На этот раз я разбиваю витрину камнем. Я кидаю его изо всех сил с расстояния три метра – и чуть не промахиваюсь.

– Заходи, – говорю я.

– А ты не идешь? – спрашивает паренек.

Я качаю головой, и он смотрит на меня так, будто я уже его бросила.

– Это бутик, – говорю я. – Мне отсюда все видно.

На самом деле это не так, но туман за витриной ощущается как не слишком глубокий. Мы в городке, работающем на туристов. Сплошные ресторанчики и магазинчики с глупыми сувенирами. В витрине этого магазина – его название написано нелепо заковыристым курсивом, который мне совершенно не хочется расшифровывать, – выставлены разные сумки и рюкзачки. Интересно, сколько они заплатили, чтобы тут оказалось именно то, что нам надо.

Паренек пролезает в разбитую витрину.

– Ой! – вскрикивает он.

Я отворачиваюсь, поднимая к небу глаза.

– Майя, я, кажется, порезался.

– Кровь идет? – уточняю я.

– Да.

– Ну, тогда тебе не кажется.

Я слышу шорохи: он залез внутрь. Мне кажется, что он оглядывается, следит за мной. Убеждается, что я не убегаю. У меня нет сил на подобные подвиги.

– Быстрее! – понукаю его я. В сером небе гремит. Я думаю о самолете, но это просто гром. – Наверное, тебе стоит взять и плащ, – говорю я ему. – Или накидку.

В таком магазинчике скорее всего будут накидки. Не удобные и хорошо складывающиеся, как у меня, а плотные и цветастые, для смеха.

Через минуту он уже вылезает. Он не взял плаща или накидки, но у него в руках рюкзак. Он блестящий и полосатый, как зебра.

– Других там не было? – спрашиваю я.

Он встает на колени и принимается перекладывать свои припасы в рюкзак, прямо в полиэтиленовых пакетах.

– Мне нравится, – говорит он.

– Каждому свое.

Может, мне не следует критиковать товары спонсора, но рюкзак ужасный. Паренек застегивает его и забрасывает за плечо. Я иду дальше.

– Майя, я еще кое-что нашел.

Он протягивает руку, и я останавливаюсь, чтобы посмотреть. Спички. Шесть или семь сувенирных коробков, темно-синих, с такой же заковыристой надписью, что и на вывеске.

– Отлично, – говорю я. – Сможем больше не останавливаться.

Я беру спички и прячу их в карман с линзой от очков.

Через несколько шагов парнишка спрашивает:

– У тебя нет пластыря?

– Сильно порезался? – спрашиваю я.

Он поднимает руку. У него закатан рукав. На темной руке я не вижу крови: расстояние слишком большое, а порез слишком маленький. Я скидываю рюкзак и вынимаю аптечку.

– Держи.

Я вручаю ему мазь с антибиотиком и упаковку пластыря. Вид у него удивленный. Может, он рассчитывал, что я сама займусь его раной.

– Время идет, – предупреждаю я.

Это побуждает его действовать, и он занимается своей рукой. В небе снова гремит. Я предчувствую, что паренек скоро пожалеет о том, что не захватил в «Каракулях» что-нибудь непромокаемое.

Я оказываюсь права. Спустя несколько часов паренек уже дрожит под дождем.

– Майя, пожалуйста, давай сегодня ночевать в доме! – умоляет он.

Я заправила брюки в ботинки и подняла капюшон накидки. У меня промокли ноги от бедер до щиколоток, но в остальном все в порядке.

– Нет, – говорю я.

– Владельцев больше нет. Им все равно.

Я злюсь и прикусываю верхнюю губу, чтобы не заорать на паренька.

– Майя, я окоченел.

– Я помогу тебе с укрытием, – обещаю я. – Покажу, как защитить его от ветра.

Он не отвечает. В кроссовках у него хлюпает на каждом шагу. Молния прорезает горизонт. Спустя несколько секунд грохочет гром. Я чувствую, как сотрясается земля. Мы вышли из туристического городка и идем по пригороду. Я вдруг понимаю, что именно для этого мне и разбили очки. Чтобы меня можно было направлять через такие вот районы, достаточно просто на несколько часов освободить дома. Интересно, во сколько это обходится? По паре сотен на семью? И все для того, чтобы трахать мне мозги? И привлечь зрителей. Потому что я должна признаться: если бы я не была участницей, если бы была зрителем, то смотрела бы такое шоу. Я бы с наслаждением впитывала эти картины искореженной привычности.

