Вслед за качающимся светом фонаря они довольно долго шли какими-то коридорами и лестницами. Несколько раз художник Камов, проходя через двери, которые открывал и вновь запирал за ними молчаливый провожатый, задевал лыжами за притолоку, и в темноте не столько виделось, сколько ощущалось, что их спутник прикладывал палец к губам.
Наконец, минут через пятнадцать, они оказались в большой комнате, напоминавшей прихожую. Под непривычно высоким потолком тускло горели три рожка люстры чешского производства пятидесятых годов. В нишах на канелюрованных колонках стояли мраморные античные головы. Из комнаты в разные стороны вели три коридора.
Наконец художники Камов и Каминка получили возможность разглядеть своего спутника. Это был невысокого роста мужчина в короткой черной накидке с откинутым капюшоном. Ноги в темно-красных рейтузах были обуты в красные кожаные остроносые сапожки. В вырезе отложного воротника, лежащего на груди, обтянутой темно-зеленой рубашкой с широкими рукавами, курчавились густые, тронутые сединой черные волосы. На серебряном поясе, перетягивающем талию, висели небольшой кинжал и связка ключей. Человек, словно стряхивая пыль, провел украшенными перстнями пальцами левой руки по вьющимся волосам и поклонился:
– Бенвенуто, на ваш лад – Бени.
– Саша, Михаил, – хором ответили художники Камов и Каминка.
– Добро пожаловать, синьоры, – учтиво сказал Бенвенуто. – Нам сюда.
Они вошли в левый коридор, вдоль стен которого, словно в гостинице, тянулись двери.
У второй с левой стороны он остановился, поставил фонарь на пол, снял с пояса связку, отыскал нужный ключ и открыл дверь:
– Прошу вас.
В комнате стояли две кровати, шкаф, стол, несколько стульев.
Бенвенуто поставил на стол фонарь. Открыл его, достал свечу и запалил трехсвечный подсвечник, стоявший на столе. Затем задул свою свечу, вставил ее назад в фонарь, закрыл стеклянную дверцу:
– Располагайтесь, синьоры, и чувствуйте себя как дома.
Художники оглянулись. В углу около небольшой двери висело большое зеркало.
– Удобства. – Бенвенуто кивнул в сторону двери.
На столе стояли кувшин, пара тарелок, хлеб, сыр, ветчина, корзиночка с грушами, оплетенная бутыль, два старинных бокала.
– Это вино, вода и немного еды подкрепиться. Если понадобится электрический свет, – он показал на лампочку под потолком, – пожалуйста. Выключатель у двери. Я, знаете, все никак не могу к нему привыкнуть, предпочитаю свечи, но… – Он улыбнулся. – Вот, пожалуй, и все. Отдыхайте, утром за вами придут.
– А где мы? – робко спросил художник Каминка.
– Завтра, – сказал Бенвенуто – Завтра. Покойной ночи, синьоры.
– Спасибо, – пискнул ему вслед художник Каминка.
Дверь захлопнулась.
Какое-то время они стояли молча, потом художник Камов прислонил к шкафу лыжи, снял ушанку, стянул ватник, повесил их на вешалку у двери, взял кувшин и пригубил.
– Кажется, кьянти, – неуверенно сказал он после некоторого раздумья. – Налить?
Художник Каминка кивнул. Струя темно-красной жидкости ударила в дно бокала и вспенилась у краев фиолетовым кружевом. Художник Каминка поднял бокал, принюхался, неуверенно сделал глоток и улыбнулся: это было здоровое, прямое, честное, солнечное вино. Он удовлетворенно почмокал, поглядел бокал на свет, опять понюхал, прополоскал рот вином и проглотил:
– Пожалуй, кьянти.
Некоторое время они сидели молча. Первым молчание прервал художник Камов:
– Ты заметил, что здесь нигде нет окон? И еще, этот Бенвенуто… – Он замолчал и спустя несколько мгновений прошептал: – Тени-то у него нет, и в зеркале он не отражается, я специально посмотрел…
Художник Каминка поежился и промолчал.
