КНИГА ПЕРВАЯ

Шарлатаны на фоне городского пейзажа

От поднимавшегося с улицы и вползавшего в окно дыма очертания предметов становились зыбкими и неясными.

В районе Старого Моста всегда пахло свежераспиленной древесиной, специями, едой, отбросами из сточных канав и ладаном, курящимся на углу, где устроился местный колдун по прозвищу Черное Горло. Теперь же явственно ощущался еще и запах тлеющего дерева. Видимо, торговец опилками в очередной раз освобождался от лишнего товара.

Я подошел к окну и выглянул наружу.

Улица Резчиков-По-Дереву была заполнена более обычного и пульсировала утренней жизнью: постоянные обитатели, носильщики, нищие, прихлебатели делали все возможное и невозможное, чтобы помешать либо помочь (это было неясно) шествию шести толстых темнокожих людей в тюрбанах. Сопровождавшие их слуги несли балдахины, которые предназначались не столько для создания тени, поскольку летнее солнце в эти утренние часы пригревало еще не очень сильно, сколько для того, чтобы чем-то выделиться из окружающей толпы.

Дым поднимался от места, где расположился торговец золой, усердно сжигавший уличный мусор. Одного хорошего вдоха было достаточно, чтобы я отпрянул от оконной рамы.

Темнокожие жители Востока, очевидно, сошли на берег с триремы, только что прибывшей в порт. Между крышами Сатсумы были видны ее свернутые паруса.

Я натянул голубые сапоги, сшитые из настоящей крокодиловой кожи; пара черных сапог была заложена в ломбарде и, по всей вероятности, еще некоторое время должна будет там оставаться. Я направился на улицу, намереваясь поприветствовать наступивший день.

Когда я спускался по скрипучей лестнице, то столкнулся со своим другом де Ламбантом. Он поднимался навстречу мне, потупив взор. Казалось, он пересчитывает ступени. Мы поздоровались.

— Ты ел, Периан?

— Конечно. Уже несколько часов только этим и занимаюсь. Я отобедал у Труны. Гвоздем программы был голубиный пирог.

— Ты ел, Периан?

— Сегодня еще нет, если ты отказываешься поверить в голубиный пирог. А ты?

— По дороге мне попалась горячая коврижка, лежавшая без присмотра на подносе булочника.

— В порту новый корабль. Может, посмотрим на него по пути к Кемпереру?

— Думаешь, это принесет нам удачу? У меня сегодня плохой гороскоп. Возможна встреча с женщиной. Сатурн колеблется, а все остальные звезды против меня.

— А я в такой степени на мели, что не могу даже заплатить Черному Горлу за благословение амулета.

— Чудесно, когда нет нужды беспокоиться о деньгах. Мы шагали в хорошем расположении духа. «Цвет потертого костюма выдает в де Ламбанте актера», подумал я. В остальном же Гай де Ламбант достаточно приятный парень. У него темные, проницательные глаза, быстрый ум и острый язык. Он крепко сбит и ходит важно, с большим достоинством — в тех случаях, когда помнит о своей походке. Следует признать, что Гай отличный актер, хотя ему не хватает преданности профессии. Гай идеальный друг. У него много свободного времени, он беззаботный, тщеславный, распущенный, готов на любые проделки. Когда мы вдвоем, мы всегда веселимся, что могут подтвердить многие женщины Малайсии.

— Возможно, Кемперер угостит нас завтраком, даже если у него нет для нас никакой работы.

— Это зависит от его настроения, — сказал де Ламбант, — а также от Ла Синглы и ее поведения.

Я промолчал. Мы немного ревновали супругу Кемперера — Ла Синглу — друг к другу. Поззи Кемперер — великий импресарио, один из лучших в Малайсии. И Ламбант, и я состояли в его труппе уже почти два года. Отсутствие работы в настоящее время не было для нас новостью.

По набережной сновали толпы людей: босые мужчины с оголенными торсами выбирали канаты, тянули лебедки, перетаскивали ящики. Шла разгрузка триремы. Кто-то из зевак с удовольствием сообщил нам, что судно прибыло в верховье реки Туа из района Шести Лагун и доставило западные товары. Оптимисты полагали, что на судне привезли скульптуры, пессимисты говорили о чуме.

Когда мы подошли, группа таможенников в треуголках спускалась на берег. Они искали запрещенные товары, то есть любые новые вещи, которые могли бы расстроить приятное и неторопливое существование в Малайсии. Лично я одобрял их миссию. Несмотря на шляпы и форму, они походили на разношерстный сброд потрепанных жизнью людей — один хромал, второй почти ничего не видел, а третий, судя по внешнему виду, был хромым, слепым и в стельку пьяным. Мы с Гаем наблюдали подобные сценки с детства. Корабли, приходящие с Востока, представляли собой более интересное зрелище, чем суда с Запада, поскольку на них часто привозили экзотических животных и черных рабынь.

Глянув на палубу, я заметил странного старика.

Снасти мешали рассмотреть его как следует, но через минуту он сошел по трапу, держа под мышкой ящик. Старик был сгорблен и сед. И хотя он не являлся членом команды триремы, что-то в его облике говорило об иностранном происхождении. Я был уверен, что мы уже где-то встречались. Несмотря на теплый день, старик был одет в рваную меховую куртку.

Меня поразило сочетание восторга и осторожности, написанное на его бородатом лице, и я попытался придать своему лицу такое же выражение. Старик энергично направился в район Старого Моста и пропал из виду. Город кишел странными типами.

По дороге проезжало несколько экипажей. Когда мы с де Ламбантом повернули в город, нас поприветствовали из какой-то кареты. Дверь экипажа открылась, и я увидел свою сестру Катарину, которая одарила меня очаровательной улыбкой.

Мы тепло обнялись. Ее экипаж был одним из самых бедных. Сестра вышла замуж за человека из разорившейся семьи, но тем не менее была аккуратна как всегда. Ее длинные темные волосы, туго стянутые назад, перетягивала лента.

— Кажется, вам совсем нечем заняться, — сказала она.

— Отчасти — это естество, отчасти — притворство, — ответил де Ламбант. Но наши мозги активно работают, по крайней мере, мои. Я не могу ручаться за твоего бедного братца.

— У меня сейчас более активен желудок. Что привело тебя сюда, Катарина?

Она печально улыбнулась и опустила глаза, словно что-то рассматривая на булыжной мостовой.

— Можно сказать, что скука. Я приезжала к капитану судна узнать, есть ли новости от Волпато, но, увы, для меня ничего нет.

Волпато — супруг Катарины — чаще отсутствовал, чем находился дома. И даже когда Волпато возвращался в город, он обычно был замкнут и углублен в себя. И де Ламбант, и я попытались утешить Катарину.

— Вскоре придет еще один корабль, — заметил я.

— Мой астролог обманул меня. Я направляюсь в собор произнести молитву. Вы поедете со мной?

— Наш творец в это утро — Кемперер, сестренка, — ответил я. — И он создаст или погубит нас. Иди и исполни роль нашей Минервы. Вскоре я навещу тебя в твоем убежище.

Я сказал это небрежно, пытаясь воодушевить ее.

Катарина, озабоченно взглянув, ответила:

— Не забудь своего обещания. Вчера вечером я навестила отца и сыграла с ним партию в шахматы.

— Ишь ты, у него есть еще время для игры в шахматы! Он же совсем закопался в своих древних книгах. «Исследование конвергенции», а, может быть, «конгруэнции» или «дивиргенции». Кажется, я никогда не смогу запомнить разницу между «Высокой религией и Естественной религией, митраизмом и ноздрями епископа».

— Не смейся над отцом, Периан, — мягко сказала Катарина, поднимаясь в экипаж, — его работа очень важна.

Я красноречиво развел руками и склонил голову набок, всем своим видом демонстрируя раскаяние и согласие.

— Я люблю старика и знаю, что его работа, действительно, важна. Мне просто надоело выслушивать его нотации.

Когда мы с де Ламбантом шли вдоль набережной в направлении Букинторо, он заметил:

— Твоя сестра — голубка в сером платье. Она очень соблазнительна. Я должен навестить ее одинокое убежище в какой-нибудь из ближайших вечеров, хотя ты это не одобряешь. Впрочем, как и ее муж.

— Не касайся моей сестры даже в мыслях.

Мы начали говорить о сестре де Ламбанта — Смаране, чья свадьба должна была состояться через пять недель. Мысль о трехдневном семейном празднике воодушевила нас и не в малой степени потому, что обе семьи, связанные родственными узами, Ламбанты и Орини, пригласили труппу Кемперера участвовать в празднике на второй день торжества. По крайней мере у нас будет работа.

— Мы сыграем такую комедию, которую долго будут помнить все гости. Я готов даже упасть с лестницы ради веселья гостей. Он толкнул меня в бок:

— Молись, чтобы мы раздобыли пищу до этой даты, иначе станем актерами в театре теней. Вот и рынок — давай разбежимся!

Рынок фруктов находился в конце района Старого Моста.

В эти утренние часы он был до отказа заполнен покупателями и гудел от споров, слухов и ос, размером с большой палец. Мы двигались быстрым шагом между прилавками, уклоняясь от покупателей и огибая столбы. Встретившись на другом конце базара, мы рассмеялись. Наши карманы были полны персиков и абрикосов.

— Это стоит целого рабочего дня. — Сказал де Ламбант, пережевывая мякоть персика. — Зачем идти к Кемпереру? У него ничего для нас нет. Давай навестим Труну и выпьем. Возможно, там будет и Портинари.

— Нет, пойдем проведаем старика. Пусть увидит, как мы исхудали из-за того, что нам негде играть.

Он толкнул меня в грудь и высокопарно произнес:

— Я не играю, я живу на сцене!

— Я, конечно, не должен об этом говорить, но все же мне не понятно, как терпят тебя женщины, когда ты заводишь с ними свои жалкие любовные игры…

У входа в дом ростовщика стоял древний маг и колдун по прозвищу Глас Народа. Он всегда устраивался у ступенек в дом ростовщика, когда знаки неба были благосклонны. Он занимался этим с тех дней, когда моя мать еще носила меня на спине. У него было такое же блудливое выражение лица, как у козла, привязанного к столбу, такие же желтые глаза, такая же редкая бороденка. На железном алтаре мага поджаривалась высушенная змея. Вещества, которые разбрызгивал колдун, отдавали типичным для естественной религии запахом. Мой священник, Мондаро, характеризовал его презрительно — Зловоние Малайсии.

Спрятавшись в тень навеса, с магом беседовал сгорбленный человек в меховой куртке. Что-то необычное в его позе и манере прижимать к боку коробку привлекло мое внимание. Казалось, он был готов в любой миг рвануть с места и мчаться, обгоняя собственные ноги. Я сразу же узнал в нем человека, сошедшего с триремы.

Рядом стояли местные жители, ожидавшие своей очереди побеседовать с Гласом Народа. Когда мы проходили мимо, маг бросил какой-то порошок в горячий пепел алтаря. Порошок мгновенно вспыхнул ярким желтым пламенем. Мое внимание было привлечено огнем и янтарным взглядом мага. Он поднял руку и поманил меня пальцем. Я толкнул де Ламбанта.

— Ему нужен ты.

Он толкнул меня сильнее.

— Это тебя, молодой герой. Вперед, узнай свою судьбу.

Я сделал шаг к алтарю, вонючий дым попал мне в горло и мешал дышать. Закашлявшись, я едва расслышал единственную фразу мага: «Если будешь стоять спокойно, то сможешь действовать совершенно».

— Спасибо, господин, — ответил я. Затем повернулся и поспешил вслед за де Ламбантом, который удалялся быстрым шагом. У меня не было ни единого динария, чтобы заплатить за совет, хотя советы ценятся в Малайсии высоко.

— Гай, как ты думаешь, что значит эта фраза: «Стой спокойно, действуй совершенно»? Я полагаю, это обычное предупреждение против перемен. Как я ненавижу обе религии.

Де Ламбант глубоко вонзил зубы в персик, затем произнес тоном ученого:

— Очень типичная ненависть к новому, присущая нашей эпохе, дорогой де Чироло, одна из опасностей жизни при геронтократии… — и неожиданно продолжил: — Нет, болван, ты хорошо знаешь, что имел в виду старый козел. Он разбирается в драме лучше, чем ты подозреваешь, и надеется своим советом излечить тебя от привычки важно разгуливать по сцене, привлекая на себя свет рампы.

Мы начинали ссориться, когда кто-то схватил меня за рукав. Я повернулся, ожидая увидеть карманников, но передо мной стоял старик в меховой куртке, сжимая под рукой ящик. Он тяжело дышал, рот его был открыт, и мне были видны сломанные зубы. Весь его вид настораживал, а особенно цвет глаз. Голубые глаза редко встречаются в Малайсии.

— Господа, извините за беспокойство. Я полагаю, вы младший Периан де Чироло?

Он говорил с акцентом. Я подтвердил, что я — это я, и предположил, что моя игра на сцене, возможно, доставила ему наслаждение.

— Молодой человек, я не очень люблю представления, хотя сам написал пьесу, которая…

— В этом случае, господин, не знаю как ваше имя, я вам не пригожусь. Я актер, а не импресарио, поэтому…

— Извините, но я не собирался просить об услуге, я хотел предложить свою.

Он с достоинством поправил куртку, с нежностью прижав к себе ящик.

— Мое имя — Отто Бентсон. Я не из Малайсии, а с Севера, из Толкхорна. Превратности судьбы и напасти, преследующие бедняков и делающие их жизнь проклятием, привели меня сюда несколько лет тому назад. Я верю в то, что только бедняк поможет бедняку. Именно поэтому я хочу предложить вам работу, если вы сейчас свободны.

— Работу? Какую?

Лицо старика стало очень суровым — передо мной стоял незнакомец, рассматривавший меня с видом человека, совершившего непростительную ошибку.

— Работу по профессии, конечно. Роль в пьесе, — сказал он сквозь зубы, если ты сейчас свободен, я предлагаю тебе работу с моим заноскопом.

При взгляде на Отто Бентсона моя решимость никогда не стареть укрепилась в очередной раз.

— Возможно, у вас найдется работа и для моего доброго друга, Гая де Ламбанта, который почти так же знаменит, молод, беден и искусен, как и я?

Де Ламбант добавил:

— Один бедняк помогает одному бедняку или может помочь сразу двоим?

На это старик ответил, что в его скромный замысел вписывается лишь один человек. Кроме того, и маг по прозвищу Глас Народа, и личный астролог, основываясь на своих предчувствиях, указали, что бедняком, которому нужно помочь, является мастер Периан де Чироло.

Я спросил, что такое заноскоп — театр, что ли?

— У меня нет театра. — Старик понизил голос, придвинулся ко мне, став между мной и де Ламбантом, взял меня за пуговицу и тихо произнес: — Я не хочу говорить на улице. У меня много врагов, а у государства везде глаза и уши. Приходи в мое бедное жилище и увидишь сам, что я тебе предлагаю. Это имеет отношение скорее к вечному, чем к суетному. Я остановился недалеко отсюда, по другую сторону собора св. Марко, в постоялом дворе на улице Выставок, у таверны «Темный глаз». Приходи и увидишь сам, сбываются ли предсказания.

Позолоченный экипаж, прогромыхавший слишком близко, дал мне возможность отодвинуться от старика и не потерять при этом пуговицу.

— Возвращайтесь в свою таверну и к своему постоялому двору, наш почтенный друг. У нас есть другие дела, не имеющие отношения к заноскопам и звездам.

Он стоял передо мной, крепко сжав ящик под мышкой, прикусив губы. Его лицо ничего не выражало: ни разочарования, ни гнева. Лишь рассеянный взгляд. Казалось, он делал обо мне запись в канцелярской книге, хранящейся в его голове. Мы продолжили путь.

— Тебе следовало бы сходить и узнать, что старик может предложить. Никогда не упускай случая выдвинуться, — заметил де Ламбант. — По лохмотьям видно, что он богатый скупердяй.

Возможно, старик удрал из Толкхорна, прихватив сокровища города.

Подражая акценту Бентсона, выдававшему в нем северянина, я повторил его фразу:

— У меня есть враги, а у государства — глаза и уши… Может быть, он прогрессист или кто-то еще в этом роде. Я точно определяю людей, Гай. Поверь мне, старый притвора не предложит ничего, кроме повышенной цены на редкий товар.

— Может, ты и прав.

— Никогда не слышал, чтобы ты признавал это раньше. Де Ламбант выплюнул косточку персика прямо в сточную канаву.

— Я тоже достаточно точно оцениваю людей и считаю, что Поззи Кемперер не предложит нам ничего, не считая пинка под зад, если мы покажемся в его доме сегодня. Последую-ка своему первоначальному намерению и пойду к Труне. Там должен быть и Портинари, если только он выпросил прощение у отца. И Кайлус, если его пощадили быки. Моя дружба с Кайлусом становится все прочнее, благослови меня Господь. Пошли со мной.

— Но мы же решили идти к Кемпереру. Его лицо приняло дерзкое выражение.

— А сейчас я передумал. Я знаю, твое единственное желание — увидеть жену Кемперера. Она предпочитает тебя мне, так как близорука, чертова девчонка. Увидимся вечером у Труны?

— Что кроется за вашей неожиданной дружбой с Кайлусом? Кайлус Нортолини был молодым человеком со множеством сабельных шрамов и любовных побед, однако его надменный вид был не всем по вкусу.

Склонившись в подобострастной позе нищего с протянутой рукой, де Ламбант произнес:

— У Кайлуса всегда есть деньги, и он щедр. Он любит производить впечатление, а я очень впечатлителен.

Рука нищего приняла форму лапы с выпущенными когтями, голос изменился:

— И у меня сложилось впечатление, что сестра Кайлуса, Бедалар, очень красива и щедра. Я встретил ее и Кайлуса вблизи от Арены. Бедалар зажгла мое сердце и все остальное.

С этими словами де Ламбант покинул меня, изменив походку на ту, которая, по его мнению, подобала развратнику, каковым он себя и считал.

Де Ламбант направился в сторону крытых аркад Дворца Посетителей, я же в Благоуханный квартал, где жил наш достойный импресарио. В течение всех веков существования победоносной Византии сюда прибывали корабли с пряностями. Они проходили канал Вамонал, где проворные грузчики разгружали ароматный груз. В наши дни торговля шла не столь интенсивно, и часть складов превратилась в жилые дома. За исключением двух человек, играющих на флейтах, на улице никого не было.

Я подошел к дому Поззи Кемперера и назвал себя. В воздухе витал слабый аромат кардамона и гвоздики, напоминавший о прошедших днях. Пройти через двор Кемперера всегда было непросто. Он был завален поломанными экипажами, кусками разбитых скульптур и охранялся рычащими собаками. В клетке, в темном углу, сидел Альберт, обезьяна-ленивец, которого несколько лет назад привезли из Нового Света.

В свое время Альберт пользовался большой популярностью и был домашним любимцем, однако его приговорили к заключению в клетке после того, как он сильно удивил Поззи, укусив его за ягодицу в самый неподходящий момент. Поззи лежал в постели в объятиях примадонны театра. Очевидно, Альберт не смог преодолеть зависть к своему хозяину. Лакомые кусочки со стола господ больше Альберту не доставались. Теперь он ел вместе с собаками. Кемперер был злопамятным человеком, да и ягодица заживала медленно.

Я безошибочно рассчитал время визита. Кофе еще дымился на столе. Стулья были отодвинуты, Кемперер и его жена репетировали за прозрачной занавеской в дальнем углу комнаты. Некоторое время я стоял в тени, наблюдая за их фигурами, которые отчетливо выделялись на фоне проникающего через окно солнца. Солнечный свет по своей яркости и чистоте соответствовал прекрасному голосу Ла Синглы.

Супруги были так заняты собой, что не замечали меня. Ла Сингла находилась уже в другом мире, внимание Поззи полностью сконцентрировалось на Ла Сингле. Я сделал шаг в их сторону, взяв со стола кусочки сыра и ветчины, которые лежали на красивой тарелке. Затем я прихватил из плетеной корзины еще теплую булочку и, на всякий случай, засунул все это под рубашку.

Ла Сингла заговорила громче. Она выглядела как настоящая королева, впрочем, Мария Ла Сингла и была королевой. Кемперер, худощавый, неуклюжий в движениях человек, держал в руках книжечку с текстом роли. В присутствии жены он проявлял такую грациозность и внимание, что было трудно сказать, кто кого вдохновляет.

В данный момент царственные губы Ла Синглы исторгали проклятия. Ее одежда состояла из пеньюара и комнатных туфель. Золотистые волосы, небрежно повязанные белой лентой, рассыпались по плечам. В роскошных формах ее фигуры чувствовалось все же нечто от многих поколений малайсийских крестьян, предков Ла Синглы (такова была одна из версий ее родословной). Тем не менее Ла Сингла излучала величие. Склонившись над умирающим на поле битвы любовником, она декламировала:

— Твоя смерть будет отомщена, Пэдраик, прочь страх. Хуже врагов и друзей — те, кто привели тебя к гибели. Виновата не война, а предательство. Я уничтожу изменников. Не в моем ли роду были великие воины, генералы, адмиралы, храбрые принцы? Мои самые отдаленные предки жили в старых каменных городах Саски-Халы и отправлялись из них в походы, чтобы разбить полудикарские орды Шайна и Трэсти, появившиеся миллионы лет назад.

— Нет, моя птичка, «миллион лет назад…»

— Я это и сказала «миллион лет назад из…»

— Нет, нет, дорогая, послушай: «Милли-и-он лет назад», иначе ты нарушаешь ритм. — Во взгляде Поззи читалась одновременно и мольба, и раздражение.

— Миллион лет назад из влажных доисторических джунглей. Такая же участь постигла и ненавистные армии.

В этот момент она заметила меня и стала прежней Ла Синглой. Перемена была разительной. Мария Ла Сингла была примерно одного со мной возраста. У нее были красивые зубы, красивые глаза и красивый лоб, но больше всего я любил ее за добрую душу. Кемперер пришел в ярость из-за того, что я прервал репетицию. Он прорычал:

— Как ты посмел проникнуть в жилище господина, не обратившись к дворецкому, ты, щенок? Почему всегда нарушается моя личная жизнь разными бродягами, незваными родственниками и шутами? Мне ничего не остается, как позвать одного из моих слуг.

— Мой дорогой, сладенький… — начала Мария.

— Попридержи язык, дерзкая девчонка, а то достанется и тебе. Такие резкие перепады в настроении заставляли нас опасаться Кемперера.

— Как я мог не войти, услышав звуки божественной трагедии о Пэдраике и Хеде? — спросил я, входя в роль дипломата.

— Сегодня для тебя нет работы, и ты хорошо это знаешь. Ты врываешься в комнату…

— Я не врываюсь. Вы ошибочно принимаете меня за Герсанта.

— Ты проскользнул сюда…

— Маэстро, позвольте мне послушать трагедию Пэдраика дальше. Она мне никогда не надоедает.

— Мне надоел ты. Моя маленькая птичка должна декламировать монолог Хеды перед началом рыцарского поединка на празднике в Бугавилле, вот и все. Я просто выхаживаю Марию, чтобы улучшить ее дикцию, как лиса выхаживает дичь.

— Я бы никогда не посмела появиться перед публикой без твоей помощи, мой добрый супруг, — вставила Ла Сингла, подойдя к мужу так близко, что могла украдкой бросать взгляды на меня через покрытое перхотью плечо супруга.

Умиротворенный, он тронул ее за подбородок.

— Хорошо, хорошо, хорошо. Мне нужно попудрить парик и спуститься на площадку, где будет проходить турнир. Я должен убедиться, что сцена сооружается должным образом. Все необходимо делать самому. Нельзя ни на кого надеяться… Внимание к деталям — признак гениальности человека… Настоящий артист никогда не отвергает практическую сторону… Реальность — это слепок фантазии. «Миллион лет назад из влажных доисторических джунглей…» Смелая строка, если правильно произносить.

Кемперер, продолжая болтать в известной мне манере, метался с Ла Синглой по комнате. За ним еле успевал слуга. Кемперер готовился к выходу в город. Я воспользовался возможностью, достал провизию из-за пазухи и откусил кусок булочки.

Когда Кемперер уже надел парик и с помощью слуги облачался в верхнее платье, он подозрительно посмотрел на меня и сказал:

— Ты понял, что я имею в виду, де Чироло? Ты сыграешь роль Албриззи. На свадебной церемонии Ламбантов-Орини. Но пока Византия в упадке, работы мало и торжества проходят редко, поэтому тебе не стоит крутиться возле моего дома и искать моего расположения.

— Тогда, может быть, я останусь и мы с Ла Синглой поработаем над ролью Хеды, — сказал я, взяв с кушетки книгу с текстом.

Он выхватил книгу из моих рук, всем своим видом показывая негодование.

— Ты не будешь с ней работать ни над одной ролью. Глубокое почтение к ней, вот все, что от тебя требуется. Вы, молодые оболтусы, думаете, что вы обольстительные щеголи и делаете все, чтобы нарушить покой моей дорогой жены. Ты пойдешь со мной. Я не оставлю тебя бездельничать в моем доме.

Взяв себя в руки, я произнес:

— Буду счастлив сопровождать вас, маэстро. Моя репутация только укрепится, если меня увидят с вами в городе. Надеюсь лишь, если я правильно вас понял, вы не подвергаете сомнению мое честнейшее отношение к Ла Сингле, великой актрисе наших дней.

Несколько успокоившись, но все еще что-то бормоча, он схватил меня за руку и, не позволив мне галантно распрощаться с Ла Синглой, повел через двор. При этом он был так сосредоточен, что не обратил внимания на Альберта, который при виде хозяина начал издавать печальные звуки.

Когда ворота за нами закрылись и мы уже были на улице, я спросил маэстро, куда он направляется.

— А куда идешь ты, де Чироло? — Кемпереру всегда была присуща чрезмерная подозрительность.

Я надеялся, что он повернет в южную часть города, чтобы попасть на Арену. Желая отделаться от Кемперера, я ответил, что мне нужно идти в северном направлении к храму святого Брагаты.

— Нам не по пути. Поэтому я не составлю тебе компанию. Какая потеря, мой милый. Запомни, если я не пошлю за тобой, ты можешь быть свободен до спектакля, в котором ты играешь роль Албриззи. Не околачивайся вокруг моего дома. И не думай, что мне нравится бездельничать больше, чем тебе, но летом все богатые семьи выезжают из города. Кроме того, армия Отоманской империи находится на подступах к Малайсии, а такие события плохо влияют на интерес людей к театру. Впрочем, любые события снижают интерес к театру.

— С нетерпением буду ждать нашей следующей встречи.

Мы раскланялись.

Кемперер не двинулся с места. Сцепив пальцы рук, он пристально смотрел мне вслед. Поворачивая за угол, я оглянулся и убедился, что он по-прежнему наблюдает за мной. Кемперер с насмешкой помахал мне. Он имел вид человека, который прощается на очень долгое время.

Оказавшись вне поля его зрения, я спрятался за колоннами первого попавшегося дома и стал ожидать дальнейшего развития событий. Как я и полагал, вскоре появился Кемперер. Он был похож на лису, которая вынюхивает спрятавшуюся дичь. Когда Кемперер убедился, что вокруг никого нет, он что-то пробормотал под нос и скрылся из виду.

Дав ему возможность отойти подальше, я развернулся и вскоре опять оказался у ворот его дома. Я позвонил в колокольчик, и был принят Ла Синглой, от которой исходило сияние.

За прошедшие несколько минут она надела поверх пеньюара, раскрывавшегося при каждом шаге, легкое платье из голубого шелка, которое, однако, не делало ее более одетой. Золотистые волосы Марии рассыпались по плечам при каждом движении. Она села за стол и игриво поднесла чашечку к губам.

— Если ты помнишь, я должен продемонстрировать тебе мое глубочайшее почтение, — напомнил я.

— Надеюсь, и многое другое, — тихо проговорила она, опустив глаза и рассматривая белую скатерть на столе, дав мне таким образом возможность оценить ее длинные ресницы.

Я бросился на колени перед стулом Ла Синглы и поцеловал ей руку. Она попросила меня подняться. Я прижимал Ла Синглу к себе до тех пор, пока не почувствовал, что ее роскошная грудь вдавливается в ветчину, сыр и хлеб у меня за пазухой.

— Черт возьми, моя туника! — вскрикнул я, вытаскивая из-под одежды остатки ветчины, хлеба и сыра.

Ла Сингла рассмеялась чудесным, прекрасно отрепетированным смехом.

— Тебе необходимо снять рубашку, дорогой Перри. Пойдем в мой будуар.

Мы направились в ее благоуханную комнату.

— Теперь ты видишь, как может проголодаться бедный актер, который вынужден воровать еду со стола самой обожаемой им женщины на свете. У меня под туникой ты обнаружила ветчину. Но ни под какими брюками не скрыть…

— Что бы там ни находилось, меня это не захватит врасплох. И поступая в соответствии со своими словами, она начала развязывать тесемки, удерживающие платье. Через секунду наши тела превратились в единое целое. Обнаженные, мы в восторге перекатывались по незастеленной кровати. Поцелуи Ла Синглы были горячими и жадными, ее тело упругим и прекрасным. Я устремлял свой барк в ее маленькую, имеющую форму луны лагуну до тех пор, пока наши воды не слились в восторженно бушующее море, где не было места рассудку. После чего, потерпев восхитительное кораблекрушение, мы устало лежали на постели и я смотрел на ее мягкие зеленеющие берега… «Жаркие доисторические джунгли», — ошибочно процитировал я.

Ла Сингла страстно целовала меня, пока мой барк снова не поднял паруса. Я был уже готов устремиться в лагуну, но Ла Сингла подняла свой пальчик, предостерегая меня.

— Секрет любого счастья заключается в том, чтобы никогда не насыщаться до конца. Ни богачи, ни революционеры не признают эту мудрую истину. Мы оба достаточно насладились сегодня, а будущее обещает еще большие наслаждения. Я не верю словам мужа, что он долго будет находиться в городе. Кемперер безумно подозрителен. Бедняжка, он считает меня совершенной шлюхой.

— Ты и впрямь совершенна, — заявил я, трогая прекрасные холмы ее грудей. Но она ускользнула от меня, встала с кровати и набросила на себя свежее платье.

— Может быть, я и совершенна. Но не шлюха. По правде говоря, Периан, хотя ты этого никогда не понимал, — ведь ты человек страстей — я скорее верная и любящая, чем любвеобильная.

— Ты великолепна такая, какая есть.

Мы оделись. Ла Сингла угостила меня стаканом сока из дыни и куском вкуснейшей рыбы. Я спросил у нее, знает ли она человека по имени Бентсон, старика-иностранца с голубыми глазами, который утверждает, что у него повсюду враги. Он прибыл из Толкхорна и написал пьесу.

Что-то ее обеспокоило:

— Поззи нанимал его рисовать декорации. Он хороший специалист, но, кажется, из прогрессистов.

— Старик предложил мне работу в своем заноскопе. Что такое заноскоп?

— Какой ты разговорчивый. Умоляю, доедай и позволь мне вывести тебя через боковую дверь. Иначе, если вернется Поззи, он устроит здесь такую сцену ревности, что у нас не будет спокойного времени несколько недель.

— Я хотел поговорить с тобой…

— Я знаю, чего ты хотел.

Подчинившись, я был вынужден откланяться. В этой красивой молодой женщине не было изъянов. Я страстно желал доставить ей удовольствие. Ее главными развлечениями были постель и игра на сцене, и я полагал, что именно поэтому она всегда в таком прекрасном расположении духа. Казалось только справедливым, что Кемперер вынужден платить нам натурой за обладание такой драгоценностью.

На улице мое приподнятое настроение стало быстро исчезать и вскоре напоминало состояние моей потрепанной одежды. У меня ничего не было, и я был в растерянности. Мой отец не мог материально поддерживать меня. Я не хотел обращаться к сестре. Оставалась возможность заглянуть в таверну, однако без единого динария в кармане я едва мог рассчитывать на то, что друзья охотно примут меня. Почти все они, не считая Кайлуса, находились в таком же положении.

За отсутствием лучшего развлечения я начал наблюдать за походкой и выражением лиц у различных граждан. Вскоре я дошел до площади св. Марко. Как всегда, утренние прилавки уже были расставлены, толпы крестьян стояли в ожидании. Их лошади и мулы были привязаны на теневой стороне улицы.

По краям огромной площади, примыкая к колоннам старого здания таможни, стояли кабинки для менее серьезной публики и детей. В них можно было познакомиться с диорамой древних времен, посмотреть двуглавых телят, ожившие человеческие скелеты, восточных фокусников, доисторических животных, заклинателей змей из Багдада, послушать предсказателей будущего, полюбоваться живыми куклами, красочными картинами волшебного фонаря, увидеть косматых слонов, размером не больше собаки. Я вспомнил детство, когда мы с сестрой слонялись вокруг этих притягивающих нас кабинок. Особый восторг вызывали у нас волшебные спектакли с панорамами кораблекрушений, сценками из жизни знати и величественные декорации. Ничего не изменилось. Все это по-прежнему можно было увидеть на площади.

Необычным сегодня было лишь то, что был первый четверг месяца, с незапамятных времен — день заседаний Высшего Совета Малайсии. Меня не интересовали дела этих седоголовых, но старики проявляли интерес. Я слышал, как они о чем-то судачили в связи с заседанием Совета.

Епископ Гондейл IX публично благословлял Совет, но содержание проходящих дискуссий хранилось в тайне. Решения никогда не объявлялись — их можно было лишь угадать, узнав, кто на этот раз исчез в необъятных темницах дворца Феттер, чтобы быть там повешенным, либо наблюдая за публичной казнью через отсечение головы возле собора на площади св. Марко среди бронзовых статуй слюнтяя Деспорта. А еще исчезнувший мог объявиться в том или ином квартале города в виде груды обезображенного мяса, или же его вылавливали в водоворотах реки с обгрызанным щуками ртом. Если Совет считал необходимым избавиться от некоторых граждан, значит, они были смутьянами, и я с радостью узнавал, что все сработано так хорошо к удовольствию наших граждан. Вечная обязанность Высшего Совета заключалась в защите Малайсии от перемен.

Во рту у себя я обнаружил волосок. Когда я пытался вытащить его, то увидел, что он золотистый и вьющийся. В конце концов Высший Совет мог утопить в канале всех своих граждан, лишь бы мне удавалось временами приблизиться к Ла Сингле, чтобы попастись на ее прелестных бугорках.

Торговцы за прилавками были сдержанны и молчаливы, прекрасно зная о сети доносчиков, которая помогала сохранять мир в Малайсии. Но самые болтливые все же рассказали мне, что Совет, возможно, будет обсуждать ситуацию с водородным шаром Гойтолы, чтобы принять решение относительно судьбы данного изобретения. Никто не понимал принцип действия этой новой машины, но магическое свойство фразы «Водородный шар Гойтолы» придавало изобретению определенную подъемную силу, по крайней мере, в тавернах. В действительности же пока никто ничего не знал, именно Совет должен был вынести окончательный вердикт по этому вопросу.

Один из торговцев, высокий мужчина с голубым зобом и таким же невинным взглядом, как у его мертвого гуся в корзине, сказал:

— Я считаю, что следует разрешить запуск шара. В этом случае мы станем равными летающим людям, не так ли?

— Все самое интересное происходит на земле, — возразил я, — герои, мужья, еретики оставляют воздух солнцу и духу.

Я ничего не знал о Гойтоле. Малайсийские дети уже очень давно забавлялись тем, что наполняли маленькие шарики горячим воздухом и запускали их в небо. Когда я был ребенком, отец выдвинул идею связать одним канатом флотилию таких шариков и поднять на них целую армию. Подобная операция шокировала бы Отоманские орды. Отец даже опубликовал статью, посвященную вопросу транспортировки войск по воздуху. Правда, через несколько дней его посетил капитан из службы безопасности, после чего отец к проблеме воздушных шариков не возвращался.

С нас было довольно летающих людей, которые отличались от остального населения лишь наличием крыльев. Летавшие тоже вступали в браки, умирали от чумы и даже говорили на нашем языке.

Когда я прогуливался по площади, тройка крылатых парила в небе, собираясь устроиться на вершине собора св. Марко, традиционном гнездовье этих традиционных для Малайсии стражей неба.

Часть торговцев приветствовала меня. Невзыскательные зрители, помнившие мои редкие выступления в спектаклях. Достигнув высочайшего уровня искусства, я, к своему непреодолимому стыду, обнаружил, что у меня нет возможности демонстрировать свое мастерство истинным ценителям.

Я был расстроен. В этот момент меня окликнул стоявший неподалеку мужчина.

— Что случилось, мастер де Чироло? Ты похож на человека, несущего на плечах все заботы старого мира.

Это был Пегий Пит — актер кукольного театра. Пегим его прозвали потому, что на седой голове Пита пучками торчали черные волосы. Большой, разрисованный полосами ящик с занавесом из красного бархата стоял тут же.

— Мне не о ком заботиться в этом мире. Пит. Я лишь репетировал роль из одного драматического спектакля. А как мир относится к тебе?

Мне не следовало его спрашивать. Он широко развел руки, демонстрируя отчаяние, и поднял пегие брови, обвиняя небо.

— Ты видишь, до чего я дошел — выступать на улицах перед уличными мальчишками. И это я, которого когда-то приглашали в самые знатные дома страны! Мои танцующие фигурки всегда пользовались большим спросом. И особенно мой маленький турок, который ходил по канату и отрубал голову принцессе. Это нравилось знатным дамам. Все фигурки были вырезаны из розового дерева, их глаза и губы двигались. У меня был самый лучший театр кукол в стране.

— Я помню твоего турка. Что же изменилось?

— Мода, вкусы. Изменения, которым не может помешать и Высший Совет, так же как нельзя помешать уходящей ночи и наступающему дню. Лишь год назад у меня служил человек, который носил этот ящик, и он был хорошим работником. Сейчас же я сам вынужден повсюду таскать ящик.

— Раньше все было лучше.

— Мы прекрасно зарабатывали на званых вечерах. Увы, это почти в прошлом. Несколько раз я имел честь выступать во дворце Ренардо перед молодым герцогом и иностранными паломниками в Голубом Зале Епископского Дворца. Все очень пристойно, без сцен насилия, впрочем посланники так бурно аплодировали, что настояли на повторной демонстрации казни. Мне заплатили десятью различными валютами. В последнее время спрос резко упал, я собираюсь в дорогу, в те края, где кукольное искусство пока ценят.

— В Византию?

— Нет. Византия сейчас — это пыльная груда хлама. Я слышал, улицы Византии покрыты костями старых кукольников, ну и, конечно, стоящая у ворот армия Отоманской империи. Я отправляюсь в Тускади, или дальнюю Игару, где, говорят, полно золота, энтузиазма и ценят хороший стиль. Почему бы тебе не пойти со мной? Игара — идеальное место для безработных актеров.

— Я слишком занят, Пит. Возвращаюсь от Кемперера. Ты знаешь, как он заставляет актеров потеть, и нужно спешить к мастеру Бентсону — он хочет со мной посоветоваться.

Пегий Пит опустил на несколько сантиметров одну бровь, понизил примерно на столько же свой голос и сказал:

— Если бы я был на твоем месте, я бы держался подальше от Отто Бентсона, ибо он — смутьян, как тебе, возможно, известно. Я не мог удержаться от смеха при виде его лица.

— Клянусь, я невиновен.

— Никто из нас не может быть невиновным, если кто-то думает, что мы виновны. Бедняки должны быть благодарны за то, что они получают от богатых, а не оскорблять их или замышлять их разорение.

— Ты говоришь, что Бентсон…

— Разве я что-то сказал? — Посмотрев вокруг, он снова повысил голос, очевидно, в надежде, что весь гудящий рынок услышит его.

— Я говорю, что мы, бедняки, очень многим обязаны богатым людям государства. Они могут обойтись без нас, а мы без них — вряд ли, не так ли?

Поднятая тема лишала спокойствия и Пита, и всех стоящих вокруг. Я двинулся дальше. Может, все-таки нанести визит Бентсону? Шагая вниз по боковому переулку, по направлению к улице Выставок, я вспомнил, как очень давно Пегий Пит выступал в доме отца на нашем семейном празднике. Тогда еще была жива моя мать, а мы с сестрой были маленькими детьми.

Кукольное представление обворожило нас. Впоследствии, когда магический ящик со сценой был свернут и унесен, отец сказал мне: «Сейчас ты видел, как работают традиции. Твой восторг объясняется тем, что кукольник не отклонялся от комедийных форм, принятых много поколений тому назад. Таким же образом, счастье всех живущих в нашем маленьком утопическом государстве — Малайсии зависит от сохранения законов, созданных очень давно основателями страны».

Я прошел по грязному проулку, где размещалось несколько торговых прилавков, которые выглядели победнее, так как находились в стороне от центра — собора св. Марко и вблизи от таверны «Темный Глаз». Все подходы к таверне были до отказа забиты красномордыми мужиками, которые пили, галдели, ругались, получая от этого истинное наслаждение. Вокруг пьяниц крутились проститутки, несчастные жены, ослы и дети. Для них какой-то человек исполнял на шарманке серенаду. Его любовница ходила по кругу с шапкой, водя на поводке красночешуйчатую рептилию, которая вальсировала на задних ногах и очень походила на собаку.

К таверне примыкали прилавки, на которых торговали свежей селедкой, и постоялый двор — цель моего путешествия. Я поднял фалды фрака до подмышек, чтобы пройти не запачкавшись, поскольку рядом двое деревенских парней поочередно блевали и мочились на ближайшую стену. Нависавшие этажи зданий и выступавшие карнизы отбрасывали на постоялый двор глубокую тень. Пройдя в глубь двора, я наткнулся на Отто Бентсона, который в рваной меховой куртке стоял у колонки и умывался. Его бледные, иссеченные венами руки были уродливы, но это были руки ремесленника. Он сполоснул лицо, затем вытер руки о куртку и повернулся ко мне. За ним в дверном проеме подпирали стены двое молодых людей, внимательно меня рассматривающих.

— Итак, ты изменил решение и, в конце концов, пришел. Ты к тому же мне надерзил. Ладно, молодость дается лишь раз.

— Я случайно проходил мимо. Он кивнул головой, выражая согласие.

— Глас Народа был прав, — Бентсон рассматривал меня, потирая руки о куртку до тех пор, пока я не почувствовал себя неловко.

— Что такое твой заноскоп?

— Дело подождет, мой молодой друг. Прежде всего, если ты не возражаешь, мне нужно что-нибудь поесть. Я собираюсь в таверну, может быть, ты составишь мне компанию?

— Это было бы здорово. Я проголодался.

В конце концов в старике чувствовалось достоинство.

— Даже беднякам необходимо питаться. Те из нас, кто собирается изменить мир, должны быть сытыми… Предполагается, что нам нельзя думать об изменениях в Малайсии, да. Все же мы посмотрим, — он хитро подмигнул мне, затем указал на нашего предка, изображенного с распростертыми крыльями на вывеске таверны. — Чтобы здесь питаться, требуются такие же челюсти, как у этого создания. Ты не против зайти в наш притон, де Чироло?

Мы протиснулись в таверну, где Бентсона знали и уважали. Быстро приняв заказ, мрачная девица принесла суп, хлеб, мясные тефтели с перцем и кувшин пива.

Мы принялись за еду. Не обращая внимания на толкотню за спиной, я целиком отдался этому процессу. Через некоторое время я глубоко вздохнул и отказался от очередной порции пива, которую мне собирался предложить Бентсон.

— Хорошо быть иногда сытым в полдень, — сказал я, — это небольшая перемена в жизни. — Тут я слегка задумался. — Почему я упомянул слово «перемена»? Сегодня, кажется, все говорят о переменах — очевидно, заседания Совета влияют на состояние умов.

— Да, говорят, но разговоры — это ничто морская пена. Малайсия не меняется, не изменилась за тысячи лет и никогда не изменится. Даже разговоры о переменах остаются прежними.

— Не привнесешь ли ты изменений своим заноскопом? Бентсон выронил вилку, махнул мне рукой, произнес: «Тес», наклонился вперед и замотал головой. В результате этих одновременных действий мое лицо покрылось непрожеванными кусочками перченого мяса.

— Запомни, что говорить о переменах пристойно и соответствует моменту, однако любой смельчак, решивший осуществить перемены на деле в нашем старом стабильном городе (эта фраза была произнесена громко, ради внешнего эффекта), закончит свой путь в реке Туа.

Мы продолжали жевать в молчании. Затем тоном, рассчитанным на то, что данное заявление может представлять особый интерес для находящихся вблизи стукачей, Бентсон сказал:

— Я работаю в области искусства, это все, что интересует меня. К счастью, к искусству в этом городе проявляют первостепенное внимание, как и к религии. Искусство безопасно. В мире нет лучшего места, где можно было бы заниматься искусством, хотя, бог его знает, почему оно не приносит больших заработков даже здесь. Но, конечно, я не жалуюсь на это. Как мне прожить следующую зиму с жадной женой… Давай примемся за работу в нашей мастерской. Работа — это прекрасная вещь, если она справедливо оплачивается.

Через постоялый двор мы вернулись в мастерскую, которая представляла собой мрачное и грязное место, заставленное всевозможным хламом. Бентсон сделал неопределенный жест рукой. Несколько подмастерьев, сидящих на скамейках, проявили к этому умеренный интерес. Некоторые жевали хлеб.

— Твоя мастерская многолюдна.

— Это не моя мастерская. Меня могут завтра же выбросить отсюда пинком под зад. Это широкая сеть мастерских, самая большая в Малайсии, мастерские и заводы по изготовлению стекла для большой выставочной галереи. Я полагаю, ты бывал там. Галерея принадлежит семье Гойтолы, Эндрюса Гойтолы.

— Водородный шар Гойтолы?

— Это другое дело. Я нахожусь здесь уже в течение нескольких лет, с того времени, как покинул Толкхорн вместе с семьей. Есть мастера хуже Гойтолы, я тебя уверяю. Познакомься с Бонихатчем, он также иностранец и хороший человек.

Бентсон указал на одного из подмастерьев, который слонялся без дела. Бонихатч был моих лет, смуглый, маленький и гибкий, с неаккуратно подстриженными светлыми усами. Он поклонился, подозрительно рассматривая мою одежду.

— Новичок? — спросил Бонихатч.

— Посмотрим, — ответил Бентсон.

После такого загадочного обмена мнениями Бентсон показал мне некоторые свои работы в присутствии угрюмого Бонихатча. Небольшая кладовка, примыкающая к главной мастерской, была заполнена картинками для волшебных фонарей, которые лежали на полках. Отто Бентсон снимал их наугад, и я рассматривал слайды при свете мигающей масляной лампы.

Многие сцены Бентсон нарисовал сам. Его картины были примитивны, но очень реалистичны. От прозрачных декораций было трудно отвести взгляд, несмотря на резкость красок и своеобразие перспективы. На одной из картин был изображен арктический пейзаж — человек, одетый в меха и сидящий в санях, которые тянет королевский олень. Все это на фоне неба и в свете северного сияния, отражавшегося от ледника. Я рассматривал картину с помощью лампы, когда Бентсон заметил какую-то перемену в моем лице и спросил:

— Тебе нравится? В молодости я совершил путешествие за границу северных гор в ледяные земли. Это выглядело именно так. Совершенно другой мир.

— Хорошая работа.

— Тебе знаком принцип изготовления этих картин-слайдов? Я показал на штабель стекла и длинный стол, за которым, используя различные краски, кисточками работали помощники.

— За исключением твоего гения. Мастер, других загадок в производстве этих картинок для меня нет. Он покачал головой, не соглашаясь.

— Тебе кажется, ты наблюдаешь процесс изготовления, но ты не знаком с системой, позволяющей создать данный процесс. Возьмем, к примеру, нашу географическую серию, которая популярна уже много лет. Путешественники из разных частей света делают эскизы сказочных мест, которые они посещают. Возвращаются ли домой в Византию, Шведский Киев или Толкхорн, или Тускади, или куда-либо еще. Там их эскизы наносятся на бумагу, дерево или металл и поступают в продажу либо по отдельности, либо в виде книжек. Наша мастерская закупает эти книжки, и мои художники превращают картинки в слайды. Только слайды являются живым искусством, поскольку именно свет наносит последние штришки на картину. Ты следишь за моей мыслью?

— Да. Я, как и ты, имею все основания называться художником, хотя работаю не со светом, а с движением.

— Свет — это все.

Он повел меня через тесный коридор, в котором по обоим сторонам стояли огромные листы жести, в другую мастерскую, где среди вони и дыма мужчины в фартуках создавали волшебные фонари. Все это было частью предприятия Гойтолы. Некоторые фонари были дешевы и непрочны, другие являлись шедеврами искусства: с рифлеными дымоходами и панелями из красного Дерева в бронзе.

В конце концов мы вернулись в цех художников и стали наблюдать за работой пятнадцатилетней девушки, переносящей пейзаж с гравюры на стекло.

— Пейзаж переносится на слайд, — объявил Бентсон, — возможно, красиво, но не точно. Как можно четко перенес I и изображение на стекло? Недавно я придумал эффективный способ. — Он понизил голос, чтобы девушка, ни разу не поднявшая головы от рабочего стола, не могла расслышать его слов. — В новом методе используется заноскоп.

— Это революция в производстве и искусстве, — впервые с момента нашего знакомства заметил Бонихатч.

Схватив мою руку, Бентсон потащил меня в другую комнату, в которой окна были завешены тяжелыми шторами. У стены стояло нечто вроде музыкального пюпитра с горящей лампой на нем. Рядом стоял шар с водой. В центре комнаты находилось сооружение, очень напоминавшее громоздкое турецкое орудие. Оно почти целиком было сделано из красного дерева и по периметру охвачено прекрасной бронзовой цепью. Его ствол состоял из пяти кубических секций, уменьшающихся по направлению к жерлу. Сооружение стояло на прочном основании с четырьмя бронзовыми колесами.

— Это пушка? — поинтересовался я.

— Она может сделать пролом в стене самодовольства, окружающей каждого человека, однако это просто мой заноскоп, названный так в честь немецкого монаха, который открыл принципы его действия.

Бентсон похлопал по дулу:

— В стволе установлена линза для собирания лучей света. В этом весь секрет. Специальная линза большого размера. Таких линз малайсийские стеклодувы не производят. Сегодня утром она была доставлена на корабле и только что установлена. Когда Глас Народа подозвал тебя, я как раз держал ящик с линзой под мышкой.

Теперь Бентсон похлопал по заряжающей части.

— Там установлено зеркало. Это тоже секрет. А сейчас я покажу, как установка работает.

Взяв с полки картинку с пейзажем, он установил ее на пюпитр, повернул фитиль лампы и пододвинул аквариум с водой так, чтобы он находился между подставкой и лампой, а лучи лампы сфокусировались на пейзаже. Затем Бентсон плотно задвинул шторы и усадил меня около заряжающего устройства. Комната освещалась только светом от лампы.

Я как будто сидел за партой. Плоская поверхность парты была из стекла. А на стекле чудесно воспроизводился пейзаж во всей своей первозданной красоте.

— Это прекрасно, Мастер. Вы можете устраивать здесь великолепные представления с волшебным фонарем.

— Это инструмент, а не игрушка. Мы устанавливаем слайдовое стекло на видоискатель и регулируем ствол, что изменяет фокусное расстояние до тех пор, пока мы не получим точный размер картины, необходимой для слайда, независимо от размеров исходной гравюры. Затем мы можем с большой точностью нанести краску на изображение. Я захлопал в ладоши.

— Вы больше, чем художник! Вы актер, как и я. Вы берете бледные тени реальной жизни, усиливаете их, добавляете яркие цвета к восторгу зрителей… Но зачем вам нужен я? Я не могу работать кистью художника.

Он смотрел на меня презрительно, выпятив нижнюю губу.

— Люди бывают двух типов. Либо они слишком умны и им нельзя доверять, либо слишком глупы, что подразумевает то же. Я не могу понять, к какой группе отнести тебя.

— Мне можно доверять. Все доверяют Периану де Чироло, спросите Кемперера, когда-то вы работали у него, он знает меня досконально. Его жена также может сказать обо мне только хорошее.

Небрежным жестом Бентсон остановил мои словоизлияния и уставился в пустоту, застыв в позе, которую я использовал, играя роль слепого Кедгори.

— Ну, хорошо, мне нужен молодой человек с хорошей выправкой, этого нельзя отрицать… Чем больше стареешь, тем труднее даются некоторые вещи.

Наконец он обернулся ко мне.

— Я решил довериться тебе, молодой человек, но предупреждаю, то, что я скажу, не должно обсуждаться ни с кем, ни с самым закадычным другом, ни с самой любимой девушкой. Пойдем в выставочную галерею. Я объясню тебе принцип моего изобретения и намерения…

Бентсон поднял шторы, загасил лампу и повел меня обратно в мастерскую. Мы поднялись по ступенькам, прошли через дверь и оказались в другом мире, где не было беспорядка. Мы вошли в галерею, стены которой были уставлены тысячами стеклянных слайдов на специальных подставках. Слайды сдавались напрокат по разным ценам в зависимости от качества и событий, показанных на них. Длинные ряды из 20 или 30 слайдов изображали героические истории прошлого, катастрофы, красочные сцены из жизни бандитов. Последние пользовались наибольшей популярностью. Хорошо одетые люди прогуливались по галерее, рассматривая картины. Бентсон понизил голос.

— Несмотря на то, что это место воняет аристократией, в нем хранится часть культурного наследия Малайсии, так же, как в государственном музее графа Ренардо. Эндрюс Гойтола эксплуатирует дешевый труд — этого нельзя отрицать. Он классовый враг, если такие вообще имеются, тем не менее он не просто торговец, но и художник, человек, обладающий даром предвидения. Однако, вернемся к моему изобретению.

В Бентсоне была загадочность, не соответствующая моей открытой натуре. Он подтолкнул меня в угол, сказав, что собирается прочесть мне лекцию о вещах, которых обыватели не разумеют.

— От ученых алхимиков до нас дошли знания о том, что некоторые соли определенным образом взаимодействуют со светом. Отсюда следует вывод, что часть солей выпала с солнца, а другая — с луны. Я разработал процесс, посредством которого определенная смесь йода и серебра обеспечивает закрепление на стеклянном слайде любого размещенного перед заноскопом изображения. С помощью другого процесса, в котором задействованы масло лаванды и нагретая ртуть, происходит прочная фиксация изображения на стекле. Это создание картины без помощи человеческих рук, мой дорогой де Чироло.

Он улыбнулся и сразу помолодел на несколько лет.

— Почему вы открываете мне свои секреты? Бентсон, не соглашаясь, покрутил головой.

— Это лишь секрет природы. Любой, кто захочет, может воспользоваться им. Ты не представляешь гнетущую атмосферу государства, в котором мы живем…

— Я люблю свой родной город.

— И поэтому как иностранец, я не имею права его критиковать? И все же, любые научные достижения, подобные описанному мной, в этом государстве подавляются… В Малайсии отвергается справедливость и красота.

Бентсон схватил с одной из подставок слайд и заставил меня поднести его ближе к свету. На слайде было изображено извержение вулкана. По снежным склонам, оставляя борозды, неслись потоки лавы, и сквозь них я смотрел на одно из самых красивых лиц, которые когда-либо встречал в своей жизни темно-золотистые глаза, красивая переносица, сверкающая улыбка, которая, правда, предназначалась не мне, благородная форма головы, черные и непослушные, но хорошо уложенные волосы, перевязанные голубой лентой; женщина, лицо которой материализовалось сквозь вулканическое извержение, сначала стояла ко мне в профиль, затем повернулась спиной, и я мог рассматривать лишь ее локоны и ленты. Но даже это было достаточно волнующим. Никогда в жизни я не видел такого восхитительного профиля, такого оригинального очертания аристократического носа. Он был идеален.

Чуть-чуть опустив картину с изображением Везувия, я посмотрел на фигуру, которой принадлежала эта сказочная головка. И хотя у меня была возможность рассматривать ее только сзади, я заметил тонкую талию, роскошные бедра и ягодицы, с которыми не могли сравниться снежные склоны вулкана. Вся обворожительная фигура была заключена в длинное шелковое платье абрикосового цвета, достигавшее пола. Мои эстетические чувства, возбужденные пропорциями лица, были подавлены плотским желанием, и я решил приблизиться к красотке любой ценой.

Во время всей этой сцены Бентсон продолжал говорить в своей эксцентричной манере, ошибочно определив объект моего глубокого погружения: «…этого прекрасного пейзажа никогда не касалась рука человека».

— Я рад слышать ваши слова.

— Эффект сочетания огня и снега…

— О да, этот эффект…

— Тем не менее это лишь копия копии.

— Нет, в это я не могу поверить. Это, наконец-то, настоящий шедевр.

— Ты льстишь мне. Но заноскоп действительно может копировать реальные вещи. Он может имитировать жизнь без посредства искусства.

Я поставил слайд на пол. Видение собиралось покинуть галерею. Возможно, мне никогда больше не представится случай увидеть ее снова и мое счастье не будет полным.

— Вы должны меня извинить, маэстро. Я отдаю предпочтение жизни перед искусством, так же как и вы. Занимайтесь своими делами, а я буду заниматься своими.

Увидев, что я собираюсь уходить, он схватил меня за руку.

— Послушайте, пожалуйста, молодой человек. Я предлагаю вам работу и деньги. Глас Народа не может ошибиться. У тебя же нет ни работы, ни денег. Я задумал новое дело. Хочу закрепить ртутью на слайдах, именно так я это называю, всю историю не только посредством картины, но и с помощью живых актеров. Это будет иметь ошеломляющий успех, это революция в искусстве, и ты можешь сыграть выдающуюся роль. Сейчас же пойдем в мастерскую, и позволь мне все должным образом объяснить.

— Я только что увидел друга. Кто это прекрасное создание у выхода из галереи?

Маэстро ответил резко:

— Это Армида Гойтола, дочь владельца галереи, ветреная, непостоянная девушка. Она паразит, классовый враг. Не теряй времени на…

— Тысяча благодарностей за обед, но я не могу работать на вас. Глас Народа посмотрел не на то созвездие. У меня имеется более подходящая работа…

Я поклонился Бентсону и направился к выходу. Маэстро, скрестив на груди руки, провожал меня взглядом. На его лице было написано крайнее удивление.

В дальнем конце галереи, позади прилавка, находился вход в кофейную комнату. Прекрасная незнакомка и ее подружка направились в кофейню. Дуэньи, сопровождающей, как правило, молоденьких девушек из знатных семей, с ними не было. Подружка Армиды, симпатичная, пухлая девушка с каштановыми локонами, примерно одного с Армидой возраста, наверняка привлекла бы чье-то внимание, если бы не присутствие божественной Армиды.

И хотя девушки составляли прекрасную пару, все мои помыслы были направлены лишь на неповторимую Армиду.

Остановившись в дверях, я решал, какую роль сыграть перед девушками бесшабашного весельчака или трагика.

Окинув быстрым взглядом свой костюм и найдя его довольно бедным, я выбрал веселье.

Девушки уселись за соседний столик. Армида рассеянно посмотрела на меня. Наши глаза встретились. От нее исходили токи природного магнетизма. Импровизируя на ходу и глядя ей прямо в глаза, я шагнул вперед, взялся за спинку стула и произнес, обращаясь лишь к ней:

— Сударыни, ваши лица излучают такую человеческую теплоту, что я позволил себе без приглашения вторгнуться в вашу компанию. Мне отчаянно необходима помощь и, поскольку мы абсолютно незнакомы, вы можете дать мне беспристрастный совет в момент, когда вся моя жизнь находится в глубочайшем кризисе.

Как только я заговорил, они обменялись высокомерными взглядами. Девушка с каштановыми волосами была так же красива, элегантна и изящна, как и Армида. Пухлость лишь придавала ей дополнительную привлекательность.

Я не знал, о чем они думали. Но когда девушки обратили свои взоры на меня, я понял, что лед тронулся.

— Возможно, кризис не помешает вам выпить с нами чашку горячего шоколада, — сказала Армида голосом, в котором звучала музыка.

Поблагодарив, я присел за стол.

— Только пять минут… Затем срочные дела вынуждают меня направиться в другое место. Вам понравилась выставка?

— Мы уже достаточно знакомы с ней, — обронила Армида, жестом руки показывая, что данная тема исчерпана, — в чем заключается ваш кризис? Вы нас заинтриговали, наверное, вы этого и добивались.

— У всех в жизни случаются кризисные ситуации. Мой отец… — промолвил я, быстро соображая, что говорить дальше. — Мой отец — упрямый человек. Он настаивает, чтобы я определился с будущей профессией. До конца недели я должен сделать выбор между службой в армии и церковью.

— Уверена, у вас достаточно чистое для религии сердце, — улыбнулась Армида с теплотой, достаточной для приготовления яичницы, — но в нем мало храбрости, чтобы вступить в армию.

— Дилемма заключается в том, что, как послушный сын, я хотел бы доставить удовольствие отцу, но, с другой стороны, я желаю принести больше пользы, чем в состоянии сделать монах или гренадер.

Две прекрасные головки повернулись в одну сторону и пристально посмотрели на меня. Моя голова шла кругом.

— Почему бы не стать актером? Это ужасно интересная профессия, она доставляет удовольствие многим людям, — заметила девушка с каштановыми волосами.

Надежда вспыхнула во мне с такой силой, что я схватил ее лежащую на столе руку и произнес:

— Вы так добры. Армида возразила:

— Фу, только не актером. Они бедны, а истории, которые они играют, скучны. Это самая низкая форма животной жизни. В ней нет никакой перспективы.

Эффект этой речи, произнесенной прекрасными губами, был таков, что охладил мой пыл на сотню градусов, практически до точки замерзания. Все было спасено самой же Армидой, которая наклонилась вперед и доверительно добавила:

— Последнее увлечение Бедалар — актер. Он красив. Поэтому Бедалар считает, что любой мужчина бесполезен, если в семь часов вечера он не выходит на сцену и не красуется перед огнями рампы.

Бедалар показала подруге прекрасный язычок.

— Ты просто ревнуешь.

Армида продемонстрировала свой еще более прекрасный язык. Я мог бы наблюдать за их соперничеством целый день, представляя, с каким сердечным трепетом я бы ощутил прикосновение этого проворного язычка к своей щеке. Я погрузился в грезы и не сразу вспомнил, что сегодня уже слышал имя Бедалар.

Доверчивость Армиды успокоила меня, однако в словах девушек чувствовалась какая-то недосказанность. Они пристально смотрели друг на друга, а я задумчиво на них. К счастью, принесли шоколад в серебряном кувшине, и у нас появилось занятие.

Поставив чашку на место, Бедалар объявила, что ей необходимо уйти.

— Мы знаем, с кем ты собираешься встретиться, поэтому не будь такой застенчивой, — произнесла Армида. Повернувшись ко мне, как к своему другу, она сказала: — Этот актер — открытие сезона. Сейчас он без работы, что позволяет им наслаждаться встречами в любое время, когда вблизи нет сопровождающей дамы. У меня тоже есть друг из высших кругов, я не имею права называть его имени. Сейчас он занят на государственной службе. Важные государственные дела не позволят нам встречаться еще долгое время.

Подумав, что это очень печально, я сказал:

— Возможно, вы желаете, чтобы я оставил вас?

— Вы можете уйти или остаться, как хотите. Я не приглашала вас.

Дуться на эту маленькую дерзкую девчонку не было смысла.

— Да, я пришел добровольно, а сейчас не в силах добровольно уйти. Я уже так очарован, что понадобится дюжина господ из высших кругов, пьяных или трезвых, — мне показалось, я попал в точку, — чтобы заставить меня…

Армида то улыбалась, то пыталась надуть губки.

— Как глупо я буду выглядеть на улице, если вы будете бежать за моей каретой. А у вас будет вид каретной собачки.

— Я взял себе за правило никогда не бегать за каретами. Прогуляемся в парке Трандлесс и посмотрим, будет ли кто-нибудь смеяться над нами.

Я поднялся и протянул ей руку. Она встала (ее движения были грациозными, Ла Сингла не сделала бы этого лучше) и произнесла с исключительной серьезностью:

— Предполагается, что за выпитый шоколад должна платить я?

— Разве это не заведение твоего отца? Ты можешь нанести оскорбление служащим, попытавшись предложить им деньги.

— Ты знаешь меня? А вот мне многие круги малайсийского общества незнакомы, поэтому я не имею понятия, кто ты…

Когда я назвал себя, то заметил, что мое имя ей ничего не говорило. Из-за невысокого мнения Армиды об актерах это, возможно, было и неплохо.

Я снова протянул руку, Армида опустила четыре пальца затянутой в перчатку руки на мою кисть и произнесла:

— Ты можешь проводить меня до кареты?

— Мы идем гулять в парк.

— Ты слишком самонадеян, если полагаешь, что я на это соглашусь. Я вообще не могу позволить, чтобы меня увидели в парке с тобой.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Вблизи она была прекрасна. Красота делала ее лицо неприступным, но какое-то томление, читавшееся вокруг губ, говорило о том, что высокомерие это показное.

— В таком случае могу ли я увидеть тебя завтра в более подходящих условиях?

Она поправила волосы и ленты, надела шляпу, которую поднесла служанка. Ее губы расплылись в улыбке.

— Завтра ты будешь занят на поле битвы либо в церковном хоре.

— Как мечи, так и святые обеты не значат для меня ничего, если дело касается тебя. Ты такая красивая, мисс Гойтола. Никогда в жизни я не видел никого, красивее тебя.

— Вы стремительный молодой человек — хотя это не обязательно плохо. Но завтра я приступлю к некому особому занятию, — нет, это, конечно, не работа, но я буду не свободна.

Мы двинулись к двери. Лакей распахнул ее, низко поклонившись, в его взгляде читалась зависть.

Мы вышли на полуденную, практически пустую улицу. В Малайсии начиналась сиеста.

— В чем заключается ваше занятие, мисс Гойтола? Сдвинутые, насупленные брови говорили сами за себя.

— Это вас не касается. Я выполняю прихоть моих родителей. Им кажется, что в доме мало моих портретов. Поэтому я вынуждена буду позировать перед сумасшедшим иностранцем, работающим у моего отца. Его зовут Отто Бентсон. В своем роде он художник.

Хотя я делал все возможное, чтобы затянуть время, мы были у ее экипажа. Хорошо начищенная карета сияла на солнце, как корона. В нее была впряжена ухоженная кобыла. Напудренный возница распахнул перед Армидой дверцу. Девушка приподняла свои юбки, готовясь забраться внутрь и скрыться от меня.

— Здесь мы должны распрощаться. Приятно было с вами познакомиться.

— Мы еще встретимся. Я уверен.

Она улыбнулась.

Дверь закрылась. Возница забрался на козлы и щелкнул кнутом. Армида помахала рукой. Карета отъехала.

«Чтобы действовать успешно — стой спокойно», — вспомнил я предсказание. В данном случае оно было неприменимо.

Я вернулся. Галерея закрывалась на сиесту, ставни опустились. Медленно я пошел прочь.

Конечно, я не мог влюбиться.

Шагая вниз по улице, я перебирал в памяти наш короткий разговор. Я был слишком беден для нее, для Армиды Гойтолы. И все-таки она проявила интерес. Ее приятельницей могла быть та самая Бедалар, сестра Кайлуса Норталини, имя которой упомянул де Ламбант. Если Бедалар снизошла до того, чтобы любоваться актером, ее подруга тоже, возможно, посчитает это модным. Непроизвольно и моей голове возникла модным. Непроизвольно в моей голове возникла картина женитьбы на Армиде и обеспеченной жизни в том обществе, к которому я принадлежал по праву…

Видение исчезло. Остались лишь ее слова о занятиях в мастерской Бентсона. Это был шанс!

Я свернул с роскошной улицы Выставок в узкий переулок и вскоре опять оказался среди мрака постоялого двора.

В том месте двора, где полумрак был самым густым, стояла группа неряшливо одетых мужчин. Среди них было несколько молодых и старых женщин. Когда я вошел, они обернулись, как будто их застали за чем-то непристойным. Один из них, с большой палкой в руке, сделал шаг вперед. Это был ученик Бентсона по имени Бонихатч.

— Что тебе надо?

— Мне необходимо поговорить с Бентсоном.

— Мы заняты. Разве ты не видишь, что мы совещаемся? Проваливай, тебе к этому не привыкать.

Неожиданно из-за спины Бонихатча появился Бентсон и примирительно сказал:

— Сейчас время сиесты, мы разговариваем о голубиных состязаниях, де Чироло. Что тебе нужно от меня? Ты покинул меня достаточно неожиданно.

Я поклонился:

— Примите мои извинения за нелюбезное поведение. Я выполнял некое поручение.

— Мне так и показалось.

— Меня заинтересовала работа, которую вы мне предложили. Будьте добры, расскажите мне точно, что от меня требуется.

— Приходи сегодня вечером. Сейчас я занят. Мы поговорим позже.

Я посмотрел на Бонихатча. Он стоял наготове с палкой в руке.

— Возможно, к вечеру я стану монахом, но я постараюсь что-нибудь сделать.

Любовь, какая это сила! Ничто, кроме любви, не заставило бы меня войти в этот жуткий постоялый двор трижды в течение одного дня. А какую я проявил преданность! И это несмотря на то, что моя повелительница продемонстрировала непостоянство, тщеславие, но, увы, кроме этого она была еще и неотразима.

Какая мудрость чувствовать себя влюбленным дураком!

— Даже дурак может выполнить эту работу, — сказал Бентсон. — Я полагаю, именно поэтому Глас Народа указал на тебя, актера.

В наступивших сумерках, то исчезая в тени, за дымящимися фонарями, то появляясь снова, Бентсон выглядел почти зловещим. Его запавшие глаза то сверкали, то прятались в глазницах. Длинные, похожие на когти пальцы помогали ему выражать свои мысли.

— Я уже рассказывал тебе, что открыл метод воспроизведения реальных изображений с помощью ртути и заноскопа. В ходе этого процесса, названного меркуризацией, изображения наносятся на стеклянные слайды. Я мечтаю воспроизвести таким образом всю историю. Мне необходимы люди, актеры. Я начну с простейших эпизодов истории. Большие желуди вырастают на маленьких дубах. Мои актеры будут играть на фоне реальной действительности и на фоне нарисованных декораций. Мои произведения будут крайне оригинальны и вызовут определенные последствия. Ты исполнишь одну из четырех ролей в этой простой драме. Сцены драмы будут воспроизведены на стекле так идеально, как не удастся сделать ни одному художнику. Это будут реальные образы и изображения, созданные светом; свет — великая природная сила, бесплатная как для бедных, так и для богатых.

Намереваясь несколько охладить его пыл, я сказал:

— Это лишь будет напоминать сцену, в которой всех внезапно разбил паралич.

— Вы, актеры, настолько эфемерны, ваши действия и поступки изображаются в воздухе и исчезают. Когда же падает занавес, вся ваша игра забывается. Но благодаря ртути и заноскопу, ваша игра станет бессмертной, ваша пьеса будет продолжаться. Я не возражал бы заключить пари о том, что драма, которую вы будете разыгрывать для меня, будет смотреться с таким же интересом и после твоей смерти, Периан.

В этом месте я не мог сдержать улыбку. Бентсон являл собой курьезную фигуру. Он произносил свою речь, постукивая по старому японскому волшебному фонарику с рифленой трубой, с видом человека, ожидавшего появления джинна.

— И в какой это великой драме ты желаешь меня увидеть? Мы будем ставить Софокла или Сенеку?

Он подошел ко мне ближе. Затем шагнул назад. Затем вернулся и сжал мои руки в своих. Затем он отпустил мои руки и поднял свои над головой.

— Периан, моя жизнь тяжела и меня окружают враги. Я хочу, чтобы между нами было полное доверие и в жизни, и в делах.

— Когда мы встретились, ты сказал, что у тебя есть враги, а у государства повсюду глаза.

Это предположение было более реальным здесь, в липкой темноте мастерской, чем на залитой солнцем улице.

— Мы должны верить друг другу. Мы находимся в одинаковой ситуации, а именно: мы ни в чем не уверены в этом мире. Я стар и должен обеспечивать жену, ты — молод и свободен, но, поверь мне, небо и, что более важно, общество — против нас. Такова политическая ситуация. У меня две страсти: искусство и справедливость. По мере того, как я становлюсь старше, более важным для меня становится справедливость. Я ненавижу богачей, когда вижу, как они заталкивают в грязь бедняков.

— Это закон природы. Я тоже намереваюсь когда-нибудь разбогатеть.

Он почесал голову и вздохнул.

— Тогда мы отложим разговор о справедливости на завтра, а сейчас поговорим об искусстве. Это тебе более по вкусу?

— Расскажи о своей драме.

Он снова вздохнул, разглядывая беспорядок в мастерской.

— Молодежь ни о чем не заботится.

— Ты не можешь, так говорить. Почему старики всегда относятся к молодым с презрением? Я отличный актер, ты мог бы это выяснить, поинтересовавшись. Мое искусство — это моя жизнь. Моя жизнь — это мое искусство. Если ты хочешь, чтобы я помог тебе, расскажи мне о своей драме.

— Мой дорогой юноша… Ну, хорошо, давай говорить об искусстве, если ты хочешь. Я люблю все виды искусств, все искусство, в том числе драму, хотя, чтобы заниматься искусством, у меня всегда не хватало денег. Для моей первой постановки на заноскопе я написал драму под названием «Принц Мендикула, или Веселая трагедия принца, Патриции, генерала Геральда и Джемимы».

— Яркое название. И о чем же твоя веселая трагедия?

— Ну, если хочешь, это скорбная комедия. Детали еще не сложились в стройную картину. Они ясны, но не совсем… У меня определенные затруднения с деталями. Правда, для упрощения воспроизведения на стекле я планирую поставить драму без деталей…

— Я должен буду сыграть роль принца Мендикулы? Он просиял, показав отсутствие зубов.

— Ты, мой дорогой мальчик? Ты слишком молод, чтобы быть принцем Мендикулой. Ты будешь играть роль стремительного генерала Геральда.

Бентсон начал развивать передо мной свой замысел, который обогатит, если и не станет вершиной, драматическое мировое искусство. Я проявлял все внимание, какое только мог. Он говорил с нарастающей быстротой. Затем повел меня в комнату, где хранился хлам и показал реквизит для своей драмы. Реквизит был бедным, костюмы потерты и изношены. Мой интерес к афере Бентсона подогревался сознанием того, что божественная Армида Гойтола будет также вовлечена в нее. Я начинал понимать, что участие в этом предприятии выгодно и для моей карьеры. Бентсону оказывал поддержку могущественный патрон, сам глава семьи Гойтола. Кроме того, если изобретение Бентсона получит широкое признание, то неплохо, если и мое имя будет как-то к нему пристегнуто.

Я прервал излияния старика и заявил:

— Не разрешишь ли ты мне сыграть роль принца? Бентсон поднял левую руку и забарабанил пальцами по своей щеке.

— Роль Геральда подходит тебе больше. Ты мог бы стать хорошим генералом. Твой возраст недостаточно почтенен для роли Мендикулы.

— Но я могу загримироваться, приклеить бороду, замазать черной краской зубы и сделать все остальное, что ты хочешь. Кого ты назначил на роль принца?

Он пожевал нижнюю губу и сказал:

— Понимаешь, это, как бы сказать, пробное, рискованное мероприятие. Мы все рискуем, принимая в нем участие. Я не могу позволить себе нанять более одного профессионального актера, которым и являешься ты. Твой внешний вид и репутация помогут нам. А на роль принца я планирую одного из парней, работающих в моей мастерской, не лишенного достоинств молодого человека по имени Бонихатч.

— Бонихатча? Этого типа с желтыми усами? Но у него же нет опыта игры на сцене. Он просто твой ученик.

— Для пьесы, которая будет воспроизводиться через заноскоп, актерской игры практически не потребуется. Бонихатч хороший человек, я полагаюсь на него. У меня должен играть Бонихатч, это решено.

— Ну, ладно, а другие?

— На роль госпожи Джемимы, которая пленит, очарует принца, я найму белошвейку, живущую в этом же постоялом дворе. Ее зовут Летиция Златорог. Она будет счастлива работать за скудное жалованье. История ее семьи очень печальна — типичный пример социальной несправедливости. Ее дядя — мой друг, друг бедности. А маленькая Летиция довольно красива, в ней чувствуется достоинство.

— А какой же яркий цветок, сочетающий талант и красоту, выбран тобой на роль принцессы Патриции? Он улыбнулся мне неподвижным ртом.

— О, я полагал, что ты сам раскроешь эту тайну. Увы, успех нашего предприятия зависит в огромной степени от моего хозяина. Поэтому нас эксплуатируют. Чтобы удовлетворить его прихоть, и лишь только поэтому, роль принцессы Патриции будет играть Армида Гойтола. Меня утешает, что она не уродлива.

— Армида в роли Патриции… Вы, конечно, знаете, что мое искусство это моя жизнь. Для меня сюрприз, что Армида, с которой я едва знаком, также будет участвовать в вашей драме. Но, несмотря ни на что, я согласен работать с вами ради созданного вами нового чудесного жанра.

— Если ты явишься сюда ровно в 8 утра, меня это устроит. В этом случае у нас будет достаточно времени для разговоров. Давай пока сохраним наше предприятие в тайне. Воздержись от хвастовства, если можешь.

Я сделал любопытное открытие — старики типа Бентсона, как правило, не становятся мягче, если с ними говорить откровенно. Складывается впечатление, что они подозревают тебя в неискренности. Эта черта проявлялась и в моем отце. С людьми же своего возраста всегда можно найти общий язык.

