Мы выходим из леса утром и огибаем еще один городок, жителям которого оплатили отъезд. Судя по тому, что я вижу, в этих местах царит упадок, причем давно: мы минуем гниющий сарай и брошенную много лет назад заправочную станцию, с которой вывезли топливные колонки. Таким местам деньги телевидения нужны отчаянно – и их легко приспособить к требованиям шоу. Пока мы идем, паренек трещит про эвакуации, биотерроризм, ураганный заразный рак и подобные глупости, пока я его не затыкаю.

До дома все еще дни пути, но возможностей пересечь реку не так уж много, и мы приближается к тому мосту, которым мы с мужем пользуемся чаще всего: эту переправу окружают леса и мелкие городки. Чуть севернее находится военная учебка для ребят в возрасте Бреннана. Я пытаюсь представить себе, что будет, если я пойду в том направлении, а не по мосту. Наверное, Бреннан найдет способ меня остановить или же дорогу перегородит еще один автобус, но только так, что обойти его будет невозможно. Или, может, им наконец придется нарушить постановку: из-за дерева выйдет режиссер и кивком укажет на восток.

Мне можно было бы их проверить, но я предпочту идти домой. Я начинаю убеждаться в том, что это и есть моя подлинная цель, а не просто направление – что они действительно это сделали, расчистили мне путь до самого дома.

– Давай искать место для ночлега, – говорю я парнишке. – Мы перейдем реку утром.

Мои слова ободряют его, и он рысцой убегает вперед.

В одиночестве мои мысли сосредотачиваются на возвращении домой. Представляю себе, как стою перед двухэтажным домом с тремя спальнями, который мы купили прошлым летом. Участок площадью пол-акра представляет собой пологий склон, так что дом будет чуть выше того места, где я остановлюсь. Я пройду по ступенькам, проложенным по газону. Трава будет слишком высокой, потому что это я всегда ее кошу. Это только справедливо, если учесть, сколько времени муж тратит на дорогу на работу – по часу в одну сторону. Он пошел на такую жертву ради меня, чтобы я могла жить ближе к работе, за которую получаю гораздо меньше денег. А еще – чтобы мы оказались в таком месте, где лучше растить детей. Однако так далеко ездить он будет не всегда – постарается заработать как можно больше, пока я не забеременею, а потом найдет работу ближе к дому. Мы что-нибудь придумаем.

Пройдя через заросший газон, ступлю на придверный коврик – его нам подарила свекровь. «Дом, милый дом» – подсказка, которая привела меня домой, но на нашем коврике фамилия мужа. Не моя. Свекровь так и не смирилась с тем, что я не поменяла фамилию. Мы превратили это в шутку и намалевали и мою фамилию – строчкой ниже, но крупнее. Свекровь приезжала к нам в гости всего один раз – и противно засмеялась.

– Я забыла, что ты – современная, – сказала она, наполнив это слово презрением.

Входная дверь будет закрыта, конечно. Было бы неправильно, если бы мне не предоставили ее открывать. Я моргаю, представляя себе прикосновение ладони к холодной стальной ручке. Дверная ручка стала нашей самой первой покупкой в качестве домовладельцев. Вернее, одной из первых. В тот день мы закупили в «Хоум Дипоу» целую тележку хозяйственных мелочей и средств для уборки, в том числе набор для ремонта жалюзи. Это стало нашим первым ремонтом: мы заделали дырку в помещении, которое наш риелтор назвал солярием, но мы предпочли называть просто верандой. Она смотрит на задний двор, и именно там я по утрам пью кофе, глядя, как олени и грызуны объедают мою провальную попытку огородничества. На будущий год обнесу участок забором.

За входной дверью у нас ниша – почти вестибюль. Справа – гостиная, слева – лестница. На стене висит коллаж из наших свадебных фотографий. На столике под ним – стопка писем. Я войду, миную их, поверну направо – и он будет там, в гостиной: радостно улыбающийся, живой. Остальные мои родственники, наверное, тоже окажутся там, хотя я бы предпочла, чтобы их не было. Возможно, телевизионщики даже притащат кого-то из моих коллег или университетских друзей, которых я назвала в анкете в качестве поручителей.