* * *
Ночью художнику Каминке приснился расположенный на склоне крутой горы, окруженный каменной стеной старинный город. Город этот был ему хорошо знаком, ибо видел он его во снах регулярно, порой по два, а то и по три раза в год. От главных западных ворот, расположенных в стене близко к южной оконечности города, наверх, туда, где в юго-восточном районе располагался самый роскошный и богатый район с соборами, музеями и дворцами, вел широкий Соборный бульвар. Уходящие от него налево две широкие улицы, Верхняя и Нижняя, поначалу особенно Верхняя, тоже выглядели весьма впечатляюще, с барочными и ренессансными палаццо, площадями, фонтанами, деревьями, но чем дальше улицы забирались на север, тем проще, беднее становились дома: атланты и кариатиды, нарядная орнаментика, лепнина, газоны с цветами, деревья – все это осталось позади, – и обшарпанные каменные фасады с заплатами закрытых ставен и наглухо закрытыми высокими воротами монотонно тянулись вдоль покорябанной брусчатки мостовой. Унылую, безнадежную перспективу, обреченно тянувшуюся к горизонту, слегка оживляли цветные пятна сохнущего на натянутых между домами веревках белья. Изредка попадались непритязательные бары да продовольственные лавочки с несколькими ящиками помидоров, артишоков, картошки, лука, апельсинов у входа и чесночной гирляндой над дверью.
На этот раз Каминка не пошел ни в музей, ни в Кафедральный собор, хотя помнил, что в соборе есть роскошные фрески, какие точно – он запамятовал, помнил только, что было это нечто похожее на всю русскую живопись, вместе взятую, с большой дозой суриковской боярыни Морозовой в смеси с «Явлением Христа» Иванова. Не помнил он также, что именно есть в музее, который располагался в старом, требующем ремонта дворце, помнил только, что собрание было очень недурное, вроде коллекции штутгардтского музея, которую он тоже не помнил.
Войдя в город, он свернул налево и медленно пошел по Нижней улице вдоль темных, молчаливых домов с огромными рустованными камнями первых этажей, с выступающими далеко вперед карнизами, плавно уплывающими за его спину, освобождая место другим, таким же каменным, с такими же плотно затворенными ставнями и редкими, затянутыми шторами открытыми окнами. Улица была пустынна и молчалива. Ни тебе фырканья мотоцикла, ни людского или птичьего голоса, даже его собственные шаги почему-то были совершенно беззвучными, словно не касался он ногами булыжников, между которыми пробивались трава и еще какие-то мелкие растения, а плыл над мостовой.
Чем дальше, тем приметы времени становились заметнее. Где-то, обнажая кирпичную кладку, облупилась штукатурка, где-то вылезла арматура балконов. У одной из кариатид, поддерживающих архитрав углового дома, где он свернул направо, на руке статуи не хватало трех пальцев, и она печально смотрела пустыми глазами в белесое небо. Художник Каминка прошел в гору минут пять и сразу за домом с большим патио, где в тени апельсиновых и лимонных деревьев стояли старинные саркофаги, а в центре журчали струи фонтана, льющиеся из большой мраморной раковины, которую поддерживали четыре бронзовых дельфина, свернул в кафе, где он регулярно пил аперитив каждый раз, когда ему снился этот сон. Кафе это, очевидно, знавало лучшие времена. Чем-то оно напоминало большие кафе Триеста, где еще сохранились следы австрийского влияния, давнишнего настолько, что пообтерлась зеленая кожа диванчиков, потускнела бронза люстр и канделябров, облез лак венских стульев. У входа, рядом с будкой, где висел на стене старинный, черный, с круглыми пожелтевшими отверстиями диска телефон, стояли аппарат для продажи сигарет и музыкальный ящик с двумя рядами черных шеллаковых пластинок. В баре было, как всегда, пусто. Диагональ солнечного луча с дрожащими внутри него сияющими пылинками, пробиваясь через узкую щелку между портьер высокого окна, меланхолично ласкала голубоватый овал мраморного столика на замысловатой чугунной ножке. За стойкой хозяйка, высокая женщина, лет сорока пяти, со смуглым лицом, над которым возвышалась небрежно собранная копна черных волос, протирала бокалы. Женщина приветливо улыбнулась вошедшему:
– Здравствуйте, маэстро, здравствуйте! Рада вас видеть! Вы здоровы и благополучны? – Она подвесила сияющий бокал и поставила на стойку рюмку для хереса. – Как всегда?
– Как всегда, синьора Франческа, как всегда, – ответил Каминка, всем своим существом предвкушая приятную, из сорта ни о чем и обо всем, беседу, на которую синьора Франческа была большая мастерица.
Женщина бросила в рюмку дольку лимона, достала с полки бутылку олоросо и…
Что снилось художнику Камову, мы не знаем. Судя по улыбке, прячущейся в густой седой растительности его лица, нечто приятное. Но что бы оно там ему ни снилось, сон этот, так же как и сон художника Каминки (ровно в тот момент, когда он приготовился пригубить любимый аперитив), был бесцеремонно прерван громким, с наигранным возмущением интонирующим слова баритоном:
– Нет, братцы, да сколько же можно дрыхнуть? Я уже третий раз заглядываю. А вы тут, ну прямо, ха-ха, словно мертвые.