Но на следующее утро, когда я появился перед Бентсоном, он был корректен и вежлив. На завтрак для меня был приготовлен толстый кусок хлеба с кровяным пудингом. Старик даже выдал мне из собственного кармана полфлорина авансом за мою будущую работу. Я помог Бентсону, его жене и Бонихатчу загрузить тележку необходимыми вещами. На ней разместился заноскоп, тент, несколько пар сандалий, костюмы. Когда мы заканчивали погрузку, подъехал истинный хозяин. Из кареты вышел сам великий Эндрюс Гойтола.

Атлетическая фигура Эндрюса Гойтолы источала достоинство, движения его были величавы, а крупное спокойное лицо напоминало поблекшее море. К его панталонам у колен были пристегнуты оборки из цветного шелка. Белые шелковые чулки гармонировали с легкими лаковыми туфлями. Короткие волосы охватывала серая бархатная лента. Он неторопливо осмотрелся.

Я поклонился. Бентсон отсалютовал и произнес:

— Мы уже все погрузили, господин, и уезжаем.

— Я так и предполагал.

Гойтола достал из серебряной табакерки щепотку нюхательного табака, поднес к ноздрям и направился через двор к нашему заноскопу. Я напрасно надеялся, что меня представят. Этого не последовало. Меня утешал лишь вид его дочери Армиды, которая грациозно появилась из-за кареты. Ее сдержанность, возможно, объяснялась присутствием отца.

Армида не выказала удивления от того, что я буду играть вместе с ней в драме «Принц Мендикула», скорее, ее больше интересовало собственное платье.

Как и ее отец, Армида была разодета по последней моде. На ней было «простое», открытое на груди платье светло-голубого цвета с длинными, облегающими рукавами, которые чуть-чуть не доходили до прекрасных запястьев. Когда она ступала, краешек ее лодыжки ласкал взор. Вокруг Армиды распространялся аромат чудесных духов. Какой же она была красоткой! Армида была дочерью своего отца, но черты, которые у Эндрюса были скорее свиноподобными, в Армиде поистине вдохновляли: особенно светилось ее лицо, когда она, улыбаясь, произнесла:

— Вижу, что пока еще за вами не захлопнулись двери монастыря или казармы.

— Благословенный упрек.

Погрузка повозки счастливо завершилась, в нее впрягли двух черных длинноухих буйволов, которые воспринял это с неудовольствием — с их губ слетала пена. Мы двинулись в путь. Кто-то уселся в повозку, кто-то шел рядом. Отец и дочь Гойтолы вернулись к карете. Бонихатч объяснил, что мы направляемся во дворец Чабриззи, на другой берег реки Туа, и что наша пьеса будет поставлена там.

Дворец семейства Чабриззи располагался в поразительно красивом месте, недалеко от Мантегана, где проводила дни своей замужней жизни Катарина. Дворец был построен на гранитном основании гряды рыжевато-коричневых гор и надменно возвышался над городом.

Мы въехали в заросший сорняками двор. Около замысловатого в архитектурном плане фонтана играли уличные мальчишки. Со всех сторон на нас смотрели непроницаемые окна. Справа над крышами громоздились горные утесы.

Мы разгрузили повозку и расставили декорации на каменные плиты. Из кареты вышла Армида. Эндрюс Гойтола остался сидеть в карете, затем дал знак кучеру и, не говоря никому ни слова, отбыл.

Бонихатч состроил гримасу Бентсону:

— Похоже на то, что Совет пока не определился в отношении водородного шара.

— Может, и в отношении заноскопа? — мрачно пошутил Бентсон.

— Я бы предпочла, чтобы вы не обсуждали дела моего отца, — вмешалась в разговор Армида, — давайте начинать.

Сначала увели буйволов с повозкой. Затем приступили к сооружению примитивной сцены. Армида в это время беседовала с застенчивой девушкой, одетой в рабочее платье. Я присоединился к ним и узнал, что это — Летиция Златорог, маленькая белошвейка, приглашенная на роль Джемимы.

Девушка была несколько пресновата, но вполне симпатична. Однако найти менее подходящую кандидатуру на предназначенную ей роль было бы, наверное, невозможно. Летиция была бледна, ее руки покраснели от непрерывной работы, кроме того, ей не хватало манер. Казалось, она слишком взволнованна оказанной ей честью быть представленной актеру великой труппы Кемперера. Я позаботился о том, чтобы предстать перед ней достаточно величественным. Тем не менее как только что-то отвлекло внимание Армиды, я обнял Летицию за талию, чтобы немножко ее успокоить.

Я еще сильнее почувствовал, что являюсь единственным профессионалом этой смехотворной труппы и имею все права претендовать на роль принца, а значит, и мужа Армиды. Я прекрасно знал, что притворные страсти на сцене часто трансформируются посредством гипнотической магии в подлинную страсть в жизни. Представить Армиду в объятиях прохиндея Бонихатча было выше моих сил.

Не убедив ни в чем Бентсона, я отвел Бонихатча в сторону и тактично попытался объяснить ему, что, поскольку именно мое имя привлечет зрителей, постольку я имею все права играть главную роль Мендикулы.

— Думай об этой работе как о совместном предприятии, в котором все работают как один, не ради славы и денег, а ради общего дела. Или подобный идеал не доступен твоему воображению? — разразился тирадой Бонихатч.

— Не вижу ничего плохого в славе, как в стимуле. Ты говоришь, скорее, как прогрессист, чем как актер. Он посмотрел на меня с вызовом.

— Да, я — прогрессист. Но не хочу, чтобы ты, де Чироло, стал моим врагом. Мы, действительно, очень рады тому, что ты сотрудничаешь с нами. Но оставь при себе свои экстравагантные манеры и любезности.

— Как ты смеешь так со мной разговаривать? Хорошая трепка, думаю, произведет на тебя впечатление.

— Повторяю, я не желаю становиться твоим врагом.

— Послушайте, молодые люди, — вмешался Бентсон, — никаких ссор в момент, когда мы пишем новую страницу в массивном томе Малайсийской истории. Помогите мне разместить эти руины.

Бентсон имел в виду несколько декораций, на которых был изображен разрушенный город. Бонихатч и другие подмастерья поспешили на помощь.

Засунув руки за плащ и напустив на себя вид в меру скорбящего человека, я заметил Армиде:

— Какое древнее, навевающее меланхолию место. Что стало с семьей Чабриззи? Они поубивали друг друга в приступе ненависти или отправились на поиски затерянных в джунглях племен?

— Бедные Чабриззи растратили несколько состояний, служа Константинополю и Неманиджасу. Одна семейная ветвь приняла митраизм. Представитель другой мой прадедушка — взял в жену девушку из рода Гойтолы, несмотря на то, что брак дворянина и дочери торговца был заведомо обречен на всеобщее осуждение. Через двенадцать месяцев они скончались от чумы, оставив сиротой маленького сына. Поэтому их историю можно назвать, как ты выразился, меланхоличной. Как бы там ни было, я люблю этот старый замок и часто играла здесь в детстве.

— Эта новость делает окружение более теплым. Бентсон установил декорации в ярко освещенной солнцем части дворика. Мы переоделись в соседних комнатах, сменив одежду на театральные костюмы. Исключение было сделано лишь для Армиды, которая настояла на том, чтобы остаться в своем собственном платье.

— Грандиозно, — выражал восторг Бентсон, хлопая в ладоши каждый раз при появлении во дворике нового актера.

Он начал расставлять нас, перемещая по сцене, как стулья… Бонихатч, нелепый в короне принца Мендикулы, склеенной из блестящей бумаги, стоял на краю помоста, жестикулируя в направлении ближайшей стены и декораций разграбленного города. С пробковым мечом и в бумажной генеральской треуголке я чувствовал себя полным глупцом. Я стоял за Бонихатчем. Армиду с маленькой блестящей короной на голове поставили рядом со мной.

Как только Бентсон расставил нас в соответствии со своим планом, он направил на нас заноскоп, отрегулировал ствол и набросил бархатную ткань на стеклянную панель в тыльной части аппарата.

— Никому не двигаться. Ни одного движения в течение пяти минут, в противном случае мы все испортим.

Затем он обежал установку и снял чехлы с линз. Мы стояли неподвижно, пока мне это не надоело.

— Когда мы начнем играть? — спросил я. Старик выругался и возвратил чехлы на место, трясясь от гнева.

— Я же объяснил, чтобы ты стоял неподвижно, без малейшего движения в течение пяти минут, а ты тут же начал болтать. Пока солнце стоит высоко, мы должны сделать максимально возможное количество картинок, но для того, чтобы закрепить каждый образ на подготовленных слайдах, требуется пять минут. Чтобы изображение было четким, вы должны быть неподвижны, как дохлые крысы. Ты понимаешь?

Я разгневанно возразил:

— Когда вы распространялись о своих секретах, вы об этом не говорили.

Армида и другие смотрели на меня с неодобрением.

— Мы что же, проведем здесь весь день неподвижно, как статуи, в течение каждого пятиминутного сеанса? Это не имеет ничего общего с актерской игрой, секрет которой заключается в движении.

— Тебе не нужно играть. Ты должен стоять именно как статуя. И так несколько дней. Поэтому тебе так хорошо платят. Нам необходимо подготовить пятьдесят слайдов, на которых будет изображена вся драма принца. Ну, подготовьтесь снова. На этот раз, де Чироло, ни слова, никаких движений.

— Но вы приступили к работе, не дав нам выучить или хотя бы прочитать роли. О чем эта история? Какая драма?

— Не будь глупцом, дорогой, — вмешалась Армида, — мы не декламируем, мы лишь представляем наши образы в серии живых картинок. Когда в итоге драма в слайдах будет демонстрироваться публике, Отто прокомментирует происходящие события, что придаст слайдам истинную красоту. Неужели ты не понимаешь принцип игры перед заноскопом?

Бонихатч и Летиция захихикали. Я замер. Бентсон снова повторил загадочные манипуляции с машиной. Мы стояли, как восковые фигуры, а он отсчитывал время на больших песочных часах. Стоять неподвижно в течение пяти минут непростое дело, особенно на открытом воздухе, где от одной лишь бездеятельности возникает желание чихнуть. В конце первых пяти минут я собирался извиниться и покинуть мероприятие, несмотря на близость Армиды. Но Бентсон казался таким довольным, когда упаковывал свой первый слайд в темный ящик с матерчатыми стенками, что у меня не хватило духу расстроить его. Как бы там ни было, я был счастлив, что мои друзья, де Ламбант и Портинари, не могли видеть этой профанации.

— Отлично, превосходно! — кричал Бентсон. — А теперь мы сыграем сценку внутри дворца — принц оставляет свою возлюбленную принцессу, поручая заботу о ней генералу Геральду.

Я сделал движение по направлению ко дворцу. Бентсон поймал мою руку.

— Чтобы исключить недопонимание, я должен объяснить тебе, да и другим, одну особенность. Мощность заноскопа ограничена. Для того, чтобы в полной мере раскрылись его чудесные свойства, заноскопу требуется очень много света. Поэтому мы вынуждены играть все сцены на открытом воздухе.

Из дворца вынесли диван. За ним повесили портьеру. Таким образом пародировался интерьер дворца. Этот эпизод пришелся мне больше по вкусу. Бонихатч широко развел руки в благородном жесте прощания. Я, играя роль генерала Геральда, склонил голову и зажал в своей ладони руку Армиды. Пять минут пролетели незаметно. Я с наслаждением ощущал маленькую, трепетную, слегка вспотевшую ладошку Армиды, напоминавшую мне о возможности обладать и другими ее сокровищами. Этого было достаточно, чтобы я стоял неподвижно, как утес.

Бентсон подал знак об окончании эпизода и суетился с установкой очередного слайда.

— Следующая сцена снимается также в помещении, в сельской таверне. Принц Мендикула встречается с Джемимой. Летиция, сделай шаг вперед, чуть больше надменности. Смотри выше или сквозь, да, сквозь него. Продемонстрируй свое высокое происхождение… Надеюсь, заноскоп не слишком нагрелся, в противном случае начнется выпадение солей.

Все было готово. Бонихатч и Летиция замерли в напряженных позах — по их мнению, это должно было свидетельствовать о высокородности. История свершалась на фоне нескольких безвкусных декораций и сверкающего в зените солнца. Бентсон бросал такие восхищенные взгляды на кусок бархата, покрывающий слайд, как если бы все тайны мироздания находились под ним. Время остановилось. Мы с Армидой наблюдали за сценой в состоянии оцепенения. Для зрителей минуты текли медленнее.

Наконец песок заполнил нижнюю часть часов, и Бентсон объявил об окончании эпизода. Актеры ожили.

Бентсон вставил в заноскоп третий слайд и, похлопывая по крышке ящика, с мрачным видом сказал:

— Сегодня вечером я зафиксирую изображение с помощью ртути. Если качество будет высоким, мы продолжим работу завтра. Если же счастье отвернется от нас, придется повторить все сцены. Пока света достаточно, сделаем еще один слайд. Между тем, чтобы занять ваше воображение в процессе работы, я буду рассказывать вам историю нашей драмы, как я собираюсь делать это перед зрителями, если, конечно, мне разрешат продемонстрировать это новейшее изобретение малайсийской публике.

Утро, разделенное на пятиминутные отрезки, проходило незаметно. Отто Бентсон читал нам нелепую историю принца Мендикулы, яркое солнце освещало героев пьесы, бумажные короны и пробковые мечи.

«Принц Мендикула, или Веселая трагедия принца и Патриции, переплетенная с судьбами генерала Геральда и госпожи Джемимы», — объявил Бентсон (имитируя губами звук фанфар, чтобы создать впечатление грандиозности, соответствующее моменту), совместное производство актеров труппы Бентсона, оператор — Отто Бентсон из Толкхорна, под любезным патронажем Эндрюса Гойтолы, которому посвящаются все наши скромные усилия с благодарностью и покорностью и т. д. и т. п. в пределах возможности…

Великий и прекрасный принц Мендикула, которого вы видите здесь во всем величии его молодости, силы и положения, только что покорил оплакиваемый всеми, лежащий в руинах город Горику.

Мендикуле помог его генерал — благородный, могущественный, обладающий привилегиями Геральд, который является такой же сильной личностью, как и принц. Вы видите сами, генерал Геральд стал близким другом и советником принца, это воодушевило Геральда и сделало его фаворитом других уважаемых лиц двора. Перед вами Геральд и принц — они осматривают разрушенный город. Завоеванный ими город. Покорение чужих городов стало привычным для принца. С ними вместе жена Мендикулы — прекрасная принцесса Патриция. Вы видите, с каким восторгом она смотрит на поверженную Горику. Сердца покоренных жителей тянутся к ней.

В этом эпизоде Патриция говорит своему супругу, принцу, как она очарована его воинской доблестью. Он берет ее руки в свои. Принц охвачен такой любовью к Патриции, что, не учитывая настроения горожан, преподносит город жене в качестве дара, что подводит итог их совместной трехлетней счастливой жизни.

Генерал выражает удовлетворение таким ходом событий. Он объявляет, что больше не будет участвовать в военных действиях. Это присуще всем генералам после окончания сражений, понимающим, что в следующий раз они могут быть убиты на поле брани. Генерал заявляет, что повесит свое оружие на стену и женится на очаровательной девушке из Горики, которую он только что встретил. Они намереваются жить в Горике или Патрицияграде, так вскоре будет называться торжественно переименованный несчастный город, как только его улицы очистят от тел погибших.

Среди всеобщего энтузиазма принц Мендикула оставляет жену Патрицию на попечение Геральда и отправляется в инспекционную поездку по вновь завоеванным территориям; вы видите на заднем плане — он встречается с высокородным дворянством и с крестьянами, но в основном, конечно, с дворянством. Встретив по пути деревенскую гостиницу у озера, Мендикула решает остановиться в ней на ночь. Вот он входит в дом — обратите внимание на пивные кружки, стоящие у окна, — и встречает обворожительную, загадочную девушку, госпожу Джемиму, которая объявляет, что она дочь земледельца, хотя принц отказывается в это поверить. Он считает, что такая очаровательная девушка не может происходить из столь низкого сословия. Как вы, очевидно, заметили, цвет волос у госпожи Джемимы черный, и она смугла, в отличие от светлокожей и светловолосой принцессы Патриции. Надеюсь, цвет волос девушек передан правильно.

Джемима грациозно, но с определенным волнением, отклоняет ухаживания принца. Он воспринимает отказ как пощечину, заказывает местного вина и к концу вечера сильно хмелеет. К счастью, принц путешествует инкогнито, и никто не видит ничего особенного в том, что он пьян.

В следующей сцене раннее утро. Принц Мендикула, у которого голова от похмелья так же тяжела, как у самого последнего крестьянина, раскаивается в безрассудном поступке, его мучает совесть, когда он вспоминает, что пренебрег женой, покинутой в Горике. Мы наблюдаем муки совести — сжатые кулаки, взгляд на небеса — принцу все больше не дает покоя мысль о том, что Патриция, возможно, изменила ему, уступив ухаживаниям генерала Геральда. Охваченный гневом, он скачет в Горику, несчастная жертва угрызений совести и ревности.

Прибыв во дворец рано утром, он, стуча шпорами по мраморным плитам, проносится по коридорам и обнаруживает, что его возлюбленная Патриция и его генерал спят в своих спальнях в разных частях дворца. Спящая красавица — как она прекрасна! Эти чудесные розовые щечки — ее всегда хорошо кормили, нашу принцессу. Мендикула будит жену поцелуем и изливает на нее свою любовь.

Когда Бентсон дошел в рассказе до этого места, меня все больше стала беспокоить моя роль.

«Да, это великолепно, — думал я про себя, — для Бонихатча, играющего роль принца. Самые яркие сцены с двумя женщинами написаны для него. А что же получу я, связавшись с этой шайкой прогрессистов? Теперь я понимаю, почему государство всячески притесняет их. Раньше или позже губы Бонихатча будут в течение пяти минут, которые в данных обстоятельствах покажутся мне вечностью, касаться губ Армиды, исполняющей роль спящей Патриции. Этому мужлану слишком повезло. Роль принца нужно было бы играть мне.

А какое впечатление я произведу на публику в качестве глупого генерала Геральда, простодушно лежащего в кровати с закрытыми глазами и завернутыми в белый платок усами? Это не мой стиль — на актера, играющего дураков, и в жизни смотрят как на дурака».

— Когда принц Мендикула обнимает Патрицию и осыпает ее признаниями в любви, — продолжал Бентсон, расставляя нас, как кукол, для следующего эпизода, — Патриция чувствует запах вина, свидетельствующий о том, что Мендикула пропьянствовал всю ночь напролет. Инстинктивно чувствительная девушка несколько отодвигается.

Обратите, пожалуйста, внимание на психологию принца, которая отражается на его лице. Как он воспринимает это незначительное легкое движение. Крошечное зерно сомнений расцветает в его голове. Возможно, непроизвольное движение Патриции означает, что она все же провела ночь с генералом. Нет необходимости тратить на любовные утехи все ночь — можно получить много удовольствий и за два часа, особенно учитывая страстную натуру Патриции, поскольку, в отличие от бедняков, в ее меню входят самые лучшие фрукты и отборные сорта мяса.

Следующая картинка «Доверяйте побежденному сомнению». Как только темное недоверие возникло в голове принца, он с презрением подавил его. Мендикула рассматривает возникшее сомнение в качестве отражения своей собственной вины и считает это недостойным себя и своей супруги, которую он любит и уважает. (Здесь нам необходимо передвинуть заноскоп, чтобы мы увидели крупным планом благородное лицо Мендикулы.)

Отбросив все сомнения, принц Мендикула проникается уважением к Патриции и к солдату-герою и доверяет им как никогда ранее. Более того, он поощряет их дружбу, доверие друг к другу, делает все, чтобы они наслаждались своей дружбой, не опасаясь каких-либо ограничений и упреков с его стороны.

Вот они втроем, обнимающие друг друга. Благородные по происхождению ведут себя благородно, не так ли? Довольный собой, Мендикула отходит на второй план и посвящает все свое время управлению государством, позволяя генералу Геральду сопровождать Патрицию на балы, в оперу и на другие развлекательные мероприятия. И, увы. Патриция не только не благодарна мужу за доверие, но даже охладевает к нему, что он с горечью замечает. Далекий от обвинений в адрес жены, Мендикула обвиняет, прежде всего, себя за чувство к Джемиме.

Так он оказывается в ситуации, когда мысли о Джемиме преследуют его. Несмотря на то, что она отвергла его ухаживания, принц чувствует, что его общество доставило ей удовольствие. (Здесь у нас будет звучать музыка.) Однажды принц направляется через лес, чтобы встретиться с Джемимой. К восторгу Мендикулы Джемима по-прежнему живет в гостинице. Он видит, как она протирает пивные кружки. Они увлеченно беседуют в течение нескольких часов. Мендикула обнимает Джемиму и хочет ее поцеловать, она дарит ему пылкий поцелуй. И хотя Джемима не позволяет ему других вольностей, ее присутствие настолько вдохновляет принца, что в разговорах они проводят всю ночь. Как вы, очевидно, заметили, госпожа Джемима прекрасно играет на лютне и поет.

Ночь проходит очень быстро. Наступает рассвет, солнце поднимается из-за озера, которое, естественно, расположено за пределами дома; принц возвращается к реальности жизни. Обняв Джемиму и вежливо поблагодарив, он с трудом отрывается от нее, взбирается на лошадь и яростно скачет в Горику. Нет, наверное, Мендикула вынужден будет яростно бежать, поскольку ни Бонихатч, ни я не в состоянии найти лошадь, которая стояла бы неподвижно, имитируя галоп, в течение пяти минут. Вернувшись в город, Мендикула врывается в комнату Патриции. Сначала он, конечно, спрыгивает с лошади, если она у него все же будет. Если нет — то не будет спрыгивать. Кровать Патриции не разобрана. Принц бежит в апартаменты генерала Геральда. Кровать генерала также пуста. Терпя невыносимые страдания, Мендикула мечется по двору и наталкивается на них в розарии.

В резких тонах он отсылает генерала прочь — вам видно, какой принц сердитый, — и требует от жены объяснений. Принцесса холодно отвечает, что, поднявшись рано утром, они случайно встретились в розарии. Это, в конце концов, праздничный день, когда люди просыпаются очень рано. На заднем плане мы видим только что проснувшихся людей. Принцесса говорит, что Мендикула не имеет права допрашивать ее.

Расстроенный и подозревающий жену, а также уставший от скачки на лошади, принц опускается на скамейку. Принцесса хранит молчание. Мендикула чуть слышно спрашивает, целовались ли они с генералом как любовники. Услышав вопрос, принцесса сердится еще больше, уходит от ответа и требует объяснений, спрашивая, где принц провел ночь. Патриция добавляет, что до нее дошли слухи (обратите внимание, как она прекрасна), что у Мендикулы есть женщина, которая живет где-то за городом. Принц отвечает, что, кроме нее, все остальные женщины не имеют для него никакого значения. На это принцесса презрительно возражает, что она давно заметила его незатухающий интерес к женскому полу. Мы видим холеные фигуры супругов в позе разочарования и безысходности. Тяжелая ситуация разрешается возвращением генерала Геральда в военном шлеме. Его лицо добродушно, на генерале новая туника, он объявляет, что завтра представит принцу свою возлюбленную. Патриция уходит с букетом роз (пусть это будет одна роза — для экономии). Мендикула опять берет себя в руки и отмахивается от возникших у него подозрений. Он обменивается с Геральдом теплым рукопожатием в знак вечной дружбы, называет его своим другом и расхваливает генерала за его внимание к Патриции в период, когда их семейные отношения довольно сложны. Мендикула утверждает, что сделает все, чтобы Патриция была счастлива. Геральд клянется в том же.

В небольшой официальной речи, типичной для военного, генерал Геральд благодарит принца за снисхождение, расхваливает за доверие к жене и отсутствие ревности. Как мы видим, они хлопают друг друга по плечу и принц Мендикула признается генералу как мужчина мужчине, что его влечет к другой женщине, а также просит Геральда по-прежнему быть добрым другом Патриции. (Это довольно длинный эпизод. Может быть, нам надо оживить его видом резвящихся нимф и пастушек, либо чем-то еще более утонченным.)

Итак, кажется, что между принцем и его милой женой восстановились хорошие отношения. Они совершают совместную прогулку верхом, охотясь в родовом парке на диких животных. Добыча охотников обильна, ее хватит для приготовления пищи к предстоящей свадьбе Геральда. Около полудня, когда супруги оказываются у озера (эта декорация послужит дважды), из Горики прибывает посыльный с посланием для Мендикулы. Принц читает записку. Послание от госпожи Джемимы. В нем Джемима сообщает о приезде в город и просит уделить ей час времени перед тем, как она покинет город навсегда.

(В этом эпизоде обратите внимание на пылающие лица участников.) Мендикула объявляет Патриции о том, что срочные государственные дела требуют его присутствия в городе и поэтому он ненадолго уедет. Патриция подозревает что-то неладное. Она сердится и обвиняет мужа в готовящемся тайном свидании. Мендикула тоже раздражен. Он просит ее проявить терпимость, говоря, что сам он с пониманием относится к ее пристрастным отношениям с генералом Геральдом. Патриция отвечает, что эти отношения не имеют ничего общего с их браком. Принц Мендикула не может понять, что имеет в виду Патриция, но мудро не реагирует на ее замечание и обиженный до глубины души покидает парк пешком или на лошади. (Возможно, нам удастся приобрести чучело коня, оно-то уж будет стоять неподвижно.)

Принц Мендикула направляется во дворец, чтобы надеть все королевские регалии и корону. По дороге его встречает депутация советников захваченного города. У них честные, но мрачные лица. Они пытаются убедить его немедленно издать декрет, который оградил бы жителей от бесчинств солдат. Солдаты опустошают окрестности — грабят, мародерствуют, насилуют, а в городе, где последнее не слишком удобно, совращают девушек и женщин в традиционной солдатской манере. Мендикула признает, что традиция грабежа и насилия отвратительна, и дает согласие на издание декрета, который будет доведен до сведения армии через его генерала. Принц направляет посыльного к Геральду и просит его обуздать естественные склонности солдат, возможно, даже расстреляв несколько человек для острастки. (Мы не будем показывать реальных сцен насилия. Такие вещи лучше дорисует воображение зрителей.)

Важное совещание занимает некоторое время, поэтому принц прибывает в дом дворянина, где остановилась Джемима, с опозданием на несколько часов. Слуга проводит Мендикулу в комнату Джемимы.

Мендикула ошеломлен видом одинокой, рыдающей в кружевной платок девушки. В ответ на его вопросы Джемима рассказывает, что она любит одного человека, и именно ради этого человека отклонила ухаживания принца, несмотря на то, что желала проявить уважение к королю. Она только что узнала, что ее любимый ей неверен, он встречался с другой женщиной даже во время подготовки к свадьбе, этому чудесному событию, которое должно продолжаться три дня и на которое не пожалели средств. (Нам, к счастью, не нужно демонстрировать эти расходы.) Слезы льются из глаз Джемимы, как из фонтана. От слез намокла лютня. Принц настолько тронут этим признанием, что опускается на одно, нет, на два колена. Обняв Джемиму, он пытается ее успокоить. Одно ведет к другому — утешение вызывает желание. Они вместе идут к кровати и в восторге лежат в объятиях друг друга, как если бы подобное обоюдное успокоение и развлечение было для них привычным, обыденным делом. Слайды с этим эпизодом будут сниматься в зависимости от состава и желания труппы. Мы не будем подвергать скромность Летиции слишком большим испытаниям, ведь она не настоящая актриса. А это — вызов.

Следующие эпизоды. Восход солнца или изнеможение от любви изменяют настроение. Джемима просыпается от короткого сна и садится в кровати с видом полнейшего раскаяния. Наступает день ее свадьбы, а она обесчещена. Правда, Джемима охотно соглашается, что она была бы еще более бесчестной, если бы переспала с простолюдином. Тем не менее, королевское происхождение любовника не заменит целомудрия.

Джемима торжественно заявляет, что должна покончить жизнь самоубийством.

Надев королевские брюки, Мендикула пытается отговорить ее. У него тоже высокие понятия о чести, но девушка чрезмерно сгущает краски и все преувеличивает.

Джемима плачет и раздраженно кричит, что из-за него она оказалась в такой ситуации, что предпочла бы умереть. Она не дочь земледельца. В ее жилах течет благородная кровь. Она не может смириться с позором, она погибла безвозвратно — человек, который должен стать ее мужем, наверняка, провел ночь со своей любовницей.

Мендикула поражен совпадением дней свадьбы Джемимы и его ближайшего друга генерала. Мендикула произносит имя Геральда вслух. Джемима издает крик ужаса и признается, что Геральд и есть ее возлюбленный.

Они бросаются друг другу на шею. Джемима разражается новым потоком слез. У принца на душе тяжелое чувство вины — он обесчестил девушку и свою дружбу, но, по крайней мере, он может развеять ее сомнения в отношении Геральда и тем самым облегчить ее страдания.

Мендикула торжественно провозглашает, что готов развеять ее недостойные подозрения, касающиеся генерала Геральда.

Поскольку предполагаемая любовница Геральда — не кто иная, как его собственная безупречная жена — принцесса Патриция, Мендикула объясняет, что он слышал из честнейших уст Патриции, что ничего недостойного между генералом и принцессой не происходит. Они пользуются его неограниченным доверием, и лишь несколько часов тому назад Патриция уверяла, что ее привязанность к Геральду никоим образом не приносит вреда их женитьбе.

Джемима настолько воодушевлена, что уходит одеваться за занавес. Но следы счастливой ночи, которую она провела с принцем, скрыть не так легко. Джемима вновь появляется в слезах и делает легкие попытки рвать на себе волосы, говоря при этом, что она чувствует себя виноватой вдвойне, если Геральд такой честный человек, каким его только что обрисовал Мендикула. Принц протестует и утверждает, что она слишком щепетильна, что сегодня они расстанутся, несмотря на их привязанность друг к другу. Он никогда не будет ее искать. Между ними все кончено и их единственной счастливой ночи как будто бы и не было. Более того, Мендикула присвоит генералу новый титул, подарит ему еще один город, который они захватят, и Геральд будет жить в этом городе в полном согласии с Джемимой, чтобы у двух сторон никогда не возникло искушение встретиться.

Звучит музыка. Мы видим, как принц и Джемима смеются и плачут, и обнимают друг друга в последний раз, произнося эту скорбную для любовников фразу.

Вернувшись во дворец, принц Мендикула идет в апартаменты принцессы, все еще полный добрых надежд. Патриция сидит за туалетным столиком. Мендикула со всей страстью объявляет, что он больше никогда не будет раздражать ее вниманием к другим женщинам. Он нашел свою настоящую опору в жизни и молит ее о прощении.

Велико оцепенение принца, когда он видит, что Патриция воспринимает его слова с холодностью, отворачивается, едва обращая внимание на его присутствие. Потрясенный принц повторяет, что он сам слишком хорошо понимает, как пренебрегал ею, но этого больше не повторится, с этим покончено. Она — его единственная настоящая любовь.

Холодным тоном, возможно, подойдя к окну. Патриция заявляет, что все сказанное им свидетельствует о наличии у него любовницы, о чем она подозревала, хотя он это раньше отрицал. Патриция полагает, что Мендикула поссорился со своей девкой и поэтому подлизывается к ней. Принц страстно протестует. Рассерженный на то, как воспринимается его великодушие, принц честно признается (правда, признание совсем не ко времени), что его интересовала одна дама, но теперь с этим навсегда покончено.

Услышав эту новость, Патриция становится еще более надменной и сдержанной. Она интересуется, для чего он устроил весь этот шум; не для того ли, чтобы узнать о ее чувствах к Геральду.

Принц не понимает, при чем здесь Геральд. Он повторяет свои слова о решении оставить упомянутую им даму и порвать с ней дружбу, потому что это приносит боль обеим — и даме, и Патриции. Ему невыносима мысль о страданиях, которые он причинил Патриции. Мендикула считает, что сдержанность Патриции объясняется ее подозрениями. Принц уверяет Патрицию в том, что больше нет причин быть холодной и сдержанной, как и нет причин чувствовать себя несчастной. Принц снова на коленях. Он с готовностью признает за принцессой право выражать недовольство и просит прощения за причиненную боль. Ссора касается лишь их двоих, и Геральд, который так благородно делил с ним горе и радости, в данном случае ни при чем. Почему она упомянула его имя во время ссоры?

(В этом эпизоде для мисс Армиды потребуется много пудры.)

Патриция становится белой, как полотно. Она отворачивается от мужа. Ее руки трясутся. Глухим голосом Патриция произносит, что как бы Мендикула ни горевал и ни раскаивался, дело зашло слишком далеко. Патриция не намерена прерывать свою связь с Геральдом — она ею слишком дорожит.

Услышав эти слова, принц хватается за сердце. Пересохшими губами он спрашивает, означает ли сказанное, что Патриция и Геральд любовники?

— Конечно, мы любовники. Ты ожидал, что мы будем заниматься чем-то другим?

Мендикула отшатывается. Его лицо приобретает пепельный оттенок. Он не в силах произнести ни слова, лишь глупо смотрит на Патрицию, которая, повернувшись к нему, заявляет:

— Мы с тобой квиты. У тебя была связь с женщиной, а у меня с мужчиной.

Он только мотает головой.

— Ты знал, что мы с Геральдом любовники! — надменно выкрикивает Патриция.

— Нет, нет, я доверял вам обоим.

— Ты знал и поощрял наши отношения. Только вчера у тебя состоялся с генералом конфиденциальный разговор, и ты похвально отозвался о его поведении. Ты заявил Геральду прямо в лицо, что он мне подходит. Представь, ты угадал. Геральд понял тебя и был высокого мнения о твоем просвещенном подходе к таким вопросам. Будет тебе, ты даже сказал ему, что у тебя есть женщина — о да, он сообщил мне и об этом. И ты уверял меня, что терпимо относишься к нашей близости. Ты знал, что происходит между мной и Геральдом.

— Если ты на самом деле полагала, что не обманываешь меня, то почему так долго колебалась сейчас, перед тем, как раскрыть мне правду?

Патриция в ярости швыряет расческу или другую вещь. Все идеалы принца превратились в прах. С его глаз спадает пелена… Но даже в этот момент он не бьет и не оскорбляет супругу. Вместо этого Мендикула пытается объясниться, говоря, что, поверив в их невинность после своего первого отсутствия, он принял их добродетель, считая генерала и Патрицию честнейшими людьми, которые способны сдерживать свои страсти в интересах дружбы и политики государства. С той ночи он подавлял возникавшие иногда недостойные сомнения и верил, что между ними чистые дружеские отношения. Он не отрицает, что всячески поощрял их дружбу. В незнакомом городе Патриции был нужен друг, и поскольку Геральд поклялся в дружбе принцу, а также обязан ему очень многим, Мендикула полностью отметал бесчестные подозрения, которые недостойны их всех. Настолько ли уж необычным было его поведение? Каким бы человеком он был, если бы выступал в роли сводника своей собственной жены и лучшего друга?

Патриция с презрением молчит, потом произносит:

— Я думала, ты ведешь себя как щедрый и мудрый человек. Такого же мнения был и Геральд. Мы уважали тебя.

— Вы уважали меня, лежа в постели?

— А сейчас я просто презираю тебя. Уверена, Геральд проникнется таким же презрением.

Патриция совсем не похожа на раскаивающуюся грешницу. Ее не трогают ни гнев, ни страдания Мендикулы. Патриция говорит, что вступила в любовную связь с Геральдом лишь ради развлечения, но пока не намерена расставаться с ним, поскольку их любовные отношения доставляют им обоим большое наслаждение.

— Я старался быть для тебя всем. Почему ты так холодна и жестока?

— Ты всегда был слишком серьезен для меня.

— Но у него есть… другая…

— У него может быть много женщин, я согласна быть одной из них.

— Патриция, любовь моя, не падай в моих глазах. Он развратил тебя…

И так далее. Принц ведет себя благородно, хотя он и в отчаянии. Но в этот момент в комнату легко и грациозно входит генерал Геральд (у тебя, де Чироло, это хорошо получается). В негодовании принц обвиняет Геральда в злобном обмане и совращении жены, супруги человека, которого Геральд называл своим ближайшим другом, и в предательстве дружбы, основанной на полном доверии. Геральд натянуто смеется. С чувством превосходства он заявляет, что принц тоже иногда вел себя легкомысленно, что за одного битого двух небитых дают, а, в конце концов, так устроен мир, и Мендикуле лучше всего не поднимать шума, так как стоит лишь Патриции навести справки, и она обязательно узнает, что принц соблазнил несколько ее служанок.

— Ты настоящий подлец, ты лжешь, чтобы спасти свое лицо. Геральд берет Патрицию за руку. Она прижимается к нему.

— Кроме того, согласитесь, мой испорченный, избалованный принц, вы сами поощряли меня. Помогая Патриции быть счастливой, я лишь пытался улучшить брак вашего величества.

Это выше сил принца. Он не может выносить оскорблений.

— Ты больше не будешь делать из меня дурака, — выкрикивает принц, вытаскивая меч из ножен.

В ответ Геральд обнажает свой меч. Они дерутся. Патриция, бледная и неподвижная, наблюдает.

(Я говорю, конечно, только о внешней ее сдержанности.) После отчаянной защиты и отражения множества ударов, генерал отступает. Рука, в которой он держит меч, в крови. Геральд спотыкается и падает на ковер возле кровати принцессы. Он беззащитен, и Мендикула может нанести ему смертельный удар. Принц Мендикула колеблется. Вдруг вбегает курьер и объявляет, что госпожа Джемима найдена мертвой в своей комнате в свадебном наряде. Около ее головы обнаружена записка, в которой говорится, что Джемима считает себя слишком бесчестной, чтобы выйти замуж за такого человека чести, каким является генерал Геральд.

Услышав эту новость, принц, убитый горем, отшатывается. Воспользовавшись представившимся шансом, Геральд хватает меч и пронзает Мендикулу. Бросив последний взгляд на Патрицию, принц умирает на ее кровати.

Печальные фанфары возвещают о конце драмы принца Мендикулы.

Точно перед началом сиесты во дворец Чабриззи прибывает карета Гойтолы. В ней сидит строгая и неприступная дуэнья Армиды — Йолария. Армида прощается, и экипаж отъезжает.

На следующий день повторяется та же процедура. Я находился возле Армиды и беседовал с ней гораздо реже, чем хотелось бы. Бентсон скрытничал, не рассказывал никому о результатах закрепления изображений на слайдах. Но, очевидно, все было хорошо, поскольку мы продолжали нашу медленную работу. Развития наших отношений с Армидой не наблюдалось. Я думал над тем, как изменить ситуацию. В жаркий полдень я направился к Гласу Народа, чтобы выяснить свою дальнейшую судьбу.

Для поддержки меня сопровождал де Ламбант. Глас Народа стоял сгорбившись в своем укромном уголке у крыльца дома ростовщика. Древний вид и хрупкость мага создавали впечатление, что опорой ему служат его негнущиеся одежды. Неподалеку был привязан его облепленный мухами козел. И старик, и животное были неподвижны. Дым, медленно поднимаясь с железного алтаря, исчезал за углом. В этот час сиесты никто не жаждал проконсультироваться у старика.

Я положил перед ним несколько монет — все, что я мог выделить из суммы, выданной мне Бентсоном.

— Ты был прав, Глас Народа.

— Я вижу, правда нынче не ценится.

— Увы, мои таланты тоже. Твои слова «Если будешь стоять неподвижно, то действия будут успешны» относятся к заноскопу старого Бентсона, не так ли? Почему он выбрал меня?

Маг бросил на угли щепотку порошка. На углях появилось тусклое пламя. Вонь Малайсии проникла мне в ноздри.

— Земля находится в вечной полутени, которую некоторые ошибочно принимают за свет. Силы тьмы создали все. Одна тень сливается с другой.

— В предприятии Бентсона участвует одна девушка. Как мне добиться, чтобы наши тени пересеклись?

— Твой амулет благословлял не я. Иди и спроси у него.

— Безусловно, я проконсультируюсь со своим астрологом Симли Молескином. Но ты уже в курсе моих дел. Я тщеславен, и, надеюсь, ты укрепишь мою веру и вдохновишь меня.

Его веки, напоминающие сморщенные губы, сомкнулись. Аудиенция, очевидно, была закончена.

— На каждом из нас клеймо Владыки Тьмы. Чтобы понравиться ему, ты должен довериться разуму, до тех пор, пока карета не разобьется.

Я продолжал смотреть на старика, но его длинное желтое лицо оставалось непроницаемым. Я переступил с ноги на ногу. Козел помотал головой, больше ничего не произошло.

Подойдя к де Ламбанту, стоявшему, как положено, на почтительном расстоянии, ибо знание чужой судьбы грозило запутать линию твоей собственной, я спросил:

— Почему народная религия всегда вызывает страх и смятение? Почему я никогда не понимаю того, что говорят маги?

— Потому, что все это старомодная чушь, — ответил де Ламбант. — Мой амулет не благословляли уже много недель, но разве я стал от этого хуже? Ты слишком серьезно воспринимаешь эту девушку. Давай отыщем Портинари и выпьем по стаканчику.

— Что подразумевал Глас Народа под разбившейся каретой? Может быть, мое тело? Иногда у меня возникает мысль, что жизнь сложнее, чем ты думаешь, де Ламбант. Я, пожалуй, навещу Ман-Даро.

Гай с неудовольствием покачал головой.

— Мой дорогой де Чироло, священники хуже колдунов. Держись от них подальше. Пойдем уговорим Портинари вылезти из кровати, затем выпьем по стаканчику и поболтаем. Посмотри, какая жара.

— Иди один. Я приду позже.

Мы расстались. «Нелепо иметь тяжесть на сердце, когда кошелек настолько легок, — подумал я. — Священник ничего хорошего для меня не сделает. Компания друзей — более веселое место». Я повернулся, де Ламбант еще не скрылся из виду. Окликнув его, я пустился вдогонку. Мы вместе отправились к Портинари.

Шел третий день нашей работы по «увековечению» трагедии принца Мендикулы. Всемогущий заноскоп был направлен на нас, когда во внутреннем дворике дворца раздался сильный грохот. Бентсон попросил нас подождать.

Семья Чабриззи уезжала на летний отдых в Вукобанские горы. В прежние годы, сказала Армида, Чабриззи отдыхали в плодородной долине в Прилипитах южнее Малайсии, где владели поместьями. Однако в этом году поступили сообщения, что в Прилипитах замечены турецкие войска. Как обычно, Малайсия была охвачена врагами в кольцо.

Вскоре двор был забит повозками, каретами, кибитками, загруженными багажом и музыкальными инструментами. Плюс к этому собаки, лошади, прирученные дикие животные, крупный рогатый скот, куры, не говоря уже о взрослых членах семьи Чабриззи и их детях, а также друзьях и слугах. Их было слишком много. Жена Бентсона, Флория, пыталась рассеять толпу, но это оказалось невозможным, пока все не будет готово к отъезду. Наш импресарио отпустил членов труппы, объявив перерыв. Взяв под мышку свой темный ящик и ворча себе что-то под нос, он направился в город.

Нас прервали, когда мы демонстрировали сцену, в которой я, бесчестный генерал Геральд, сопровождал принцессу Патрицию на светские балы (бал имитировала одна-две пары танцоров) и тому подобные великолепные торжества (торжества были представлены картиной с изображением мраморных ступеней).

Такая вынужденная близость способствовала быстрому развитию отношений между Армидой и мной.

Это объяснялось не только тем, что мы не входили в товарищество Бентсон-Бонихатч, которое охватывало большинство остальных участников, но и нелюбовью Армиды к Мендикуле-Бонихатчу, чьи усы невыносимо щекотали ее в течение бесконечно долгих минут, а, кроме того, от них пахло, как улыбаясь сказала Армида, протухшим сладким кремом.

Армида отвела меня в сторону.

— Чабриззи оставляют дворец почти пустым. В нем на случай появления грабителей останутся лишь несколько слуг. Остальные скоро уедут. Представь, я не была здесь вечность. Между нашими семьями существует некоторая отчужденность. Пока не приехала Йолария, у меня есть шанс обследовать все укромные уголки, которые я так хорошо помню.

— Смотри, не заблудись и не попадись на глаза слугам. Она взяла меня под руку.

— О, одна я боюсь. Обрати внимание, какой у дворца пугающий вид, на фоне этих скал. Кроме того, дворец посещают привидения — одно из них похоже на древнего колдуна, из глаз которого вылетает пламя.

— Я иду с тобой. Может быть, возьмем ведро воды на всякий случай. Вдруг встретим колдуна с огненными глазами?

— Обойди с другой стороны, чтобы нас никто не заметил. Ну, вперед, будет здорово.

Армида возбужденно улыбалась. Я последовал за ней в боковую дверь. Мрачный пустынный дворец поглотил нас. Звуков внутреннего дворика уже не было слышно. Мы оказались как бы внутри заноскопа — в длинной перспективе теней и света, ограниченной окном, гобеленом, стеной и коридором. Какое место для любовного свидания!

Я решил провести тщательную репетицию роли генерала Ге-ральда и быстро последовал за светло-голубым платьем Армиды.

Я уже упоминал, что дворец был построен под нависавшей скалой. В этом месте в горах на поверхность выходили огромные залежи известняка, поднимавшиеся над окружающим ландшафтом на десятки метров. Чтобы защищаться от воров, простосердечные Чабриззи разместили свой дом так, что с одной стороны он упирался в огромный скальный массив, а с другой над ним нависали утесы. Это нарушило композиционную симметрию, задуманную архитектором.

Внутренние помещения озадачивали. Люди, строившие дворец, были настолько сбиты с толку топографией местности, что кое-где оставили пролеты ступенек, ведущих в никуда, некоторые проходы имели форму кольца, один зал так и остался незаконченным — его тыльная стенка являла собой кусок скалы.

Армида снова превратилась в маленькую девочку — искательницу приключений. Она тащила меня через лабиринты коридоров, заводила в жилые помещения, мы поднимались и опускались по большим и малым лестничным пролетам, проходили через маленькие двери, за которыми открывалась огромная перспектива, и через банкетный зал, который вел в кухонный буфет.

Сквозь высокие окна было видно, как кареты и повозки семьи Чабриззи медленно миновали главные ворота и начали спускаться вниз по холму.

Когда мы исследовали верхний этаж, Армида вывела меня наружу и показала уступ скалы, поднимавшийся на несколько метров над уровнем пола. Уступ использовался как маленький зоопарк, в котором Чабриззи традиционно держали несколько древнезаветных животных. К настоящему времени в нем осталось только три старых сидераула. В прошедшие времена эти звери использовались в сражениях. Поставив в ряд, их сковывали одной цепью и поджигали фитили на хвостах. Они вызывали панику в боевых порядках противника.

Сидераулы, хрюкая, слонялись по уступу; острые боковые пластины были спилены для защиты хозяев и их самих от порезов. Армида поглаживала одного из сидераулов. Он спокойно слизывал листья с ее рук. В некоторых местах на панцире сидераула были вырезаны различные инициалы и даты.

Мы обнаружили дату двухсотлетней давности. Сидераулы, живущие во дворике Чабриззи, были, возможно, последними во всей Малайсии. Древнезаветные животные вымирали.

Вернувшись во дворец, мы добрались, наконец, до маленькой часовни, в которой алтарь был устроен в стене из известняка, а скамьи для моления украшены богатой резьбой. Скала сочилась влагой. Журчание воды, стекавшей по стене, усиливало атмосферу таинственности в часовне. Из скалы росли папоротники, рядом горели жертвенные свечи. В часовне висело огромное торжественное полотно с изображением богов тьмы и света: один рогатый, другой с огромной бородой, между ними находилась Минерва со своей совой.

Мы подошли к окну часовни, которое располагалось напротив скалы. Из известняка на оконное стекло непрерывно капала вода. Сквозь узкое окошко мы смотрели на очертания далекого Мантегана, где проживали моя сестра и ее редко бывавший дома муж. Внизу под нами был служебный дворик. Тонкий луч света пронзал сумрак этого влажного места и освещал две фигуры. Я сжал руку Армиды, затянутую узким рукавом, и направил ее взгляд на эту пару.

Во дворе, тесно прижавшись друг к другу, стояли мужчина и женщина. Оба были молоды. Мужчина был юн, женщина — полногруда, в переднике и чепце. Мы видели, как она улыбается, щурясь от солнца. Рассмотреть лицо юноши нам не удалось. Он наклонился к женщине и поцеловал ее, она не сопротивлялась. Он положил одну руку на ее пышную грудь, в то время, как его вторая рука оказалась у нее под юбкой. Знакомые действия освещались лучами солнца.

— Противные бездельники, — заметила Армида, глядя на меня шаловливо и в то же время вызывающе. — Почему слуги всегда так развратны?

При этих словах я поцеловал Армиду, перебирая ленты, которыми были перевязаны ее волосы, в то же время моя вторая рука оказалась у нее под юбкой, что очень походило на действия слуги во дворике под нами.

Армида немедленно отпрянула, ударив меня по руке. Она смеялась, я попытался дотянуться до нее. Армида снова увернулась, я начал ее преследовать. Когда я подходил слишком близко, она била меня по рукам. Лишь раз я поймал ее, и мы начали пылко целоваться, ее губы постепенно разжались, и я просунул язык в ее рот. Но как только наше волнение достигло определенной точки, она снова оттолкнула меня. Вначале это было весело. Затем я подумал, что Армида ведет себя как ребенок. Устав от игры, я опустился на одно из подбитых ватой сидений и стал наблюдать, как она резвится.

Над алтарем скалу рассекали две изогнутые складки, которые блестели от влаги и соединялись в У-образном пересечении, по ним струилась и капала вода, из трещин поднимались побеги папоротника.

В Армиду вселился бесенок. Она была непохожа на себя, обычно такую сдержанную со мной. С отсутствующим видом, совершая грациозные движения руками и ногами, как бы давая представление перед избранной публикой гораздо более избранной, чем я, Армида сняла и отбросила свои белые чулки, затем платье. Мое внимание было привлечено к ней, я с трудом верил, что этот эротический танец исполняется в мою честь. Вскоре Армида освободилась от остальных предметов женского туалета, завершив раздевание снятием лифчика.

Перед бедным актером на расстоянии вытянутой руки, но недосягаемая, танцевала обнаженная Армида Гойтола.

У Армиды была стройная, идеально пропорциональная фигура. Точеная грудь и тугие ягодицы ритмично покачивались. Волосы в треугольнике основания маленького живота были такими же темными и густыми, как на голове.

Я смотрел на это изумительное представление расширенными глазами. Она походила на персик. Чего она добивалась? Я молил Бога, чтобы наши желания совпали.

Наконец Армида остановилась передо мной. Все еще недосягаемая, она прикрывала в порыве запоздалой скромности свои укромные места. Ее одежды были разбросаны по полу.

— Однажды, очень очень давно, я танцевала здесь, — промолвила Армида задумчивым голосом, — и всегда страстно желала повторить этот танец, освободившись от семьи и от себя. Я бы хотела стать диким зверем.

— Мы в святыне женской красоты. Посмотри назад и ты поймешь, что я имею в виду, — тяжело дыша, сказал я, показывая на букву V в известняке и медленно поднимаясь из кресла. — На скале изображены прекрасные части тела призрачной женщины. Папоротник растет там из скромности, ты видишь, Армида?

Армида рассматривала скалу. Одной рукой я указывал на фигуру призрачной женщины, а вторую положил на шею Армиды и поглаживал мочку ее уха. Затем моя рука совершила плавное движение и оказалась на округлом бедре Армиды, с которого соскользнула в У-образный изгиб живота и осталась среди покрывающей его растительности.

Армида повернулась ко мне, наши губы соединились. Целуя Армиду, я быстро освобождался от одежды.

…Мы опустились на просторную молельную скамью в часовне семьи Чабриззи, у которых, наверняка, никогда не было лучшего алтаря для почитания, чем тот, который держал в своих руках я.

Последние сдерживающие начала Армида отбросила вместе со своей одеждой, по крайней мере, мне так показалось вначале, когда она с восторгом взяла в руки ту штуку, которую я ей предложил, и прижалась к ней губами. Армида ласково играла с ней, как с куклой, пока я не забеспокоился, что моя штука взыграет в ответ. Но даже в этот момент Армида не разрешила мне сделать то, чего я желал больше всего на свете, объяснив, что это предназначено для ее будущего мужа, в противном случае она потеряет всякую цену на рынке невест таков был закон ее семьи.

Я должен был довольствоваться тем, что мне разрешалось, — и я чувствовал достаточное удовлетворение — поскольку запрет повлек за собой использование многих тайных приятных ухищрений, к которым прибегают любовники в нашей стране. В восхитительных объятиях Армиды я потерял представление о времени. Мы любили друг друга до тех пор, пока солнце не спряталось за скалы и сидераулы не начали реветь перед вечерней кормежкой. Подремав немного, мы рука об руку пошли вниз через лабиринт теней и проходов.

Нам не встретились привидения, лишь воздух колыхался от наших шагов. С необычной чувствительностью кожа ощущала поднимавшиеся из скал пары, чередование холодных, теплых и влажных помещений.

Во дворике Армиду поджидала карета. Бросив на меня последний любящий взгляд, Армида побежала вперед. Я оставался в тени портика до тех пор, пока вдалеке не затих стук колес.

В этот час мои друзья, очевидно, бражничали в одной из таверн Старого Моста. Настроение резко поднялось. Я не чувствовал желания с кем-нибудь делиться охватившим меня счастьем. Я шел по городу, на который опускались вечерние сумерки, с твердой решимостью зайти к священнику, представителю Высшей религии, бритоголовому Мандаро.

Мандаро делил комнату со своим коллегой в одной из неразрушенных частей дворца, основателей Малайсии. Это здание являлось частичкой подлинной Малайсии.

Когда-то в лучшие времена — и даже сейчас, обветшав, — оно было огромным, словно настоящий город. Большая часть его была разобрана — камни, горгульи и составные конструкции разворовывались на строительство более поздних зданий, в том числе и на сооружение резервуаров под городом и фундамента собора св. Марко. В сохранившейся части дворца не осталось ни одной комнаты, которая служила бы для первоначально предусмотренных целей. Тряпье бедняков свисало с балконов, где когда-то нежились на солнце дамы основателя нашего государства, Деспорта. Нынешние обитатели развалин дворца, ежедневно борющиеся за свое существование, наполнили шумом муравейник, через который я шел. Вся атмосфера развалин дышала темным прошлым. Пробираясь через трущобы, я поднялся на четвертый этаж и открыл деревянную дверь в комнату Мандаро. Она никогда не закрывалась. Как всегда вечером Мандаро был на месте. Он разговаривал с незнакомцем, который, когда я вошел, встал и, не поднимая на меня глаз, вышел из комнаты. По середине комната была разделена перегородкой, которая служила для уединения посетителей и самих священников. Я никогда не видел священника, живущего в другой половине помещения, хотя слышал его низкий меланхоличный голос, когда он начинал читать молитвы. Мандаро поманил меня, приглашая подойти поближе. Из крошечного кухонного шкафа он вытащил немного джема на крошечном блюдце и стакан с водой. Это было традиционное приветствие священников Высшей религии. Я медленно, без возражений, съел джем и выпил стакан желтоватой воды.

— Тебя что-то беспокоит. Иначе бы ты не пришел.

— Не упрекай меня, отец.

— Я не упрекаю. Я констатировал факт, которым ты сам укоряешь себя. Я вижу, это приятное беспокойство.

Он улыбнулся. Мандаро был хорошо сложенным, худощавым человеком средних лет, с твердым, как бы выточенным из дерева телом. Грубоватые черты его лица говорили о незаконченности работы создателя. Чтобы компенсировать отсутствие волос на бритой голове, Мандаро отрастил бороду. В черных усах проглядывала седина. Это несколько воодушевило меня, так как с сединой он выглядел менее святым. Его цепкие, непроницаемые глаза, похожие на карие глаза де Ламбанта, не отрывались от собеседника.

Я вышел на ветхий балкон Мандаро и выглянул на улицу, погружавшуюся в ночь. Освещенная в некоторых местах Сатсума со своими кораблями и пристанями лежала под нами. За ней несла свои воды Туа. Под звуки музыки, разнося вокруг запахи растительного масла, вниз по реке плыла баржа-ресторан. На противоположном от нас берегу раскинулись ясеневые рощи, которые можно было принять за силуэты древних строений. За ними в темноте лежали виноградники, а еще дальше начинались Вукобанские горы, которые различались на фоне бледно-темнеющего неба в виде зазубренной линии. На небе появилась звезда.

В стороне Букинторо пролаял щенок. Послышалось пение, прерываемое смехом и голосами из соседних комнат.

— Что-то беспокоит меня. Отчасти это приятное беспокойство, — промолвил я. — Но я чувствую, что меня охватывает паутина обстоятельств, которые, с одной стороны, предвещают продвижение и красивую девушку, а с другой привели меня к людям, которым я не доверяю так, как доверяю друзьям. По словам Гласа Народа, мое будущее покрыто мраком. Я должен подчиняться разуму, пока не разобьется карета.

— Колдуны и маги всегда говорят о темных силах. Ты знаешь это.

— Я не верю ему. Но священники тоже пугают темными силами. В чем же разница?

— Ты не нуждаешься в моей лекции 6 различиях между Естественной и Высшей религиями. Религии противостоят друг другу, но и взаимосвязаны, как закат смешивается с восходом в нашей крови. Обе религии согласны с тем, что мир был создан Сатаной, или Силами Тьмы; обе религии согласны с тем, что Бог или Сила Света — незваный гость в нашей вселенной, фундаментальная разница лежит в том, что сторонники Естественной религии считают, что человечество должно стать на сторону Сатаны, поскольку Бог не может выиграть, в то время как мы, священники Высшей религии, считаем, что Бог может с триумфом победить в этой великой схватке при условии, что люди будут бороться на стороне Бога, а не Сатаны. Эта ночь кажется мирной, но под землей бушует пламя!

Мандаро был уже далек от меня. Его воображение захватила вечная тайная драма человечества. Я неоднократно слышал рассуждения Мандаро на эту тему и восхищался ими. И все же, несмотря на полученное мной от проповеди наслаждение, я надеялся на более личный совет, я должен был сыграть роль впервые слышащего эти откровения верующего, покоренного красноречием Мандаро и не обладающего и толикой упомянутого дара. Я стоял неподвижно, пристально вглядываясь в темные воды Туа. Как и все священники, Мандаро мог произнести целую проповедь по поводу любого камешка и построить свою речь, органически вписав в нее мое молчание.

— Посмотри, какой милой кажется ночь, какой спокойной река. Самая сильная иллюзия, которую внушает нам Сатана — это Красота. Как прекрасна наша Малайсия — я часто думаю об этом, гуляя по ее улицам, но, тем не менее, она страдает от доставшегося нам в наследство проклятия. Противоречия повсюду. Вот почему мы должны терпеть две дополняющие друг друга, но конфликтующие религии.

— Но эта девушка, отец…

— Остерегайся всего красивого, будь то девушка или друг. То, что выглядит прекрасным на поверхности, может быть грязным внутри. Дьявол расставляет свои ловушки. Также обращай внимание на свое собственное поведение, чтобы оно не казалось тебе красивым, а в действительности служило оправданием для грязных поступков.

И так далее.

Покидая Мандаро, я подумал, что его предсказания ничем не отличаются от пророчеств Гласа Народа, за исключением того, что Мандаро не сжигал на своем алтаре шкуру змеи. Я пробирался через лабиринты древнего дворца, пока не почувствовал себя свободным от его шепотов. Меня окружали запахи реки, мысли были заняты Армидой. Я медленно шел на свою улицу Резчиков-По-Дереву. Было приятно верить, что Мандаро сказал правду, и что Судьба наблюдает за мной своим козлиным глазом.

Прошло несколько дней. Я пренебрегал друзьями и уже лучше понимал Армиду.

Как и все молодые девушки ее круга, она находилась под постоянным контролем, ей официально запрещалось бывать в компании мужчин без Йоларии, смуглолицей дуэньи их семьи. К счастью, при посещении Армидой дворца Чабриззи данное правило было смягчено, поскольку Чабриззи состояли с Гойтолой в родственных связях.

Имелась также одна маленькая проблема административного характера, которая была нам на руку. Отец обещал Армиде подарить к ее только что наступившему восемнадцатилетию легкую городскую карету. Но из-за пожара, происшедшего на каретной фабрике, доставка кареты задерживалась. Йолария же получала огромное удовольствие, раскатывая по городу в фамильной карете Гойтолы, и мы часто с удовольствием использовали ее поздние прибытия во дворец Чабриззи.

Армиду окружали условности. Ей запрещалось читать пишущих об эротике авторов, таких, как дю Клоз, Бит Байрон или Лез Ами. Перед тем, как отправиться на съемки во дворец, она была вынуждена выслушивать длинные лекции от родителей по поводу своего поведения и общения с людьми более низкого ранга. Армида не обладала актерским талантом — даже теми ограниченными актерскими способностями, которые необходимы для игры перед заноскопом, но сама возможность вырваться из семейного круга с его жесткими ограничениями являлась существенным стимулом. Предполагалось, что на актерской площадке роль дуэний драгоценной дочери хозяина будут выполнять Отто Бентсон и его жена. Их безразличие к данной задаче позволяло нам легко ускользать в тенистые переходы дворца. Именно в них я узнал о желаниях и разочарованиях Армиды Гойтолы. Мне повезло, что я получил от Армиды то, что она позволила мне получить, и, несмотря на все еще случавшиеся у нее приступы высокомерия, меня охватило незнакомое до сих пор, новое для меня желание — я страстно желал жениться на Армиде.

Армида рассказывала мне об их огромном семейном поместье — Юрации, где все еще водятся крупные доисторические животные, когда я понял, что преодолею все препятствия, чтобы сделать ее своей женой, если она согласится выйти за меня замуж.

Во всем цивилизованном мире Малайсия считалась чем-то вроде утопии. Тем не менее в Малайсии действовали законы, предназначенные для сохранения существующего идеального порядка. По одному из законов никто не должен сочетаться браком с человеком другого общественного класса до тех пор, пока не доказана необходимость такого поступка. Твердолобые и анонимные старцы, заседавшие в Совете, наверняка не признают любовь доказательством необходимости брака, хотя было известно, что время от времени они признавали таковым беременность невесты.

Я, простой актер, несмотря на некоторые связи в обществе, не мог надеяться на брак с Армидой Гойтолой, единственной дочерью богатого торговца, обладавшего значительно большими связями.

Либо я должен поменять профессию и заняться более достойной работой, либо… достигнуть абсолютного, ошеломляющего успеха на своем жизненном поприще, чтобы даже Совет не смог помешать моему вознесению на самый верх. Мое поприще — искусство. Я должен сверкать на подмостках. Но этого трудно достигнуть в то время, когда все жанры искусства переживают спад, и даже импресарио класса Кемперера вынужден распустить труппу.

Разыгрываемая перед заноскопом пьеса «Принц Мендикула» начинала приобретать для меня такое же важное значение, как и для Бентсона. Я возлагал на нее большие надежды. К тому времени, когда такое положение дел стало очевидным для меня, я был уже тайно обручен с Армидой.

Это случилось в один из дней, когда на заноскопе снимались сцены с участием принца и госпожи Джемимы, и Бонихатч с Летицией старались остановить мгновение и сделать его достоянием вечности.

Мы с Армидой ускользнули с площадки, и я сопровождал ее, завернутую в вуаль, в район Старого Моста на улицу Резчиков-По-Дереву. Впервые Армида оказалась в моем скромном убежище на чердаке. Она комментировала все, что видела, в присущей ей манере, сочетающей восторг и насмешку.

— Ты так беден, Периан. И казарма, и монастырь показались бы роскошью по сравнению с твоей мансардой.

Армида не смогла удержаться и не напомнить мне о моем притворстве в день нашего знакомства.

— Если бы я решил поступить на службу в одно из этих скучных заведений, то лишь по необходимости, а здесь я живу по выбору. Я люблю свою мансарду. Она романтична. Подходящее место, чтобы начать блестящую карьеру. Выгляни из заднего окна и принюхайся.

Мое крошечное, высоко посаженное в осыпающейся стене окошко выходило на одну из мебельных мастерских, откуда поднимался изумительный аромат камфорного дерева, доставленного мастером из Катхэя. Чтобы дотянуться до окошка, Армиде пришлось стать на цыпочки и показать мне свои прекрасные лодыжки. Я тут же оказался возле нее. Она ответила на мои поцелуи и позволила снять с себя одежду. Вскоре мы уже занимались нашим собственным вариантом любви. Именно здесь, когда наши покрытые испариной тела лежали на моей узкой кровати, Армида согласилась на тайную помолвку и обручение.

— О, каким счастливым ты меня делаешь, Армида! Я должен рассказать об этом событии, по крайней мере, своему другу де Ламбанту. Его сестра вскоре выходит замуж. Я должен познакомить тебя с ним — он настоящий друг и почти такой же остроумный и красивый, как я.

— Этого не может быть, я уверена. Иначе я могу влюбиться в него вместо тебя.

— Одна мысль об этом — уже пытка. И у тебя слишком хороший вкус, чтобы предпочесть его мне. Я собираюсь стать знаменитым.

— Перри, ты такой же самоуверенный, как принц Мендикула.

— Давай не будем касаться в нашем разговоре этого надменного глупца. Конечно, я надеюсь на успех мероприятия Бентсона и хочу, чтобы пьеса оказалась для нас выгодной, но сам сюжет — просто чушь, причем чушь банальная.

— Банальная? — Она насмешливо посмотрела на меня. — Я люблю истории о принцах и принцессах. Как такие вещи могут быть банальными? И принцесса Патриция так чудесно горда, когда узнают о ее… Я высокого мнения о пьесе. И мой отец тоже.

— А мой отец отнесся бы к этому сюжету с презрением. Ситуация стара как мир, герой и его лучший друг, лучший друг соблазняет жену своего друга, обман раскрыт, они ссорятся и становятся врагами. Проливается кровь. Что здесь нового? Такая вещь могла быть написана миллион лет назад.

— И все же Отто поставил старую историю по-новому и выводит из нее здоровую мораль. Кроме того, мне нравятся декорации захваченного города.

Я рассмеялся и сжал Армиду в объятиях.

— Чепуха, Армида. В этой пьесе нет морали. Мендикула — болван, Патриция — недобрая, Геральд — ложный друг, Джемима — просто пешка. Возможно, это соответствует взглядам Бентсона на благородство, но история слаба. Я возлагаю большую надежду на потрясающую технику фиксации изображений и думаю, что именно это принесет шараде Бентсона успех в сочетании, конечно, с изумительной красотой пятидесяти процентов участников.

Армида улыбнулась.

— Ты имеешь в виду пятьдесят процентов из числа лежащих на этой кровати?

— Здесь все славные сто процентов.

— Пока ты развлекаешься игрой с этими цифрами, а также с моей фигурой, могу ли я, если ты не возражаешь, освежить твою память некоторыми фактами? Предприятие Бентсона закончится ничем, если мой отец не уладит свой спор с Высшим Советом. Отец очень тщеславен и его очень боятся. Если он потерпит крах, то потерпят крах все, кто зависит от него! В том числе и его дочь.

— Это касается водородного шара? Шары запускались из Малайсии и раньше. Ради спортивного интереса и чтобы запутать турок. Я не понимаю, почему так много возни вокруг этого дела. Ничего же не изменится, если баллон будет запущен.

— Совет думает иначе. Но если будет много выступлений в поддержку идеи отца. Совет может уступить. В противном случае Совет нанесет удар по отцу вот почему он сейчас ищет влиятельных друзей.

Я перекатился на спину и внимательно рассматривал прорехи в потолке.

— Похоже на то, что лучше всего твоему отцу было бы совсем забыть о шаре.

— Отец считает, что шар нужно запустить. Это было бы достижением. К сожалению. Совет так не считает. Положение очень серьезное. Так же, как традиции и обычаи разделяют нас, они могут разлучить отца с его жизнью. Ты знаешь, что случается с теми, кто слишком долго пренебрегает мнением Совета и бросает ему вызов.

Я думал не о мертвом теле в сточной канаве, а о дечери этого человека, делящей со мной мою маленькую нищую мансарду.

— Ради тебя, Армида, я бросил бы вызов всем, в том числе судьбе и року. Выходи за меня замуж, я умоляю тебя, и увидишь, как я буду совершенствоваться.

Армиде нужно было бы прочесть дюжину гороскопов перед тем, как решиться на мое предложение, но Армида согласилась на тайное обручение и на такую же связь, которая существовала между генералом Геральдом и прекрасной принцессой Патрицией, нашими нелепыми вторыми «я».

Запахи сандалового дерева, камфоры и сосны смешивались с запахом духов и драгоценным ароматом тела Армиды, когда мы праздновали наши намерения.

ВОЗДУШНЫЙ ШАР НАД БУКИНТОРО

Совершите прогулку по нашему городу, по набережной реки Туа, по золотистым тротуарам элегантного Букинторо. Посмотрите на север — и вы увидите зеленеющие просторы, достигающие Вукобанских гор, склоны которых сплошь покрыты ковром из зеленой травы, источающей великолепный аромат.

Такого богатства природы вы не увидите более ни в одном уголке Малайсии. Да, конечно, можно посмотреть на длинную и пыльную дорогу, ведущую в Византию, а на юго-востоке созерцать Вамональский канал, берега которого окаймлены деревьями почти на всем его протяжении. Но общий вид местности, представляющей собой холмистую равнину, там весьма непривлекателен. Повсюду серость и уныние. Все это контрастирует с блеском самой Малайсии. На западе находятся такие же непривлекательные горы Прилипит. Земля там угрюма и заброшена.

В глубинах Прилипитских гор, когда мы с Армидой предавались великолепию обручения, собиралась турецкая армия с намерением опустошить Малайсию.

Была объявлена общая тревога и смотр оружия. Каждый был готов защитить себя, свою жену и то, что ему было дорого. Правда, подобные армии не раз стояли уже перед нашими укреплениями. Но, потерпев поражение, они в беспорядке бежали.

Совет и генералы делали то, что считали необходимым. Они проводили построения и марши, канониры полировали пушечные ядра. Над каждой бойницей реяли черно-голубые флаги Малайсии; реки перегораживались баржами, на рынках поднимали цены на рыбу и муку.

Во время этих стратегических приготовлений группы людей занимали наиболее выгодные точки города: взбирались на колокольни по шатким лестничным пролетам и следили за цветистыми шатрами врага. И все-таки большинство из нас считали своей обязанностью продолжать нормальный образ жизни, хотя за хлеб и шпроты приходилось платить дороже.

Нашлись, конечно, и такие, кто оставил город. Одни уплыли в Вамонал, другие ушли пешком, или их унесли на носилках в Византию. Некоторые попрятались в своих домах и подвалах. Что касается меня, я ничего не боялся. Армида зачаровала меня и мою жизнь.

Все знают, что значит быть влюбленным.

Я открыл оконную створку, и меня обдало легким освежающим ветерком, донесшимся с лугов. Возможно, он коснулся ее лица, прежде чем долететь до меня. Я вышел на улицу, и ноги повели меня к тому месту, где ступали ее ноги. Я взглянул вверх и увидел парящую птицу, почувствовал, что в этот же миг и она пристально смотрит на это летающее создание. Я ощутил, как пересеклись наши взгляды. Любой предмет, к которому я прикасался, напоминал мне о ней. Когда я ел, думал, как она это делает. Когда с кем-нибудь разговаривал, я вспоминал, какое чувство испытывал при беседе с ней. Когда я молчал, видел ее лицо. Для меня она стала таинственным миром.

При таких обстоятельствах никакие турки не могли отяготить ни душу, ни мысли мои.

Однажды вечером, когда поймали турецкого шпиона и повесили на площади, я с де Ламбантом отправился навестить Отто Бентсона и разузнать, как идут дела с меркуризацией — процессом закрепления картинок ртутью. Все опыты были секретны, и никто не знал об их результатах.

— Ты заслуживаешь, чтобы тебя увековечили в стекле, — сказал де Ламбант. — Твои мотивы так прозрачны. В этот вечер я должен был платить за вино.

— Тогда тебя следует увековечить в кремне для потомства.

Через двор мы прошли в мастерскую, где Бонихатч и другие подмастерья работали, а может быть, только делали вид. Хлопнув бывшего принца Мендикулу по спине, я повел Гая в галерею. В это время для широкой публики вход в нее был закрыт.

Мои ноздри уловили аромат духов, и вдали я увидел прекрасную Армиду. Она несла масляную лампу, которая освещала ее снизу. В странном освещении она казалась воздушным облаком. Для меня это видение было приятнейшим сюрпризом, так как я полагал, что Армида затворена дома как обычно. Теперь у меня был шанс представить ее Гаю.

С ней вместе были ее отец в наглухо застегнутом двубортном фраке, Отто Бентсон в подобострастной позе и потертой меховой куртке и подруга Армиды и Гая — Бедалар, на которой была золотистая мантилья, так прекрасно сочетавшаяся с ее локонами. Еще был один мужчина, совершенно не похожий на всех остальных. Его внешность была настолько неординарна, что я прикипел взглядом к нему, а не к двум дамам. Я незаметно приблизился, вслушиваясь в их разговор.

— …очень осторожно. Тем не менее это может быть полезно стране, но только на какой-то промежуток времени, — так говорил этот тип, и произносил он свои слова тоном, от которого Армида мрачнела, а ее отец вынужден был принимать понюшку за понюшкой. Говоривший был высокого роста, худощав, однако с брюшком, лицо также производило двойственное впечатление. Оно было худое и вытянутое, и в то же время одутловатое. Складки кожи на щеках и под глазами наползали друг на друга кольцами. Голову венчал темно-серый парик и двурогая шляпа с черно-синей розеткой Высшего Совета. Этот тип привык к тому, что люди должны ходить перед ним на цыпочках. У него даже был человек, который ходил за ним на цыпочках. Губы этого согнутого лакея напоминали два куска сырого мяса. Он предпочитал держаться в тени.

Член Высшего Совета бросил на меня взгляд, от которого я не только остановился, но и слегка попятился.

— Гойтола, мы отправляемся в ваш офис без промедления, — казалось, голос его доносился из мрака, непроницаемого для света масляных ламп.

Все повернулись и двинулись дальше. Я остался на месте. Мрачный голос советника напомнил мне, что я в общем-то предпочитаю иметь дело с приятными, а не с противными мне людьми. Армиде, благословенна будь она, каким-то образом удалось приблизиться ко мне. Тень и свет падали на ее лицо, и оно походило на солнце, заслоненное облаком. Армида дотронулась до моей руки и сказала:

— У нас собрание. Увидимся завтра. Позаботься о Бедалар. С этими словами она исчезла, выйдя вслед за группой через обитую зеленым сукном дверь, за которой находилась лестница, ведущая в офис и апартаменты Гойтолы. Осталась только Бедалар. Она держала свечу и выглядела довольно глупо. Некоторое время мы смотрели друг на друга.

— Вот так, — сказала она.

— Что-то произошло?

Она пристально посмотрела на свечу.

— Я не понимаю, что здесь происходит.

— Что здесь делает этот человек?

— Какие-то дела с отцом Армиды. Он только что приехал.

— Я бы не хотел иметь с ним дела, — твердо сказал Гай. Мы вернулись в мастерскую, где было лучшее освещение и не было чувства, будто на тебя из мрака смотрит волк.

Бонихатч и другие подмастерья бегали и прыгали с большим оживлением, чем тогда, когда здесь находился Бентсон. Они старались позабавить бледного оборвыша лет девяти. На лице ребенка была слабая улыбка. Это была девочка. Она стояла, держась за руку нашей швеи Летиции Златорог, сиречь леди Джемимы. Летиция этим вечером не походила на леди Джемиму. Одета она была в грубое платье и порванные шлепанцы, хотя улыбка ее, судя по тому, как оживилось и зарделось лицо Бонихатча, разжигала огонь в его сердце. Лицо маленькой оборванки, по сравнению с лицом Летиции, было как тусклое пламя свечи.

Я поприветствовал их, игриво пощекотав девочку за подбородок, хотя весьма сомневался в ее чистоте.

— Летиция только что принесла мне прекрасную рубашку, — дружелюбно произнес Бонихатч. — Теперь, Периан, я могу играть с тобой на сцене. Хотя Отто дал мне некоторые детали костюма, рубашку я должен был найти сам, а ничего подходящего для принца подобрать не смог. Теперь же, надев столь искусно сшитую рубашку, я могу быть королем. Это великолепная работа.

— В данном случае, лучше королевой, рубашка для мужской выглядит странновато, — ответил я, рассматривая обнову.

— Ну, скажи, Периан, что ты восхищен, — настаивала Летиция. — Это лучшая выкройка моего дяди. Я сделала каждый стежок сама.

— Не выпендривайся, признай, что это лучше всех твоих шмоток, — желчно заявил подмастерье Солли, скорчив мне рожу.

Рубашка была восхитительной. Она была изготовлена из тонкой хлопчатобумажной ткани, плиссирована в талии и с изысканным гофрированным воротником. Она была несколько витиевата для улицы, но отвечала всем условностям сцены. Выделялись аккуратные стежки и вышитые красивым орнаментом манжеты.

Я засмеялся, приобнял Летицию и сказал:

— Благородная рубашка, ни у кого из дядюшкиных конкурентов ничего подобного нет. И у меня нет ни одной рубашки лучше этой, поверь мне. Ты умница, и я вас всех приглашаю в таверну «Кожаные зубы» немного выпить, чтобы отметить это событие.