Новые раскаты грома. Все дома выше нас, поэтому я не опасаюсь удара молнии. Вот только здесь мало подножных материалов, чтобы соорудить убежище, а до леса мы к ночи можем и не дойти. Возможно, мне придется пойти на компромисс. Сарай, решаю я. Я не хочу заходить в очередной подготовленный постановщиками дом, но готова согласиться на сарай или гараж.

– Не понимаю, почему нам нельзя было переждать дождь, – говорит паренек. – Это глупо.

«Это ты глупый, – думаю я. – Это ведь ты не взял куртку, когда была возможность». Наверное, по контракту он не имеет права прятать свою толстовку: на ней скрытые камеры. И в этом случае он дурак, что подписал такой контракт.

Не то чтобы я была умнее, подписав свой.

– Ты уже и так меня затормозил, – говорю я. – Я не собираюсь терять полдня.

– Затормозил на пути куда? – спрашивает он, останавливаясь. – К большому городу? Он пустой, Майя. Там только мусор и крысы. Нам нужно найти какую-нибудь ферму, такое место, где можно остановиться не на одну ночь.

– Ты именно туда шел, пока не прицепился ко мне? – уточняю я. – Хотел найти ферму, доить корову и красть у курицы яйца?

Он дергается.

– Может, и так.

– Так иди! – взрываюсь я. – Найди какую-нибудь фермерскую дочку, которую оставили и которой одиноко. Не беспокойся: если ее папочка еще жив, то либо ты сможешь ему понравиться, либо он умрет. Вот только обязательно найди ружье, чтобы защищаться от бандитов. Или можешь играть в Средневековье с луком и стрелами. Уверена, что это действительно так просто, как кажется со стороны. Но берегись тех, кто назовется Мастером или Владыкой. И береги свою маленькую леди, потому что зло только и думает о том, как бы снасильничать.

Паренек поворачивает ко мне лицо, залитое дождем.

– О чем ты?

– Обо всех постапокалиптических сюжетах на свете.

Я отворачиваюсь. Мне хочется поскорее уйти из этого городка. Не хочу дольше необходимого мешать людям вернуться к себе домой. Позади слышится хлюпанье кроссовок паренька.

– Это не кино, Майя, – говорит он.

Я смеюсь:

– Знаю!

Он толкает меня в спину, сильно. Я такого не ожидала: кренюсь вперед и неловко падаю, попав в лужу. Когда я встаю, ладони пронизывает боль. Я содрала их об асфальт, из них сочится кровь.

– Иди на хер, парень, – говорю я, поворачиваясь к нему. – Иди. На. Хер.

Мне хочется разбить его нечеткое лицо. Мне случалось бить кулаком по воздуху, но я никогда не била человека. Мне необходимо узнать, как это ощущается. Мне нужно увидеть, как у него потечет кровь.

«Никого не бить по лицу и половым органам».

Пусть только попробуют мне помешать!

«Он подросток».

Он достаточно взрослый.

«Ему страшно».

Мне тоже.

«Ты должна соблюдать правила».

Парнишка отступает на шаг.

– Майя, прости меня, – просит он. Он снова плачет. – Я не хотел… Прости.

Мои кулаки сжаты изо всех сил.

– Пожалуйста, – говорит он. – Я сделаю все, что ты захочешь. Только не бросай меня.

Я разжимаю руки.

– Если ты скажешь еще хоть слово, – объявляю я ему, – останешься один. – Он открывает было рот, и я грожу ему пальцем. – Еще одно слово, Бреннан, – и я ушла. А если ты еще хоть раз ко мне прикоснешься, то я наплюю на правила и, блин, разобью тебе рожу. Понял?

Он кивает. Он явно перепуган.

Отлично.

Остаток дня паренек действительно молчит. Если бы у него не хлюпала обувь и он не шмыгал носом, то я смогла бы забыть о его присутствии. В чем-то это чудесно, и все же… бывают секунды страха: я снова одна, а мне этого не хочется.

Теперь я замерзла, а мокрые брюки натирают кожу. Пареньку, наверное, совсем погано. Скоро наступит ночь, а гроза только усиливается.