На дальней стене будет повешен плакат, а мой муж будет стоять прямо под ним. Волосы у него будут или лохматые и давно не стриженные, или очень короткие: он всегда слишком редко стрижется, но, возможно, как раз сходит в парикмахерскую, чтобы меня встретить. В любом случае он подровняет щетину триммером, не считая того места под челюстью, про которое он постоянно забывает. Станет ли его пегий окрас более заметным, прибавится ли в нем седины? Возможно. Он седеет приступами. Вид у него будет усталый, потому что он почти не уснет ночью, зная о моем возвращении домой.

Рядом с ним мои родители. Мама раздражена и недовольна, потому что ей не позволяют курить в доме, а кто это посмел ей что-то запрещать? Но стоит мне войти, и ее хмурость исчезнет: она знает, что ей положено исполнять роль: Мать, та, что подарила мне жизнь, растила меня, направляла, сделала меня тем, кто я есть (по крайней мере, так звучит эта легенда). Мой отец будет стоять чуть дальше, чем положено любящему супругу. Однако он будет улыбаться, и я смогу почувствовать его кленовый запах еще с порога – по крайней мере мысленно.

Секунду я просто стою и смотрю. Радуюсь знакомым лицам, лицу любимого мужчины. Человека, который показал мне, что такое подлинная щедрость, как можно делиться с другими, ничего не требуя и не обижаясь. Чье спокойствие и реалистичность помогли мне понять, что пытаться во всем добиться идеала – это верный путь к недовольству, что при выборе дома, или машины, или телевизора, или батона хлеба достаточно, чтобы они просто были хорошие. А то, что он шумно хлебал хлопья с молоком, помогло мне понять, что досада на человека не равна тому, что ты перестала его любить. Это очевидно, но почему-то раньше это всегда меня беспокоило.

Не знаю, потребуют ли от него надеть костюм или он останется в домашнем – может, в джинсах и синем свитере, который я подарила ему на прошлое Рождество. Это не важно. Важно, что он там будет. Что шагнет мне навстречу, а я шагну к нему. Мы встретимся в центре гостиной, а потом я перестану его видеть, потому что уткнусь лицом в знакомую впадинку между его ключицей и подбородком. А все вокруг радостно закричат и захлопают. Это будет похоже на поцелуй новобрачных, который шумно одобряют все присутствующие. Знак союза, как фактический, так и символический. Я прошепчу шутливые извинения за то, что от меня так пахнет, но он ничего не поймет, потому что – кого мне обманывать? – я так разревусь, что буду лепетать что-то несвязное.

А потом будет какое-то объявление. Я выиграла! Или, может, заняла второе место, или третье, или третье с конца. Мне вообще-то все равно, я просто хочу оказаться дома. Я просто хочу иметь право сказать, что я не сдалась.

Мы отметим возвращение: все, кто окажется в доме. А потом – потом я подпишу последние бумаги, и операторы уйдут – Бреннан уйдет, если он вообще там будет. И когда наступит вечер, мы останемся вдвоем, одни, вместе.

И на этом мое видение заканчивается: на том, что мы остаемся вдвоем дома. Потому что, хотя момент встречи представить себе легко, переход к нормальной жизни мне вообразить не удается. Я знаю, что надо будет принять душ. Что в какой-то момент я проверю свою электронную почту. Что уже через несколько дней я буду смотреть телевизор, вести машину, покупать продукты. Оплачивать счета, использовать деньги, теряться в толпе. Облегчаться в туалете, где бачок после смыва будет наполняться… Вот это как раз представить себе просто. Мысль о том, что мне больше никогда не придется использовать в качестве туалетной бумаги листья, приносит некую радость. Но вот возвращение на работу? Сидение за столом, ответы на письма, подготовка к школьной экскурсии? Я знаю, что буду все это делать, но почему-то никак не могу нарисовать себе такие картины.