— Подмастерья не могут уйти из цеха до тех пор, пока не вернется Отто, поспешил сказать Бонихатч.

— Тогда мы пойдем с Летицией одни. И, конечно, захватим с собой де Ламбанта и Бедалар, когда они нашепчутся там в углу.

— Я не могу идти, меня дома ждет работа, — проговорила Летиция, с мучительной миной глядя на Бонихатча. — Мы с сестрой и так слишком надолго отлучились.

При этих словах маленькая оборванка заканючила, что хочет есть. Летиция присела около девочки, взяла ее на руки и пообещала напоить свежим чаем, как только они вернутся домой. Оборванка была сестрой Летиции. Ее звали Роза. Пока происходила эта домашняя сцена, я повернулся к Бонихатчу. Он старательно сворачивал рубашку. Я поинтересовался, во сколько она ему обошлась, а может (я не знал их отношений), Легация ее просто подарила.

— Ничего подобного, — тихо проговорил Бонихатч и загадочно взглянул на меня. — Семья Летиции, Златороги, беднейшая из бедных. Я купил ее по рыночной цене, хотя могу с гордостью сказать, что в этом деле мне помогли добрые сердца моих друзей-подмастерьев.

Он назвал мне цену. Я присвистнул, желая показать тем самым свое восхищение экстравагантностью Бонихатча, хотя рубашка стоила не так уж и дорого. Но даже и при такой цене это было больше, чем я мог себе сейчас позволить.

Летиция и Роза прощалась с нами. Они собирали остатки бумаги, в которую была завернута рубашка, и время от времени улыбались. Бонихатч обнял и поцеловал швею, другие же подмастерья галантно прикасались губами к ее руке. Де Ламбанту и Бедалар удалось каким-то образом исчезнуть. Я уже не ожидал увидеть их снова. Я вышел вместе с Петицией и ребенком во двор.

В этот момент со стороны галереи появился Бентсон. Он выглядел взволнованным, прошел к креслу и уселся. Когда подмастерья столпились вокруг него, у меня появилась возможность поговорить с Летицией.

— Твоя маленькая сестричка голодна, Летиция. Похоже, последний раз она ела сто лет назад. Позволь мне угостить тебя бокалом доброго вина, а для нее я куплю в таверне пирожное и немного печенья, а затем вы незаметно уйдете домой.

Одновременно со словами я пытался подталкивать ее в направлении таверны. Летиция сопротивлялась, а ребенок начал хныкать. Во дворе было темно. Лишь тусклый свет из окон слегка разгонял темноту. Через запотевшие стекла бокового окна таверны я мог различить мужчин, приятно проводивших время, вливая все новые дозы спиртного в свои бездонные глотки. Схватив за руку оборванку, я проговорил:

— Пойдем, дитя, я сейчас же куплю тебе пирожное. Я затянул ее в таверну, но Летиция за нами не последовала. Она стояла у двери и выглядела сердитой. Я был тоже раздражен. Я поспешно купил Розе булочку, начиненную сливами и пряностями, оставил ее у стойки и подбежал к Летиции.

Она была худенькой девушкой, постоянно робела, но даже поношенное серое платье не могло скрыть ее ладной фигурки.

Бледность не портила своеобразной красоты ее лица. Ее ремесло монотонное и изнурительное занятие — наложило на нее свой отпечаток, но не уничтожило ее очарования. У нее были большие глаза, а по форме рта и скул можно было предположить, что в ней течет заморская кровь.

— Мисс Летиция, вы такая хорошенькая, но так нерешительны. Никогда не ждать у входа — вот мой девиз. Войдите, я угощу вас вином. Ваша беседа со мной будет благодарной платой мне за вино. Мы никогда не говорили с вами.

— У вас больше времени говорить, чем у меня. Мой дядя ждет меня — у нас срочный заказ. Мы всегда заняты — день и ночь.

— Если я сейчас свободен, это не означает, что я болтун и у меня нет дела.

— О, я не думала вас обидеть. Я хотела сказать, что я много работаю и мне необходимо вернуться домой. Я прошу вас не задерживать меня здесь.

— Останьтесь хотя бы на столько, сколько надо, чтобы проглотить сдобную булочку! Нет? Очень хорошо, в таком случае, позвольте хотя бы проводить вас до вашей двери.

Роза, прилипшая к булочке, оставила свое место у стойки и присоединилась к нам. Руки у девочки были заняты, Летиция обняла ее за плечо, и они вышли во двор. Следом вышел и я.

— Почему мы должны встречаться только у заноскопа, Летиция? Что, у него над тобой магическая власть? Давай встретимся вечером как-нибудь, когда ты свободна, и отведем душу.

— И когда ты будешь свободен от Армиды Гойтолы. Ты и не смотришь на меня, когда она рядом.

— Для того, чтобы иметь право меня ревновать, тебе следует, по крайней мере, узнать меня получше.

— Ревность — дорогое удовольствие. Мне не по карману. Мы подошли к двери, находящейся в нише вонючих задворков. Там было так темно, что я взял Летицию за руку, чтобы не споткнуться. Она вынула ключ и открыла дверь. Мы очутились на пустой, совершенно ветхой лестничной площадке, освещенной огрызком свечи.

— Здесь мы должны проститься, Периан. Мы с Розой благодарим тебя за твою доброту, за угощение булочкой, которая, надеюсь, не испортит ей аппетит перед ужином.

— Позволь мне пойти с тобой. Мне так нравится твой голос, и мне кажется, ты хочешь сказать мне многое.

— Прости, но я нужна дяде, помочь ему в работе. До утра нам необходимо подрубить двадцать скатертей из камчатого полотна.

— Тогда я поговорю с твоим дядей, так как уверен, тебе нужна компания. Не делай такой испуганный вид, у меня нет намерения унести твои скатерти, рубашки мне больше по душе.

— О, я так и знала, что ты чего-то хочешь… — Но я уже вслед за запрыгавшей вверх по ступенькам Розой поднимался по лестнице. Летиции ничего не оставалось делать, как запереть дверь, взять остаток свечки и поспешить за мной.

— Периан, пойми, пожалуйста, мы очень бедны.

— Не надо стыдиться, не надо стыдиться. Я сам не из богатого десятка.

— Мне не стыдно за свою бедность, Периан. Пусть людям будет стыдно. Ведь это они сделали нас бедными. Моя семья тяжко трудится, чтобы свести концы с концами, и это меньший позор, чем вести праздный образ жизни. Я просто боюсь, что тебе не по нраву наша скудная жизнь.

— Сказать по правде, чужую нищету я легче переношу, чем собственную.

Именно убогостью и скудностью повеяло из комнаты, в которую мы вошли. Как только наши головы поднялись над лестничной клеткой, взгляду открылось совершенно пустое, большей частью затемненное пространство. Первое, на чем остановился мой взгляд, были голые стропила над головой, подпирающие черепичную крышу. Между черепицами грибами пузырились известковые натеки. По этой неровной поверхности двигались огромные тени людей, сидящих за столом. Стол был единственным предметом мебели в комнате. Стульями служили деревянные ящики.

На них сидели четыре человека лицом к лампе, стоящей в центре стола. Их спины находились за пределами круга света. Они склонились над столом, как будто молились.

Затхлый, нездоровый запах, проникавший в комнату, заставил меня остановиться. Летиция, ведущая Розу, протиснулась мимо меня и подошла к седовласому мужчине, чтобы объясниться. Мужчина уже привстал из-за стола. Другие бросили на меня мимолетный взгляд через плечо и продолжали работать.

Пройдя в помещение, я увидел в одном его конце круглое окно, и из общей планировки сделал вывод, что это просто сеновал. И в нем обитали: довольно крепкий седовласый старик, с которым разговаривала Летиция; хрупкая женщина в черном платье; девушка, имевшая сходство с Летицией внешне и по годам, и мальчик лет пятнадцати, тупой взгляд которого выдавал душевную болезнь. Около лестничной площадки на полу лежало несколько потертых матрацев. На веревке сушилось выстиранное тряпье — должно быть, одежда. Единственной красивой вещью здесь была узорная камчатая ткань. Она была расстелена на столе и вокруг нее сосредоточилась деятельность всей семьи.

Старик выпрямился, опершись на палку, и произнес слова приветствия. Несмотря на годы, его лицо было здорового, розового цвета; лицо крестьянина — оно контрастировало с мертвенно-бледными лицами остальных. Он произнес:

— Добро пожаловать к нам, сэр, хотя сюда не следовало бы приглашать джентльмена вашего круга.

— О нет, не говорите так, пожалуйста. Я рад узнать, где живет моя подруга Летиция. Теперь я вижу, Летиция, что ты в самом деле усердно работаешь.

— Она искусна в своем ремесле, сэр, — сказал старик. — Простите, что недуг в ногах мешает мне подняться. Но мы все так же приветливы, как и бедны, в этом доме, если можно так назвать наш чердак, и мы стараемся быть благодарными за милосердие, которое проявляют к нам.

— Ваше богатство — это ваша мастерство, сэр. Я имел счастье видеть прекрасную рубашку, изготовленную для Бонихатча.

— Хотя мы и стараемся легче ко всему относиться, но нас эксплуатируют. Если турки не перебьют нас всех, я сошью еще много рубашек. Но мы, Златороги, слишком бедны, чтобы представлять интерес для турков. — Тут он озабоченно посмотрел на Летицию, как бы осознавая, что не только золото может привлечь внимание турок-мародеров.

Затем он начал знакомить меня с остальными: бледный мальчик и девочка приходились братом и сестрой Летиции; женщина в черном — их мать. У нее не было зубов, но говорила она с прирожденной грацией, которая передалась и Летиции.

— У нас была ферма в горах Триглава, — рассказывала она. — Мой муж утонул во время весеннего половодья, когда я рожала это милое дитя, — она указала на скучного мальчика. — И с тех пор о нас заботится мой брат Жозе. Он очень хороший человек и никогда не жалуется на боли в ногах. По крайней мере нам удается выжить, и дела в Малайсии идут лучше, чем в нашей собственной стране.

Она говорила, не переставая работать над камчатой скатертью. Бледные пальцы порхали над тканью, каждый стежок был точен и выверен.

— Я, конечно, предпочел бы пасти в поле коров, работать среди ульев и на лугах, — продолжил разговор дядя Летиции, — но с тех пор, как со мной произошло несчастье, я научился швейному ремеслу и владею им не хуже женщины. И теперь, когда у нас есть заказчики в богатых домах, дела наши идут хорошо.

— А эти заказчики грабят и обманывают нас поочередно, и при этом считают себя благодетелями, — вмешалась Летиция.

— Такова жизнь, моя дорогая, — сказал дядя, повернулся ко мне и добавил: — Она бунтарь, как и все молодые.

— Мастер де Чироло не бунтовщик, — жестко отрезала Летиция.

— Как я уже сказал, мы живем неплохо, — продолжал дядя. — Следующей зимой мы сможем позволить себе приобрести небольшую печку, поместим ее под столом, и она будет согревать нас весь день и каждый день, если нам удастся раздобыть топлива.

У него были большие широкие руки в шрамах, они казались темными на фоне безупречной белизны скатерти. Он, как и его овдовевшая сестра, уверенно действовал руками во время всего нашего разговора. Заметив направление моего взгляда, Жозе проговорил:

— Я не считаю этот труд унизительным для себя. Если он дает нам пищу, кормит нас, значит это мужская работа. Я прав? Я могу изготовить любую одежду. Стоит лишь раз показать. То же самое может сделать и Летиция, не так ли, малышка? Костюмы, платья, плащи, пальто, безрукавки, рыбацкие костюмы, парадные мундиры — все это мы можем — никаких вопросов, только плати. Наша одежда — одна из лучших.

И он одарил меня обаятельной улыбкой.

— Вы настоящий артист в своем деле, — ответил я, поскольку почувствовал, что Жозе нуждается в комплименте.

Летиция присоединилась к работе, как только мы вошли. Маленькую Розу усадила рядом с собой. Роза сосала большой палец. Летиция сосредоточилась на иголке с ниткой. Теперь же она подняла голову и с вызовом взглянула на меня.

— Нет, мы не артисты, Периан. Мы — трудяги. Мы сидим здесь с девяти утра до девяти вечера каждый день, всю неделю, если есть работа. И все это за жалкие гроши.

— Кроме того времени, когда вы играете Джемиму в пьесе Бентсона.

— Спектакль приносит мне больше денег за день, чем пошив охотничьей куртки, которую благородный человек может носить десять лет.

— Мы надеемся увидеть Летицию на слайдах, когда Отто закончит свою работу, — сказала мать, прервав жалобы своей дочери. — Я уверена, она хорошо играет.

— О, превосходно, — ответил я, — поскольку вся игра заключается в том, что надо спокойно стоять. И ни один из нас никогда не путает реплик, так как реплик нет.

— И все же это прекрасная романтическая история, — сказала Летиция. Когда я думаю о ней, мне становится радостно.

— Она пересказывала нам содержание уже несколько раз, — сказала мать.

— Мы стараемся быть бодрыми здесь, не падать духом, — нарушил небольшую паузу дядя. — И когда мы заработаем достаточно денег, мы вернемся в Триглав, восстановим здоровье и снова счастливо заживем в горах как свободные Златороги. А я, хоть и болен, но смогу работать вместе со своим братом, который держит кузницу.

Он тут же начал напевать песенку из известной оперы Козина:

Все подхватили припев, даже Роза, которая проглотила последние крохи булочки и была поглощена свежестью и красотой камчатой ткани, по которой ее ручонки ползали как маленькие крабы.

Обойдя стол, я сказал на ухо Летиции:

— Я вижу, что ты не расположена со мной беседовать, поэтому ухожу домой. Будь добра, проводи меня к выходу на нижней площадке.

Дочь взглянула на мать, и та кивнула головой, продолжая петь. Летиция встала, взяла огарок свечи величиной с ноготь и вышла на верхнюю площадку. Я со всеми попрощался, взял ее за руку и мы пошли вниз.

— Летиция, такая работа не для тебя, — нежно проговорил я. — Тебе надо уехать отсюда и найти интересную и более оплачиваемую работу.

— Как я могу оставить собственную семью? Как ты мог сказать подобное? Ты — эгоист. Правильно сказал о тебе Бони.

— Я купил Розе булочку, не так ли? Не будь все время такой колючей это ни к чему не приведет. Твой дядя Жозе прекрасно понимает это простое правило.

— Я — не он. Я не собираюсь льстить и подлизываться, если это то, на что ты рассчитываешь. Позволь сказать тебе, что я прогрессистка, как Отто со своей женой, и я горжусь этим.

Я держал ее за руку.

— Не будь дурой. Тебе что — мало неприятностей? Новых ищешь? Ты принесешь больше пользы своей семье, найдя лучшую работу.

— Они зависят от меня, а я — от них. Мы все заодно, и я горжусь этим. Было бы просто позорно оставить их.

— Вы все спите вместе на полу?

Она ответила не сразу, отвела взгляд, чтобы я в темноте не мог видеть ее лицо.

— Больше негде спать, ты видел. На днях один приятель обещал принести нам кровать. Обняв ее за талию, я сказал:

— Позволь мне предложить тебе кровать. Я не шучу, Летиция. Я не эгоист, как ты считаешь. Ты очень энергичная, пылкая девушка и заслуживаешь большего. Я уступлю тебе свою кровать, а сам буду счастлив лечь на полу, закутавшись в плед. Не возражай! Пожелай спокойной ночи своему дяде и пойдем со мной.

Она сопротивлялась, но я крепко держал ее, пока капля воска со свечи не упала мне на жакет.

— Ты тоже хочешь воспользоваться случаем. Знаю я, чего ты добиваешься. Я видела, какие взгляды ты бросал на Армиду, да и как ты ускользнул с этой маленькой сучкой, так что не надо дурить, мастер Чироло!

— Я не могу заставить тебя не говорить плохо об Армиде. Это ты из ревности. Оставь ее. Я приглашаю тебя вполне должным образом.

— Прекрасно, но ты не получишь от меня того, что так легко получил от нее, и это мой должный ответ тебе.

Потерев носом о ее волосы, которые издавали не слишком сладкий запах, я сказал:

— Хорошо, достаточно об этом. Я всего лишь предложил тебе удобную кровать. Небольшое удовольствие тебе не повредило бы. Тебя ведь не ценят здесь как следует, им нужна лишь пара рабочих рук. А мы вдвоем могли бы прекрасно проводить время, не причиняя никому вреда. Идем, не будь такой застенчивой, я тебя не обижу. Между прочим, дорогая Лети, ты ведь не девственница, правда?

Она отвернулась, лицо ее снова оказалось в тени.

— Позволь мне уйти.

— Останься со мной хотя бы сегодня. Ты будешь спать одна. Даю слово. Скажи мне, ты ведь не девственница? Все еще глядя в сторону и краснея, она ответила:

— Только богатые девушки вроде Армиды могут позволить себе роскошь быть нетронутой. Разве это не так?

— О, ты считаешь это роскошью? Очевидно, ты не привыкла к роскоши. Многие девушки считают это наказанием. Она резко высвободилась и отошла в сторону:

— Иди домой, Периан. Найди себе другую. Уверена, тебе это легко сделать. Мне надо еще несколько часов поработать.

— Я только хотел оказать тебе услугу. Думаю, малоприятно делить ложе на полу с матерью и со своим калекой-дядей, хотя они и милые люди. Я не говорю уже о детях. Но я хочу просить тебя об услуге, возможно, тогда ты почувствуешь себя лучше.

С этими словами я приблизился к ней опять, думая о том, что проникшая под юбку рука может оказаться более действенной, чем слова.

— Что ты хочешь?

— Летиция, я наблюдал за ловкостью твоих пальцев. Изготовь и мне великолепную рубашку для моего генерала Геральда, такую же, как и у Бонихатча, только побольше.

Она оттолкнула мою руку.

— Бони сказал тебе о стоимости этих рубашек. Если ты нам заплатишь, мы с радостью пошьем тебе такую.

— Заплатить?! О боже, Летиция, разве я не друг тебе? Разве я просил у тебя плату за ночлег? Ты не можешь дать мне эту рубашку как другу? Ты же знаешь, что я так же беден, как и ты. Неужели ты так корыстна?

— …Это невозможно…

— У тебя все невозможно. Ладно, побережем твой огарок. Я ухожу.

И со смятенными чувствами я заставил ее отпереть дверь и выскочил на темную улицу. Возможно, из-за турецкой угрозы на улице людей было больше обычного. По пути я встретил несколько отрядов пехоты и кавалерийский эскадрон, но ни с кем не заговаривал, и вскоре уже поднимался в свою одинокую квартиру на улице Резчиков-По-Дереву.

Еженедельно по пятницам я должен посещать Симли Молескина, семейного астролога. Не успел я привести себя и свой амулет в порядок, как турки начали обстрел города.

Я услышал, как где-то недалеко разорвалось пушечное ядро. Позже, когда я шел по улицам, мне говорили, что разрушения незначительны. Вскоре обстрел прекратился.

Возможно, турки хотели поразить недавно прибывший на помощь Малайсии корабль с отрядом тяжелой кавалерии. Этот благородный жест исходил от герцога Тускади, союзника епископа Гондейла IX. Я пошел в Сатсуму посмотреть на выгрузку и на кавалеристов, которые разговаривали со своими лошадьми, как со старыми друзьями.

Вчерашний вечер трудно было назвать удачным. С Армидой я едва успел поговорить. Де Ламбант и Бедалар куда-то исчезли.

Летиция неожиданно оказала упорное сопротивление, не могу, правда, сказать, что меня это сильно обеспокоило. Словом, у меня были все основания полагать, что Симли Молескин тоже заготовил для меня какой-нибудь сюрприз.

Старик, как обычно, сидел в своем высоком кресле на средней площадке Мальтезийской лестницы. Мальчик-слуга суетился меж разложенных рядом шкур и бронзовых шаров. Я вежливо поприветствовал астролога, отметив про себя мертвенно-пепельный цвет его лица — как будто старик провел столетие-другое в подземном склепе.

Вобрав длинную, как у животного, верхнюю губу, астролог кивнул мне в ответ, при этом его сова тоже кивнула, но глаз не открыла.

— Принесет ли мне эта неделя радостные вести, сэр? — спросил я, одновременно опуская несколько монет в его денежный сундучок.

— Сочетание знаков и созвездий неблагоприятно. Против тепла Сатурна действуют ледяные поля равнодушия. Даже тот, кто стремительно бежит через зелень полей, медленно движется по узкой аллее. У твоих ботинок сейчас такая толстая подметка, что ты уже не попираешь почву повседневности. То, что ты считаешь своей территорией, очень скоро может быть занято другим.

— Вы имеете в виду мою работу, игру на сцене или мою любовь?

— Я говорю в общем. Но это общее может быть специфично для каждого. Ты ни к чему не привязан, и когда ты думаешь, что летишь, ты падаешь. Ты не можешь носить генеральскую рубашку, не будучи также и принцем.

— Я хочу сыграть роль принца, если вы имеете в виду пьесу Бентсона.

— Значит, ты будешь играть принца; однако, хотя колесо удачи и повернется к тебе благоприятной стороной, но награда будет не столько царской, сколько незаслуженной. Пока ты не постараешься лучше понять пути Сатаны, тебе будет казаться, что твоя игра принесла тебе горькие плоды.

Он продолжал в том же духе, время от времени сжигая клочки ароматической бумаги. На этой неделе Симли Молескин был очень красноречив. Я не получал великого удовольствия от скрытого течения его мыслей. Немного послушав, я рискнул задать ему прямой вопрос.

— Сэр, я тайно помолвлен. Речь идет о моей жизни наяву, а не об игре на сцене. Подходим ли мы со своей нареченной друг Другу?

— Хотя ты считаешь себя самым уступчивым из всех мужчин, холодность твоих чувств будет разрушительной для тебя. Ты думаешь, что завладел тем, что взял, ты считаешь, для чувств достаточно одного прикосновения. Но от костра остается лишь дым. Фрукты пахнут свежестью, даже и огурцы, гниющие на обочинах. Пыль, поднимаемая ветром на пересечениях дорог, не скажет тебе, сколько людей здесь прошло. И среди твоих друзей скрывается злейшее предательство под маской доброжелательности.

— Я не должен доверять Армиде?

— Можешь спать на ложе из осота, если желаешь всю ночь быть начеку. Но шипы больно исколют тебя, когда в небе над Малайсией появится знамение: черная лошадь с серебряными подковами.

Размышляя над этими загадками, я сказал:

— Сэр Симли, вы сегодня превратили в пепел мои последние надежды. Действительно, мне надо ждать беды, когда я увижу в небе лошадь? Черную лошадь с серебряными подковами?

Он поскреб огромную бородавку на левой щеке, из которой прорастал пучок желтых волос, перекрученных, как змеи на миниатюрной голове Медузы.

— Сначала будет черная лошадь, спускающаяся с облаков, затем начнутся земные неприятности.

— В таком случае, я попытаюсь не смотреть вверх.

— Я бы посоветовал тебе внимательней смотреть по сторонам, — резко произнес он.

В свое время он опекал мою мать и бабушку. Тайны, которые он постигал и которыми обладал, связывали воедино повседневную жизнь малайсийцев на протяжении тысячелетий. Мне было жаль, что я не сохранил лишней монеты на кусок хлеба. Попрощавшись, я вышел с чувством едкого раздражения, которое некоторое время никак не покидало меня. Мне чудилась вонь козла.

Осада города турками никак не влияла на разыгравшуюся драму принца Мендикулы и его неверной принцессы. Все еще преследуемый хотя и ослабшим запахом козла, я прошел главными воротами Чабриззи и приготовился вновь предстать перед заноскопом.

Армида уже была здесь. Она выглядела как всегда свежей в прекрасном платье, которого я никогда до этого не видел. Рядом с Армидой стояла Бедалар, с ними оживленно беседовал де Ламбант. Мы тепло поприветствовали друг друга.

— Я хотел сам познакомить тебя с Армидой, — сказал я Гаю.

— О, я подумал, что ждал этого достаточно. А ты, я вижу, сегодня малость не в себе?

— Ты когда-нибудь видел черных лошадей, скачущих по крышам домов?

Вскоре к нам присоединилась, искоса взглянув на меня, Летиция.

Я направился к менее обаятельной компании, состоявшей из Бонихатча, который отрабатывал выпады деревянным мечом, согбенного Отто Бентсона, Солли и еще одного помощника, неуклюжего мужчины-мальчика по имени Рино. Мы должны были играть сцену, в которой генерал Геральд договаривается с Джемимой и уводит ее в лес. Бентсон наблюдал за всеми необходимыми приготовлениями.

Заметив мое появление, Бентсон велел остальным продолжать работу, а меня отвел немного в сторону.

— Неужели вы, наконец, хотите показать мне готовые слайды? — спросил я.

— Прошу тебя, не настаивай на этом — это слишком деликатный вопрос.

— Тогда в чем дело?

— Как у тебя настроение сегодня, Периан? Ты ничего не боишься?

— Я всегда бесстрашен, как и подобает генералу.

— Замечательно. Но речь идет не о роли храбреца в пьесе. Речь о том, что есть в жизни. Опасность подстерегает нас всегда и везде. Мы можем окончить свой путь на дне реки Туа с перерезанными глотками, даже если турки и не доберутся до нас.

— Вы задали мне вопрос, и я ответил. К чему эта проповедь?

— Не проповедь. Не думай об этом. Думать сейчас опасно в Малайсии. Через три дня придет праздник Рогокрыла — тогда чернь прекратит думать и будет пьянствовать. Но люди, стоящие у власти в Малайсии, всегда мыслят трезво — будь то день или ночь, праздник или беда.

— Что это за жуткий тип в черном сюртуке, который был вчера в галерее?

Старик бросил на меня настороженный взгляд из-под кустистых бровей.

— Тебе лучше ничего не знать о нем. Выбрось его из головы.

— Я знаю, что он из Высшего Совета. Меня не заботит его внешность. Я хочу понять — это из-за него вы не показываете нам процесс меркуризации?

— И этого тебе лучше не знать. Поговорим о других делах.

Он откашлялся.

— Послушай и не обижайся на то, что я собираюсь сказать. Златороги мои друзья. Я знаю о них в тысячу раз больше, чем о тебе. Поэтому беспокоюсь за них. Не валяй дурака с Петицией, потому как будешь иметь дело с ее дядей Жозе и со мной. И тебе придется пожалеть об этом.

— Валять дурака? Что вы имеете в виду? Вы считаете, что если я покормил ее сестру и пытался заказать для себя рубашку, то совершил что-то ужасное? Какое вам до этого дело? Или ее дяде? Вы думаете, что если я играю в вашей никудышной пьесе, вы будете командовать мною?

— Жизнь — это подчинение командам. Я уже тебе сказал, что о Златорогах я знаю в сотни раз больше, чем о тебе. И все, что я хотел сказать по этому поводу, я сказал.

— Вы сказали более, чем достаточно. Он кивнул головой и продолжил:

— У меня есть еще одно весьма важное сообщение для тебя. Его прислал мой могущественный и богатый господин. Необходимо, чтобы ты явился во дворец Эндрюса Гойтолы во время полуденного отдыха. Именно там, а не здесь, перед моим заноскопом, ты испытаешь свое бесстрашие.

— Я буду там, если это необходимо. Вы о многом наболтали ему?

Он вдруг сбавил тон и стал говорить доверительно, как тогда, когда впервые показывал мне свой заноскоп.

— Послушай, в юности за революционные взгляды и речи меня вышвырнули из Толкхорна. С тех пор, заверяю тебя, я не увлекаюсь болтовней. Я держу язык за зубами в Малайсии.

— Появление «черного сюртука» из Совета вчера вечером убедило меня, что назревают серьезные дела. Не считай меня дурачком. Что ему надо было в галерее Гойтолы?

— Я уже сказал тебе — это не твое дело, — быстро ответил Бентсон. — Этот человек — дьявол. Я могу только сказать, что присутствие османской армии у нашего порога улучшило положение моего господина в несколько раз, настолько Совет обеспокоен турками. Короче — задача тебе поставлена. Теперь надо действовать.

— Бездействие всегда было самым главным оружием Малайсии — ив мирное, и в военное время. Именно бездействие помогло Малайсии выжить за два миллиона лет своего существования.

Подошел Бонихатч с закатанными рукавами и ухмылкой на лице. Он легко и бесцеремонно вмешался в разговор.

— Так оно и будет. Совет опять постарается положиться на естественный ход событий, Отто. На их стороне — чума, уже не первый раз в истории. Собачья звезда — Сириус — находится в одном доме с Солнцем, и чума снова стала набирать силу.

— На этой неделе на кладбище св. Брагата было похоронено десять человек, умерших от одной только чумы, — заметил я. — Но это не защитит нас от турок.

Бонихатч со знанием дела ответил:

— Да, но вы только подумайте, как ускорится ее распространение среди сыновей Сулеймана, употребляющих в своих лагерях загрязненную воду.

— Верно, — согласился Отто. — Это только бабушкины сказки, что турок не берет чума. Она пожирает их точно так же, как и нас. Кроме того, есть сведения, что наши враги не истинные турки, а последователи короля Боснии Стефана Твртко. Они все богомилы. Их легко одолеет чума.

Бонихатч, протестуя, помотал бакенбардами:

— Наш вонючий Совет надеется отсидеться, думает, что смерть сделает за них свое дело. Да только чума и нас самих может обложить не хуже армии Твртко. Мы послали обращение за помощью в Игару, Севилию и Вамонал, но в ответ получили лишь извинения, правда написанные на богатейшем пергаменте. Вся система насквозь прогнила!

— Войска прислал только Тускади, остальные знают о скудности нашей государственной казны, — сказал я.

— Нам следовало бы впустить турок для очищения Малайсии, затем мы бы снова начали, но уже без грязи, без коррупции, — в сердцах выпалил Бонихатч.

— Нет, нет, Бони. Такое лекарство лишь ухудшит болезнь и не принесет облегчения. Мы должны победить турок, тогда у нас начнется революция.

— И что ж нам делать? Мне кажется, у тебя есть кой-какие мысли, проговорил я.

Опять из-под нависших бровей он впился в меня взглядом.

— Замыслы довольно коварные. Так бы их назвал Совет. Но их поддерживает молодой герцог Ренардо. Ты увидишь все. В полдень ты должен быть у Гойтолы. Голос его изменился, и он добавил: — Переворот. Вот что необходимо сделать в Малайсии. — Голос его стал еще ниже: — Прогресс.

Я знал студентов в университете, которые открыто признавали учение прогрессистов, поскольку им нравилось, как те одеваются. Но произнесенное стареющим северянином слово прозвучало так же странно, как и вчера, в устах Летиции.

— Ладно, Отто, давай приготовим диван и установим зано-скоп.

Когда работа с заноскопом завершилась, Армида предложила подвезти меня к ее отцу. Бедалар и Гай отправились смотреть подготовку Кайлуса к бою быков, так что я остался с Армидой наедине. С чувством собственного достоинства она повела меня в одну из конюшен Чабриззи. Здесь находился подарок к ее дню рождения — ладная небольшая карета и кобылка Бетси, которая смирно дожидалась в оглоблях.

Меня переполняло восхищение и зависть, когда Армида натянула вожжи. Карета легко покатилась по дороге. Корпус был отделан со вкусом. Панели сияли, как шелк, а позолота так и сверкала на солнце. Я страстно желал обладать мужской версией такого экипажа, чтобы сломя голову пронестись мимо удивленных друзей. Мы катили в этой очаровательной повозке вдвоем — я и Армида.

— Что твой отец хочет от меня?

— Он сам должен объяснить. Что-то связано с турками.

Я замолчал. Я уже знал со слов Отто, что турецкими войсками командовал босниец Стефан Твртко. Его имя облетело весь город. Говорили, что это человек огромного роста, смуглый и жестокий, что он ничем не отличается от разбойника, что для достижения собственных целей он связал свою судьбу с турками. Ходили слухи, что его королевство не превышает заурядной долины в балканских горах, и что он удавил своего сына Себастьяна. Какое отношение мог иметь подобный негодяй к такому человеку, как Эндрюс Гойтола? Для меня это была загадка.

Особняк Гойтолы находился за Ароматным кварталом и авеню Влюбленных на глухой улице недалеко от Вамональского канала. Мы въехали на скаковой круг и увидели главу семейства, который осматривал арабских скакунов. Слуга принял лошадь, и мы с Армидой подошли к ее отцу.

Прежде всего он поведал мне, что у него восемьдесят лошадей, по большей части арабские жеребцы. Почти все они находятся в загородном имении Гойтолы — Джурации.

Эндрюс Гойтола имел высокомерный вид, что, очевидно, было следствием его аристократического воспитания. Но одет был как деревенщина — на нем был защитный короткий плащ, бриджи и гетры, какие носят на севере страны. Прервав разговор с конюхами относительно объездки лошадей, он повернулся и обратился ко мне довольно сухо:

— Через три дня начало ежегодного праздника Рогокрыла. Необходимо своевременно подготовиться, чтобы выглядеть наилучшим образом.

Я не нашелся, что ответить на эту глубокую мысль. Да Гойтола и не ждал ответа. После паузы он опять обратился ко мне.

— Ходят слухи, что у тебя большие успехи в пьесе «Принц Мендикула». Превосходно. Надо думать, что постановка будет интересной. Бентсон поначалу хотел, чтобы пьеса была из жизни современного простонародья. Но этого никогда бы не допустили даже в его родном Толкхорне, где нравы отличаются еще большей дикостью, чем у нас. Думаю, что пьеса приобретает должное достоинство, только если она написана несколько тысяч лет назад и в ней действуют благородные люди.

Он говорил сухо, как будто во рту не хватало слюны, чтобы увлажнить произносимые им слова.

— Игра в пьесе из низменной жизни сказалась бы на моей карьере, — заявил я. — Хотя та глуповатая наивность, которую проявляет Мендикула, доверяя своей жене, скорее пристала лавочнику, а не принцу.

Он воткнул большие пальцы в карман камзола и сказал:

— Ну и шутник ты! Кому нужна пьеса о лавочниках? Публику нисколько не волнует верность или неверность жены лавочника.

Разговор, кажется, заходил в тупик. Я взглянул на Армиду, призывая помочь мне, но она рассматривала лошадей, поглаживала их бока.

Стараясь, насколько можно, говорить непринужденно, я ответил ее отцу:

— Я хочу заявить, что считаю трагикомедию о Мендикуле нелепой и глупой. Уверен, Поззи Кемперер согласился бы со мной.

— В каком смысле глупой?

— Папа, Периан считает эту историю банальной, — вмешалась Армида, одарив меня взглядом, который я не смог прочесть. — Он хочет сказать, что это произведение могло быть написано миллион лет назад.

— Существенное замечание. Совершенно верно — пьеса тем и интересна, что могла бы быть написана миллион лет назад. Есть вечные темы, и они должны постоянно получать новое выражение. Эти любовные муки, великолепно воплощенные Бентсоном, сегодня актуальны точно так же, как и вчера.

— Я понимаю, — ответил я вяло. — Но в пьесе нет морали. Действующие лица глупы. Мендикула — дурак, если он такой доверчивый. Генерал — негодяй, так как он обманывает своего друга; Патриция ничем не лучше — хм — шлюхи, несмотря на всю свою королевскую кровь; Джемима — нерешительна. Хотелось бы иметь хотя бы одного положительного героя.

— Можно сказать, что мораль и нравственность присущи целому, а не предписаны какой-то определенной роли.

— Моей роли они точно не приписаны. Мы немного помолчали. Затем Гойтола снова заговорил, на этот раз более оживленно.

— Приятно сознавать, что имеешь дело с независимо мыслящим молодым человеком. Моя дочь высказала предположение, что тебя, возможно, заинтересует участие в одном небольшом приключении. Похоже, она не ошиблась.

Теперь и лошади разглядывали меня. С конюшен доносился резкий запах соломы. От него у меня щипало в носу. Инстинктивно я чувствовал, что было бы неприлично чихать в присутствии отца Армиды.

— Что это за небольшое приключение?

— Это приключение могло бы помочь семье Гойтолов, принесло бы пользу Малайсии, а тебе — славу.

Предложение прозвучало как большое «малое приключение». А когда он поведал мне о его сути, оно представилось мне еще большим. Но Армида смотрела на меня расширенными глазами, не меньшими, чем задумчивые глаза арабских скакунов. И я согласился сделать все, что он скажет. Голос мой звучал почти уверенно.

Наутро, когда назначено было мое небольшое приключение, я начал суетливо собираться, как бы подражая суматохе, царившей на улицах. Наступил первый день одного из древнейших праздников Малайсии. Праздник Рогокрыла, который посвящался давним победам и мистическим отношениям человека с обитателями воздушной стихии.

Эти отношения давили мне на психику. Мне самому предстояло стать таким обитателем. Из головы не выходило предупреждение старого Симли Молескина о черной лошади с серебряными подковами. Я развил лихорадочную деятельность, чтобы взбодриться и прогнать мрачные мысли.

Устроившись на краешке кресла, я написал несколько слов отцу и сестре Катарине. Я писал пышными фразами, упрашивая их оставить свои убежища и стать свидетелями часа моей славы, поскольку он мог обернуться последним моим часом. Я крикнул снизу слугу и, заплатив ему два динария, попросил срочно доставить записки адресатам.

Я попробовал сыграть на гитаре, написать стихотворение и прощальное послание миру и городу. Затем выскочил на улицу и помчался к Мандаро за благословением.

У Старого Моста уже собирались участники большого парада. Старые серые и терракотовые стены эхом отзывались на крики мужчин, подростков и животных. Два дряхлых мамонта — наши живые баллисты — терпеливо дожидались, пока им выкрасят морды в белый цвет и украсят длинные изогнутые бивни. Но самое впечатляющее зрелище наблюдалось в восточной стороне, у башни Старого Дома. Здесь разместилось городское стадо тиранодонов, этих царей и повелителей всех древнезаветных животных. За свирепыми тварями приглядывали их традиционные пастухи — сатиры, пригнавшие стадо из загонов по дороге Шести Лагун.

О, что за зрелище являли собой эти примитивные создания, полулюди, полукозлы, суетящиеся вокруг своих гигантских подопечных! Я с трудом протиснулся сквозь толпу мальчишек и торговцев, собравшихся поглазеть, как рогатые пастухи выстраивают тиранодонов в ряд. Четыре страшилища достигали шести метров в высоту. Чешуя у них была желто-зеленого цвета с переходом в серый. Это были уже старые звери. Хвосты их, свернутые большими кольцами, покоились на спинах. В целях безопасности сквозь кольца были пропущены цепи, обвивающие также и шеи злобных тварей. Хищные морды были заключены в железные клетки. Звери были достаточно послушны — сатиры с ними справлялись, — но огромные лапы, так похожие на птичьи, беспокойно шаркали по булыжнику, как будто тварям не терпелось врезаться в толпу и устроить побоище. Тиранодонов и кинжалозубов укротить можно было лишь с большим трудом, а приручить никогда. Во время религиозных праздников они были неотъемлемой частью церемониала.

Мандаро отпустил мне грехи.

— Во всем есть единство и двойственность, — сказал он. — Плоть наша живет в прекрасном городе, но также обитает в дремучих дебрях темных вероучений. Сегодня тебе оказана честь вознестись над всем этим.

— Вы будете наблюдать за мной, отец?

— Несомненно. Теперь же я собираюсь понаблюдать за сатирами и тиранодонами. Как и тебе, мне нравится это варварское зрелище. Мы допускаем их в город только во время важных церемоний. Этого вполне достаточно.

Только я вернулся домой, как в дверь постучали. Это была Армида со своей старой кислолицей сопровождающей. Я заслонил Армиду дверью и осыпал ее губы поцелуями, но она вырвалась и отстранилась.

— На улице нас ждет карета, Периан. Я вижу, что ты готов. Настроение у нее было более чем серьезное; во всяком случае, к герою можно бы отнестись и поласковей.

— Я не заметил там никакой кареты.

— Она на Старом Мосту.

— Когда я вижу тебя, то чувствую себя гораздо лучше. Должен признаться, что я слегка нервничаю. Оставим твою провожатую за дверью и поддержим огонь наших душ.

— Мы должны спешить в Букинторо, — все это говорилось шепотом.

— Я это делаю ради тебя, Армида. Ты знаешь об этом.

— Не пытайся шантажировать меня. Я снова заключил ее в свои объятия и, скользнув рукой под платье, накрыл ладонью ее элегантную грудь.

— Армида, как это вышло, что из всего скопища молодых самцов нашего города, от конюха до принца, твой знаменитый отец выбрал именно меня для оказания этой уникальной и опасной чести?

— Ты искал способ возвыситься в этом мире. Если нам суждено пожениться — а это тоже зависит от твоего поведения, — ты должен проявить себя, как мы и договаривались.

— Я понимаю. Ты назвала ему мое имя. Это мне и нужно было узнать.

Она вызывающе посмотрела на меня, когда мы выходили. Я поприветствовал Йоларию, поджидавшую нас на лестничной площадке.

— Я решила, что надо испытать серьезность твоих намерений, Периан, проговорила Армида. — Ты знаешь, что с наступлением темноты мне запрещено выходить из дома. Исключение составляют лишь особые случаи. И я провожу вечера за игрой на клавесине или за чтением вслух Плутарха и Мартина Тапера своей младшей сестре. Я недавно узнала, как ты проводишь свои вечера: слоняешься по низкопробным тавернам, безуспешно пытаешься соблазнять белошвеек.

Она спускалась первой по винтовой лестнице. За ней шла Йолария, затем я. В ярости я закричал:

— Кто рассказал тебе всю эту чушь?

Не поворачивая головы, Армида ответила:

— Летиция Златорог. Я думаю, надежная свидетельница в данном случае.

Я кипел от негодования, полагая, что лучшая защита — это нападение.

— Эта замухрышка? Низкая завистница — она пытается сеять ложь между нами. Я лишь хотел купить у нее рубашку, как это сделал Бонихатч, а она уже готова сочинить историю о совращении. К тому же она уродлива. Разве я ревную, когда ты в роли Патриции находишься в объятиях грязных рук Бонихатча-Мендикулы, хотя я вижу, что ты получаешь от этого удовольствие?

— Я говорила тебе. Я его ненавижу. Мне противны его бакенбарды. Мне противны эти запахи масла, кислот, крема. Он некрасив. Ты же считаешь, что Летиция настолько некрасива, что смог запустить руку ей под юбку и пригласить к себе в кровать, свою кровать, которую я считаю священной для нас обоих! Как ты посмел?

Все это проходило сквозь уши Армидиной провожатой, что еще больше усиливало мой гнев и ощущение несправедливости.

— Я понял. Назло мне ты поставила меня перед вызовом, не приняв которого я бы оказался трусом, после чего твой отец смог бы спокойно меня выставить… Да ты страшная интриганка, Армида. Но знай, эта маленькая швея для меня ничего не значит. Она просто сеет рознь между нами.

— Это ты сеешь рознь.

Так, препираясь, мы подошли к повозке. Это была не карета Армиды, а двухместный экипаж с сиденьем для извозчика сзади. Прикусив собственные языки — так как не было возможности покусать их друг у друга, — мы позволили закрыть двери и тронуться. Йолария уселась между нами, и нам ничего не оставалось, как созерцать ее желтую щеку — каждому свою.

Как только мы выкатились со старой площади, мы оказались в гуще движения. Экипажи шли от Северных Ворот и от св. Марко. Мы двигались медленно, и молчание, казалось, еще больше замедляло ход. Армида считала, что я неравнодушен к Летиции. Меня это очень злило.

Снаружи я мог видеть необычайно радостные лица как старых, так и молодых. Праздник Рогокрыла отмечался в честь легендарной битвы наших далеких предков много миллионов лет тому назад, когда одни нанесли поражение другим. Следовательно, настало время порадоваться.

Несмотря на то, что турки находились в пределах досягаемости выстрела, празднеств не отменили. Со стороны ратуши прибывали гильдии в полном составе. Они несли знамена и эмблемы своей деятельности. Присутствовали также все религиозные ордены, на знаменах которых были изображены Сатана, Бог, Минерва. Они двигались торжественными рядами. Впереди шли трубачи. За ними — люди с факелами и кадилами, которые наполняли воздух особым ароматом.

В центре шествия этих святых людей в серых, черных, коричневых одеждах выделялся букет других красок — белой, розовой, золотой. Это был накрытый балдахином трон, на котором восседал архиепископ Малайсии Гондейл IX. Трон был установлен на специальной платформе, которую несли на своих могучих плечах монахи. Старость так посеребрила Гондейла, и он был настолько худ, что почти просвечивался. На нем была белая мантия — признак непорочности, которая была покрыта великолепным розовым одеянием, свисавшим с трона на платформу, а с платформы почти до самой земли. По мере продвижения святой старец полупрозрачной рукой бросал в толпу серебряные монеты. На одной стороне монеты были изображены темные силы, на другой — светлые.

Вслед за процессией архиепископа шли древнезаветные животные из его родового зоопарка. Толпа ревела от удовольствия, как будто сама была большим зверем. Первой несли птицу, в честь которой и назван был праздник. Она дремала на поднятом кулаке птицевода, прикованная цепочкой к его кожаной перчатке. Клюв рогокрыла покоился на блестящем, безупречном оперении. Шагавший рядом флейтист играл убаюкивающую птичью мелодию. Далее следовали древнезаветные звери, чьи имена носили другие годичные празднества. Первым шел старый громадный алебард-ник, или, как его звали в народе, роголом. Три рога располагались один за другим на его огромной морде. Его поступь была тяжела и величественна. Наездник управлял им с помощью золотых вожжей, прикрепленных к носовому рогу.

За этой живой боевой машиной шагали двое других гигантских участников древних битв — те самые мамонты, подготовку которых к шествию я наблюдал чуть раньше. Фигурки погонщиков, примостившихся за их ушами, казались совершенно незначительными. За лохматыми метателями камней, пронзая толпу злобными взглядами, твердо шагали на массивных задних лапах гребневеки-кожаны.

За ними гнали тварей поменьше — квакающих и прыгающих желтых кольчужников; это были самые распространенные из древ-незаветных зверей; ротогубов; и стайку древесных снафансов, или проныр-хватачек, если пользоваться их вульгарным наименованием. Их пятнистая кожа блестела на солнце.

Последней тащилась добродушная туша, напоминающая гребенчатый воинский шлем, — Старый Бурдюк, на языке толпы. Два смертоносных костяных шипа были удалены с его длинного хвоста, но спинные пластины оставались в целости и сохранности. Это был самец и прекрасный экземпляр, его вели с помощью длинного шеста с цепью, что заставляло его высоко держать голову.

Публике нравилось созерцать всех этих величественных созданий.

Затем появились огромные картины, соответствующие духу праздника. Они громыхали по мостовым на тяжелых колесах, и на них изображались самые прекрасные и помпезные мифологические сцены, какие только смогли вообразить художники. Казалось, на площадь св. Марко вырвался на волю мир блистающих грез, и городской плебс бежал рядом с повозками, махая руками и испуская вопли восторга, как будто ничего иного не было в жизни этих мужчин и женщин, а только эти сверкающие видения. Рядом с ними более медленным и степенным потоком двигались уличные торговцы. Эти умело извлекали выгоду из аппетита, пробуждаемого общим возбуждением и свежим воздухом. Они предлагали все виды соков, газировок и спиртного, фрукты и закуски — как холодные, так и горячие, торты, пирожные, конфеты, печенье, халву и мороженое — словом, все виды сладостей, какие только можно было придумать. Воздух пропитался приятным ароматом. Можно было обонять одновременно и земное, и возвышенное запахи мирра и ладана мешались с запахами свежевыпеченного хлеба и пирогов.

Под вечер запахи станут не такими мирными, когда на кострах начнут сжигать еретиков — людей, верящих только в одного Бога, или тех, кто считал, что они произошли от обезьяны.

Наш экипаж с трудом пробирался через всю эту неразбериху. Армида дала указания извозчику, и мы свернули на боковую улицу, освободившись наконец от больших толп, и благополучно добрались до места неподалеку от Букинторо, куда пошли уже пешком.

Как прекрасен был Букинторо! Большие торговые дома расположились на южной стороне, а с севера были сады и неспешное течение реки. Дворцы были отделаны белым мрамором или местным камнем золотого цвета.

Северную сторону, как обычно по праздникам, перегородили изгородью, чтобы не допустить вторжения толп обывателей. Парадная площадь простиралась между элегантным новым Парковым Мостом и причудливым Старым Мостом с полуразрушенными домами. В длину же официальные границы площади с одной стороны отмечались статуей Деспота-основателя, находящейся напротив Главного Мага, а с другой — древней каменной церковью. Между статуей и церковью на всем пути развевались черно-голубые флаги. На башнях дворцов примостилось множество летающих людей, наслаждавшихся зрелищем церемонии.

Вооруженные рыцари гарцевали на скакунах в роскошных попонах, за ними следовали отряды алебардщиков и копьеносцев. Разнообразие в военное шествие вносили ополченцы, красующиеся в ярких одеяниях из шкур древнезаветных животных. Среди этого воинственного великолепия особое место занимали четыре тиранодона. При вступлении в Букинторо они вели себя капризно и норовисто, раздражаемые толпой и ошеломляющими звуками труб. Сатиры едва могли их удержать в одной линии. (Каждым монстром управлял сатир. Он восседал на его мощных плечах в удобном седле.) Скрученные кольцами хвосты тиранодонов были подняты вверх и маячили выше голов их наездников. Кончики хвостов золотыми цепями были привязаны к ошейникам. Хвосты чудовищ составляли основную их мощь, их нельзя было оставлять свободными. Я уже наблюдал эту варварскую компанию, когда проезжал утром по Старому Мосту. Сатиры украсили рога и головы животных венками и гирляндами из жимолости и листьев лавра.

Вдоль набережных порядочный шум производили группы трубадуров, наяривавших матросские мелодии. Там пришвартовалось большое число иностранных и малайсийских кораблей. Навидадианская шхуна, прекрасное трехмачтовое судно с высоким носом, и две джонки соседствовали с нашими триремами и галеасами, так хорошо приспособленными для опасных плаваний в Срединном море. Все эти суда были расцвечены сигнальными флажками, а их нок-реи были облеплены матросами.

И все это огромное сборище должно было вскоре смотреть, а может, и молиться на меня. От этой мысли все перевернулось у меня внутри. Ну а потом будут состязания, маскарады, свадьбы (праздник Рогокрыла был благоприятнейшим временем для свадеб), церковные выступления, фейерверки. Обычно празднества продолжались до поздней ночи. На Старом Мосту забьет фонтан из красного вина — щедрый жест Совета беднякам. В этом празднике участвовали все. И каждый вносил в него свою большую или малую лепту. Но все это будет позднее. А сначала выступлю я, Периан де Чироло, в одной из своих самых бредовых и наименее желаемых ролей!

Армида и я в сопровождении алебардщиков подошли к фронтону одного из торговых особняков, где на импровизированной платформе стояло несколько сановников. Лица их были неприветливы, а одежды внушительны. (Но среди них не было того страшного человека из Высшего Совета, чья внешность была мне так отвратительна. Думаю, он не рискнул появиться перед народом — его стихией были ночь и тайна.) Среди этих шишек был и Эндрюс Гойтола. Он шагнул вперед и кивком позвал меня на платформу. Когда я поднялся, он сказал мне несколько слов ободрения, но сухо, без улыбки. Я огляделся: Армида куда-то исчезла.

— Необходимо еще час подождать, — заявил Гойтола, принимая понюшку. Он повернулся и возобновил беседу с человеком, чье лицо мне было знакомо. Это был герцог Ренардо, крепкий и рослый юноша с цветущим лицом. Аристократ до мозга костей. И все в его облике подчеркивало это — золотая кольчуга, закатанные чулки, ботинки на высокой подошве и с квадратными носами. Но я бы отдал весь мир или добрую половину мира за его атласные бриджи и свободного покроя плащ с врезными карманами, надетый поверх кольчуги. Швы были отделаны изысканным золоченым орнаментом, в котором использовались мотивы герба дома Ренардо. Возможно, плащ сшили Златороги в своей грязной мастерской.

Молодой герцог оценивающе поглядел на меня и продолжил разговор с Гойтолой, каждое слово которого, как я решил, стоило дукат, судя по тому, как раздельно произносил их Гойтола. Это был тот самый герцог, о котором говорили, что он сторонник идей Гойтолы. Еще говорили, что он знал интересы народа и оказывал поддержку выдвигаемым народом требованиям к Совету.

Стоя на платформе, я мог видеть все происходящее.

Народ прибывал очень быстро. С восточной части от церкви доносилась музыка. Как обычно, у реки собралось много зрителей. Меж ними сновали коробейники, продавая игрушки, брошюры и еду. Я попробовал отыскать в толпе лицо своего отца, но это оказалось безнадежным. Я также не смог увидеть знамя Мантегана, поэтому не знал, здесь ли моя сестра и ее муж Волпато, который должен был возвратиться из далекого путешествия.

Мое внимание привлекли чьи-то машущие руки. Там, за ограждением, стояли мои друзья де Ламбант и Портинари с двумя девушками. Рядом с де Ламбантом была Бедалар, а Портинари держал за руку Смарану, сестру де Ламбанта. Когда я поклонился им, некоторые зеваки зааплодировали, отчего краска ударила мне в лицо.

Я стоял на краю платформы, несколько в стороне от сановников с каменными лицами. Это место вскоре должно будет стать центром всеобщего внимания. Другая часть платформы была занята странными предметами, которых, насколько я знаю, никогда не видела Малайсия за всю свою долгую историю.

На платформе высились семь деревянных рам, или башен, внутри которых, будто живые, трепетали и шелестели гигантские шелковые мешки. Видимо, эти штуки могли легко загореться от случайной искры. Поэтому двое мужчин со шлангом и помпой постоянно поливали клетки водой, обрызгивая каждого близстоящего.

Узкие горловины этих семи огромнейших мешков спускались к семи бочкам: одной большой и шести поменьше. В бочках когда-то хранилось вино. За ними присматривала команда под руководством Бентсона и его помощника Рино. Обслуга постепенно заполняла бочки некой жидкостью. Другие катили тачки с чем-то вроде серы и тоже вываливали их в бочки. В стороне от этой суматохи, на другом конце платформы, стоял конюх, похлопывая и успокаивая ретивого черного жеребца из конюшни Гойтолы. На жеребце была попона цветов Малайсийского флага. Специально для праздника скакун был подкован серебряными подковами. Я задумчиво посмотрел на него. Он задумчиво отвернулся от меня.

На тротуаре у платформы стоял длинный черный фургон, накрытый черным драпом. Его охраняли два господина, одетые в черное и даже с масками на лицах. Как бы для того, чтобы не вносить мрак и уныние в столь радостный день, сверху карета была украшена венком из белых цветов.

Зрелище повергло меня в уныние. Мне стало казаться, что я присутствую на собственной казни. Поэтому, когда к платформе подошел посыльный и бросил между перил записку, я схватил ее, как будто это было помилование. Записку прислал мой дражайший папаша.

«Я страдаю от коликов, а ты меня не навещаешь. Возможно, это желчный камень. Я совсем не ем. Я очень занят наукой, и пища перестала меня беспокоить. Все это весьма интересно. Никогда нельзя верить врачам. Я благодарен тебе за письмо, хотя почерк твой не стал лучше. Тебе лучше бросить верховую езду. У тебя с детства не было к этому способностей, как, впрочем, и ко всему остальному. Между тем, я многое выяснил о диете Филипа Македонского. У меня нет гульденов, чтобы тратить их на шикарные рубашки и другие безделушки. Пожалуйста, будь внимателен. Почему ты не приезжаешь? С тех пор, как умер попугай, я никуда не выхожу. Хочу сказать тебе, что я никогда не одобрю твое шутовство. Ты плохо кончишь. Сегодня я чувствую себя хорошо, а завтра состояние может ухудшиться. Посылаю тебе свои лучшие пожелания.

Твой преданный отец».

«Ну и дела, — подумал я, пряча записку в карман. — Нужно навестить старую свинью. При условии, что все кончится благополучно».

С легкой дрожью в коленках я направился поговорить с Бентсоном, который следил за наполнением бочек. Он был без привычной меховой куртки, его грубая холщовая рубашка прилипла к ребрам. Другие работающие разделись до пояса. Бентсон приказал добавить жидкости в самую большую из семи бочек. Он был возбужден и суетлив.

— Отто, ты что — гонишь голландскую водку на виду всей публики? Или это пример Прогресса?

Он ответил заговорщицки:

— Не произноси громко это слово. Древний город впервые станет свидетелем такого события. Здесь следовало бы присутствовать самому великому Фатемберу, чтобы написать историческое полотно. Мы располагаем новым методом ведения войны. Все изменится. А все бедные люди за перемены.

Он смахнул пот с бровей, осмотрелся, чтобы прикрикнуть на кого-нибудь, но, очевидно, все шло по плану.

— Ты противоречишь себе, Отто. Ты стремишься изменить мир, работаешь во имя прогресса, а пишешь заплесневелую драму, которая могла бы быть поставлена миллион лет назад. — Я понизил голос, пародируя его интонацию.

Он бросил на меня характерный испытующий взгляд и ответил:

— Постарайся узнать, постарайся понять, что происходит в мире. То, что тебе кажется нормальным, на самом деле полно жестокой несправедливости. Если ты обладаешь заурядным умом и у тебя есть достаточно твердое положение в жизни, тогда можешь считать, что все хорошо в этом лучшем из миров, и очарование юности доброе для такого мнения подспорье. Но если ты беден и мыслишь неординарно, то ты должен изменить ход вещей, и тогда весь мир всей своей мощью покатится против тебя, как шипованное колесо.

— Ты считаешь, рогокрылы летают напрасно? Он сделал презрительный жест:

— Даже на этой платформе стоят те, кто продолжает эксплуатировать нас и в дни праздников.

— Но если тебя это так угнетает, перестань заниматься критиканством.

Отто вытер о рубашку руки и с сожалением ответил:

— Разве зрячий человек может умышленно себя ослепить? У тебя такие наивные мысли — проснись, Периан, посмотри, что в действительности происходит вокруг! Да, я работаю ради перемен и пишу пьесу в допотопном стиле. И она всем доступна. Пьеса о Мендикуле была задумана как пьеса о современных бедняках, вроде Златорогов, а не о принцах. Ты знаешь, как я люблю принцев.

Его губы искривились в саркастической улыбке.

— Потом, в случае успеха я напишу еще одну драму о бедных, чтобы сказать больше правды. Но тех, кто заказывает музыку, мало волнует нищета и горе бедняков. Им плевать, что от голода умирают дети, как умерли мои много лет тому назад. Все их разговоры о религии, науке и искусстве — игра слов, не более. Им начхать на простых людей.

— Я смотрю на это по-другому. И не все так считают. Мои слова еще больше завели его.

— Да, не все, конечно. Но в нашей жизни правит ложь. Мы погрязли во лжи — и бедные, и богатые. Но только богатые извлекают выгоду из лжи и плодят ее, как нерестовая рыба. Ложь проникла и в твою уютную жизнь, только ты еще не открыл глаза и не видишь ее действия.

— Я ведь живу на мансарде, у меня почти нет работы, а неделю назад я пытался добыть себе рубашку. Почему у тебя такое предвзятое мнение обо мне?

— О, ты желаешь быть подлинным аристократом — я вижу это! Но ты можешь познать горе и лишения лишь тогда, когда теряешь своих детей, ощущаешь, как черви поедают их внутренности. Ты упомянул о рубашке; дай-ка я тебе растолкую то, чего ты не удосужился заметить. Летиция и ее семья лезут вон из кожи, чтобы свести концы с концами. Они не могут позволить себе просто так раздавать рубашки. Они даются им кровью. Как ты мог не видеть, не понять этого?

— Я видел, что они очень бедны. Но Летиция оказалась такой подлой и дерзкой девчонкой. Она не любит меня. Я лишь немного пошутил с ней, а она побежала прямо к Армиде и все рассказала ей.

Бентсон мрачно взглянул на меня.

— Она не подлая. И любовь у нее есть. Все это от вопиющей бедности ее семьи. Вот и все. В этом все дело. У нее щедрая душа, нравственно она богаче, чем молодая Армида. Сердце ее растревожено от любви к тебе. Но семейная нищета не дает ей возможности радоваться жизни.

Я усмехнулся:

— Она любит меня, поэтому и рассказала Армиде, что я сделал.

Он метнулся к Рино, чтобы дать указания насчет очередной тачки. Содержимое тачки я принял за золу. Когда она была на платформе, Бентсон снова повернулся ко мне.

— Это железные опилки. Мы должны быть очень осторожными. Огонь главная угроза для нас. Пока сие нас миновало. На чем мы остановились? Да, мы говорили о малышке Летиции. Ты не пытался войти в ее положение? Летиция любит тебя, но знает, что из этого ничего не выйдет. Возможно, она рассказала обо всем Армиде, которой она, естественно, завидовала, чтобы посеять между вами рознь.

— Я ей за это не признателен. Кончим этот разговор.

— Вот что я тебе скажу, — он наклонился ко мне и произнес очень тихо в излюбленной заговорщицкой манере, глядя на меня исподлобья. — Не говори больше так. Ни я, ни мои друзья не должны слышать этого никогда, иначе у тебя будут большие неприятности. Пойми, нищета ломает всякую мораль. Ты знаешь Летицию. Ты знаком с ее дядей Жозе — прекрасным человеком, несмотря на его увечье. Именно благодаря его энергии держится жизнь этой семьи. Он храбрец. Мать Летиции потеряла волю после смерти мужа. Да, Периан, из-за нищенского существования все пятеро спят на нескольких матрацах, брошенных на пол. Спят друг напротив друга. Дядя, человек нормальных склонностей, ложится рядом с Петицией. Что, ты думаешь, происходит между ними?

— Не может быть… ее мать…

— Мать ради спокойствия, ради выживания заставляет девушку уступать желаниям своего брата. И не только Летицию, но и ее сестру Розу, без различия. Об этом мне рассказал Жозе. Однажды вечером мы выпили немного, и он мне о многом поведал. Что еще может произойти в таких нищенских условиях, вызванных непосильной эксплуатацией?

На меня вдруг напал приступ слабости.

— Чудовищно, противоестественно! — Я тряс головой. — Преступно!

— Далеко не противоестественно, как ты назвал это, при таких диких условиях это происходит сплошь и рядом. Нищета сильнее нравственности. Еще и по этой причине мы должны заставлять мир идти к прогрессу. Мы должны победить нищету, иначе мы все задохнемся от нее.

Кровь прилила к лицу. Я покраснел.

— Этот старый калека! И ты оправдываешь то, что он делает с Петицией? Как ты думаешь, что она при этом чувствует?

Отто, всем видом дававший понять, что разговор окончен, снова повернулся ко мне:

— Я лишь хочу сказать, что безмерное богатство порождает безмерную нищету, а бедность порождает грех. Все мы одинаковые жертвы бедности. Ты должен раскрыть глаза и посмотреть на действительное положение вещей.

— Ты все еще оскорбляешь меня. Даже люди богатые знают, что бедность и порок не ходят порознь, и делают все от них зависящее, чтобы выправить положение. Но личности есть личности, и они несут личную ответственность за свою судьбу, как бы несчастна она ни была.

— Личность не играет большой роли в борьбе, — сказал Отто. На этот раз он отвернулся от меня и дал необходимые инструкции Рино.

Не только бедность приводила к несчастьям, богатство, например, приносило Армиде массу неприятностей. Несчастья необходимо решительно отражать, где б они ни появлялись.

Величественная картина, развернувшаяся передо мной, вернула меня к происходящему. Первые ряды шествия уже подошли к Букинторо. Яркие знамена и пестрые одежды добавляли все новых и новых красок сборищу. На балконах торговых особняков стали появляться фигуры зевак. Платья на многих женщинах были просто великолепны. Они опирались маленькими руками о балюстраду и смотрели вниз — каждая на миг задерживала свой взгляд на мне.

Страх исчез. Я должен был сыграть наиболее драматичную роль в своей жизни. Я выполню ее до конца. Что касается Бентсо-на, то, конечно, быть бедным — горе, но мир ни в коем случае не был таким плохим, как он считал. Ни один человек возвышенного склада не мог смотреть на Букинторо без волнения и подлинного наслаждения.

Что до Летиции, то бедность там или нет, но она просто потаскушка. Я докажу, что достоин благородной Армиды, такой красивой и доброй. Наша недавняя размолвка произошла по вине Летиции и будет сглажена, когда следующий раз Армида попадет в мои объятия. При этой мысли моя грудь раздулась, как семь шелковых мешков, висящих над моей головой.

Ко мне приблизились Гойтола и герцог Ренардо. Последний кивнул мне в знак приветствия, и я ответил ему поклоном. Он был выше меня, типичный представитель своего класса. Говорил он доброжелательно.

— Ты выглядишь довольно уверенным, де Чироло. Поздравляю. Ты расшевелил зависть моих друзей, которые почитают за честь быть на твоем месте. Но я сказал им, что это не в моей власти. — Он кивнул в сторону Гойтолы.

— Они уже староваты для полетов в небесах, — сказал в свою защиту Гойтола. Он спросил, объяснил ли мне Бентсон, как все работает.

— Здесь заложен новый принцип, — объяснил Гойтола, постучав тростью с золотым наконечником о самую большую бочку. — В этих бочках находится смесь воды с железными опилками, которая может быть перемешана путем поворота вон той ручкой. Затем Бентсон со своими людьми через воронку заливает серную кислоту. В результате химической реакции выделяется водород, который легче воздуха. Водород устремляется вверх по резиновому шлангу и заполняет шар, вытесняя обычный воздух, который тяжелее водорода, в точности как плохое изгоняет хорошее.

Он почесал подбородок кончиком трости, и мы уставились на большой мешок, который уже полностью раздался и заполнил обрамляющий деревянный каркас.

— Мешок сделан из шелка с резиновой пропиткой, примененной для лучшего удержания газа, — продолжил Гойтола. — Снаряжение, висящее внизу, позволит тебе осуществлять некоторое управление воздушным шаром при его свободном полете. Шар отпускается на волю, если потянуть вот за этот шнур. Защелки выдергиваются из каркаса, и секция отделяется. Устройство одинаково в главном шаре и в шести меньших шарах.

— Весьма изобретательно, — сказал я.

С края платформы уже привели жеребца и ставили его в упряжь под самым большим шаром. С противоположной стороны приближался священник, с выражением лица, присущим только священникам. Бьюсь об заклад — они вырабатывают его, наблюдая за трупами.

Ритуал был завершен, хор разразился пением, а собравшееся скопище аплодисментами. Черного жеребца с серебряными подковами затолкали на маленькую платформу и туго натянули сложную сбрую, после чего я его оседлал. Бентсон шлепнул меня по пояснице перед тем, как выдернуть болтающийся шнур, о котором упоминал Гойтола. Щелкнули задвижки, все замолчали. Верхняя секция деревянной клетки открылась. Аэростат начал подниматься. Рино и его помощник поспешно откупорили бочонок и отпрянули назад. Рино отдал мне честь. Стропы и шлеи упряжи вокруг меня натянулись и заскрипели. Звероподобная рожа Рино сгинула внизу. Я был в воздухе!

Мой жеребец норовисто дернулся, но он был так надежно закреплен, что не мог броситься в сторону или вздыбиться. Пожалуй, попытавшись оседлать этого зверя на земле, я был бы в большей опасности, чем здесь, в небе.

Я взволнованно огляделся. Мои глаза встретились с глазами одной из прелестниц на одном из балконов. Она бросила в меня букетик розовых цветов, но порядочно промахнулась; женщины редко проявляют меткость в таких делах. Я приподнял в ответ шляпу, и толпа внизу ответила приветственным ревом. Я снова посмотрел вниз, разыскивая в этом скопище своих друзей и сестру. Но у меня закружилась голова, и я быстро поднял глаза и стал смотреть перед собой и вверх.

Водородный аэростат Гойтолы раздулся, как брюхо пропойцы. Он был сделан из перемежавшихся шелковых клиньев голубого и черного цвета — цветов Малайсии. По бокам торчали короткие, широкие крылья из папье-маше, а спереди свирепо скалилась голова рогокрыла из того же материала с раскрытым клювом и сверкающими серебряными зубами. Я мог оценить, какое впечатление производила эта выдумка по могучему «О-о-о!», вырывавшемуся из глоток голпы по мере того, как мы проплывали между зданиями.

Аэростат ровно возносился ввысь. Дул легкий восточный бриз. Я уселся поудобнее и уже более спокойно созерцал блестящую на солнце поверхность Туа и множество кораблей, покоящихся на водной глади. Их палубы были густо усыпаны задранными к небу лицами. На дальнем берегу реки начинались виноградники и тянулись до самого горизонта, теряясь в дымке. Весь Букинторо лежал подо мной.

Мы поднялись на высоту самых высоких его башен. От их вершин отделялись грациозные фигуры и приближались ко мне, гонимые ровной пульсацией сильных крыльев. Я помахал им шляпой. Они в ответ замахали руками.

Вскоре летающие люди, эти стражи Малайсии, порхали вокруг меня — их было шесть, трое мужчин и три женщины. Из одежды на каждом было лишь какое-то подобие набедренной повязки. В этом смысле они не делали различий по полу, так что у женщин грудь тоже была обнажена. На троицу летающих женщин я смотрел благожелательно. Они были юные и прекрасно сложены, но когда юность кончалась, они теряли способность летать и после должны были топтать землю, как и все мы. Они улыбались и кувыркались в воздухе, бесшабашно и жизнерадостно, как дельфины в море.

Возбуждение переполняло меня так же, как водород — мой аэростат. Какое счастье, как мне повезло! Как страстно я желал, чтобы Армида была со мной…

Я плыл сквозь город в западном направлении, и мои прекрасные друзья порхали вокруг, и ветерок от сильного биения их крыльев овевал мне лицо.

Внизу справа был Старый Мост, курящийся дымами каминных труб, а дальше Сатсума и река. Прямо подо мной был св. Марко. Аэростат проплыл между его башнями-близнецами, на которых тоже стояли летающие люди, приветствующие меня, смеющиеся, бросающиеся в воздух. Слева от меня были тюрьма и университет, за которым высился Холм Основателей, увенчанный беспорядочно разбросанными громадами зданий Дворца Епископального Совета. Повсюду остроконечные башенки, бельведеры, шпили и сотни статуй на балконах, фронтонах и крышах.

Мы продолжали подниматься. Крылатые нетерпеливо тянули за веревки, привязанные к охватывающей баллон сети. Впереди — за скопищем трущоб — я мог различить цепь дворцов и замков, которыми была отмечена старая линия обороны Малайсии: Чабриззи, древний Мантеган, Дио и величественный Ренардо. За ними начинались подножия холмов Прилипит, где виднелись передовые рубежи наших врагов — турок. Именно к ним медленно плыл аэростат, направляемый крылатым эскортом.

Желая, чтобы со мной была Армида, я не мог в то же время не пожалеть, что со мной нет и Бентсона. Я бы хотел, чтобы он увидел, как прекрасен наш маленький мир. Все было восхитительно с этой возвышенной точки зрения, даже трущобы, даже сыро-мятни и скотобойни, которых было полно на излучине реки. Сидя верхом на скакуне с серебряными подковами, я обозревал наш город-государство весь, целиком. Я как будто смотрел на раскрытый, тикающий часовой механизм. Я видел, что каждая его часть связана с другой и зависит от нее, и что за тысячелетия совместной работы они притерлись друг к другу самым лучшим образом.

Изогнувшись в седле, чтобы видеть все и ничего не упустить, я был захвачен возвышенными чувствами. Я испустил приветственный крик нашему городу, и прекрасные создания, сопровождающие меня, его подхватили.

Один из летающих окликнул меня и указал вперед. По мере того, как мы поднимались над дворцами и укреплениями, окружавшими Малайсию, все лучше становились видны шатры противника. Вскоре весь лагерь Стефана Твртко был как на ладони.

Неприятельские силы жались к берегам ручья, который был высушен летней жарой почти до самого дна.

На западном фланге укреплений Твртко располагались орудия, из которых производилась беспорядочная бомбардировка Малайсии. За орудиями раскинулось то, что выглядело, скорее, маленьким городом, чем военным лагерем.

Ряды шатров образовывали улицы и площади. Самые большие шатры располагались в центре, самый великолепный из них принадлежал, несомненно, Твртко; турецкая любовь к симметрии сказалась в его расположении, он находился в самой середине города, в окружении шатров своих подчиненных. Вокруг этого шатра были посажены деревья, но они засыхали от нехватки воды. На их ветвях сидели стервятники, взмывшие в воздух при нашем появлении.

За лагерем начиналось пестрое скопление лачуг и тентов, сооруженных из натянутых на колья шкур. Здесь обитали всевозможные бродяги и оборванцы, во все века примазывающиеся к армиям — арабы, черкесы и другие бродячие племена, надеющиеся на военную добычу, сербы, греки, армяне, евреи, все жаждущие извлечь выгоду из военных действий. Можно было также видеть великое множество коней и верблюдов, нестройными рядами теснящихся вдоль высыхающего ручейка.

Из палаток высыпали маленькие фигурки, они прикрывали глаза ладонями, глядя на нас. Я вглядывался в королевский шатер. Самого короля не было видно, хотя из шатра вышли три богато одетые фигуры, чтобы, как и все остальные, поглазеть на нас. Мы летели достаточно низко, чтобы разглядеть, что у двоих из этих трех были большие черные бороды и усы.

Невозможно было ощущать ненависть к этим людям, хотя я и старался ее вызвать. В таком миниатюрном виде они меня восхищали.

Одна из летающих женщин привлекла мое внимание к участку земли на другой стороне ручья. Там было воздвигнуто небольшое количество деревянных шестов, увенчанных тюрбанами, и множество простых каменных надгробий. Лагерное кладбище уже обзавелось своими постояльцами. Плакальщицы на кладбище глядели на нас в смятении и бросались под укрытия деревьев.

Из лагеря по нам сделали несколько выстрелов, но было ясно, что вид раздутого рогокрыла с живым всадником, парящего над их головами, вселил ужас во многие сердца. Мы напомнили людям Твртко, какая древняя мощь им противостоит. Такое предзнаменование даст ужасные всходы в их темных, суеверных головах.

Мы проплыли над шатрами и с удовлетворением увидели, как многие наши враги падают на колени или убегают под укрытие.

Когда мы описали круг над лагерем, мои спутники потянули аэростат в безопасном направлении, и под нами снова поплыли городские здания. Было договорено, что я должен опуститься в Букинторо, на ту же платформу, с которой взлетел.

И теперь мы смогли увидеть осуществление второй части плана, составленного защитниками Малайсии, плана, родившегося, как мне кажется, в темном, грязном разуме того страшного члена Совета в черном плаще с вместительными карманами, который ночью приходил на выставочную галерею. Шесть малых аэростатов плыли нам навстречу по направлению к турецким окопам и под каждым раскачивался привязанный человек.

Эти раскачивающиеся люди были обнажены, и тела их были странного цвета. Их лица были искажены, их головы как-то неестественно сидели на плечах. Я понял назначение длинного черного фургона, стоявшего неподалеку от стартовой платформы и охраняемого двумя господами в масках и черных одеждах. Этим фургоном были доставлены шесть трупов из морга.

Чума распространяется быстро под летним солнцем; ей, как ящерице, нужно тепло, чтобы двигаться энергично. И лучше всего она себя чувствует в рядах осажденных или осаждающих армий, где не приходится говорить о чистоте. Люди Твртко уже имели удовольствие принимать у себя страшную гостью; но кто-то в Малайсии придумал способ, как сделать это удовольствие постоянным и всеобъемлющим. Эти трупы опустятся среди траурных шатров и распространят свое разложение, невзирая на лица, беспристрастно и всем поровну.

Мой шар медленно пролетел мимо мертвых, раскачивающихся на своих веревках. Мертвецы с взъерошенными шевелюрами и застывшими глазами летели, чтобы нанести врагам последний визит и, по возможности, сопроводить их в темные, подземные края, где их души найдут теперь попутчиков. Я знал, пролетая над бронзовым куполом св. Марко, что приветственные возгласы при нашем возвращении заглушат вопли ужаса, доносящиеся с подножий холмов.

Уже не знаю, как это получилось, но каким-то образом именно Эндрюс Гойтола оказался героем Праздника Рогокрыла. В его честь поднимали бокалы и провозглашали здравицы, и именно он говорил речь с платформы, в то время как меня вместе с жеребцом быстренько от нее оттеснили.

Он, однако, не ведал, до какой степени я сделался героем в глазах его дочери Армиды и насколько я полонил ее сердце. Даже Бедалар бросала на меня воспламеняющие взгляды. В эту ночь, когда фонтан на Старом Мосту испускал струи епископского вина, Армида была со мной. Вместе с де Ламбантом, Кайлусом и другими друзьями мы пили за юность, любовь и дружбу, провозглашали тосты за Малайсию и за смерть всех тех, кто пытается помешать такому естественному и счастливому порядку вещей.

 

КНИГА ВТОРАЯ

Незаслуженный пир

Мы тащились с де Ламбантом по темным улицам Малайсии, пошатываясь от выпитого вина. У каждого была гитара, и временами мы пытались что-нибудь спеть. Ночь была на исходе. Прошел второй день Праздника Рогокрыла и приближался рассвет третьего дня. Когда Армида и Бедалар были возвращены в свои респектабельные семьи, де Ламбант, Портинари и я бродили всю ночь по городу, пока не кончились деньги. Отто бездействовал во время празднеств, но пришло письмо и гонорар от Поззи Кемперера, которые принес один из его слуг. Поззи сообщал нам, что с наступлением осени для нас будет работа. Наша репутация и наши кредиты были восстановлены. Нас снова пускали в заведение Труна.