Паренек чихает.

Мы проходим мимо стройки каких-то тесно слепленных дешевых домишек. На щитах объявления о новом строительстве, о возможностях аренды. Это здания, но еще не дома.

Если паренек заболеет, то только сильнее будет меня тормозить. Несмотря на все мои угрозы, я понимаю, что мне не дадут бросить моего оператора.

Я сворачиваю на стройку. Улицам здесь дали названия деревьев. Вязовая, Дубовая, Тополевая. Выбираю Березовую, потому что, когда я была маленькой и зимняя непогода покрыла все деревья льдом – он был чуть толще сантиметра, но казался бесконечным, – белые березы клонились сильнее всего, согнув свои стволы горбами. Когда лед растаял, белые березы быстрее других устремились обратно к небу. Почти ни одной не удалось распрямиться окончательно, спустя столько лет многие до сих пор согнуты, но они не сломались. Это мне всегда в них нравилось.

Мой взгляд зацепляется за второй дом на левой стороне Березовой улицы. Он похож на все остальные, но на нем еще одна вывеска, на которой голубыми буквами написано «Для осмотра». Я понимаю, что мне именно сюда. Трогаю входную дверь. Заперто.

– Жди здесь, – говорю я пареньку.

Я захожу за дом. Мои попытки отжать окно на кухне успеха не приносят, а ничего полезного за домом нет. Я возвращаюсь к фасаду. Деревянный столбик, на котором висит объявление «ПРОДАЕТСЯ», покосился и вот-вот упадет. Чувствуя на себе взгляд Бреннана, я выдираю столбик из земли. Вернувшись к кухонному окну, я разбиваю его столбиком. Шум дождя почти заглушает звон разбитого стекла. Я бросаю столбик и прохожу по сверкающей чистотой кухне. Оставляя мокрый след в прихожей с высоким сводчатым потолком, я иду к входной двери. Впускаю Бреннана и закрываю за ним дверь на задвижку. Из прихожей двери ведут в две комнаты с многочисленной мягкой мебелью: длинные ворсистые диваны, глубокие кресла. В одной из них кресла и диван расставлены вокруг телевизора с плоским экраном, покрытым пылью: не меньше шестидесяти дюймов по диагонали. В другой центром обстановки служит камин. У одной из стен сложены поленья «Дюрафлейм». Наверное, спонсор.

Я смотрю на потолок и вижу только индикатор дыма. Теперь, когда паренек со мной, потребность в стационарных камерах отпала.

На коричневых обертках поленьев напечатаны инструкции по их применению. Даже паренек тут не облажается. Я бросаю ему коробок спичек и иду осматривать второй этаж. Каждый раз, открывая дверь, я задерживаю дыхание, но этот дом нисколько не похож на тот голубой. Он огромный, безликий, пустой. Обставленный, но не жилой. Я открываю шкафчик в ванной и поливаю ладони спиртовым антисептиком с верхней полки. Ссадины достаточно неглубокие, перевязывать их не нужно. В хозяйской спальне я проверяю шкафы и комоды, пока не нахожу флисовые пижамные штаны. Стягиваю с себя мокрые брюки и надеваю пижамные. Отыскиваю для паренька мужскую байковую пижаму и возвращаюсь вниз. Бросаю ему одежду и раскладываю свои брюки, ботинки и носки у огня.

– Иди переоденься, – командую я, – и мы высушим твою одежду.

– А мы…

И у него на лице появляется ужас.

– Все нормально. Можешь говорить. Только не так много, хорошо?

Он быстро кивает и даже чуть улыбается.

– Мы здесь останемся? – спрашивает он. – На ночь?

– Да.

Похоже, молчание пошло ему на пользу: он несколько секунд молчит, а потом просто говорит:

– Спасибо, Майя.

– Иди, переоденься.

На кухне целый запас экологически чистых вегетарианских консервированных супов и сырных макарон в форме животных. Я подогреваю себе банку тосканского супа с фасолью и рисом, а потом готовлю для Бреннана макароны с сыром, заменив указанные на этикетке молочные продукты банкой концентрированного молока. Он сметает все, а потом со вздохом растягивается на диване. Спустя несколько мгновений он уже храпит. Этот звук перестал так меня раздражать. По правде говоря, благодаря ему дом перестает казаться чересчур большим.

