Я дезинфицирую и бинтую руку, пустив в дело аптечку, которую мне выдали в начале этого испытания, а потом иду дальше. У меня нет ботинка – и я зла. Каждый раз, когда я отвожу ветку, она нашептывает мне о рычании того койота. Если я пытаюсь сосредоточить взгляд на чем-то, отстоящем дальше нескольких шагов, начинаю щуриться – что практически не помогает, но вызывает у меня головную боль. Поэтому я перестаю сосредотачиваться. Плыву по течению, пробираясь по листве скользящим шагом. И хотя моя лишенная обуви левая нога ощущает камни и ветки, мое зрение превращает всю фактуру в пух. Отдельные предметы сливаются. Лесная подстилка становится огромных ковром – то зеленым, то коричневым, в цветах матери-природы.
Шагая вперед, я держу оставшуюся целой линзу в кармане куртки и тру большим пальцем ее вогнутую сторону. Линза становится бусиной четок… нет, бусиной гнева, бусиной размышлений, бусиной «я-не-сдамся».
Тот койот был ненастоящий. Иначе и быть не может. Теперь, когда острота момента миновала, его нападение кажется далеким и похожим на сон. Оно было таким стремительным, таким угрожающим. Я сосредотачиваюсь, вспоминая и выискивая огрехи. Я точно помню электронное жужжание, говорившее о неестественности плача той куклы. Может, этот звук присутствовал и в рычании койота. Я ужасно перепугалась, ничего не могла рассмотреть. Все произошло так быстро, что я ни в чем не уверена.
«Ад тенебрис деди». Три слова – и все закончится. Мне просто надо признать свое поражение. Если бы я соображала во время того нападения, я могла бы так и сделать, но теперь тот момент остался позади – и гордость не позволяет мне сдаться.
«Гордость», – думаю я, шагая по размыто-абстрактному окружению. Я плохо помню религиозные уроки, которые мама заставила меня посещать в младших классах, но про грех гордыни не забыла. Я помню, как старая миссис Как-ее-там с крашеными рыжими волосами, в мешковатом цветастом платье усадила нас шестерых за свой кухонный стол и указала на опаловую подвеску, которую я надела.
– Гордыня, – сказала она, – в том, что чувствуешь себя красивее других девочек. В том, что носишь слишком много украшений и постоянно смотришься в зеркала. Это косметика и короткие юбки. И это один из семи смертных грехов.
Я помню, как сидела там за столом и злилась на ее слова. Я терпеть не могла, когда из меня делают пример – и мне было противно, что этот пример абсолютно неверен. Подвеска принадлежала моей бабке по отцовской линии, которая умерла всего за несколько месяцев до этого. Когда я надевала эту подвеску, то не чувствовала себя красивее других девочек: она напоминала мне о женщине, которую я любила, которой мне не хватало и о ком я не переставала горевать. И при этом я была таким сорванцом, что надевала платья, только когда того требовала моя мать, – и еще ни разу не пользовалась косметикой.
В тот день нам на полдник дали галеты, и когда я потянулась за второй, меня предостерегли против чревоугодия. Это воспоминание выбивает из меня, бредущей по асфальту, кислый смешок.
Что еще?
Помню, как стою на коленях в церкви, а наставница задает один-единственный вопрос, снова и снова. Мои мысли мятутся: почему никто не отвечает? Я неуверенно высказываю предположение – и на меня прикрикивают, требуя молчать. Не помню, на какой именно вопрос мне не следовало отвечать и какой именно ответ не следовало давать, зато помню свой стыд. В тот день я поняла: каким бы требовательным ни был тон человека и сколько бы раз он о чем-то ни спрашивал, он может вовсе не хотеть ответа.