Вечер казался бесконечным и несколько раз мы пели серенады под окнами Армиды и Бедалар. Из особняка Гойтолы на нас вылили помои, а из особняка Нортолини натравили собак. И мы отправились назад по пустынным улицам Старого Моста. Мы потеряли тучного Портинари. У нас не было ни денег, ни желания затевать проказы. Спать тоже не хотелось. Мы пели, но голоса не слушались нас.

Когда мы шли по пешеходному мостику через Розовый канал (через эту вонючую канаву, хотя она и имела название благоуханного цветка), Гай вдруг почему-то вскрикнул, глядя через ограждение в бурлящую воду.

— Де Чироло, скорее, там тело внизу, в реке! Я посмотрел на воду, но ничего не заметил.

— Тебе показалось.

— Клянусь тебе! Он, видимо, снова пошел ко дну. Человек без головы.

— Это твое отражение.

— Я видел. Обезглавленное тело.

— Либо это предзнаменование, либо ты пьян. Ничего там нет. Гай выглядел ужасно. Мост был освещен тусклой лампой.

Пока мы стояли, уставившись друг на друга и проверяя, на месте ли наши собственные головы, пропел петух.

Полуразрушенные хранилища держались за счет арок. Сооружения странной, забытой архитектуры отдавали глубокой древностью. В заброшенном гончарном магазине виднелись неглазурованные кувшины, похожие на слепые лица. Проходы были завалены мусором и костями животных. Подходящее место для встреч с трупами.

Оглянувшись вокруг, я не увидел мертвеца. Но моим глазам явился призрак красивой женщины. Я толкнул локтем де Ламбанта. Женщина была сильной и величавой, глаза ясные, грудь полная, золотые волосы, заплетенные в две косы, свисали до сосков. На ней было свободное белое платье, длинное до пят и спадавшее с одного плеча. Оно оставляло грудь обнаженной. На голове у женщины был шлем. В руке — полированный щит.

— Де Ламбант, — сдавленно прошептал я.

Появившееся видение начало мерцать. Как только я сделал шаг в его направлении, оно покрылось рябью и исчезло, как отражение в воде. На месте женщины стоял старик — древний скелет, обтянутый лишь кожей без единого волоска на голове. Он опирался на палку, глаза смотрели куда-то вдаль и излучали огонь.

— Демон! Я мог бы поклясться, что я…

— Не клянись! — воскликнул старик. — Кто клянется, тот умаляет свое достоинство. Вы останетесь здесь лишь на минуту.

— Мы и столько не собираемся здесь быть. Мы уже уходим домой, — сказал де Ламбант, но старик заговорил опять, оставаясь неподвижным в глубоком полумраке свода.

— Я иду с далекого севера и направляюсь на юг. Я стремлюсь мимо туманных окон вашей жизни, подобно журавлю в полете, направляющемуся к теням Сахары, и завтра меня уже не будет в вашем городе.

— Сожалеем, но у нас нет денег, — уже смелее произнес я. — Манера говорить была у него такая же, как у малайсийских старцев. — Мы надеялись, что ты угостишь нас выпивкой или познакомишь со своей хорошенькой дочкой.

— Тебе померещилось, юноша. Ты видел не мою дочь. Это была Минерва, наша общая мать. Она посетила тебя с особым намерением.

— Каким намерением?

— Мудрость. Ты должен будешь приобщиться к мудрости…

— Идем, де Ламбант, — обратился я к Гаю, который уже развесил уши и слушал старца. — Мне уже и так достаточно насоветовали, я бы предпочел обойтись без этого. Плевать мне, куда летят журавли.

Я взял его за руку и попытался увести, но он воспротивился и подошел к старцу.

— Я хочу знать свою судьбу, сэр. Смогу ли я получить хорошую роль в новой пьесе?

Держась по-прежнему прямо, старик ответил:

— Вы оба будете играть роли и ненавидеть друг друга, если не прислушаетесь к моим словам и не поворотитесь к Минерве.

— Гай, не строй из себя обезьяну. Пойдем, разбудим Кайлуса и расколем его на бутылку. Иначе эта старая вошь разнесет нашу жизнь в клочья.

Почти силой я увел своего друга прочь. Старик не шелохнулся. Когда мы уходили, он неподвижно пялился вдаль.

— Старый хрен сделал ужасное предупреждение, — запротестовал Гай.

— Старцы, подобные Симли Молескину, всегда произносят ужасные предупреждения. Не слушай их. Это их обычай. Мой обычай — пропускать все мимо ушей.

На жезле у жреца змея. Лишь смеюсь над нею я.

Обезьяна корчит рожи, Я в ответ ей корчу тоже.

— Слушай, как это ты сохраняешь бодрость и веселье после такой ночи? Я так подыхаю от усталости…

Мы шли не совсем твердой походкой. Неожиданно мы остановились, чуть не натолкнувшись на какую-то кучу. На каменной балюстраде лежала, растянувшись, человеческая фигура. Одна рука ее свисала до тротуара. Непохоже, чтобы незнакомец был мертв.

— Еще одно знамение. — На этот раз я поверил и уже благоговейно приготовился к послушанию, как вдруг увидел, что это не кто иной, как Густав Портинари. Он зашевелился, услышав наши шаги. Затем сел, поглядел пристально на нас, зевнул, поднял с тротуара гитару.

— Рассвет как-то бледнит вас, друзья. Не боитесь, что вас примут за призраков? Я прилег немного отдохнуть по пути домой. Куда вы провалились? Хотели увильнуть от меня?

Посвистывая, мы пошли все вместе. Отец Портинари был владельцем маслобойни. Там имелась уютная комната, где можно было перекусить. За маслобойней находился небольшой хозяйственный двор, где содержались коровы и козы, дальше виднелась ведущая к реке тропинка.

Когда мы подошли к маслобойне, родители Портинари были уже на ногах. Праздник праздником, а животных нужно доить. Недовольно ворча, отец Портинари поставил перед каждым из нас по тарелке с холодным мясом и кувшин с молоком. Густаву же, когда его отец отвернулся, удалось откуда-то выудить немного спиртного. Его мать и сестра развели огонь, и вскоре мы полностью пришли в себя и начали петь, к большому их раздражению. Завтрак был сытный, и грех было не спеть один-два куплета. Мы пели приличные песни, созвучные месту и времени. Затем завели разговор о появлении призрака Минервы.

— Все, что нам вдалбливали в головы в школе, такая же чушь, как герметические писания, — сказал я, и Портинари согласился со мной. Де Ламбант же думал, что в старых догмах есть какая-то истина.

— Нет, мой благочестивый друг, старые догмы мертвы, потому как уже канули в небытие цивилизации, создавшей их. Эллинский мир ушел за горизонт десять тысяч лет тому назад. Вспомни историю!

— Ну и что? Минерва существовала до этого и будет долго жить после. Некоторые вещи извечны, как и твои прыщи.

Услышав, о чем мы говорим, отец Портинари поставил ведро воды и присоединился к нашему спору.

— Эй, де Чироло, боги и их творения живут столько, сколько существует земля. Хочу сказать тебе, что Портинари не из здешних мест. Мы выходцы из Тулузы, что в королевстве Франков. Это в десяти днях пути верхом на лошади к северу отсюда через равнины Габсбургии. Мои предки приехали сюда на телеге. Путешествие длилось добрых два месяца. Я очень хорошо это помню, хотя мне было тогда четыре года. Четыре или пять. И…

— О, пойдем домой спать, — сказал я де Ламбанту. — Я очень хорошо сплю на сытый желудок.

— Если повезет, нам приснится обнаженная Минерва, — поддержал меня мой друг. Мы пожали Портинари руку, пообещав вернуться через несколько часов. Он расплылся в дружеской улыбке.

— Попрощайтесь с отцом, — сказал он. Гай нанес ему мнимый удар в живот, и он скрутился якобы от пронзившей его боли. Когда мы были у двери, отец Портинари проговорил:

— Я вспомнил, что хотел сказать вам. Вы упомянули Минерву, и я вспомнил. Я уже сказал, что мы приехали издалека, из страны с другой культурой, и, как вы, должно быть, заметили, из сельской местности, а не из города. И мы никогда не слышали о греческих богах и их творениях. У нас были собственные Минервы и сатиры, боги разума и духа, плодородия и…

— Уверен, что так оно и было, сэр. А сейчас мы собираемся бросить свои буйные тела на манящие кровати. Благодарим за хорошую еду и теплый прием. Мы поклонились и вышли.

На улице было прекрасно. Веяло приятной предрассветной свежестью. От Туа поднимался слой сизого тумана, достигавший почти уровня глаз. Свет в нескольких окнах был едва различим — его забивали пылающие на востоке облака. Мимо, почти на высоте крыш, с шумом пролетали журавли. Я представил Твртко в грязном шатре и подумал, припоминает ли он с суеверным ужасом меня, летящего в поднебесье.

Люди на рынке говорили, что в рядах турок набирает силу чума.

— Какое утро! Как прекрасно быть живым. Не будем спать, Периан. Позже поспим. Кроме того, если я вернусь в такое время, то будет скандал.

— Тогда пойдем в гавань, посмотрим, как выгружают рыбу. Я уже сто лет этого не видел. Может, они поймали несколько китов.

Мы шли посреди улицы, и гулко раздавались наши шаги в утренней тишине. Не верилось, что где-то недалеко могут быть турки.

— Нам еще предстоит одно дело. Приближается день свадьбы Смараны. Нужно приобрести хороший подарок. Отец обещал оплатить счет. Без особого энтузиазма, но пообещал.

— Да он прямо денежный мешок!

— Скорее, винный бурдюк.

— Что ты хочешь подарить сестре?

— После прелестей рыбного базара мы навестим старика Бледлора.

Чердак, на котором жила семья Златорогов, был очень запущенным. Мастерская Бледлора была вдвое грязнее и отвратительнее.

Его убежище скорее было похоже на приют отшельника, чем на дом известного мастера. Жилище представляло собой пустое пространство под крышей старого склада. Склад первоначально принадлежал епископу, потом его превратили в хранилище ароматной древесины. Когда мы взбирались по шаткой лестнице, я заметил, что древесина хранится уже очень долго, так что она успела привлечь внимание древоточцев со всей округи, которые источили не только ее, но и всю постройку. В воздухе висела древесная пыль и плясала в золотых столбах проникающего через окна солнечного света.

Запыхавшись, мы достигли верхней площадки и оказались перед узкой дверью. На карточке, приколотой к двери, было написано единственное слово: Бледлор. Карточка висела здесь так долго, что древоточцы продырявили и ее, проделывая свой разрушительный путь по дереву.

Когда де Ламбант постучал, внутри стен что-то явственно посыпалось.

— Нужно было взять Бедалар с собой, — сказал он.

— Ты прав.

— У нее хороший вкус.

— Уверен, у нее просто замечательный вкус.

— Ты, наглец, придержи свои похотливые мысли! Она на свой вкус могла б что-нибудь выбрать для Смараны. Если, конечно, у этого типа есть из чего выбирать. Он считается непревзойденным гравером по стеклу, лучшим в Малайсии. Держу пари, что он заломит высокую цену. Нам нужно было взять с собой Армиду и Бедалар.

— Я бы не стал подвергать Армиду твоему тлетворному влиянию. Стучи еще раз. Старый дурак, вероятно, еще в постели.

— Или мертв. Мы увидим девушек сегодня утром на ярмарке, если они смогут смыться из дома. Тогда Армиде придется примириться с моим тлетворным влиянием.

— Может быть, у него там женщина? Надеюсь, разлагающие свойства твоей личности не будут так действенны на улице. Как бы там ни было, Армида полностью мной поглощена. Ударь еще в дверь, если она выдержит.

— Интересно, чего вы достигли вдвоем с Армидой? Мне бы хотелось узнать. По ее взгляду чувствуется, что у нее миленькая грелка между ног.

Я слегка ударил его. Он засмеялся, отчего в стенах снова что-то посыпалось.

Наконец дверь открылась, и появился великий мастер Джованни Бледлор, одетый в потрепанный жилет и брюки. На плечи был накинут шарф. На щеках и подбородке — седая щетина, взгляд — проницательный и ясный. Он выполз на площадку и, сотрясаясь от кашля, закрыл за собой дверь.

— Вы, юноши, досаждаете честному мастеру. Вы подняли пыль, а она портит краски. Что вас привело сюда? Мне теперь придется ждать четверть часа, чтобы осела пыль, и я снова смог открыть свои палитры.

— Вам бы следовало держать в чистоте ваше помещение, господин Джованни, — сказал я. — Откройте окна — вбидите, как мухи рвутся на свободу.

Де Ламбант успокоил его, сказав, что хочет сделать заказ.

— Я бы хотел, чтобы вы изготовили для меня десять бокалов с изображением на них разных видов. Все должно быть в радостных тонах — это свадебный подарок. Вы уже делали такие бокалы для Тьепола Савильского.

Старик воздел руки и нацелил бороду прямо в лицо де Ламбанту:

— Плевать мне на твое «хотел»! Каждая такая вещь стоит мне многих лет жизни. А твой Тьепол напускает на себя важный вид, а заплатил гроши, черт бы его побрал! Зрение у меня слабое для такой работы. Руки сильно трясутся. Адские боли в спине. Кроме того, у меня больная жена, и я должен ухаживать за бедняжкой. Мой помощник оставил меня и ушел работать в Рагузу. Нет, нет, я не смею и пробовать… Кстати, когда они вам понадобятся?

Ему нужно было слегка поломаться. Прежде, чем де Ламбант заключил сделку и внес символический аванс, старик-мастер показал нам бесценные сокровища своей мастерской. Разглядывая сосуды на просвет, мы восхищались прекрасными миниатюрами, созданными этой старой развалиной. Изображенные фигуры переливались разными цветами, казались живыми.

На одной из лестничных площадок нам повстречалась жена Бледлора, прижимавшая к горлу запачканное платье. Она была полной противоположностью благоговейно изображенным вечно молодым богам, которых Бледлор воплощал в прозрачном материале.

— О, какое совершенство! — спустя некоторое время сказал де Ламбант. Мы покинули склад и направились к реке, где на лугу развернули праздничную ярмарку цыгане и бродячие актеры.

— Ты видел эту ажурную вазу с виньеткой? Двое детей на фоне древней лачуги, а на заднем плане — шарманщик. Что может быть красивее? Почему никто не купил ее?

— Она прекрасна. И разве ее совершенство не увеличивается от того, что она так мала?

— Почему нет? Совершенная миниатюра — это уже что-то великое.

— Отто Бентсон одобрил бы эту сценку больше, чем всех богов и богинь… Я и раньше слышал о Бледлоре, что он все сюжеты черпает из жизни. Помело срисовано с настоящего помела, шарманка принадлежит старому музыканту, живущему недалеко от рынка, а два пострела, несомненно, и сейчас носятся у городских ворот с оборванными задницами.

Мы малость задержались в ясеневой рощице, где трудился побитый жизнью древнезаветный зверь. Он качал воду из реки. Костяные пластины вдоль его позвоночника были спилены. На спине сидел восточного вида погонщик и мягко понукал зверя. Передохнув, мы двинулись дальше.

— В какую эпоху упадка мы живем! Джованни Бледлор — последний великий мастер, и никто не признает его, кроме нескольких знатоков искусства!

— Каковыми являемся мы, де Ламбант!

— Каковыми являемся мы, де Чироло. Да еще случайный любитель из Савиля, который не платит. Люди оценивают только грандиозные творения. Напиши историю вселенной и ее с радостью примут, несмотря на низкопробность, грубейшие ошибки в изложении фактов и в грамматике, а нарисуй маленькую безупречную картину на большом пальце руки, никто и бровью не поведет.

— Точно также, как и никто не признает наши скромные таланты. — Мы засмеялись, ободряя друг друга.

Воздух заполнила приятная мелодия. К нам приближался продавец флейт. Он нес несколько флейт, а на одной играл. Мы обступили его. Я схватил инструмент и быстро повторил эту чарующую мелодию: «Коль ветерок в тиши проснется».

— Флейта не станет лучше, если ее будет слышно за полдюжины долин отсюда. Надеюсь, ты не хочешь предложить Бледлору писать огромные фрески, чтобы прославиться, — сказал я.

— Я осуждаю общее пристрастие, а не призвание Бледлора. Он пришел к совершенству, потому что прежде всего верно оценил свой масштаб. Двадцать цехинов за бокал! Он должен требовать в десять раз больше! Хотя мой отец будет ворчать и из-за двадцати, даже если это ради Смараны.

Мы остановились около кукольного балаганчика посмотреть на марионеток и на зрителей — тут были только детишки.

— Награда артиста — сам его талант, а не аплодисменты, которые талант ему зарабатывает.

Мы прекратили философские рассуждения и принялись смотреть пьесу и наблюдать за несмышлеными зрителями.

Появился Грабитель с красной маской на глазах. Он пытается вскрыть сейф Банкира. Толстый и хитрый Банкир ловит его на месте преступления. Грабитель бьет его мешком. Банкир прикидывается добрым и просит Грабителя показать, сколько денег может вместить его мешок. Несмотря на предупреждающие крики впереди сидящих детей, Грабитель послушно залезает в сейф. Банкир захлопывает сейф, хохочет и отправляется за Полицейским. Вместо Полицейского встречает Кинжалозуба. Дети искренне хохотали от радости, когда Кинжалозуб вонзает чертову пропасть зубов в нос банкира. Появляется Волшебник и накидывает на Кинжалозуба золотую петлю. Входит жена Банкира, переодетая в убийцу, открывает сейф, чтобы завладеть наличными. Освобожденный Грабитель избивает ее. И так далее. Постоянное веселье.

Рядом с нами обменивались мнениями две надменного вида девицы в платьях, являющих сочетание невинности с непристойностью. Одна — другой:

— Какая вульгарная дешевка! Не могу представить, что мы находили здесь смешного в прошлом году?

— Возможно, дешевка, Армида, но театр хорош. Мы влезли на обломок каменной арки, чтобы лучше видеть представление. Де Ламбант громко сказал мне:

— Де Чироло, ты слышал мнение этих приятных дам? Восторги юности уступают место язвительной критике в пожилом возрасте.

При этих словах девушки больше не притворялись, что они не замечают нас, мы тоже перестали делать вид, что не узнаем их. Мы поспешили к ним, а они — к нам. Мы взяли друг друга за руки, и они наперебой рассказывали, как им удалось улизнуть от своих служанок на рынке и выражали яростное недовольство тем, что им пришлось так долго нас ждать. Доставляло почти физическое наслаждение слушать их попреки, так хорошо, по контрасту, они дополняли друг друга.

Бедалар была невысока, с точеной фигуркой и пухлым личиком. Серые глаза — полны таинственности, поведение отличается легким флиртом. Даже при самой обычной беседе она не забывала загадочно поиграть ресницами. Эффект был изумительный, и уж конечно, де Ламбанту это доставляло удовольствие. Армида же была спокойна и внимательно смотрела на меня золотистыми очами, которые, казалось, горели на солнце. Даже закрыв глаза, я мог внутренним взором разглядеть во всех деталях очаровательные черты ее удивительного лица. Темные локоны были забраны сзади золотым кольцом и свободно ложились на плечи.

— Смешно слышать, как двое глупцов рассуждают о справедливом вознаграждении за заслуги, — сказала она.

— Мы — артисты, а не глупцы. А вы двое — наше достойное вознаграждение.

— Для вас было поучительно послушать наши мудрые высказывания, — добавил де Ламбант.

— За поучениями я лучше обращусь к служанке, — игриво ответила Бедалар.

— Твоя служанка, моя радость, могла б поучить меня всему, чему пожелает, если б она обладала хотя бы половиной твоей красоты!

— Пусть бы она ничему не учила. Только бы вы обе присутствовали на уроке. Вы бы убедились, какой я прилежный ученик, — сказал я.

Раздался взрыв аплодисментов — не по поводу моего остроумия, конечно, дети тепло благодарили кукол.

Спектакль закончился. Жена Банкира сбежала с Волшебником, который оказался переодетым принцем. Банкир наградил Полицейского. Шутник остался с Бетини, дочерью Банкира, Кинжалозуб проглотил Грабителя. Из-за занавеса появился кукольник. Как я и подозревал, это был мой друг Пиболд Пит. Я узнал его по писклявому голосу. Он кивнул мне в знак приветствия перед тем, как обойти по кругу с оловянной тарелкой, чтобы успеть собрать как можно больше монеток у быстро тающей публики. Я одолжил монету у Армиды и опустил в тарелку.

— Полагаю, ты не из тех, кто считает вознаграждением сам по себе талант или даже аплодисменты, Пит. Он потер лоб.

— Спасибо. Мне нужна как материальная, так и моральная поддержка для продолжения представлений. Приходите сюда вечером. Будет представление с участием турка, который ходит по канату и отрубает принцессе голову. Вы увидите настоящую игру.

— А Периан обязательно постарается принести свои деньги, а не брать их взаймы, — засмеялся де Ламбант.

Мы отправились дальше. Де Ламбант держал Бедалар за руку, мне же удалось втиснуться между двумя девушками и обнять обеих; ни одна из них и не подумала возразить против моей выходки. Мы немного задержались у прилавков. Волей судьбы я выиграл в лотерею немного денег и вновь ощутил себя любимцем Фортуны.

Приближался полдень, и девушки засобирались домой. Нам еле удалось убедить их, что во время праздника никто не заметит их отсутствия, большинство сейчас спит, наверстывая недосыпание предыдущей ночи.

— Кроме того, мы еще не обо всем поговорили, — сказал де Ламбант. — Мы пришли к выводу, что живем в век декадентства.

И тут вы, две красотки, попали в поле нашего зрения. Чистое совпадение, конечно.

— Разве не всякий век по-своему упаднический? — спросила Бедалар.

Но тут вмешалась Армида:

— Мы живем в век созидания. Это доказывают успехи, в области искусства. Возьмите, например, аппарат Бентсона. Искусство может пышно расцветать во времена декадентства. Никто не назовет турок декадентами из-за их воинственности. Разве люди не говорят часто «декадент», а подразумевают «миролюбивый»?

Я не мог удержаться и сказал:

— Но турки уже в упадке. Великие дни Турецкой Империи окончились вместе со смертью Сулеймана. С тех пор на троне восседали слабые и порочные султаны-правители. Армии разложились. Сам Твртко остановился у наших ворот и не смеет атаковать, как это сделал бы на его месте любой командир сто и более лет тому назад.

— Ты настоящий военный стратег! — скорее искренне, чем саркастически воскликнула Бедалар, сжимая мне руку.

— С тех пор, как он играет генерала Геральда, он во многом преуспел в этом направлении, — сказала Армида.

— И в других направлениях тоже, — добавил де Ламбант. Девушки так захохотали — мы были готовы рассмеяться от любой чепухи, — что их груди колотились, как спелые яблоки на сотрясаемой ветке.

— Я лишь надеюсь, что ты не станешь обвинять меня в непостоянстве, сказал я.

— Есть много аргументов в защиту непостоянства, или, лучше сказать, против постоянства, — ответил де Ламбант.

Мы шли недалеко от разрушенной ветряной мельницы вдоль небольшой речушки Вокобан, обозначавшей границы ярмарки. Над нашей головой проплыла летающая женщина. Волосы ее были заплетены длинными лентами, которые развевались на ветру. Она была молода и обнажена. Ее полет на фоне солнечных лучей приятно ласкал взор. Когда она опускалась за ветряком, было слышно биение ее крыльев.

— Они так свободны, — вздохнула Бедалар. — Почему бы нам не полететь в горы?

Предложение было тотчас же принято. Взлетная башня летающих людей нечто вроде огромной плетеной корзины — находилась на внешней границе ярмарки. Оттуда можно было по одному или по два летать на небольшие расстояния, устроившись в легких портшезах. Мы взобрались на башню. Ступени под нашими ногами скрипели, как корсет старой куртизанки. Мы с Армидой устроились в одном из портшезов, де Ламбант и Бедалар — в другом. Четверо дюжих летающих мужчин подняли нас в воздух, а другие четверо проделали то же самое с нашими друзьями.

— О, Периан, я боюсь! Они нас не уронят?

— Это надежнее, чем мой воздушный шар. — Сбруя, на которой они тащили нас, казалась крепкой, а серьезное выражение их раскрасневшихся лиц успокаивало нас. И все же я подумал, что не только любовь заставила Армиду крепко прижаться ко мне и обнять.

Мы летели почти над головами людей. Полдень был на исходе. Толпа увеличивалась. У ларьков становилось все оживленнее. Пахло жареным мясом. С сумерками наступит время веселья: ликующие толпы, зажженные огни, мелькание разноцветных масок, замысловатые восточные танцы среди ароматных курильниц.

С каждым взмахом крыла мы все дальше удалялись от ярмарки. Под нами лежали виноградники с ровными рядами кустов. Пролетев над великолепной березовой рощей, мы увидели еще один ручеек, который ниспадал со скалы и игриво пенился и бурлил. За ним простирались новые виноградники и начинались холмы Вокобана.

— Давайте опустимся здесь, — громко сказала Армида. Но де Ламбант возбужденно закричал из другой корзины:

— Нет, летим дальше. Я знаю уютное местечко впереди. Там нам никто не помешает.

Мы пролетели над склонами, поросшими яркой ромашкой, и приземлились на широком мшистом выступе скалы. Летающие люди освободились от веревок и, тяжело дыша от усталости, свалились на траву. Вскоре они поднялись, взяли с нас плату и медленно улетели в сторону ярмарки.

Мы стояли и наблюдали за ними. Потом обняли своих девушек и все четверо запрыгали от радости обретенного уединения.

Мне тут же захотелось излить свою любовь Армиде, но миг скорее подходил для проказ, чем для серьезных чувств. Я взял ее за руку, и мы с радостным смехом пустились бежать, чтобы где-нибудь спрятаться от глаз всего мира.

Карабкаясь вверх по скальным выступам, исцарапав лица и руки, мы, наконец, добрались до места, откуда открывался чудесный вид на окрестности, над которыми мы возвышались.

Жизнь Малайсии зависела от торговли и сельского хозяйства. Свидетельством последнему были лежащие перед нами виноградники, уходившие ровными рядами к реке. Все это купалось в полуденных лучах яркого солнца. Инстинктивно мы с Армидой прижались друг к другу, как бы чувствуя себя частью матери-природы.

Выбранное нами место позволяло видеть расположенную вдалеке реку Туа, ее мосты, павильоны ярмарки и город. Фортификационные укрепления, башни и величественные здания Малайсии были покрыты туманом и казались скорее призраком, чем действительностью. Букинторо играл золотыми отблесками.

За городом, на возвышенности, мы видели подножия холмов, где укрывался лагерь Твртко. Один раз в день турецкие пушки обстреливали город, но довольно вяло: не хватало боеприпасов. В этот час дня враг не подавал признаков жизни.

Вверху, слева от нас, просматривались шиферные крыши горной деревни. Мы едва различали ее из-за оливковых деревьев и низкой каменной стенки, которая обегала все поселение, петляя по ущельям. Деревня носила название Хейет. Люди там были темнокожими и странными — мы видели несколько человек, которые босые трудились на винограднике вместе с прирученными человекоящерами. Эти люди разговаривали на своем собственном языке и казались недружелюбными.

Вскоре мы с Армидой вновь присоединились к друзьям. Когда мы удобно расселись, Армида сказала:

— Мне известно, что горцы, пришедшие с далекого севера во дни минувшие, произошли от бабуинов. Они моложе нас исторически. А значит, как мне рассказывала старая няня моей матери (возможно, это только сказка), — в мире уже обитало так много богов, что боги горцев не смогли появиться на свет. Они до сих пор заключены здесь, в скалах Вокобана.

— Армида, это типичные бабушкины сказки, — мягко заметил де Ламбант. Если северные боги не смогли появиться, то они заперты в северных скалах.

— Ведь это аллегория, — вмешался я. — Если существуют неродившиеся боги, они находятся в самих нас, а не в каких-то камнях.

Армида повернулась и обрушила на нас весь свой пыл.

— О, вы, мужчины, такие снисходительные! Вы всегда считаете, что знаете лучше всех! Если бог находится в скале, то он вполне может двигаться, если потребуется, на тысячу километров над землей. Что касается «каких-то камней», профессор де Чироло, что заставляет вас думать, что люди выше их? Простые скалы могут сотворить то, на что даже люди не всегда способны. Во время сотворения мира люди сами были созданы из камня.

— Что? Что ты сказала? — спросил я, расхохотавшись. — Мы происходим от двуногих древних животных.

Она проигнорировала мои слова, продолжая бешеный поток слов.

— Не далее, как в прошлом году — я слышала это от одного из школьных друзей отца, — на побережье Листры из скал появился новый вид краба. Сейчас их сотни, и все могут видеть их. Этот вид краба лазает по деревьям и передает сигналы другим крабам с помощью клешни, которая намного больше обычной.

Де Ламбант засмеялся.

— Ничего нового в отношении крабов. Они обмениваются сигналами с тех пор, как существует мир. Представляю, сколько всякого вздора передали они друг другу за это время.

Нет, моя дорогая Армида, нам необходим совершенно новый вид краба особь, которая пела бы как петух, каждый понедельник приносила бы молоко и снимала свой панцирь по первому требованию, чтобы мы могли насладиться зрелищем жемчугов и бриллиантов. А еще лучше, чтобы это был ручной краб величиной с большой валун и ужасно резвый, чтобы его можно было обучить галопировать наподобие боевого коня. Только подумай, что мог бы сделать десяток таких животных против турок! А панцири были б окрашены в боевые цвета.

Было неловко смотреть, как девушки хлопали глазами, слушая чушь де Ламбанта. Я вклинился в его монолог.

— Это еще не все. Наш краб должен быть земноводным. Тогда он мог бы переплывать реки и перенес бы нас через моря к новым неоткрытым землям, легендарным землям Леопандис, Лемурия, Му, Хасш, Ташмана, Атлантис, Дис, Самаринд.

— И не только по морю, но и под водой, по глубокому мшистому дну, где время остановилось в коралловых городах и лесистых зарослях. Мы могли б забраться под панцирь, и вода не проникла бы туда.

— А под водой панцирь стал бы прозрачным, как кристалл, и мы бы увидели пристанища древних морских животных.

Девушки, уносимые в фантастические видения не менее идиотские, чем наши крабы, начали вторить всей этой несуразице.

— Я бы вырастила плющ и обсадила им своего краба, так, что он превратился бы в фантастический живой сад, и он бы стал знаменит, и каждый бы знал его имя. Его бы звали… — фантазировала Бедалар.

— У моего краба были бы музыкальные клешни. При движении они бы играли невообразимые мелодии. Все другие крабы, даже твой, Бедалар, оставили бы свои занятия и бежали бы за ним. — Это были слова моей Армиды.

— Девушки, девушки, — начал браниться, ухмыляясь де Ламбант, — вы так живо восприняли нашу глупую игру, что у вас от такого напряжения мозги могут расплавиться.

Мы все рассмеялись и уселись перед широкой каменной стелой с надписью на древнем языке. Девушки попросили меня прочесть ее. С некоторыми трудностями я с этим справился. Отец обучил меня древнему языку, когда я был еще пацаном.

— Это камень-пересмешник, — начал я. — Надпись на нем посвящена другу, который ушел в небытие. По дате можно определить, что эпитафия относится к покойному Фаландеру, жившему около одиннадцати тысячелетий тому назад, но тема надписи вечна. Она звучит примерно так…

Я сделал паузу и прочитал.

Фаландер, друг, достоинства твои убоги,

Притворна дружба и любовь фальшива.

Язык твой лживый был колюч, как шило,

Но не забыт ты — хоть давно сошел уже в Подземные Чертоги

Все потому, что радоваться жизни научил нас.

Армида засмеялась:

— Очень остроумно. Наверное, аристократ сочинял.

— И трогательно, я бы сказала, — дополнила Бедалар.

— Не имеет особого смысла. К счастью, поэзия опирается не на один только смысл в своем воздействии, как и любовь, — сказал де Ламбант.

Громко рассмеявшись, он вскочил на ноги и повернулся к стеле. Сдвинув ее, он вытащил из открывшегося в скале углубления еще теплое, наполненное специями блюдо, идеальное для восстановления наших сил, и поставил его перед нами. Боги и люди временами заботятся друг о друге, и тогда желудок и душа находятся в полном согласии. Блюдо состояло из рисовых зерен, смешанных с кишмишем, финиками и чесноком, и из рыбы, начиненной перцем. С радостным воплем я проник глубже в скалу и извлек оттуда овощи и вино в зеленых глиняных бутылках.

— Теперь нам не помешали бы четыре стакана мастера Бледлора, — сказал я с сожалением, опуская бутылки на импровизированный стол. — Пища для королей или, по крайней мере, для принца Мендикулы. Назовем ее легкой закуской, если не обильным обедом. Но она заставляет меня считать жизнь восхитительной.

Я запустил пальцы в рис.

Мы лежали друг напротив друга и поглощали желанную пищу. Внизу появился охотник. Он осторожно крался между небольших дубков. Разок мелькнуло желтое пятно — видимо, кольчужник, которого он выслеживал, но все было тихо, и мы предположили, что жертва избежала своей участи.

— Это и есть упадничество, — сказал де Ламбант, поднимая бутылку и возвращаясь к предыдущей теме нашего разговора. — Незаслуженный пир. Я чувствую в себе моральное разложение. Лесной незаслуженный праздник. Нам не хватает только музыки. У тебя не мелькнула мысль, де Чироло, стащить у лотошника флейту?

— Я еще не так испорчен.

— Или не так предусмотрителен?

— Я уже сыт твоими подковырками. Следующей заговорила Бедалар. Голос ее был мечтательным:

— Кто-то рассказывал мне, что Сатана решил замкнуть наш мир, и что маги согласились на это. Ничего страшного не произойдет, просто обыденное течение жизни будет все больше замедляться, пока не замрет полностью.

— Остановится, как часы, — подсказала Армида.

— Скорее, это будет похоже на гобелен, — ответила Бедалар. — Я имею в виду, что в один прекрасный день, вроде сегодняшнего, все замрет и больше никогда уже не будет двигаться, и наш мир и мы все застынем на веки вечные и будем похожи на вывешенный в воздухе гобелен.

— Пока его не сожрет небесная моль, — хихикнул де Ламбант.

— Это упадническая идея, — сказал я. — Сама мысль о конце всего упадническая.

Однако я был глубоко задет видением Бедалар. Превратиться в гобелен!.. Видимо, с целью просвещения богов — они тогда смогут изучать нас не вмешиваясь.

Глядя с высоты на город, золотой в полуденном солнце, я ощутил какую-то неподвижность в воздухе. Над районом Прилипит медленно таяли в высоте клубы дыма, белые и округлые, — признак очередной бомбардировки Малайсии. Но ни один звук не доносился до нашего небесного приюта, как будто мы, закусывая, действительно созерцали гобелен, распростертый перед нами для нашего удовольствия.

— Мир не может быть упадническим. Декадентство — это человеческое свойство. Оно ведь означает физическое или моральное разложение, — сказала Армида.

— Я не совсем уверен в том, что оно означает, но мы никогда не прекратим спорить об этом, моя любовь. Мы назвали этот век декадентским. Ты не согласилась. Однако ты допускаешь, что существует физическое и моральное разложение, не так ли? Возьмем наших друзей — принцессу Патрицию и генерала Геральда. Они жили в героическом веке воинских подвигов. И ее поведение мы называем декадентским — и дело не в неверности, случающейся довольно часто, а в ее нераскаянности после содеянного, превращением своего поступка в добродетель, в обмане, который она считает правдой.

— Ты неверно ее представляешь, Периан. Патриция не притворяется. Она обманута генералом, так же, как и Мендикулой. Именно Геральд играет роль обманщика, он обманывает даже Джемиму, которой он открыто признается в любви.

— Ну, тогда ее поведение декадентское. Согласимся на этом?

— Согласимся лучше с прекрасным вкусом рыбы, — проговорила Бедалар. — Я слегка устала от этой вашей пьесы.

— Полностью согласен по поводу рыбы и пьесы, — сказал де Ламбант, стряхивая с рукава рис. — Давайте согласимся на том, что это комфортабельный век, хорошо? Нет важных вопросов, требующих ответа, нет холодных ветров, дующих с туманного религиозного севера, и не слишком много обезглавленных трупов в сточных канавах. Я родился для этого века, а он создан для меня.

— Остроумно, но не совсем верно, — сказала Армида. — Об этом мы как раз говорили с Бедалар перед тем, как остановились посмотреть кукольное представление. — История — это непрерывная война, даже если никого не убивают. И идет она если не между народами, то между домовладельцами, классами, между возрастными группами и, о боже, Гай, между полами, между одной стороной человеческого характера и другой. Можно сказать, что войны это неотъемлемая часть нашей жизни. Что касается того, что нет больше вопросов, которые жаждут ответа, то позвольте не согласиться. Даже куклы в театре на ярмарке поднимали вопросы, на которые я не находила в себе ответа.

— Например, почему и как Пит Пиболд так скверно играет, — засмеялся де Ламбант.

— Например, почему я была тронута мишурными куклами Пита. Они не имитировали и не пародировали людей в действительности. Просто деревянные болваны, призванные развлечь нас. И все же я была взволнована. Сначала я радовалась за Банкира, затем за Грабителя. Что-то магическое было в этом. Это был артистизм кукловода? Или мой собственный? Плод моего воображения, возникший помимо моей воли? А может, в меня вселился дух Грабителя или Банкира? Почему герои пьесы или книги заставляют меня плакать? Я ведь не ощущаю ни их плоти, ни крови. Передо мной только печатные знаки.

— Перестань, достаточно, — громко сказал де Ламбант. — Я говорил глупости. Ты рассуждаешь здраво. — Он опустился перед Армидой, положив ей на колени свои руки.

Она улыбнулась его шутовству, положила руку, думаю, с презрением на его голову и продолжила свою уничтожительную речь по поводу последнего его замечания.

— Что касается твоей абсурдной идеи насчет леденящего ветра религии, то разве не обдувает нас ураган разных идей и вер? Что такое наша беседа, как не высказывание веры и недоверия, не так ли?

— Но это была всего лишь милая шутка, госпожа моя, только шутка! Пощади, молю тебя!

— Каждая шутка скрывает долю правды. Так учил меня мой отец.

Бедалар взяла меня за руку и сказала:

— Хотя мы обучались в одной и той же академии, Армида намного умнее меня. Мне кажется, что у меня вообще нет никаких идей в голове.

— Мне понравились твои рассуждения о гобеленах. Не сомневаюсь, что в твоей прелестной головке еще есть много интересного.

— О, но о гобеленах я услышала от кого-то другого. Вдалеке послышались приятные звуки музыки. Они стекали по склонам, как запах травы. Мы все повернулись. Только де Ламбант был занят примирением с Армидой.

— Даже я, жертва любви, признаю, что есть глобальные вопросы, на которые ответить невозможно. Например, природа времени. Перед тем, как мы встретили вас, двух ангелочков, мой симпатичный друг Периан де Чироло вместе со мной посетил художника и гравера по стеклу Джованни Бледлора.

Бледлор одержимо работает за жалкие гроши. Ему едва хватает, чтобы прокормить себя и жену. Зачем ему все это? Я думаю, он чувствует, что Время — тленное его начало и конец — против него. И он сооружает самому себе небольшие монументы единственно доступным ему способом, подобно коралловым организмам, которые неведомо как создают острова. Время составляет тайную суть искусства Бледлора. Какой алгебраист вывел когда-либо более суровую формулу, чем эта?

— Предположим, что Бледлор обладает всем временем мира. Предположим, что некий волшебник дал ему магическое снадобье, чтобы он жил вечно. Бьюсь об заклад, что он и пальцем не пошевелит, чтобы выгравировать хотя бы один бокал! И никто не узнает о скрытых в нем способностях. Время — великая тайна, нависшая над нами, как неоплаченный счет.

Звуки музыки то приближались, то удалялись, растекаясь по горным склонам. Прихотливая мелодия захватила меня. Я вскочил и взял Армиду за руку.

— Какой бы бродяга ни исполнял эту мелодию, его Время всегда с ним. Он — распорядитель. Мы уже достаточно насытились и вдоволь наговорились. Армида, возможно, сам дьявол бьет по струнам, но я должен потанцевать с тобой.

Она поднялась и припала к моей груди. Лицо ее пылало от счастья. И мы принялись танцевать нечто похожее на гавот. Ее движения были так легки и плавны, что я не чувствовал почвы под ногами. Душа моя воспарила.

Бедалар убрала из-под наших ног тарелку и швырнула ее перед собой. Весь не съеденный рис полетел вниз по склону горы. Затем она потянула за руку де Ламбанта, и они тоже закружились в танце.

В следующий момент в поле нашего зрения появился и сам музыкант. Мы едва могли слышать мелодию, когда он огибал скалу. Он уже как будто стал членом нашей компании. Я заметил, что он был стар, невысокого роста, неплохо сложен. Его сопровождал человекоящер. Старик играл на шарманке.

Пока играла музыка, мы танцевали. Казалось, мы не могли остановиться и не хотели останавливаться, покуда не сгустились над нами полуденные тучи. Это был не просто танец, это был своего рода куртуазный ритуал. Так говорила нам музыка, так говорили нам наши движения, наши взгляды, наши касания друг к другу. Наконец, смеясь и тяжело дыша, мы раскланялись. Музыка тоже затихла.

Мы снова взялись за бутылки с вином и одну передали музыканту и его компаньону. Шарманщик был так мал ростом и так плотно сложен, что он в своей бумазейной одежке, казалось, превосходил толщиной городскую стену. У него был темный цвет лица, запавшие глаза и рот. Он был стар и сед, хотя кое-где в его шевелюре еще попадались темные пряди. Мы с Гаем узнали его. Не далее как сегодня мы имели возможность созерцать его образ.

— Не живешь ли ты у блошиного рынка, о уважаемый певец? — спросил де Ламбант.

Музыкант не ответил. Он старался отхлебнуть как можно больше вина, пока де Ламбант не забрал бутылку обратно.

— Вы правы, сэр. — Его тонкий измученный голос не имел ничего общего ни с прелестью звучания музыки, ни со вкусом вина. — У рынка стоит моя лачуга. В свое время я был придворным музыкантом. Даже медведи танцевали легко, как бабочки, под мою музыку.

— Мы видели твое изображение на одном из бокалов мастера Бледлора.

Старый музыкант утвердительно кивнул головой, и по его морщинистому лицу пробежала улыбка. Человекоящер, стоящий за ним, подпрыгивал на месте, разливая вино. Капли падали в пыль и сворачивались в блестящие шарики.

— О, Джованни Бледлор, величайший художник нашего города. Он заботится о растоптанных и подавленных. Посмотрите вот на это, джентльмены. — Старик подошел ближе и показал нам свой музыкальный инструмент. Он был бледно-желтого цвета и имел форму сердца. Внизу под клавишами была написана картина с изображением двух детей. Дети были как живые. Они догоняли друг друга, мальчик бежал за девочкой. У обоих были вытянутые руки. Они смеялись на бегу. Картину дополняло сияющее солнце.

Я и де Ламбант сразу узнали, кому принадлежит работа.

— Работа мастера Бледлора! Кому еще удалось бы так много вместить на таком маленьком пространстве? А этих двух бездельников мы видели на ажурной вазе в мастерской.

— Вы правильно сказали, господа, — согласился музыкант, осторожно отбирая у нас шарманку. — Да, те же маленькие бездельники, благословенны пусть будут их души. Джованни не один раз использовал их как модель. И поскольку он не мог заплатить, ибо богатые покровители его оставили, он сделал эту миниатюру для меня, чтобы при игре я получал наслаждение. Эти две крошки — мои внуки, были моими внуками, пока проклятые восточные ветры прошлогодней зимы не унесли их обоих на небеса. Да, плохой был день… Он вздохнул и затем продолжил: — Эти хорошенькие создания могли танцевать весь день под мою музыку. У них почти не было игрушек. Они никогда не ссорились. Но маги с Епископского Моста наслали на них чары, и они начали увядать и умерли, когда подул ветер со стороны Византии. Теперь их больше нет. Нет больше. — Он начал плакать, человекоящер положил чешуйчатую лапу на его плечо. — Воспоминанием о них осталась лишь эта маленькая картина Джованни.

Когда он прижался бледной щекой к шарманке, Армида довольно дерзко сказала:

— Это счастье иметь такое утешение. Теперь, когда мы уже выслушали эту печальную историю, ты должен сыграть для нас другую мелодию. Мы не можем так проворно танцевать под твои слезы, как под твою музыку.

Он отрицательно покачал головой:

— Я должен продолжить свой путь в Хейет, моя госпожа, чтобы поиграть на свадьбе и заработать немного денег. Через несколько недель начнется зима, как бы усердно вы ни танцевали, молодые люди.

Он попрощался и зашаркал прочь. За ним последовал человекоящер, который, проходя мимо нас, скупо улыбнулся. Не успели наши странники скрыться из виду, как мы с де Ламбантом начали целовать своих любимых куколок.

— Бедный старик, его музыка зажгла нас, но не смогла воспламенить его, произнесли красивые губы Армиды, почти касавшиеся моих.

Я засмеялся:

— Утешение не всегда является предметом искусства! Я накинул ее темные волосы себе на лицо. Получился шатер, под которым встретились наши глаза.

— Не знаю, что есть предмет искусства, но я также не знаю, что является предметом жизни. Иногда мне страшно. Представь, Периан, дети уже мертвы, а их образы будут жить и после них в рисунках на дереве или в гравюрах на стекле!

Она вздохнула:

— Форма останется, когда плоть уже исчезнет.

— Ну, искусство должно быть долговечным, не так ли?

— То же можно сказать и о жизни.

— Слушай, как ты можешь быть печальной, когда моя рука мнет твое шелковое белье… О, мое прекрасное создание! О, Армида, моя прелесть, нет никого лучше тебя…

— Ах, мой любимый, когда ты делаешь так… Если моя семья… Никакое искусство никогда…

— Оу, сладкая моя, если только… да…

— Ох, мой возлюбленный, это так…

Невозможно передать словами наш почти беспорядочный разговор. Искусство нашего занятия не поддается описанию. Могу лишь сказать, что я — словами любимого поэта — «и серьезно, и шутя наслаждался дамой».

Ее губы приоткрылись, ножки дрогнули, и я стремительно ворвался в явившийся мне райский уголок. В нескольких метрах от нас, скрывшись за кустами, тем же прелестям любви предавались де Ламбант и Бедалар.

Сердца наши трепетали… Но довольно об этом… Что касается метеорологических феноменов, то установившаяся погода одарила нас золотым закатом, и в лучах заходящего светила вся окрестная натура сверкала и полыхала, как бы тщась отогнать наступление ночного мрака. Редкие порывы легкого зефира только подчеркивали атмосферу безмятежности, царящую в наших душах и вокруг нас.

С наступлением вечера мы лежали в объятиях друг друга, уставшие и выдохшиеся, как старые, не способные уже к передвижению ковры-самолеты, у которых иссяк запас колдовства. Де Ламбант и я отдыхали, опустив головы на колени наших любимых дам.

Мы погрузились в глубокий сон, и далекий свет ярмарки заменял нам свет ночника, а поцелуи — молитву.

Нас разбудило холодное прикосновение предутреннего ветра. Все еще было во власти густых сумерек. Царило спокойствие. Мы постепенно приходили в себя. Девушки принялись приводить в порядок свои волосы. В восточной части неба появился просвет в облаках, напоминавший раскрытую челюсть, через которую пробивался свет, но свет был так же холоден, как и бриз, заставлявший нас ежиться. Мы осмотрелись. Затем запрыгали, забегали, чтобы согреть застывшую в наших телах кровь.

Потом мы взялись за руки и начали спускаться вниз по склону горы. Нам удалось отыскать узкую тропу, поросшую бархатником и яркими кустами ракитника, и мы пошли по ней. Туманный город не подавал никаких признаков жизни. Лишь у серых стен Хейета показались тускло горевшие фонари: крестьяне были уже на ногах, шли к колодцу за водой или направлялись в поле, прихватив с собой немного хлеба на завтрак. Когда мы шли через густой будняк, защебетали птицы, но они не нарушили горной тишины. Тут мы наткнулись на охотника, которого видели днем раньше. Одетый в оленью кожу, он задумчиво стоял на тропе. Он все же убил кольчужника. Туша зверя была переброшена через плечо охотника, голова свешивалась на грудь, и мухи уже копошились в еще влажных уголках мертвых глаз.

Мы достигли первых виноградников и направились к деревянному мосту через ручей. Мост охранял деревянный сатир, изрядно потрепанный временем, солнцем, ветром и дождем. На его источенной червями руке даже в такую рань лежали свежие цветы. Ручей звонко журчал и от него веяло свежестью.

Я ощутил какую-то темную радость в душе. Обняв Армиду за талию, я сказал:

— Ты просыпаешься рано, но кто-то встает раньше тебя. У тебя легкий сон, но у кого-то он легче. Ты что-то хочешь сделать, но кто-то опережает тебя.

Де Ламбант подхватил мои слова, затем наши милые девушки, импровизируя, начали петь и говорить нараспев свои слова, когда мы проходили по скрипящим доскам моста.

— Пусть ярким был твой сон, день все же ярче. Был жарким поцелуй, но солнце жарче, — это был де Ламбант.

— Рассвета ночью, в темные часы, невыносимо ожиданье. Но он придет и свежестью росы тебе отплатит за страданья, — а это уже Армида, умница моя.

Установились неписаные правила игры. Требовались рифмы.

— И все ж цветут недолговечные цветы, что год за годом мне приносишь ты, — проговорила Бедалар, поднимая отяжелевшие от полубессонной ночи веки.

— Ручей звенит средь елей и дубов под птичьи трели и жужжание жуков, снова я.

— Пусть пасмурный наступит день — ночную он прогонит тень, — это де Ламбант, несколько заумно.

— Все твои «всегда» и «да» тонут в слове «никогда», — Армида.

Мы обогнули закрытые ярмарочные павильоны и направились к Епископскому Мосту. Там был выставлен караул, но стражники без единого слова позволили нам пересечь Туа.

Лужи бледного света колыхались на свинцовой поверхности воды, бросая блики на фронтоны прибрежных домов. Глаза мне кольнул солнечный луч, отразившийся от треснутого стекла одного из окошек. Я узнал плотно закупоренное окно жилища господина Бледлора. Должно быть, он еще дремлет в затхлой комнате, боясь вздохнуть, чтобы не поднять пыль в своей мастерской. Его старая жена с большим усилием сдерживает кашель. Его мухи начинают жужжать.

Мы вздохнули полной грудью и уловили какой-то очень древний затхлый запах. Пахло чем-то паленым. Армида крепче сжала мою руку; Бедалар прижалась к де Ламбанту. Мы приближались к двум магам и должны были пройти мимо них, чтобы попасть к главному порталу Епископских Ворот.

В свете разгорающегося дня маги в своих плащах и высоких шапках казались персонажами сна или драматического живописного полотна. На двух каменных блоках, судя по всему, обломках древней городской стены, маги развели костер с тлеющим пламенем и готовили свое колдовское зелье. Их лица были угрюмы, раскосые кошачьи глаза горели огнем. Когда мы проходили мимо, я повернул голову, чтобы лучше рассмотреть сжигаемых на жертвеннике змей. Эта церемония, помимо всего прочего, символизировала еще и восполнение мужской производительной силы, необходимой для нового дня.

Струйка синего дыма возносилась над алтарем и расплывалась в воздухе на уровне сердца. Никто из нас не произнес ни слова. Ритуал был стар, как мир, а может быть, еще старше.

Производя заклятия, маги вздымали руки, с трудом перемещая свои дряхлые тела. За старую башню, в глубь сводчатой галереи свет нового дня еще не проник. Но можно было различить снующих в темноте торговцев. Вчетвером мы прошли через освещенные факелами ворота.

ЖЕНЩИНА С МАНДОЛИНОЙ В ЛУЧАХ СОЛНЕЧНОГО СВЕТА

Женщинам приходится терпеть многое, чего никогда не снесет сильный духом мужчина. Когда Армида возвратилась домой после проведенной ночи в горах, ее ждали неприятности. Дуэнья Армиды обнаружила ее отсутствие: отец уже ждал Армиду в холле.

Йоларию, по всем нашим расчетам, должен был всю ночь ублажать честолюбивый молодой садовник по имени Хотебоу. Но силы мрака сплели свою собственную интригу.

Наши планы были расстроены дующим с востока ветром. Усердный ветер пригнал торговое судно, принадлежащее семейству Ренардо. Карака привезла экзотические деревья и растения для сада герцога: персиковые деревья, вишни, спаржу и другую плодовую и ягодную флору. Так случилось, что чума унесла жизнь ценного садовника герцога, и Гойтола, страстно желая укрепить свою дружбу с благородной семьей, распорядился послать герцогу двух своих садовников, чтобы они помогли рассадить эти редкие экземпляры. Один из посланных был Хотебоу. Парень не смог прийти на условленную встречу.

И вот этот благотворный ветер вынудил дуэнью Армиды обнаружить себя там, где ее не ждали, а Армиду ввергнул в немилость и изгнал в загородное имение отца — до конца празднеств. Ей удалось написать и тайно отправить записку, что ее отсылают в Джурацию. Записку передала мне Бедалар.

Я очень тепло благодарил Бедалар за принесенное известие. К моему удивлению, она поцеловала меня на прощание и сказала:

— Я думаю, что теперь, когда ты несколько дней будешь в разлуке с Армидой, ты ждешь других добрых дел от меня. Я нахожу тебя весьма презентабельным молодым человеком, Периан, так что не зевай. Твой полет на черном коне совершенно вскружил мне голову.

— В самом деле? — Рассудок покинул меня. Ее поцелуи могли бы начисто затмить мой разум. — Не могу представить более прелестной головки, которую стоило бы вскружить. Но должен тебя предупредить, что мой полет был предсказан Симли Молескином. И он мне предвещал неблагополучный исход. Поэтому я веду себя лучшим образом и забочусь о хорошем состоянии своего амулета.

Она крепко прижалась ко мне, ее ресницы затрепетали.

— Гай говорит, у тебя ужасная репутация. Я знаю, что ты страстно желаешь обладать мной, но этого не добился б ни один мужчина, будь у него желания во сто крат больше, чем у тебя.

— Но, дорогая, я ничего не желаю. Но ее намек на обладание такой очаровашкой разыграл во мне бурный прилив страсти, хотя ничего такого еще миг назад у меня и в мыслях не было. К тому же, она стояла в дверном проеме и собиралась уйти. Я сказал ей, что я мог бы сделать, обладая таким сокровищем, и понял, что де Ламбант так далеко еще не заходил. В ответ она лишь покраснела. Краска залила ей глаза, щеки. Долго еще после ухода Бедалар мысли о ней не оставляли меня.

Я стоял, одинокий, в самой середке комнаты. Принявшись читать строки Армиды, я понял, что они ничего не значат для меня сейчас. Такими они были безразличными. Я уронил письмо на пол.

Мой нос уловил запахи готовящейся пищи, а до моих ушей с булыжной мостовой доносился топот конских копыт. Подойдя к окну, я увидел отряд тяжелой кавалерии. Зрелище было внушительным. Между крыш видны были марсы и свернутые паруса корабля, стоявшего у Сатеумы — вероятно, то самое судно, которое своим неожиданным приходом обнаружило отсутствие Армиды в ее комнате.

Все имеет свое место. Но какое место занимаю я? Если благотворный ветер с востока мог воздействовать на меня в Малайсии, как другие ветра скажутся на нитях моей неведомой судьбы? Интимная связь с Бедалар точно вызовет бурю в каком-нибудь темном уголке небес, о котором я никогда не слышал.

Схватив гитару, я начал играть, поставив одну ногу на кресло. Я хотел исполнить такую песню, которая бы соединила все: большое с маленьким, идеальное с реальным. Отрывок из Косина — вот все, что пришло мне в голову:

Нет, этого было мало. Я нуждался в компании. Ла Синглу Поззи увез в Вамонал, где они дожидались, пока войска Стефана Твртко не снимут осаду. А не то бы я отправился к ней. Вместо этого я вышел побродить по улицам, и снова мои мысли вернулись к Бедалар и ее томным глазам.

По ассоциации я вспомнил сады Ренардо. Если я не могу пойти к Бедалар, то почему бы не навестить ее брата Кайлуса? Мысль о Кайлусе уже не вызывала такого раздражения, как раньше.

Ничто в Малайсии не могло сравниться с грациозностью садов вокруг дворца Ренардо. Они представляли собой уникальное сочетание природной красоты и человеческой фантазии. Перед огромным домом были разбиты несколько классических английских садов. За ними располагался древесный питомник, зоосад с дикими животными и большие площади, искусно стилизованные под дикие пустоши. Повсюду было изобилие цветов, а сам дворец был украшен растениями, привезенными посланцами герцога изо всех известных уголков планеты. Красоту парка дополняли журчащие ручьи и множество беседок, каждая из которых имела индивидуальный архитектурный стиль.

К одной из этих беседок и направился я с Кайлусом Нортолини. Мы шли по тропинке, петляющей меж полянок, поросших гинкго, папоротником и саговником. Эти лужайки были любимым пристанищем огромных лохматых ленивцев, которыми некогда кишели окрестности Малайсии.

Нортолини состояли в дальнем родстве с герцогом Ренардо, и мы были допущены в дворцовый парк.

Кайлус мог быть приятным собеседником, когда сам того желал. А вообще-то презрительная усмешка не сходила с его лица, ибо была ему к лицу. Его длинный нос слегка нависал над верхней губой, а слишком маленький подбородок он пытался скрыть реденькой бороденкой. Однако взгляд его серых глаз был неожиданно жестким и пронзительным. Направленный на собеседника, он производил сильное впечатление. Глаза эти, как я только сегодня заметил, имели сходство с глазами Бедалар. В основном он говорил о спорте, в частности, о бое быков, или о своих любовных похождениях.

Из-за густой листвы на нас смотрели статуи богинь и исчезнувших или редких животных. Иногда нам попадались греющиеся на солнце твари, которых держали на цепи. Ленивцев видно не было, но мы наткнулись на вывезенного из Африки мандрила. Он насупил брови и искоса поглядел на нас.

— Поскольку он всегда носит эту безумную маску, мы не можем определить, что у него под ней: лицо дикаря или ученого, — сказал Кайлус.

— Если б я в такой маске отправился в Африку, меня бы заклевали попугаи.

— Среди дикарей тоже могут быть ученые. Когда я наблюдаю бой быков, то верю, что эти животные обладают огромной мудростью, иногда просто чудовищной… Говорят, что охотники, которым доводилось убивать древнезаветных зверей, таких как тиранодон или кинжалозуб, уверяют, что в момент убийства им противостоит воистину неизмеримая мудрость.

— Я, пожалуй, пойду навещу своего старого ученого отца. Это недалеко отсюда. Он так много знает и однако никогда не уезжал из Малайсии.

Мандрил забренчал нам вслед серебряной цепочкой.

— Убить кинжалозуба — это предел нервного возбуждения. Когда они спариваются, самец охватывает своим огромным хвостом горло самки, в знак своего согласия и желания. Иногда он душит ее в процессе акта.

— Смерть во имя любви среди животных так же, как и у людей, считается актом высокого благородства. Я обязан пойти к отцу. Перед моим полетом на воздушном шаре он прислал письмо, полное жалоб. Он очень болен.

— Старики всегда болеют. Брось ты это. Ты когда-либо желал убить кинжалозуба, де Чироло?

— Я всегда хотел испытать как можно больше в этом мире. Но только не охоту на кинжалозуба. Возможно, я больше похож на отца, чем раньше представлял. Он тоже искал пути, чтобы испытать…

— Оставь тему родителей, у меня есть собственные. Послушай, пообедаем у Жерсента. Он обещал напоить нас в стельку.

— Мне бы лучше навестить своего отца сначала. Он очень расстроится, если я приду пьяным.

— Да, конечно. Старики всегда расстраиваются. Поэтому нужно выпить.

— Ты прав, но, тем не менее, я пойду. Я очень давно не навещал его.

— Не торопись. Вспомни, какие погреба у Жерсента, отмени свое решение, хотя бы на неделю или две. К тому времени, если повезет, твой старик уже покинет этот бренный мир. Пойдем к тому павильону, взглянем на некоторые картины. Там ты увидишь много любопытных вещей. И картины про спорт тоже.

Совсем рядом слышались музыкальные переливы падающей воды. Отец старого герцога когда-то нанял великого конструктора Аргентуаля, который спроектировал фонтаны, шлюзы, водопады, придававшие неповторимую красоту окружающему дворец парку. Когда мы подошли к мраморной лестнице, ведущей в картинную галерею, к нежному шуму воды добавились еще звуки струн. Галерея была построена в восточном стиле с изогнутым карнизом.

У подножия лестницы четверо садовников копали землю. Они аккуратно в ряд высаживали экзотические деревья. Один из садовников был очень стройным. Я подумал, что это, возможно, был тот самый Хотебоу, сыгравший столь печальную роль в моих делах.

На верхней площадке лестницы в окружении бронзовых монстров играли на музыкальных инструментах две женщины: девушка — на мандолине, а женщина постарше — на виоле. Они исполняли замечательный итальянский танец форлана, старинную мелодию которого они весело подхватывали друг у друга. Их лениво слушал прислонившийся к колонне мужчина, одетый в вельветовую куртку и лосины. У него была грузная и неуклюжая фигура. На нем была шляпа с перьями и маска животного. Он постукивал ногой в такт музыки. На наше появление он не обратил никакого внимания.

Разрушительное действие времени было хорошо заметно на старшей исполнительнице. Волосы ее давно поседели, а на коже проступали пигментные пятна. У нее был двойной подбородок, как у ящерицы, а линии рта начинали терять свою четкость.

Ее юная компаньонка была еще почти девочкой, но с оформившейся фигурой. Голову украшали золотистые волосы, хотя мне показалось, что их цвет не был натуральным. Толстый слой пудры и румян в ярком солнечном свете производил неприятное впечатление. От этого ее кожа казалась безжизненной. Судя по манерам и одежде, ее можно было бы принять за одну из куртизанок герцога. Когда мы приблизились вплотную, она вызывающе посмотрела на нас, не прекращая играть на своем инструменте. Взгляд ее был надменный и холодный. Она играла для человека в маске животного.

На куртизанке было платье из серебристо-белого шелка, слегка запачканное у кромки, из-под которой выглядывала изящно обутая ножка. Шею обтягивало кружевное ожерелье; красно-коричневый жакет великолепно облегал элегантную грудь. Ясно, что это не было повседневной одеждой даже при дворе герцога. Несмотря на красоту девицы, я не удостоил ее вниманием, а направился к картинам, которые были расположены под низкой колоннадой. Кайлус остановился, чтобы рассмотреть девушку и послушать музыку. Я обошел его и вступил в холодную тень.

Все это время человек в маске животного не проявлял к нам никакого интереса.

Герцоги Ренардо в своих военных походах и путешествиях собрали большое количество экзотических предметов. Наиболее ценные экспонаты украшали дворец. Остальные находились в павильонах.

Так как наша труппа должна была поставить комедию «Фэбио и Албризи» на свадьбе Смараны, мне необходим был костюм для роли. Я надеялся, что картины герцога подскажут мне нужный стиль одежды.

Главным достоинством гения, построившего этот павильон, была любовь к контрастам. Он замыслил такую перспективу своих колонн и двориков, что один их ряд выходил на ступеньки, где играли женщины, и на пасторальный пейзаж за ними; тогда как противоположный открывал вид на поросшие папоротником развалины старого дворца и великолепные постройки герцогской резиденции в стиле барокко позади них. Эти два контрастных единения природы и искусства нашли свое отражение в полотнах, украшающих стены.

— Взгляни на всю эту красоту, — сказал я. — Столь громадное сооружение вместилось лишь в небольшую часть этих картин… Как я люблю искусство, драму, оперу, музыку и все то, что вставляет суть нашего мира и внутреннего мира создателя! Все это просто замечательно, даже если это и декадентский век…

В моей памяти все еще не поблекли воспоминания о прекрасном времени, проведенном в горах вблизи Хейета, о наших беседах и, конечно, о любви. Также должен признать, что я пытался произвести впечатление на Кайлуса. Он меня изрядно достал со своей болтовней о быках и трахающихся кинжалозубах.

— Мы живем в двойственном мире, но мир создателя — это особый привилегированный мир…

— Кончай, де Чироло, — проговорил Кайлус. — Сейчас ты начнешь хвастаться, что читаешь книги.

— Ну нет, книги я оставляю отцу. Он их пишет. Музыка, живопись и, конечно, пьесы, все создания искусства…

— Тише! А то в штаны наложишь.

Он положил мне на плечо руку, тихо напевая в такт звукам мандолины. Он без интереса осматривал картины, определенно думая о чем-то своем.

— Это маленькое нарумяненное создание с мандолиной… Прекрасно играет. Она смело смотрела на меня. Ты не мог этого не заметить.

— А кто этот парень, скрывающий свое лицо под маской волка? Надо думать, фаворит Ренардо?

— Какое она имеет к нему отношение? Черт возьми, премилое создание, это точно.

Я продолжал осматривать полотна.

— Кайлус, что ты скажешь об этой картине «Пейзаж в Аркадии»? Обрати внимание на задний план картины… — Я указал на мифическую сцену, но он лишь взглянул на нее.

— Для меня это слишком туманно. Клянусь костями создателя своего, если бы мне удалось склонить ее на свою сторону… здесь недалеко мои комнаты. Ее не надо будет сильно убеждать, если только этот хлыщ уберется. Человеку следует ежедневно отдавать свой долг Венере.

— Я обязан отдать долг своему отцу…

— Поднимемся наверх, Периан, там более старые картины. Не говори мне ни слова о твоем драгоценном папаше…

— На днях я беседовал с твоей сестрой…

— И драгоценную мою сестренку тоже побоку, если не возражаешь.

Хранитель галереи стоял в ленивой позе на лестнице и кормил лакомыми кусочками дворняжку. Когда мы проходили мимо, он обрел серьезный вид и низко поклонился нам. На верхнем этаже картин было меньше, но вид открывался лучший. Здесь было очень мило, и танцевальная мелодия все еще достигала наших ушей. Кайлус по-прежнему был не доволен. Он остановился у отворенного окна и смотрел вниз.

— Взгляни на это полотно с изображением концерта на открытом воздухе, обратился я к нему. — Неизвестный художник. С какой точностью выписал он позы музыкантов, которые напряженно стараются привлечь к себе внимание аудитории! А какими словами можно описать нежность красок — хотя и блеклых уже — и туманную белизну, от которой веет запахом юности и счастья; и свежесть облаков, плывущих на заднем плане картины; и ясность изображенных фигур на переднем плане…

— Хм… Может, мне следует спуститься вниз и дать под задницу этому хмырю в волчьей маске?

— Все, как в жизни, но еще более живо… Картины переживают своих создателей… Тех, кто несет нам радость в жизни… Кто воплотил такой замечательный замысел? Когда и в какой стране? Таких фасонов нет в Малайсии. Посмотри, Кайлус, на этого кавалера в шикарном зеленом мундире…

Я замолчал. Я нашел подходящий костюм. Покрой сюртука был необычным, но не старомодным и, вместе с тем, не отличался броскостью. А некоторая забавная вычурность делала его подходящим для роли Албризи.

Кавалер на картине был изображен в белом парике. Тонкие черты лица подчеркивали его молодость. Сюртук был сшит из камчатой ткани. Он был заужен в поясе, расширялся книзу и заканчивался чуть ниже колена, открывая далее бриджи и элегантные лосины, с которых свисали ленты. Пуговицы блестели серебром. Из-под сюртука выглядывал парчовый жилет, на котором был вышит красочный пейзаж. Завершал комплект одежды белый галстук на шее. Именно это! Вылитый Албризи! Надо послать портного, чтобы он срисовал этот фасон.

— Кайлус, мой утренний труд приносит плоды, — сказал я. — Нет нужды возвращать к жизни этого прекрасного господина, чтобы спросить, кто он, но костюм его будет обязательно воссоздан к свадебным торжествам Смараны.

Кайлус, наполовину высунувшийся из окна, не слушал меня. Я подошел и взглянул через его плечо. Женщины все еще стояли там и исполняли форлану на залитой солнцем лестнице; золотоволосая куртизанка пела. Что-то во всем этом беспокоило меня. Когда я попытался выяснить причину беспокойства, то понял, что это запах духов, исходящий от девушки. Я уловил этот запах еще тогда, когда мы проходили мимо нее. Это был очень характерный запах духов пачули, которыми пользовалась Армида.

Тип в маске волка начал спускаться вниз по ступенькам. Неожиданно мне почудилось в нем что-то знакомое — главным образом походка, но и фигура тоже. Хотя одежды и обстоятельства сбивали с толку, но я узнал человека из Верховного суда, зловещую фигуру в черном, встреченную в галерее Гойтолы.

Я смотрел, как он удалялся в рощу. У меня не было уверенности, что это он. Одно лишь воспоминание об этом типе заставило меня содрогнуться.

— Она теперь одна. Посмотри на ее прелестные руки, — проговорил Кайлус.

Они в самом деле были прекрасны; настолько гибки, что пальцы составляли одно целое с мелодией, которую они извлекали из мандолины с помощью плектра из черепашьего панциря.

— Периан, я иду к ней, пока не появился очередной соперник! — сказал Кайлус. Он смотрел на меня, ухмыляясь и поглаживая свою бороденку. — Я уже без ума от нее! И он похлопал себя по гульфику, показывая, куда ушли все его мысли.

— Кайлус… я хотел сказать, что чувствую некую опасность в этой девушке. Но чего ради он должен верить моей интуиции? И что я имею против девицы? Только то, что она позволила себе находиться на солнце с накрашенным лицом и использовала те же духи, что и Армида? Мое колебание он понял неправильно.

— Не говори ничего! Позволь мне оставить тебя одного с твоими картинами. И, кроме того, ты ведь собирался навестить своего отца… Все так же ухмыляясь, он повернулся и начал спускаться, засунув руки в карманы. На прощанье он бросил через плечо: — Я буду у себя после полудня. Если хочешь, приходи, сыграем партию в карты, если мне не улыбнется фортуна в другой игре!

Некоторое время я стоял на верхней ступеньке, покусывая нижнюю губу.

Выглянув через окно, я заметил, как женщина с мандолиной повернулась и, видимо, наблюдает за приближением Кайлуса, который был вне моего поля зрения. Я опять отметил ее бесстыдный взгляд и пальцы на плектре. Затем я тоже спустился вниз и вышел через противоположную дверь на улицу, даже не оглянувшись.

Были в этой жизни и худшие дела, чем визит к отцу.

За дворцовым парком Ренардо лежал лабиринт обсаженных акациями аллей, по которым я и двинулся в путь. В этот утренний час здесь было немного народа, хотя можно было видеть женщин, работающих в домишках, разбросанных по обе стороны дороги. С берега канала слышались звуки шарманки. Играли знакомую с детства мелодию «Светлое будущее».

Я вышел на широкую дорогу. За ней находилась улица с ювелирными мастерскими. В дальнем конце улицы за высокими черепичными стенами стоял дом моего отца.

Наш старый слуга Беполо впустил меня и закрыл скрипящие ворота. Голуби, взмахнув крыльями, вылетели на улицу. Я погрузился в атмосферу знакомых запахов. Я прошел через боковой дворик, тенистый и прохладный, и увидел, что он совсем зарос, лавровые кусты давно не подстригались. А когда-то они были очень аккуратно ухожены. Конюшня опустела. Не слышно лая гончих псов, как в былые времена. Карету тоже давно продали. Те несколько окон, которые не были забраны ставнями, выглядели угрюмо.

На другой стороне двора была открыта зеленая дверь. Я вошел через нее в дом и очутился в полной тишине. Я заглянул в так называемую Садовую комнату. Пробивающийся через жалюзи свет падал на остатки мебельных гарнитуров, небрежно сдвинутых в одну груду.

Отец должен был быть в этот час в своем кабинете. Я немного помедлил у двери, вслушиваясь в происходящее внутри. Затем дотронулся пальцем до амулета, постучал с неким волнением и вошел в комнату.

Попав из залитого солнцем внешнего мира в темное помещение, я не сразу заметил склоненную над рукописью фигуру в дальнем углу кабинета. Фигура медленно повернулась, явно занятая своими мыслями. Постепенно мои глаза адаптировались, и я узнал отца. Я пересек захламленную старой мебелью комнату и поздоровался с ним за руку.

— Очень долго ты не приходил ко мне, мой мальчик. Здесь так мрачно и тоскливо! Ты знаешь, что меня замучили колики?

— Я получил твое письмо, отец, и как только появилась возможность, я пришел. Катарина навещала тебя? Тебе сейчас лучше?

— Если не колики, то камни. Если не камни, то тогда селезенка или приступы малярии. Мне никогда не становится лучше. Твоя сестра лишь изредка появляется здесь. У меня нечего есть. Я неподвластен только чуме, которая, как я слышал, набирает уже силу. Почему не убираются турки? Малайсии и так хватает горя.

— Зачем эти жалобы? Чума всегда рядом — это часть нашей Жизни, равно как мрак является частью твоей жизни. Кайлус говорил мне, что уже есть сообщения об отходе турок. Позволь мне открыть ставни. Как ты можешь читать при таком сумеречном свете?

Он прошел вперед, стал передо мной и вытянул руки, преграждая мне путь к окну.

— Распространяет ли лошадиное мясо чуму — вопрос, которым должны заняться ученые люди. Как я смогу думать, когда свет будет резать мне глаза? Что может смыслить этот пустельга Кайлус в военных делах? И что там с этими турками? Почему ты не работаешь? Праздность всегда влечет беду.

— Я работал все утро, отец. А у Кайлуса хорошие связи.

— И что ты хочешь сказать этим? Ты пришел, как только смог?.. Кати как-то раз приходила, конечно, без своего бродячего муженька. Знаешь, что я обнаружил сегодня утром? — Он сделал величественно-неуверенный жест на полки и фолианты Пифагора, Соломона и Гермеса, которые лежали раскрытыми вместе с другими древними сочинениями в древней общей куче. — Я наконец узнал, из чего состоит маати, любимое блюдо Филипа Македонского.

— Отец, оставь свои книги в покое! Пойдем пообедаем вместе, как мы это когда-то делали. Ты очень голоден. Я закажу тебе носилки.

Он облокотился на стол у окна, и я с сожалением заметил, как исхудал мой отец. Ему нужно было поесть мяса.

— Ты меня слушаешь? Маати — не просто деликатес, а что-то особенное, впервые привезенное в Афины во времена Македонской империи. Кроме того, непозволительная роскошь заказывать носилки. Ты должен знать, что Филип был убит во время свадебного торжества. Я откопал данные в одном трактате, где говорится, что маати было любимым блюдом фессалийцев. Хочу тебе сказать, что фессалийцы имеют репутацию народа с самыми изысканными манерами среди всех народов, населяющих Грецию.

— Я полагаю, ты пошел бы в кафе Труна, если бы там подавали маати.

— Ты понимаешь, о чем я говорю? У тебя одна еда на уме! Я посвятил весь день исследованиям, а ты зовешь меня к Труну. Кайлус тоже не отличается умом. Ты не всегда будешь молодым! И не всегда сможешь обедать в кафе Труна.

Он выглядел злым. Руки его тряслись. Он вытер бровь кромкой своей мантии. На какое-то мгновение он закрыл глаза, как будто его пронзила неожиданная боль.

— Я не могу позволить себе часто посещать Труна. Бледность его кожи поражала меня. Она блестела. Я убрал сторону книги, дотронулся рукой до его плеча и сказал:

— Отец, тебе нужно выпить бокал вина. Садись. Я вызову служанку. Позже я доставлю сюда Кати.

— Нет, нет. Я не буду беспокоить ее — она, возможно, занята. И не отвлекай по пустякам Кати. Ты работал все утро, так ты сказал. И чего ты добился? — Он откинул волосы со лба, мотнув головой. — Я уверен, что Кати тоже будет вся в делах.

— Я собираюсь рассказать тебе об этом. Через месяц сестра де Ламбанта Смарана выходит замуж, и ко дню бракосочетания мы должны поставить комедию. Я играю главную роль в пьесе, роль Албризи, и сегодня утром после многодневных поисков я обнаружил…

— Труна? Почему ты вдруг упомянул его имя? Старый Труна умер год назад, и его таверна давно продана. Вот как «часто» приезжаешь ты к своему отцу. Ты болтаешь о постановке комедий, а Труна давно уже соединился с историческими персонажами!

— Отец, Филип Македонский был убит во время свадьбы, но люди не перестали жениться. Выйди со мной на улицу, окунись в человеческую суету, возможно, это отвлечет тебя от мрачных мыслей, и ты будешь думать о чем-то более радостном.

— Албризи все еще ставят? Клянусь, прошло уже лет сорок, когда я смотрел этот фарс. Что может быть лучше маати? В те времена играли замечательные актеры. С чего ты взял, что мне доставит удовольствие шататься по улицам? Да еще когда камни в почках беспокоят меня?

Я подошел к окну с опущенными жалюзи и заглянул в наш внутренний дворик. Там больше не бил фонтан из витой морской раковины украшающего двор Тритона. Со дня смерти моей матери здесь все изменилось. Когда-то среди лавровых кустов гуляли важные павлины.