От бесцеремонного смеха художник Каминка открыл глаза: посреди комнаты, раскинув обтянутые тельняшкой руки, стоял Саша Арефьев.
– Крестишься? – засмеялся он, глядя на побледневшего Камова, привставшего на постели. – Не бойся, Мишка! На, потрогай! – И, подскочив, заключил художника Камова в объятия.
Разбуженный художник Каминка предпринял ряд мер, которые, как ему представлялось, нужно совершить человеку, чей рассудок отказывается ему служить. Сперва он зажмурил глаза, но, когда он открыл их, видение не исчезло. Напротив, очевидно довольное произведенным эффектом, оно радостно стучало по спине и раскачивало, словно тряпочную куклу, болтавшегося в его руках художника Камова.
Тогда художник Каминка обеими руками дернул себя за волосы. Судя по выражению лица и некоторому количеству волос, оставшихся в его руках, боль он почувствовал, и довольно сильную, но на одетого в тельняшку призрака это никакого впечатления не произвело. Более того, оставив в покое Камова, он бросился к Каминке и заключил его в объятия такой силы, что тот поперхнулся набранным в легкие воздухом и закашлялся. Отпустив трясущегося от кашля и страха Каминку, видение плюхнулось на стул, плеснуло в стакан вино из кувшина, долило до краев водой и, отхлебнув половину, пожаловалось:
– Ничего поделать не могу. Как привык тогда разбавлять, так и продолжаю.
Художник Каминка повернулся к сидевшему на постели Камову и тихо спросил:
– Мишечка, скажи, ты видишь то же, что и я? – Художник Камов молча кивнул. – Это я в том смысле, что ты тоже видишь покойного Сашу Арефьева? – Камов опять кивнул. – Но ведь не можем же мы оба сойти с ума одинаково?
– Наверное, нет, – просипел художник Камов, потряс головой и осторожно спросил: – Apex, это ты?
– Я – Леонид Ильич Брежнев, – рокотнул человек в тельняшке и насупил брови.
Художник Каминка вылез из постели и, как был в трусах, пошлепал по полу босыми ногами. Подойдя к Арефьеву, он вгляделся в его лицо и сказал:
– В самом деле… И не изменился ничуть…
– Я это, – Apex погладил себя по пузу, – а чего мне меняться. Вот вы… – Он критически осмотрел Каминку и повернул голову к художнику Камову: – Мишка, ну хватит тебе в постели валяться, давай вставай! Вот вы, ребятки, честно сказать, подсдали. Да. Ты, Мишка, совсем старик, и ты, Сашок, ай-ай-ай, пьешь, наверное? Пьешь, я вижу! А чего? Пока можешь пить, пей на здоровье!
– Так мы, Apex, мы ведь, как бы это сказать, теперь старше тебя, – пролепетал художник Каминка.
– И впрямь! – обрадовался Apex – То я был старше, а теперь вы старше! Сашок, я же тебя цыпленком знал, а теперь ты лет на пятнадцать меня постарше, вот потеха! Ладно, ребята, давайте мыться – и за дело, надо встречу отметить!
– Apex, – извиняющимся голосом промолвил художник Каминка, – я тебя в банке видел, тьфу, в смысле не в банке, а в урне, на Пер Лашез в Париже. Тебя ведь нету…
– Сашок, ну возьми ты глаза в руки, – возмутился Apex и стукнул себя кулаком в грудь. – А это кто, Пушкин? Опять вы за свое… Ну, что значит нету? Понятно, что поначалу непонятно. Но ты успокойся, ничего сложного тут нет. Главное, не бзди. Оно само собой устаканится, вот увидишь. Смекнешь.
Художник Каминка покачал головой и, опасливо косясь на Арефьева, направился в ванную.
– Apex, – сказал художник Камов, – ну хорошо, с этим мы разберемся. А ты мне вот что скажи, выходит, что мы тоже умерли?
– Господи! – рассердился Арефьев. – В первый раз вижу таких дураков. Мишка, ну ты же умный мужик, вон, гляди, тебе ведь сейчас до смерти в сортир хочется. Правильно?
– Правильно. Понятное дело, простата играет. Годы, они свое берут.
– Ну, а теперь ответь, мертвые в сортир ходят?
Художник Камов задумался.
– По идее не должны вроде.
– Вот-вот. По идее. А идея – уж кому как не тебе знать, она первичнее материи. Сечешь? Не бзди, сказал же тебе, живой ты. Пока.