А еще помню, как через несколько недель или месяцев я восстала против матери и сказала, что больше туда не пойду. Не потому, что на занятиях мне скучно или страшно, а потому, что даже в том юном возрасте я поняла: что-то не так. Не важно, что я еще не знала слова «лицемерие»: как и в случае с риторическим вопросом, я поняла значение без самого слова. Я ощущала гордыню в моей наставнице, старой вдове с крашеными рыжими волосами. Я была замкнутым ребенком с богатым воображением, с удовольствием населявшим дом привидениями или находившим в грязи след йети. Я обожала приключения, переполненные драконами, волшебниками и эльфами. Но если я и позволяла себе погрузиться в игру, я все равно знала, что играю. Я понимала, что это не действительность. Смотреть мультфильм, в котором Адам и Ева верят идиотскому нашептыванию змея, после чего Бог изгоняет их из дома, – это одно. Признавать этот мультфильм не выдумкой, а точным отображением истории – совершенно другое. Даже в десятилетнем возрасте у меня это вызвало отвращение. Когда спустя несколько лет я познакомилась с идеями Чарльза Дарвина и Грегора Менделя, то испытала нечто, очень похожее на духовное прозрение. Я познала истину.
Именно эта истина сформировала мою жизнь. У меня нет способностей к абстрактной науке и математике – я выяснила это еще в колледже, – но я понимаю достаточно. Достаточно, чтобы не нуждаться в банальностях. Я слышала, как верующие говорят о равнодушии науки и тепле их веры. Но в моей жизни тоже было тепло, и вера у меня есть. Вера в любовь, вера в исходную красоту мира, создавшегося самостоятельно. Когда меня схватили за ногу, передо мной не проносилась моя жизнь: я видела только мир. Величие атомов и всего того, чем они стали.
Пусть то, что я переживаю, это жуткое творение какой-то постановочной команды, пусть я сожалею о решениях, которые привели меня сюда, мне нельзя забывать о том, что сам мир прекрасен. Чешуйчатые спиральки еловой шишки, дугообразное течение реки, обкусывающей берег, оранжевое пятно на крыльях бабочки, предупреждающее хищников о противном вкусе. Это – порядок, возникший из хаоса, это – красота. И то, что она сама себя создала, делает ее лишь красивее.
Я выхожу из леса. Дорога стелется передо мной, словно дым.
Я не могла предвидеть того нападения, но мне следовало ожидать чего-то подобного. Фарса. Чем дольше об этом думаю, тем яснее вижу правду: тот койот был электронно-механическим. Он был слишком крупным для настоящего, он двигался слишком скованно. Он не моргал, и его мутные глаза не меняли фокусировку. Кажется, у него даже пасть не открывалась и не закрывалась, хотя, наверное, губы немного шевелились. Он не кусал меня за ногу: пока я спала, мою ногу просто обмотали проволокой. Я была застигнута врасплох и испугана. Было темно, а на мне не было очков. Вот почему он показался мне живым.
Мир, в котором я сейчас перемещаюсь, – это преднамеренно искаженная людьми красота природы. Мне не следует об этом забывать. Надо это принять. Я это приняла.
Из-за близорукости, пропавшего ботинка и ноющих скованных мышц мне уже через полкилометра нужен отдых. Еще рано, у меня есть время на короткую передышку. Сажусь спиной к дорожному ограждению и закрываю глаза. Все время слышу в лесу шаркающие звуки, которых, как я понимаю, на самом деле нет. Я не разрешаю себе открывать глаза, чтобы в этом убедиться.
Меня будит жажда – бесконечная тянущая сухость во рту. Я хватаю рюкзак, нахожу полупустую фляжку с водой и выдуваю ее до конца.
Только тогда я замечаю, что солнце оказалось не в той стороне неба. Паника пытается пробиться в мои мысли: «С миром что-то не так!» – Но тут мой разум включается, и я понимаю, что солнце просто заходит. Я проспала весь день. Никогда прежде такого не делала. Зато я чувствую себя лучше. Голова яснее, грудь не так сдавлена. Я чувствую себя настолько лучше, что понимаю, насколько гадким было мое самочувствие раньше. Мочевой пузырь у меня переполнен, живот бурчит, требуя пищи. Я так голодна, что вытаскиваю арахисовое масло и заталкиваю в рот несколько столовых ложек, стараясь не обращать внимания на его отвратительный вкус и консистенцию. Перелезаю через ограждение и присаживаюсь за деревьями. Моча у меня густо-янтарного цвета, слишком темная. Я достаю вторую фляжку и выпиваю несколько глотков. Несмотря на обезвоженность, воду надо экономить: без очков я не смогу идти ночью.