— Мы отразили злободневную тему в нашей пьесе, отец, как это делали в твои молодые годы. Если ни в таверну, ни на улицу ты не хочешь, прогуляйся хотя бы в саду. Воздух здесь просто невыносим.

— О нет. Воздух чист, не сомневайся в этом. Всякого рода болезни просачиваются с улицы. Я не позволяю входить сейчас даже Беполо: боюсь, что он может занести заразу. Когда ты постареешь, тебе придется самому заботиться о себе. Никто другой за тебя этого не сделает.

— Ты слышал, отец, что сестра де Ламбанта выходит замуж за одного господина из Вамонала? — Он — из военной семьи Орини.

— Беполо сообщил, что высох колодец. Я никогда не слышал о семье Орини. Если верить ему, это случилось впервые: при жизни твоей матери воды было достаточно. Все пошло наперекосяк. Кто эти Орини? Мне бы очень хотелось знать! Банкиры или что-то в этом роде?

— В это время года колодец часто пересыхает. Я посмотрю, когда буду уходить.

— Ты уже уходишь? Ты никогда мне не говоришь, что собираешься делать. Да, думаю, тебя здесь ничего не удерживает.

Он сделал несколько шагов и уселся в старое обитое кожей кресло, густо украшенное резьбой с мифическими животными и ящерицами.

— Да, я смотрел Албризи еще студентом — довольно слабая вещица. И ты хочешь приобрести для этого рубашку? Ты работал сегодня все утро? Хотел бы я знать, над чем ты работал. Почему ты не станешь актером-трагиком, а?

— Сейчас трагедии не в чести, отец. Мы живем в упадническое время, думаю, ты с этим согласишься, — ответил я, направляясь к двери.

— Ты должен стать трагическим актером. Раз жизнь полна трагических сюжетов, то и на сцене нужно ставить трагедии. Ты видишь, служанка не всегда выйдет на звонок. Такие служанки ныне пошли. Актеры должны показывать правдивую игру, а не потворствовать банальности. Я не знаю, куда катится наш мир…

— Что ты, отец, мир всегда остается прежним. У нас в Малайсии для этого имеется Высший Совет.

— Я не знаю, всегда ли он остается прежним. У нас есть основания полагать, что в мире происходили изменения, драматические изменения, и скоро они произойдут снова. Что ты имеешь в виду, говоря, что трагедии не в чести? О, когда я был молодым… Послушай, в своем великом труде «Исследование изысканий» я вплотную подошел к вопросу о происхождении современного мира.

Мой досточтимый отец поднял — а, может быть, лучше сказать наткнулся на — вопрос, над которым он трудился всю жизнь, — самое серьезнейшее изучение абсолютно всего. Я думаю, что именно его манера сомневаться в самых простых и очевидных вещах привела меня еще в раннем детстве к убеждению, что единственной реальностью в этом мире является сцена. Я отпустил дверную ручку, радуясь, что могу столь искренне демонстрировать неподдельное смирение.

— Если ты подошел к началу мироздания, значит, ты уже близок к завершению своей книги?

— Как это? Ты должен знать — в конце концов это было очевидно для Александра — о существовании нескольких соперничающих человеческих родов в доисторический период. Нам известны, по крайней мере, три из них: ГОМО СИМИУС, АНТРОПОИДЫ, и ГОМО ЗАУРУС. Последнее — это мы сами. Прибавь сюда другие племена, менее важные, жившие в различных местах земного шара. Теперь ГОМО ЗАУРУС — самый древний вид, относящийся ко вторичному периоду, тогда как симиусы и антропоиды на несколько сотен миллионов лет моложе нас. Более того, мы стали хладнокровны, ибо созданы по образу и подобию Князя Тьмы.

— Отец, твоя схоластическая чушь не…

— По образу и подобию Князя Тьмы… Современных молодых пижонов наука не интересует. В дни моей молодости все было по-другому. Но как можно назвать это схоластической чушью? Ученые давно предугадали, что наш мир всего лишь один из множества алхимически постижимых миров. В других вероятностных мирах, взять крайний случай, гомо заурус могли бы быть полностью стерты с лица земли — скажем, во время великой битвы при Итсобешикецилахе, происшедшей более трех миллионов тысячи семисот лет тому назад. Результатом был бы кошмарный мир, в котором одна раса взяла бы верх над остальными, а Малайсия не существовала бы вовсе…

«Взяли верх! — подумал я. — Здесь, в моем доме, верх всегда берут надо мною».

Распрощавшись с отцом, я покинул комнату и пошел по коридору. От стен исходил запах, очень похожий на запах смолы, который вернул меня в те года, когда я был в полной зависимости от хорошего настроения других. Я ускорил шаг.

Когда я пересекал двор, из пустой конюшни появился Беполо. Он торопился, чтобы проводить меня за ворота. Он дружелюбно протянул мне руку.

— Ваш прославленный отец сегодня необычайно весел, господин Перри! Он и должен быть таким, судя по его цветущему виду!

— Где служанка?

— Как, сэр, разве она не в доме? Нет? Тогда, очевидно, она вышла. У нее мало работы по дому. И если ее нет в доме, значит, она ушла.

— А я полагаю, если она не ушла, тогда она в доме.

— Возможно, вы очень близки к истине, господин Перри.

— Передай ей обязательно, что я буду здесь завтра. Я думаю, что в доме будет убрано, а отцу приготовлена добротная еда. Иначе будут большие неприятности. Все понятно?

— Каждое слово, господин. Понятнее этих заплатанных бриджей, которые я ношу каждый день. — Он низко поклонился и потянул на себя ворота. Я бросил ему цехин. Ворота со скрипом закрылись. Когда я был на улице, то услышал, как щелкнул замок. Мой отец был в полной безопасности со своими научными исследованиями.

Часы на башне св. Марко пробили час. Толпа оборванных мальчишек дразнила прижавшегося к стене, похожего на громадного цыпленка орнигуана. Небольшое красно-желтое создание отчаянно отбивалось передними лапками и лаяло как охрипший пес. Последнему оно явно научилось у окрестных дворняжек. Некоторые мелкие разновидности древнезаветных зверей перебирались из диких мест в города, где они нашли общий язык с бродячими псами… Орнигуаны и проныры-хватачки, умевшие хорошо карабкаться по деревьям и заборам, в последнее время часто попадались в пределах городской черты Малайсии. Я шуганул прочь малолетних хулиганов и отправился мимо таверны Труна в поисках какого-нибудь дешевого заведения.

Погребок Малыша Голдсмита размещался в старой, разрушенной триумфальной арке. Я сел за столик, и мне принесли вино и мясо. Я ни с кем не разговаривал, хотя за соседним столом компания молодых парней вела оживленную беседу. Когда я собрался уходить, а они уже пели и ревели, один из них наклонился и схватил меня за рукав.

— Ты, должно быть, глубокий философ, кавалер, если так серьезен после выпитого вина!

Смерив его сверху взглядом, я ответил:

— Здесь вы правы, сэр. И впредь я буду считать получение удовольствия серьезным делом.

— Разве ты не слышал, что Твртко покидает Малайсию? Чума хорошо прошлась по его армии. Разве это не стоит отметить? От удовольствия я ударил кулаком в ладонь.

— Значит, замысел Бентсона оказался успешным? На радостях я рассказал им, кто я такой. Все видели, как я парил над Букинторо. Все хотели проставить мне выпивку. Но я отказался от попойки, преследуемый мыслями об Армиде, Бедалар и своем отце. Впервые я устоял перед искушением веселой пирушки.

Я шел по улице и смеющиеся голоса позади меня становились все тише, хотя дальше были другие кабаки, звучали другие голоса. В дверном проеме одной из таверн стояла женщина, она пела песню сладко, как птичка. У нее были почти коричневые губы и темная кожа. Я повернул в направлении апартаментов Кайлуса. Если бы там была Бедалар…

Под аркой его дома уродливая женщина в черном, выглядевшая как ведьма, продавала бумажные игрушки, маленьких птичек, цветы, значки, кораблики, животных. Сквозняком в арку затягивало летучую паутину. За колдуньей в жаровне горели древесные угли; струйки дыма поднимались от большой берцовой кости и кучки куриных костей. Поддавшись порыву, я купил бумажный значок и взобрался на широкую лестничную площадку.

Из комнат Кайлуса никто не ответил.

Я толкнул дверь, раздраженный тем, что его еще нет, несмотря на все заверения, что он обязательно будет к этому времени. Мне нужно было с кем-то поговорить.

В его апартаментах стояла полная тишина. Что-то подсказывало мне, что в комнате, где я находился сейчас, кто-то только что был. В золотых лучах солнца переливалась легкая пыль; кто-то прошел здесь совсем недавно. Воздух был пропитан запахом, слабым, но весьма роскошным. Я стоял в задумчивости тихо, без движения, и тихо было в комнате. Я знал этот запах.

Я снова громко позвал Кайлуса. Я по-прежнему стоял посреди комнаты, дверь оставалась открытой. С улицы отчетливо доносились крики. Я огляделся, очарованный цветами и атмосферой недавних страстей, кипевших в комнате…

В помещении было несколько книг, принадлежащих Кайлусу, много спортивных гравюр, алтарь. В углу находился стол, на котором стояла бутылка и два пустых стакана. Здесь была папоротниковая оранжерейка, фехтовальные рапиры, водяные часы, кровать, покрытая измятым шелковым покрывалом. На покрывале лежало нечто янтарного цвета, размером не больше крыла бабочки. Вид этого маленького предмета заставил меня испытать вожделение, как и легкий запах пачулей, витающий в комнате.

Я узнал этот предмет и поднял его. Панцирь черепахи блестел в лучах солнечного света, а два маленьких рожка торчали впереди как вытягивающиеся стебельчатые глаза улитки. Это был редкой формы плектр. Я держал его в руке.

Кайлус намного лучше проводил время, чем я, Я положил плектр на середину стола, развалился в кресле, взял перо и чернила и начал сочинять ироническое четверостишие, чтобы поприветствовать возвращение Кайлуса. И неважно было, придет он один или нет. Я подсунул написанное под плектр.

У двери я повернулся и оглядел пустую комнату: игра теней и солнечного света. Медленно спускаясь вниз, я застал старую колдунью все еще рядом с огнем. Я возвратил ей бумажный значок.

Не найдя успокоения, я направился к портному Кемперера. В галантерейной лавке безвкусно одетая женщина стояла в проходе и рассматривала на свет кружево. Кто-то, стоящий за ней, позвал меня по имени.

Я хотел посмотреть, кто там стоит, за этой женщиной, как вдруг на улице появился всадник и объявил, что турецкая армия отступает через юго-западные болота. Кавалерия Тускади ускоряет ее отступление. Силы Света и Тьмы снова оказались на стороне Малайсии и спасли ее для своих целей.

На крыльях радостных вестей я влетел в лавку. И там я увидел Бедалар. На ней было прекрасное платье для выхода в город и не менее замечательная прическа. Она выглядела немыслимо, но мое появление сделало ее просто очаровательной. Она представила мне скверно одетую персону как свою дуэнью. Ее звали Жетоне. Здесь все было наоборот. При виде меня она выразила недовольство, и это сделало ее еще менее привлекательной.

— Мы собрались зайти к моему брату Кайлусу, но вынуждены были задержаться в поисках нужного нам кусочка кружева.

— Оно должно быть от Фландера, — сказала провожатая.

— Оно, должно быть, все еще у Фландера, судя по тому, как долго мы его здесь ищем, — ответила Бедалар.

— Вы становитесь грубой, мисс.

Подавая скрытые сигналы отчаяния, Бедалар сказала:

— На улице есть еще много других лавок.

— Вся прелесть кружев заключена в груди, кою они украшают, — заметил я, поглаживая подбородок. — Так случилось, мисс Бедалар, что я только что вышел от вашего брата. Мне жаль было уходить и покидать такую респектабельную компанию, но неотложные дела позвали меня к моему отцу. Однако я с большим желанием провожу вас к Кайлусу, чтобы оказать услугу вашей компаньонке, если вы хотите, конечно. Затем я вынужден буду немедленно откланяться, и ваш брат будет вашей надежной защитой, пока не придет Жетоне.

Она прищурилась на мгновение и сказала:

— Может, мне не следует вторгаться. Кто там в этой респектабельной компании моего брата?

— О, священник и два весьма уважаемых учителя богословия.

— Тогда я останусь здесь и помогу Жетоне, спасибо. Тут вмешалась старая карга.

— Я вполне могу обойтись без твоих подсказок, мисс. Если ты немедленно отправишься с этим господином к своему брату, я буду там через пять минут.

Мне же она сказала:

— А вы запомните, что должны доставить ее к брату немедленно. Сколько там священников?

— Только один, но очень худой и чахлый.

С трепетом в душе и боязнью снова потерять Бедалар из виду, я сжал ее руку и вытянул из мастерской. Жетоне наблюдала за нами — пока мы не скрылись за углом. Еще минута, и мы были под аркой, взбежали по ступенькам и оказались в той же комнате с легким запахом приятных духов. Мы нежно обнимали друг друга. Все произошло в один миг.

— Я думала, что умру от скуки. Эта старая ворона делает культ из кружев.

— Мне кажется, ты ослабла, дорогая Бедалар. Позволь мне устроить тебя на диване и пощупать твой пульс.

— Мой пульс?

— И не только твой пульс, так как здесь требуется более тщательное обследование.

— Периан, твоя тайная помолвка с Армидой…

— Т-с, это секрет! — Я закрыл ей рот своими губами. Ее руки довольно крепко обвили мою шею. Когда я забрался к ней на диван, по расположению ее ног я мог сказать, что она была всецело готова к этому.

И это подтвердилось. Поцелуи были нежны. Мои руки встретили самый теплый прием ее разгоряченного тела. Мир для нас перестал существовать. Ее умелая податливость приводила меня в необычайный восторг. Она, сама того не ведая, одарила меня сполна теплом своей души, жарким трепетом своей плоти. Мы стонали, кусались, мычали. Подобного я не получал от Армиды.

Наконец, мы успокоились. Ее белокурая головка тихо лежала на моей руке. Мы улыбались, глядя друг на друга.

— Периан, кто ты в самом деле? Ты представляешься таким сорвиголовой, но я знаю, в тебе есть нечто большее.

— Я могу выступать в любой роли. И везде — это я.

— Я не роли имею в виду, а твое подлинное «я». То, что между нами произошло, небольшое своеволие. Я не могла больше противиться этому, так же, как и ты. В этом деле мужчины и женщины одинаковы. И теперь я просто увлечена тобой, но все же ради Армиды этого не надо было делать. Она моя подруга, и я чувствую, что предала ее.

— Нет необходимости посвящать в это Армиду. Если она будет в неведении, ей не будет больно. Моя любовь к тебе не имеет никакого отношения к моим чувствам к Армиде. — Я сел, подтянув под себя ноги. Допросы, исповеди, покаяния не в моем вкусе.

Бедалар продолжала свое:

— Мы будем смущаться при встрече с ней. Я так глупа. Я не понимаю. А как же Гай? Он говорит, что любит меня. Ради него я не должна была уединяться с тобой. Какая я развязная девчонка!

— Всего лишь полчаса удовольствия, Бедалар. Не делай из этого трагедии. Гай тоже ничего не будет знать, если ты ему не расскажешь.

— Ты опять говоришь — не рассказывай. Но я ненавижу держать что-то в тайне, ненавижу чувствовать за собой вину. Ты чувствуешь себя виновным?

— Прекрати, скверная девчонка; мы живем в век декадентства!

Она попыталась заглянуть мне в глаза, но я тут же начал ласкать языком ее соски.

— Ты наслаждаешься мной, но твои мысли закрыты для меня. Это не настоящая любовь… Или, может, ты не научился открывать свою душу другим, даже Гаю, чтобы никто не узнал, кто ты есть… Оу, замечательно… еще сделай так… Перри, родной… Знаешь ли ты сам, кто ты такой?

— О, боже, женщина, успокойся и просто радуйся! Она упала на спину с полузакрытыми глазами, ее тело раскрылось передо мной, как цветок.

— После той ночи в горах… Я думала о тебе… Я слышала, как ты с Армидой… Я хотела увидеть тебя обнаженным… И я горела желанием увидеть, какой ты в действительности… Сорвать с тебя личину умных разговоров.

Взорвавшись от хохота, я вскочил и пробежался по комнате Кайлуса. Вернувшись, я лег рядом и шлепнул ее по бедру.

— Теперь ты видела меня без одежды, и мне нечего стыдиться. Перестань говорить глупости, расшевели меня, и насладимся этой прелестью снова. Турки могут отступать, но я готов к новому наступлению.

С неожиданной энергией она осыпала поцелуями знамя атакующего.

— Ты герой сегодняшнего дня, помог изгнать турок…

— Я всегда герой: скоро я буду дважды герой, когда сыграю Албризи.

— Нет, Периан, ты ведь знаешь, о чем я говорю. Ты же совершил подвиг, когда поднялся в воздух на боевом коне, чтобы поразить турок.

Иногда, как я люблю выражаться, боги и люди идут друг другу навстречу. Она хотела еще что-то сказать, когда со стороны площади донеслись звуки фанфар, инструмента, как известно, более звучного, чем мандолина. Несомненно, то была часть триумфальных торжеств по случаю победы.

— Ты права, Бедалар, красотка моя. Тебе выпало счастье быть со мной. Не упусти его. Ты — красавица, я — герой, нам выпал случай, и мы должны отпраздновать это.

— Мы уже празднуем, — ответила она, сильнее прижавшись ко мне.

Позже я написал еще одно четверостишие, родственное тому, что сочинил для ее брата, и незаметно ей подбросил:

В нем не было той искры, что в первом катрене, зато он был более глубок по чувствам.

ГОРОСКОП МОЛОДОГО СОЛДАТА

Зачарованная Малайсия! В диких пустошах за ее крепостной стеной, среди хаоса утесов и скал, в глубинах мрачных ущелий и в дебрях девственных лесов злые силы всех мастей боролись за мировое господство. На наших же извилистых улицах царило умиротворенное спокойствие.

Недельное празднество по случаю изгнания смуглолицего Твртко и его воинства завершилось импровизированным, но пышным шествием. Я имел к этому прямое отношение и со мной носились, как со знаменитостью. Так что временами я валился с ног от изнеможения. Окончание праздника совпало с возвращением Армиды из ссылки в Джурации. Бентсон назначил нам срок возобновления работы с заноскопом, а вечером, накануне этого дня, я получил нежданную весточку от Армиды. Она приглашала навестить ее в отцовском доме. Надо полагать, моя слава смягчила сердце Гойтолы.

Назавтра я явился к особняку Гойлоты с утра пораньше. И хотя настроен я был смиренно и любезно, мужлан у ворот, уродливый, как два его сторожевых пса вместе взятые, встретил меня крайне неприветливо. Можно было подумать, что к нему явился сам Стефан Твртко с пушкой, дромадером и злобным намерением избивать всех домочадцев бамбуковой палкой по пяткам. Пока мужлан выдерживал меня у ворот, я все пытался припомнить остроту де Ламбанта насчет угрюмых привратников, отгоняющих от порога непостоянство.

Наконец мне разрешили войти и провели в прохладный холл. Зная, что в этом доме обычно завтракают обильно, как в Константинополе, я надеялся быть приглашенным к трапезе. Увы, лишь чашечка кофе скрасила мое ожидание.

От нечего делать я разглядывал ряд бюстов, посаженных на колонны. Запечатленные в мраморе господа вид имели суровый, как будто бессмертие вызывало у них мигрень. Я старался придать себе такой же вид. Я был рад, что меня пригласили во дворец Армиды, хотя мой желудок издавал воющие звуки и довольно громкие, так что посторонний мог подумать, будто у меня под рубашкой припрятана комнатная собачка.

Пока я не спеша пил маленькими глотками свой кофе, показалась горничная. Она шла по коридору и опускала жалюзи, время от времени бросая в мою сторону любопытные взгляды. Я не мог удержаться, чтобы не ответить ей тем же. Ее вид вызывал желание. Но я напомнил себе, где я нахожусь и о своем намерении честно жениться.

Я предался сладким мечтам. Мы с Армидой поженились, и ее любящий отец предоставил нам великолепный маленький домик с видом на Туа. На завтрак у нас шоколад, и мы приглашаем к себе всех друзей. И у нас прелестная служанка, трудолюбивая и податливая…

Армида своим появлением прервала мои мечты. Выглядела она, как я и представлял, восхитительно. На ней была туника, из широких рукавов которой выглядывали облегающие рукава нижнего платья. Темные волосы покрывала не то сетчатая шапочка, не то вуаль. Полосы пробегали по тунике снизу вверх, когда Армида, приближаясь ко мне, пересекала пласты солнечного света.

Она провела меня в свою собственную гостиную на втором этаже. Мы вышли на балкон, нависающий над уютным внутренним двориком. Там цвели апельсиновые и лимонные кусты. В тишине лишь изредка кудахтала курица. Я обратил внимание, что в светлом углу грелась на солнышке парусница. На мой взгляд, не очень удачное название — ее спинной гребень походил скорее на веер.

— Это не единственная древнезаветная тварь в нашем доме, — сказала Армида. — Папа любит их. У нас есть еще несколько проныр-хватачек, чтобы ловить крыс. А в Джурации их еще больше — тиранодоны и другие.

Она слегка пожала плечами и жестом предложила мне присаживаться. К моему великому облегчению, желудок перестал урчать.

— Мне простили мои прегрешения, — сказала она, украдкой глянув в комнату, где ее старая сухая дуэнья что-то говорила служанке. — Йолария и я очень довольны, что мы возвратились из Джурации. Отец говорил, что состязания были интересными. Тебе понравилось?

— Я весь день провел на арене.

— А бой быков видел?

— Быков? О нет, мне и без них хватило.

— Кайлус выступал как тореадор. Странно, что ты пропустил такое зрелище.

— Мне нужно было повторить свою роль. Я буду очень занят. В этом сезоне предстоит сыграть в двух спектаклях у Кемперера и нужно еще закончить световую пьесу Отто. Я с нетерпением жду этого, а ты, Армида?

— Ты в последнее время видел Бедалар? — спросила Армида. На маленьком столике подле нее лежал серебряный колокольчик. У балконных перил, на специальном насесте сидели два прикованных цепочками иглотерия. Их чешуйчатые тела бросали синие и красные отблески. Я повернулся, погладил одного из них, и он тут же распустил свои перистые иглы, идущие вдоль позвоночника. Поведение Армиды смущало меня, я чувствовал, что сам прикован к голой ветке, где нет листьев, чтобы в них укрыться.

— Бедалар? А разве Гай не занят тем, что проводит с ней свое время? Бедняга! Он без ума от нее, а она, по слухам, называет своего красавчика идиотом и еще бог знает как.

— Гай — довольно красивый малый, как ты думаешь?

Дразнит она меня, что ли? Я внимательно посмотрел на нее, но не мог ничего решить — она не отрываясь смотрела на серебряный колокольчик, временами касаясь его пальцами.

— Полагаю, да, хотя несколько своеобразно. К его лицу привыкаешь постепенно… Ты, Армида, так красива, что рыба выпрыгивает из Туа, когда ты гуляешь по берегу.

Она задумчиво поглядела на меня.

— Как ты считаешь, они с Бедалар подходящая пара? Я говорю о возможности их женитьбы.

— Никогда не изучал этот вопрос. Мне кажется, вы с Йоларией гораздо лучшие специалисты в этой области, чем кто-либо другой.

Она оставила тему как раз тогда, когда моя подозрительность достигла высшей точки. Это приятная черта воспитанных девушек — они устают от долгих разговоров на одну и ту же тему.

— Ты видишь, как мне простили: я могу даже приглашать тебя к себе. Отец Бедалар все еще не разрешает ей видеть Гая. Но ты ведь у нас герой, и мой отец это признает. Так что все прекрасно.

— Да, Армида! Прекрасно, превосходно, фантастично! — Йоларии нигде не было видно. Я бросился к Армиде, обнял ее и запечатлел на ее устах полновесный поцелуй.

— Солнце мое, я — герой, и мы поженимся. Я буду верен тебе и любить лишь тебя одну.

Испуганно оглядевшись, она оттолкнула меня. Иглотерии беспокойно зашевелились на своем насесте.

— Ведите себя прилично, сэр! Все не так просто. Как ты сможешь содержать меня? Ты же говоришь, что твой отец беден, стар и скуп, так что…

— Что старый — да, и скряга тоже, но не так беден.

— Мы сможем стать мужем и женой, только если ты завоюешь доверие моих родителей. Тогда они будут содержать нас обоих. И смею тебя уверить, что мой отец очень честолюбив. Я не назову тебе имени молодого аристократа, за которого они рассчитывали выдать меня замуж. Боюсь, что ты будешь ревновать и возможно…

— Кто этот аристократишка? Меня уже гложет дикое чувство ревности. Как его зовут?

Она поднялась, холодно взглянула на меня. Колокольчик держала в руке, как будто намеревалась позвонить.

— Пожалуйста, будь уверен в том, что я желаю связать свою судьбу с человеком, которого выберу я, а не мой отец. А в твоих интересах по-прежнему быть героем и соблюдать благоразумие.

Отец просил передать тебе, что он собирается устроить охоту на угодьях нашего загородного имения. Это будет через неделю, во время полнолуния. Ты тоже приглашен.

— Древнезаветная охота! Твой отец…

— Раз в году мы отбраковываем крупных древнезаветных зверей. То, что отец тебя пригласил — а мы с сестрой приложили к этому руки, — означает, что в какой-то степени ты завоевал доверие, но он будет очень внимательно наблюдать, как ты себя ведешь…

— Древнезаветная охота! Просто блеск! Всю жизнь мечтал поохотиться на гребневиков-кожанов или утконосых ящеров. Не говоря уже о черепичниках, сиречь старых бурдюках. Я найму коня, самого лучшего…

— Дорогой Периан, лучшие кони напрокат не сдаются. И ежегодная охота не вечеринка нищих актеров. Так что прислушайся к добрым советам. Если уж ты решился участвовать, то все должно быть проделано безукоризненно и в соответствии со стилем высшего общества.

— Да я, вроде, не в трущобах воспитывался.

— Тогда оставь разговоры о наемных клячах. На охоту приглашены многие представители благородных семейств. И преследовать они будут отнюдь не утконосых ящеров, а зверей поопаснее. Если уж на то пошло, то в Джурации утконосов и гребневиков используют как вьючных животных.

Ее снисходительный тон начинал раздражать меня. Она снова уселась в кресло и приняла картинную позу — как на сеансе у портретиста. Впечатление усиливали оба ее иглотерия, полностью распустившие веера.

— Хорошо, Армида, поскольку мне никогда не доводилось бывать в Джурации, будь добра, поведай мне, на кого охотятся эти добрые люди благородные и обычных кровей. Может быть, на роголомов?

— Что за удовольствие гоняться за этими увальнями? Нет уж, в Джурации охотятся на хищников, на королей древнезаветных зверей — тиранодонов и кинжалозубов. Причем не на степных, а на лесных кинжалозубов. Охота длится три дня. Она доставляет огромную радость, но это еще и серьезное испытание мужества. — Коварная усмешка блеснула в ее глазах.

— А какое испытание женственности проходят в Джурации?

— Женщины не охотятся на древнезаветных исполинов. На балконе появилась Йолария с корзиной абрикосов. Она удостоила меня улыбкой.

— Фрукты уже созревают, де Чироло. Простите меня, мисс Армида, но карета подана. Время утренней прогулки.

Армида пожала мне руку, и я вышел во двор. Там грелась на солнце парусница. Увидев меня, она сердито распустила свой огромный синий плавник.

Оказавшись снова на улице, я бездумно направился к Кемпереру.

Она любит меня, она планирует выйти за меня замуж. Верно? А от меня требуется лишь справиться с двадцатифутовым кинжалозубом или что-то вроде этого. Очень просто, не так ли?

Меня охватил страх. Я спрашивал себя, не слишком ли многого от меня хотят во имя этой любви. Откровенно говоря, я задавал себе вопрос, был ли я ровней Армиде и вообще Гойтолам. Возможно, этот же вопрос задавал себе находившийся где-то в Малайсии ее высокородный молодой человек. Кто он? Я знал лишь одно: если бы я был хищником, я бы схарчил этого малого в один присест.

Мне необходимо вести себя лучше. Я должен прекратить всякий флирт с Бедалар. Я должен быть безупречным, если хочу быть сильным. Или постараться быть чище. Я чувствовал себя немного виноватым, оттого что переспал с девушкой де Лам-банта. Все произошло случайно. Я потерял контроль над своими чувствами. Одним из этих чувств было вожделение. Я не должен играть роль предателя генерала Геральда в реальной жизни. Мне необходимо быть благородным, таким как принц Мендикула. Тогда я завоюю свою принцессу. С этого момента нужно начать новую жизнь.

Я не хотел всю жизнь быть актером.

Добрый совет — вот что мне нужно. И деньги для охоты тоже. Ладно, еще целая неделя впереди. Возможно, поможет гороскоп Симли Молескина.

А через джунгли моего воображения уже двигались чудовищные твари.

Дорога, по которой я шел, вела через площадь Руппо мимо разрушенной триумфальной арки, реликвии уже забытой победы. Под тенью арки сидел астролог. Я всегда видел его здесь, когда шел в театр этой дорогой, которой — я это точно знал — опасались ходить мои кредиторы.

Закоулки Малайсии кишели магами и астрологами, как пауками. Этот отличался от остальных, он был молодой, полный и жизнерадостный — редкие качества для такой профессии. Он сидел в кресле, расположенном на грубо сколоченной платформе, на которую был наброшен восточный ковер. Рядом с ним лежали магические книги, одну из которых, как я знал, он сам написал. Книга называлась «Происхождение человека», и в ней приводились доказательства, что человек произошел от козлов и их предшественников. Звали астролога Филибус Партере.

Сейчас перед ним стояла клиентка. Астролог глядел поверх ее головы с выражением, говорившем о том, что он в хороших отношениях с различными богами там, на небесах.

Сверху через каменную кладку арки, поросшую папоротником, проникал луч солнца, освещавший сцену внизу. Казалось, волосы стоявшей перед Партере девушки вот-вот загорятся. Возможно, она умышленно выбрала эту позицию. Золотая аура бросала отблеск на лицо астролога и подсвечивала букетик цветов, венчавших пучок убранных лентой волос на макушке. Я узнал эти локоны и выразительно женственную фигуру. Солнце освещало звезду малайсийской сцены. Перед Партере стояла пленительная Ла Сингла.

Аудиенция подходила к концу. Ла Сингла поблагодарила астролога хорошо отрепетированными жестами. Когда она повернулась, чтобы уйти, я незаметно подкрался сзади и схватил ее за талию, одновременно целуя в бархатную щечку.

— Ох, Периан, негодник, я думала — боже, отпусти, не целуй меня на виду у всех!

— Ты вернулась из Вамонала. Так долго мы были в разлуке…

— Умоляю, давай снова расстанемся. — Она полушутя-полусерьезно оттолкнула меня. — Не трогай меня, пожалуйста. Мой муж стал очень ревнив.

— Ревнив, ревнив, все ревнуют, но все хотят одного и того же. Почему нельзя жить самому и давать жить другим? Допустим, я пересплю с тобой, чтобы отдать дань твоей очаровательной красоте, а через полчаса то же самое сделает твой муж. И что, от него убудет?

Она окинула меня сердитым взглядом.

— Любовь не просто соединение двух тел. Нельзя разделять душу и тело. Ты бесчувственный. Тебе знакомы зависть, унижение, поражение? Позволь сказать тебе, ты считаешь Поззи старым, но каждый раз, когда он прикасается рукой к другой женщине или даже нежно смотрит на нее, меня одолевает ревность. Я вполне понимаю его ревность, даже когда она уже невыносима и душит меня.

Я попытался взять ее за руку, но она снова выдернула ее.

— Ты не слушаешь, что я говорю. Тебе нужно повзрослеть, Периан.

— Успокойся, крошка. Ты же знаешь, твой муж доверяет мне.

— Вся беда в том, что он не верит мне. Поззи — старая лиса, он чует обман, даже если ничего не произошло. Он говорит, что я слишком хорошенькая и от этого все мои беды. Возможно, это и в самом деле так.

— Милая Сингла, какую тяжелую ношу тебе приходится тащить, — сказал я и рассмеялся.

— Ты мало знаешь о сложностях жизни.

— Вамонал сделал тебя капризной. Я добрый малый, но моя жизнь это сплошные затруднения.

Про себя я подумал: здесь что-то не так. И Ла Сингла, и Кемперер обычно посещали астролога, который живет почти напротив их дома. Только нужда в сохранении тайны привела ее к другому астрологу. Да она и сама только что проговорилась: муж не доверяет ей, и у него есть на то основания, стало быть, дорогая крошка дала для этого новый повод. У нее появился новый любовник. Кто из актеров мог им быть? Не де Ламбант, конечно, он бы обязательно похвалился. И не Портинари. Возможно, Чоссер. Этот может. Он всегда спокоен, выдержан, только глаза горят под темными бровями. Да, пожалуй он.

Ла Сингла игриво кольнула меня взглядом и слегка качнула бедрами.

— Ты ведешь слишком беспутный образ жизни.

— Как раз сейчас, моя хорошенькая Сингла, у меня есть твердое намерение изменить свой характер, но только не в ближайшие полчаса. Никто в Малайсии не осмелится оспаривать, что тебе нет равных по красоте, особенно по вечерам при свете рампы, поэтому, естественно, твой муж немного в тебе не уверен. Давай, Сингла, подари мне дружеский поцелуй, а потом и я засвидетельствую Поззи твою верность и успокою его. Идет?

— Периан, мне не до шуток. Женщины всегда страдают. Мужчины, вроде тебя, которые только притворяются любящими, усугубляют их страдания.

— Ты сегодня не в духе. Пойдем ко мне, я облегчу твои страдания и развею твою печаль.

Я взял ее за руку, и она вынуждена была остановиться. Когда она повернулась ко мне, я привычно отметил, что брови у нее, пожалуй, слишком густые, а на верхней губе — золотистый пушок. Она глядела как бы сквозь меня, обдумывая мое предложение.

— Жизнь очень трудна, Периан. Пожалуйста, не пользуйся этим. Оставайся моим другом, если можешь. Мне будет легче, если ты сможешь разубедить маэстро Кемперера. Послушай, после полудня мы собираемся в театр Гарино «Тени Поднебесной». Ты должен пойти с нами.

— А я слышал, что великий Гарино в городе. Лучше, конечно, чем Твртко.

— Поззи боится, что Гарино помешает нам сделать хороший сбор. Поэтому мы идем посмотреть, что он ставит. Ты тоже пойдешь и замолвишь за меня доброе словечко. Ну, пожалуйста…

— Все устрою, в обмен на обычную услугу. Взяв ее за талию, я попытался увести ее на боковую дорожку. Но она сильно ударила меня в висок.

— Черт бы тебя побрал. Я уже сто раз отработала твою поддержку.

— Отличный способ ты избрала на этот раз! — в голове гудело. — Ты очень игрива.

— Я уже достаточно наигралась.

— Кто же этот счастливчик, обладающий твоим неразделенным вниманием и для которого разделяются твои ножки?

— Мне нужно возвращаться. Как бежит время! Ускорим шаг, ты, чудовище.

Мы шли по мосту. Только каблучки сверкали из-под ее юбки, которую она постоянно приподнимала, чтобы уберечь от уличной грязи. Она молчала, замкнувшись в себе. Я наблюдал за окружающим миром и думал о его целесообразности, о благоразумии людей, которые постоянно чем-то заняты. Они гуляли, трудились или просто плевали с парапета моста в воду — как это делали двое черномазых, чтобы развлечь своего ребенка. Опершись на дверной косяк, некий бродяга крутил за динарии фонограф. Когда мы проходили мимо, он снял шляпу, иронично приветствуя Ла Синглу.

— У тебя какие-то странные друзья, — заметил я.

— Этот человек всегда приходит на мои выступления. Сейчас он просто оборванец, без гроша в кармане, но однажды он объяснился мне в любви такими прекрасными и глубоко прочувствованными словами, каких я никогда не слышала.

— Ты ответила ему взаимностью?

— Бедняга, не смог распорядиться ни своим наследством, ни чувствами. У него было солидное состояние. Теперь он на бобах. Как ты видишь, он бродит по улице и крутит фонограф. Говорят, поставляет мальчиков для извращенцев, а его блистательные родители покоятся в мраморной гробнице на берегу канала Савуарди.

— Если бы мне пришлось выбирать — играть на фонографе или покоиться в мраморной могиле, я бы поступил как он. У его знатных родителей скверное дело.

Она устало поглядела на меня:

— Не забывай, что я наизусть знаю все комедии, откуда ты черпаешь свои шутки.

— Вот уж не могу поверить — говорят, что ты часто забываешь свои слова на сцене.

— Периан, дорогой, мы с тобой одного возраста и родились под одним знаком, и все же мой слегка больший жизненный опыт позволяет дать тебе несколько советов. Нужно относиться к делам серьезно. Испытай страдание и ты поймешь страдания других людей.

Мы были почти у ее дома. Я замедлил шаг и скороговоркой ответил:

— Что, я должен разрыдаться прежде, чем ты поверишь в мои страдания? У меня есть девушка, которая значит для меня все, и я хочу быть верным ей, а искусительницы, вроде тебя, этому препятствуют. Ты принимаешь раскованную манеру поведения за легковесный характер. Здесь, внутри, достаточно страданий, чтобы рассмешить даже сову, — и я, ударив себя в грудь, сам рассмеялся, подумав, что сказанное мной очень близко к истине.

Купающийся в ароматах Цветочного квартала дом Кемперера был окружен специфической мягкой аурой, характерной для улиц с зажиточным населением. Во дворе все было как обычно — рвущиеся с цепи, рычащие псы, сломанные кареты, меланхолический Альберт в своей клетке и множество ожидавшего аудиенции Кемперера народа. Редким был тот день, когда во дворе Кемперера не толпились просители, которых, в свою очередь, тоже осаждали с просьбой о милостыне вконец разорившиеся актеры, антрепренеры и просто нищие. Поззи Кемперер был в своем роде влиятельным лицом.

Сегодня у слоняющихся по двору бездельников были какие-то особенно отвратительные рожи. Ла Сингла смотрела на них с ужасом.

В большой комнате стол был отодвинут в сторону, чтобы дать место толпящемуся народу. Сразу можно было сказать, что готовится новая постановка: дом был превращен в склад. Вещей было много, а порядка мало. Во всех комнатах и коридорах валялись декорации и костюмы, которые, по мысли Кемперера, могли пригодиться в новом спектакле. Несколько комнат были забиты актерами и бедными родственниками. Поззи обладал добрым, хотя и вспыльчивым нравом, но хозяином был никудышным. Поэтому гости постоянно менялись: одни с лестью на устах приходили, другие с угрозами уходили.

Центром и истоком всей деятельности был Поззи Кемперер, суетливый и неугомонный. Он жестикулировал, рычал, как пес, расхаживал с важным видом в сбившемся парике, комнатных туфлях и ж идете. Он извергал потоки слов и брызгал слюной. Он выглядел забавным и, вместе с тем, опасным для окружающих.

Когда мы вошли в дом, он давал представление с самим собой в главной роли. Увидев Ла Синглу, он сделал небольшую паузу и метнул на нее такой взгляд, от которого застыла бы кровь даже у кинжалозуба, затем снова запрыгал вокруг тощего незнакомца, одетого в длинный плащ. Рядом с незнакомцем стоял человекоя-щер, держа на привязи двух красивых черных пантер.

Изможденный странник загробным голосом твердил одно и то же:

— Эти животные действительно привезены из далекого Востока.

— Уходи, говорю тебе, забери этих тварей обратно на Восток! — визжал Кемперер.

— Сир, они выросли в орхидейных лесах Бамбулы.

— Запрячь их в свою Бамбулу снова или куда хочешь, только убери их отсюда! Отведи их в зверинец у Западных Ворот. Там берут всех, у кого есть шерсть на теле, даже самых шелудивых. Только убери их поскорее, пока ими не провонял весь дом, и пока они не сожрали моих актеров. Они голодные посмотри, как они облизываются и зыркают по сторонам! Вон! Вон!

От скуки или от запора звери начали зевать, высовывая длинные языки. Странник снова заговорил заунывным голосом:

— Сир, я поставляю зверей царствующим дворам всего мира — от Сиракуз на юге до Мальме на ужасном севере. И там с радостью принимают гораздо худших животных — не таких чистеньких и смышленых, как эти две кошечки. Я смею заверить вас, что животные придают живость любому представлению. Это истинная правда, сир, и слова мои идут из глубины моего сердца.

— Да хоть из глубины твоих сапог, мне это безразлично! Убирайся! Мне не нужны львы для представления! Чтобы они мне декорации обмочили? Да никогда! Вон!

Он подозвал одного из помощников, тот приблизился и стал производить движения руками. Слегка заинтересовавшись, одна из пантер несколько подалась вперед — Кемперер, взывая о помощи, упал назад, прямо на руки Ла Синглы, которая тоже закричала. Ее крик был намного громче и мелодичней.

Костлявый человек повернулся, кивнул своему помощнику и они торжественно удалились. Пантеры последовали за ними, как собаки. Их прохождение через двор сопровождалось криками ужаса нищих, воплями Альберта и яростным лаем собак.

За всем происходившим наблюдали несколько моих друзей, среди которых был Портинари. Я подошел к нему и похлопал по плечу. Де Ламбанта здесь не было.

— Ты один под пышным небом, — процитировал я.

— Оставь реплики из «Албризи», де Чироло, — заявил Портинари. — Его светлость объявил, что вначале, в качестве пролога, мы дадим «Духовидцев», а уж потом перейдем к «Албризи». И поскольку мы уже все подзабыли, нам предложено оставить «Албризи» и пробежаться по тексту этой бредятины.

Я схватился за голову.

— Да он плутишка, наш Кемперер! Последний раз, когда «Духовидцев» освистали, он клялся, что завязал с ними навсегда.

— Но представление будет дано на свадьбе. Де Ламбант говорит, что там будет присутствовать находящийся у нас с визитом герцог Рагузский. Пролог даст возможность гостям занять места перед началом основного представления.

— Верно. И на свадьбах требования не столь строгие.

— Мне нравится моя маленькая роль первого поклонника.

— О да, я помню. — Я в самом деле помнил об этом и был благодарен Портинари за его любовь к небольшим ролям. — Моя роль обанкротившегося Фаланте тоже очень короткая…

В этот момент подошел сам Кемперер, все еще с Ла Синглой, повисшей на его тощей шее. Он услышал мою фразу.

— Ах, Периан, Периан, мой юный друг, ты просто не знаешь, как восхитителен и прекрасен ты в роли Фаланте, этого старого аптекаря. — Он похлопал меня по спине и засмеялся, брызгая слюной. — Особенно, когда ты жонглируешь деревянными ложками, думая, что они из серебра, и кричишь: «Эй, один лишь этот столовый набор из серебра это целое состояние — по крайней мере, полсостояния, ладно, кусочек состояния…» Никто, кроме тебя, не способен так тонко передать этот юмор.

— Может, не надо про ложки?..

— Нет, нет, де Чироло, ты несправедлив к себе. Публике нравятся твои ложки. Не так ли, Мария, голубка моя преданная?

Продолжая грубую лесть и уговоры, он выпихнул нас во внутренний двор, чтобы начать репетицию. Нищие были нашими зрителями. Бедный простак Джиль держал книгу-подсказку. Некоторые из нас стояли, другие чванливо расхаживали, когда мы принялись вспоминать свои старые реплики.

«Духовидцы» — это комедия иллюзий, где действующие лица — сумасшедшие или введенные в заблуждение, считающие себя более значительными, чем они есть на самом деле. У отца три некрасивые дочери. Он хочет выдать их замуж, распределив между четырьмя рехнувшимися поклонниками. Старого папашу играет сам Кемперер. Это была довольно простая пьеса, и играть ее надо было быстро и просто. В свое время мы играли ее в традиционной манере — когда каждый валяет дурака. Но потом обнаружили, что публике нравится более серьезный подход. Если не считать, конечно, моего дешевого трюка с ложками.

В два пополудни, когда пробили часы ближайшей церкви, Кемперер воскликнул: «Хватит!» и распустил нас. После чего спрятал лицо в ладонях.

— Зачем я дожил до этого позора? Чтобы увидеть бесчувственные бревна, воображающие себя актерами? Чтобы слышать их невразумительное шамканье? Можно подумать, что вы не реплики произносите, а солому жуете. Мне жалко бедного герцога Рагузского, не говоря уже о семействе де Ламбантов — им придется наблюдать на сцене приступы артрита, которые вы почему-то принимаете за пластику. Что ж, завтра попробуем еще разок. А я пока что разыщу, пожалуй, этого мужика с пантерами. Черт с ними, пусть отливают на декорации, зато, может быть, придадут живости вашей игре.

Упреки Кемперера не испортили нам настроения, и мы веселой гурьбой отправились в «Тени Поднебесной». По дороге в театр мы заскочили в таверну и освежились прекрасным вином. Представления проходили внутри большого восточного шатра, расположившегося в тенистом саду. Шатер был накрыт коврами и гобеленами, чтобы достичь возможно большего мрака. Представления театра теней быстро входили в моду, и наш маэстро опасался конкуренции. Великий Гарино переоборудовал свои «Тени Поднебесной» и предлагал публике «Сказание о Карагоге», а в качестве пролога — «Разрушенный мост». И цены на билеты заряжал приличные. Как только нас окутал мрак, Кемперер притянул меня к себе и прошептал на ухо:

— Периан, дорогой, сядь рядом, мне важно знать твое мнение о представлении.

— В таком случае, заплатите за билет, раз вы ангажируете меня как профессионала.

— Твои критические суждения слишком дилетантские для этого! Не пытайся прыгнуть выше головы, это мое искреннее предупреждение, совет верного друга. Мне также надо поговорить с тобой на личные темы, касательно моей шаловливой женушки.

Он стиснул мне запястье, дав понять, чтобы я молчал.

Появилась девушка-ящерица, продававшая засахаренные фрукты. Как только мы удобно устроились, зазвучал клавесин и раздвинулся занавес. Приятно было видеть, что кроме нас здесь было не больше дюжины зрителей. Экраном служила простыня размером полтора метра на метр. Позади горел яркий светильник, с помощью которого на экран проецировались тени. Куклы главных героев двигались у самого экрана, и их тени были густо-черными. Другие герои и реквизит находились на некотором удалении от экрана, и их силуэты были всех оттенков серого. Таким простым методом достигалось многообразие. Сценический эффект с имитацией воды и облаков был просто ошеломляющим.

Как известно, в театрах теней используются плоские куклы на шарнирах. Главным новшеством Великого Гарино было то, что у его кукол были удалены многие части тела и лиц, а у главный героев еще и одежды, и заменены разноцветными стеклами. На экране это создавало поразительный эффект. Не один я разинул рот от изумления.

Движения шарнирных кукол были почти естественны, а комментарии забавны, хотя и освящены веками. Более поразительным был факт, что ты быстро переставал все это замечать и воспринимал уже кукол как реальных людей, а экран — как самое жизнь.

На Кемперера, впрочем, все это не произвело большого впечатления, и он принялся шептать мне на ухо:

— Я не хочу быть несправедливым к ней, и Минерва свидетель, что я нежно лелею свою плутовку, но моя милая Мария очень любит запрыгивать в постели, которые недостойны ее прекрасного, хотя и своевольного тела. Теперь же она что-то слишком привязалась к одной из них… До меня доходят слухи, Периан…

В этот момент Ла Сингла всунула между нами свою хорошенькую головку и сказала:

— О чем это вы шепчетесь? Восхищаетесь представлением?

— Уходи, мое золотце, моя морская звездочка, — прорычал Кемперер. — Иди полюбезничай в темноте с Портинари — он знает, когда надо остановиться, в отличие от тебя! Я с де Чироло говорю о делах.

Ла Сингла фыркнула, как поросенок, и удалилась.

— Вам бы, маэстро, следовало быть более добрым и терпеливым, тогда и жена будет верной вам, — сказал я.

— Что ты можешь знать о женах?

— Я становлюсь более ответственным. Я размышляю о женитьбе. Не ссудите ли вы меня небольшой суммой денег?

— Во дни моей юности размышления о женитьбе не требовали расходов.

«Разрушенный мост» близился к завершению. Я видел его не раз во многих постановках, но ничто не могло сравниться с тем, что делали эти тени. Лодочник, переправляющийся через реку, выглядел настоящим, его спина на шарнирах двигалась как у реального гребца. Позади него высоко в горах искрился снег. Пот градом катился по лицам зрителей — чтобы получить такой яркий свет, требовалось очень жаркое пламя.

— Я устал потакать этой шлюхе! — снова начал жаловаться Кемперер. Любая женщина сочла бы за счастье отдать свою невинность такому преуспевающему мужчине, как я. Но сейчас на зашла далеко, слишком далеко, Периан. Я могу быть мстительным, если душа потребует, понимаешь? — И чтобы я лучше понял, он сильно ущипнул меня за запястье. Я вскрикнул от неожиданности и боли как раз в тот момент, когда зубастая рыба начала грызть сварливого работника, ремонтирующего мост. Публика разразилась хохотом, думая, что я испугался.

— Она имела наглость влюбиться в очередного прохвоста. Сегодня утром, когда я искал шнуровку для своего корсета, в ее белье я обнаружил его гнусную писульку. Я намерен подкараулить этого хлыща и хорошенько вздуть его. Я никому не позволю претендовать на чувства моей жены!

Каждое слово он сопровождал новым щипком. Я терпел, чтобы не дать повода для нового взрыва смеха. Это трудно было выдержать, так как Кемперер, будучи в сильном возбуждении, схватив меня за глотку, запрокинул мою голову за спинку кресла. Говоря словами Пола из фарса о трех королях, я оказался «между жизненной усладой и вечностью».

Наконец, тяжело дыша, я вырвался из его хватки.

— Мы можем быть лучшими друзьями, маэстро, но это еще не повод, чтобы вот так сразу задушить меня. Или вы вообразили, что я тот самый прохвост? Вы же знаете, с каким благоговеньем я отношусь к святости брачных уз.

— Прошу прощения. Иногда я горячусь и забываюсь. Я полностью доверяю тебе, иначе бы я не был таким откровенным.

— Возможно, я сам вскорости женюсь.

— Не очень хорошо быть рогоносцем, но еще хуже вечные подозрения. Нельзя тебе жениться, сынок. О, в постели я так же силен, как в молодости. Нет, Периан, пока не окончилась эта гнусная пьеса с мельтешащими тенями, выслушай меня! В моем подчинении много разных головорезов и шпионов, будь спокоен, но скажи мне, замечал ли ты в игре Ла Синглы какую-то непокорность? Хотя бы малейшую! Я хочу, чтобы ты пристально наблюдал за ней, ведь она доверяет тебе, как и я.

— Я не желаю увеличивать число твоих шпионов.

— Нет, нет, господь с тобой, это не затронет твоей чести. Всего лишь наблюдать и сообщать мне о чем-нибудь подозрительном, идет? А мы расширим роль банкрота Фаланте. Такая смешная роль в твоем исполнении. Так ты ничего такого не замечал?

— Трудно поверить, что такая порядочная женщина может обмануть столь достойного мужа!

Его острый локоть застрял у меня меж ребер.

— Могу сказать, что в постели я задаю ей жару, лучшего мужика ей не найти, но все бабы шлюхи в душе. Мужчины по сравнению с ними невинные агнцы. Временами я готов убить ее.

На реке стало спокойно. Разбитый мост остался неотремонтированным. Солнце клонилось к закату. Где-то во тьме зажгли пучок ароматных трав, и публика вдыхала этот круживший голову запах. Вверх по течению плыла стая длинных зубастых рыб. Вершины гор стали розовыми, долину покрыла мгла. Финал был неожиданно трогательным.

— Дрянь, чепуха! — завопил Кемперер, молотя кулаком по креслу. — Ни одной остроумной строчки во всей пьесе! Великий Гарино — великий обманщик. Если «Карагог» будет такой же нелепостью, я не высижу до конца!

Но видно было, что остальные зрители остались довольны. Они требовали подать прохладительные напитки, чтобы утолить жажду. Очень душно было под тентом.

Подошел Портинари, сел рядом со мной и мы пили щербет.

— Вещь пустяковая, но сделано по-новому! — сказал он.

— Когда я был маленьким, один старик из Старого Моста делал постановки «Разрушенного моста» в бочке. Освещением служила только свеча. Вещица старая, ей уже много сотен лет.

— Как и «Духовидцам»… Но, все равно, интерпретация исполнена артистизма, не так ли?

— Несомненно. «Дешевка, может быть, но театр хорош», — процитировал я. Показывает нам реальность без того, чтобы рабски ее копировать.

— Реальность очень скучна… Подумай, как мы здесь удобно устроились, наблюдаем за сменой картин, а с той стороны экрана какой-то истекающий потом бедолага поддерживает полыхающее пламя, достаточное, чтобы его самого поджарить.

— Разве это не в природе искусства? Артист должен страдать, чтобы доставить публике немного удовольствия.

— А, значит, ты согласился играть Фаланте! О чем еще говорил с тобой Кемперер?

К счастью, экран засветился, и послышалась барабанная дробь. Я был избавлен от необходимости отвечать. Замелькали тени. Выпрыгнул длиннорукий Карагог в нелепой красной шляпе, и началась потеха.

Карагог пытается стать школьным учителем, но ему это не удается, и ученики изгоняют его из школы; пробует себя в цирке, но срывается с каната и падает в котел с супом; уходит служить в армию, но пугается выстрела пушки. Образы стремительно менялись перед нашими глазами. Мастер-кукольник применил зоэтропный эффект, эффект калейдоскопа, таким образом в цирковых сценах акробаты прыгали, бегали, танцевали, подбрасывали кверху цветные шары. А шествие солдат в больших шляпах с перьями было просто захватывающим. Они размахивали руками, а оркестр играл «Лилибулеро».

Затем следовала сцена битвы. Экран потемнел. Послышались крики «Огонь!» и вслед за этим — выстрелы. Дрожащий луч света пересек поле битвы, где наготове стояли солдаты. Потянуло дымком — Кемперер кашлял и изрыгал проклятия.

Экран вспыхнул сразу целиком. Все увидели, как кукольники побросали своих марионеток и без оглядки бегут от огня. Весь шатер был охвачен пламенем.

— Видишь, слишком далеко зашел реализм! — сказал, задыхаясь от смеха Портинари, когда мы поспешно выбирались из клубов дыма. У выхода лежала куча афиш. Я прихватил одну, когда мы пробегали мимо. В саду было столпотворение. Куклы бесцеремонно увыряли в телегу, ассистенты в сумятице заливали огонь водой, Великий Гарино неистово орал. Языки пламени уже достигли аллеи, где росли глицинии.

— Славно горит! — сказал Кемперер, потирая руки. — Только сумасшедший мог додуматься разводить огонь внутри шатра. Будем надеяться, что они не скоро его погасят.

Зола от сгоревшего шатра напоминала падающие осенние листья. Горячий пепел упал на плечо Ла Синглы, и она вскрикнула. Кемперер начал сбивать его с такой энергией, как будто тушил Везувий, пока его бедная жена с воплем не отшатнулась от него. Повернувшись ко мне и яростно жестикулируя, он сказал:

— Вот был бы конец моим несчастьям, кабы и она струйкой дыма в небеса ушла!

Я вместе с Портинари и некоторыми другими актерами отправился в ближайший винный погребок промочить горло. В темном углублении стоял бочонок баварского пива. Заказав по две кружки на брата, мы пожелали друг другу доброго здоровья и погрузили губы в желанную пену.

— Все ж таки пижон этот Поззи! — вздохнул Портинари, вытирая рот.

— Почему мы работаем на него?

— Нет, но чувство юмора у него все-таки есть. Когда я впервые пришел в театр и спросил у него, какой совет он мог бы дать начинающему актеру, то он так ответил: «И в сорок лет смотри на светлую сторону жизни».

— Хороший совет, я, пожалуй, буду ему следовать. Я вытащил из-за пазухи спасенную из горящего шатра афишу, разложил ее на столе и мы прочли стихи, помещенные под рисунком и исполненные черной краской:

Мы оба зашлись от хохота.

— Теперь все ясно, — сказал я, давясь от смеха, — не пламя повинно в пожаре, а эти зажигательные строки.

— Спорим, я придумаю не хуже этих до того, как ты осушишь кружку, заявил Портинари.

— Ты недооцениваешь мои способности и мою любовь к баварскому!

Я поднял бокал и прильнул к нему губами, а мой дородный друг скорчил, напрягая интеллект, такую страшную рожу, что я на месте его музы тут же съежился бы и проявил полную покорность. Когда я поставил пустую кружку на стол, он поднял руку, испустил вопль триумфа и начал декламировать:

— Точно! И конец: «Им не дано понять, что Участь их Мерзка!»

— Нет, погоди, тут должны быть рифмы по схеме А, В, А, В, А, В. Так что вот: Поскольку Люди Пьют и Отливают. Я выиграл, де Чироло, я выиграл!

— Я признаю твою викторию, мой сказочно обильный телом друг, и намерен доказать тебе, что дармовое пиво встречается не так редко, как ты полагаешь…

Домой я шел, выбирая самые тенистые аллеи. Мне было о чем поразмыслить, ибо в пьесе Театра Теней Жизни, которую разыгрывали мы с Армидой, наметился новый сюжетный поворот. Древнезаветная охота потребует от меня всей серьезности.

Я завернул в свою арку на улице Резчиков-По-Дереву. Из тени выскользнула женская фигура и оказалась Ла Синглой. Она опасалась, что за ней следят, и настояла, чтобы мы поднялись в мою комнату.

— Утром навешала лапши на уши, а теперь что? Каяться пришла? Тогда придется тебе подождать — мне нужно вздремнуть.

Она молча шла рядом.

Закрыв дверь, я оглядел Марию внимательно. Обычное кокетство покинуло ее. Выражение лица трагическое, взгляд отрешенный, смуглые, узкие запястья, увешанные браслетами, выражают беспокойство. Когда я попытался к ней приблизиться, эти прелестные ручки, бывшие некогда такими ласковыми, дали мне решительный отпор.

— Ты должен быть мне только другом, Периан, если ты на такое способен. Не пользуйся моим бедственным положением. Я потеряла тебя из виду, когда начался пожар, и с тех пор отчаянно разыскиваю. Где ты был? Ты должен рассказать мне все, что мой муж говорил в шатре. У него сильные подозрения? Он установил за мной слежку?

— Все, что он сказал, — секрет.

Она настолько разволновалась, что подошла ко мне. Я взял ее за руку.

— Периан, я в отчаянном положении.

— Ты, видимо, замешана в каком-то крупном деле, госпожа Кемперер. Иначе, почему ты так бледна, как будто играешь «Последнюю из Кантамасов». Ну что ж, ты обратилась к человеку, который может прогнать твои тревоги.

— Если бы мне это было нужно, не думаешь ли ты, что я обратилась бы к любовнику побогаче, который и в постели хорош, и не так тщеславен? — Она вдруг зажала рот рукой. — Я не это имела в виду, Периан. Это так — лапша на уши. Ты — душка, но сейчас не время для проявления галантности. Мне нужно идти домой, иначе меня хватятся.

— Итак, это богатый любовник, да? Она угрюмо взглянула на меня, сердито сдвинув брови, и ничего не ответила.

— Скажи мне, кто твой избранник?

— Ой, пошел к черту. Почему я должна доверять тебе?

— Тебе нравится читать мне нотации. Я тоже хочу кое в чем тебя просветить. Ты считаешь меня тщеславным и беспринципным, но я, по крайней мере, доверяю своим друзьям. Это просто необходимо делать, по крайней мере до тех пор, пока они не подведут тебя. Лучше уж временами бывать в дураках, чем постоянно всех подозревать.

— Ты несешь чепуху.

Но моя небольшая речь взбодрила меня и восстановила веру в себя, и я повторил все, что сказал мне Кемперер, приукрасив самую малость.

— Значит, он не все знает, — сказала Ла Сингла. Она посмотрела мне в лицо. — И ты тоже, Периан. Прости, что я не сдержалась.

— Конечно, Сингла.

Я запечатлел поцелуй на ее губах, и она ушла. Я сел на кровать, подпер голову руками и недоуменно размышлял о женщинах, о себе и обо всем человечестве.

К закату, когда небо над Дворцом вице-епископа, расположенного на высоком холме, побагровело, я пришел в себя от философских раздумий. Армида, я, де Ламбант и Бедалар сидели в респектабельном кафе, которое было нам не вполне по карману, и мирно беседовали за бутылкой славного вина. Портинари тоже обещал быть, но отец не мог обойтись без его помощи на маслобойне. Две дуэньи, Йолария и Жетоне сидели в нише, отгороженной занавесками. Там они могли без помех обсудить цены на кружева, не доставая нас.

Поскольку Портинари отсутствовал, пришлось мне рассказывать, как сгорел шатер Великого Гарино. Я рассказал эту историю так красочно, что девушки тряслись от смеха и очень жалели, что пропустили такое зрелище.

— Чем еще ты занимался после того, как мы расстались этим утром? — спросила Армида. — Надеюсь, не только созерцанием пожара?

— Всецело отдался репетициям. Завтра я намерен навестить сестру и договориться о лошади для охоты. Я не подведу тебя.

— Очень важно, чтобы ты должным образом подготовился к охоте. Твой шурин может тебе помочь в этом? — Она говорила таким же строгим тоном, как и утром.

— Волпато очень трудно застать дома. Я постараюсь. У меня очень много дел. Мои одежды требуют пополнения. Пока я смотрел постановку в «Тенях Небесных» до того, как они превратились в дым, я передумал, и у меня появилось желание сыграть банкрота Фаланте.

— Ты должен заниматься чем-нибудь одним. Не стоит разбрасываться.

— Меня натолкнул на мысль батальный эпизод из «Карагога». Я решил, что буду играть Фаланте как солдата, а не безвкусно одетого аптекаря. Получится увязка с современностью — плачевное положение дел в Константинополе всегда вызывает смех. И, естественно, герцог Рагузский получит огромное удовольствие.

— Лучше будь аптекарем, — посоветовал де Ламбант. — Ты забавнее смотришься целителем, чем воителем.

— Как солдат я буду бесподобен. У меня есть военные сапоги, огромный деревянный меч и ножны — прекрасные вещи. Меч одевается через плечо и свисает до самой земли. — Я поднялся и показал им, как это все выглядит. Эффект потрясающий. У меня есть длинный, раздвоенный галстук, свисающий до самого пояса в стиле хорватских наемников. Это снаряжение лучше того, которое Отто Бентсон готовит для Геральда. Мне лишь не хватает треуголки с плюмажем. Анфас ее поля смотрятся как рога. Может, у тебя, Гай, такая есть?

— Нет ни шляпы, не желания иметь ее.

— Тебе понравится мой костюм, Армида, и клянусь, ни одна битва не совершится без моего участия. Тени-куклы — не идут ни в какое сравнение! Все мои суставы работают с великолепной гибкостью. Пред вами предстает галантный кавалер и бесстрашный воин. Он достает меч, сделанный в Толедо из лучшего дерева, и сражает наповал полсотни турок! Быстро, грациозно и жестоко! Но без шляпы. Неимоверная храбрость, но без шляпы. Печальная история…

— «У того, кто любит лишь самого себя, соперников не бывает», процитировала Армида.

Я был возмущен, налил себе еще вина.

— Я не собой восхищался, а образом, мной созданным! Игра приносит мне удовольствие. Поменяв одежду, я меняю свое внутреннее «я».

— Если существует это внутреннее «я». - сказала Бедалар.

— Его внутреннее «я» — это флюгер, — добавила Армида.

— Не флюгер. Внутреннее «я» в потенции является всем и каждым. Многообразие души! Каждый из нас при удобном случае использовал бы все возможности. Смена настроения, характера, смена парика, изменение самого себя. — Я пропустил еще стаканчик вина, ощутив прилив красноречия и энергии. Старый, молодой? Очень хорошо. Богатый или бедный? Юрист, всадник, вор-карманник, монах, мельник, нищий, дворянин, артист? Все, что желаете. Все профессии, звания, глупость и мудрость соседствуют рядом. Необходима лишь соответствующая одежда, чтобы явить соответствующего героя. На короткое время он войдет в меня и будет жить моей жизнью, а я — его. Каждый может поступать так, если есть навык в этом деле. В этом и заключается единственно возможная свобода.

— Неужели твоя жизнь настолько ужасна, что ты в этом ищешь убежище? — спросила Бедалар.

Де Ламбант явно скучал, девушки, наоборот, были заинтересованы моими откровениями.

— Счастливые люди всегда ищут «убежища», как ты назвала это. Но они возвращаются обогащенными. Мне довелось играть колдуна, когда последний кусочек пищи необходимо было проглотить к определенному мерцанию определенной звезды; играл такого старого государственного деятеля, что после этого несколько недель каждый мой сустав дергался и скрипел; и такого злосчастного, неудачливого любовника, что плакал каждую ночь от жалости.

Засмеявшись, Армида сказала:

— Страшно подумать, каким несчастным ты будешь, играя Фаланте.

— Все, что я хочу сказать, персик мой ненаглядный, это то, что, слегка поправив шляпу, я могу явить миру образы как глубочайшего падения, так и высочайших взлетов человеческой души. И что за дело до того, что при этом в тени останется моя собственная душа?

— Ты никогда не пробовал воплотить образ скромного человека? — спросила Армида.

Общеизвестно, что плуты и порочные люди ведут суетливый образ жизни. Утро следующего дня принесло новые перспективы и заботы. Через час или два во дворце Чабриззи должен был начать работу с заноскопом Отто Сентсон. Мне необходимо было идти туда после обеда и прогнать сцену с Петицией. С утра я решил снова повидать Поззи Кемперера и убедить его, что Фаланте надо сделать офицером. Для этого визита необходимо было одеться соответственно. Нужно было навестить портного и узнать, подобрал ли он материал для моего сюртука. Вечером я пойду к сестре. Она поможет подготовить мне все необходимое для охоты в Джурации. Существовала проблема еще и с лошадью. У Мандаро была лошадь из породы невысоких и коренастых, но она, как и ее хозяин, была слишком религиозна для таких скачек.

Возможно, у Кемперера удастся разжиться треуголкой с плюмажем?

Позволив городским петухам разбудить меня, я поднялся, натянул высокие сапоги, надел тяжелый тюрбан, длинный галстук, нацепил деревянный меч и другие боевые доспехи. Когда я одевался, то напевал песенку:

«Бывают времена, когда мы бросаем вызов тому, Кто не ценит нашей добродетели…»

Я то и дело поглядывал на улицу, где уже суетились длинные утренние тени. Носились подмастерья с едой и питьем; в мастерские резчиков по дереву завозили материал; прачки были готовы к выполнению привычной работы; рыбаки обменивались гортанными выкриками. По аллее прогрохотала повозка молочника, запряженная быком с серебряными колокольчиками на рогах. Быком правил человекоящер с ороговевшей кожей.

Сквозь толпу, расталкивая всех локтями, пробирался военный. Он вошел в полосу солнечного света и случайно поймал мой взгляд, когда посмотрел вверх. На голове у него была та самая треуголка с плюмажем, которая была так нужна мне. Он пошел дальше. Я мучался от зависти. Я сижу в дешевой мансарде без гроша в кармане, и только любовь и амбиции возносят меня над несчастным укладом жизни, к которому волею судьбы я прикован. А вот у этого щеголя все в порядке, карманы, несомненно, набиты золотом и, конечно же, идет он на свидание с какой-нибудь сладострастной дамочкой. Иначе чего здесь надо капитану кавалерии в такое время, когда торговцы только-только открывают свои лавки?

Тихой песней я подавил свое недовольство. Одевшись наконец, я вышел на улицу и купил у знакомого булочника пару бутербродов с ломтиками наперченного мяса. Жуя на ходу, через рынок прошел к разрушенной сводчатой галерее Дворца Деспорта, где как раз менялась ночная стража. Переваливаясь на костылях, по улице брел Жозе, дядя Летиции. Но он не заметил меня.

У края галереи, где расположилась цветочница с полной корзиной цветов, я прислонился к колонне и закончил завтрак. Солнце согревало меня, и было приятно наблюдать за энергичными движениями малайсийского городского караула. Я начал проникаться воинским духом.

Два мага неподалеку от меня не обращали на происходящее никакого внимания. Они облюбовали грязную нишу и что-то бормотали, склонившись над большим бронзовым шаром. Были ли обращены их слова к нашему миру или к иному, я мог только гадать. Двое испорченных босоногих мальчишек-ассистентов возились рядом. В тени под тентом из парусины жертвенный козел пялился на чахлую сосенку, проросшую из трещины в каменной кладке.

Лицо одного из магов было злобным и глупым. Он повернулся ко мне, улыбнулся, если только можно было назвать улыбкой эту жабью гримасу, и поманил меня пальцем.

Я сделал вид, что не заметил этого жеста. Отступая назад, я натолкнулся на прохожего. Плечом он ударил меня в спину. Я настолько проникся боевым духом, что повернулся к нему и стал вытаскивать свой деревянный меч.

Это был кавалерист, которого я высмотрел из окна. Я узнал его треугольную шляпу с перьями и все остальное.

Он потянулся к рукоятке своего меча, но когда разглядел мой, лицо его смягчилось, и он поднял руку ладонью вперед.

— Пощади меня! — сказал он. — Я не знаю, как отразить твое оружие.

Я не мог удержаться от смеха. Он был красив собой, крепкого сложения, стройный, не более чем на два года старше меня. Я не мог не завидовать его закрученным каштановым усам, кончики которых были бескомпромиссно нафабрены. Глаза были темные и влажные, я таким не доверяю. В них трудно прочесть мысли их хозяина. Возможно, поэтому я поднес к его горлу острый кончик своего меча. Он не сделал ни одного движения, чтобы защитить себя.

Во время этой драматической картины я прочел всю его историю: благородное семейство, своевольный мальчишка, снисходительный отец, женщины, обеспеченная военная карьера, хорошее место за столом, преданные друзья, конюшня с крепкими лошадьми, отвага, рыцарский дух, благородные раны, медали, продвижение по службе, богатая женитьба, связи при дворе, будущее в его руках. Не с деревянным мечом завоевывать такую судьбу. Я опустил меч.

Несомненно, через десять лет парень станет рыхлым и толстым.

Наша живая картина была нарушена жабоподобным магом. Длинное, грязное одеяние скрывало его увечья. Он пополз к нам через мостовую и, вытянув вперед руку, закричал:

— Остерегайтесь, молодые господа, остерегайтесь! Случайностей не бывает. Звезды формируют характер, характер определяет судьбу.

Мы попятились от него, и он опять поднял единственный палец, нацелив его в наши подбородки.

— Вы оба делите одну постель, сами того не подозревая. Это не сулит вам ничего хорошего, несчастье грозит вам обоим. Что касается тебя, — он направил на меня кошачий взгляд, — воды сомкнутся над твоей головой, если ты не будешь плыть более уверенно, и Повелитель Мрака заберет тебя!

Я вложил меч в ножны и побежал, кавалерист пустился следом и, поравнявшись, крикнул мне:

— Врет, старая рептилия. Больно мне нужен твой вшивый тюфяк.

— Да и мне твои мандавошки ни к чему…

За первым поворотом мы остановились и поглядели друг на друга. Удивительно, как он не потерял на бегу свою шляпу.

Он снова улыбнулся, обнажая ряд белых зубов, ровных, как у актера.

— Я никогда не обращаю внимания на слова проституток и прорицателей. За словами кроется огромный мир, о котором они ничего не знают. Я — капитан Джон Пелегрино из тяжелой кавалерии Тускади, «паршивая овца» рода св. Лазионио из Дакки. И должен сказать, что я наблюдал за тобой.

— Я — актер. Зовут меня Периан де Чироло, последний отпрыск великого ученого рода, не стремящийся стать ученым. Я солдат лишь в гриме.

— Профессиональный военный это легко заметит… Но штатских ты можешь ввести в заблуждение.

— Что ж, мы оба паршивые овцы в своих семьях. Еще мы схожи в том, что я ничего не знаю о семействе Лазионио — как и ты о де Чироло. Что заставило тебя наблюдать за мной? Мне, например, нравится твой великолепный колпак. Чему можно завидовать во мне?

После этих слов он потупил взор и впал в меланхолию. Затем он медленно двинулся вперед, глядя себе под ноги. Когда я пошел рядом с ним, он сказал:

— Я в общем-то завидую твоей способности великолепно уживаться в этом мире. Как беззаботно ты шел вдоль аркады, подкреплялся и наслаждался жизнью. Для меня — это день рокового решения, а предзнаменования абсолютно безрадостные.

Мне вдруг пришло в голову, что, может быть, он думает уступить лишнюю лошадь и ищет подходящего клиента; и я тут же представил, как уговариваю своего отца поставить ее в пустой двор, и что Беполо ухаживает за ней и по сходной цене покупает для нее сено, а друзья и Армида видят, как я запрыгиваю в седло, улыбаются и машут мне руками.

— Если верить предсказателям, каждый день является днем принятия решений.

Взгляд у него был комический и отчаянный, он ударил себя в грудь.

— Позволь мне заявить, что я всегда смеялся над всякими женскими штучками, а тут впервые влюбился. Схвачен за глотку любовью.

Издав смешок, я сказал:

— Успокойся, капитан. Неужто мое раскованное поведение так легко ввело тебя в заблуждение? Я влюбляюсь каждый день. Женщины так красивы и так милы, что иначе с ними просто нельзя. Я готовлюсь к женитьбе на самой красивой, самой приятной и, черт побери, самой дорогостоящей из всех женщин, остальных я должен оставить. Это дело моей чести. И лишь актерские способности помогают скрыть мне внутреннее смятение.

Он махнул рукой.

— Я не играю. Я человек действия. В мире любви я теряюсь и презираю себя за это.

— Не презирать, а взращивать надо любовь.

— Ненавижу ее. Я — солдат, а не пижон. Вчера я еще смеялся над ней, а сегодня сам попал в засаду. Но та, которую я люблю, — о, зачем я выставляю на показ свое горе? — уже замужем. Ее муж — подлец и развратник. Этот старпер превратил ее жизнь в муку. И все же по доброте души своей она льнет к нему. Как будто можно сочетать браком лед и пламя… Может ли мужчина так самозабвенно любить?

Подумав немного, я ответил:

— Я знавал мужчин, влюбленных в замужних женщин. И каждый из них полагал, что именно эта женщина создана для него.

— Вы ведете, как я вижу, декадентскую жизнь. Малайсия прогнила полностью. Что касается ее, то я весьма рад, что мой полк уходит… О нет, я никого не хочу задеть. Меня просто обошли подобно тому, как телега оставляет нетронутым место между колес. Давай пройдемся немного.

— Тебе нравится ходить? Тебе, офицеру кавалерии, подобает ездить верхом. Ты должен жить лошадьми.

Когда мы немного прошли вперед, он сказал:

— Я люблю ее и клянусь, она отвечает мне взаимностью. Да, да, душой она моя, но она не может покинуть своего древнего сатира.

— Но есть уйма женщин без древних сатиров. Конечно, у каждой из них свои недостатки. У женщины, которую я люблю, очень властный отец. Он…

Я хотел направить наш путь к дому Кемперера, но он вдруг остановился и сильно сжал мою руку.

— Пойми, здесь особенный случай. Я не бездельник и не повеса. Я командую отрядом, посланным герцогами Тускади для освобождения Малайсии. Завтра я должен повести свой отряд на север, чтобы опустошить тылы Стефана Твртко. Мы должны выступить завтра. Откладывать больше нельзя. Я уже много раз под вздорными предлогами откладывал выступление. Мой адъютант считает, что я свихнулся. Он прав. Завтра на рассвете мы оседлаем лошадей и уходим, иначе конец моей карьере. К вечеру я должен получить залог ее любви. Она должна придти вечером, иначе мне конец. Я даже боюсь слишком сильно обнимать ее из страха нанести рану ее нежному сердцу. Помоги мне, де Чироло, если можешь.

— Искусный адвокат помог бы тебе больше.

— Нет, ты, де Чироло, моя необходимая защита. Мне нужен разведчик. И он не должен быть из моего полка. Такова тактика. — Он оценивающе окинул меня диким и свирепым взглядом. Кончики его усов слегка вздрагивали.

— Прорицатель-калека сказал, что ничего хорошего мы друг другу не принесем. Поищи кого-нибудь другого.

— Тогда слушай меня. Я знаю многое о тебе, но пока скрывал это. Ты не такой простой парень, каким прикидываешься. Я наблюдал за твоим смелым полетом на воздушном шаре из Букинторо верхом на черном жеребце с серебряными подковами. С тех пор я узнал многое о тебе. Я знаю о твоих интимных отношениях с прекрасной дамой, которая пленила мою душу.

Все страхи, предчувствия и проигнорированные знамения бросились мне в голову. И если бы не его стальной меч, я бы вынул свой деревянный.

— Капитан… в таком случае мы смертельные враги! Так это ты тот молодой аристократ, о котором мне говорила Армида? Он уставился на меня.

— Я не знаю никакой Армиды. Дама, о которой я говорю, посетила твою казарму только вчера, но я, как джентльмен, воздерживаюсь от наведения справок, что там произошло. Мой адъютант наблюдал за ней издали. Эту божественную даму зовут Синглой. Целомудренная и красивейшая повелительница моих чувств.

— Да, да, понимаю… — я с облегчением вздохнул и подумал, что, действительно, Ла Сингла красива. Все остальные определения — иллюзии мужчины, чье знакомство с женщинами ограничивается проститутками. Армиде не понравился бы подобный тип мужчины. Но он вполне мог бы быть во вкусе Ла Синглы.