– А ты, Apex?
– Я-то? Я как бы мертвый. Но выходит, не для всех. И не всегда. Да не беспокойся ты, Мишка. Будь проще, поймешь.
Скрипнула дверь ванной, и оттуда появился завернутый в полотенце художник Каминка.
– Ожил? – одобрительно сказал Apex. – Контрастный душ поутру – иттическая сила.
Художник Каминка подошел к Ареху.
– Я так счастлив видеть тебя, Apex, – сказал он с нежностью и, застеснявшись собственной сентиментальности, повел взглядом по комнате. – Слушай, Apex, а что это, ну вот это все, где мы, где ты сейчас?
– Это, – важно сказал Арефьев, – Академия.
– Академия?
– Ага. Академия художеств. Только подпольная, или иначе катакомбная.
– Господи, а где же она? – ахнул художник Каминка.
– Под рынком Кармель.
– А ты, Apex?
– Я, – гордо приосанясь, сказал Apex, – я здесь профессор. Вот так-то.
* * *
В столовой, кроме троих художников, никого не было.
– Все вкалывают, – объяснил Apex, подтирая куском питы хумус с фулем – Я, признаться, люблю здесь бывать. Жрачка уж очень толковая, а хумусу такого нигде в мире нет. Так где это я остановился? Ах, да… Бенвенутка, да вам это известно, конечно, парень лихой, и кинжал у него не для украшения подвешен. При нужде он и с тремя разберется. А нам неприятности не нужны. Случайному человеку здесь не место, властям про нас знать не нужно. Так что в экстренных случаях на стрелку он выходит – Арефьев с удовольствием посмотрел на пустую тарелку, подтер последним кусочком питы золотисто-зеленую полоску оливкового масла, отправил его в рот, прожевал и сказал: – Компания тут, конечно, отменная, но русских как раз сейчас почти что и нету. Был Стерлигов, – Apex начал загибать пальцы, – но оказался такой интриган, что его попросили; затем Левушка Юдин, Петя Митурич, Рихард не захотел, Вовка тоже особого энтузиазма не выказал. Сашенька Тышлер часто наведывается, его здесь любят. Исаак Ильич, Павел Николаевич, Казимир Северинович, те регулярные гости, и еще в прошлый визит Илью Ефимовича встретил, вот вроде и все. Текучка, как вы понимаете. Как говорится, спрос определяет предложение. Но есть и постоянный контингент…
В столовую вошел высокий седобородый старик в длинной, подбитой мехом мантии и бархатном берете, из-под которого на плечи ниспадали длинные седые волосы. Художники Каминка и Камов, переглянувшись, начали подниматься из-за стола. Старик чуть улыбнулся и, сделав им жест, мол, сидите, подошел к бару, налил в бокал немного светло-зеленой жидкости из бутылки странного вида, посмотрел ее на свет, постоял, наклонив голову, словно прислушиваясь, удовлетворенно улыбнулся и, сделав прощальное движение рукой, удалился.
– Вечно что-то химичит, – сказал Apex, – но я, признаться, не пробовал, побаиваюсь. Вообще он ни с кем тут близко не сходится. Однако в классе у него яблоку упасть негде.
Дверь в столовую опять приоткрылась, и на пороге возник невысокий жилистый старик в перетянутой поясом старой, испачканной тунике, тощие ноги его были обтянуты коричневыми рейтузами. Его лицо с переломанным носом было сосредоточенным, даже мрачным Художник Каминка, прохрипев: «Господи…», начал подниматься, художник Камов за ним, но старик, увидав людей, нахмурился и исчез.
– Да ладно вам все время вскакивать, – махнул рукой Apex, – на всех здесь не навскакиваешься. Народ тут, конечно, впечатляющий, что говорить. И, поначалу особенно, бросаешься к каждому. Но люди, – он пожал плечами, – они и здесь остаются людьми. Делить уже вроде нечего, а все равно, характер никуда не денешь. Этот, – он ткнул пальцем в сторону двери, – он все больше сам по себе, и слепец тоже не моего поля ягода, но, – Арефьев восторженно оскалил зубы, – есть славнейшие люди, славнейшие! Возьми Пако, ну чудесный, просто чудесный, свой в доску мужик! Оноре, Теодор, они тоже из наших, и Пабло, конечно. Ему, правда, пришлось пару раз в ухо дать, но с тех пор лучше собутыльника нету. Вы, ребята, чего будете? Чай, кофе?
– Я бы эспрессо и водички стакан, – промычал Каминка.