Собирая дрова для костра, я обнаруживаю маленького красного тритона. Сажаю его в сложенные лодочкой ладони, присев на корточки – на случай, если он вывернется. Я любуюсь его ярко-оранжевой шкуркой, черными круглыми пятнышками на стройной спинке. Я всегда любила красных тритонов. В детстве называла их огненными саламандрами. Только уже совсем взрослой я со стыдом узнала, что красный тритон – это не отдельный вид, а стадия развития зеленоватого тритона. Что эти яркие подростки становятся тусклыми зеленовато-коричневыми взрослыми особями.
Тритончик привыкает к моим рукам и начинает двигаться вперед по моей ладони, забавно переваливаясь.
Я прикидываю, сколько калорий получу, съев его.
Огненно-оранжевая окраска: яркие токсины. Не знаю, насколько ядовиты тритоны для людей, но рисковать нельзя. Я опускаю руки к мшистому камню, позволяю тритону перебраться на него и заканчиваю строительство укрытия.
Этой ночью мне снятся землетрясения и электронные карапузы с клыками. Утром я разбираю лагерь и плетусь на восток по дымной ленте дороги. Пусть я не в состоянии сфокусировать глаза, но мысли у меня сфокусированы. Мне необходимы припасы. Новый рюкзак, ботинки и пища – какая угодно, лишь бы не арахисовое масло. Опять тревожусь из-за воды: я как будто вернулась назад во времени. На сколько дней? На три, на четыре? По моим ощущениям, это происходило несколько недель назад. Я вернулась к тому времени сразу после ужасного голубого дома, после болезни, когда смогла снова двигаться, но еще не нашла магазинчик. У меня нет еды, почти нет воды – и я двигаюсь на восток, высматривая подсказку, а подсознательно боюсь, что ее вообще не будет. Все совершенно так же, вот только теперь я не вижу и осталась без обуви.
Это было бы комично, если бы так не раздражало. Я иду медленно, слишком медленно. Но стоит мне попытаться ускориться, как я спотыкаюсь или наступаю на что-нибудь острое. Кажется, будто моя левая ступня превратилась в громадный синяк с громадным волдырем.
Утро холодное и бесконечное. Эта туманная монотонность хуже робокойота, почти так же тяжела, как та кукла. Если им хочется меня сломить, то они на правильном пути: надо заставить меня бесконечно брести куда-то, ничего не видя и ни с кем не разговаривая. Никаких испытаний, где ты либо справляешься, либо проигрываешь. Спасательная фраза постоянно заползает мне в голову, дразнит меня. Впервые я жалею о том, что настолько упряма. Хочу быть больше похожей на Эми: просто пожать плечами и признать, что с меня хватит.
А что, если… что, если я пойду быстрее, несмотря на зрение? Может, я споткнусь по-настоящему. Может, растяну лодыжку серьезнее, чем Этан. У меня будет серьезное растяжение… может, даже перелом. Или если я буду неосторожно обращаться с ножом? Может, он сорвется и лезвие воткнется мне в руку – настолько глубоко, что с помощью аптечки первой помощи с раной справиться не удастся? Обстоятельства не позволят мне продолжить. Я буду вынуждена выйти, и все скажут: «Твоей вины в этом не было». Муж меня поцелует и посетует на мое невезение, но при этом скажет, как он рад, что я снова дома.
Эта мысль не лишена привлекательности. Не преднамеренно себя травмировать, конечно, а просто позволить себе сделать ошибку. С каждым шагом эта идея кажется мне все менее нелепой… и тут я замечаю впереди какое-то туманное здание. Несколько осторожных шагов – и я вижу бензозаправку. Самодельное объявление «Бензина нет» прикреплено к колонкам – такое крупное, что даже без очков я могу его прочесть на расстоянии нескольких сотен шагов. Мое внимание полностью возвращается к игре – и у меня тревожно сжимается сердце. Приблизившись к заправке, я вижу россыпь домов на второстепенной дороге слева от меня.