— Теперь соображаешь, чего я добиваюсь?

— Что ты можешь сказать о Ла Сингле? — Я первым тронулся с места. Он пошел рядом со мной.

Он излил мне свое восхищение Ла Синглой. Он обожал ее. Боже, до чего банальны излияния влюбленных идиотов! Я попытался разобраться в ситуации. Рядом со мной находился тот самый негодяй, из-за которого поднял шум Кемперер. Он сам пришел мне в руки, как и Ла Сингла днем раньше. Что за глупая «паршивая овца»!

Я только начал обдумывать, каким образом извлечь из ситуации наибольшую выгоду, как капитан тоже попробовал разрешить этот вопрос.

— Моя несравненная Сингла рекомендовала мне тебя, де Чироло. Мне известно, что ты пользуешься расположением ее старого мужа-деспота. Даже теперь ты, вероятно, направляешься к их дому. Я же должен выполнять свои обязанности — полк перед походом необходимо основательно подготовить. Это неизбежная процедура. Я хочу попросить тебя о небольшой любезности. Сделай милость, отнеси и передай ей лично мое письмо. Можешь мне не верить, но я страшусь этого омерзительного старика, к которому она привязана. Он способен распространить ложь, которая может запятнать мое звание и честь. Иди к ней и скажи, что я на грани отчаяния и жду ее решения.

Он замолчал. Перья на треугольной шляпе подрагивали, как и его усы.

— Продолжай!

— От ее решения зависит, жить мне или умереть. Она должна определить, оставаться ей с выжившим из ума стариком или вступить в новую жизнь со мной и моим полком. Это мой ультиматум. Передашь ей его?

— Это все? — спросил я.

— Мне больше нечего сказать. Передай Ла Сингле, что мой пистолет заряжен, и даже сейчас — скажи ей ДАЖЕ СЕЙЧАС — я держу дуло у своего виска в ожидании ее благоприятного решения. Я сделал выбор и хочу знать, что выбрала она. Ты сделаешь это?

— Что еще?

— Больше ничего. Скажи моей богине, — разумеется, чтобы этот старый козел не услышал, — что сегодня в полночь на Старом мосту ее будет ждать карета.

— Что еще?

— Ничего больше. В полночь я буду в карете с пистолетом у виска, в ожидании, в надежде увезти ее отсюда.

— Преследуя Твртко?

— По этому маршруту на север пойдет полк, вслед за отступающим турецким воинством. Ты поможешь мне?

— Мне сообщить ей о ее свидании с тобой или королем Твртко?

Он скривился, глаза его сузились.

— Мне нужна помощь, а не насмешки. Предположим, ты знаешь, что завтра, возможно, погибнешь на чужой земле. — Ты бы веселился так сейчас?

— Наверняка, я бы не стал на сегодняшний вечер строить планы относительно женитьбы.

Мы остановились, глядя в упор друг на друга. За его спиной была каменная стена. Из-за нее за нами наблюдала чья-то древняя волосатая рожа. Неужели за нами следовал уродливый прорицатель? Мне стало не по себе, пора было заключить сделку с моим военным другом.

— У меня доброе сердце, капитан. Поверь мне, я сочувствую твоему романтичному, но затруднительному положению. И как у тебя, да и у других, у меня есть свои трудности. Я хорошо отношусь к Ла Сингле. Ты искренен в своих речах? Если бы ты в самом деле верил тому, что ты завтра погибнешь от кривой турецкой сабли, тебе бы следовало молиться в церкви св. Марко, а не заказывать кареты к полночи.

Он шлепнул себя по бедру.

— Ты, Чироло, солдат сейчас, а не священник. Помни об этом. Не меняй роль. Ты доставишь мое письмо, убедительно и без лишних слов, или нет?

— Отлично. Как солдат солдату. Я доставлю твое письмо со всеми деталями твоего плана. Скажу о пистолете, карете, полночи и Твртко.

— Можешь опустить Твртко. Не стоит пугать даму.

— Хорошо. О Твртко не буду. Но при одном условии, хотя я знаю, благородные люди не принимают условий. Ты должен отдать мне свою треугольную шляпу. Конечно, я понимаю, что тебе трудно будет сражаться и умирать без нее. Незапятнанная твоя святыня обязательно возвратит ее тебе, когда вы встретитесь в полночь на Старом мосту. Шляпа будет нужна мне ненадолго. К этому часу она уже сослужит мне добрую службу, поможет кое в чем переубедить Кемперера. Мы оба можем сегодня кое-что получить от него.

Он схватил мою руку.

— Ты получишь мою шляпу. Что-нибудь еще? Ты оказываешь мне помощь в осаде ее сердца. Чем я могу отплатить тебе?

— Мне больше ничего не надо — жди! Да, мне нужна обученная спокойная лошадь. Есть у вас в полку какая-нибудь пенсионерка, слишком пожилая, чтобы на ней гоняться за турками?

— У тебя должна быть лошадь!

— Да.

— Я имел в виду — разве у тебя ее нет? Ладно, вижу, что нет. Мне никогда не понять горожан — я вырос в седле. Договорились, будет тебе лошадь. У нас полно вьючных лошадок. Я укажу тебе место, куда придти, и завтра ты заберешь своего коня. Только выйди пораньше, а не то торговцы пустят его на мясо — солдаты, знаешь ли, оставляют за собой долги.

— Он черный?

— У него четыре ноги. И этого достаточно.

Он назвал мне адрес. Я в это время уже примерял его шляпу. Она мне была как раз впору. Он убеждал меня, что я выгляжу ослепительно. Я прорепетировал свою роль посланника. Затем, пожав друг другу руки, мы расстались. Отдав честь, капитан Сан-Лазионио бесшумно отступил в тень аллеи и сгинул.

Я зашел в одно небольшое заведение, уселся за спрятанный от глаз окружающих столик и глубоко погрузился в свои мысли, временами прикладываясь к стакану и делая маленький глоток.

Лошадь мне пообещали. Очень хорошо. Это намного продвинуло мои дела. Я был в неоплатном долгу перед капитаном Джоном Пелегрино Сан-Лазионио. Делом чести было отнести его послание.

С другой стороны, будет ужасно, если Ла Сингла в самом деле сбежит с ним! Какой удар для театрального искусства! Это немыслимо для меня, Кемперера, Малайсии! Вспоминая ее вчерашнее волнение, я решил, что она действительно приготовилась сбежать с этим галантным капитаном. Жизнь с Кемперером временами невыносима, но и скачки в карете по горам тоже не назовешь идеальной альтернативой. Все же ради самой Ла Синг-лы я должен доставить послание ее любовника. Но…

Необходимо прежде обговорить это дело с де Ламбантом.

Бросив горсть монет на стол, я пошел к выходу. Мне польстило, что официант, провожая меня до дверей, кланялся и называл «капитаном».

Только я вышел на улицу, как на меня набросились два хулигана. Они заломали мне руки за спину, не дав вытянуть меча. Я храбро боролся с ними отчаянно брыкался и звал на помощь. Я сражался, но был бессилен против наносимых мне пинков и ударов по голове.

Это были не воры-карманники. Они не пытались ограбить меня и смыться. Напротив, они потащили меня к каналу Вамонал. Я всеми силами сопротивлялся, призывая на их головы гнев Сатаны. Я предложил им заплатить, чтобы они только не испортили мой мундир, но мои слова не доходили до их ушей. Один из них своей грязной рукой закрыл мне рот. На самом берегу канала я сопротивлялся как сумасшедший и почти уже вырвался, но они снова схватили меня и сильными ударами сзади сбросили в воду.

Пенистая зеленая вода поглотила меня. Я был в полном сознании. Но не физическая боль терзала меня, а боль несправедливости. Вода, илистый мир были воплощением затягивающей меня несправедливости. Это было невыносимо. Я почувствовал, что жизнерадостная часть моей души навсегда покинула меня, и мне захотелось только умереть, утонуть, раствориться в грязи. Я коснулся вытянутыми руками грязного дна канала, решив больше никогда не подниматься наверх. Этот позор должна пережить только треугольная шляпа в перьях.

Каждого временами бьют. Но была предана моя вера в людей и любовь к ним; лучше бы меня убили, лишь бы не ввергали во тьму кромешную. Моего лица коснулись водоросли, я схватился за них и вместе с ними всплыл наверх. Прямо на меня глядела каменная голова кинжалозуба. Изо рта зверя торчало железное кольцо. Моя реакция была мгновенной, и я схватился за кольцо. Выплюнув грязную воду, я подтянулся к берегу. Теперь, когда опасность была позади, на помощь мне прибежали два официанта из таверны. Я лежал на гальке лицом вниз и не давал им поднять меня. Я плакал.

Какой-то незнакомец с ближайшей барки выловил треугольную шляпу капитана и водрузил ее мне на голову. Они посадили меня. Напавшие давно исчезли в боковой аллее. Вокруг меня росла толпа — работяги, какие-то типы в передниках; одни смеялись, другие волновались и негодовали — все глазели на образчик немилости Фортуны.

Я не мог вынести всеобщего посмешища. Вскочив на ноги, я вырвался из толпы и, придерживая шляпу, бросился прочь. С одежды ручьями текла вода. Пробежав мимо кузнечных мастерских, я заскочил в заросший травой двор и упал на сломанный шлифовальный круг. Униженный и оскорбленный, я закрыл лицо руками.

В моей памяти возник образ капитана Джона Сан-Лазионио. Он как ветер несся по горным склонам вместе со своей Ла Синглой. Может быть, это он отдал приказ этим ублюдкам, считая, что я имею виды на Ла Синглу? Даже в нынешнем мрачном расположении духа я не мог в это поверить. Возможно, за всем этим стоит Отто Бентсон? Тоже вряд ли. И тут я подумал о Поззи Кемперере.

Это могло быть только его рук дело и ничьих больше. Решив, что жена должна остаться верной ему, он разнюхал все о капитане и расставил доблестному офицеру ловушки. И его амбалы, которыми он часто похвалялся, ошибочно приняли меня за капитана Лазионио! Почему бы и нет? Разве не было на мне треугольной шляпы капитана? Даже официант принял меня за вояку.

К тому же хулиганы необычайно глупы. Замечательно. Маэстро должен узнать о разбойном нападении его людей на невинного человека.

Я все еще чувствовал, что меня предали. Несчастье опустошило меня; но не лежать же остаток дней на шлифовальном кругу. Шатаясь, я встал на ноги, отряхнул шляпу и побрел к Ароматному кварталу. В сапогах хлюпала вода. И поделом старой лисе, если он потеряет Ла Синглу. Сейчас я исполню роль подмоченного Купидона и тотчас вручу ей послание Лазионио о тайной встрече.

«Как однако быстро сбылось предсказание калеки-мага, — произнес я про себя. — Они могут предвидеть события. А постель, которую мы делим, это, конечно, ложе Ла Синглы».

Конечно, мне, возможно, больше никогда не доведется в нем побывать, но я знал все прелести этого рая. Противоестественно помогать другому человеку войти туда, в особенности тому, по чьей милости тебя бросили в вонючий канал.

Что-то уж подозрительно быстро сбылось пророчество. Возможно, предсказатель сам привел налетчиков от Кемперера. Ходили слухи, что у старого негодяя были такие же длинные руки, как у Высшего Совета.

Пересекая площадь Руппо, я остановился и стряхнул со шляпы оставшиеся капли воды. На другой стороне площади, на привычном месте сидел пухлый молодой астролог Партере. А перед ним — стройная женская фигурка с золотистыми волосами. Ла Сингла снова пришла к нему за советом.

Я спрятался за обломками капители и наблюдал за ней одновременно с сочувствием и раздражением. В трудную годину она поминутно бегала к предсказателям, напоминая испуганного ребенка, ищущего утешения у юбки матери. То, что она снова обратилась к Партере, говорило о том, что капитан посеял смятение в ее очаровательной груди.

Астролог находился в тени; на Ла Синглу, как и вчера, светило солнце, но оно не было таким ярким, как в прошлый раз.

Но как изящны были ее движения и выразительны жесты! Такой неподражаемой естественностью могла обладать только великая актриса. Наклонившийся к ней астролог тоже казался завороженным. Я видел, что они разговаривали, но голосов не слышал. Однако жесты Ла Синглы были столь красноречивы, что я понимал происходящее между ними, как будто сам находился рядом.

Она сказала ему, что пришла, как и обещала, чтобы забрать заказанный ранее гороскоп. С каким деликатным выражением! Ей впору было бы играть в пантомиме, где не надо слов! Но все же по жестам я не сразу смог определить, кому предназначался этот гороскоп. И только когда Партере вытащил из рукава лист бумаги и вручил ей, я вдруг понял, что гороскоп был составлен на ее солдата. Она получала в руки судьбу Лазионио.

Тут же из кармана, привязанного лентой к юбке, Ла Сингла достала серебряную монету. Она вложила ее в ладонь астролога. Приятно было глядеть на пластику ее движений, когда она вытягивала руку вверх, чтобы дотянуться до руки астролога. Партерелишь немного нагнулся, оставаясь по-прежнему в кресле.

Отступив чуть в сторону, Ла Сингла развернула бумагу и впилась глазами в написанное. О непередаваемое изящество, с каким вдруг безжизненно поникла кисть ее руки! Какую гамму смятенных чувств отразило внезапно побледневшее лицо! С какой утонченной грацией была прижата к прелестным губам тыльная сторона ладони — как бы с целью подавить рвущийся крик. А это отчаянье во взоре? А неподдельные слезы, струящиеся по бледным ланитам? Какое искусство! Какой талант, господи!

Далеко стоял я от сцены, но жесты и мимика Ла Синглы так ясно передали содержимое гороскопа, что я как будто сам его прочел.

Ясно было, что часы пребывания капитана на сцене Театра Теней Жизни сочтены. Ла Сингла и астролог жестикулировали, глядя сначала на восток, затем на север. Ах, Твртко, беспощаден твой меч! Исполнены ненависти и коварства твои гяуры! И расставлены уже засады в Прилипитах для тех, кто осмелится преследовать тебя! Увы, бедный Лазионио! Такой молодой! Так скоро! И звезды так жестоко ополчились против тебя, как ты того и опасался! Смотри, как страдальчески обхватила голову твоя возлюбленная, как будто не ее это голова, а отрубленная твоя!

С бледным челом, с дрожащими губами спрятала Ла Сингла гороскоп на груди и как безумная бросилась прочь. Сцена ухода была сыграна безукоризненно, как и все, что играла Ла Сингла, но — в последний миг — она скосила глаза в сторону моего укрытия.

Ну, я так и думал. Актриса до мозга костей, могла ли она не проверить реакцию публики? Все это время она знала, что я за ней наблюдаю! Еще секунду назад я воображал, что мрачные пророчества Партере погонят ее прямиком к Лазионио. Я уже представлял, как она умоляет его внять предостережениям звезд и остаться, а полк пусть себе выступает в полночь без командира. Но нет, нет, не будет этого, теперь-то я уж точно знал.

Оценивая ее последний взгляд, я пришел к выводу, что она действительно страдала, но это не мешало ей испытывать удовольствие от прекрасно разыгранной пантомимы. Это я мог понять. Не то чтобы здесь было поровну игры и настоящих чувств, просто игра и реальность давно стали для нее одним и тем же.

Карета может спокойно уезжать в полночь, Ла Синглы в ней не будет. Свои роли она предпочитала разыгрывать перед публикой, способной по достоинству оценить ее волшебный дар. Кемперер это мог, а вот солдаты, заглядывающие в глаза смерти где-то в недоступных горах, — сомнительно. В ее натуре артистический темперамент всегда брал верх над воинским чувством повиновения долгу. Она любила, она переживала, она страдала — и у нее хватало ума не делать ничего такого, что могло бы положить конец этим увлекательным занятиям.

Хотя я все еще не просох после своих водных процедур, к Кемпереру я направился с легким сердцем и твердым намерением хорошенько ему врезать за столь гнусную ошибку. Я заметил, что Ла Сингла шмыгнула в дом через боковой вход. Я же прошагал через двор, и вой собак знаменовал мое прибытие. Я предстал перед Кемперером на глазах дюжины свидетелей. Вода обличающе капала с моих одежд на ковры. То была драматическая сцена.

— Периан, дорогуша, какое горе! — Он всплеснул руками и запрыгал передо мной, скаля редкие зубы. — Чтобы не кого-то там, а именно тебя избили на улице, как самого заурядного ходока! Что-то ты оплошал. Представляю, как ржали эти бессердечные хамы, отправляя тебя поразвлечься с рыбами. Жаль, меня там не было.

— Извинения не помогут, Кемперер! Наши пути расходятся отныне и до тех пор, пока я не получу надлежащую сатисфакцию! Я знаю, что именно ты натравил на меня своих головорезов.

Последовала одна из самых ужасных сцен в моей карьере. Маэстро схватил меня за мокрый рукав и потащил в свой кабинет.

— Идем в мою обитель, дорогуша, бедный утопленный солдатик, и обсудим все без свидетелей, как и полагается джентльменам. Боже, даже перья на шляпе поникли! Что уж говорить об остальном!

Дверь в кабинет захлопнулась, он запер ее на ключ, продолжая говорить в том же ерническом тоне, только в глазах появились злобные искорки. Каждое слово он подкреплял взмахом трости.

— На твоем месте, свежевыстиранный ты мой, я не стал бы питать иллюзий насчет того, что мои головорезы напали на тебя по ошибке. Они не ошибаются. О нет, они учуяли бы тебя в любом маскараде, даже самом необычном.

— Врешь, старый маньяк! Они приняли меня за владельца этой шляпы!

— Нет, рыбонька, не обманывайся. Я уже сказал тебе, что мои люди не ошибаются. Вчера они следили за моей милой благоверной, — оскалу с каким он это произнес, позавидовал бы кинжалозуб, — вчера в полдень, как я им и приказал. Они видели, как ты уламывал эту распутницу зайти в свою грязную нору. Они засекли, как долго она там оставалась, в твоих гнусных объятиях. Они все мне точно доложили… В Малайсии мы все под колпаком, не так ли, водоплавающее?

Завершая каждую фразу, Кемперер так свирепо бил меня тростью, что из одежды фонтаном летели брызги воды.

— Но я не виновен, Поззи, поверь мне, старый извращенец, не виновен я.

— Невинен, как петух! — Бац!

— Я чист. Я никогда не прикасался к ней. Ты напрасно обвиняешь меня. Ты свихнулся старый, ревнивый козел.

— Такой я есть. Поэтому я приму все меры, чтобы рассчитаться с тобой и с этим кавалерийским болваном, у которого голова забита каретами и полуночными похищениями. Его ждут ужасные страдания. Я заплатил этим бандитам за то, чтобы они сбросили тебя в канал, и не напрасно потратил деньги. Ты хнычешь здесь, а Мария плачет на улице. — Бац! Бац!

Изможденный, я прислонился к двери и вытер лицо.

— Какой ты негодяй! Тебя не волнуют ее оскорбленные чувства…

— Да пусть хоть кипятком писает. Образумится со временем. — Бац!

— Так вот что я заслужил, стремясь помочь тебе. А ведь я сказал Лазионио оставить твою жену в покое, и вот как мне за это отплатили. Если бы ты знал, как мне здесь все омерзительно…

Он взорвался диким хохотом и исполнил что-то вроде джиги, когда отпирал дверь.

— Ну, ты в точности Карагог. Неудачник во всех делах. Не преуспел ты в роли любовника, а солдату пришлось окунуться. Возможно, теперь ты поймешь: на сцене играть безопаснее, чем совать свой нос не в свои дела!

Хотя я продолжал хорохориться, настроение мое было подавлено.

— Есть же люди, глухие к утонченным эмоциям других! Когда я выходил из кабинета, то начал чихать. Кемперер при этом язвительно хихикал.

Печально взглянув на него, я сказал:

— Холодная вода в канале, видимо, сделала свое дело. Я умру молодым, как и Лазионио, которому суждено погибнуть в ущельях Прилипитских гор.

— Брось это, беспутная рыбка! Только глупые женщины верят гороскопам моя шлюшка-жена оказалась глупее, чем я думал, и попалась на фальшивку. Возьми себя в руки и прекрати обливать мой ковер. Ползи домой, обсохни и запомни этот урок.

Я был так подавлен и расстроен, что только спустя некоторое время — уже далеко за полночь — до меня дошел смысл его издевки по поводу ложного гороскопа. Он подкупил Партере, так же как и тех громил, которые чуть не убили меня.

До сих пор картина жизни представлялась мне исполненной светлыми и радостными красками, но это бессмысленное нападение заставило меня задуматься о всеобщем эгоизме и, что хуже всего, о своем собственном эгоизме. Мир повернулся ко мне своей мрачной стороной, и моя жизнерадостность была поколеблена. Мне было страшно, я казался себе маленьким мальчиком, заблудившимся в джунглях.

Но оставался еще и другой, добрый мир, хорошо изученный, в котором мне было уютно и покойно и в котором я, подобно всем остальным гражданам, занимался привычными делами: исполнял свою роль перед заноскопом — мы почти заканчивали драму о Мендикуле, — обдумывал, как заполучить обещанного Джоном Лазионио коня, посылал записки Армиде и ухитрялся чем-то набить желудок.

Мандаро успокаивал меня, Симли Молескин смотрел с подозрением и заявлял, что на днях я снова подвергнусь нападению, и что с такой жизнью я скоро деградирую до положения животного. Я плюнул на их слова и решил провести вечер в одиночестве на руинах бань Каллакаппо, дабы размышлениями залечить душевные раны.

Массивные стены бань стояли здесь на протяжении уже нескольких веков. Арочные галереи, своды, лестничные пролеты не поддались разрушительному действию времени. Повсюду обильно росли дикие лавровые деревья, мирт и кусты вечнозеленой калины. С опаской взбирался я наверх, пока не достиг густых зарослей цветущих деревьев. Здесь я расположился.

Я был настолько спокоен и погружен в свои мысли, что животные, тоже нашедшие здесь пристанище, вышли из своих укрытий и без опаски шастали по развалинам. Вверху в разрушенном портале устроила себе жилище пара древесных снафансов, или же проныр-хватачек. Вход в их убежище прикрывали ветки ивы и лаврового дерева. Они вылезли из своей норы, чтобы поймать последние лучи заходящего солнца.

Они были похожи на обычных уличных орнигуанов, но крепче сложены. Из всех древнезаветных зверей снафансы были самыми красивыми. Маленькие благородные головки сидели на стройных шеях. Моя парочка была занята едой. Они срывали листья грациозными руками и отправляли в рот. Поскольку это не был брачный сезон, то самец был такого же сочно-зеленого цвета, что и его подруга. Животы у обоих были ярко-аквамариновыми. На ее прекрасной коже были заметны слабые полосы, но не было костяных щитков, украшавших самца.

Через некоторое время они заметили меня, но продолжали спокойно сидеть с благожелательным видом. Если это, как утверждают ученые, были наши отдаленные предки, от которых берет начало все человечество, то нам нечего стыдиться.

Эти и подобные им существа жили в полном согласии с собой и окружением. Им не нужно было ничего доказывать. Тогда как…

Я мечтал о великих делах. Им это ни к чему.

На состоящейся через два дня охоте в Джурации у меня будет возможность завоевать славу, положение в обществе и Армиду. Я хотел каждому доказать свое мужество, что я способен на большее, чем купание в грязном канале. Покалеченный прорицатель предупреждал, чтобы я плыл как можно сильнее, что я и делал. Но я был обескуражен тем, сколько страданий мне уже пришлось вынести, практически ничего не достигнув. Когда мой отец выставил меня из дома, я ушел со смехом и пережил эту немилость стойко, как и подобает джентльмену.

Подумав об отце, я вспомнил, что после последнего визита я больше не навещал его, хотя бы для того, чтобы узнать, как за ним смотрят. Что поделаешь, жизнь есть жизнь…

Вспоминал я и капитана Тускадийской кавалерии. Каково ему будет вести в бой свой полк в узких ущельях Прилипитских гор, тогда как полонившая его сердце дама останется далеко позади. Он был храбрый малый, и я надеялся, что он переживет все это и никогда не узнает, как Кемперер его обставил. Я пожелал ему одержать как можно больше побед над веселыми шлюшками и бородатыми турками.

В листве вокруг меня прыгали и щебетали птицы — воробьи, дрозды, зяблики, которые прилетают в Малайсию в конце лета. Становилось прохладнее. Солнце скрылось за горизонт, оставив за собой роскошные краски заката. Душа моя всецело была захвачена великолепным зрелищем.

Однако в темноте спускаться будет опасно, и я поспешил вниз, пока еще было достаточно света.

ДРЕВНЕЗАВЕТНАЯ ОХОТА

Летающие люди звонили в четыре больших колокола кафедрального собора. Я проскакал к св. Марку на своем Каприччио, привязал его к коновязи позади собора и пешком направился к большому западному порталу, где ожидала меня Армида. Она стояла у статуи в компании де Ламбанта, Бедалар и еще нескольких своих друзей, которых я не знал. За этой группой видна была вторая — строгая и мрачная. То были дуэньи — Йолария, Жетоне и прочие. Все они смотрелись одинаково в серых платьях и шапочках с вуалями.

Я поцеловал Армиде руку, заглянул в глаза и понял, что она все еще любит меня. Конечно — разве не была она воплощением ласки и внимания по отношению ко мне в предыдущие два дня, когда мы вместе работали перед заноскопом?

— К вашим услугам, сударыня, — проговорил я.

Я был краток, как и подобает человеку, начинающему новую жизнь и твердо вставшему на стезю исправления. Остальным я отвесил поклон, подмигнув при этом де Ламбанту. Я вообще-то надеялся поговорить наедине с Армидой. Но ничего. Будет еще возможность. После заутрени нам предстояло позировать перед заноскопом. Поэтому мы просто улыбнулись друг другу и обменялись любезностями.

Настроение было приподнятое, все обменивались доброжелательными взглядами, благодушно глядели на летающих людей, собор и толпу перед ним, как будто хотели поделиться со всем миром избытком молодости и жизненных сил. Но, может, все это тоже было всего лишь проявлением эгоизма? Де Ламбант был в ударе. Обе девушки и их подруги благосклонно принимали его шутки. В знак благодарности я улыбнулся де Ламбанту: он давал мне возможность притереться к новой компании.

Заутреню служили в честь открытия сезона охоты на древне-заветных зверей. Большая часть знати после службы отправится в охотничьи домики в глуши. И даже я, бедный актер, последую за ними. Но только завтра. Дай Бог, чтобы мне хватило духу сыграть эту роль.

Прибыла семья Гойтолы. Когда все вышли из кареты, Армида смиренно подошла к отцу. Эндрю Гойтола обвел всех суровым взглядом, покосился и на меня. Затем он в сопровождении жены, обеих дочерей — Армиды и младшей Лены, двух слуг и дуэньи проследовал внутрь собора. По пути он что-то говорил, изящно жестикулируя ухоженной, но вялой рукой. Похожим образом появилось семейство Нортолини — Кайлус радушно приветствовал меня и де Ламбанта кивком головы. Они тоже прошли внутрь, увлекая за собой Бедалар и Жетоне. За ними последовали остальные друзья Армиды.

На миг мы остались вдвоем с де Ламбантом. Мы многозначительно переглянулись.

— Согласно семейному преданию, род де Ламбантов был некогда всевластным в Тускади, но с тех пор сменилось шестьдесят поколений, — сказал де Ламбант.

— Чиролам, чтобы достичь таких вершин, понадобится еще шестьдесят поколений, если, конечно, мне не повезет в ближайшие несколько дней.

— Что ж, войдем и помолимся за удачу.

Когда мы уже погрузились в полумрак собора, он спросил:

— Слушай, ты много получаешь удовольствия от жизни?

— Не понял…

Он ответил, как бы поясняя вопрос:

— Мастер Бледлор закончил работу над бокалами. Старик сам принес их вчера вечером. Они совершенны. И сделал быстро. Надеюсь, они порадуют Смарану. До нас дошли слухи, что этот Трейтор Орини пьяница и распутник, а его сестра — чистейшей воды проститутка. Обнадеживающее сочетание… Ненавижу безнравственность в других людях, а ты?

Внутри собора нас встретила напряженная игра света и теней. Снопы солнечных лучей, проникающие сквозь высокие окна, рассеивались во мраке и едва освещали плиты у подножия огромной каменной чаши. Струи ароматических дымов вздымались над серебряными и бронзовыми курильницами. Ладан и фимиам, горьковатый дымок тлеющей коры каскариллы, ванильный запах горящей смолы стиракса заглушали испарения человеческого скопища, заполнившего все нефы собора. Мы зажгли у входа свечи, приложились поцелуями к образу Минервы и сквозь толпу протиснулись ближе к центру.

Помимо всего прочего, собор св. Марко славился еще и знаменитой алтарной панелью с ее великолепной резьбой. С амвона Первосвященника, находившегося за ней, доносилось поразительно жалостливое завывание подлинный голос Высокой Релиши. В нем сочетались горестная жалоба и любовь. Наверное, освещение играло шутки со зрением — прихожане казались невыразительной массой, тогда как позолоченные святые и сатиры, вырезанные на всех колоннах от пола до самого купола, казалось, ожили. Они глядели вниз взглядами тяжелыми, напряженными или безмятежными, но так и не могли разглядеть в толпе ни малейших признаков покаяния. Для большинства было все едино-что св. Марко, что опера. И пока наводящие сон Воззвания к Дуальным Божествам возносились к украшенным рельефами сводам, де Ламбант и другие мои друзья выискивали взглядами в толпе хорошеньких женщин.

— …сугубо, о Примирительница, воззри на тех из братьев, пришедших днесь под покровительство Твоих крыл, кои дерзновенно грядут наперекор всем опасностям охоты, — вопил Первосвященник, обращаясь к образу Минервы. — И просвети их, дабы восприяли они в сердце своем, что так же, как и во время оно мир был создан Сатаной, так по истечении времени будет разрушен он Господом Богом… И дабы умилостивить Обоих, грядем мы убивать своих предков и причащаться плоти их.

И пусть помнят охотящиеся, что Сатане обязаны мы своим возникновением и, стало быть, являемся частью Его замысла. Что до зверей, то се есть символы его проклятой крови, и они так же обречены, как и все мы, обитающие в ужасных чащобах вселенной. Позволь же, о Примирительница, здесь и сейчас причаститься им Святой Плоти, дабы не погибнуть им без отпущения грехов и не воплотиться в еще более непристойную форму сатира, гнома или древнезаветного зверя, ибо эти твари более близки к Темному Творцу и всем его ужасным созданиям. Помоги нам приблизиться к большему Свету, Тебе лишь принадлежащему, дабы оказались мы достойны быть в числе слуг Твоих, когда Всемогущий начнет битву за этот мир с Князем Тьмы.

Зазвучали трубы, и прихожане принялись нестройно отвечать пастырю.

«НА ПОСОХЕ ЖРЕЦА ЗМЕЯ…»

— «… есть чистый символ Бытия».

— «ГИГАНТСКИЙ ЯЩЕР, НАВОДЯЩИЙ СТРАХ…»

— «… — призыв покаяться в грехах».

— «СОВЫ РАЗУМНОЙ, КОРОЛЕВЫ НОЧИ…»

— «…ослепнут на рассвете очи».

— «МНЕ ОБЕЗЬЯНА КОРЧИТ РОЖИ, — ПОСКОЛЬКУ ЗАВИСТЬ ЕЕ ГЛОЖЕТ…»

— «…избавь меня, молю я, Боже, от участи быть на нее похожим».

Когда я протиснулся вперед, чтобы испить вина и принять облатку из рук священника, рядом оказался де Ламбант.

— Ты-то чего беспокоишься? Ты ж в охоте не участвуешь, Гай.

— У меня для тебя хорошие новости, по крайней мере, я думаю, что они хорошие. Отец Бедалар по-прежнему такой же старый болван, но ей удалось устроить, что меня взяли в Джурацию музыкантом. Пока ты будешь совершать свои подвиги в лесу, поражая ленивцев и роголомов, я буду зарабатывать на кусок хлеба пением.

— Это хорошие новости. Там мне будет не хватать друзей. В таком случае, на тебя ложится забота об Армиде. Постоянно будь рядом с ней, по мере возможности наблюдай за ней, защищай ее. Я опасаюсь некоего благородного соперника…

Мы прервали разговор, вслушиваясь в слова божественной литургии.

— Душа и тело… символы великого противостояния… Служба все еще продолжалась, когда мы начали проталкиваться к боковому выходу. Де Ламбант спросил:

— У тебя что — серьезно с Армидой?

— Кончай шутить, Гай. В последнее время я сам не свой. Что-то во мне изменилось. Ты не заметил?

— Мы уже давно не виделись. Это все из-за Армиды?

— Да. Я должен стать кем-то. Это трудно выразить…

— Похоже на любовь, — он дружески похлопал меня по плечу.

— Клянусь, я никогда больше не взгляну на другую женщину. Ну… может, и взгляну, но не более того. Я очень сожалею о некоторых своих поступках уже после знакомства с Армидой. Но ради нее стоит стать другим человеком, не так ли?

— О, она великолепная девушка. И очень привлекательная тоже, — сказал он беспечно. — Но в Малайсии полно хорошеньких девушек. Ты меняешься коренным образом, де Чироло. И не в лучшую сторону.

— Ты главное присмотри за ней в Джурации, пока я буду отсутствовать.

— Такое доверие должно оправдывать. Я сделаю все, что смогу, для тебя, раз это так серьезно.

Скинув с души камень, я расстался с де Ламбантом и направился к коновязи за Каприччио, чтобы в последний раз предстать перед заноскопом Бентсона.

Я теперь понял, что значит иметь лошадь. Без коня нельзя считать себя джентльменом. Отряд бравого капитана Джона Пе-легрино Сан-Лазионио (в каких диких горах лечит сейчас свою сердечную рану храбрый воин?) лишился замечательного зверя. И подумать только — там ему была предназначена участь вьючного животного. Конечно, надо признать, что мерин слегка хромал из-за нанесенной мечом раны.

Каприччио был довольно высоким конем буланой масти. Норов и зубы ровные. В общем, капитан оказал мне хорошую услугу, я же взамен не сделал ничего.

Во дворце Чабриззи был полный бедлам. Прислуга готовила его к возвращению хозяев после долгого отсутствия. Они выпроваживали своих взятых на постой родственников, выбивали ковры, мыли полы и окна, чего не делали со времени отъезда хозяев.

Бентсон тоже раскручивал свои дела. Мы уже скопили немного реквизита для нашей пьесы, не говоря уже о сменных костюмах; все это хранилось в пристройке. Теперь рядом с ней стояла ручная тележка, которую Бентсон, его толстая старая жена Флора и Летиция загружали уже ненужными декорациями. Бонихатч, подпирая колонну, болтал с Солли — толстым наглым парнем, который, когда я подъехал и спрыгнул с лошади, разразился хохотом.

— Никогда раньше не видел приличного коня? — спросил я его.

— Я никогда не видел орнигуана, скачущего верхом! Обратившись к Бонихатчу, я сказал:

— Принц Мендикула, это, конечно, твое право дружить со всякими ублюдками, но они должны знать свое место, не так ли?

Ничего не ответив, он подошел к лошади и фамильярно похлопал по седлу.

— Экая кляча, а? Вечно у тебя какие-то бредовые идеи. А сейчас ты что задумал, де Чироло?

— Слушай, тебе не пора сменить свое вонючее от пота тряпье на приличную рубашку? У тебя ведь есть одна.

— Ха! Зависть говорит! Могу заметить, де Чироло, что я хорошо знаю, как ты пытался соблазнить мисс Златорог, чтобы заиметь такую же рубашку, как у меня.

— А-а, вот как ты получил свою. Что ж, дерзай дальше. Что, бедной шлюшке каждый раз приходится расплачиваться рубашками, чтобы только затащить тебя в свою постель?

Бонихатч оскалился и поднял кулак. Я опустил поводья и изготовился отразить удар.

— Ну, давай, покоритель дешевок!

— Что ты возомнил о себе, петух в седле?!

— От кого теперь брызжет завистью? Он подавил гнев и неожиданно опустил руки. Повернувшись ко мне боком, пнул кучу мусора.

— Я не собираюсь ссориться, де Чироло, просто меня тошнит от того, с каким видом ты восседаешь на этом животном. Скоро в Малайсии ожидаются перемены, и те, кто ходит на работу босиком, посчитаются с теми, кто вовсе не работает.

— Об этом говорится уже тысячу лет. Я не принадлежу ни к тем, ни к другим, и оставь меня в покое, Бонихатч. У меня своих забот полно.

Повернувшись ко мне, он, поглаживая бакенбарды, заговорил мягко и вкрадчиво:

— Тебя так же угнетают и эксплуатируют, как и всех нас. Присоединяйся к нам и свергнем всех угнетателей.

— Тебе еще не надоело попугайничать вслед за Отто?

— Не будем переходить на личности. Просто подумай о свободе, о переменах, о равенстве.

— Всего этого я добьюсь для себя гораздо успешнее, чем толпа оборванных подмастерьев.

— Ладно.

Он презрительно глянул на меня. Его широкое лицо потемнело. Сзади, самодовольно ухмыляясь, подошел Солли.

— Я наслышан о твоей идее равенства, де Чироло! Ты думаешь жениться на Армиде Гойтола и до конца своих дней быть комнатной собачкой. Хорошенькую жизнь ты себе придумал. Но она никогда не выйдет за тебя — она тебя не хочет. А если и захочет, ее старпер-папаша никогда этого не допустит.

— Через несколько недель, Бонихатч, я брошу эти слова в твою угрюмую харю! И тогда тебе придется очень постараться, чтобы найти себе хоть какую-нибудь работенку.

Насупив брови, он твердо сказал:

— Ты не знаешь, кто твой истинный друг.

Повернувшись на каблуках, я увел Каприччио в конюшню. Нужно было в последний раз переодеться в форму генерала Геральда. В последний раз я должен был позировать перед волшебными линзами заноскопа Бентсона.

«Счастливая трагедия принца Мендикулы» была завершена. Надо была переделать лишь три или четыре сцены. А Бентсон все еще никому не показывал конечный результат.

Я уже пронзил мечом (конечно, ударил мимо) нелепого Мендикулу в исполнении Бонихатча. Он нелепо умирает. Леди Джемима, в исполнении Летиции, принимает смертельную дозу снадобья и целых пять минут мучительно умирает на своей кушетке. Армидина Патриция долго плачет у драпированного парапета, а я долго стою с выражением триумфа на лице и с красной краской на лезвии меча. Осталось повторить несколько сцен, которые Бентсон считал неудовлетворительными.

Первым мы повторили эпизод зарождения предательства, когда Геральд бросает страстный взгляд на Патрицию, в то время как Мендикула смотрит в сторону. Мне это было нетрудно. Даже наоборот. Пяти минут вожделенного взгляда на прелестную грудь мне было явно недостаточно.

Позже, в перерыве, я сказал Армиде:

— Не терпится посмотреть полную картину. Почему Отто держит все в тайне?

— Мне он этого не объяснял.

— У нас будет такой успех! На тебя будет такой спрос, что тебе придется стать актрисой, тогда никто из твоей семьи не станет возражать, если я женюсь на тебе.

Мы сидели в тени на некотором удалении от других.

— Генерал Геральд, мне нравится ваше общество, но я уже дома играю в живых сценах. Я бы никогда не стала профессиональной актрисой.

— Даже после игры в трагедии?

— Для меня это унизительно. Прошу, не раздражай меня, Перри. — Она отвернулась.

— Тебе не нужно унижать себя. Я сам поднимусь до… Но что плохого в профессии актрисы? Талантливая Ла Сингла из очень хорошей семьи.

— Отец говорит, что она из крестьян, и в ранней юности ее обесчестили. Я засмеялся.

— У нее легендарное происхождение, и она предпочла стать известной, чем быть затворницей в затхлом особняке.

— Счастливы те, кто может выбирать. — Ее лицо стало очень печальным, и я прошептал ей на ухо:

— Сделай и ты свой выбор. Улизнем, когда все кончится, и вновь отыщем во дворце заросшую папоротником часовню. В ответ она холодно улыбнулась.

— Мне надо ехать домой, чтобы все подготовить для поездки за город. Нужно все продумать заранее. Мы встретимся в Джурации.

Армида посмотрела на меня, задрав прелестный носик и приоткрыв пухлые губы, похожие на спелые вишенки. Это вызывало во мне бурю желаний. Так было всегда, когда я встречал взгляд ее темно-золотистых глаз. Они больше походили на глаза львицы, чем на глаза человека. Я лишь чувствовал, что встреча с ней где бы то ни было — самое чудесное, что есть в мире.

Мы репетировали все утро и, наконец, подошли к финальной сцене, в которой Мендикула застает свою жену с генералом в розовом саду. Здоровяк Солли, Рино, Бонихатч и Отто под руководством Флоры втащили в розовый сад Чабриззи заноскоп. Мы заняли свои места. Бентсон зарядил аппарат и отрегулировал объектив.

Мы стояли перед заноскопом в течение пяти минут. У Мендикулы был потерянный, но все еще вызывающий вид. Патриция и я стояли рядом. Она надменно смотрела на своего принца, я же скучающе уставился в небо.

— Великолепно! — громко сказал Бентсон и захлопнул крышку объектива. Мы завершили свой великий труд. И у меня есть хорошие новости. Гойтола считает необходимым, чтобы мы показали эту маленькую трагедию на свадьбе Орини и де Ламбант.

— До или после того, как мы представим комедию «Фабио и Албриззи»? спросил я.

— Увидишь, Периан, все будет хорошо, — Бентсон кивал мне и улыбался, обнажая желтые остатки зубов.

— Наша комедия должна быть первой. Она уже запланирована на второй день праздника. «Мендикулу» необходимо поставить в последний день, если, конечно, его злободневность такова, что публика не захочет смотреть ничего другого.

— Насчет этого я ничего не знаю. Я не отвечаю за планы. Я ни за что не отвечаю. Я всего лишь маленький человек, который должен подчиняться.

— Но существует ведь определенный порядок. Пока подмастерья убирали заноскоп, Бентсон и его жена отвели меня в сторону.

— Уважаемый Периан, мы не чиним препятствий твоему успеху. Помоги же чем можешь и нашему. Это все, что мы просим. И это вполне разумно. Если наше представление будет иметь успех, мы сможем заняться чем-то более полезным.

— Я никому не препятствую, Отто.

— Возможно, и нет, но ты слишком узко мыслишь — только о собственном интересе.

У его жены Флоры были одутловатые щеки, но еще более обвисшими были грудь и ягодицы. Она сказала мне:

— Периан, мы хотели бы видеть тебя сторонником нашего дела, так как ты пользуешься большой популярностью среди молодежи Малайсии. — Она улыбнулась и одновременно оглянулась по сторонам, чтобы убедиться, что ее никто не подслушивает. — Те, кому принадлежит в государстве власть, не хотят делиться ни с кем, ее нужно взять у них силой. Для того, чтобы произошла революция, необходимо подготовить почву. Мы уже старые с мужем, но мы неуклонно проводим подготовительную работу. Мы не можем выпустить из виду «Мендикулу». Пьеса должна послужить доброму делу. Оставь свою гордыню и помоги нам, как и мы помогаем тебе.

Впервые Флора Бентсон одарила меня такой длинной речью. Мне пришло в голову, что власть имущие отличаются вежливостью и жизнелюбием, тогда как жаждущие изменений, подобно Бонихатчу, всегда недовольны, грубы и любым путем вызывают беспорядки. Порицая мою гордыню, она выдавала свою собственную, скрытую.

— Все это хорошо, — сказал я. — Но в этой глупой истории о поруганной любви зрители не почувствуют подлинного искусства. Единственной ценностью «Мендикулы» является новый способ постановки. Как он может послужить добрым делам?

— Именно МЕТОД здесь важнее всего, — ответил Бентсон. — Выслушай меня: если мы добьемся, что принцип меркуризации будет дозволен, многое можно сделать. Все заключается в меркуризации. В эту страну нововведения нужно протаскивать осторожно, потихоньку. И если Совет не запретит меркуризацию, мы сможем использовать это изобретение для социальных целей.

— Вы настоящий заговорщик, Отто. Не выйдет из этого ничего хорошего.

Я не мог отделаться от этой пары, а в это время Армида садилась в карету. Она помахала мне на прощанье, и я заметил, как обнажилась ее хорошенькая лодыжка, когда она поднималась на ступеньку кареты. Дуэнья с кислым выражением лица последовала за ней.

— Ты уже знаешь, как летают мои воздушные шары, — сказал Бентсон. Представь себе модифицированный заноскоп, установленный на воздушном шаре. Мы сможем получить точную карту местности под нами. И если турецкая армия вновь окажется у стен нашего города, мы сможем заснять диспозицию вражеских войск. Подумай, какие это дает преимущества в военном отношении!

— И это касается не только турецкой армии, — продолжила Флора. Она взяла меня за руку. — Наши худшие враги находятся внутри этих стен. С воздушного шара мы сможем тайно меркуризировать площадь Феттер, дворец Ренардо и лабиринты епископского дворца. И тогда с помощью этого средства мы раскроем сокрытые тайны этих дьявольских мест. Мы даем мощное оружие нашим революционным советам.

— Меркуризация — это ОРУЖИЕ, — сказал Бентсон.

— Будьте осторожны в разговоре с Мастером Перианом, ведь у него теперь свой выезд, — сказал подошедший Бонихатч. — Он сам надеется впрыгнуть в привилегированное ложе, и тогда все, что мы ему говорим здесь, может стать темой легкой застольной беседы.

Мгновенно вспыхнув, я повернулся к нему, но старик сдержал нас обоих.

— Попридержи язык, Бони. Между нами не должно быть вражды. Но прими это как предупреждение, Периан. Будь благоразумен. Только благоразумие спасет нас. — Он кивнул мне и вышел. За ним последовала его жена.

— Ты ищешь неприятностей, не так ли? — спросил я у Бонихатча.

Он отрицательно покачал головой.

— Я согласен с Отто и Флорой. Я хочу, чтобы ты избрал верный путь. Ты такая же жертва системы, как я или он.

— Я собираюсь стать одним из победителей.

Я оставил его и направился к конюшням, чтобы забрать Каприччио. Настроение было безнадежно испорчено. Как весело начиналась вся эта затея с «Мендикулой» и как скверно завершилась. А Армида могла бы и подождать меня.

— О, Боже, страсть к реформам лишает душу всякой радости, — негромко сказал я самому себе.

В дальнем затемненном углу, за жующим сено Каприччио, стояла Летиция. Она улыбнулась и, протянув руки, подошла ко мне.

Я взял ее за руку, намереваясь держаться с ней вежливо, но холодно, хотя не мог не видеть ее улыбки.

— Итак, Летиция, пьеса закончена. Тебе придется возвращаться к своим рубашкам и скатертям. Я же сыт по горло жизнью низов и отправляюсь в горы охотиться на кинжалозубов и других страшных древнезаветных чудищ.

Она вырвала свою руку из моей и опустила голову, чтобы скрыть залитое краской лицо.

— Так я веду низкий образ жизни? Ты так обо мне думаешь…

— Черт, я не это имел в виду. Ну и ранимый вы народ!

— Вот именно, народ! — Все еще в густой краске, она повернулась и твердо, почти высокомерно посмотрела на меня. — Верно, Периан, мне нечем особо гордиться. Но мне захотелось подождать здесь, вдалеке от других, чтобы сказать тебе «до свидания», потому что мы больше не увидимся. Хочу сказать тебе — не обращай внимания на болтовню Солли, ты прекрасно смотришься верхом на коне.

— Ах, Летиция, ты относишься ко мне лучше, чем я того заслуживаю. Временами я действительно похож на орнигуана. Она рассмеялась весело и свободно.

— Я никогда не ездила верхом, и не знаю, придется ли когда-нибудь.

— Как-нибудь я покатаю тебя на Каприччио. Он слегка хромает, но очень славное животное. Правда, Капри, старый дружище? А теперь мне пора. Мне нужно забрать еще пару ботинок из-под залога.

Она взяла мерина за уздечку и пытливо посмотрела на меня.

— Для меня, Перри, было огромным удовольствием работать с тобой в пьесе. Ты первый актер, с которым я разговаривала, я имею в виду — просто так, а не по делу. Мы ведь шили костюмы для актеров университета. Мне нравится такой образ жизни.

— Одним он нравится, другие его презирают.

— Но для меня это выход, и я бы смогла больше помогать своей семье, чем теперь… Ты сам это говорил. Ты… как ты думаешь, смогу я стать профессиональной актрисой? Я знаю, — она поспешила проговорить, как бы боясь моего ответа, — ты скажешь, что у меня должен быть талант, и конечно, мне не хватает красоты. Я и не думаю, что когда-либо снова стану леди Джемимой, но, может быть, я смогу играть комедийные роли. Как ты считаешь? Есть надежда, что меня возьмет маэстро Кемперер?

Я вновь взял ее тонкую руку. Мы стояли, почти прислонясь к боку лошади, и глядели друг на друга.

— Это очень тяжелая жизнь, особенно для девушки.

— Именно к такой жизни я и привыкла.

— Если ты настроена серьезно, я могу замолвить за тебя словечко, хотя сейчас я не в лучших отношениях с Кемперером.

— Не говори только о моей просьбе Армиде.

— Я никому не скажу, глупышка, и Армиде — в особенности, если уж на то пошло. Но что скажет твой дядюшка Жозе, когда узнает?

Летиция опустила ресницы.

— Он меня отпустит, если мы с мамой проявим твердость. Я хочу вырваться из дома еще и из-за него.

Я обнял ее, она уткнулась мне в грудь головой.

— Летиция, в тебе столько всего намешано.

— Не больше, чем в тебе, — ответила она с каким-то новым порывом. Она сверкнула на меня голубыми глазами и робко улыбнулась.

— Периан, ты занимаешься любовью с каждой девушкой, с которой играешь в пьесах?

— Почему ты так считаешь? Она обхватила мою шею:

— Это меня немного возбуждает. Прижав ее теснее, я сказал:

— А я-то думал, Летти, что ты хочешь быть исключением из общего правила.

Ее волосы все еще пахли чердаком, хотя она обсыпала их изрядной порцией дешевой пудры. Я прижался щекой к ее лицу и одновременно просунул руку под лифчик, обхватив теплую, маленькую грудь.

— Поехали на Каприччио ко мне домой, вместе отметим прощание с генералом Геральдом и леди Джемимой. Пусть они за запертыми дверями проделают то, что только имитировали перед заноскопом.

Как бы поддерживая меня, конь зашевелился. Я начал целовать Летицию, но она отвернула лицо и сказала.

— Хорошо, если бы ты уговорил маэстро Кемперера посмотреть «Трагедию Мендикулы». Может, ему понравится мое исполнение.

— О, уверен, дорогая, ты ему понравишься в любой роли. Но это позже… А пока не теряй времени, будь активнее. Опусти свою изящную руку вот сюда и ощути, как ты на меня действуешь, и какой пылающий факел будет освещать тебе путь в постель…

Мои пальцы нащупали влажную бухточку, в которой только и можно было остудить пыл моего факела. Летиция порывисто дышала, облизывая от возбуждения губы. Тело ее податливо извивалось. Я нежно захватил губами ее язык, а свой просунул ей между зубов. От этого она пришла в совершенный восторг, и все ее тело сотрясли конвульсии. Моя плоть невольно откликнулась такими же сладостными спазмами. Тяжело дыша, с ослабшими коленками, мы стояли в полумраке конюшни, опершись на бок Каприччио.

— О-о… о-о… о-о… Перри…

— О, Летти! — проговорил я со стоном. Мне было хорошо, чего нельзя было сказать о состоянии некоторых частей моей одежды. Меня била дрожь. Прислонившись к деревянной стенке постройки, я сказал: — Как быстро ты заводишься, Летти. Идем ко мне и продолжим, только растягивая удовольствие.

Она обтянула платье, давясь от смеха и пряча от меня лицо.

— Мне так стыдно! — Она снова засмеялась. — Как видишь, я могу доставить удовольствие не хуже любой девушки из родовитой семьи. Я хочу, чтобы ты взял меня неистово во всей моей красе, как будто я в самом деле леди Джемима!

Она рванулась ко мне. Лицо ее горело от вожделения.

— Перри, я вся твоя. Могу я довериться тебе? О, я в отчаянии — если бы я только могла сказать тебе…

— Верь мне, ты так красноречива. Во дворе я услышал какой-то шум. Она снова обвила мою шею.

— Это ты, ты делаешь меня такой развязной и бесстыдной! О, Перри, ты поможешь мне стать актрисой? Ты же обещал мне.

— Поговорим об этом позже.

Снаружи я снова услышал голоса. Не застегивая рубашку, я поискал глазами хоть какое-нибудь оружие. Рядом стояли грабли. Только я успел схватить их, как в дверь ударили, и она распахнулась.

Летиция вскрикнула и нырнула за мою спину.

Это был Бонихатч. Сжав челюсти, он угрожающе размахивал дубинкой. С ним был Солли, вооруженный подобным же образом. За ними стояли Отто, Флора и еще двое подмастерьев. Все злобно вглядывались в полумрак.

— На этот раз ты попался, трус несчастный, — проговорил Бонихатч. Теперь уж я тебя проучу. От тебя и мокрого места не останется.

— Да уж, врежем мы тебе, — добавил Солли.

— Летиция, выходи! — крикнул Бонихатч. Она не двинулась с места. Я смотрел на них и оценивал свои шансы. Четверо. Да еще два подмастерья.

— Негодяй! — заорал Бентсон. — Ты воспользовался доверчивостью этой молодой девушки, которую я, по просьбе ее дяди, должен оберегать как зеницу ока. — Он подтолкнул Бонихатча вперед.

— С тобой все в порядке, Летиция? Мы не опоздали? — раздался голос Флоры.

— Я в полной безопасности, — еле слышно ответила Летиция. — Позвольте нам уйти.

Как только она это сказала, я прыгнул вперед, действуя граблями как копьем, ударил Бонихатча в грудь. Затем, бросив грабли, я молниеносно нанес Солли удар в челюсть кулаком. Воспользовавшись замешательством, я развернул лошадь и с поразительной ловкостью, будто занимался этим не один год, вскочил в седло. Пришпорил конягу, и мы рванулись вперед.

Нападавшие с криками отскочили. Солли отбросило, и он ударился о столб. Бентсон все еще махал дубинкой. Мне удалось свалить его боковым ударом в голову. Изрыгая проклятия, он врезался в рыхлые телеса своей жены. Она же, запутавшись в грязных юбках, рухнула на подмастерьев и немалым своим весом подмяла их под себя.

Мы выскочили во двор. Я испустил вопль радости и возбуждения. Мимо загруженной тележки, мимо заноскопа. Слуги Чабриззи рассеяны. Направив на рысях коня к воротам, я оглянулся назад. Четверо лежали в одной куче, только руки-ноги торчали. Бонихатч и Солли начинали уже шевелиться. А Летиция стояла и ободряюще махала мне рукой. Я хотел сделать то же самое, но чуть не выпал из седла. Я представлял, как она в душе восхищается мной.

По улице Резчиков-По-Дереву я добрался до своего дома. Поставив в стойло Каприччио, я выпил так необходимый мне стакан, вина. Пульс выровнялся.

Когда я взбирался по деревянным ступенькам, я почувствовал запах серы, но не придал этому значения. Мои мысли были сосредоточены на всем хорошем в прошлом и в будущем. Причин для уныния не было. Оставалось собрать вещички и отправляться на охоту в Джурацию.

Вот и верхняя площадка. Я отворил дверь своей комнатушки. Внезапно ожил мой амулет и змейкой соскользнул с руки. Я успел подхватить его на лету, но он извиваясь выскользнул из пальцев и беззвучно упал в траву.

Сквозь легкую дымку тумана я разглядел шестерых. Они угрюмо стояли среди поваленных дубов и сосен. На расколотой ветке сидел филин и так же, как те шестеро, пялился на меня. Нечто среднее между музыкой и туманом поразило мои чувства.

Две ведущие фигуры были служителями Естественной религии. Об этом свидетельствовали их мешковатые одежды, украшенные загадочными знаками. Впереди стоял гротескного вида мужик с пышной рыжей бородой. Череп его прикрывал похожий на блин полотняный чепец, из-под которого торчали жесткие завитки. Под одеждой он носил огромный фаллос — символ преданности сатане.

Другие типы из этой пестрой команды были так же отвратительны, хотя и не выглядели столь свирепо. Их внезапное появление напугало меня, и я не сразу определил, что один из шести — это обряженная в человеческую одежду обезьяна. Все они стояли у большого цилиндрической формы алтаря, на выщербленной поверхности которого были высечены рельефные головы Минервы и Сатаны. От углей на камне вился серный дымок.

Все семь лиц — человеческие, птичье и звериное — были повернуты ко мне. И во всех уродливых обликах я читал враждебность. Меня пронзил страх.

И еще тут была женщина. Она, съежившись от страха, сидела перед магом с фаллосом. Обнаженной спиной она прижималась к алтарю. На ней была лишь запачканная белая сорочка, полные груди обнажились на всеобщее обозрение, но, видимо, ей было уже все равно. Она сидела, судорожно вцепившись в помятую бронзовую табличку.

Она последняя ощутила мое присутствие. Медленно подняв голову, она посмотрела на меня взглядом, исполненным такого страдания, что я бы попятился, если бы мог хоть шевельнуться.

Никто не шевелился и ничто не двигалось. Лишь едкий дым проползал перед немигающими лицами.

Казалось, я стоял уже вечность. Время для них не имело значения. Солнцу же не по силам было рассеять окутавший деревья дым.

И тогда зашевелился другой колдун. Он являл собой неуклюжую развалину с безобразным лицом. Брови были словно кусты засохшего папоротника, а череп без единого волоска. Колдун повернулся и медленно поднял руку в мою сторону. Постоянно полуоткрытый рот раскрылся еще шире, обнажив при этом клыки. Казалось, он собирается что-то сказать. Затем он исчез.

Они все исчезли, и это сопровождалось звуком, вроде пчелиного жужжания. Не стало женщины и алтаря, и всего остального. Я стоял в своей комнате, дрожа от страха.

Чары рассеялись. Я медленно наклонился за амулетом. Я поднял его с пола и вернул на место.

Затем я сел на кровать.

Кто-то пытался околдовать меня. Да, это типичное колдовство — все эти туманные, беззвучные фигуры… И тем не менее за этой иллюзией скрывалось нечто реальное и пугающее. Здесь крылась какая-то тайна. Они предупреждали меня?

Я долго сидел в глубоком раздумье. Совесть мою ничего не отягощало. Или почти ничего. Я не нарушил клятву, данную Армиде. Да, была Летиция, но все произошло по ее инициативе, не по моей. Конечно, я предложил ей пойти ко мне, но ведь ничего не вышло. А в таких случаях имеют значение факты, а не то, что было бы, если… Я собрал вещи и в деловом настроении отправился в Джурацию.

Владения Гойтолы выглядели внушительно во всех отношениях. От Малайсии на север вел извилистый путь через плодородную лесистую долину. Здесь располагалось гостеприимное селение Джурация, за которым находился охотничий домик Гойтолы. Каприччио захромал километров за десять до заветной цели, и мне пришлось вести его на поводу. Меня обдавали белой пылью проезжавшие мимо экипажи и верховые. Было нестерпимо жарко, я натер ноги и страдал от грязи и жажды.

Я въехал в имение, стараясь быть незамеченным. Вскоре мне стало ясно, что всех, приехавших сюда, сопровождали конюшие и слуги. Меня самого принята за слугу. В ярости я метался по отведенной для меня комнате, опрокидывая все на своем пути, чтобы прислуга видела во мне господина.

Попарившись в римской бане — там были только два пьяных толстяка, ревущих баллады, — я почувствовал себя свежим и бодрым. Переодевшись, я отправился на поиски пищи, вина, веселья, хорошей компании и Армиды.

Верхний этаж дома состоял из небольших спален и молельной комнаты, находящейся в конце коридора, где мезонин переходил в длинный балкон с ведущей вниз лестницей. С балкона можно было наблюдать за первым из трех залов, предоставленных гостям. Целая армия слуг в ливреях сновала меж залами и разносила свежеприготовленную пищу, горячительные и прохладительные напитки. Праздник был уже в разгаре. Средний, примыкающий к кухне зал был обставлен крепкими столами и скамейками. Последний зал больше походил на комнату отдыха. Там стояли полки с книгами, орган, несколько внушительных статуй и мягкая мебель. Стены каждой комнаты были увешаны охотничьими принадлежностями и трофеями: копьями, ружьями, рожками и внушительным количеством голов всевозможных зверей, включая черепичников, кинжалозубов, ленивцев, роголомов и тиранодонов. В каждом зале были свои музыканты, и каждый зал был наполнен людьми, главным образом мужчинами, одетыми в традиционные охотничьи костюмы из кожи, мехов и грубых шерстяных тканей. Вид у них был грозный, их искусственные шкуры напоминали кожу проныр-хватачек, но лица были не такими симпатичными.

Я опоздал и никому не был представлен. Но я не отчаивался. Здесь было все необходимое: еда, вино, веселая компания, не хватало только Армиды. Я влился в толчею людей, схватил с проплывающего мимо подноса кожаную кружку, наполненную глинтвейном, и на ходу стал потягивать его.

К Гойтоле съехались люди всех возрастов — и с гладкими, и морщинистыми лицами. У всех был весьма напыщенный вид, порождаемый уверенностью в том, что мир создан исключительно для твоей прихоти. Я присматривался и без особого труда стал это выражение имитировать. Несколько женщин, присутствовавших здесь, были одеты с подобающей случаю просто гой и суровостью. Пышные прически некоторых из них прикрывались высокими жокейными шляпами. Иные вырядились в мужские платья и камзолы, украшенные мехом и драгоценностями. Думаю, в таком месте можно было бы найти много интересного, но не было ни одной женщины в моем вкусе. Рыбьи глаза присутствующих дам не единственное, что мне в них не нравилось. У пожилых женщин зубы были покрыты свинцовыми белитами.

Но, в общем, трудно было заскучать в таком месте. Мне не терпелось посмотреть на дом снаружи при дневном свете (было уже темно) и пуститься вскачь на своем жеребце (если бы удалось найти замену Каприччио), действуя галантно и безукоризненно, как подобает человеку из общества.

В течение получаса я бродил среди гостей ни с кем не разговаривал, если не считать симпатичного охотника, узнавшего меня по полету на воздушном шаре. Добрый малый поинтересовался, что я при этом ощущал. Несмотря на обилие еды и напитков, здесь не было общего согласия. Многие жаловались на нехватку развлечений и низкий уровень гостеприимства Гойтолы. Я слышал, как один из гостей сказал:

— Он понятия не имеет, что значит подлинный стиль жизни. Мне стало стыдно. Я решил, что если будет у меня когда-нибудь в этом деле право голоса, то количество напитков и закусок удвоят; да и животных для охоты завезут побольше. В то же время этот недовольный тип вызвал у меня отвращение.

Проглотив кусочек мяса, запеченного в тесте, и сделав глоток вина, я бросил проходившему мимо человеку:

— Отменное гостеприимство, — и вдруг узнал в нем родственника мужа моей сестры, жизнерадостного парня, хотя и был он из Мантеганов, по имени Джулиус.

— И ты здесь, Периан! — он положил мне руку на плечо.

— Не удивляйся, — сказал я. — Не вечно же мне быть привязанным к подмосткам. Мне тоже, как и другим, хочется временами подстрелить какого-нибудь роголома.

— Великолепно! С кем ты?

— В данный момент я ни с кем. — Я собирался назвать имя Армиды, но поосторожничал и сказал: — У меня друг среди музыкантов.

Дружески улыбаясь и понизив голос. Джулиус сказал:

— Хочу предупредить тебя, у них тут очень строгий этикет. Гости очень высокомерно относятся к музыкантам, а слуги им не доверяют. И это является причиной или следствием того, что музыкантам непозволительно разговаривать с прислугой, а гостям — с музыкантами.

— Какова цель этого запрета?

— Музыканты проводят большую часть времени за игрой, и у них остается меньше времени на развлечения и потребление напитков. Но я тебя, Периан, не ожидал здесь увидеть. Мы, Мантеганы, прибыли с помпой. Тебе нужно было ехать с нами. Жаль, что твоя сестра не смогла появиться: она из тех дам, которых я ценю. А отец твой здесь?

— О нет. Он очень занят своей книгой. Я был бы рад встретиться здесь с Кати. Меня… пригласила Армида Гойтола. Ты не видел ее?

У него удивленно поднялись брови. Он посмотрел на меня, как будто видел перед собой диковинную рыбу.

— Ого! Дорогой Периан, ты еще не все знаешь. Здесь находятся два охотничьих домика. В глубине парка расположен величественный особняк. Там ты встретишь желанных твоему сердцу Гойтолов, богатейшие кланы герцогов Ренардо и Тускади, других процветающих аристократов, дружба с которыми может быть полезной для Гойтолы. В этом же, более скромном заведении находятся только обедневшие дворяне, скажем, Чабриззи и Мантеганы. Давай присядем и малость выпьем.

Он позвал своих родственников, они были общительны и любили выпить и закусить с друзьями. Они говорили о дельте, находящейся очень далеко отсюда и где жило большинство из них. Большую часть времени они проводили в лодках, охотясь на огромных водяных древнезаветных — крапчатую рыбу-саблю, морского идола, глазурницу и ихтиофанга, а также отстреливая пикирующих летучих мышей. Судя по развеселым репликам, жизнь их проходила между морем и песком, вином и опасностью.

— Мы — парни простые, нас мало волнует искусство и религия, не то, что вас, малайсийцев, — сказал Джулиус. — А хуже всех нас — Волпато. Твоя сестра замечательная женщина и заслуживает лучшего. Меня радует, что у нее есть такой брат, как ты, который может позаботиться о ней.

Он поведал мне, что прибыли они в Джурацию предыдущим вечером и сразу отправились на охоту. Они спугнули нескольких быстроногих ротогубов и после долгого преследования убили их. Но охота едва ли будет успешной в этом году. Огромные чудища, тиронодоны, кинжалозубы и особенно медлительные черепични-ки, почти перебиты.

— Через пять лет они все будут уничтожены, — сказал Джулиус. — Тогда мы будем приезжать сюда только для того, чтобы выпить, или вовсе приезжать не будем. Срединное море доставляет нам лучшее развлечение.

Мы тепло расстались. Я вышел на улицу и пошел по дорожке, обсаженной тополями и освещенной факелами, к другому дому, о котором говорил Джулиус. Дом и в самом деле выглядел пороскошнее первого, хотя был выдержан в том же архитектурном стиле, характерном для этой местности. Стены были украшены гобеленами, камины в залах облицованы фарфоровой плиткой. Камины не были зажжены по причине теплого времени года. В каждом укромном уголке стоял бюст или какая-нибудь редкая и ценная вещица. Балки под потолком были в честь охоты декорированы зелеными ветвями. Музыка, звучавшая здесь, была более изысканной, а музыканты были одеты в изящные придворные платья.

Ааа Еда была в высшей степени шикарной. На вертелах жарились молоденькие сочные черепичники, в огне под ними шипели душистые травы. Столы гнулись под тяжестью блюд, приготовленных из мяса животных и птицы. Было ощущение, что все это предназначалось для украшения, а не для еды. Там были головы ротогубов — возможно, тех самых, которых убили Мантеганы, — какие-то рыбы с челюстями как у кинжалозубов, блюда из молодых снафансов под соусом и спагетти. Стаканы с вином подавались в подстаканниках в виде серебряных ро-гокрылов с обсидиановыми глазами. Мебель тоже соответствовала оказии, все ножки и ручки кресел покрывала резьба — сшлизованный растительный орнамент с вкрапленными фигурками воинов и рептилий.

Но все это были пустяки по сравнению с прохаживающимися по залам двуногими: привилегированными существами, нашедшими здесь на три дня пристанище. Все мужчины были смуглее, а женщины бледнее, чем в первом доме. И какое богатство одежды! Как тщательно все скроено и золотыми нитками сшито, чтобы выглядеть как можно грозно и не походить ни на кого другого. Сколько рогов, клювов, перьев, гребней, мехов, рюшей! Как сверкают на туниках глаза изумрудов и кровавые капли рубинов! Народ здесь был покрепче и повыше, чем в первом доме, многие дамы были обуты в сапожки на котурнах с когтями. Почти каждого или каждую сопровождата свита завитых и надушенных пажей или карликов.

По мне, так присутствующие мужики выглядели просто бандитами, бабы шлюхами, а их микроскопические прислужники — неоперившимися, но наглыми цыплятами. Единственными скромными людьми в этой толпе были рабыни — по большей части темнокожие, их было что-то около дюжины. Владельцы держали их нагими, если не считать браслетов на ногах и руках, да цветов, вплетенных в курчавые волосы.

Пробираясь сквозь разгоряченную толпу, как сквозь заросли джушлей, я приблизился к музыкантам. Исполнялись избранные вещицы из комических опер. Огромного роста солист с раздутыми щеками пел, пытаясь перекрыть шум, популярные арии.

О склоны гор, где веселей Стремительный журчит ручей, Где каждая тропа зовет:

«Идем со мной скорей!»

Где на чешуйчатых зверей Ватага храбрых егерей Ведет охоту, погоняя Своих выносливых коней…

У ног гиганта-тенора пощипывал струны лютни де Ламбант. У него, как и других музыкантов, на шее была пуховая опояска, что делало его похожим на грифа или ротогуба. Пробившись поближе, я позвал его. Он подошел ко мне, как только закончилась песня. Выглядел он необычно подавленно.

— Де Чироло, друг мой, как тебе этот бордель? Музыкантам здесь не дозволено говорить со слугами, а гостям — с музыкантами.

— На правах гостя я буду разговаривать со своими друзьями, когда только пожелаю. Он вытер лоб.

— Да, боюсь, дружище, простоват ты для этой публики. Похоже, что ты единственный достойный человек в этом скопище! Ты замечаешь — только не выдавай себя взглядом, — как эти мужланы мимоходом щиплют рабынь, не прерывая бесед с друзьями? Клянусь святыми мощами, никогда не думал такого увидеть!

— Ну, мы ведь не в Малайсии.

— Это больше похоже на гнездо орнигуанов. Этакий гадюшник.

— Морализируешь, де Ламбант? Я думал, тебя привлекает декаданс!

— Я не знал значения этого термина, пока не оказался здесь. Посмотрел бы ты на них вчера вечером…

— Где Армида и Бедалар? Лицо его поскучнело.

— Бедалар здесь нет. Кайлус свалился с коня среди быков и, его, дурачка, слегка потоптали. Поэтому Нортолини, дураки этакие, остались в Малайсии. И Бедалар не может вырваться в объятия своего любимого, глупышка этакая. Но я не могу предаваться развлечениям все эти три дня в одиночестве. Это было бы глупо… Жилое помещение музыкантов — таким эвфемизмом я называю этот коровник — расположено рядом с жильем рабынь… Думаю, мы должны легко относиться к жизни, правда, мой юный друг? Я видел Армиду, но поскольку слугам запрещено разговаривать с музыкантами, а музыканты не могут…

— Она где-то в этой толчее. Должно быть, ищет меня.

— Твоя простодушная вера далеко тебя заведет. Ну, а если тебе не удастся найти ее, Перри…

— Тогда что?

— Тогда приглядись к темнокожим девицам. Просто сногсшибательные красотки…

Дружески кивнув ему, я снова погрузился в людскую гущу, освежаясь время от времени глотками доброго вина.

Шум, жара, толкотня и кислый запах пота сделали свое дело — у меня закружилась голова. Вино, конечно, тоже своего добавило. Я дерзко заглядывал в глаза женщинам, которые в обычной обстановке не удостоили бы меня и взглядом. Начались ганцы, а в дальнем углу зала выступали акробаты.

В этом столпотворении я все же приметил, что к трем залам примыкают еще и комнаты поменьше. Сквозь их двери и занавески сновали служанки, так что мне удалось заглянуть в некоторые из них и убедиться, что то были приватные номера для любителей пикантных развлечений. В одной из комнат сатир занимался любовью с рабыней, к вящему удовольствию наблюдающих леди и джентльменов. В другой, в которую как раз зашла служанка, я увидел трех голых господ и одну рыжеволосую женщину. Ну, неважно, чем они там занимались, я, в конце концов, только мельком взглянул… Я подкрепился еще одним стаканом вина и заглянул в третью. Здесь-то я и увидел своего гостеприимного хозяина Эндрюса Гойтолу в окружении небольшой компании. Без колебаний я прошел внутрь, дабы засвидетельствовать свое почтение. Не для того я сюда приехал, чтобы оставаться в тени.

Гойтола сидел за резным дубовым столом. На нем была обычная щегольская одежда — короткий вечерний халат белого цвета с хлястиком на спине и воротничком стоечкой и лиловые шелковые брюки. Он барабанил пальцами по столу. Большинство присутствующих сидели спиной к двери. Все это смахивало на сборище заговорщиков. Я узнал молодого герцога Ренардо. Он был в легких доспехах. Его вьющиеся локоны отливали золотом. В комнате находились две женщины: госпожа Гойтола, мать Армиды, пристально смотревшая на меня, и куртизанка, которую я сразу узнал. Это была чересчур разукрашенная женщина с мандолиной из сада Ренардо, которая так понравилась Кайлусу. В этот вечер на ней было еще больше краски, чем тогда.

Несмотря на присутствие женщин, встреча явно была деловой. Когда я вошел, стоявший в тени джентльмен с длинным серым лицом и в длинном сером плаще говорил:

— Смею напомнить вам, Гойтола, что оборона не является главной задачей Малайсии. На что Гойтола ответил:

— Но без средств защиты Малайсия погибнет.

— Существуют древние способы защиты. Самым лучшим является Первородное Проклятие, предохраняющее нас от перемен. Первейшей нашей обязанностью должно быть поддержание этого Проклятия с помощью религии. Мы должны помнить о священном предназначении всего, даже этой охоты: «Мы идем, чтобы умертвить плоть своих предков…»

Он прервался и обратил ледяной взгляд на меня. Сидевшие за столом джентльмены медленно повернулись, чтобы сделать то же. Гойтола сидел полубоком и из-за высокого воротника я мог видеть только один его глаз. Вместо второго сверкала застежка. Только герцог приветствовал меня обычным образом.

— Это наш друг — покоритель воздушной стихии. Вижу, что у тебя все в полном порядке. Что привело тебя сюда, де Чироло?

— Просто хорошее настроение, сэр. — Я поднял свой бокал. — Хочу пожелать вам, джентльмены, доброго здоровья!

— У нас деловая встреча, — сказал Гойтола.

— У меня не было намерения помешать вам. Я ухожу. Герцог дружелюбно произнес:

— Если ты ищешь Армиду, мы ничем не можем помочь тебе. Лицо Гойтолы стало серым, как зола. Он опустил голову, чтобы скрыть это. Я вдруг ясно понял, кого прочил Гойтола в мужья своей дочери.

Я уже повернулся к двери, как послышался глубокий, низкий голос:

— Ты!

Куртизанка — теперь я слышал запах пачулей, столь тревожно напоминавший мне об Армиде, — сделала легкое движение в глубь комнаты, чтобы направить туда мое внимание. Звавший меня стоял в темном углу комнаты. Я узнал темнолицего члена Высшего Совета, которого мне впервые довелось увидеть в галерее Гойтолы. От его присутствия веяло холодом. Как и в тот раз, он был облачен в черную мантию с объемными карманами. Он снова заговорил.

— Ты в сговоре с Бентсоном, — каждое слово появлялось из глотки раздельно.

Куртизанка подошла к нему. Он не обратил на это никакого внимания, продолжал стоять неподвижно, будучи уверенным в том, что я ему отвечу.

Почему я так его боялся? Думаю, потому, что, как я чувствовал, он нагонял сатанинский страх на каждого из присутствующих.

— Я рассорился с Бентсоном, сир, — сказал я. Мое присутствие здесь не имело к ним никакого отношения. Никто не произнес ни слова в ожидании возобновления деловых переговоров, которые для Гойтолы, судя по его виду, были не совсем приятными. Но, видимо, обсуждаемое ими дело каким-то образом касалось и меня. Мой ответ достиг члена Совета, и он наконец снова заговорил, и его слова доносились как будто из ледяного подземелья:

— Ты желаешь убить Бентсона.

Молодой герцог запустил руку в шевелюру. Глядя, скорее, на него, чем на темную фигуру на заднем плане комнаты, я сказал:

— Я не желаю вреда Бентсону — он никогда не причинил мне зла. Я никому не желаю вредить.

Несмотря на слабость в ногах и руках, мне удалось выйти из комнаты и закрыть за собой дверь. Произнесенные слова вновь и вновь всплывали в голове. Я проклинал себя за проявленную слабость. Мои слова звучали как мольба о пощаде. Я допил вино и выпустил из рук стакан. Я дотронулся до амулета. Эта встреча была такой же угрожающей, как и видение, с которым я столкнулся в своей комнате.

У меня был выбор — уйти в ночь или остаться здесь и напиться. Я схватил у проходившей мимо служанки раковину, наполненную горячим пуншем и, минуя танцующие и жестикулирующие пары, пробрался в последнюю комнату. Шум стоял такой, что заглушал музыку. Толпа людей окружала платформу, на которой под присмотром свирепого джентльмена дрались насмерть два желтых кольчужника.