Особенно чуждой кажется мне мысль о возвращении на работу. Перед моим отъездом мы с коллегами шутили насчет того, как я смогу описать свой опыт в нашей ежеквартальной газете, привлечь этим внимание благотворителей. Сейчас это кажется немыслимым, но, возможно, спустя какое-то время я найду способ использовать пережитое к выгоде нашего центра. Например, освещение проблемы бешенства у животных. Какие у них должны были получиться кадры с моим ужасом перед истекающей пеной механической пастью! Обложка для брошюры должна получиться впечатляющей.

Интересно, показали ли уже выпуск с тем испытанием. Я знаю, что расписание показов будет плотным, но не знаю насколько. Наверное, этот эпизод будет смотреться нелепо. Какой-то неуклюжий, обтянутый шкурой зверь с дистанционным управлением натыкается на мой шалаш, сует нос внутрь, наклоняет пластмассовую башку и при нажатии нужной кнопки испускает записанное рычание.

При мысли о моей беспомощной и молящей позе перед лицом столь явного обмана становится тошно.

Но я хотя бы не сдалась. Им удалось меня испугать, но и только.

Я вижу подбегающего ко мне паренька и подавляю тот гнев, который до сих пор испытываю, вспоминая их койота.

– Майя! – объявляет он. – Впереди супермаркет! – Парнишка останавливается в нескольких шагах от меня. – Он заперт, но я нашел одно окно.

До супермаркета чуть больше полукилометра. Это немного неопрятное здание в дальнем конце пустой парковки. Входные двери и витрины серые (как я полагаю, закрыты металлическими жалюзи). На одном яркое пятно – граффити, с такого расстояния я не могу ничего разобрать. Мне вспоминается накопительная карточка, прикрепленная к брелоку с ключами, который я оставила висеть на вешалке дома. Над столиком с почтой, рядом с коллажем.

– Интересно, что у них по скидкам, – говорю я.

Паренек хохочет. На парковке он бежит вперед. Он сегодня ведет себя так ребячливо, как будто он и правда мальчишка. Как будто он счастлив. Когда-то я тоже так себя вела, но не в детстве. Я смогла расслабиться только после того, как нашла счастье уже взрослой, – до такой степени, что через год после замужества я почти ежедневно шутила насчет пуканья. Я даже притворялась скунсом: задирала бедро и шипела – ш-ш-ш!

Но я по-прежнему не готова делать это перед объективом.

Бреннан останавливается на дальнем углу и призывно машет мне рукой. Я машу в ответ, и он исчезает за углом здания. Как только я оказываюсь у супермаркета, понимаю, что граффити являет собой примитивное изображение грибовидного облака с потеками краски. Захожу за угол. Паренек шагах в двадцати от меня: он балансирует на перевернутой тележке для покупок и заглядывает в небольшое высокое окно.

– Тут какой-то кабинет, – говорит он.

– Пролезть сможешь? – спрашиваю я.

– Наверное. Дай что-нибудь, чтобы его разбить.

Рядом стоит мусорный бак, открытый и протухший. Рядом с ним навален мусор, а среди него я вижу кусок ржавой трубы. Подаю трубу пареньку, и моя ладонь становится рыжей. Обтираю ладонь о брюки, а парень тем временем разбивает окно.

– Отломи все осколки, – советую я.

– Знаю. – Он отламывает зубцы от рамы и заползает внутрь. – Лезь, Майя!

Я забираюсь на шаткую тележку – и мои плечи оказываются на уровне разбитого окна. За ним в тесном кабинете стоит Бреннан. Он протягивает мне руку, но и окно, и сама комната слишком маленькие. Пытаясь помочь, он только мне мешает. В конце концов я велю ему посторониться и залезаю внутрь.