Перекресток украшен цветным мусором. Щурясь, я вижу, что это установленные на газоне объявления. Вижу объявление о наборе в младшую бейсбольную команду, какую-то чушь в поддержку национальной стрелковой ассоциации. Одно объявление просто призывает: «Покайтесь!» На самом краю этого набора – еще один стенд, покрытый бамперными наклейками, больше десятка. Среди наклеек в глаза бросается одна: голубая стрелка, указывающая налево.
Цвет неправильный – чуть более темный, чем тот, который выдали мне. Я не уверена, что эта стрелка предназначена именно мне – может быть, я делаю натяжку, – но мне так нужны припасы, а Эмери предупреждал, что подсказки не всегда будут очевидными. Чем я рискую, пойдя в направлении этой стрелки – хотя бы немного? Если я ошиблась, то вряд ли сильно отклонюсь от маршрута.
Поворачиваю на север. Продолжая идти, я напряжена и насторожена, но не замечаю ничего необычного, за исключением тишины. Первое здание, которое мне попадается – это кредитный союз. Кажется, он закрыт. Может, сегодня воскресенье, а может, все служащие заперлись внутри и прячутся, пока я не пройду. Я не вижу ничего голубого. Еще через несколько минут я добираюсь до второго здания, которое чуть отстоит от дороги. Пересекаю небольшую парковку, чтобы подойти ближе. Вижу витрины, фигуры внутри. Люди? Кажется, они не двигаются. Приблизившись, я понимаю, что фигуры в витринах – это манекены, расставленные вокруг палатки. Я щурюсь, чтобы прочитать вывеску над входом. «Все для похода». Я моментально думаю про свой разорванный рюкзак и потерянный ботинок.
Дверь заперта. Такого еще не было. Я стою на ступеньках и думаю. В правилах запрещалось вести машину, бить людей по голове и гениталиям и использовать какое бы то ни было оружие. Про кражу со взломом там ничего не говорилось, насколько я помню. На самом деле было сказано, что любое найденное укрытие или ресурсы – это законная добыча.
На одном из женских манекенов надет голубой жилет и пушистая шапочка в тон. Небесно-голубые, моего цвета.
Я бью локтем в нижнюю часть застекленной двери. Стекло разлетается, а испытанная мной боль ни в какое сравнение не идет с тем, что я уже испытала за эти последние дни. Засунув руку в дыру, отпираю дверь изнутри. Я снимаю рюкзак и куртку и вытряхиваю ее – на тот случай, если в рукаве застрял осколок стекла. Курткой обматываю левую ступню. Входя в магазин, я ступаю очень осторожно, чтобы не проколоть свой самодельный тапок. Под каблуком правого ботинка хрустит стекло. На полу я вижу листок бумаги. Поднимаю его, подумав, что это может быть подсказка. Развернув его, я читаю:
«ЛИЦА СО СЛЕДУЮЩИМИ СИМПТОМАМИ: ВЯЛОСТЬ, БОЛЬ В ГОРЛЕ, ТОШНОТА, РВОТА, ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ, КАШЕЛЬ – НЕМЕДЛЕННО ЯВИТЕСЬ В ОЛД-МИЛЛСКИЙ КЛУБ ДЛЯ ОБЯЗАТЕЛЬНОГО КАРАНТИНА».
Несколько секунд я непонимающе смотрю на этот листок. А потом срабатывает цепочка связей, словно падают костяшки домино, и я понимаю. Я понимаю все. Исчезновение операторов, тот домик, тщательное устранение всех живых с моего пути… Сценарий поменяли! Я помню, как еще до отъезда из дома изучала гугл-карты того района, где, как нам сказали, будут идти съемки. Я заметила зеленое пятно неподалеку: Национальный парк «Край света». Я помню, потому что мне понравилось название, хоть оно и было похоже на «Конец света». Но, возможно, именно эта ассоциация сработала. Возможно, близость парка к нашей съемочной площадке не была случайной. Откуда мне знать: может, мы стартовали именно там.