Я набрасываю на паренька стеганое одеяло, а потом сама заворачиваюсь в такое же. Диваны слишком мягкие: сажусь на ковер лицом к огню, обхватив ладонями чашку травяного чая. Не уверена, что смогу здесь заснуть. Хотя я проверила все комнаты, так что все должно быть нормально. Надеюсь, что все будет нормально.

А если нет, если этой ночью что-то произойдет, то это будет нечто новенькое. Может, нам в каминную трубу запустят саранчу или подбросят через разбитое окно пару полосатых гремучников. Пришлют летучих мышей с дистанционным управлением и огромными клыками. Или, может, дебютируют мародеры.

Я знаю, что пытаться предсказать их извращенную изобретательность бесполезно, но все равно пытаюсь. Так мне немного легче сидеть в этом солидном призрачном доме и ждать. Уверена: что бы они ни сделали, это будет ночью. Они дождутся, чтобы я заснула или почти заснула, – и нанесут удар. Именно так им это и удается: они размывают границу между реальностью и кошмаром. Они устраивают мне кошмарные сны, а потом заставляют их осуществляться.

Хуже всего был тот домик: тот слишком голубой домик снова проскользнул в мои мысли, несмотря на все попытки его забыть.

Я наткнулась на тот домик через несколько дней после того, как меня оставил Валлаби. Я следовала последней полученной мной подсказке. «Ищи знак сразу за ручьем», – говорилось в ней. Я нашла пересохший ручей через несколько часов после выхода из лагеря, но никакого знака там не оказалось, так что я пошла дальше, продолжая поиски. Я уже начала опасаться, что сбилась с нужного направления, заблудилась – и тут его увидела: узенький ручей журчал мне: «Ты меня нашла». Чуть дальше по ручью – насыпь, дорога. И мой знак, явный, хоть и неожиданный: гроздь голубых воздушных шаров, привязанных к почтовому ящику, приплясывающих, парящих. Я прошла по подъездной дороге к небольшому одноэтажному домику, голубому, с коротенькой трубой. К входной двери тоже были привязаны шары, перед ней расстелен серый коврик для ног. Помню ярких рыбок, плавающих по краю коврика, обрамляющих слова «Дом, милый дом» и улыбающихся застывшими мультяшными улыбками… хотя я не сразу опознала в этом мою следующую подсказку.

Входная дверь оказалась незапертой. Домик был голубой и открытый: ничего более очевидного и придумать нельзя. Я вошла в комнату, полную небесно-голубого. Пол усеян воздушными шарами, гора завернутых в голубое подарков на обеденном столе. Там был и голубой диван, и голубое кресло. Подушки. Все, что имело цвет, было голубым. Все. Нет, было исключение: помню ковер, контраст моего темно-серого отпечатка ладони на мягкой желтизне, когда я открыла заслонку и развела огонь. Но все остальное было голубым, это точно.

Сначала я ходила только по гостиной, кухне и ванной, не открывая двух дверей, которые, по моим соображениям, вели в спальни. Электричество не работало, но вода в водопроводе была – и голубая бутылочка с соской у раковины. Я решила, что воду из-под крана пить не опасно, и наполнила бутылки, не вскипятив ее. Это было ошибкой. В шкафчике обнаружился батончик мюсли и вскрытая упаковка сырных чипсов. Я наелась досыта, что, возможно, тоже было ошибкой, но, по-моему, заболела я все-таки из-за воды. А еще я нашла пакетики с чаем «Эрл грей» и заварила себе чаю, мысленно улыбнувшись приятной детали.

Допив чай – или, может, еще пока пила, – я начала вскрывать лежавшие на столе упаковки. Рассчитывала на еду и свежую батарейку к микрофону, на подсказку, которая бы сказала мне, что делать дальше. Однако в первом вскрытом мной пакете оказалась пачка детских книжек. На обложке одной был жираф, на другой – семейка выдр. У всех на обложках были животные, только на одной – просто плюшевый мишка, которого прижимал к груди маленький мальчуган. Когда я сняла обертку со следующего пакета – мягкого и маленького, – то обнаружила крошечные бело-голубые носочки, шесть пар самого маленького размера.