Дверь кабинета отпирается с нашей стороны. Она выходит в коридор с другими кабинетами, который заканчивается широкими дверями, открывающимися в обе стороны. Когда-то в детстве я протиснулась через вот такие же в поисках туалета и потрясенно застыла при виде голых бетонных стен. А потом распахнулась какая-то боковая дверь, из которой вышла молодая женщина. Она несла ящик с мороженым и добродушно направила меня обратно в магазин. Помню, как, несмотря на ее добродушие, я ужасно огорчилась, что она не дала мне мороженого. Мне казалось, что я его заслужила, отыскав то потайное место.

Бреннан толкает дверь ногой, а потом вынужден поспешно ловить ее. Глупая трата сил. Я прохожу за ним в дверь и попадаю в мясной отдел. Слева от нас – открытые полки, которые должны охлаждаться – но не охлаждаются. Надписей разобрать не могу, но они знакомы всем, кто хоть когда-то делал покупки: говядина, свинина, курица, кошерное мясо… Там разбросано небольшое количество загноившихся упаковок: пластик вздулся от газов разложения. Хотя мне приходилось нюхать и нечто гораздо более неприятное, я натягиваю на нос рубашку. Перпендикулярно к гниющему мясу стоят полки с продуктами длительного хранения: далеко не полные, но все-таки с неплохими запасами.

– Как считаешь, консервированные супы? – предлагаю я.

– Чего? – переспрашивает он.

Я повторяю сквозь ткань, стараясь говорить четче.

– Нет, – заявляет он. – Я хочу «Лаки чармс».

Сардонически ухмыляюсь под рубашкой и иду за ним к полке с хлопьями. В супермаркете темно, но все-таки светлее, чем я ожидала. Свет просачивается через вентиляционные отверстия и стеклянный купол над отделом овощей и фруктов. Пол покрыт пылью, и на матовой поверхности извиваются блестящие дорожки. Дорожки усеяны крошечными темными катышками. В конце ближайшего прохода сложены пирамиды рисово-вермишелевых блюд, десять за десять долларов. Несколько коробок прогрызены, их содержимое просыпалось на пол и перемешалось с мышиными испражнениями.

Слышу, как Бреннан останавливается. Потом до меня доносится шорох: думаю, это он вытаскивает упаковку со своими вожделенными «Лаки чармс». Звук рвущегося картона, потом – пластика. Я обхожу торец полок и нагоняю парнишку. Он перемалывает зубами горсть хлопьев с зефиринками, жует и блаженно улыбается.

– Уверена, что здесь отыщется упаковка стерилизованного молока, если хочешь поесть их как положено, – сообщаю я ему. Его глаза округляются от предвкушения, и он кивает с набитым ртом. – Но сначала поищем то, что хочется мне, – добавляю я.

Кое-где еще остались продукты – от конкурирующих производителей. Я удивляюсь, что спонсоры разрешили подобное соседство. Но, наверное, при монтаже легко будет замазать названия торговых марок. «Лаки чармс» выпускает фирма «Дженерал миллз», так что я обвожу взглядом продукты компании «Келлогг» – просто из принципа. А потом думаю: может, тут есть и «Кэши»? Почти сразу нахожу нужную полку, производителя и продукт. Осталось две упаковки. Я утаскиваю одну – и мы отправляемся искать молоко.

Я уже готова перелить молоко в свой котелок – и тут решаю: ну их! Почему бы не использовать то, что тут есть? Веду Бреннана к одноразовой посуде, беру упаковку пластиковых мисок и прихватываю пластмассовые ложки. Мы уносим свою добычу к отделу дачной мебели, окруженной пустыми сумками-холодильниками, сетками с игрушками для песочницы и радостными слоганами: «распродажа! распродажа! распродажа!» Я зажигаю пару свечей, и мы обедаем, усевшись под совершенно ненужным зонтом. Выбранные мной хлопья оказываются слаще, чем мне помнилось.