Вот же хитрожопые!
Я роняю листовку на пол. Это подсказка, которая говорит мне не куда направляться, а где я нахожусь. Что за сюжет скрыт за этим реквизитом? Все в этом магазине в моем распоряжении.
Первой я беру пушистую шапочку с витрины. Стаскиваю ее с головы манекена и натягиваю на свои спутанные волосы. Затем направляюсь к кассе, где стоит кулер с газировкой. Как минимум десяток бутылок воды. Я хватаю одну и высасываю целиком. Наполняю мои фляжки, забираю остальное. Перехожу к вращающейся стойке с батончиками. Их тут чуть ли не десять сортов. Я набиваю карманы теми разновидностями, которые мне знакомы, а потом съедаю один. Лимонный. Сладкий, как десерт, но мне наплевать. Заглатываю его моментально и тут же вскрываю второй. Но после двух я останавливаюсь, чтобы желудок не взбунтовался. Четыреста калорий: ощущается как настоящий пир.
Потом иду по проходам между стеллажами, наслаждаясь свалившимся на меня богатством, прикасаясь к одежде, фонарикам, походным плиткам… Я решаю, что это приз, который я получила за то, что прошла испытание с койотом. Я уже и забыла, что меня должно ждать вознаграждение.
У стенда с обувью я вижу те идиотские не-ботинки, которые носит Купер. Интересно, он еще в игре? Должен был бы остаться. Ему в последнем испытании тоже достался койот? А может, каждый получил что-то свое, что-то соразмерное нашим способностям. Куперу дали медведя, который пробил когтистой лапой его рюкзак. Если Хизер еще в игре, ей досталось нечто нелепое: летучая мышь или паук – хоть я и сомневаюсь, чтобы она продержалась настолько долго. Если бы мы заставили ее действовать самостоятельно, она сдалась бы уже в ту вторую ночь. Не могу себе представить, чтобы она выдержала одиночное испытание с любым реквизитом. Тот паренек-азиат – я не помню его имени – получил енота или лису, нечто поменьше койота, но хитрое. Белка для Рэнди, конечно… а, нет: целая компания белок. Наверное, это надо назвать стайкой.
Но какое бы испытание у них ни было, я надеюсь, что они тоже вызывали помощь. Надеюсь, что все, кроме меня, вспомнили фразу экстренного выхода и орали ее в небеса.
Надеюсь, с ними все в порядке.
Я нахожу туристические ботинки, которые мне нравятся – легкие и водонепроницаемые, – и иду с этикеткой в подсобку: левая дверь ведет туда, где хранится обувь. В комнате совершенно темно, там нет окон. Только у меня из-за спины туда проникает немного дневного света. Тут не пахнет.
Я возвращаюсь в магазин, нахожу фонарик и батарейки к нему. Мои негибкие пальцы не справляются с упаковкой, а нож пришел в полную негодность. Перехожу к выставке многофункциональных складных ножей. Секунду колеблюсь – нам запрещено любое оружие, – но выбираю ножик себе по руке и раскладываю самое длинное лезвие. При этом я напоминаю себе, что они называются «мультитулы» и не опаснее того ножика, который мне выдали в начале шоу. Вскрываю упаковку батареек. Это становится похожим на игру «найди клад». Найди предмет А, чтобы получить доступ к предмету Б, найди предмет В, чтобы открыть предмет А. Ощущение победы, которое я испытываю, вставляя батарейки в фонарик, оказывается странно острым, и именно это ощущение заставляет меня насторожиться. Меня хотят убаюкать. Очень скоро что-то пойдет не так. В подсобке меня что-то дожидается.
Но когда я свечу туда фонариком, то вижу только товары. Обувь лежит на стеллаже вдоль одной из стен. Нахожу понравившиеся мне ботинки своего размера. Они сидят на ноге так, словно я ношу их уже давно.
