что? А девицу, за которую никто не платил и которая никому не нужна, в центр засунул, это что? – Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу. – И вот результат. Сиди и пиши автопортреты. Потому что заказов нету. И, прости господи, по справедливости, признайте, Алекс.

Художник Каминка, ошарашенный этаким совершенно им не ожидаемым напором, сделал неопределенное движение шеей.

– По справедливости. – Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу, но на этот раз тихонечко. – А дальше еще с сотню лет тихо – и вдруг бабах! Французская революция. Санкюлоты, Верховное Существо, Триколор. И прекрасные, изумительные слова: права человека, Egalité, Fraternité, Liberté. Это мы потом с вами выяснили, что Liberté — иллюзия, Fraternité — чушь, a Egalité, – Николай Николаевич нехорошо усмехнулся, – про Egalité уж нам-то с вами куда как хорошо известно. А тогда, тогда все на них купились, а ваш брат художник быстрее всех. Еще бы! Из грязи в князи! С дальнего конца стола, куда сажали слуг, музыкантов, – во главу, кто бы не утерпел… А дальше… дальше, превратившись из слуги в господина, художник, как и подобает господину, остался в гордом одиночестве. «Ты царь: живи один» – помните? То-то. И началось: гений – толпа, художник – филистеры. И весь ваш путь – я и вас, в особенности вас, Михаил Иванович, имею в виду – привел к тому, что художник, поскольку все, что его интересовало, было исключительно его драгоценная особа и ейное самовыражение, из полезного члена общества, полностью потеряв контакт с публикой, стал обществу беспомощной и бесполезной обузой. Ну сами подумайте: кому вы нужны? Вот, к примеру, мусорщики объявят забастовку. Да через неделю все получат, потому что без них, батенька, вы извиняюсь, в дерьме утонете. Врачи – через месяц, а то и пораньше, жить-то всем охота. Музыканты, певцы, куда без них – вон все в наушниках ходят. А вы? Попробуйте. Молчите? То-то. И вот тут, чтобы вашего брата за ненадобностью и вовсе не выкинули на свалку, появляется куратор. Он всем объяснит, какие вы важные, как вы всех нас, бедных, бездуховных, к свету тянете. Ибо без текстов, без объяснений вам в этом мире места нету. Так что у нас теперь без куратора никуда. Зато все художники – признанные. Непризнанных художников у нас как бешеных собак отстреливают. – Николай Николаевич коротко рокотнул. – Шутка. Ну а куратор, если говорить серьезно, вроде поставщика, то есть человек, который от производителя, – он ткнул пальцем в художников, – доставляет, – он дернул головой в сторону окна, – товар покупателю. А посредник, надеюсь вам это известно, в этой цепочке зарабатывает больше всех. Вы уже давным-давно никому ничего сами продать не можете, так что будьте умницами, утритесь и скажите большое спасибо. Хотя ждать этого от вас, конечно, бессмысленно. Между нами, народец вы довольно паршивый: завистливый, гоношистый, неблагодарный, самовлюбленный… я, понятное дело, не о присутствующих…

Николай Николаевич откинулся в кресло и замолчал. Молчали и художники.

– Ну ладно, – вздохнул Николай Николаевич, – не огорчайтесь. Все мы под кем-нибудь ходим. А что касается Стиви, он мужик дельный. Умен, дай бог, чтоб все такие были…

Зазвонил телефон.

Николай Николаевич взял трубку:

– Да, здесь. Хорошо. Уже идем. – Николай Николаевич положил трубку, встал, пригладил редкие волоски на голове. – Ну что, братцы, с богом. – И подмигнул.