Доев третью порцию «Лаки чармс», Бреннан вытирает лицо и спрашивает:

– А это ведь хорошее место для ночевки, правда?

Он явно ищет моего одобрения.

– Еще бы, – говорю я. А потом… почему? Не знаю, но у меня невольно вырывается: – Пахнет довольно гадко, и мышиные экскременты меня не радуют, но в остальном все отлично.

«Сука», – думаю я, видя, как у парнишки вытягивается лицо. Мне хочется извиниться – но за что? Он – оператор, а не друг, и он не настолько юн, как может показаться. Я не в состоянии извиняться. По крайней мере открыто. Вместо этого я говорю:

– Давай еще немного разведаем. Решим, что взять с собой на окончательный рывок.

– «Окончательный рывок»? – переспрашивает он.

– Ага, здесь уже недалеко. Два или три дня.

«Считаные километры», – думаю я. Мы совсем близко.

– А когда мы дойдем до места, то что?

«Ты, наверное, знаешь это лучше, чем я», – думаю я.

Настроение у меня портится. Несмотря на все мои фантазии, я понимаю, что меня должно ожидать финальное испытание – нечто более суровое, чем просто долгий путь. Нечто такое, что зрителям и камерам покажется невероятно увлекательным. Подумав об этом, я извлекаю свою линзу и всматриваюсь в потолок. Камеры найти просто, но я не могу определить, какие они: обычные камеры наблюдения охраны или более сложная аппаратура для шоу. Из тех двух, что я вижу, одна направлена на нас, а вторая – на неработающие кассы. Потому что там что-то должно произойти или ради общей атмосферы? Я приготовлюсь к первому варианту. Это – идеальное место для испытания, именно потому, что кажется таким безопасным.

Мы с пареньком прочесываем магазин. Сначала я даже не собираюсь заходить в отдел овощей и фруктов, потому что они все наверняка превратились в компост, но потом замечаю полки с картофелем. Корнеплоды: они ведь хранятся чуть ли не вечность! С робкой надеждой подхожу к картофелю. Даже вблизи понять трудно. Я уже готова достать из кармана линзу, но вместо этого протягиваю руку, готовясь ощутить гниль.

Не может быть, чтобы мне позволили такое!

Мои пальцы касаются коричневого клубня. Ощущение настолько неожиданное, что я ему не доверяю. Стискиваю его, осторожно, а потом сильнее – но картофель все равно не проминается.

Он не гнилой.

Наверное, я сделала нечто нужное, нечто невероятное – раз уж заслужила такой приз. Думаю, это был тот транспарант. Это – моя награда за то, что перелезла через поваленное дерево, прошла мимо мотеля. Была и храброй, и разумной.

Я бегу ко входу в магазин и хватаю корзинку для покупок. Бреннан меня окликает, но я не отвечаю. Еще несколько мгновений – и я перебираю картофель, находя «лучший» – сама не знаю, по какому признаку. На самом деле мне просто хочется прикоснуться к каждому клубню. Потом перехожу к соседней выкладке. Лук. Чеснок. Имбирь. Несмотря на все искусственное разложение, окружающее меня, я чую только пряности. Ароматы. Следующие полчаса превращаются в сумасшедшее мельтешение: я шарю по полкам и набираю ингредиенты – чечевицу, киноа, банки с нарезанной морковью, стручковой фасолью, зеленым горошком. Оливковое масло. Нарезанные помидоры в собственном соку. Атакую полки с приправами: молотый черный перец, тимьян, розмарин, зира, куркума, сушеная петрушка, хлопья красного перца. Я знаю, что не все эти приправы подходят друг к другу, и все же… я их все хочу взять.

У самых касс нахожу обернутые пленкой упаковки дров: по пять полешек в одной пачке. Я расчищаю небольшой участок пола неподалеку от места, где мы ели хлопья, а потом разжигаю огонь в невзрачном угольном мангале.