Я не стал смотреть, как брызжет теплая кровь. Залпом выпив вино, я бросился в гущу танцующих и подхватил какую-то даму, речь которой никак не мог разобрать. Все же мы завели какую-то безумную беседу: мы жестикулировали, смеялись, гримасничали и разок поцеловались. На каком языке она говорила? Я не знал этого, как и не знал, понимает ли она меня. Важнее всего было движение: движение и веселье. Я выскользнул из ее рук и столкнулся с Армидой. Вся раскрасневшаяся, она бежала с другой молодой девушкой.

Бесцеремонно обняв, я закружил ее в танце, направив через ближайшую дверь на веранду. Веяло ночной прохладой. Нежно прижав ее к себе, я излил на нее потоки нежных признаний. Да, конечно, многие из них я произносил накануне — но, в конце концов, любой словарный запас ограничен, не так ли?

— Мое драгоценное создание, ты лунный свет в этом ужасном месте, ты солнце. Все здесь так невыносимо. Я думал, тебя здесь нет, что ты ушла, или что ты уже во власти одного из чревоугодников…

— Те! Сумасшедший. Я замахал руками:

— Сумасшествие и страх — прекрасны. Этому учит Естественная религия. Что еще можно ожидать в этом ужасном месте.

— Что ты говоришь, Перри? Здесь нет ничего ужасного. Успокойся, пожалуйста. Все так прелестно и забавно, а люди — такие великолепные и значительные…

— Ни фига они не значат. Это звери в джунглях разума, тогда как ты и я — сумасшедшая музыка, разве ты не понимаешь, что скрывается за всем этим…

— А завтра, выслушай меня, пожалуйста, завтра мы будем свидетелями состязаний колесниц, парада наездников и других развлечений, а затем, после обеда — прекрати! — после обеда…

— О, как я ненавижу слова «после обеда»! Говори полдень или полночь, моя сладкая ягодка! «После обеда» — детское время.

Посмотри на чудовищную громаду этого дворца, который погружается в полночь, а вокруг пустота, НИЧЕГО, кроме черноты да неизвестных вселенных; как мы можем со всем этим бороться? Только своим собственным оружием: моим воображением и твоими белоснежными бедрами…

Я притянул к себе ее роскошное тело. Хорошая штука — темнота.

— Оставьте в покое мои бедра, сэр. После полудня начинается главная охота на древнезаветных чудищ, когда мы выступим против самых ужасных созданий Сатаны. Зрелище будет захватывающим, а кого-то ожидает смерть… Что с тобой? Прекрати. Так рано, а ты уже пьян. Пользуешься случаем…

— Твой вид пьянит меня. Что за жизнь без опьянения? Как у моего отца тоска зеленая. Я лучше знаю, что мне нужно. Я, дорогая, немного пьян от тебя, но у меня есть еще силы…

— Чувствую, ты отдал должное нашему вину. Мы делаем его из собственного винограда. Он растет на самых лучших склонах. У нас их сотни километров.

— И склоны, и твои холмы, твои лощины… Как ты великолепна сегодня!

Она в самом деле была великолепна. На ней было прекрасное шелковое платье ярко-красного цвета, а голову украшал такого же цвета небольшой тюрбан, из-под которого выбивались темные завитки волос.

— Армида, ты самая прелестная девушка. Я обожаю тебя, как сова обожает ночь, и жду не дождусь, когда все узнают о нашей помолвке. Я буду верен тебе по гроб жизни. Я даже не в состоянии понять язык других женщин.

Она засмеялась.

— Ты честолюбив. Это хорошо. Но не забывай, что помолвка — наш маленький секрет. Знаешь, в этом году мы возделаем еще пятьдесят гектаров земли в Джу рации. Большая часть земли отпущена под виноградники. Неплохое ведение хозяйства?

— Это точно. Кто-то тут у вас трудится как пчелка.

— О, отец работает без устали.

— Но земля для меня ничего не значит. Существуешь только ты… Армида, проникнись моими чувствами.

— Ты пьян и не слушаешь меня. Иногда кажется, что ты не понимаешь, что важно, а что нет. Отец хочет стать самым крупным в округе производителем винограда. Хотя крестьяне ленивы, но земля плодородна и…

— Мы все плодородны. — Я крепко держал ее. — Сердце рвется наружу! Как все поднимается вверх — к свету, надежде!

Образ твой, Армида, вдохновляет меня на свершение великих дел. Я буду выращивать виноград — нет, я не хочу выращивать виноград. Я, пожалуй, стану капитаном кавалерии — нет, что за радость торчать в гарнизоне. Я бы приобрел корабль для торговли с Востоком экзотическими товарами — нет, зачем куда-то уезжать? Ради тебя я сделаю все, почти все. Нет нужды оставаться актером. Этот вечер переродил меня. Вчера я был внизу. Сегодня я поднялся наверх. Может быть, стану членом Совета и послужу Малайсии. Те, кто нами правят, не знают наших нужд.

— Ты такой душка, Периан, но чтобы оказаться хотя бы рядом с Советом ты должен родиться в благородной семье или иметь ума палату. Вроде моего отца. У тебя славное сердце, но…

Я предупреждающе прогрозил ей пальцем.

— Ты считаешь меня легкомысленным? Но разве не решился я на это маленькое воздушное приключение, которое запланировали для меня ты и твой отец? И разве я с этим не справился? Я ведь поклялся в верности тебе. Под внешней беззаботностью я скрываю серьезные чувства. Если хочешь, я могу даже протрезветь.

Увидев, как я придаю лицу трезвое выражение, она рассмеялась, прикрывая рот кончиками пальцев.

— У тебя для этого слишком симпатичное лицо. Отец говорит, что…

— Если ты считаешь мое лицо красивым, поцелуй его. А взамен позволь исцеловать тебя всю, не только этот прелестный носик — мма! — или эту хорошенькую щечку — мма! — но и эти ароматные плечи — мма! — и эту божественную грудь — мма! — и забраться под твое малиновое покрывало и разузнать о скрытых там сокровищах…

Мы усладительно прижались друг к другу и нам было тепло, несмотря на холод. И в этот миг, когда мы стояли в темном промежутке меж двумя ярко горящими окнами, я думал о своей любви к Армиде, о ней самой и ясно представил себе, как тяжело ей приходится: преуспевающая семья, осаждаемая бесчестными дворянами, бесчисленные условности и ограничения, отец, который постоянно вмешивается и командует. Ей нужна была более простая жизнь. Прав был Бентсон, когда говорил, что богатство портит людей. Если бы она осмелилась уйти со мной, я мог бы спасти ее.

Отпрянув, я сказал:

— Уедем отсюда немедленно! Мы можем воспользоваться твоей каретой. К черту предсказателей. Эта пьяная орда еще долго не заметит нашего исчезновения. Дворяне Малайсии, Армида, погрязли в разврате и коррупции. Все до единого. С ними нужно покончить.

— Что? Ты пьян, негодяй! Что будет со всем богатством государства без аристократов?

— Уедем отсюда вместе. Мы можем уехать в Тускади. Там у меня есть друг — капитан кавалерийского полка. Мы могли бы там жить скромно, но честно, где-нибудь в небольшом домике. У нас будет охотничья собака, а над окном повесим клетку с певчими птицами. Из окна мы будем любоваться видом прекрасных холмов.

— Бентсон заразил тебя революционными идеями. Так думает мой отец. Это опасный человек. Хочу предупредить тебя, что тот, кто с ним общается, подвергает себя опасности.

— Я говорю вполне серьезно. Бежим сейчас. Тускади. Или в домик на устье реки, где живут мои родственники.

— Почему ты глух к моему предупреждению?

— При чем тут Бентсон? Не далее как вчера он набросился на меня с дубинкой. — Я не захотел вдаваться в подробности и поспешил продолжить. Из-за сущего вздора, кстати. Но когда «Мендикулу» увидит свет, он станет другим человеком. Какой бы смешной ни была эта история, ее представление будет рождением нового вида искусства. Успех смягчит Бентсона.

— Может так случиться, что пьесу никогда не увидит свет, Периан. Так что помалкивай о ней, пожалуйста. Лучше бы ты пошел спать.

— При условии, что ты пойдешь со мной и избавишь меня от желания спать.

— Не могу. Меня будут искать. Не стоит рисковать.

— Тогда уйдем со мной. Она топнула ножкой:

— Прекрати занудство! Почему ты хочешь бежать, не успев здесь появиться? Развлекайся в полное свое удовольствие.

— Я уже пытался! Посмотри, что здесь происходит. Все пьют до умопомрачения. Через час, другой эти свиньи окажутся в кроватях друг друга. Последуем их примеру. Никто не узнает, да и никому до нас не будет дела. Держу пари, что твоя бесценная дуэнья уже барахтается в куче сена с каким-нибудь грязным конюхом.

— Ты так груб. Почему ты так плохо о ней думаешь?

— Йолария не упустит случая, как и любая другая. Она зло оттолкнула меня, и я понял, что сказал лишнее.

— Пожилых людей мало беспокоят подобные дела, — сказала она.

— Их ЭТО всегда волнует, до самой смерти. Об этом как-то сказал мне мой отец. А он — ученый. Папа Лакримей II занимался этим даже на смертном ложе в возрасте девяноста девяти лет.

— Я рада, что мой отец никогда не говорит о подобных вещах. Неужели это правда?

— Да. С четырнадцатилетней девственницей, приведенной из деревни. Считалось, что такое совокупление обладает лечащим эффектом. Это называется герокомия.

Пока мы разговаривали, ветер усилился. Где-то наверху хлопали ставни. Издали доносился собачий лай.

— Перри, ты знаешь так много интересного! Это точно правда про Папу Лакримея?

— Идем, ляжем в постель, и я до рассвета буду развлекать тебя разговорами.

Она обняла меня за шею.

— Не могу, правду говорю. Мне необходимо быть с гостями. Для моего отца это великое событие года. Не унывай — найди себе другую девушку. Здесь их множество и красивее меня.

— Что, если я так и сделаю? Будешь обижаться? — спросил я, поддразнивая ее.

— О, не смей даже говорить так! Ревности моей не будет предела. Я тебя возненавижу! Ты принадлежишь мне, ты мой и для меня. Выбрось из головы ЭТИ грязные мысли.

— Не ты ли сама предложила? Я только хотел посмотреть, как ты отреагируешь на мои слова. Мне приятен твой гнев — я вижу, что ты меня в самом деле любишь.

Она отрицательно покачала головой.

— Зависть и ревность это еще не любовь. Вспомни роль Геральда. Он не любит принцессу, а просто завидует женитьбе Мендикулы. Не уподобляйся ему. Не завидуй тому, что у меня есть, а люби меня, какая я есть. Ты считаешь меня сложной, а для меня сложны обстоятельства. Душа моя иная, я хочу, чтобы ты терпеливо любил меня и был добрым.

Дувший весь вечер холодный ветер принес на следующий день скверную погоду. Но не настолько скверную, чтобы испортить удовольствия и развлечения, коим столь усердно предавался собравшийся в Джурации сброд. К полудню все небо было обложено тучами, и полил дождь, напомнивший о том, что летняя золотая пора не может длиться вечно.

Может быть, я любил Армиду больше, чем она того хотела. Возможно, каждого человека надо любить по-своему. Я томился весь день, погруженный в мысли об Армиде.

Джулиус и его родственники мне пригодились. Главный конюший Гойтолы объявил, что мой Каприччио не годится для верховой езды, и предложил порубить его на куски, а мясо использовать как приманку для хищников. Джулиус подобрал мне крепкого коренастого конягу черной масти по кличке Брэмбл. У Брэмбла был злобный взгляд. Прежде, чем я сел в седло, он недоверчиво нюхнул овес на моей ладони. Но после стал послушным.

Ненастье было таким, что многие гости, выезжавшие на охоту в предыдущий день, отказались выезжать сегодня. Когда на западе облака разошлись, на охоту выехало около пятидесяти человек. Из оружия нам разрешено было взять копья и короткие мечи. Каждый был облачен в доспехи. Ими меня тоже обеспечили Мантеганы.

За нами пешим порядком шли крестьяне с длинными палками. Это были загонщики. Были тут и люди из личной охраны Гойтолы. Они несли ружья, заряжающиеся с дула.

Внушительное зрелище явили собой церемониальные охотники верхом на древнезаветных боевых животных. Ренардо отдавали предпочтение гребневикам-кожанам; Тускади — гравидонам, другие благородные фамилии, такие, как Диос, имели и тех и других.

Кожаны были массивными животными. Некоторые достигали семи метров в высоту — поистине внушительный вид. Они передвигались на задних трехпалых лапах, опираясь на огромные хвосты. Передние лапы были обвязаны, чтобы они не могли кого-нибудь случайно поранить крючковатыми когтями. На глазах шоры. Кожаны держались очень гордо, они были хотя и медлительными, но весьма выносливыми.

Гравидоны, или утконосы, как их называли простолюдины, были такими же высокими, но менее массивными. Они тоже питались травой. Среди утконосов наблюдалось великое разнообразие: гребни имели очень любопытные формы, и еще большую странность придавали им украшения из эмблем владельцев. Многие животные были плотно зашорены и крепко взнузданы, нередко через ноздри был протянут дополнительный повод, ибо утконосы, учуяв хищников вроде кинжалозубов или тиранодонов, становятся очень неспокойными. И все же они пользуются большим спросом, чем кожаны, так как хорошо плавают и незаменимы при переправах через реки.

Стоит сказать, что эти звери неоценимы во время военных действий.

В знак своего благословения епископ Гондейл IX прислал для участия в параде двух своих болотных гиблодоков, чьи тридцатиметровые туши были украшены по всей длине флагами. Эти медлительные травяные мешки со складчатой кожей и тяжелыми, громадными лапами были бесполезны как на войне, так и на охоте, но добавляли торжественности любой церемонии. Твари были совершенно безобидными — только громадные размеры внушали почтение — и даже смешными. Чтобы усилить юмористический аспект, на каждом из гиблодоков восседало по восемь карликов. По одному у самого окончания длинной шеи сразу за черепом, по одному, с заостренным стимулом в руках, у основания хвоста, и, наконец, по шесть карликов находилось на деревянных платформах, закрепленных на хребтах животных Некоторые исполняли акробатические номера, другие просто сидели. Гиблодоков по традиции всегда сопровождает эскорт барабанщиков. Звери хорошо улавливают ритм ударов и держат шаг.

Люди и животные торжественно направились в сторону леса.

Дождь прекратился, когда трубы позвали нас вперед.

Я испытывал невероятное возбуждение. Что бы ни произошло, я всегда буду помнить этот день. Как я хотел, чтобы рядом оказался отец и смог бы оценить мою храбрость, да и сам факт участия в такой охоте.

Гойтола владел прекрасными охотничьими угодьями. В основном, это была холмистая местность с попадающимися кое-где скальными выступами, густо поросшая лесами из очень высоких дубов, акаций и каштанов, под кровом которых рос папоротник в рост человека. Отличное укрытие как для хищников, так и для их жертв. В холмах зарождались ручьи, а на открытых пространствах, занятых топями и болотами, водилось большое разнообразие уток и других птиц, готовых при малейшей тревоге с шумом подняться в воздух.

В этих диких местах лишь случайно можно было повстречать лесного странника, дровосека или углежога. Крупные хищники вымирали и на них охотились только раз в году. Звероводы Гойтолы собирали яйца гигантов и выращивали молодых тирано-донов, кинжалозубов и роголомов, стараясь сохранить их численность.

Мы углубились в дикие леса. Тишина действовала мне на нервы. Давненько я не оказывался в таком полнейшем одиночестве. Я начал шепотом разговаривать с Брэмблом и похлопывать его по шее. Иногда то справа, то слева мелькали другие охотники, но тут же пропадали в зарослях.

Местность становилась все более каменистой. Мы ехали по руслу давно высохшей реки. С обеих сторон нас плотно обступали деревья. Узкую полоску неба временами пересекала тень — в высоте парил на огромных перепончатых крыльях итерозуб. Вскоре листва полностью скрыла нас, и ветви переплелись над нашими головами. Мы продолжали углубляться в лес.

Вскоре мы выехали на курган, заросший чертополохом и усеянный камнями. Взобравшись выше, я заметил, что другая сторона кургана резко обрывалась. На том склоне должна быть большая выемка, а может, и пещера. Здесь, возможно, было лежбище рептилий. Спешившись, но крепко ухватившись за повод коня, я подошел к краю обрыва. Пристально вглядываясь, бросил камень. Ничто не шевельнулось. Издали донеслись очень слабые голоса. Кто-то уже начал охоту. Я прислушался. Крики больше не повторились. В лесу царила тишина.

Сев на Брэмбла, я направил его к месту, где можно было спуститься вниз и обследовать пещеру. Мы сделали большой круг: я знал, с какой скоростью могут двигаться хищные рептилии.

Как я и предполагал, там была пещера. Вход в нее почти полностью закрывали кусты. Трава вытоптана, но костей нигде не видно. Я двинулся вперед.

Невозможно было определить глубину пещеры. Когда мы приблизились почти к самому входу, оттуда выскочили, издавая хриплое кваканье, две твари. И хотя копье у меня было наготове, я был застигнут врасплох. Я прилип к седлу, не в состоянии даже пошевелиться.

Животные были величиной с борзую собаку. Они бежали на задних лапах, задрав вверх толстые хвосты. Кожа зеленая, с бурыми пятнами, на брюхе желтая. То были попрыгунчики или когтистые гремучки, или что-нибудь в этом роде, быстроногие, как и все мелкие обитатели леса. Они бежали, раззявив угрожающие зеленые пасти.

Да только мы им были явно не по зубам. Они в испуге обогнули нас с двух сторон, юркнули в кусты — и только я их и видел. Твари были ошарашены не меньше, чем я или Брэмбл, который в ужасе шарахнулся прочь и галопом поскакал между деревьев.

На какое-то время я совершенно растерялся. По мне хлестали ветви деревьев, кусты, папоротник. Припав к шее быстро несущейся лошади, я криком пытался остановить ее. Я припомнил все свое умение обходиться с лошадьми и пробовал успокоить Брэмбла. Но лошадь продолжала бешено скакать, пока нам не встретился ручей, почти скрытый зарослями бамбука. Здесь Брэмбл внезапно остановился, и я чуть не перелетел через его голову. Он принялся смиренно пощипывать травку.

Я, тяжело дыша, спрыгнул на землю. Меня била крупная дрожь.

— Нечего бояться, дружище, — сказал я, беспокойно оглядываясь по сторонам и невольно понижая голос.

Над лесом висела коричневатая пелена. Ветви склонились в безмолвной неподвижности. С плеском разбивались о землю капли воды. Ничто нам не угрожало, но меня не покидало ощущение угрозы.

Я вел Брэмбла по берегу ручья, машинально следуя изгибам русла и пытаясь уловить голоса других охотников.

— Мне нужно было сразить одного из тех попрыгунчиков, Брэмбл, — сказал я. — Я упустил свой шанс. Рискуем больше ничего не встретить.

Ручей был около шести метров в ширину и очень мелкий. Он журчал меж корней кустов и вырытых в илистых берегах крысиных нор. Заросли бамбука стали настолько плотны, что мы были вынуждены повернуть от берега. И все же я старался держаться ближе к воде — ручей подсказывал мне, куда двигаться. Вскоре я лишился и этой возможности. Я громко крикнул и сам испугался — так одиноко прозвучал мой голос. Ответа не было.

Спустя некоторое время мы снова вернулись к ручью. Теперь он был шире и еще мельче. На нашем пути встали сплошные заросли ежевики и стволы старых, мощных сосен. Пришлось войти в воду и двигаться дальше по руслу. Путь вел во мрак. Это были девственные леса, которые когда-то покрывали всю Землю.

По-прежнему ведя Брэмбла па поводу, я буквально протискивался между сучковатыми, замшелыми стволами. Ручей зазвенел громче, прыгая по многочисленным камням. Это несколько взбодрило меня. Я решил, что мы попали на соседнюю территорию, и надеялся соединиться с другими охотниками или, по крайней мере, отыскать межевые знаки и сориентироваться.

Но вместо этого ручей вдруг исчез. Продравшись сквозь заросли бузины, гнущейся от тяжести созревших ягод, я резко остановился. Брэмбл от неожиданности уткнулся головой мне в спину, чуть не сбросив меня в воду.

Перед нами круто вздымался утес из камня темного, как лицо тюремщика. Кривые сосны на вершине казались спадающими на лоб растрепанными волосами. Наш ручей втекал в расселину у основания скалы. Вода бурлила и подымалась невысоким валом перед тем, как устремиться в черноту.

Оказывается, мы, вместе с ручьем, спустились в ущелье, которое тянулось в обе стороны до горизонта. Утес был частью противоположного крутого склона, забраться на который было бы трудновато. Мне пришла в голову шальная мысль, что я дошел до границы Малайсии, и что далее начинается царство совсем иных сил. Эту мысль подтверждала и перемена растительности. Светлые лиственные леса остались позади, а за ущельем, за скалистой грядой, насколько хватало глаз, видны были лишь огромные темные ели или сосны. Их верхушки четко вырисовывались на фоне уже потемневшего неба. Сгущались сумерки.

Я обнаружил, что за мной наблюдает бородатый мужчина. Невзирая на опасность, он стоял на самой верхушке утеса, как раз над расселиной, в которую впадал ручей.

— Как мне попасть в Джурацию? — крикнул я. Ответа не последовало. Я не мог разглядеть бородача как следует. Он казался обнаженным, если не считать мохнатых штанов. В его неподвижности было что-то тревожное. И мне не нравилось, как он смотрел на меня.

— Язык проглотил?

Вновь тишина. Это была статуя, а не человек. Но статуя не человека, а сатира. Выше пояса — мужчина, ниже — козел. Из взъерошенной шевелюры выступали маленькие рожки.

Я был несколько разочарован, но почувствовал и облегчение. Все же лучше быть проигнорированным статуей, чем человеком.

Таким образом, я оставался наедине с наступающей ночью и со своей лошадью, которая уткнулась мне мордой в плечо. Я решил перейти на ту сторону ручья, там, вроде, заросли были не такими густыми.

Под каменным взглядом сатира, ведя за собой Брэмбла, я вошел в воду и выбрался на другой берег. Я уже собрался сесть на коня, как мой нос учуял запах гари. Запах проник в мой мозг и повлек меня вперед, словно на поводке. Он направлял мои ноги, тянул меня за одежды. Вокруг меня извивались медлительные тени, меняли очертания, окраску и формы. И я понял тайну этих форм, являющихся воплощением первичного принципа зла. Этот ужасный, все подавляющий запах и тусклый свет подчеркивали, что я двигался сквозь материю, являющуюся всего лишь подобием, иллюзией дыхания Создателя Тьмы и Хаоса.

Тьма уходила вперед, а в центре тьмы находился язык пламени. Рядом со мной шагали огромные сатиры. Их почти нельзя было отличить от стволов деревьев. От них исходил перемешанный с дымом козлиный запах. Они важно шествовали, да, но и движение, и материя свелись лишь к впечатлениям. Это были лишь небрежные мазки дьявольской кисти. Тени чего-то лежащего в высших измерениях. Реальны были ночь и огонь.

Я почувствовал, как во мне что-то опускается — и это движение души было вполне реально, будто я сам медленно падаю на скалы и проклятые места земли. С опустошением пришло гнетущее чувство, назвать которое можно было чутьем: чутьем хитрым, нечистым, трусливо виляющим, как стелющийся змейкой дым впереди. И оно говорило, что мы брошены на сцену жизни в телесной форме по причинам, которые выше нашего понимания. Выше, так как эти причины слишком отвратительны для понимания. Их познание повлечет за собой полное разрушение. Чутье позволило мне приобрести нечто большее, чем боязнь: осознание. Древнее зло, кружившее вокруг меня, стало частью меня самого, а сам я стал частью этого зла. Я задыхался от этого осознания. Немногим я отличался от козлоногих сатиров. Почти неслышно с руки соскользнул амулет. Упав на землю, он крутился, как от боли.

На алтаре, украшенном высеченными из камня головами, горело кровавое пламя. Вокруг жертвенника стояли шесть чудовищных фигур. Они смотрели на меня. Над ними на ветке сидела сова. Она широко распростерла крылья, будто была полна решимости выклевать мне глаза. Снова чувство осознания и узнавания.

Из шести громадных фигур ясно я видел только две. Остальных скрывал массивный цилиндр жертвенника. Эти двое были одеты в жесткие накидки, украшенные знаками, говорящими — здесь сомнений не было, — что они представляют Естествнную религию. Они выглядели отвратительно, будто были слеплены много веков назад из грубого земного материала. Главный чародей вид имел жестокий и зловещий. Нос крючком, обильная рыжая борода, на голове нелепый плоский чепец. Он держался за головку огромного фаллоса, укрытого под складками одежды. Скрючившаяся у его ног женщина обнаженной спиной прижималась к голове сатаны, украшавшей жертвенник. Ее нагие полные груди слегка подрагивали. Похоже было, что ее осквернили. Изорванное в клочья платье валялось на земле. На ней была лишь белая сорочка, замазанная грязью и кровью. Горечь и сострадание заполнили мою душу.

Глядя на злобных тварей, я заметил, что в этом сборище есть обезьяна, одетая в мужские одежды, и все воспринимают ее как некую разновидность человека. Еще тут был человекоящер. Он глядел на меня сквозь вонючий дым жертвенника. Все были неподвижны.

Первой заговорила женщина. Она медленно подняла голову, посмотрела на меня измученными глазами. Она была еще молода. Ее можно было назвать красивой, несмотря на покрытый капельками пота лоб и кровоточащие губы.

— Помогите, — сказала она.

По губам магов пробежала улыбка.

— Помогите, — повторила женщина. Она с трудом села. — Они утверждают, что я — императрица Теодора, вдова Теофимо-са, или ее перевоплощение. Это ложь. Я никогда никому не вредила. Отряды Теодоры, как волки, набросились на предков этих… дьяволов, загнали их в непроходимые леса, истребляли их как диких животных, тысячами топили и сжигали… Это не моих рук дело. Помогите мне! — Она протянула ко мне руки.

Оцепенев от ужаса, я не в состоянии был помочь ни себе, ни ей.

Главный колдун произнес:

— Какое имеет значение, кем ты себя считаешь? О какой из своих ничтожных личностей ты говоришь? — Вопросы показались мне уничтожающими. Пока у тебя не будет понимания своей природы, твои ошибки — как и ошибки истории — будут бесконечно повторяться и повторяться. И в этом единственное знание.

Я не слышал, как ответил, но, кажется, я что-то произнес в защиту этой женщины.

В разговор вступил другой колдун. Он деревянным движением подался вперед, его нависающие брови шевелились. Он вскинул руку и, указывая на меня, сказал:

— Ты точно так же неуязвим, как травинка, которую может растоптать случайный прохожий.

Рот у него был открыт, но я не видел, чтобы шевелились губы, когда он говорил.

— Первородное Проклятие, которое связывает Малайсию, распространяется и на тебя, так что берегись, мальчик!

— Что я должен делать? — спросил я.

Собственный голос донесся издалека, из другого места и времени. Казалось, прошла вечность, пока слова слетали с моих губ. Тем временем я наблюдал за сатирами, которые — их было семеро — вырвались вперед и схватили несчастную реинкарна-цию Теодоры. Они швырнули ее на землю и столпились вокруг. Сорвали с нее сорочку. Женщина неистово кричала. Сатиры принялись беспорядочно избивать ее. В конце концов они все навалились на нее и видны были лишь мелькающие копыта, поднимающиеся и опускающиеся зады и мотающиеся хвосты. Поправив тяжелый халат, обнажив в ухмылке клыки, неуклюже двинулся в эту толчею первый колдун.

Все это произошло очень быстро — второй колдун только начал отвечать на мой вопрос.

— Ты должен надеяться и отчаиваться, перерождаться к лучшему и грешить, торжествовать и терпеть поражения. Как еще можно выжить, учитывая двойственность нашего духа? А сейчас ты обретешь еще немного проклятого знания. Оно не принесет тебе мудрости, наоборот — болью отравит тебе то, чем ты до сих пор по незнанию своему наслаждался всей душой.

— О каком знании идет речь?

— Существует лишь один вид знания — то, от которого взрослеешь!

Затем заговорил человекоящер, которого я каким-то необъяснимым образом ясно видел сквозь дым курящегося алтаря:

— В соответствии с двойственностью нашей природы, за каждой наградой следует наказание, за каждым наказанием — награда. Теперь, когда ты готов принять знание, тебе позволено высказать одно желание, которое незамедлительно будет исполнено в любом месте, куда простираются наши силы.

Почти не думая — я на это был не способен, — я сказал:

— В таком случае я хочу каким-то возвышенным образом произвести впечатление на Армиду Гойтолу, спасти ее от смертельной опасности, чтобы она могла…

Голос мой дрогнул и пропал. Не от страха, который я постоянно ощущал, а от чего-то другого, возможно, начало действовать ужасное ЗНАНИЕ, которое подсказывало мне, что у меня не будет счастья ни с одной женщиной, которую я попытаюсь привязать к себе заклинаниями или принуждением.

Я стоял с открытым ртом, вокруг нас вился дымок. Стало темнеть, крики женщины почти утихли. Клыкастая пасть мага прошептала нечто, что могло означать: «Твое желание будет исполнено».

Между нами вспыхнул огонь. Он воздел над головой руки — широкие, обтрепанные рукава напоминали крылья итерозуба — и закричал:

— Сгинь, юный призрак!

От его слов меня пронзил ужасный холод. Все расплылось перед глазами. Пропало ужасное скопище. Зловещие силуэты мужчин, обезьяны и птицы исчезли среди деревьев. Растворился в тени даже огромный камень и стал невидимым на тропе. Ясным в моем видении остался лишь огонь жертвенника, который извивался как змеиный язык, но и он сгинул в отдалении. Я рухнул на землю.

Я был одинок в мрачном мире старых деревьев. Я снова осознал свое несчастное положение. И снова позади услышал шум ручья. И снова подумал, что смерть не может господствовать в этом мире.

Начался дождь. Сначала он шумел в верхушках деревьев, затем я почувствовал его капли на своем теле. Дождь напомнил мне, что погода меняется, как и времена года. С трудом мне удалось подняться.

Я был свидетелем отвратительных сцен. А как мой Брэмбл все это перенес? Увы, бедное животное не обладало человеческой жизнестойкостью. От лошади остался один скелет, на котором свободно болтались уздечка и поводья. Прекрасный скелет — каждая косточка сверкала белизной. Я дотронулся до него, и он с треском превратился в кучу костей, и никому больше не удастся снова сделать из них лошадь. Я поднял копье, которое было приторочено к седлу. Естественные опасности все еще могли подстерегать меня.

В вытоптанной траве я заметил что-то яркое. Это был мой амулет. Я поднял его. Амулет оказался очень горячим. Я освежил лицо холодной водой из ручья, подождал, пока не унялась дрожь и слабость в коленках.

Если уж я подвергся сатанинскому просвещению, то вправе спросить, какого рода знанием я стал обладать. Ниспослано ли мне откровение в обрядах Естественной религии, но в полном согласии с догматами Высшей?

Возможно, подобное происходит со всеми людьми, но они стараются умалчивать об этом? Видимо, дело в потрясении, которое человек испытывает после такого случая. Да и что можно рассказать о том, чего нельзя выразить словами, что лежит за пределами обыденного опыта? Попытки поделиться только отдалили бы человека от друзей. В унынии я размышлял, не этим ли умолчанием объясняется тот факт, что, в отличие от жизнерадостных юнцов, держащихся компаниями, люди пожилые, с вечно угрюмыми лицами, стараются обособиться, как будто дружба — это нечто такое, чему доверять нельзя.

Одно было совершенно определенным. Омерзительный колдун обещал мне исполнение желания. Я должен был быть очень осторожным. Мне вспомнился Деспорт.

Известно, что когда великий основатель нашего государства впервые пересек Туа и остановился на том месте, коему предстояло стать Старым Мостом, в полдень опустилась ночь, и Деспорту явился великий маг — Первый Маг. Первый Маг позволил ему загадать одно огромное желание, и Деспорт тут же пожелал, чтобы город, который он основывает вместе со своими не вполне человекообразными последователями как монумент двум религиям, навсегда оставался таким, каким он изобразил его на своем плане. Это его пожелание люди называли и называют Первородным Проклятием. С тех пор время для города остановилось. Время и перемены — не одно и то же, но они неотделимы друг от друга, когда речь идет о делах людей.

Запах, который привел меня вместе с сатирами к этому проклятому месту, был — и я убежден в этом — истинным ароматом времени.

Зловещая тишина леса вывела меня из отрешенного состояния. Ночь тихо пробиралась сквозь заросли переплетенных деревьев. Ошеломленный я припал к ручью. О моем ужасном посещении напоминал лишь далекий отблеск пламени, который был подобен вьющимся языкам огня на жертвеннике.

Несколько минут я тупо размышлял о природе этого пламени, пока не сообразил, что если я хочу раз и навсегда избавиться от навязчивого видения горящего жертвенника, то должен просто пойти к этому огню и воочию убедиться, что и как. В конце концов, там могли быть люди, что в моем положении было более чем желательно.

Обойдя кости бедного Брэмбла, я направился прямо к пламени. Этот час охотники на древнезаветных животных считали благоприятным. И большие, и малые древнезаветные твари ночью теряли свою энергию и забирались в лежбища. Последними уходили гиганты, на ходу проглатывая свою пищу. Наступившая темнота делала их более уязвимыми, но без лошади и с легким вооружением я не испытывал желания встать у них на пути.

Держа наготове копье, я пробирался между стволов деревьев, чьи кроны образовали надо мной надежную крышу. Впереди я увидел, что каких-то людей постигло несчастье. Конечно, тут не было таких ужасов, которые пришлось только что перенести мне. И все же, учитывая время и место, я двигался с большой осторожностью. Мою тропинку пересекала неровная дорога. На обочине дороги в канаве застряла карета. На боковых кронштейнах горели две лампы. Рядом был зажжен факел, который и привел меня сюда. Его смолистый запах был приятен для носа.

Факел был воткнут в мягкую землю и слегка освещал молодого человека, присевшего у переднего колеса кареты. Он сидел спиной ко мне. Поблизости находилась девушка, и я, с осторожностью лани, наблюдал за ними, укрывшись за стволом обвитого плющом дуба.

Молодой человек пытался поднять колесо с помощью рычага, но безуспешно. Тогда он принялся раскачивать карету. Лошадь при этом косила красный от огня глаз и беспокойно била землю копытами. Она ржала, а мужчина посылал ей проклятия.

Молодая леди с недовольных видом бродила в пределах освещенного пространства, оправляя юбку нервными движениями рук.

Нет ничего необычного в том, что повозки порой скатываются в кювет и что подобные случаи всегда раздражают молодых дам. Самым интересным в происшедшем было то, что этой молодой дамой оказалась Армида Гойтола. Я мгновенно забыл о недавнем видении.

Несмотря на присущую мне импульсивность, я не бросился в ту же минуту к ней. От удивления я прирос к месту. И не только от удивления. Ситуация выглядела довольно пикантной. Кроме того, любопытно наблюдать за молодой дамой, когда она находится в неведении, что за ней следят.

От злости она не могла говорить. Каждое ее движение красноречиво говорило о ее презрении и к этой дороге, и к ночи, и к бедняге, который скорчился в канаве. Он уже был почти под каретой. Виднелось одно лишь плечо. Мне снова захотелось, чтобы ей грозила опасность, а я бы выскочил и, к нашему обоюдному удовольствию, спас ее. Не успела эта мысль как следует сформироваться в моей голове, как из зарослей на другой стороне дороги раздался громкий треск. Когда до ушей Армиды донесся этот шум, она остановилась, и взгляд ее вдруг наполнился неподдельным волнением. Ла Сингла так бы не сыграла.

— Эй! — крикнула она.

Мужчина оставил свое занятие и выбрался из канавы. Я не смотрел на него, мой взгляд был направлен туда, куда глядела Армида — на ближайшие, внезапно раздвинувшиеся кусты.

Говорят, что восточные тигры и леопарды наделены природой такой же хитростью, как и человек. Они подкрадываются к своей жертве и неожиданно нападают на нее. Они обладают силой, но в еще большей степени ловкостью. Однако ничто не может сравниться с их коварством. У хищных древнезаветных гигантов есть только тупая сила. Тиранодоны и кинжалозубы — это просто машины для убийства и действуют они прямолинейно. Когда они чувствуют добычу, они рвутся прямо к ней, не соблюдая при этом осторожности, не обращая внимания ни на какие препятствия.

Они не испытывают необходимости в ловкости и хитрости, а полагаются на свою гигантскую мощь и сумасшедшую поступь. Ничто не может устоять перед напором семи метрических тонн разъяренной плоти.

В какой-то момент за дорогой была сплошная тьма. Но в следующее мгновение из мрака выдвинулась длинная, как каноэ, голова Глаза, глубоко посаженные по сторонам гладкой морды, прикрывались костяными валиками. Неимоверно толстая шея, вся в складках кожи, была усыпана бородавками. Голова повернулась в одну сторону, потом в другую, затем открылась пасть, обнажились пилообразные ряды зубов, и раздался гневный рев.

Этот страшный рев заглушил крик ужаса Армиды.

Кинжалозуб двинулся вперед. Бетси — небольшая лошадь Армиды, — билась копытами о карету, пытаясь высвободиться из оглобель.

Я выскочил на освещенное место. Армида бросилась ко мне, но я криком заставил ее прыгнуть в карету. Припав на одно колено, я прицелился. На меня пахнуло смрадом.

В критических ситуациях всегда действуешь неосмысленно, автоматически. Мозг опаздывает подавать команды. Осознание наступает позже. Оказавшись перед кинжалозубом, я заметил, что чудище уже было однажды ранено, возможно, во время предыдущей охоты. Колено левой лапы гноилось от нанесенной ему раны. Этой ране, видимо, я и был обязан жизнью.

Чудище повернулось ко мне. Из-под жестких бровей на меня смотрели блестящие черные глаза. Как только монстр увидел меня, он весь появился из зарослей. Он стоял передо мной выпрямившись на огромных лапах. Чудище в три раза превышало мой рост. Над моей головой щелкала гигантская пасть, передо мной были когтистые лапы, под которыми сотрясалась земля и огромное, бледное брюхо. Глаз выхватывал мельчайшие подробности — сокращение мышц, прилипшие к коже листья. Я метнул копье в пульсирующие складки его горла, отпрыгнул назад и устремился под защиту ближайшего дерева. На ходу вытащил из ножен меч.

Кинжалозуб издал рев, как будто сосну раздирали надвое. Из его горла хлестала кровь. Передними лапами монстр пытался дотянуться до раны и копья. Затем он впал в ярость.

Ему не хватало места на лесной дороге. Он крутился, сбивая под корень зеленые кусты своим хвостом. Ударяясь о деревья, животное скручивалось, подобно гигантской змее, в кольца, затем снова бросалось вперед, сбивая все на своем пути. Один из ударов пришелся прямо по карете, которая рассыпалась на куски. Армида! Лошадь вырвалась и убежала.

Чудовище бросилось в лес, проскочив рядом со мной и осыпав меня землей и камешками. Монстр с такой силой ударил по огромному дубу, что содрогнулась земля.

В лесу стало еще темнее.

К этому времени у меня появилось второе дыхание. Я ранил зверя, я не чувствовал больше страха. Выскочив из укрытия, я вытащил из земли факел и погнался за чудищем. Я шел по проторенной монстром тропе, надеясь, что опасность мне больше не угрожает, и что остается только нанести теперь последний удар. Я не желал ни с кем делиться победой.

Но такие безмозглые твари быстро не умирают. Движения кинжалозуба были судорожными, но он все еще держался на ногах, сгорая от ярости. Яркая оранжевая полоса шла вдоль его хребта от головы до кончика хвоста. Линия извивалась, как веревка, брошенная в штормовое море. Бешеными ударами хвоста монстр пытался вырваться из переплетения ветвей. Передо мной во мраке плясал смерч из листьев, веточек, чешуи. Казалось безумием приближаться к нему, но я уже заразился боевой яростью зверя и подкрадывался все ближе и ближе, выжидая удобный момент, когда можно будет всадить меч прямо в брюхо чудовища. И дождался.

Я втожил в этот удар все свои силы. Острие меча достигло жизненно важных органов. Я ударил второй и третий раз, пока не хлынула кровь и не показались кишки Я действовал почти вслепую. Копа животное забилось в конвульсиях, я отпрянул. Его голова была надо мной Глаза видели меня. Под действием ночи и теней они показались мне полными мудрости и сожаления, а не свирепой жестокости. Монстр стоял все еще прямо, поддерживаемый сплетенными ветвями. Постепенно мышцы стали ослабевать, лапы подкосились, и чудовище всей своей тяжестью рухнуло на землю.

Я убил своего древнезаветного зверя.

Шатаясь, я возвратился на дорогу и встретил бледную Армиду и дрожащего де Ламбанта. Армида, испугавшись, не полезла в карету, как я ей приказал, и это спасло ей жизнь. Ее поддерживал де Ламбант. Бетси как ни в чем не бывало пощипывала траву в нескольких метрах от дороги.

Несколько минут мы не могли говорить.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я Армиду.

Она вся дрожала и не могла ответить от нервного напряжения.

Де Ламбант заговорил хриплым голосом:

— Нам сказали, что неподалеку от Джурации в деревне находится Бедалар. Армада согласилась составить мне компанию. Но это оказалось враньем — мы съездили напрасно. Когда мы возвращались назад, под колесо попал большой камень, и карета свалилась в канаву.

— Возьми кобылу, — сказал я. — Мы посадим на нее Армиду. Ты сядешь сзади и доставишь в целости ее отцу.

Он не стал перечить. Вдвоем мы усадили Армиду на кобылу. Армида плакала и все время повторяла:

— Я в порядке, Перри, я в порядке. Меня она этим успокаивала или себя? Не знаю. Затем на лошадь сел де Ламбант.

— А как ты?

Я уже почти не слышал, что он спрашивал и что я отвечал. Земля колебалась подо мной.

— Я пойду пешком. Позаботься о ней. Ты за нее отвечаешь.

— Я в порядке, Перри.

— Я пришлю за тобой людей.

— Я доверяю ее тебе, Гай.

Он поднял руку и слабо улыбнулся:

— Со мной она в безопасности.

Я остался наедине с угасающим факелом и поверженным чудовищем, лежащим где-то неподалеку.

Меня одолевала слабость. Кружилась голова. Одежда была покрыта кровью и не только чужой, но и собственной. На левом предплечье кровоточила рана.

Пошатываясь, как пьяный, я осознал, что все вокруг было залито кровью кинжалозуба. Кровью были пропитаны земля и трава.

Тошнота комом подступила к горлу. Я знал, что меня тяжело ранило. Я не мог вспомнить, когда я получил ранение. Я еще ухитрился отыскать убитого зверя и рухнул на его огромную птичью лапу. Я хотел произвести должное впечатление на людей, которых вышлют мне на помощь.

Много прошло времени и много претерпел я боли, прежде чем услышал шум голосов и увидел свет факелов.

УБЕЖИЩЕ КАЮЩИХСЯ ГРЕШНИКОВ

Я лежал в палате с высокими потолками в одной из башен дворца Мантегана. Окна ее выходили на крыши внутреннего двора, купавшегося в солнечном свете. Несмотря на высокое расположение окна, побеги жимолости достигли подоконника и переползли через него. Пока я был в постели, в комнате постоянно жужжали пчелы, собирающие нектар с последних летних цветов.

Я оправлялся от ран под присмотром сестры. Наверно из-за этого, когда я был в бреду, мне все казалось, что я вернулся в один из летних деньков детства, когда целая вечность проходила от полудня до сумерек в дремотных комнатах среди цветочных ароматов.

Катарине помогала ухаживать за мной служанка Пегги. Как в детские годы, я снова большую часть времени проводил вместе с сестрой. Отец был весь погружен в научную работу и не мог навестить меня. Но он прислал письмо. В свою очередь, с чувством великой гордости я отослал ему один из зазубренных зубов кинжалозуба, которые я получил из Джурации. Джулиус Мантеган и его родственники позаботились, чтобы я получил принадлежащие мне по праву трофеи.

Отец прислал записку, в которой благодарил за подарок. Она вызвала у меня — я был еще слаб — слезы печали.

«У тебя прорезались зубы, и теперь ты настоящий мужчина. Моя жизнь уже окончена или скоро прекратится, если боли будут прогрессировать. То же касается и научной деятельности. Должен тебе сказать, твое появление на свет было для меня и твоей матери огромной радостью. Мы были с ней очень счастливы. Времена изменились Я пишу, а рядом лежит присланный тобой зуб. Извини за небрежный почерк. Добейся чего-нибудь в этой жизни.

Твой любящий отец».

Чаще всего навещал меня Портинари. По утрам он разносил товары своего папаши, заскакивал ненадолго ко мне и всегда угощал чем-нибудь свежеиспеченным, тепленьким и ароматным. Разок приковылял на костылях Кайлус. В тот день пирог достался ему. С ним была Бедалар, которая нежно улыбалась и всячески увещевала своего брата, когда тот отпускал шутки по поводу обветшалости дворца. Де Ламбант появился лишь раз. Он шумно болтал о моем героизме, но я не мог проявить много радости, так как был очень слаб и мне оставалось только лежать и наслаждаться его лестью.

Каждый вечер приходил Мандаро. Он молился вместе со мной. Только ему одному я поведал об испытании, которому был подвергнут в лесу. Испытание, более страшное, чем битва с кинжалозубом, не давало мне покоя словно желчный камень.

От Эндрюса Гоитолы я не получил ни похвалы, ни слов благодарности. Мне принесли короткое письмо от его жены, которая желала мне благополучного выздоровления. Но Армида три раза побывала у меня. Когда я бредил, она держала меня за руку и говорила слова утешения. Йолария в это время скромно сидела в уголке. После ухода Армиды в комнате оставался запах ее любимых пачулей.

Кто бы ни бывал в моей палате, на подоконнике всегда восседал Посейдон — один из самых больших дворцовых котов. Он прислушивался ко всему, что здесь происходило, но не высказывал своих суждений. Посейдон благотворно влиял на мое выздоровление. Я подумал, что все люди должны быть такими, как Посейдон: не стремиться к власти, карьере, превосходству, а довольствоваться чистой радостью бытия. Утопическая мечта выздоровления.

По мере того, как мне становилось лучше, возвращались прежние беспокойные мысли. И когда меня снова посетила Армида, я уже был в силах говорить о том, что меня угнетало.

— Твою карету уже починили? — спросил я, начав издали.

— Делают другую. Она будет лучше старой Этим занимаются Дамонды. Они сделают настоящий городской экипаж. Снаружи покроют семнадцатью слоями лака. Изнутри двери и крышка будут отделаны китайским шелком бело-голубого цвета. Отец говорит, что Даумонды — лучшие мастера-каретники в Малайсии.

Она выглядела красивее, чем когда-либо. И поразительное сочетание золотистых волос и глаз львицы подчеркивало что. Поколебавшись, я начал снова:

— Ту карету подарили тебе на день рождения. Жалко, что так вышло. Куда вы ездили с де Ламбантом?

— Он ведь говорил тебе.

— Возможно. Но я уже не помню. С вами не было Йоларии.

— В карете было бы очень тесно с ней. Тебя не должно волновать, что я делала, — ты занимался другими делами.

— Армида, все, что ты делаешь, волнует меня, и ты знаешь, по какой причине.

Армида поднялась, подошла к окну. Она стояла в луче света, рассеянно поглаживая Посейдона. Йолария бросила взгляд на Армиду: я вдруг подумал, что старуха любит свою подопечную. Армида повернулась и заговорила, беспокойно прохаживаясь по комнате.

— У тебя в жизни много увлечений, и ты не считаешь нужным рассказывать мне о них. У меня слишком покладистый характер, чтобы допрашивать тебя. Но что ты скажешь об этой нищей потаскушке — ты знаешь, о ком я говорю, — об этой прогрессистке, Летиции Златорог? Будешь утверждать, что здесь тебе нечего утаивать?

— Летиция Златорог? О, пожалуйста, Армида, я почти забыл даже это имя. Она ничто для меня, а ты для меня — все.

Ее лицо исказилось, золотистые глаза засверкали, и она так яростно взглянула на меня, что на какой-то миг стала похожа на хищную птицу.

— Да? Так я для тебя все, а она — ничто? Тебе нельзя верить. Вот уж это я знаю точно.

— Но это не так. Когда я осознал глубину твоих чувств, я изменился. Я стал понимать тебя и твои желания. Я не хочу и смотреть на Летицию. Ты права, она нищенка, но нельзя назвать ее потаскушкой, лишь бедность вынуждает ее…

Армида повернулась и подозвала Йоларию.

— Я не намерена более оставаться здесь, если ты собираешься защищать эту порочную девку. Временами ты просто невозможен.

Я схватил ее за руку:

— Ты упомянула Летицию, а не я. Ведь я сказал тебе, что я уже забыл ее. Почему ты всегда нападаешь на меня, я ведь этого не делаю?

— О, как ты ловко все переворачиваешь. Просто уму непостижимо. Все это твои грязные выпады… Это ты принялся намекать, будто между Гаем и мной что-то произошло. Не думаю, что это вообще твое дело. Я не желаю больше об этом говорить. Я для этого слишком честна и хорошо воспитана.

Она заплакала. Хотя я и был раздражен, но зрелища ее слез я вынести не мог. Я выбрался из кровати. Обняв Армиду здоровой рукой, я стал успокаивать ее, как только мог.

— Выслушай меня, Армида, мы не должны ссориться. Я спас твою драгоценную жизнь, и я счастлив от этого и всегда буду, так что…

— Вот! — воскликнула она — Ты специально это вспомнил. Теперь ты всю жизнь меня будешь попрекать!

— Но я тебя вовсе не попрекаю…

— Не думай, что я или мои родители неблагодарны, но, пожалуйста, не напоминай больше о своей доблести. Если бы не было тебя, меня бы спас Гай.

— О, Боже… Армида, давай не ссориться, но, пожалуйста, будь благоразумной. Мы оба живы и невредимы. Я люблю тебя. Вернемся к нашему прошлому и будем такими, какими мы были, когда встретились впервые. Оставим эту ревность, хорошо?

Все еще всхлипывая, она сказала:

— Есть вещи, которые уже нельзя исправить… Ее слова пронзили меня. Не их правдивость, если это и так, а вложенное в них безразличие к попытке что-то поправить.

— Моя рука скоро поправится, тогда ты поймешь. Подожди неделю и мы снова будем вместе. Клянусь, ты единственная для меня девушка.

— У тебя здесь нет возможности проказничать, не так ли?

— Ты несправедлива ко мне. Не знаю, почему. Я уже обещал перемениться. Я каждый вечер говорю об этом с Мандаро. Ты должна поддерживать меня, а не отвергать.

Все это я старался говорить непринужденно, но в душе моей оставался тяжкий осадок. Во всем, что она делала и говорила, чувствовалось пренебрежение. И она ни разу не сказала, что любит меня. Но ведь любила же тогда, и говорила об этом! А сейчас нет.

— Пойми, Армида, я не хотел причинить тебе боль. Во мне был переизбыток любви, и я выплескивал его на других. Видя твои страдания, я понимаю, что мне не следовало этого делать. Ты жалишь меня, потому что я сделал тебе больно. Но я не думал пользоваться твоей добротой. Мне кажется, что тебя слишком долго продержали под домашним арестом, и жизнь твоя должна быть свободнее, и любовь должна быть свободной.

Она с любопытством посмотрела на меня.

— Любовь свободной? Что-то я не понимаю.

— Любовь, которой взаимно одаривают друг друга. Без принуждения и расчета. Разве это не благородная идея? Во мне затаилась ревность, поэтому ты справедливо сердишься на меня, но ревность — низменное чувство и заслуживает всяческого порицания. Когда я обнаружил тебя вместе с Гаем, во мне зародились подозрения. Но он мой хороший друг, и я должен ему доверять. Я люблю тебя и поэтому должен доверять тебе. И я тебе верю. Я рад, что вы дружны с ним. В конце концов, когда мы поженимся, мы будем часто с ним видеться. Прости мою несдержанность и не прерывай дружбу с ним.

Моя речь все ж таки немного тронула ее. Она улыбнулась, хотя и не взяла мою руку.

— Благородные слова.

Я почувствовал себя на высоте. Я сказал правду, как и стремился сделать это. И все же, когда я смотрел на нее, во мне снова зарождалось подозрение. Я знал, как легкомысленно ведет себя де Ламбант с женщинами.

Но Гай был моим другом и, конечно, должен был уважать мои отношения с Армидой. И снова я подумал, как гнусно не доверять ему, он и навестил меня лишь раз, потому что чувствовал мое недоверие. Чтобы еще больше развеять все подозрения, я снова начал говорить своей прекрасной даме дивные слова любви и о том, что я желаю видеть ее всегда улыбающейся и счастливой. Она по-прежнему стояла у окна, внимательно и серьезно слушая меня.

Наконец она произнесла:

— Ты открылся мне с новой стороны. Ты так прекрасно все понимаешь.

Мне этого было достаточно.

Как я уже говорил, каждый вечер ко мне приходил Мандаро. На нем была грубая серая накидка, защищавшая его от вторгавшихся в утренние и вечерние часы прохладных осенних ветров. Когда я почувствовал себя лучше, я поведал ему о своих страхах.

— Страх — признак вины, — сказал он. — Ты всегда получал удовольствие там, где хотел. Теперь ты страдаешь, потому что твоя возлюбленная, возможно, делает то же самое. Не она причиняет тебе боль, а твой двойственный образ жизни.

Я замотал головой. Вызывать чувство вины было в традиции его ремесла.

— Нет, нет, отец! Дела с другими женщинами облегчают мне сердце. Я никогда не занимался любовью с девушкой, к которой я не испытывал никаких чувств. Но эти чувства никогда не были глубоки. Я противился этому. Они пробудили во мне эту любовь, которую я теперь отдаю Армиде. Она причиняет мне некоторые страдания, но это не изменяет моих чувств к ней. Но меня мучает то, что ее эмоциональный склад отличается от моего, и она может влюбиться в кого-нибудь еще — хотя бы в де Ламбанта — и ее чувства ко мне остынут.

— В таком случае было неразумно поощрять ее дружбу с де Ламбрантом. Тебе нужно было прямо высказать свое неудовольствие этим, как это сделала она, говоря о твоих отношениях с другими девушками.

— Нет, нет… понимаете, одобряя их дружбу, я создаю между нами атмосферу доверия В такой атмосфере они не лягут вместе в постель. Но они могли бы сделать это, если бы я орал и проклинал их. И почувствовали бы вину, поэтому постарались бы сохранить все в тайне, что усугубило бы вину. Разве не так? Или я говорю ерунду? Кроме того, откровенно говоря, у Армиды очень узкий круг общения, отче, да и каким он может быть в этой семье? Если ей хорошо с Гаем, я рад за нее и не хочу мешать этому. Я думаю, это разумно.

— Я не уверен, что в данных обстоятельствах разумно полагаться на разум.

— Разум и честь. Человек должен верить во что-то. Я верю в разум и честь, и еще я верю Армиде и… Ох, скорее бы встать с этой кровати!

— Перри, я пришел не только для того, чтобы говорить с тобой о любовных делах.

— Что ты имеешь в виду? Ты считаешь, что они действительно занимаются любовью за моей спиной? Не может быть.

— Я этого не сказал. Это уж твоя ревность заговорила.

— Да, ты прав. Я веду себя недостойно. Я всегда был высокого мнения о себе, теперь что все в прошлом. И все мои подвиги ничего не стоят.

— Надо приучаться жить без высокого о себе мнения. Должно быгь скромным и оценивать себя трезво.

— Это, может, и хорошо, да только не для актеров и художников. Лишь высокая самооценка поддерживает их в невзгодах и помогает выжить.

— Ну, что до невзгод, то к тебе это не относится. Твоя карьера на взлете. Ты обладаешь многими мирскими благами. Тебе следует больше задумываться о вечных ценностях — и скромность тебе в этом поможет.

— Я всецело в ваших руках, отче.

— Ничуть. Мои руки так же слабы, как и твои. В вечной войне Добра и Зла каждый из нас не более чем пушечное мясо. Все, что мы можем — это выбирать, каких пушек держаться. И это решение нельзя принять раз и навсегда; его надо принимать каждый день по тому или иному поводу.

— Ненавижу принимать решения. Мне хотелось бы быть твердым в постоянстве. Но я так слаб.

— Не надо недооценивать себя. Ты обладаешь смелостью, и твоя победа над кинжалозубом — яркое тому свидетельство. В этом смысле никто тебя не упрекнет.

— Ты утешаешь меня, отче. Но когда я с Армидой, мне необходима какая-то другая разновидность храбрости.

— Когда ты поправишься и снова обретешь твердость духа, тебе покажется смешным, что в этом деле нужна храбрость.

В одном он был прав: я потерял твердость духа. И каждый вечер мне не давали уснуть дурные предчувствия относительно верности Армиды.

Мои раны постепенно зарубцовывались. Около меня часами сидела моя дорогая сестра Катарина. Я погружался в грезы, а когда открывал глаза, мне приятно было видеть ее рядом со мной. Она сидела и вышивала, терпеливо ожидая моего выздоровления. Позже она стала располагаться у окна, играя с Посейдоном или разглядывая вышитые ею гобелены.

Cecipy нельзя было назвать красивой. Она походила на отца. У нее был, как у отца, бледный цвет кожи и вытянутый подбородок. Но мне очень нравилось выражение ее глаз, форма ее хорошенькой головки и нежный голос.

Мы часто, хотя и сбивчиво, говорили с ней о прошлом. Но я никогда не рассказывал ей о волнениях и тревогах, связанных с Армидой.

— Я так благодарен тебе, Кати. Как я жалею, что в последние годы мы редко виделись. Скоро уже зима, я хочу, чтобы мы чаще встречались.

— Я рада, что ты этого хочешь. Я всей душой стремлюсь к тому же. Но есть силы, которые разъединяют людей вопреки их желаниям. — Она как всегда говорила тихо и покорно.

— Мы сохраним душевное веселье, будем беззаботны и все преодолеем.

Говоря о беззаботности, я не кривил душой; когда рядом была Катарина, я в самом деле чувствовал себя беззаботным.

Воцарилась тишина, только слышно было за окном жужжание трудолюбивых пчел. Одна из них так нагрузилась пыльцой, что не могла оторваться от подоконника, и Посейдон игриво тянул к ней лапу. В ясном небе, не шевельнув ни единым перышком, стремительно пронеслись птицы.

Жестом указывая на них, Катарина сказала:

— Снова эти птицы с раздвоенными хвостами собираются вокруг башен. Перед тем, как отправиться в южные края, они вьют себе здесь гнезда. Мне всегда становится грустно, когда они улетают. Мне их очень жаль, и к тому же это означает, что прошел еще один год. Хотя каждый год они снова возвращаются из какого-то таинственного места. Они никогда не опускаются на землю. Если они это сделают, то им никогда уже не взлететь. Все потому, что у них нет ног, если, конечно, верить Аристотелю и Тарзаниусу.

— Это вертки. Отец рассказывал мне, что они прилетают с южного континента, покрытого льдом. Туда еще не ступала нога человека.

— А он-то как об этом узнал?

— Должно быть, из архивных записей.

Катарина взяла белый гребешок и принялась расчесывать роскошный, песочного цвета мех Посейдона. Кот раздул грудь и замурлыкал так громко, что заглушил пчел. Но глаз не открывал.

Катарина, после некоторого молчания, издала смешок:

— Я все пытаюсь представить, как выглядит страна, которую никто никогда не видел.

— Не так уж трудно. Мы сами живем в такой стране. Здесь все загадочно и тайны не раскрыты.

— Шутник ты, Перри. Готова спорить, что это строчка из какого-нибудь твоего романса.

— Как только я произношу что-нибудь глубокое и мудрое — или хотя бы осмысленное, — так все сразу заявляют, что это цитата, из пьесы. Но пьесы часто пишут сами актеры — сама знаешь, мы ведь парни толковые. И разве ты не помнишь, что я в детстве был смышлен не по летам.

— Я помню, как ты изображал перед нами живые статуи, а мы должны были угадывать — кого ты представляешь. Ты чуть не утонул в лагуне, когда изображал Тритона. А я испортила новое платье, тебя спасая.

— Эта жертва была принесена искусству. А ты, Кати, всегда лучше всех угадывала, кого я имел в виду.

— И Андри, бедняжка, тоже была умница. Она приснилась мне недавно и во сне тоже умерла от чумы, как в жизни. Ненавижу сны, которые кончаются, как в действительности.

Время от времени Катарина очищала гребень от вычесанной шерсти и сдувала ее с пальцев. Потоки теплого воздуха подхватывали пучки шерсти Посейдона и уносили в окно.

— Когда я не брежу, у меня сны приятные.

— Посей, глупый кот, смотри, как ты линяешь! Жизнь была бы совсем невыносима, если бы не сны. Я бы наверное вообще с ума сошла.

Она сдула очередную порцию шерсти в сторону окна. Я подошел к ней, облокотился на подоконник, почесал кота за ухом.

— Иногда полезно сойти от чего-нибудь с ума. Хороший способ сохранить здравый рассудок.

Катарина посмотрела на меня.

— Ты слишком легкомысленный. Ты думаешь, что весь мир создан для твоего развлечения. В ее голосе слышался упрек.

— Никто еще не доказал мне обратного, хотя в последнее время развлечениями и не пахло. Ты сама достаточно беззаботна. Волпато тебе изменяет? Бьет тебя? Почему он так часто оставляет тебя одну в Мантегане?

Она опустила глаза и ответила:

— Я была очарована Волпато и всем семейством Мантеганов еще в детстве. Они такие неотесанные, диковатые, как и их старые замки — здесь, и на берегах Срединного моря. Когда мне исполнилось восемнадцать, Симли Молескин предсказал, что я выйду за кого-нибудь из Мантеганов. Что я и сделала, и я все еще люблю Волпато.

— Кати, неужели у тебя нет собственной воли? У этих треклятых магов цепкая хватка, и они будут держать тебя в своих грязных лапах, пока ты их не пошлешь подальше.

— Не издевайся. Вижу, что ты уже поправился. Во всяком случае, рука теперь не отвалится. Если хочешь, можешь уехать из замка уже завтра. И я не увижу тебя, пока ты снова не попадешь в беду.

Я поцеловал ей руку и сказал:

— Не сердись! Ты такая добрая, и мне нравится, как ты меня балуешь, сестричка. Я постараюсь натаскать Армиду, чтобы она походила на тебя. Я уеду завтра же, чтобы начать поскорее.

Она рассмеялась. Нам было хорошо вместе, и Посейдон мурлыкал громче обычного.

Окно, у которого мы нежились на солнце, представляло собой большую амбразуру в толстой стене. Подоконник был достаточно широк, чтобы Катарина и Посейдон могли сидеть на нем с удобством и созерцать окрестности. Отсюда можно было держать на прицеле мушкета весь внутренний двор далеко внизу. На свинцовой обивке подоконника некий безвестный поэт нацарапал две посредственные терцины:

Посейдон на коленях сестры перевернулся брюхом кверху и теперь в окошко вылетали клочки белой шерсти.

Нагретый полуденным солнцем воздух циркулировал в чаше двора, и ни одна шерстинка, подхваченная этим потоком, не опустилась на каменную мостовую. Вихрь нес вычесанную шерсть мимо конюшен, увенчанного башенкой сеновала и высокой сосны, растущей у противоположной стены, где были ворота. Весь колодец двора был заполнен этой странной метелью.

Катарина даже вскрикнула от удовольствия, когда я обратил ее внимание на это зрелище.

Вертки трудились неустанно. Шесть или больше пар пикировали с карнизов и покрытых свинцом крыш, выхватывая из вихря клочки шерсти, чтобы устилать ими гнезда. Долго мы созерцали плавное и величественное кружение прядей и стремительные, ломаные зигзаги вертков.

— Когда выведутся птенцы, они будут тебе благодарны, Посейдон, — сказала Катарина. — Они вырастут в роскошных гнездах.

— Да, в этих гнездах вылупится первое поколение птиц, которые будут любить кошек. Перемены грядут на крыши Малайсии!

Когда мы, наконец, спустились вниз, шерсть все так же кружила над двором, а птицы все так же продолжали растаскивать ее по гнездам.

— Давай вечером сыграем в карты… Птицы такие глупые, они всегда чем-то заняты. Все время в движении. Я никогда не чувствую, что время на меня давит. А ты, Перри?

— Обожаю бездельничать — это мое самое любимое занятие. Но меня поражает, как это ты ухитряешься не замечать гнета времени, когда ты одна в замке.

Она уклончиво улыбнулась и потрепала меня за рукав.

— Почему бы тебе не навестить нашего мастера фресок — Николаев Фатембера? Он помешан на своем искусстве. Правда, сейчас он, как и его жена, пребывает в меланхолии, но если ты его разговоришь, то не пожалеешь.

— Так Фатембер все еще здесь! Когда я последний раз его видел, он клялся, что уезжает без промедления. Кемперер говорил, что это один из немногих современных гениев. Из непризнанных, правда.

Мы вошли в крыло, где располагались комнаты Катарины. Дверь открыла ее милая темнокожая служанка Пегги. Катарина сказала:

— Фатембер постоянно угрожает немедленно уехать. Я скорее поверю, если он пригрозит завершить работу над фресками.

— Думаешь, это возможно? Волпато платит ему? Она засмеялась.

— Ты что? Чем платить? Именно поэтому Фатембер так и живет здесь, все что-то планирует и ничего не завершает. По крайней мере, у него и его семьи есть крыша над головой. А семья все растет… Словом, сходи к нему, поболтайте. Встретимся вечером в часовне.

Я всегда любил бродить по замку Волпато. Я любил его закоулки, нелепые лестничные площадки, бесконечные лестничные пролеты, подъемы и спуски, неожиданные переходы от камня к дереву, от великолепного мрамора к облупленной штукатурке, его благородные статуи и позорное загнивание. Индивидуальностью планировки он затмевал даже дворец Чабриззи.

Род Мантеганов обнищал давным давно, в досторические времена. Мой зять был последним представителем прямой линии, Джулиус и другие состояли с ним в двоюродном родстве и были такими же нищими.

Ходили приглушенные слухи, что Волпато отравил своих старших брата и сестру, Клаудио и Сапристу, чтобы завладеть остатками фамильного достояния. Клаудио он устранил, нанеся едкую лпту на седло его жеребца, так что злокачественный гной проник в организм несчастного через анус и достиг сердца. С Сапристой же разделался, намазав ядом статую Минервы, которую та имела обыкновение целовать во время уединенных молитв, и стремительное гниение распространилось внутрь через губы.

Сам Волпато этих слухов никогда не опровергал и не подтверждал. Вокруг него роились темные легенды, но он вел себя достойно с моей сестрой и имел хорошую привычку надолго уезжать из замка в поисках состояния, за которым гонялся где-то в варварских странах севера.

Тем временем замок на берегу Туа приходил в упадок, а его жена все никак не становилась матерью. Но я любил этот замок и радовался, что дорогая сестра так удачно вышла замуж. Единственной из де Чироло ей удалось войти в высший круг.

Путь к апартаментам Николаев Фатембера проходил по галерее, где Волпато выставлял остатки фамильных сокровищ. Их было немного. И по сумеречной анфиладе комнат шныряли крысы. Но среди всякого хлама были, например, прекрасные, покрытые синей глазурью терракотовые блюда из земель Ориноко; бивни лохматых слонов с резьбой времен последней антропоидной цивилизации, сделанной для правящего дома Ицсобешикетцихала; пергаменты, спасенные предками Волпато из великой Александрийской библиотеки (среди них два с автографами основателя библиотеки Птолемея Сотера) и портреты на шелке семи александрийских плеяд, спасенные оттуда же; сундук с карфагенскими орнаментами; драгоценные украшения работы сказочных кузнецов Атлантиды; сфера, принадлежавшая, как говорили, Бирше, царю Гоморры, вместе с короной содомского царя Беры; фигурка жреца со светильником из сокровищницы царства Карлеона-на-Уске; стреме-на любимого жеребца перса Бахрама, великого охотника и губернатора Медии; гобелены из Зета, Рашка и дворцов ранней династии Неманиджасов, вместе с мантией Милютина; лира, кубок и другие предметы Чанкрианского периода; прекрасная дубовая панель с вырезанными фигурками детей и животных — я очень любил ее, говорили, что панель была вывезена из далекого Лайонесса, перед тем, как он опустился на дно; серебряный медальон с ногтем большого пальца основателя Депорта; другие реликвии, представляющие определенный интерес. Но все действительно ценное было давным-давно распродано, проедено и пропито.

Я остановился и наугад открыл обитый железными полосами сундучок. В нем лежали книги, обернутые в тонкий пергамент. Мое внимание привлекла одна в расшитом футляре, украшенном рубинами и топазами. Названия у книги не было. Я раскрыл ее и отошел в более светлое место. Это был сборник поэзии. Стихи были написаны от руки, видимо, самим автором. Стихи оказались невероятно скучными одами Стабильности или призывами к Музе. Я перелистал несколько страниц, и мой взгляд упал на более короткое стихотворение из четырех терцин, первые две из которых были нацарапаны на подоконнике в моей комнате. В названии стихотворения упоминался зверь из родового герба на арке главных ворот замка: «Каменный привратник-пес говорит». Я прочел заключительные терцины:

Увы, Муза явно была глуха к призывам неведомого автора. Но выражение в стихах мысли, пожалуй, верны. Я в общем согласился с заключенной в терцинах моралью. Ибо все, что рифмуется, истинно. Я задумчиво вырвал эту страницу из книги и запихнул в карман камзола, после чего зашвырнул томик назад в сундучок.

За галереей находилась круглая комната стражи, из которой спиральная лестница вела на крепостную стену. Когда-то караульная была отдельным строением, но век за веком замок разрастался, появлялись новые корпуса, дворы и пассажи, и караулка стала просто комнатой, сохранившей, однако, дух некой обособленности. Под ее потолком метались два заблудившихся вертка.

Из караулки я прошел в старые конюшни, превращенные ныне в резиденцию семейного художника Мантеганов. Студия Николаев Фатембера находилась в помещении бывшего сеновала. Детишки же его возились этажом ниже на булыжном полу бывшего хранилища упряжи.

Я задрал голову и позвал Николаев. Спустя секунду в дверном проеме показалась голова Фатембера. Он помахал мне рукой и начал спускаться по приставной лестнице, одновременно заводя разговор.

— Так-так, мастер Периан, почти год прошел — долгий срок — с тех пор, как мы видели вас в Мантегане. Видит Бог, это негостеприимное место одинокое, мрачное, холодное, обнищавшее, и оно кишмя кишит голодными крысами! Что вас привело сюда? Не поиски же развлечений, будь я проклят!

Я объяснил, что болел и что завтра уезжаю. Природная скромность помешала мне упомянуть о кинжалозубе.

Фатембер возложил тяжелую ладонь на мое плечо, другой же чесал себе под мышкой. То был крупный мужчина, кучерявая борода свисала с его тяжелого лица, как вековая древесная губка со ствола поваленного дерева.

— Ну да, Мантеган подходящее место для болезни, это точно. Однако чумы ты здесь не подцепишь. Чума любит жертвы упитанные, в соку, а такового в Мантегане отродясь не водилось. Тут даже тараканы не выживают — слишком много сквозняков. Вот малярия — да, для малярии здесь раздолье. Но, конечно, лучше малярия, чем чума.

Он повторял слова со вкусом, как будто кость обсасывал, временами мрачно поглядывая на кучу своих ребятишек. Дети окружили старую, костлявую гончую и стегали ее плеткой. То были не самые упитанные дети в мире их — ребра просвечивались в прорехах грязных рубашонок.

Хотя Фатембер был человеком дюжим, как и подобает художнику, который много времени проводит, анатомируя людей, лошадей и древнезаветных зверей, каждый прошедший год ложился бременем на его широкие плечи, понемногу пригибал его к земле и добавлял седины в буйную шевелюру и горечи в выражение лица. Но взгляд его беспокойных черных глаз сохранял Дикую, магическую силу, а густые брови оставались черными. Я уважал его больше всех своих знакомых. Может, его жизнь была поражением, но это было поражение, достойное восхищения. Я был горд знакомством с ним.

— Как продвигаются ваши фрески, Николае?

— Как раз сегодня все закончил. Шучу. Все в том же состоянии, в каком находились в прошлый праздник Рогокры-ла, когда вы выступали с труппой в большом зале. Господь не позволяет мне запечатлевать счастье принцев, когда моя семья голодает — мои проклятые принципы противоречат порывам моей кисти. Так что, ничего не меняется. Я больше не могу работать даром, и — хотя не хотел бы жаловаться вам на вашего зятя — милорду Волпато лучше бы заняться приведением в-порядок своих земель, а не пытаться возвеличить себя с моей помощью. Все всегда возвращается к земле. Используй ее как следует, и твоя жизнь наполнится. Забросишь землю — и твоя жизнь пройдет впустую. Конечно, эти истины легче всего постичь нам, голодранцам, у которых даже цветочного горшка собственной земли никогда не было. Дай человеку дюжину ферм, и, возможно, ему трудней будет докопаться до истины. Я же сейчас настолько на мели, что пришлось уволить парня, который мне небо раскрашивал.

Говоря все это, Фатембер провел меня через боковую дверь в темный двор. Он был одним из величайших художников эпохи, а вот провел здесь почти зря десяток лет и, кажется, влип окончательно, без надежды отсюда вырваться, и жил, работая или не работая над фресками Мантегана, постоянно экспериментируя с дюжиной других искусств и ремесел. Его беспокойный гений был необуздан, агрессивен и сам себе создавал трудности.

— Если у меня все выгорит с женитьбой, Николае, я позабочусь о деньгах.

— Это твое «если» — одно из самых разрушительных орудий Времени. Ты говоришь как Волпато. Не стоит… И не надо удачно жениться. Не стоит мужчине становиться объектом насмешек и зависти. Я, по крайней мере, от этого свободен.

Мы прошли в банкетный зал со сводчатыми потолками. Окно с частой свинцовой рамой и резной фрамугой открывало вид на оживленное движение по реке Туа. Построение перспективы и световое решение незавершенных фресок Фатембера были рассчитаны на то, что фрески будут созерцать от этого окна.

Темой этих знаменитых фресок была Деятельность Человека, разрываемого между Искусами Зла и Доблестью Добра. Только одна или две пасторальные сцены были завершены, да сцена древнезаветной охоты. Далее за помостами и лесами на голых стенах проступали лишь отдельные фигуры или детали фона. На козлах лежали листы бумаги, покрытые по большей части смелыми карикатурами Фатембера. Наброски были совершенны, но не завершены.

Что же касается самого великого человека, то он, возложив тяжкую десницу на мое слабое плечо, стоял как столб и осматривал комнату с таким видом, как будто никогда раньше здесь не бывал. Затем он тяжело протопал к окну, взобрался на помост перед ним и стоял там, сверкая черными глазами. Я ждал, что будет, и в тишине огромной комнаты слышно было, как со стола спрыгнула мышка и побежала в угол.

— И у Времени есть другие изощренные пытки, — продолжал Фатембер. — Я вижу своим внутренним взором какой-то цветовой оттенок. Он так реален, что кажется, вот он — у меня в зрачках. Я работаю неделю, смешиваю краски, чтобы получить этот цвет, и что же? Получается что-то совсем другое, а то, что привиделось, забывается начисто.

— Ну, ничто не получается так, как задумано, Николае.

— Лучше молчи, если нечего сказать, кроме банальностей! Почему это внутреннее видение нельзя реализовать в действительности? Ну почему? Зачем нам тогда даются видения, если их нельзя воплотить?

— Возможно, видение и есть своя собственная реализация. Наверно, видения действительны сами по себе. Я вот тоже недавно пережил…

— Чушь. Что ты об этом знаешь? Мое видение фресок на этих стенах сохраняется во всем величии. Я знаю, что ты и Волпато, и твоя сестра, и добрая половина проклятой Малайсии никак не можете взять в толк, почему я ничего не произвожу, почему я не даю своему гению запрячь себя как вола и тянуть ярмо до тех пор, пока все не будет завершено и мое видение не будет воплощено. Что ж, может быть, я и вол, но давно не кормленный и которого уже не волнует ярмо на шее. Но я еще и дурак, вот в чем дело. Может быть, я предпочитаю оставить свое грандиозное видение во всем его блеске там, где оно сохранит все великолепие внутри моей глупой башки, — он постучал себя по лбу, — где мыши и торговцы не смогут до него добраться. А? Это лучше, чем распять его на штукатурке и не оставить себе ничего, что могло бы согреть в оставшиеся годы жизни.

Он прохаживался по доскам помоста и явно радовался возможности излить душу. Но и в радости он был агрессивен.

— Не будет ли дерзостью предположить, что всем нам было бы лучше, имей мы возможность разделить с вами ваше видение?

— Лучше? Лучше? Улучшается ли мораль человека от того, что у него есть возможность поглощать обед из восьми блюд? Искусство не улучшает, это не лекарство. Великие художники все были злодеями, если не считать нескольких исключений, да и те были не святыми, а ханжами. Нет, вы можете желать моего видения, вы можете полагать себя достойным его, но истина в том, что мне плевать на чьи угодно желания, кроме моего собственного и Господа Бога, если это касается живописи.

Он зашагал по залу и эхо возвращало его слова и шлепки сандалий по паркету. Он был захвачен мыслью о своем видении. Казалось, оно материализуется в воздухе, по мере того, как Фатембер объяснял, что намерен сделать всему миру наперекор.