Потом перехожу к разделу женской одежды. Я ношу свои вещи уже как минимум две недели, и они буквально залеплены грязью. Когда я прищипываю ткань моих брюк, складка сохраняется, и я почти уверена, что при этом из материи летит пыль. Выбираю спортивное нижнее белье, несколько футболок и брюк. Я почти радуюсь, направляясь с одеждой в примерочную. Не знаю, с чего я вдруг решила воспользоваться примерочной: скорее всего, там тоже стоят камеры, да и о скромности мне давно пора забыть. Меня наверняка успели заснять на корточках за большими и малыми делами. Наверное, дело в привычке.
Я закрываю дверь примерочной. В ней нет потолка: неяркий свет заползает сверху, словно припорашивая все пылью. Сгружаю одежду на банкетку, а потом поворачиваюсь – и, вскрикнув, в ужасе отшатываюсь. На долю секунды мне показалось, что на меня смотрит иссхошая бомжиха. Я забыла о том, что в мире существуют зеркала, а у меня есть отражение.
Было бы смешно говорить, что я себя не узнаю, но я поражена переменами. Я приближаюсь к зеркалу, чтобы рассмотреть свое лицо. Под ярко-голубой шапкой ввалившиеся щеки. Под глазами громадные мешки. Я еще никогда не была такой худой и такой грязной. Живот у меня втянулся под ребра. Я была пухлой только в детстве, но впалым живот у меня никогда не был. По-моему, ему таким быть и не положено. Может, именно поэтому я так мерзну? Я делаю шаг назад – и мое отражение превращается в пятно грязи.
Мои приоритеты меняются. Оставив выбранную одежду в примерочной, ищу в магазине мыло, влажные салфетки – что угодно, что поможет мне избавиться от грязи, покрывшей кожу. Я пару раз купалась – вроде как – и меняла нижнее белье (у меня его две пары). Каждую пару я стараюсь между переодеванием привести в порядок, но в последний раз я меняла белье уже несколько дней назад, и обе пары покрыты пятнами и провоняли.
Я нахожу туалет за дверью, на которой написано: «Для персонала». При свете походной лампы поворачиваю кран. Безрезультатно. Не удивившись, я снимаю крышку с бачка и наполняю походную миску оставшейся там жидкостью. Полностью раздевшись, я отмываюсь, как могу, смыливая кусок натурального конопляного мыла и измазав три походных полотенца. Остатками воды из бачка я ополаскиваюсь. После этого у меня на ногах все равно остается скользкий слой мыла. Это ощущение нельзя назвать неприятным: в последнее время на мне было нечто похуже мыла. Волосы у меня по-прежнему мерзкие, но тело кажется чистым.
Я поднимаю с пола грязные трусы и лифчик и замечаю, что в их складках лежит коробочка для микрофона. Она такая крошечная и я так к ней привыкла, что совершенно про нее забыла. Батарейка сдохла, заряд закончился уже довольно давно. Но в магазине наверняка стоят микрофоны, и на койоте они тоже должны были быть.
Но я на всякий случай отцепляю микрофон: наверное, он дорогой. Готова спорить, что в контракте есть какой-то пункт относительно его сохранности. Захватив его с собой, я нагишом иду в примерочную с голубой шапкой в руке. Надеваю чистые трусы и тонкий спортивный лифчик в голубую и зеленую полоски. Первая примеренная мной рубашка висит мешком. Брюки, по моим ощущениям, должны свалиться с меня при первом же шаге. Мой размер теперь не «M». Я возвращаюсь в отдел одежды и через несколько минут полностью одеваюсь. Все вещи у меня теперь размера «S», и все сидят далеко не в обтяжку.
Я знала, что похудею во время съемок. Втайне я считала, что это приятный бонус к участию в программе. Я думала, что перед тем, как думать о ребенке и родах, будет здорово снова стать такой худенькой и стройной, какой я не была со старших классов. Однако степень моего похудания пугает: при таком внешнем виде трудно убеждать себя в том, что я сильная. В последний раз месячные у меня были примерно за неделю до начала съемок – и теперь я не уверена в том, что мое слабенькое тело сохранило эту функцию.