– А мне, если можно, чайку, – с достоинством сказал Камов, – травного, успокаивающего. Ты пойми, Apex, все-таки стресс-то какой.
– Понимаю, чего ж тут не понять, – сказал Apex. – Сидите, я принесу, вы как-никак в гостях.
Он поднялся и пошел за стойку, где поблескивала кофеварочная машина.
– Мишка, а хочешь я тебе не из пакетика, а живую вербену с живой мятой заварю, тут есть!
– Пожалуй, – сказал Камов.
Через несколько минут Apex вернулся с подносом.
– Это тебе. – Он поставил перед Камовым чашку и большой заварочный чайник. – Это тебе, Сашок, а я по привычке черный чаек.
Он швырнул освободившийся поднос на соседний столик и шумно отхлебнул.
– Красота! Так что моя любимая компания (понятно, когда так выходит, что все вместе собираются) это Пако – одна беда, ни хрена не слышит, приходится на пальцах или записочками, – Пабло, Сашенька Тышлер, Оноре, Фрагонарчик и Терентий с Корнилкой.
– А Терентий с Корнилкой – это кто? – полюбопытствовал Каминка.
– Э, бляха-муха, – Apex хлопнул себя по лбу, – вы же там наверху их имен не знаете! Это, Сашок, великие художники! Теренциус – виллу Ливии расписывал, ну ту, которая в Палаццо Массимо, помнишь садик? А Корнелиус и вовсе виллу Мистерий в Помпеях. Чудесные ребята, ну просто…
– Скажи, Apex, – перебил его Камов, – а почему тут нет Шагала?
– Тупиковая ветвь, – пожал плечами Apex. – Ну ладно, мужики, поели, попили, а теперь пошли, я вам студии покажу.
Они поднялись из-за стола.
– Apex, – продолжал любопытствовать Каминка, – а зачем ты ешь и пьешь, тебе разве надо?
– Во-первых, Сашок, из вежливости, – поднял палец Apex. – Все-таки я здесь как бы хозяин, а вы гости, во-вторых, понятное дело, не надо, а в-третьих, – он задумался, – в третьих, сами поймете, поимейте терпение.
Первым делом они заглянули в натурные классы. В одном из них распоряжался бледный человек в черной шляпе, в черном камзоле с брабантскими кружевами, черных панталонах до колен, с обтянутыми черными чулками плотными икрами. Рыжеватые волосы, рыжеватая с проседью бородка клинышком. Он как раз объяснял студенту принцип вытягивания корпусного светлого мазка из жидкой тьмы тени. На подиуме позировала молодая женщина со светлыми глазами и очень белой кожей.
В другом классе, оживленно жестикулируя сухонькими, изуродованными артритом руками, распоряжался сухой старик в серой кепке. Его худенькое, укутанное пледом тело тонуло внутри инвалидного кресла на колесах.
– Бедра, – грассируя, мурлыкал он, – посмотрите на эти бедра! Ласкайте их кистью, любите их!
Модель, на удивление похожая на ту, что позировала в соседнем зале, лежала вытянувшись на роскошном персидском ковре.
– А кто тут позирует, Apex, и почему они так похожи – близняшки?
– Ты что, не узнал? – удивился Apex – Да это же Сюзанна, Сюзанна Валадон! Она на моей памяти никогда не отказывала. Но когда есть возможность, предпочитает лежать. Позвоночник, как ты сам знаешь, у нее того.
– А та, что стоит?
– Так это она же и есть!
– То есть как, Apex?
– Ну так, просто. Там она, и тут – она. Я, к примеру, по-твоему, только здесь востребован? – Apex скорчил значительную физиономию. – Я и в Питере преподаю, там больше всего, у вас, а недавно вдруг в Нью-Йорк позвали. Ну что ты на меня вылупился, Сашок? Ты пойми: я одновременно и там и тут. И Сюзанна тоже. И каждый так. Есть такие, что не в десятках, сотнях мест, как Винцент, например, Леонардо, Поль или Анри. – Он махнул рукой. – Однажды сам поймешь. Ладно… дальше у нас портретные классы, там сегодня сам Аньоло. – Apex закатил глаза.
– Неужто? – прошептал художник Каминка. – А можно на него хоть глазком взглянуть?
– Нет, – мотнул головой Apex, – на дух не переносит любопытных, может банкой зафитилить. Ну и еще есть у нас, конечно, натюрмортные дела, но я, как вы знаете, далек от этой темы.
– А там кто? – заинтересовался художник Камов.