Помню, как швырнула носочки на стол и отошла к дивану, подавив (с трудом) желание наступить на какой-нибудь из вездесущих шаров. Я до сих пор помню, как меня задел этот намек. Конечно, я сказала, какие причины меня привели в шоу. Я рассказала о них в заявке на участие, повторила во время всех собеседований. Я сказала о них в первом интервью. Повторяла это снова и снова. Стоило ли удивляться, что это запомнили?

После этого я лежала на диване и долго не могла заснуть. Уже задремала, когда услышала его – тихий плач. Звук вернул меня к бодрствованию, и я попыталась понять, откуда он исходит. Дальше по коридору, из-за двери в спальню.

Я не могла не пойти на разведку.

Единственный свет давали звезды и луна: он просачивался в окна. Я помню, как медленно шла по коридору, вытянув перед собой руки и бесшумно ступая в носках: тогда я последний раз разулась перед сном. Звук был слабым, похожим на мяуканье. Я подумала, что это котенок, специально для меня. Они знают, что я о нем позабочусь. Я скорее собачница, но я ни за что не оставлю брошенного котенка. Я никогда не оставлю осиротевшее млекопитающее… кроме, наверное, крысы.

Когда я открыла дверь, хныканье прекратилось – и я замерла на месте. Стена со стрельчатыми окнами служила фоном для большой кровати. По сравнению с коридором здесь было светло: постель отражала сказочный серовато-синий свет ночи. На комоде сидел плюшевый мишка-видеоняня. Помню, что наличие камеры немного ободрило меня, придало храбрости.

Но я все равно вздрогнула, когда через несколько секунд плач возобновился. Он стал громче, и я смогла определить его источник: гора одеял на кровати. Плач прервался икающим звуком. Я недоуменно шагнула к кровати. Продолговатое нечто под одеялом вызвало у меня беспокойство, но я зашла слишком далеко, чтобы останавливаться – а за мной ведь наблюдают, меня все видят! Я взялась за ткань и приподняла ее.

Порой доли секунды так и норовят стать вечностью, и именно такую вечность я испытала, когда приподняла и тут же бросила обратно край одеяла. Светловолосый манекен-мать лежал там: с мраморными глазами, с черно-коричневыми каплями, стекавшими по латексному лицу и марающими простыни. А в ее вздутых пегих руках – кукла, запеленатая в голубое. Со сложенными застывшими губами в ожидании бутылочки – той, с мойки. Я едва увидела… но увидела. Одеяло слишком медленно падало у меня из рук, чтобы накрыть манекен и куклу.

Мне стыдно признаться, что их трюк сработал, что целую вечность я верила в ту бутафорию. А потом запись пошла с начала, и плач зазвучал снова, и на этот раз я расслышала слабое механическое жужжание. И в тот же момент в вентиляцию, наверное, впрыснули запах, по крайней мере именно тогда я его заметила. Или, может, в моих воспоминаниях он просто не так много значит, как звук. Как бы то ни было, тогда я впервые почувствовала близкую вонь разложения – и она проникла в меня. Я стояла там, окаменев. Понимаю, что это не могло длиться больше нескольких секунд, но всякий раз, как я об этом думаю, как это вспоминаю, мне кажется, что это было гораздо дольше – длилось часами.

Хоть я и понимала, что это подделка, хоть кукла звучала нелепо и выглядела нелепо, это меня потрясло до глубины души. Не знаю, в чем дело: в усталости или в той горечи, которую должна была демонстрировать эта сценка. У меня было ощущение, будто они знают правду, скрытую за моими интервью. Мне показалось, что именно так они хотели показать мне, что я здесь не ради доматеринского приключения, а потому, что не готова стать мамой, совершенно не готова. Мне хотелось быть готовой, но я не была готова. Я подала заявку, я приехала, чтобы отсрочить неизбежность того, чего я хочу хотеть, но, боюсь, никогда не захочу.

Стоя в чересчур голубом домике, я не могла не представить себя на месте манекена под одеялами. Лицо той куклы намертво врезалось мне в память, но мое чувство вины усвоило этот образ и исказило его. Я увидела подбородок моего мужа, уменьшенный и приглаженный. Я увидела курносый носик, который так впечатляюще поблескивает на моих детских фотографиях. Я увидела пульсирующий на шелушащейся голове пушок.