– А противопожарная система не включится? – спрашивает паренек.

– Электричества нет, – объясняю я ему.

Понятия не имею, требуется ли для работы противопожарной установки электричество, но в этом заброшенном мире сломано все, что можно. На всякий случай прослежу, чтобы огонь был несильным. Я укрепляю металлическую решетку для гриля над огнем и ставлю вариться чечевицу.

Кладу на разделочную доску картофелину. Чуть выждав, поднимаю нож. С удивлением замечаю, что затаила дыхание. Я выдыхаю и разрезаю пятнистую шкурку. Клубень распадается на две половинки, обнажая влажно блестящую сердцевину. Я сижу на пластиковом стуле, уставившись на разрезанный картофель на пластиковой доске все под тем же зонтом, и ликую. Что нелепо: это же просто картошка! Вот только есть нечто особое в ее натуральной реальности среди всей этой пластмассы и консервов – и это кажется мне невероятно прекрасным.

Пусть это приятное ощущение вызвано всего лишь картошкой, но оно заставляет меня встревожиться. Я похожа на черепаху, которая высовывает голову на свет, пока ее панцирь продолжают клевать хищники. Это глупый шаг, я подвергаю себя опасности, и все же… мне необходимо это ощутить. Мне необходимо убедиться в том, что я все еще способна испытывать радость. Провожу по разрезанному клубню рукой – и сдаюсь.

Сначала я улыбаюсь, а потом насвистываю. Это неопределенная мелодия, полная неуверенных трелей и повторяющихся восходящих чередований. Не песня, а излияние. У меня нет музыкальных способностей: это все, на что меня хватает. Я нарезаю на кусочки клубень, потом еще один. Уже собираюсь бросать картошку в закипевшую чечевицу, когда вдруг решаю: нет, жареная картошка! Я спешу обратно в отдел кухонных принадлежностей и хватаю сковороду. Нарезаю луковицу, мелко рублю четыре крупных зубчика чеснока прямо с зелеными побегами. Сунув руку в рукавицу-прихватку, я держу сковороду над грилем, разогревая разводы оливкового масла. Когда оно становится горячим, бросаю на сковороду сразу все: картошку, лук и чеснок. Шипенье, аромат! Я смеюсь. Щедро посыпаю все солью и черным перцем, добавляю немного хлопьев красного перца, перемешиваю все резким движением кисти, а потом накрываю сковородку, оставляя картофель жариться. Снова режу лук и чеснок, очищаю немного имбиря – просто чтобы насладиться запахом, – а потом все отправляется в кастрюлю с чечевицей. Туда же попадают консервированные морковь, фасоль и горошек, воду из-под которых я слила. Добавляю помидоры вместе с соком. Как минимум столовая ложка сушеного тимьяна, опять перец, черный и красный, а потом щепотка розмарина… и еще одна. И – почему бы и нет? – большой лавровый лист. Я снимаю крышку со сковороды и перемешиваю картошку пластиковой лопаточкой.

Внезапно паренек возникает рядом со мной. Я забыла, что он здесь, но рада его видеть.

– Здорово пахнет! – говорит он.

Он облизывается – буквально, – и я смеюсь.

– Эй, – предлагаю я, – попробуй найти консервированную курицу: ее можно было бы положить сюда.

– Ладно! – он убегает.

В магазине стало темно. Место готовки освещено огнем, но снаружи проникают только отблески лунного и звездного света. Я понятия не имею, сколько времени прошло с того момента, как мы сюда пришли. Мне одновременно кажется, что это было всего несколько минут – и много часов назад.

Паренек возвращается и вываливает на стол с полдюжины банок тушеного куриного филе. Я вскрываю две из них и перекладываю их содержимое в чечевичную похлебку: она загустела, булькает и покрывается белой пеной. Оставляю ее вариться еще несколько минут, а потом засыпаю полпакета киноа.

– Будет готово минут через пятнадцать-двадцать, – сообщаю я парнишке.