– Там ого-го кто, – с уважением сказал Apex, – Джорджио, Поль, Жоржик, Кузьма Сергеевич… А еще классы композиции, света, технологии, техник, рисунка, графические мастерские, скульптура – короче, ну просто шикарно! Вот только с пейзажным классом у нас проблемы. Состав на сегодня ну просто изумительный: я, Тернер, оба Клода, Терентий, Поль, Анри, Нахум, Петя, – но все тут идет, так сказать, на пальцах, теоретически, поскольку, сами понимаете, наверх нам хода нету. Вот, гляньте. – Он приоткрыл дверь.
Перед группой ребят, у стены, стоял невысокий, кудрявый, с завитой острой бородкой, длинноносый человек, одетый в заляпанный краской хитон. Тут же на деревянной скамейке стояли горшки с красками.
– Кисть, чтобы с нее не текло на работу, лучше всего держать вот так. – Человек поднял руку, обмакнул кисть в краску и…
– Терентий, – шепнул Apex. – Видите, вон там, слева, стоит длинный парень в вязаной ермолке, а рядом девица?
Плотно сбитая девица лет семнадцати с небольшой, украшенной шапкой вьющихся волос головкой на крепкой высокой шее, приоткрыв рот, пожирала ярко-синими глазами человека с кистью в руке. Он как раз ловким, полным изящества движением закрутил на стене арабеск стебля.
– Исключительно способная девка, – хмыкнул Apex. – Ты ее знаешь?
– Не припомню… – отсутствующе сказал художник Каминка, не сводя взгляда с человека в хитоне.
– Ну да, она же тель-авивская, а ты в Ерусалиме… Ну давай же, Саня, двигайся, ты что, остолбенел, что ли? – Арефьев осторожно прикрыл дверь. – Давай шевелись, ректор ждет. В нашей системе принято, чтобы ректор был из местных, так, знаете, всем удобнее, ну и декорум соблюден, приличия, братцы, великая вещь.
Камов бросил на Ареха удивленный взгляд: чем-чем, а склонностью к приличиям Apex известен не был.
– Э, – сконфузился Apex, – удивляешься, Мишка… Я этому здесь научился. А куда денешься? Народ вокруг замечательный, но, знаете ли, амбициозный, эго, то-ce – короче, без политеса не обойтись.
Они прошли по коридору, завернули направо, и Арефьев осторожно постучал в дверь.
– Заходите, заходите, – раздался приветливый, чуть картавый голос. Навстречу нашим героям поднялся невысокий широкоплечий бородач с высоким куполом лба над ласковым круглым лицом – Шалом, шалом! Проходите, очень приятно.
– Вы… – прошептал художник Каминка.
– Борис Шац, к вашим услугам, а вы, я так понимаю, господин Каминка? Да-да, наслышан о вас от дочери моей Зоары. Вас, – Шац приветливо протянул широкую ладонь художнику Камову, – вас, сударь мой, не имею чести знать, но премного наслышан от нашего общего друга. – Он ласково улыбнулся Арефьеву.
– Профессор Шац, – быстро стал объяснять Камову Каминка, – основал «Бецалель». Он у Антокольского учился, в Париже.
– Ах, Марк Матвеевич… – заулыбался Шац. – Изумительный, прекрасной души человек, он, к сожалению, сейчас не часто у нас бывает, а я отсюда практически не отлучаюсь. Но что же это вы стоите, садитесь, садитесь. Чего-нибудь горячего? Для посетителей у нас тут прохладно…
– Мне, пожалуй, чайку травного, если можно, чего-нибудь успокаивающего, – пробормотал художник Камов.
– И мне, пожалуй, – поддакнул художник Каминка.
– А в пятый номер – пива, – сказал Apex и загоготал.
– Ну вот и чудно, – обрадовался Шац и забегал по комнате. – Так вы у нас – ну да, конечно, что это я, – так сказать, впервые. Вот так и живем…
– А кто это все придумал? – спросил художник Каминка.
– Да как вам сказать, – конфузливо сказал Шац, не переставая бегать по комнате. – В общем, наверное, я и придумал. Понимаете, встречи всегда и повсюду происходили, но, во-первых, нерегулярно, – он загнул мизинец на правой руке, – а во-вторых, – он загнул безымянный палец, – случайно и неорганизованно. А тут последние лет тридцать, ну как бы это сказать, потребность возросла. И тогда мне пришла, знаете ли, идея: этакие, как сейчас говорят, альтернативные, так сказать, катакомбные академии. Теперь они у нас повсюду: в Нью-Йорке, Париже, Риме, Москве. Ну, а я здесь – место родное, выстраданное. В Софию наведываюсь, тоже место, хе-хе, не чужое… А вот и чай. И пиво. Я, извините, не пью.