Саундтрек куклы дошел до кашля: напряженного, давящегося звука. Я помню, как у меня напрягся живот в чисто инстинктивной реакции.

Я запаниковала. Повернулась и выбежала из спальни. Схватила рюкзак и поспешно втиснула ноги в ботинки. Вывалилась из входной двери и поскользнулась на дверном коврике, запутавшись ногами в шарах. Высвободившись, я выбрала путь наименьшего сопротивления: грунтовую дорогу, которая перешла в растрескавшуюся асфальтовую, где мои подгибающиеся ноги уронили меня на землю. У самой дороги я валялась в прошлогодней листве. Меня захлестывали усталость, ненависть и остатки адреналина. Постановщики решили меня выкинуть – это было совершенно очевидно. Мне хотелось уйти, хотелось, чтобы все закончилось – но я отказывалась доставить им такое удовольствие. Я долго лежала там, кипя от злости. Наконец села и сняла очки. Помню, как меня тошнило, как едкая жидкость циркулировала у меня в горле и кишечнике, словно приливные волны. Я стиснула очки пальцами и стала смотреть туда, где они находились, не видя их. Снова и снова напоминала себе, что манекен и кукла не настоящие, и пыталась понять, что мне полагается делать теперь, куда мне предлагается идти. А потом мой несфокусированный взгляд зацепился за неясное светлое пятно где-то за моими очками. Переливающееся, пляшущее нечто, которое я не сразу опознала как воздушные шары, отражающие лунный свет и прыгающие над почтовым ящиком на ветру.

Вот тут до меня дошло. Подсказка была не в книжках с картинками и не в шариках: она была в коврике у двери. «Дом, милый дом». Вот в каком направлении мне надо идти дальше. На восток.

Я понимала, что создатели шоу будут в восторге от моего панического бегства, и приняла решение, что с этого момента стану максимально скучной. Это будет моей местью. Я держалась проселочных дорог и избегала домов. Поначалу дело шло медленно. Я заболела. Вода… может, и еда, но, скорее всего, вода… и потеряла день или два. Может, и три, но вряд ли. Я тряслась у костра, разжечь который у меня едва хватило сил, даже с огнивом.

Я чувствую боль утраты. Это всего лишь вещь, но такая полезная! Вряд ли я пережила бы те дни болезни без огнива: меня, наверное, дисквалифицировали бы, эвакуировали ради моего же блага. Я и так была опасно близка к тому, чтобы произнести слова ухода. Думаю, именно то, что за мной не явились, что сочли возможным дать мне выждать, дало мне силы не сдаться, поверить в то, что все будет хорошо. Так и получилось. Мне стало лучше, я знала, куда мне надо идти – и пошла. И нашла арахисовое масло и студенческую смесь, а заодно очередную бутафорию. Это показало мне, что я иду в правильном направлении.

Рядом парнишка особенно громко всхрапывает и переворачивается на диване. Рука у него свешивается вниз, пальцы на мгновение сжимаются в кулак, а потом расслабляются, касаясь пола. Кажется, ему уютно, спокойно на мягких подушках. Этой ночью он не кричит.

Я смотрю на его свисающую руку. Отсветы огня падают на его наручные часы. С бессонным любопытством проверяю время. Восемь сорок семь. Я так давно живу по дневному свету, а не по часам, что у меня моментально появляется ощущение, что я сделала что-то нехорошее. Щеки у меня краснеют, и я понимаю, в чем дело, когда на моих глазах секунды отщелкиваются до шестидесяти: я не ожидала, что часы работают. Что глупо: нет причин, по которым камера в форме часов не могла бы одновременно показывать время. Тем не менее это выбивает меня из колеи.

Я отставляю остывший чай и наклоняюсь к руке паренька, глядя на циферблат не мигая. «Я знаю, что вы здесь», – говорю я режиссерам своим взглядом. Я могла бы украсть эти часы и разбить их, но не стану. Пусть они ведут запись. Я позволю им следить и регистрировать. В конце концов именно на это я и подписывалась. А вот чего я не позволю сделать, так это меня сломать. Я не дам им победить.

Я во что бы то ни стало буду держаться. Проломлю их финишную черту, где бы она ни была, и приведу с собой этого их паренька, чтобы все могли видеть мою победу.