Затем я выбираю себе новую куртку – темно-зеленую, с капюшоном с меховой подкладкой. У нее под мышками молнии, так что мне не нужно будет так же часто ее снимать и надевать. Перекладываю в карман куртки оставшееся от очков стекло. Наступает очередь рюкзака, который я наполняю нужными вещами: запасное нижнее белье, вторая фляжка с водой, несколько упаковок капель для очистки воды, биоразлагающиеся влажные салфетки, пузырек жидкости для очистки рук, фонарик, запасные батарейки, компактный дождевик, мой тупой нож и тот мультитул, которым я вскрыла упаковку с батарейками, моя видавшая виды кружка, новая аптечка вместо использованной, две дюжины белковых батончиков разных фирм и с разным вкусом, немного зерновых батончиков и немного вяленой говядины. Меня так и тянет прихватить что-то лишнее: пластмассовую ложко-вилку, бинокль, карманный совок, дезодорант и тому подобное. Из всех этих предметов роскоши я позволяю себе оставить только складной стаканчик и упаковку фиточая. У меня теперь нет причин нагружаться лишним весом. И наконец, я заправляю сдохший микрофон в кармашек для плеера на верхнем клапане рюкзака.
Я готова идти дальше, но солнце уже садится. Уходить сейчас было бы глупо.
Это магазин, а не дом. Может, здесь ночевать можно. Может, так и надо по сценарию. Я смотрю на палатку в витрине. Может, это тоже часть моего вознаграждения.
Я тащу палатку по магазину и ставлю между обувным отделом и стойкой с носками. Складываю внутри несколько пенок и два спальных мешка, а потом бросаю целую охапку крошечных подушечек. Я освещаю свой лагерь в помещении фонарями на батарейках и позволяю себе невероятную роскошь: зажигаю походную плитку. В углу обнаружилась полка с блюдами «только добавь воды». Все варианты кажутся соблазнительными. Я беру три: карри с курицей и кешью, говяжье рагу и курица терияки с рисом – и кладу на пол. Закрываю глаза, перемещаю упаковки, словно тасуя, а потом выбираю одну, не глядя. Карри с курицей и кешью. Я кипячу воду и заливаю ее в пакет. Выждав, как мне кажется, рекомендованные тринадцать минут, я поглощаю восстановленное блюдо ложко-вилкой, которую, как я обещаю себе, с собой не возьму. Вода впиталась не полностью: хлопья курицы резинистые, а зеленые кусочки (сельдерей?) сильно хрустят. Но блюдо все равно чудесное: пряное и чуть сладковатое. Размягченные в горячей подливке кешью совершенно не похожи на орехи из студенческой смеси. Когда я закрываю глаза, то могу почти… почти уговорить себя, что это – только что приготовленная еда. Доев, запихиваю пять упаковок в свой новенький рюкзак. Больше туда просто не влезает.
Через несколько минут заползаю в палатку. Я привыкла к колючим сосновым иголкам, к похрустыванию сухой листвы, к неудобным выступам шишек и камней. Дно у палатки мягкое. Это странно – и я не уверена, что мне это нравится. А еще здесь теплее, чем я привыкла. Я расшнуровываю мои новые ботинки и ложусь поверх спальников. Лежу, глядя в нейлоновое небо, – и мои мышцы расслабляются на мягкой постели. «Приятно», – думаю я. К такому легко привыкнуть.
К утру становится ясно, что это не так. Мне не терпится идти дальше. Я смутно припоминаю, что ночью я несколько раз почти просыпалась с ощущением тревоги. Сколько раз, я точно не знаю, но явно не один. До боли сжатые зубы и следы страха говорят мне, что я видела страшные сны, хотя подробности мне не запомнились; по-моему, там присутствовали койоты. Да: извивистая стая койотов, брызгавших во все стороны и сливавшихся, как капли воды, в беззвучном беге по лесу.
Я отгоняю ощущение, будто нахожусь в окружении. Я слишком долго пробыла в помещении, и тело у меня разболелось от сна на мягком. Надо идти. Я заливаю кипятком омлет по-денверски – с овощами и ветчиной – и пускаюсь в путь, возвращаюсь на дорогу и иду мимо заправочной станции на восток.