– Профессор, – осторожно сказал художник Камов, – все, что мы видели… нет слов… это совершенно изумительно, но… простите, конечно, я не очень понимаю…
– Вы, наверное, хотите сказать, зачем? – прервал его Шац.
– Да, – облегченно сказал художник Камов, – вот именно.
– Видите ли, – Шац уселся в кресло, – когда-то академии, вы это знаете не хуже меня, возникли в качестве заведений, призванных, как и любое учебное заведение вообще, снабжать ученика знаниями, позволяющими ему преуспеть в выбранной им профессии, художника в данном случае. Попутно академия прививала студенту понятия о добре и зле, прекрасном и безобразном, ну и так далее в соответствии с духом своей эпохи. Короче, идеология – она, как бы это сказать, сопровождала мастерство, не более того. Но к середине девятнадцатого века… Вы знаете, я ведь говорил и с Клодом и с Эдуардом и даже с месье Дега, хотя он, – профессор Шац развел руки, – нашего брата даже и здесь недолюбливает. Так вот, все они говорят, что эти недоразумения, ну, «Салон отверженных» и так далее, были результатом неприятия идеологии, то есть историческая живопись, сюжеты, мифология – все это было чуждо молодым людям. Бунт против академии был бунтом не против мастерства, а против идеологии. Академия стала реакционной в ту секунду, когда идеология стала важнее мастерства, а мастерство попутно перестало соответствовать новым техническим возможностям (изобретение тюбика, сделавшее художника мобильным), позволившим в упор заниматься современной, окружавшей молодых людей жизнью. Ну а потом… сами знаете: идеология и мастерство разошлись, и дело дошло до совершенного абсурда… Сегодня, говорят, у вас, наверху, царят демократия и полное равенство всего со всем, а раз так, то задачей академии на первый взгляд является обучение студента азам профессии, а также, поскольку все демократично, принципам разных стилей, мол, реализм делается так, импрессионизм – так, концептуализм – так, а дальше, голубчик, получи пинок под задницу и иди думай своей головой. Но насколько я понимаю, вместо этого в ваших академиях преподается исключительно идеология, причем одна-единственная. Получается, что ну никакой разницы между ними и реакционными академиями середины позапрошлого века просто нету. Более того. Говорят, – он понизил голос, – вы там живете в эпоху Большого Художественного Террора. Шаг влево, шаг вправо… Это уже было когда-то в нацистской Германии, в Советском Союзе, но чтобы по всему миру… ай-яй-яй… впрочем, – он вскочил, – пройдет! Обязательно пройдет! Ну, а пока есть люди молодые, не готовые подчиняться диктату, желающие думать своей головой, алчущие, так сказать, и мы, старики, для них вроде как единственная альтернатива, хе-хе, этакая «скорая мертвая помощь». Ну-ну, это я пошутил. Жизнь, знаете, оказывается, гораздо более сложная штука, чем принято думать там, наверху…
Шац перестал бегать по комнате и сел в кресло.
– Теперь так. – Он задумчиво погладил бороду. – Мы, разумеется, очень рады вас принимать и когда-нибудь, кто знает… Но, вы уж простите, в этом вашем визите есть определенная двусмысленность. Мы, как вы понимаете, не в курсе многих, даже большинства аспектов тамошней, – он кивнул на потолок, – жизни. И они нас не касаются, кроме…
Шац замялся, а потом поднял взгляд на двух стоящих перед ним художников.
– Вы попали сюда по настойчивой просьбе Гоги. – Его пухлая рука провела по бороде. – Видите ли, существование нашей академии хранится в абсолютном секрете. Не дай бог, о ней станет известно, трудно даже представить последствия такого прискорбного события. Поэтому прежде всего я рассчитываю на ваше молчание.
Оба художника кивнули головой.
– Замечательно, – сказал Шац – При всем этом налицо определенная сложность: наши учащиеся и мы существуем в разных мирах, и единственным местом, где эти два мира пересекаются, является эта и подобные ей академии. Так студии вы уже видели? Чудно… Единственная загвоздка у нас с пленэрным классом. В силу понятных причин. Там, – он поднял глаза кверху, – наш преподавательский состав, как бы это сказать… – он на мгновение запнулся, подыскивая подходящее слово, – вот! Недееспособен. Теперь так. – Он снова задумчиво погладил бороду – Мы, разумеется, рады вас принимать и когда-нибудь, кто знает… – Шац неловко поерзал в кресле и продолжил: – Да, как я уже сказал, это единственное место или, точнее, одно из очень немногих мест, где контакт двух миров возможен. Отсюда необходимость в некоем механизме, чьей задачей является разработка и осуществление системы контактов между этими двумя мирами, а также налаживание и поддержание системы безопасности, с тем чтобы этот контакт не оказался роковым ни для той, ни для другой стороны. Гоги – человек, который занимается системами контакта и безопасности, – просил, чтобы мы спрятали, – Шац сконфузился, – в смысле приютили вас на несколько дней. Гоги является ключевой фигурой в нашем деле, и, как вы понимаете, в просьбе ему мы отказать не могли.