– А она? – спрашивает он, указывая кивком на картошку.

Я ее перемешиваю и тыкаю в кусочек пластиковой вилкой.

– Почти готова.

Я не закрываю сковороду крышкой, чтобы картошка подрумянилась.

– Я вот что подумал, – говорит паренек, – а что, если нам собрать все кухонные полотенца и прочее и выложить кресла, чтобы спать?

Пару часов назад я бы отмахнулась от этого предложения как от лишнего, но теперь оно мне нравится. Я соглашаюсь, и парнишка начинает подтаскивать охапки небольших полотенчиков из хозяйственного отдела. Он разрывает упаковки и вываливает их содержимое на пару пляжных шезлонгов.

– Тут могут найтись пляжные полотенца, – говорю я. – Можем поискать после еды.

Он охотно кивает и усаживается напротив. Я выкладываю щедрую порцию картошки на картонную тарелку и вручаю ему. Удивительное дело: он начинает есть только после того, как я наполняю свою тарелку. А потом он работает как пылесос, непрерывно засасывая. А вот я медлю, наслаждаясь ароматами.

– Ну, как тебе? – интересуюсь я.

Его ответ получается невнятным из-за того, что он не прекращая жует, но мне кажется, что он говорит:

– Обалденно!

Я поддеваю вилкой немного картошки и лука. Подношу вилку к губам и пробую картошку, на секунду задерживая ее во рту. Податливость картошки, упругость поджаристого мундира, острота чуть подгоревшего чеснока, сладость карамелизовавшегося лука… Я с детства ела это блюдо бессчетное количество раз – и тем не менее никогда еще так его не ценила. Это просто амброзия! Не хватает только… Кладу вилку.

– Секундочку! – восклицаю я и убегаю в глубину темного магазина.

Я не вижу надписей на отделах, но нахожу торец с блинной мукой и заворачиваю в проход. А уже в следующее мгновение я его нахожу – кувшинчик с «настоящим вермонтским кленовым сиропом». С тех пор как выросла, я больше не поливала картошку кленовым сиропом: так ее всегда готовил мой папа, и, став взрослой, я решила избавиться от лишней сладости.

Когда я возвращаюсь, Бреннан уже доел свою порцию и жадно смотрит на то, что осталось на сковороде.

– Бери, – разрешаю я, снимая коричневую крышку с кленового сиропа.

Мне нужно всего несколько капель. Только чуть сбрызнуть мою порцию, хватит, наверное, чайной ложки. Со стуком ставлю бутылочку на стол и перемешиваю картошку вилкой. Сладкая картошка дарит спокойствие, напоминает обо всех лучших моментах моего детства. Мои родители – постоянный источник любви, моя жизнь полна игрушек, солнца и кленового аромата. Это не столько истинные воспоминания, сколько ощущение памяти. Я знаю, что мое детство никогда не было настолько безоблачным, но сейчас позволяю себе верить в то, что оно было именно таким. Я отгоняю всю боль и гнев, которые когда-либо испытывала, и купаюсь в радости.

«Горячий шоколад», – думаю я.

Теперь хочется горячего шоколада. Я встаю, проверяя похлебку и перемешивая ее. Крупинки киноа еще не лопнули. Снова иду к выкладкам и возвращаюсь с упаковкой растворимого шоколада, чайником и еще одной большой бутылью воды. Освобождаю чайник от упаковки, наполняю его и ставлю на решетку. Вот только забыла захватить чашки. Я снова поворачиваюсь к выкладкам.

Бум!

Громкий металлический звук доносится от входа в магазин. Я испуганно поворачиваюсь. Мне ничего не видно в темноте, окутавшей кассы. Еще один удар, похожий на гром, – и я застыла на месте. Рядом со мной появляется Бреннан. Только услышав этот звук в третий раз, я понимаю, что его производит. Что-то… кто-то… стоит снаружи и колотит по металлическим жалюзи.