– Извините, – перебил художник Камов, – но я чего-то не понимаю. Существуют два мира, это ясно. Существует посредник, в чью задачу входит осуществление контакта, и здесь проблем нет. Но почему Гоги? Ведь он… – Камов замялся.
– Живой, – подсказал Шац.
Художник Камов извиняюще поднял брови и кивнул головой.
– Я понимаю, что вы имеете в виду, – медленно продолжил Шац, – и понимаю ваш вопрос. Вы правы: для того чтобы успешно справляться с этой работой, человек должен принадлежать и тому и другому миру в равной степени. Ответ на ваш вопрос заключается в определении феномена «живой». Говоря о людях, мы склонны считать, что мозговая деятельность, дыхание, работа сердца являются определяющими условиями и признаками жизни. Это так и не так. Ведь живой человек состоит не только из сердца, перегоняющего кровь, легких, снабжающих ее кислородом, мозга, отвечающего за управление организмом, его интеллектуальную и эмоциональную деятельность, опорно-двигательного аппарата, позволяющего ему осуществлять различного рода операции, и так далее и так далее. Человек – это еще и сумма надежд, вер, иллюзий. И они не в меньшей мере, чем все вышеперечисленное, являются условием человеческого существования. Точно так же, как постепенно отмирают те или иные клетки, постепенно стираются межпозвоночные диски, изнашиваются сердце и печень, так же постепенно исчезают, стираются, гибнут верования, иллюзии, надежды, и с каждой из них умирает часть человека. Так одной из первой погибает вера в то, что родители всесильны. С первой травмой, будь то сломанная нога или порезанный палец, исчезает иллюзия, что ты неуязвим; с первой несчастной любовью умирает надежда на счастье, впрочем, если человеку повезет, – Шац улыбнулся, – то надежда на счастье умирает несколько раз… А вот когда человек, растеряв все иллюзии и веры, подойдя к финалу, расстается с последней надеждой – на то, что с ним этого не произойдет, – вот тогда умирает и сам человек. – Шац помолчал, а потом тихо сказал: – Гоги давно ни во что не верит. У него не осталось никаких иллюзий. И он ни на что не надеется. Он – идеальный посредник.
Какое-то время все тихо сидели.
– Возвращаясь к нашей теме. Мы вас здесь подержим у себя до тех пор, пока Гоги не скажет, что вы можете покинуть катакомбы. Ну, а пока будете здесь, походите на уроки. Уверяю, это захватывающе интересно и небесполезно для вас. Занятия у нас все практические, кроме (по причинам, упомянутым ранее) пленэрного класса. Поэтому мы готовим группу, так сказать, теоретически, затем они самостоятельно проводят пленэр на практике недели две, а потом возвращаются, и мы подводим итоги – обсуждение работ и так далее. Сегодня у нас заключительный день первого этапа, и завтра они должны были выйти на пленэр. – Шац снова замолчал. – Но похоже, планы придется менять… Понимаете, Гоги сообщил, что все вокруг находится под наблюдением, появление студентов вряд ли останется незамеченным и может вызвать… – Он смущенно закашлялся. – Короче, это опасно. Опасно для них и опасно для Академии. В общем, надо этот вопрос срочно решать. Так что вы меня уж извините за то, что не могу уделить вам достаточно времени. Обязательно, обязательно еще обо всем поговорим, – заулыбался Шац, видя, что Каминка порывается что-то сказать. – Знаю, знаю, Зоара мне говорила, что вы обо мне писали, что вы интересуетесь подробностями парижского периода…
– Профессор, – художник Камов поднялся со стула, – мы благодарны вам за заботу и за предоставленную возможность увидеть вашу удивительную Академию. Вот только злоупотреблять вашим гостеприимством и срывать ваши педагогические планы нам западло будет. Правда, Сашок? – Он повернул голову к Каминке, и тот, громко шмыгнув носом, кивнул головой. – Ну вот, наконец-то у нас консенсус, – улыбнулся Камов.