Затем он погрузился в угрюмое молчание, покусывая губу и скребя подмышки.

— Новые горизонты… Новые перспективы поражения… — бормотал он.

Я разглядывал грандиозную сцену свадьбы. В законченном виде она существовала лишь на листе картона. На стене же был набросок в натуральную величину в окружении пятен основных цветов. Сцена должна была увековечить женитьбу одного из первых Мантеганов с Беатрисой Бергонийской.

Стройная, юная Беатриса сидела, откинувшись на спинку сиденья открытой кареты, сделанной в форме лебедя, и протягивала руку красивому юному щеголю рядом с ней.

Беатриса была почти закончена, в отличие от остальных персонажей, существующих в некой призрачной форме. Свет омывал ее фигуру с мягкой доверительностью, равно как и флаги, и процессию, и в отдалении был не менее ясным и чистым. Кафедральный собор с готическими галереями и вид на долину и горы за ним были вписаны резкими штрихами в сетку тонких, прямых линий, доказывающих, что Фатембер в совершенстве владел искусством строить перспективу. Я понял, что когда сцена будет завершена, она станет каноном для всех подобных сюжетов.

Николае мрачно посмотрел на нее, пожал плечами и перешел к почти законченной панели. Панель была узкая, рассчитанная на то, чтобы поместиться между дверью и окном эркера, на ней были изображены солдаты и походные шатры за ними. Солдаты стреляли по рогокрылам, летящим в темном небе. За ними наблюдал крестьянский мальчик, сгибающийся под тяжестью щита. На голове мальчика был громадный солдатский шлем. На заднем плане высился фантастический город, сверкающий в закатном свете.

— Этот крестьянский мальчик, — сказал я, — настоящий юмористический шедевр.

— Это я сам. Всегда мечтал стать солдатом, да вот не довелось никогда сражаться.

— Не будьте так мрачны, Николае, пусть даже это доставляет вам удовольствие! Одна только виртуозность этой панели может…

Он резко повернулся ко мне.

— Не оскорбляй меня разговорами о виртуозности! Это может быть и хорошо на сцене, где надо на часок-другой развлечь почтенную публику. Здесь же должен быть упорный труд и жесткая дисциплина. Никакой виртуозности! Это смерть для живописи. Со времен Альбрехта традиция утеряна и все из-за шутов гороховых, стремящихся блеснуть виртуозностью и пустить пыль в глаза невеждам. Медленный, но постоянный рост мастерства не для них… Тут ты прав, я слишком мрачен — Малайсия создана для status quo, не для роста и прогресса.

— Вы знаете Отто Бентсона? Он верит в возможность прогресса в Малайсии.

Фатембер сверкнул на меня глазами из-под насупленных бровей.

— Я живу отшельником. Я не в силах помочь Бентсону, как и он мне. Но я уважаю его идеи. Они убьют его, так же как мои — меня. Нет, нет, Периан, я вовсе не жалуюсь на свою злосчастную долю, но правда в том, что я не могу ничего, ничего! Где-то там, за этими стенами из праха и мышиного дерьма, находится великий, пылающий мир истины и благородства, тогда как я погребен здесь и не могу шевельнуться. Только с помощью искусства, с помощью живописи можно овладеть этим пылающим миром и его секретами! Видеть недостаточно — мы не видим по-настоящему, пока не скопируем, пока детально все не опишем, все… А как описать божественный свет со всеми его оттенками… свет, без которого не существует ничего?

— Если бы вы продолжили работу, то у вас было бы нечто большее, чем описание…

— Не льсти мне, Периан, или я выставлю тебя, как выставлял других. Ведь ты именно льстишь… скверная черта. Ненавижу лесть. Минерва свидетель, деньги бы я принял, но не похвалы. Только Бог достоин похвалы, да еще Дьявол. Ни в чем нет доблести, если Бог ее не даст. Посмотри на локоны этого солдата, на румянец на щеке крестьянского мальчика, на оперение умирающей на траве птицы — разве это совершенство? Нет, это имитация. Ведь ты не обманулся, ты ни на миг не забыл, что перед тобой всего лишь раскрашенная стена? Стена — это стена, и все мои амбиции могут сделать ее лишь не вполне обычной стеной. Ты ищешь движения и света — я даю тебе пыль и неподвижность. Это кощунство — жизнь предлагает смерть! И подоплекой всему — тщеславие. Так стоит ли удивляться, зная мою ненависть к тщеславию, что я ничего не делаю?

Он стоял недвижимо, с отвращением глядя на фантастический город.

Наконец он отвернулся от картин и заговорил, как будто меняя тему беседы:

— Только Бог достоин похвалы. Он дает все, и многие не способны принять его дары. Его благородство заставляет нас визжать от ярости. Малайсия входит в новую эру, мастер Периан, человек, которого ты упомянул, человек с севера с его революционными идеями — это символ нового времени. Я это чувствую, хотя и сижу безысходно в этой крысиной норе. И скоро — впервые за сотни тысячелетий — люди раскроют глаза и оглянутся вокруг. И впервые они начнут создавать машины, чтобы помочь своим слабым мышцам, и посещать библиотеки, чтобы помочь своим слабым мозгам — не здесь, возможно, а где-нибудь в другом, в другом месте. И что они обнаружат? Беспредельную протяженность этого Богом данного нам мира!

Сделав паузу, как будто для того, чтобы переварить собственные мысли, он разразился новым словесным потоком, как раз когда я снова попытался рассказать ему о своем лесном видении.

— Долгие годы — всю свою жизнь — я как раб изучал, копировал, описывал. Не говори мне, что я бездельник… И, тем не менее, я не способен на то, что делает простой луч света. Сюда, мой друг, иди за мной. Одну минуту. Я покажу тебе, с какой легкостью творит Господь то, чему мне не научиться за сотни лет!

Он порывисто схватил меня за рукав и потащил прочь из банкетного зала. Только дверь за нами хлопнула, когда мы уже пересекали двор.

— С чего это я должен украшать эти руины? Пусть загнивающее загнивает бесповоротно…

Вцепившись мне в рукав, он вел, а скорее, тащил меня назад в конюшню, в которой жил. Детишки, копошившиеся во дворе, радостно приветствовали его появление. Фатембер только отмахнулся от них. Он подтолкнул меня к приставной лестнице, и мы полезли наверх, на бывший сеновал. Детишки вопили, чтобы он с ними поиграл, Николае крикнул, чтобы они заткнулись.

Сеновал был теперь превращен в обширную мастерскую, забитую до отказа. Чего тут только не было! Столы, заваленные холстами, кипами бумаги, горшками с красками и кистями всех размеров. Инструменты самого разного назначения и геометрические фигуры. Множество предметов самых неожиданных, красноречиво говорящих об интеллектуальных интересах хозяина: чосиная нога, бивень роголома, черепа собак и проныр-хватачек, кучи костей, плетеная из коры шляпа, кокосовый орех, сосновые шишки, раковины, ветви кораллов, засушенные насекомые, воинские доспехи, образцы пород и минералов, книги по фортификации и другим предметам.

Всему этому Фатембер уделил не больше внимания, чем детям во дворе. Он стремительно пересек помещение, отдернул занавеску и, подзывая меня рукой, воскликнул:

— Здесь ты можешь чувствовать себя, как у Бога за пазухой, и обозревать Вселенную! Смотри, что может сотворить свет в руках подлинного Мастера!

Мы находились в душном, темном алькове. В центре его стоял стол, а на крышке стола была изображена яркая, многоцветная картина. Краски так сверкали, что, казалось, освещали комнату. С первого взгляда я понял, что Фaтембер открыл какую-то чудесную технику, стократ превосходящую процесс меркуризации Бентсона. Владея такой техникой, Фатембер становился по отношению ко всем остальным художникам, как человек по отношению к диким животным.

В картине что-то двигалось!

Ошеломленный, я подался вперед. И тотчас с разочарованием понял, что передо мной всего лишь заурядная камера обскура. Над нами было небольшое отверстие, откуда проникал свет, направленный особой линзой, установленной в башенке на крыше экс-сеновала.

Фатембер самодовольно потирал руки.

— Может наше искусство создать картину, столь же совершенную, как эта? Почему человек должен — что его заставляет — соревноваться с самой Природой? Как рабски я завишу от своего безумного видения!

Пока он со вкусом жаловался, я разглядывал сцену на столе. То был вид с верхушки крыши на дорогу за пределами замка, туда, где Туа текла меж пыльных берегов. Дорога раздваивалась на пригорке: один путь вел к старому кладбищу, второй сворачивал к воротам замка. У реки, среди валунов, расположилась на отдых группа людей, запыленных, как сама дорога. Их мулы паслись на привязи неподалеку. Во всех подробностях я видел старика, вытирающего лысину платком, вдову в черном, обмахивающуюся шляпой, и так далее. Я решил, что это группа пилигримов, отправившихся на покаяние и подвергающих себя трудным испытаниям. Каждая крошечная деталь была совершенна.

— Смотри, друг мой, какие они миниатюрные, — сказал Фа-тембер. — Мы их видим как бы глазами Бога или Дьявола — у него зрение острее. Мы считаем их реальными, тогда как на самом деле мы смотрим всего лишь на игру света, не оставляющую следов на столе. Погляди: вот идет моя жена, вот она карабкается на пригорок. Но ведь это не моя жена — это только крошечное световое пятно, которое я идентифицирую со своей женой. Какое оно имеет к ней отношение?

— Вы и не подозреваете, Николае, как пугают меня ваши рассуждения в связи с тем, что я недавно пережил. Он, не слушая, тыкал рукой в стол.

— Ее скопировал великий художник, который использовал только свет. Свет здесь, плоть там. Реальность там, идеал здесь.

— Почему вы уверены, что там действительно реальность?

— Что я — свою жену не знаю?

Я посмотрел на фигурку его жены, бредшую к воротам замка. Фигурка продвинулась на сантиметр или два по крышке стола.

— Может, нам спуститься и встретить вашу жену?

— Ей нечего нам сказать. И, скорее всего, у бедняжки и еды нет.

И отметая дальнейшие разговоры на эту тему, он отступил назад и, сдвинув рукоятку, повернул линзу. Медленно поднимающаяся на холм женщина и пилигримы мгновенно исчезли. Вместо них в волшебном круге света возникли крыши и фронтоны, а затем внутренний двор.

Необычная перспектива и чудесное свечение красок придали хорошо знакомым строениям такую поразительную новизну, что я невольно вскрикнул от восхищения. Крошечные птицы стремительно пересекали картинку на столе. То были образы тех самых вертков, которых мы с сестрой наблюдали часом раньше. Я мог даже видеть дымку в воздухе — вычесанная шерсть, поддерживаемая теплыми потоками воздуха, колыхалась над двором как паутина. Я поискал глазами окно своей спальни. Да, оно было здесь. Окно открыто, а на подоконнике сидит Посейдон и следит за быстрыми существами, расхватывающими клочки его бывшей шубы. Хотя окно на картинке не превышало моего ногтя, каждая его деталь была видна совершенно отчетливо. Так же совершенно было изображение кота.

Внезапно на картине возникло темное пятно, разрастающееся с пугающей скоростью. Это была птица. Она как будто подымалась из глубины стола и росла, пока не затмила всю картину полностью. Над нашими головами послышался скребущий звук, и из тьмы вынырнул верток и пронесся между мной и Фатембером.

— Мерзкая тварь, крыса пернатая! — взревел Фатембер. Он неуклюже бросился за птицей, попытался ее ударить, но попал в меня. — Все время залетают, и каждый раз бардак из-за них! Постой в сторонке, пока я с ней разделаюсь!

Он с бешеной энергией погнался за птицей. Я попятился и сказал:

— Николае, я должен вам что-то рассказать. Я испытал нечто, что изменило мою жизнь. Я был в лесу…

— Я тебя прикончу, паразит!

Он схватил длинный угольник и гонял им ошалевшую от страха птицу. Я отскочил в сторону.

— Николае, у меня было видение в лесу, которое глубоко задело меня…

— Как меня задела эта проклятая тварь! — Он было загнал вертка в угол, но тот вырвался и промчался мимо моей головы. — Нет, сволочь, не уйдешь!

— Вкратце, Николае, это видение убедило меня, что никогда, наверно, мы не будем в состоянии понять реальность. И все из-за ограниченности наших органов восприятия, хотя, возможно, это и к лучшему.

— Да зачем понимать? Главное — овладеть, покорить! — заорал он и с силой хлопнул угольником по стене. Угольник сломался. Тогда Фатембер бросился на птицу с кулаками. — Здесь тебе не место, ты, отродье пернатое, здесь храм искусств.

— Вы посвятили всю жизнь описанию того, что вы считаете реальностью. Но, боюсь, то, что мы принимаем за реальность, на самом деле само является описанием, наброском, сделанным Силами, превышающими наше понимание, так же как мы превышаем понимание этой несчастной птицы. Но бывают мгновения, когда сквозь один слой реальности просвечивает другой. И я думаю, что искусство и жизнь, факты и литературный вымысел — это взаимосвязанные описания друг друга…

— По крайней мере с одной жизнью я сейчас покончу! Почти достал!

— …и что все искусства — это только попытка разбить… пробиться сквозь пелену внушенной нам галлюцинации, которую мы называем…

Он тяжело, как роголом, пронесся мимо меня.

— Ну, я сверну ей шею! Я убью проклятую тварь прежде, чем она мне тут все вверх дном перевернет! За что на меня все эти напасти?! Ты видишь теперь, что мне приходится выносить? С дороги, Периан, ради Сатаны, с дороги!

Теперь он гонялся за вертком с дранкой в руке и снова чуть не задел меня. Он был вне себя от ярости и проклинал пищащую от ужаса птицу. Я увернулся от могучих замахов Фатембера и ретировался в безопасное место спустился по приставной лестнице во двор.

Во дворе оборванные дети Фатембера визжали от радости — в дверях показалась их мать. Она материализовалась почти одновременно с вертком. Дети облепили ее со всех сторон, и она на секунду прислонилась к дверному косяку, чтобы перевести дух. Ее огромные свернутые крылья шуршали о дерево. Она устало поздоровалась со мной и села передохнуть. Детишки тотчас принялись на нее карабкаться.

Мы уже встречались раньше. Она была женщиной полноватой, хотя и не лишенной некоторой грации. Лицо ее уже покрыли морщины, и оно потеряло большую часть былой красоты, хотя следы ее все еще оставались. Особенно красив был рот. Человеческое имя ее было Чарити.

Жизнь летающих людей подчинена очень строгим законам. Но Чарити в детстве и юности была так хороша собой, что ей, одной из немногих, позволено было гнездиться на вершине колокольни св. Марко и выступать перед епископом во время церковных праздников. Помню, когда я был совсем еще маленьким мальчиком, мать указывала мне на нее — Чарити со своими сестрами в тот день летала над Ареной. Прелестное это было зрелище, хотя и порождало сальные детские шуточки по поводу скудного одеяния летающих людей.

Теперь ее бело-коричневые крылья были постоянно свернуты. Чарити в свое время позировала Фатемберу, и художник умолял ее выйти за него замуж. После того, как Чарити уступила его просьбам, она уже никогда не летала, а сейчас была уже слишком стара для полетов.

Восстановив силы, Чарити поднялась и предложила мне стакан красного вина. Детишки с такой силой тянули ее за складки платья, что Чарити снова вынуждена была сесть. Вино я принял с благодарностью: Николае был так занят своими думами, что о подобных мелочах забывал. Букет был терпкий, с горчинкой — весьма вероятно, что вино было из Хейста.

— Мы надеялись, что вы нас навестите, мастер Периан. Николае рад вашей компании, а надо сказать, что он очень немногих людей терпит около себя. Ваша добрая сестра сказала, что вы уже оправились от ран.

— Я никогда не навещал Мантеган без того, чтобы не зайти к вам и к Николасу. Я безмерно восхищен его работой.

— Ну и как вам Николае?

— Как всегда гениален и как всегда переполнен идеями.

— И, как всегда, сумасброден? И, как всегда, в отчаянии?

— Ну, может, слегка в меланхолии…

— И, как всегда, не способен разрисовать ни одного квадратного метра стены?

Прихватив с собой пару ребятишек, она подошла к бочке, набрала черпаком воды и напилась. Детишки все до единого тоже внезапно ощутили жажду. Она напоила всех по очереди, сначала мальчиков, затем девочек. Потом повысила голос, чтобы перекрыть их гам, и сказала:

— Николае замахнулся слишком на многое. Результаты вы видите. Нищета, голод, грязь… Я обстирываю богатые семьи, чтобы заработать на хлеб. Что мы будем делать зимой, я не знаю…

— Гении редко заботятся о хлебе насущном!

— Он считает, что станет знаменитым через две сотни лет. — Она воздела руки, и ее крылья зашуршали. — Две сотни лет! Что пользы от этого его бедным детям? Я не знаю. Ладно, мне надо приготовить им чего-нибудь поесть. Я не жалуюсь, мастер Перри, по крайней мере, у нас есть крыша над головой.

— Я рад за вас.

С сеновала донесся торжествующий рев — вертка постигла злая участь.

— Жизнь великого художника — это одно, а жизнь его жены — это совсем другое.

Я прислонился к стене и маленькими глоточками отпивал вино, наблюдая, как она работает, ухитряясь одновременно развлекать детишек. Я размышлял — помнит ли она, как в юности летала над городом и наслаждалась видом сверху. Волшебными, наверно, казались ей улицы Малайсии, пока не настало время ходить по ним. Мне было ее жалко, и в то же время меня раздражали ее жалобы на мужа.

Фатембер, видимо, забыл про меня. Я слышал, как он расхаживает у себя наверху и что-то бормочет.

Оборванные детишки прыгали вокруг меня и просили дать им глоточек вина. Некоторые из них унаследовали рудиментарные крылья, но ни один не мог летать.

Я отдал Чарити пустой стакан и сказал:

— Я должен идти. Передайте Николасу, что я надеюсь скоро его увидеть. И я попрошу Катарину, чтобы она поговорила с Волпато о… — Я потер друг о друга подушечки большого и указательного пальцев.

Она сделала протестующий жест, и движение живо напомнило мне движение Фатембера.

— Не надо, пусть все будет, как будет. Мы не так уж и несчастны, могло быть хуже. Вы, может, и не знаете, но Волпато пригрозил, невзирая на все фрески, вышвырнуть нас на улицу, если муж еще хоть раз заговорит о деньгах.

— Ну, как хотите.

— Дело не в том, что я хочу, а в том, что я должна, — сказала она твердо. И этим тоже напомнила мужа.

— Когда фрески будут закончены, он легко найдет множество других заказчиков.

Она печально покачала головой.

Я направился к двери. Чарити вырвала из своего крыла длинное серое перо, наклонилась и вручила самому младшему ребенку, чтобы ему было с чем играть. Я вышел за дверь до того, как она выпрямилась.

День клонился к вечеру. Тени сгустились в углах двора, прохлада опускалась на город, где-то вдали звенели колокола. Вертков больше не было видно. Я поднял голову, в глаза ударил луч солнца, отразившийся от моего окна, но подоконник был пуст — Посейдон оставил свой пост. Все было тихо. Пучки кошачьей шерсти, наконец, опустились на мощеный двор. Ее скатанные ветром комки шевелились у моих ног. Только игра теней заполняла дремотный воздух.

Я чувствовал себя выздоровевшим; очарование уединенного покоя для меня кончилось. Завтра я покину замок ради того, что Фатембер назвал огромным пылающим миром.

СВАДЕБНЫЕ ЧАШИ И ОБНАЖЕННЫЕ ГОСТИ

Когда великий Деспорт основал наше государство, он объявил его местом счастья. На протяжении многих столетий его воля в общем выполнялась. Но, как сказал философ, у каждого морского судна должен быть киль; у счастья тоже есть другая сторона, подводная его часть, борющаяся с морскими течениями и обрастающая всякой дрянью, которая со временем может полностью это счастье уничтожить.

Несмотря на все это, в Малайсии гонялись за счастьем очертя голову, и многие его искатели собрались вместе, дабы убедиться, что свадьба Смараны де Ламбант и Трейтора Орини из Вамонала будет событием радостным. Им давалось три дня, чтобы налиться счастьем по самые краюшки, и простосердечно предполагалось, что по истечении сего срока каждый из гостей не менее трех раз помрет от удовольствия.

В первый день празднества в утренние часы Поззи Кемперер провел еще одну репетицию комедии «Фабио и Албризи». Он хотел еще раз убедиться, что и мы, и наши костюмы были ни чем иным, как самим совершенством. Мы играли с энтузиазмом, Ла Сингла выглядела неотразимой, каждый ее жест был маленьким соблазнительным чудом. Поскольку свадьбы обычно сопровождаются излишествами и беспорядками, Кемперер пригласил тощего чужестранца с двумя пантерами, и результат нельзя было назвать плачевным.

Мой костюм, сделанный по картинке из павильона Ренардо, был великолепен. Я только старался не думать — когда я смогу, и смогу ли вообще, расплатиться с портным. Камзол украшала изощренная вышивка с изображением пейзажей. То была работа семьи Златорогов. Аккуратность оторочки восхищала меня. Шею тесно облегал высокий накрахмаленный воротничок, а элегантные лосины с завязками на коленках подчеркивали стройность моих ног. Зеленый же плащ был просто шедевром! Длинный, приталенный; широкие карманы и массивные полы были точно такими, как на картине. Пуговицы, как и заказывалось, были серебряными, а манжеты украшала яркая серебряная тесьма. Костюм был настолько красив, что я решил носить его в течение всего свадебного праздника. Он был слишком хорош, чтобы отдавать его одному только Албризи.

После репетиции, когда никто не смотрел в нашу сторону, божественная Сингла подбежала ко мне и поцеловала прямо в губы.

— Ты прекрасен, Албризи. Мне тебя так не хватало. Говорят, тебя тяжело поранил кинжалозуб. Сегодня вечером, когда танцы будут в разгаре, а Поззи уже напьется, давай ускользнем куда-нибудь. Я сыграю доктора и осмотрю, какие органы у тебя еще действуют.

— Дрогоценнейшая Сингла, когда я лежал полумертвый во дворце у Мантеганов, я часто вспоминал о тебе. Ты уже пришла в себя от потери своего галантного капитана Джона из тяжелой кавалерии Тускади?

Она элегантно изобразила рукой жест отчаяния.

— Он был такой… Но не хватит слез, чтобы плакать над жестокостью этого мира. Развеем нашу печаль сегодня же вечером.

Я сделал шаг назад.

— Никогда ничего лучшего мне не предлагали. Но я стал умнее, обрел знания и еще не привык к этому… Я дал обещание Армиде Гойтоле и должен сохранять верность. Как поется в песне: «Окончились дни моего донжуанства».

Она всем телом прижалась ко мне, и я ощутил приятную упругость ее бюста.

— Ты смешишь меня, дорогой, ты в своем роде герой, но такой сумасшедший! Невероятно! Попробуй сыграть эту роль на следующей неделе.

Я поцеловал ее в шею.

— Не искушай меня. Гороскоп не позволяет мне этого. Симли Молескин предупреждает меня, Армида предостерегает меня. Если я не внемлю им, для меня могут настать тяжелые времена.

— О, и у моего капитана тоже был такой ужасный гороскоп. А то я бы обязательно убежала с ним в Тускади. Знаешь, с какими опасностями он сталкивался? Однажды он был на волосок от смерти. Ядро турецкой пушки убило под ним скакуна. Ему казалось, что ядро летело очень медленно, оно пробило коня насквозь и было так раскалено, что походило на гигантскую ягоду малины. А он остался невредим, душка.

— Солдаты — ужасные лгунишки, дорогая моя, наивная Сингла.

Лицо ее дернулось, но она быстро овладела собой.

— Что бы он ни делал, для некоторых сегодня свадебная ночь. И хотя ты и свинья, но ты мне не чужой. Я тебя понимаю. Вслушайся что ли в музыку, если мой голос тебя не убеждает.

Уже некоторое время до нас доносилась музыка. Звучали сладкие голоса поющих. Особенно выделялись три девушки, на которых были свободные платья в греческом стиле эпохи Перикла. Они исполняли свадебную песню, написанную специально для случая на стихи Пиндара:

После каждой строфы вступал хор, да и гости нестройно подхватывали полюбившиеся слова припева:

Услышав шаги, мы с Синглой разомкнули объятия, но это оказался всего лишь де Ламбант.

— Гай, я даже не успел поговорить с тобой, если не считать наш диалог в пьесе. У тебя великолепный костюм. А как тебе мой?

Он подошел ближе, принял картинную позу и разглядывал меня из-под руки.

— Замечательный костюм, де Чироло, но боюсь, он тебя полнит. Ты, я вижу, уже оправился от ран?

— Да, конечно. Я уже забыл о них. Все кости целы. Ты смотришь, как будто я вернулся в того света, мой друг!

— Да нет, ничего. Удивляюсь, как ты не облысел от такого ужаса.

— Похоже на то, что из оказавшихся тогда в том месте я меньше всех напуган кинжалозубом.

Де Ламбант дружески взял меня за руку, громко рассмеялся и проговорил:

— Ты, конечно, храбр, Чироло, и, чувствую, никогда не дашь нам этого забыть. Я же должен был оставаться с Армидой, чтобы защищать ее. Если бы она забралась в карету, как ты ей сказал, ее бы уже не было в живых.

— Не зли меня, Гай. Я вообще не могу понять, что вы делали вдвоем в лесу.

Гай в фатовской манере повернулся к Ла Сингле. Она смотрела на нас с выражением, которого я не мог понять.

— Этот Чироло ужасный парень, Сингла, несмотря на свою безупречную добродетель. Тебе ведь все объяснили, Периан, и нехорошо с твоей стороны впадать в ревность. Я все еще с теплом и восхищением вспоминаю твое утверждение, что ревность — это низменное чувство, а любовь должна быть свободна.

Слушать, как против тебя используют твои же слова, все равно, что видеть чужака, одетого в твой лучший костюм.

— У меня была такая мысль — среди прочих. Вас бы рассмешило, если бы я сказал о происходящих во мне глубоких изменениях и внутренней борьбе… — я посмотрел на Гая, затем перевел взгляд на Синглу и продолжил: — Да, я сказал, что ревность — унизительное чувство. Мы все страдаем от этого. Армида во многом собственница и ты тоже, я полагаю. Я прав?

Он засмеялся.

— Я напомнил тебе о твоих же благородных сентиментах. И что за ответ? На тебя скверно повлияли уединенные дни болезни. Пойдем лучше и выпьем.

Я тщетно пытался подавить злость.

— Гай, если ты искренне полагаешь, что любовь должна быть свободной, тогда это должно распространяться на всех или ни на кого. Я не ангел, но у меня есть все же какие-то идеалы, а ты способен лишь на издевки…

Де Ламбант с напускным отчаянием повернулся к Ла Сингле.

— Он всегда умнее всех. Куда нам против него! Всегда здравомыслящая Сингла приобняла нас и пропела фразу из свадебного марша:

— «Гармония — супружества оплот…» Ужасно, если вы рассоритесь, особенно в такой день! Дорогой Гай, это же свадьба твоей сестры! Вы, видно, оба переутомились. Идите же, выпейте и расслабьтесь.

Де Ламбант одарил нас одной из своих ослепительных улыбок, адресованной мне, Ла Сингле и двум актерам, только что вошедшим в комнату.

— Действительно ужасно. Пойдем, Перри, друг мой, я покажу свадебные подарки моей сестры.

Я был доволен, что ссора прекратилась, да только вот беда — мои слова насчет свободы любви были известны одной лишь Армиде. Только она могла передать их де Ламбанту, и кто знает, при каких обстоятельствах?

— Гай, не обижайся, ты же знаешь о моих чувствах к Армиде, как сильно я люблю ее.

— Конечно, — бросил он на ходу.

Мы прокладывали себе путь по крытой черепицей галерее сквозь толпу разряженных и надушенных гостей.

— Я даже завидую вам. Уверен, вы будете очаровательной парой. Она прекрасная девушка. Признаюсь, я тоже почти влюблен в нее.

Что это было: невинность или бесстыдство? Меня охватил страх, но я заставил себя говорить непринужденно. Прямых обвинений я все же не осмелился выдвинуть.

— Гай, конечно, я рад видеть Армиду счастливой, но я надеюсь, что в этом деле ты уважаешь мои чувства. Дружба всегда предполагает определенные священные обязанности. Армида и я ценим твою дружбу. И я верю, что ты отвечаешь нам тем же.

Снова сверкающая улыбка, но темно-карие глаза смотрят в сторону.

— Не надо больше слов. Я действительно уважаю твое добросердечие и приношу тысячу благодарностей за твое доверие. Я тоже думаю о счастье Армиды, поверь мне. Войдем сюда.

Мы оказались в комнате, набитой свадебными гостями. Все старались перекричать друг друга. Со всех сторон приветствовали де Ламбанта. Он был любимцем семьи и вскоре оказался в объятиях своей башенного роста тети, которая не видела его уже целый месяц. Казалось, она задалась целью раздавить Гая мощным бюстом. С некоторым облегчением я покинул его и отправился поглазеть на свадебные подарки.

Среди прочего там стояли бокалы Бледлора. Мне вспомнилось беззаботное время, когда я и Гай отправились их заказывать. В тот день на ярмарке мы встретили своих девушек. Да, это было беззаботное время. Я прошел мимо бокалов, едва взглянув на них.

Неужели я несправедлив к Гаю и Армиде? Может, Гай настолько ни в чем не виноват, что просто не понимает моих обвинений? Да, Армида явно пересказала ему мои слова насчет «свободной любви», но ведь идея-то хороша и взята не из какой-нибудь старой пьесы. Так что, возможно, она многим друзьям их пересказывала.

Я разглядывал множество красивых, но бесполезных вещиц, отвечая на приветствия проходивших мимо меня людей. Я был полон сомнений. Припоминая все, что говорил Гай, я обнаружил, что каждая его фраза вызовет во мне беспокойство. Он завидовал мне и Армиде, но не мог прямо сказать этого. Что ж, зависть мерзкое чувство — оно настраивает одного человека против другого. Зашел ли он так далеко в своей зависти, чтобы отбить у меня Армиду?

И снова в воспаленном мозгу вспыхивали соблазнительные картинки — как она стонет от наслаждения в его грязных объятиях — я был вне себя от ярости. Я люблю его, я доверяю ему как другу, несправедливо так подозревать их. Эти мысли доказывают только, что я дрянь, а не они. Глубоко вздохнув, я еще раз твердо решил проявлять больше благородства и меньше ревности.

Но настроение было испорчено. Меня от всего воротило.

Я заперся в маленькой прохладной умывальне, где бил фонтанчик воды, и остудил холодной влагой виски и разгоряченное лицо. Из-за стены донесся чей-то смех. Смеялись лжецы, лицемеры, враги, прикидывавшиеся друзьями, люди, которые просто высмеяли бы меня, узнай они о моих терзаниях.

Музыканты продолжали исполнять песню на стихи Пиндара:

Я снова смочил лицо водой, повторяя себе, что я сумасшедший, что я страдаю не от ревности, а от собственной вины, что я знаю, как страдала Армида, когда обнаружила мою оплошность. До этого я не понимал ее.

Я бросился из ванной, полный решимости найти ее, попросить прощения, нежно приласкать ее, показать ей, насколько важно для меня ее счастье. Меня окликнули друзья. Я поприветствовал их и продолжал пробираться дальше, стараясь не выдавать свое возбужденное состояние. На меня налетел какой-то пьяный с налитыми кровью глазами. Он что-то невнятно бормотал. Я оттолкнул его плечом. Это оказался де Ламбант-старший. Он не узнал меня.

Де Ламбанты решили, что их дом недостаточно велик для проведения свадебного торжества, поэтому воспользовались великолепной виллой своих богатых родственников. Длинный коридор, украшенный статуями, разделял дом на половины. С одной стороны были гостиные, с другой — жилые комнаты. Главной достопримечательностью этого дома был атриум в византийском стиле, большой бассейн с фонтанами, бьющими на фоне колоннад. Здесь под открытым небом и проходила свадьба. На этом же месте нам предстояло играть свою комедию и пьесу про Мендикулу.

Наконец я нашел Армиду. Она была с родителями в одной из небольших гостиных, в кругу друзей, с которыми я не был знаком. Молодого герцога Ренардо видно не было. У меня сложилось впечатление, что его просто не пригласили. Впервые после охоты я увидел отца Армиды. Несколькими покровительственными словами он похвалил мои охотничьи способности, не переставая при этом наслаждаться нюхательным табаком.

Видя, как спокойно сидит в кресле Армида, я осмелел и звонким голосом обратился к Эндрюсу Гойтоле.

— Сэр, позвольте поблагодарить вас за комплименты в мой адрес. Я отправился на охоту, чтобы сразить древнезаветного зверя, и сразил его, хотя едва не погиб при этом. Но что делать, без риска ничего не бывает.

— Трудно оспаривать правоту твоих слов, — сказал он, с подозрением поглядев на меня. — Наша жизнь всегда в опасности и не только в лесах Джурации.

— Я слышал об этом, когда лечил свои раны, сэр. История с моим кинжалозубом облетела всю Малайсию, и меня превратили в героя. Я не воин. Я сделал это из-за того, что вашей прекрасной дочери Армиде грозила гибель. Осмелюсь сказать, что я всегда рад оказать услугу вашей знаменитой семье.

— И вы это действительно сделали, господин де Чироло, — воскликнула мать Армиды, но Эндрюс жестом руки тут же остановил ее. Армида же, чувствительное создание, то бледнела, то заливалась краской. Она знала, что я собираюсь просить.

— Ты… оказал некоторые услуги, — сказал Гойтола, почесывая челюсть таким образом, что от этого его лицо удлинялось. Он медленно цедил слова: Не думай, что мы не благодарны тебе. Перед… случаем в лесу был еще полет на воздушном шаре. Хотя…

Здесь я набрался смелости и прервал его:

— Сэр, а что вы скажете по поводу нашей пьесы «Принц Мендикула»? Меркуризованное чудо Отто Бентсона. В ней поразительно играют ваша дочь и я. Ее покажут здесь завтра вечером. Не забывайте, сэр, что и здесь я усердно поработал в ваших интересах.

Я запнулся. По тому, как застыли в своих креслах Гойтолы, а их друзья начали пятиться, я понял, что сказал что-то не то. Лица двух слуг, стоящих за высокими парчовыми спинками кресел, на которых восседали Гойтолы, стали особо мерзкими. Гой-тола вдруг тяжело задышал.

— Ты, стало быть, еще не знаешь, что представление отменили. А… э-э… инструмент разбили.

— Разбили?..

— Если можно так выразиться. И еще слово, сэр, перед тем, как вы пойдете. Упомянутый вами человек вернулся в свой северный город, откуда он приехал. Нет нужды более упоминать его имя.

Комок подступил у меня к горлу, но мне удалось крикнуть:

— Но что с пьесой и слайдами? Их должны были показать здесь. Мы никогда не видели их, мы…

— Успокойтесь, сэр! Вам заплатили. Вполне достаточно. Вас просто наняли и все тут. Как вы были наняты на воздушный шар. Все слайды уничтожены. Никто их не увидит. Доказано, что этот тип — прогрессист. Моя галерея не для таких личностей. Я не собираюсь иметь с ним ничего общего. Равно как и с вами, если вы еще хоть слово произнесете.

Меня бил озноб.

— Сэр, не могу понять. Пьеса была глупая, но ее довели до конца. И это была совершенно новая, необычная постановка. Мои надежды, надежды Бентсона и ваши, я полагал…

— Достаточно, я сказал! Замолчите или случится беда. Раз семья Гойтолов обязана вам спасением дочери, я позабочусь, чтобы вам заплатили цехинами. В остальном же держитесь подальше от нас, молодой человек, иначе вы крепко пожалеете.

Мать Армиды наклонилась вперед и произнесла:

— Если у вас возникла душевная привязанность к нашей… Гойтола ударил рукой по креслу:

— Какая бы ни была у вас душевная привязанность, забудьте о ней. Схороните ее поглубже, актер, не то похоронят вас, — губы его побледнели. Он поднялся.

— Ваш покорный слуга, сэр, — сказал я и ушел. Если бы он был кинжалозубом, подумал я, а у меня было бы копье…

Что еще больше усиливало желание убить его, так это выражение бледного лица Армиды. Она так вцепилась в ручки кресла, что побелели костяшки пальцев.

Я вернулся в прохладную умывальню и сунул голову под струи фонтанчика. На блестящей поверхности миниатюрного водопада я ясно видел, как убиваю Эндрюса Гоитолу. Картина была такой же чистой и четкой и так же ужасно притягательной, как видение магов у лесного алтаря. Я ненавидел этого человека и все, что за ним стояло; я понял, что всегда его ненавидел, с самой первой встречи в конюшнях. Я погружал голову в воду и видел, чувствовал, как мой меч погружается в его грудь, проходит меж ребер и кровь пятнает его безупречно чистые одежды. Я видел смертельный оскал его редкозубого рта, как с его лица слетает выражение надменного превосходства и как он корчится на полу у моих ног…

Когда приступ смертельной ненависти поугас и меня перестало тошнить, я забеспокоился об Армиде.

Я вытер лицо и отправился в комнату, где танцевали друзья Смараны. Прислуга разносила фруктовые соки. Расположившись у цветов, я старался взять себя в руки.

В комнату вошел Гай с девушкой. Увидев меня, он извинился перед ней и подошел ко мне:

— Перри, старина, ты что-то неважно выглядишь. Поссорился с Армидой?

— Гай, оставь шутки. Садись. Дело серьезное. Я разговаривал с Гойтолой. Пьеса о Мендикуле погибла. Все слайды разбиты. Он уничтожил изображение Армиды! Все наше искусство псу под хвост.

— Это что — работа критиков?

— Гойтола просто сказал, что Отто Бентсон уехал из Малай-сии, и все.

— И с чего бы это? Я покачал головой.

— Как я ненавижу этого типа… У Отто и Флоры могла быть только одна причина для отъезда — но зато серьезная. Эдикт Верховного Совета против перемен. Если Совет усмотрел опасность в распространении принципа меркуризации — а Отто это предвидел, — то значит, на Гоитолу надавили. Они позволили ему использовать водородный воздушный шар в военных целях. Но больше не допустят никаких послаблений. Меркуризация — слишком яркая новинка, и они вынесли вердикт против нее. А Гойтола, чтобы спасти шкуру, прикрыл всю лавочку. Отто, уличенный в прогрессизме, смылся.

— А что с заноскопом?

— Тоже разбит. Бьюсь об заклад — что как только Гойтола узнал, что Отто — прогрессист, он тут же заложил его Совету со всеми потрохами, чтобы только отмазаться…

Де Ламбант покачал головой.

— Скверно, если все это правда. Периан, жизнь твоя вполне цивилизованна и даже блестяща, но ты ходишь по краю темной бездны. И если тебе дорога жизнь, держись подальше от сумасбродов типа Отто.

Дружеское участие несколько успокоило меня. Я положил руку ему на плечо.

— Я начинаю думать, что Отто всего мира сами это хорошо понимают.

Гай был прав насчет темной бездны. Только тьма эта была внутри меня. Еще не улеглись мои сомнения насчет Гая, как я уже стал сомневаться относительно Отто. Что все-таки случилось на самом деле? После свадебной церемонии надо будет разыскать Бонихатча и узнать правду.

Перед внутренним взором всплыли бакенбарды Бонихатча, и я ощутил легкий приступ вины. Он любил Летицию, а я к ней приставал. Ладно, помиримся…

Главное — Армида. Она не пошла за мной. Возможно, не смогла убежать от отца. Он нанес ей большую рану, чем мне. Она была всего лишь пешкой в его расчетливой, сложной игре.

Почему в жизни все не так, как в сказках? Когда бедный, но достойный молодой человек спасает жизнь красотки — дочери короля, ее отдают ему в жены, и все королевство радуется этому счастью. Почему не сбывается сказка? К тому же я не бедняк, и Гойтола — не король, а преуспевающий торговец.

Поднявшись после того, как ушел Гай, я увидел Кайлуса, который танцевал с подвижной темнолицей девушкой. Ко мне подошел слуга и предложил вина. Лучше быть пьяным, чем трезвым. В соответствии с духом праздника челядь носила маски: ужасные, забавные, просто приятные. Вино мне предлагала Многоцветная Орхидея. Я взял стакан. Вскоре я окунулся в водоворот веселья. Меня окликнули Ла Сингла и Поззи. Он был в ярости, так как не приехал герцог Рагузский и, следовательно, не посмотрит нашего представления.

— Старый дурак написал, что он опасается зреющей в Ма-лайсии революции! В Малайсии! Не удивлюсь, если он считает луну гигантской коровьей лепешкой! — произнес Поззи. — Вот крест, который мы, артисты, должны нести, де Чироло!

День клонился к вечеру, и веселье было в самом разгаре. Я старался снова стать прежним веселым гулякой. Оставим на завтра заботы. Слуга пытался подлить мне еще вина, хотя мой стакан был почти полон. Я хотел оттолкнуть дурака, но он припер меня к колонне. Лицо его было покрыто цветочной маской, сквозь нее блестели глаза.

— Я не хризантема, Чироло, как ты, может, спьяну подумал, — сказал слуга. — Ты не узнаешь меня по голосу?

— Изыди, пока я на тебя не настучал.

— Не думай, что ты сам в безопасности. — Он приподнял маску, и я увидел лицо Бонихатча.

— Что ты здесь делаешь? Тебе больше подходит роль принца Мендикулы, чем этого цветочка.

— Ты удивлен? Нам, работягам, выбирать не приходится. Зарабатываем, как можем. А декадентский сброд погибнет, когда победят прогрессисты.

— Бонихатч, брось ты это. Поверь, я рад тебя видеть, хотя у нас и были расхождения.

— Вообще-то мне бы надо набить тебе морду, де Чироло. Но я умею поступаться личным. Волею Создателя, ты стал героем, ты популярен, и ты нужен нам. Меня послали к тебе. Скоро у нас будет собрание, и мы хотим, чтобы ты там был.

— Выслушай меня. Эндрюс Гойтола здесь…

— Совет арестовал Отто. Возможно, он уже мертв. К великому счастью, когда за ним пришли, его жена была в гостях, и она предупредила меня. Теперь мы оба скрываемся.

Мы прошли в неосвещенный угол.

— Выйдем отсюда и поговорим. Мне сказали, что Отто уехал в Толкхорн.

— Нет времени. Не верь Гойтолам. Можешь ты это понять? За Отто пришли среди ночи. Они разбили все оборудование, слайды, заноскоп, разломали все… Гойтола выдал его. Никто не знает, жив Отто или его пытают в грязных темницах Совета. Ты, по крайней мере, не трус. Подумай, на чьей ты стороне.

— Когда… Я в замешательстве…

— Приходи на собрание. Мы тебе откроем глаза. Завтра поздно вечером, после представления. И сними перед тем, как придешь, свою пижонскую одежду. Завтра тебе скажут, куда надо идти.

— Ты хочешь, чтобы я отказался от всего, к чему всегда стремился. Я…

Из-под лепестков блеснули его глаза:

— Ты ни к чему стоящему не стремился. До завтра.

Он ушел.

Союз с Бонихатчем и оборванными подмастерьями?.. Сама мысль вызывала сожаление, что я не выпил предложенного мне вина. Но в Бонихатче я видел служение чему-то, во что он верил, и это впечатляло.

— Ха, слоняешься без дела, мой геройский друг! — услышал я знакомый голос. Рука просунулась под мою и разом возникло улыбающееся лицо Кайлуса. С ним была нахального вида шлюш-ка. Кайлусу безумно нравились цветные.

— Де Чироло — герой дня, победитель дракона, а выглядит, как будто полностью разочаровался в жизни. А это прелестная Тереза Орини из Вамонала, которая сгорает от нетерпения поговорить с тобой.

Тереза уселась напротив меня в соблазнительной позе и протянула мне пальчик с колечком.

— Кайлус так много рассказывал мне о вас…

— Дурак я был — теперь мне самому ничего не светит…

— И он говорит, что вы одинаково доблестны как в поле, так и в постели. — Зубы ее сверкали белизной.

— Она абсолютная распутница, де Чироло, РАСПУТНИЦА! Ты бы ушел в монахи, если бы слышал, что за соблазнительные штучки она мне нашептывала.

Она всплеснула худыми руками и доверительно придвинулась ко мне.

— Кайлус преувеличивает. За час он развратил меня, дорогой Чироло, и я прошу побыть с нами, чтобы хоть как-то меня защитить.

Они смеялись. Мы беседовали оживленно и весело, а они бросали друг на друга шаловливые взгляды. Мне было хорошо в их компании.

— Тереза, Периан плохой защитник для юных дам. Он полнейший развратник. Я расскажу тебе, что он как-то сделал, — Кайлус что-то зашептал ей в самое ухо. Глаза Терезы заиграли, она схватила меня за руку и заразительно засмеялась.

— Как мне пережить вечер в обществе двух таких записных распутников?

— Мы тебе объясним, — сказал Кайлус, подмигнув мне. — Пойдем, устроимся где-нибудь, чтобы спокойно попить и поесть, а наш героический друг поведает о подробностях своего знаменитого сражения с драконом, половой член которого он держит у себя под подушкой. Говорят, это приносит удачу и усиливает потенцию.

— Да я сейчас не могу, — сказал я. Но все же пошел с ними, отбросив на время все заботы.

Дорогой Кайлус! Ты добрый друг. Я хотел доставить тебе удовольствие, а также Терезе Орини. Но сквозь дым лесного алтаря меня в упор разглядывают глаза рептилии и я слышу голос: «Твои ошибки повторяются. Их цепь бесконечна…» И это иссушает мне душу. Меня точит язва познания. Я должен узнать, что случилось с Армидой и Отто — как странно связались эти несовместимые имена — во что бы то ни стало.

Я ускользнул от своих воодушевленных друзей. Сейчас компания унылого работяги Бонихатча была мне более по душе.

Высокие свечи горели в канделябрах, и их свет отражался в пруду. В холодном осеннем воздухе звучала музыка, а слуги в кабаньих масках приносили жаровни с пылающим углем. Для многих это был пикник на открытом воздухе. Красноватое пламя бросало отблески на лица любовников или тех, кто станет любовниками на следующий вечер. Я было собрался уйти, но среди гостей был еще один мой друг — Портинари, чей отец поставил провизию для пиршества.

— Периан, старина! Ну, ты как будто с похорон явился! Какие-нибудь неприятности?

— Да нет, Густав, я в порядке — просто слегка перебрал.

— Думаю, тут не в вине дело. Нет, нет, ничего не говори. Я только хочу сказать, Периан, возможно, мы плохо знаем друг друга… Я попытался пройти мимо.

— Это точно. Всеобщая беда. Ты уж извини — я не настроен для беседы.

— Пока ты не ушел, Периан… Может, я лезу не в свое дело, но я случайно узнал, что Кемперер и Ла Сингла заняты беседой с Эндрюсом Гойтолой и его женой о завтрашнем представлении. Армида сейчас одна. Она отослала Йоларию и ждет в условленном месте. Так что, если хочешь, я отведу тебя…

Я хлопнул его по плечу:

— Ты так добр, Густав. Я сам не свой. Мне просто необходимо поговорить с Армидой.

Мы пересекли переполненные людьми комнаты, и он повел меня наверх. Верхний этаж занимал меньшую площадь и служил в основном преддверием балкона, обегавшего все четыре стены дворика.

— Прости, дружище, что я вмешиваюсь, — раз за разом повторял Портинари.

Он указал мне на занавешенную дверь и оставил меня. Я немедленно вошел.

— Гай? — спросил голос. Это была Армида. В комнате стоял диван, письменный стол, два кресла и что-то еще. Окно выходило во дворик. Армида находилась в тени, и ее едва было видно. Комнату освещал лишь красноватый свет, шедший из двора.

— Это не Гай. Это я, Периан, твой возлюбленный, — сказал я, направляясь к ней.

— О, Периан, рада слышать твой голос! То, что случилось, — ужасно…

— Это было унизительно для тебя и меня. Но ты не искала меня после этого.

— Отец был груб с тобой. Но он подумал, что ты очень занесся. Он по-своему старался быть справедливым.

— Ты тоже считаешь меня слишком самоуверенным?

— Периан, ты живешь в своем очень экстравагантном мире. Но в этой жизни каждый должен знать свое место.

Она стояла в напряженной позе, отстранясь от меня.

— Я терпел все твои упреки и капризы. Ты позволила своему отцу угрожать мне. И вот я перед тобой, и все мои чувства говорят мне, что ты меня не хочешь: не желаешь даже говорить со мной и прикасаться ко мне.

— Живя в обществе, нужно соблюдать его законы. Поговорим обо всем как-нибудь в другое время. Пожалуйста, не расстраивай меня.

— Что ты имеешь в виду? Армида, моя дорогая, хорошо, я не дотронусь до тебя, но посмотри мне в глаза и скажи — мы все еще помолвлены с тобой.

Она выдавила улыбку:

— Это была маленькая тайная шутка. Я была уверена, что именно об этом ты хотел тогда сказать отцу.

— Почему ты со мной так разговариваешь? Думаешь, я не понимаю, о чем ты говоришь? О, Армида, как все у нас изменилось к худшему!

— Нет, ничего не изменилось. Я и не хочу этого. Я осталась прежней, это ты стал другим.

— Меня лишь одно беспокоит. Если нет причин для беспокойства, скажи мне об этом, умоляю тебя, и все будет хорошо, и я буду снова принадлежать тебе телом и душой. Скажи, что твой отец не питает ко мне ненависти.

— К чему эта драматизация? Вечная игра, вечные страдания. Мне больше по душе люди простые и веселые. Что с тобой происходит? Это имеет какое-нибудь отношению к Гаю?

— Гай? Я говорю о твоем отце. Почему ты упомянула Гая? Что он для тебя?

Она по-прежнему стояла как завороженная.

— Я не намерена бросать Гая, если ты это желаешь услышать. У меня пересохло в горле. Что-то душило меня, вернулись все мои страхи. Я смутно слышал свой собственный голос:

— Ты хочешь мне сказать, что вы с Гаем занимаетесь любовью? Она колебалась лишь мгновение:

— Да, и ты знаешь об этом, дурак! Чем ты думаешь мы еще занимались? Беседовали о растениях? Я лишь мог произнести:

— Но он же мой друг — он называет себя лучшим моим другом… И ты, не чувствуя никакой вины, говоришь мне такие ужасные вещи? Вы не могли сделать этого, ни один из вас… — Слова улетали в пустоту. Казалось, и кровь покинула меня. Армида самодовольно и вызывающе смотрела на меня.

— Какое у тебя право так говорить? Ты очень хорошо знал, чем мы занимались, и поощрял это. С чего это я должна чувствовать вину? «Любовь свободна в своем выборе» — это ведь твои знаменитые слова? Ты сказал Гаю, что не обвиняешь его. И повторил это сегодня. Ты сам хотел, чтобы я любила его. Ты хотел, чтобы все было честно, — все так и было. Ты сам толкнул меня к нему. — Теперь она стояла прямо передо мной, в глазах горел огонь.

— Армида, — да, любовь, но не блуд! Я в самом деле хотел, чтобы ты дружила с моим другом, но лишь для того, чтобы ты не чувствовала себя виноватой…

— Виноватой! — презрительно рассмеялась она. — Я не чувствую за собой вины, как и Гай. Ты думаешь, мы отправились в лес, чтобы обсудить проблемы лесоводства? То, чем мы занимались, было естественной необходимостью, не более того, что ТЫ проделывал со своими шлюхами.

— Но я прекратил распутничать. Ты спрашивала меня об этом. Я исправился, когда понял, что это причиняет тебе боль. Я понимал, что нельзя так поступать, когда любишь. А теперь ты жестоко обманула меня, ты, которой… — Я схватился рукой за горло, чувствуя, что задыхаюсь. — И ведь ты презирала Гая! Вспомни, с каким пылом ты однажды опровергала его глупые доводы!

— Ты жалуешься, когда тебя самого прихватило, так? Ты сам достоин презрения. Когда-то я превозносила тебя, ценила твою щедрость и благородство, потому что ты понимал мои чувства к Гаю.

— Щедрость! Благородство! Что я — псих, чтобы раздавать тебя ломтиками друзьям, как будто ты — свадебный пирог. Гай был моим другом — и он меня предал!

— Боже, как драматично! Предательство! Измена! Тогда, может, пояснишь мне, что ЭТО такое? — Она покопалась в кармане платья и извлекла скомканный клочок бумаги, небрежно разгладила его одним движением руки и бросила мне:

— Будешь отрицать, что это ты написал? Взглянув на бумажку, я увидел написанное мной когда-то легкомысленное четверостишие.

О, Бедалар, из всех, кого я знал, Твоя лишь музыка меня зажечь сумела. Позволь же пожелать, чтобы без дела Любимый инструмент не пропадал.

— Но это было давно. Все кончено. Бедалар тоже меня предала.

— Это в твоих мозгах сплошное предательство. Ты переспал со всеми моими подругами, а теперь смеешь поносить меня за маленький флирт с Гаем.

— Но заниматься ЭТИМ с Гаем бесчестно. Неужто весь мир погряз в пороках?

— Боже, что за слова, ну прямо герцог какой-то! Я знаю о его неверности, но не ревную его, как тебя. Нам просто хорошо вместе. Не заставляй меня больше говорить об этом, иначе пожалеешь. — Она хотела уйти, но я остановил ее. Она отпрянула, когда я ее коснулся.

— Армида, теперь ты сгущаешь краски. Я не могу обвинять тебя — я сам виноват. Но я изменился, хотя ты не хочешь этого замечать. Почему ты не видишь разницу в наших отношениях друг к другу?

— Для тебя — одна мораль, для меня другая — так что ли? Я стиснул зубы, чувствуя, что все больше запутываюсь.

— Нет, нет, это не так. Мы ведь связаны нашей помолвкой и, кроме того, я спас тебе жизнь.

— О, я знала, что ты заговоришь об этом.

— У нас есть обязательства друг перед другом, моя дорогая Армида. — Я заводил любовные интрижки, признавался, раскаивался…

— Был уличен, ты хочешь сказать.

— Хорошо, был уличен. Я очень сожалею, что причинил тебе боль. И решил стать другим, и все ради тебя, потому что я действительно люблю тебя.

Она махнула рукой.

— О, какое благородство! Видел бы ты свою глупую рожу!

— Зачем эта злоба? Повторяю, когда ты узнала о моих любовных интригах, я очень сожалел о своем легкомыслии и старался успокоить тебя. Теперь ты проговорилась о своей любовной связи. Ты раскаиваешься? Ты пробуешь успокоить меня? Ты сочувствуешь моему страданию?

Она снова рассмеялась, и смех ее влился в общий смех, донесшийся со двора, где Пит Пиболд начал представление со своими марионетками.

— Ты просишь сочувствия? Тебе бы следовало вспомнить это слово, когда ты соблазнял Бедалар. Ты испугался, когда узнал обо мне и Гае, не так ли? И…

— Ах, «узнал», вот так?! — Я снова приблизился к ней: — Так вы все время тайно этим занимались, пока я залечивал свои раны. Ты прекрасно понимала, что я хотел лишь, чтобы ты подружилась с моим другом, и не боялся того. Что я — идиот что ли? Ты знаешь, что я никогда не мог бы сказать Гаю: «Давай, завали ее в постель, трахни, спусти в нее». Она ударила меня по лицу.

— Ты — животное! Ты сам толкал нас на это, а теперь вдруг ревнуешь.

— Ты уличена во лжи и снова врешь! Что касается ревности, в тебе или Гае ее не меньше. Ревность и собственнический инстинкт ослепили вас обоих. Я, по крайней мере, пытался подавить свою ревность. Неужто даже ради сохранения чести вы не способны сдержать свою похоть?

Она отвернулась и уставилась во двор, где развлекались гости.

— Сейчас ты начнешь цитировать что-нибудь из роли генерала Геральда. Постановка не состоится, помнишь об этом? О Позоре и Сострадании мы уже поговорили. Теперь ты заводишь речь о Чести. Интересно знать, к какой еще добродетели ты обратишься?

— У меня есть честь, Армида, есть честь, — сказал я, пододвигаясь к ней и поражаясь тому, что оправдываюсь я, а не она. — Ты обесчестила меня и таким образом сыграла свою роль Патриции до конца. Оставим пьесу. Скажи, в тебе хоть капля жалости ко мне осталась? Нет, ты торжествуешь как гарпия и довольна своим распутством. И что нам теперь делать?

— Сам для себя решай.

— Еще раз спрашиваю, волнует ли тебя, что мне так плохо?

— Я уже ответила. Сейчас мне больше по душе Гай.

Она смотрела на меня с высоко поднятой головой и плотно сжатыми губами. Запах ее пачулей болью отзывался в моем сердце. Мне стало стыдно продолжать ссору. Я все еще не мог поверить, что все мои страхи оказались явью. Но даже и теперь я не находил в себе сил, чтобы ненавидеть ее; я был в ее власти, она же для меня — неуязвима; по своей глупости я сам способствовал этому. Подавленный, я повернулся, чтобы уйти.

В дверях стоял Гай. Я понял, что у нее с ним было назначено тайное свидание. Портинари каким-то образом узнал об этом. Гай слышал, как мы ссорились, и был очень встревожен.

Его трясло; глаза стали похожи на желе из черной смородины. Он побледнел. Я презирал его.

— Периан, здесь какая-то ужасная ошибка, — сказал он. — Недоразумение. У тебя с Армидой прекрасные отношения, я не могу не восхищаться вами. Я был уверен, что ты знаешь о нас. Еще сегодня ты говорил, что доволен тем, что я делаю для Армиды, помогая ей во всем, и что ты хочешь видеть ее счастливой со мной. — Он протянул мне руку. — Я выполнил твое желание. Я лишь оказал тебе услугу, мой дорогой друг.

— Ты подлый лжец! Ты переврал мои слова в своих целях. Какой дурак откажется от своей любви в пользу другого? — Ударом я отбросил его руку.

— Я — твой лучший друг и делал это ради тебя, чтобы не давать твоим соперникам увлечь Армиду. Ты ведь просил об этом. А теперь злишься на меня.

— Ради меня, негодяй! Ты — мой соперник! Слабая улыбка мелькнула на его лице, и он махнул рукой. Сзади к нему неслышно подошла Армида и взяла его за руку.

— В вопросах любви не может быть соперничества, — сказал он почти на выдохе. — Мы все разные, и каждого любят за что-то свое. Тебе это известно из собственного опыта, который не так уж мал. Я слышал, что он включает и Бедалар. Я действовал только из любви к тебе и Армиде.

Я чуть не лишился дара речи.

— Как ты смеешь говорить мне это — ты опошляешь слово «любовь».

— Успокойся, приятель. Ты говоришь о любви. Я знаю тебя и твой образ жизни. Все пропитано декадентством. Не ты ли постоянно ухлестывал за подругами Армиды? У меня с Арми-дой — совершенно другое: я ее глубоко уважаю.

— Я это знаю, — заметила она.

Я тщетно пытался понять, как он ухитряется сочетать злобу с дружелюбием. Его лицо оставалось серым, а у нее выступил густой румянец. То и дело Гай повторял: «Думаю, мне нет необходимости оправдываться». И за этим следовало самооправдание. С некоторой надеждой я повернулся к Армиде и сказал:

— Послушай, что говорит настоящий мужчина. Улавливаешь хоть какой-нибудь смысл в этом лепете? И ты можешь любить такого человека?

Она вскинула голову.

— О, он так хорошо говорит, и вся его речь правдива и благородна.

Де Ламбант нервно засмеялся.

— Шел бы ты лучше отсюда, де Чироло, и ради всех нас поразмысли о своей жизни. Но помни, что я все еще остаюсь твоим другом. Через несколько дней мы, сидя у Труна, посмеемся над этим инцидентом.

— И это все, что она для тебя значит?

— Перестань подходить к себе с одной меркой, а ко всем остальным — с другой!

— Щенок, в тебе нет чести, ты обманул ее и меня.

Тут я окончательно взбесился и бросился на него. Я нанес по его лицу два быстрых удара. Следующий ему удалось отразить. Крик Армиды еще больше разжигал меня. Он поймал меня ударом в грудь, и я упал. Но тотчас снова вскочил и наносил удар за ударом. Мы уже дрались у балконного ограждения, и я хотел сбросить его с балкона, как вдруг чьи-то руки схватили и растащили нас.

Лицо де Ламбанта было в кровоподтеках и искажено от ярости. Я лишь мельком увидел это, когда меня тащили из комнаты. Меня толкнули, и я по ступенькам полетел вниз. Какие-то другие люди, вероятно, слуги схватили меня, пинками вытолкали во двор и вышвырнули на улицу. За мной захлопнули ворота, а я растянулся на мостовой, издавая громкие стоны.

Не успел я опомниться, как ощутил прикосновение других рук. Обилие питья и еды на свадьбе привлекло сюда множество нищих и бродяг. Они терпеливо ждали, что им подадут, и первым подарком им оказался я. Меня подняли и перевернули вверх ногами.

Грязными руками они шарили по моим карманам, срывали мой новый плащ. Они забрали все мои мелкие монеты. Затем сорвали мой великолепный костюм. Неплохо они за него выручат на базаре.

Нищие отошли в сторону и наблюдали за мной. Я лежал совершенно обессиленный. Затем, как по сигналу, они повернулись и побежали прочь. Темень поглотила их.

Некоторое время я сидел в канаве, обхватив руками голову. Потом встал, пошатываясь, подошел к стене. Меня вытошнило, и я снова упал на колени. Заставил себя подняться и побрел в сторону Старого Моста.

Так, сказал я сам себе, я сыграл роль генерала. Теперь была роль принца. Ему, по крайней мере, судьба подарила смерть. Жизнь — грязное дело. Нужно признать это. Познание убивает.

Чуть позже, ближе к полуночи или к рассвету, я оказался у моста и облокотился на парапет, глядя на темную воду. Я почувствовал холодную дрожь, как будто эта темная ледяная вода текла в моих жилах. Я готов был слиться с этим текучим мраком.

Меня вернул к действительности прерывистый скрипучий звук. Неимоверно унылый скрип то прекращался, то начинался снова. В нос ударила вонь. Это ночные уборщики занимались чисткой сортиров.

Мне снова стали слышаться голоса моих недавних мучителей. Они говорили мне, что умереть — это всего лишь красивый жест, такой же фальшивый, как все вокруг. Но я уже не мог больше продолжать: не потому, что Армида была с каким-то мужчиной и уступила ему — и, судя по ее словам, — уступала больше, чем мне, а потому, что этим человеком оказался мой лучший друг. Она сделала нас врагами.

И обиднее всего — их утверждения, что обман вовсе не был обманом. Что еще может быть более жестоким?

Нудный скрип приблизился, как будто сама улица поднялась и прогуливалась. Вскоре появилась скрипучая повозка с единственным фонарем, который тускло освещал дорогу. Я лежал, вытянувшись на парапете, и уборщики в капюшонах и с прижатыми к носам букетиками цветов — защита от вони — не заметили меня.

Да, был этот позорный эпизод с Бедалар. Но я же был почти вне себя, героем. Кроме того, де Ламбант не имел к ней таких серьезных намерений, какие у меня были к Армиде. Я много раз раскаивался в этом. Но меня снова заставили страдать, как будто раскаяние ничего не значило. И кто? Те, которые сами, и не однажды, совершали грехопадение.

Я пробовал подсчитать, сколько раз они были вместе и впадали в этот грех. Как часто я дружески разговаривал с ними, наверняка, сразу после тесного единения их обнаженных тел? Сколько раз я винил тебя в недостойных подозрениях относительно этой пары.

Телега остановилась на дальнем конце моста. В старом контейнере разожгли костер. Едкий дымок потянулся к месту, где я лежал, устремив взгляд в пучину вод.

Меня тошнило от одной мысли об Армиде и этом презренном самце — но я не мог избавиться от любви к ней.

Мои мысли носились, как летучие мыши, по темной комнате, от стен которой эхом отбивались слова, позорившие меня, позорившие тех, кто их произносил. Если бы только Армида выразила хоть на йоту сожаления…

Нет, я не могу жить с таким позором. Не могу быть в окружении негодяев. Я получил дар, обещанный магами: знание, которое состарило меня.

Я переместился на нижний парапет моста и приготовился броситься в воду. Я не знал, где нахожусь. Вид сточных вод подсказал мне, что они текут из-под огромного Дворца Епископов. Теперь эти черные равнодушные епископы будут молиться о моей душе.

По воде что-то плыло. Неясный свет находящегося недалеко фонаря позволил мне все же различить плывущую по воде человеческую ногу. Я замер. Поток медленно понес ее прочь.

Я снова собрался. Темные воды несли еще один предмет. Он держался у самой поверхности и весь был обвит водорослями. Я застыл в оцепенении. Это была голова человека. Водоросли оказались волосами. Лицо было мертвенно-белое. Рот открыт. На мгновение голова всплыла на поверхность.

На меня глянуло искаженное безмолвным криком лицо Отто Бентсона. Поток увлек ужасный предмет за пределы видимости.

Я присел на парапет. Где-то закричала сова, ей ответила другая. Я услышал сочувственный голос:

— О, Периан, радость моя, ты здесь! Ее руки обвили меня. Я не мог отвести взгляд от водной глади. Мне никого не хотелось видеть.

— О, Перри, когда я услышала, что тебя выставили, я пошла искать тебя. Мой бедный херувим! Что ты тут делаешь? Нельзя тебе оставаться здесь. Я помогу тебе дойти до дома.

Я медленно оглянулся. Я не желал, чтобы меня успокаивали, даже Ла Синглу я не хотел видеть в эту минуту. Но она держала меня в объятиях, прижавшись щекой к моему лицу. Она шептала мне, что проводит меня домой.

— Где я?

— На Старом Мосту, в нескольких кварталах от твоего дома. Там есть теплая постель. В ней лучше, чем в грязной воде Розового канала.

— Меня предали моя возлюбленная и мой друг. Я не могу вынести этого. Душа омертвела, пусть и плоть станет мертвой.

Она хихикнула, нежно обняла меня за шею и поцеловала в висок.

— Я не знала, что ты так наивен, Периан. Идем. Такие неприятности случаются очень часто — из них состоит наша жизнь. Ты же знаешь, что мне пришлось выстрадать.

— Не могу говорить об этом, раз в жизни столько зла.

— Говори, тебе нужно высказаться.

— Женщина поплачет немного и скажет, что она не хотела причинить зла, а друг попросит прощения за свой свинский поступок и скажет, что его соблазнила красота женщины и т. д. Затем оба поклянутся, что они не повторят ошибки — в течение месяца, конечно…

…Все путем. Но эти двое неуклюжих любовников с момента раскрытия их обмана начинают вести себя еще более оскорбительно. Они теряют честь…

Я мог утонуть в слезах от унижения.

Она хлопотала вокруг меня.

— Это от боли. Пойдем отсюда. Здесь не место для того, чтобы…

Я обнял ее и огляделся.

Прокричал петух, крыши осветились первыми отблесками рассвета. Я узнал это место. Я был здесь раньше, не очень давно, в это же самое время с моим так называемым другом де Ламбантом.

— Отведи меня домой, — сказал я.

Когда мы шли, я все думал, хочет ли она переспать со мной. Я не могу, я весь иссяк. Лучше бы я отправился вслед за Отто.

Ла Сингла вела себя благоразумно. Всю дорогу она разговаривала со мной, рассказала, что Поззи встретил среди пришедших из Вамонала свою старую любовь и ее Ла Синглу не будет искать. Что люди то и дело занимаются любовью с теми, с кем они не должны этого делать, но жизнь от этого не останавливается, потому что любовь это всего лишь игра.

— С чувствами нельзя играть.

— Дорогой Перри, ты знал, что Гай занимался любовью с Армидой, пока ты залечивал свои раны. Не мог же ты этого не знать. Так все делают. И ты бы так поступил.

— Но это же бесчестно! Она засмеялась:

— Ты очень много говоришь о чести. Армида, должно быть, устала слышать эти проповеди в своем доме. Возможно, поэтому она предпочла негодяя.

— Не будь хоть ты против меня. Я не оправдываю себя, поверь мне, но вина де Ламбанта несравненно больше.

— Не пытайся изменить свой характер, дорогой. Я свой знаю очень хорошо и не думаю о его изменении. И я довольствуюсь им, и спокойно переношу неприятности, которые он на меня навлекает.

— Теперь в тебе говорит добродетель.

— Ты, как и я, прирожденный актер. Мы очень похожи, дорогой Перри. Ты почти мне брат — хотя я обожала моменты кровосмесительной страсти с тобой.

— А я говорю, что изменю свой характер. Ты мне дорога и ты честна. Другие не знают сами себя, а надо мной смеются. Как прав был Отто Бентсон Малайсия загнивает, наступило время для перемен. И я стану другим, моя Сингла. Обязательно!

— Хорошо, хорошо, но сначала выспись. Вот твоя дверь. Мы поднимались по лестнице, знакомые запахи окружали нас в темноте.

Наверху из-под двери виднелась полоска света. Во мне снова поднялась волна страха. Все люди были мне врагами. Не подослал ли де Ламбант каких-нибудь головорезов, чтобы они избили меня, как это сделал Кемперер? Полчаса назад я уже готов был успокоиться на дне реки, но избиение — это нечто другое.

А может, это Армида, на которую снизошло покаяние, и она полна желания сбежать со мной в чужой город?

— Кто там? — крикнула Ла Сингла. Голос изнутри ответил:

— Друзья Чироло.

— У меня нет друзей, — сказал я.

— Кто? — Она тоже забеспокоилась. — Назовите себя.

Дверь отворилась. На пороге стояла девушка с фонарем в руке. Это была Летиция Златорог.

Ла Сингла и я вошли в комнату. Ни слова не говоря, я упал на кровать.

В комнате был еще и Бонихатч. Он все еще держал маску-цветок. Он внимательно посмотрел на меня и покачал головой.

Ла Сингла все взяла на себя. Она стянула с меня ботинки, стащила одежду и одновременно попыталась удалить моих гостей.

Бонихатч извиняющимся тоном, но твердо объяснил, что он и Летиция прислуживают на свадьбе, чтобы немного заработать, а сейчас они свободны. Они видели драку и то, как меня выбросили на улицу, и пришли навестить меня. Они надеются, что теперь я пойму, кто мои настоящие друзья, а кто враги, и присоединюсь к прогрессистам, где мне окажут достойное уважение.

— У меня нет друзей, Бонихатч. Просто я вам сейчас нужен.

— Кончай жалеть себя.

— Уходите. Я с вами не ссорюсь, но знаю, что Бентсон мертв. Государственная полиция вас тоже схватит. — И я рассказал им все, что видел.

— За что они убили его? — спросила Летиция.

— Не беспокойте Периана. Он так истощен, — сказала Ла Сингла.

— Ты тоже должна понять, — сказала Летиция, повернувшись к Ла Сингле. Бентсон был очень умным человеком и почти уговорил Гойтолу перейти на свою сторону. Они бы многое изменили в Малайсии. Даже пьеса «Принц Мендикула» открыла бы дорогу другим пьесам с более глубоким социальным содержанием. В прологе «Мендикулы», который должен был завтра на торжестве читать Бентсон, обличается коррупция богатых и рассказывается о горестях нищих.

— Чтобы спасти свою паршивую шкуру, Гойтола сдал Отто властям. Он полностью заложил его, — сказал Бонихатч. — Революционный комитет может принять решение примерно наказать Гойтолу. Ты будешь возражать против этого решения?

— Я сейчас ничего не соображаю. Невозможно что-нибудь изменить в Малайсии. Я буду работать на себя.

Ла Сингла варила на кухоньке кофе, но она высунула оттуда прекрасную головку и крикнула:

— Первородное проклятие магов гласит, что в Малайсии никогда не произойдут перемены.

— Просто большинству кажется, что стабильность — это хорошо, — сказала Летиция. — Только самые бедные и отчаявшиеся тоскуют по переменам.

Она была слишком бесстрастна в этот вечер. И держалась как-то отстранение.

— Все это чушь собачья, — закричал Бонихатч. — Не было никакого первородного проклятия. Все легенды о происхождении Малайсии — как и вздор, будто люди произошли от животных, — абсолютный обман, предназначенный для того, чтобы оболваненными людьми было легче управлять. Бентсон часто рассказывал мне о просвещении в Толкхорне. Там они плюют на весь этот заплесневелый бред, которым здесь пичкают с рождения. Все тут надо изменить, все каленым железом выжечь!

Я лежал без сил и слушал их всех. Летиция серьезно, как будто повторяя урок, убеждала Ла Синглу:

— Конечно, люди, поколение за поколением, привыкают к постоянству. Стабильность — это мир А во всем мире обычным средством для перемен является война. Мой дядя говорил мне, что турки не могут покорить Малайсию, потому что первородное проклятие или вера в него не подпускают к нам ни войн, ни изменений. Большинство людей интуитивно признают это.

— Я всего лишь актриса. Это не мое дело. Я хочу, чтобы Перри спал. И, в отличие от тебя, мне не нужны никакие войны.

Бонихатч бросил свою маску и вмешался в разговор, с уверенным видом поучая Ла Синглу.

— Война для человечества — величина постоянная. Она существует и в Малайсии, только в другом виде и на другом уровне. Одну из жертв этой войны ты только что доставила домой. У нас не слышно грома пушек и не бросают копья, никого не насилуют и не режут. Но в нашем обществе постоянно идет скрытая война и она такова, что даже среди любовников обнаружишь борьбу, вражду, недоверие, предательство, а не одни только раздвинутые женские ноги.

Я издал нечто вроде смешка. Армида, классовый враг Бони-хатча, сказала как-то то же самое и почти в тех же словах. Ла Сингла только отмахнулась от его поучений.

— Я знаю гораздо больше тебя, молодой человек, о раздвинутых ногах. Выпей немного кофе. Тебе так же плохо, как и Периану Нужно видеть радость в жизни и не думать о таких ужасных вещах. — Она торопливо прошла в комнату, неся глиняные кружки, наполненные горячим кофе, от которого поднимался пар.

Она встала возле меня на колени, я с благодарностью принял кружку и погладил ее по пухлой щечке.

— Так-то лучше. Доброжелательность никогда никому не вредит Бунтарство бьет всех, не разбирая, — сказала она.

— Мы выступаем только против богатых и привилегированных, — сказал Бонихатч. — Мы проследим за этим!

Кофе немного оживил меня. И у меня прорезался голос.

— Высокомерие богатых, — вот что я ненавижу, — сказал я. — Что там должно быть в бентсоновском предисловии к «Мендикуле»?

— Но сам-то ты испытывал высокомерие — твое собственное слово — по отношению к старику. А мы с Петицией любили его. Мораль пьесы очевидна, но Отто хотел немного усилить ее в предисловии. Люди типа генерала Геральда или Мендикулы так привыкают не обращать внимания на чувства своих подчиненных и подданных, что теряют способность сами что-либо чувствовать. Их любовь оборачивается жаждой полной власти. Любовь становится еще одним средством в борьбе за власть.

— А женщины становятся просто пешками, которые можно разменять по ходу партии и которые, как состояние, можно приобрести или потерять, — сказала Летиция. — Ты пробовал эксплуатировать меня, Периан, или, может, уже забыл об этом?

Я схватился за голову:

— О черт, и ты туда же! Ты и сама не прочь была извлечь из меня выгоду Вы, ребята, заблуждаетесь. Женщины не пешки. Они точно так же могут навредить, как и мужики.

— Если ты имеешь в виду Армиду, — резко сказала Летиция, — она безнадежная пешка, заложница своего классового происхождения. Она дурачила тебя, потому что в условиях лживого общества она не могла открыть в себе настоящие чувства.

— Достаточно об этом, — сказала Ла Сингла. — Армида — прекрасная молодая дама и к тому же неплохая актриса.

— Ты, Летиция, всегда к ней ревновала, — проговорил я.

— А она превратила тебя в комнатную собачку для развлечения богачей, вновь съязвила Летиция.

— Оставьте бедного Периана в покое, он в ужасном шоке! — закричала Ла Сингла.

— Я дам тебе, де Чироло, кое-что почитать. Ты поймешь, что мы гораздо сильнее, чем ты думаешь, — настаивал Бонихатч.

— Ради бога, уходи, Бонихатч. Ни слова больше. Завтра утром встретимся. А теперь уходите. Мне нужно придти в себя.

Наконец они ушли. Я вытянулся на кровати, и Ла Сингла легла рядом со мной.

— Лучше не ходи, могут быть неприятности, — сказала она, с серьезным видом. Затем засмеялась.

К моему удивлению, я тоже смог рассмеяться.

— У меня всегда неприятности.

— Завтра ты не сможешь с ними встретиться. Мы будем ставить «Албриззи».

— Сингла, птичка моя, что-то есть в том, как они понимают общественный строй. Должен признать, что хоть я действительно люблю Армиду, но и о том, что брак с ней поправит мои дела, тоже думал. Неужели я так испорчен? И наказан именно за это?

— Нам нужно немного поспать. Через несколько минут солнце взойдет. Ты еще должен научиться отличать жизнь от искусства, а искусство — от искусной фальшивки. Я на целый год старше тебя, и мне это известно.

— Это не мешает тебе прикидываться прелестной дурочкой! Я обнял ее за плечо и без всякой мысли положил свою ногу на ее. Целуя ее в щеку, я сказал:

— Я все же пойду к Бонихатчу. Я так решил, Мне нужно расширить свои представления о жизни. А ты, моя прехорошенькая Сингла, выходи за меня замуж.

— Тогда тебе не сдобровать!

— Непривычно видеть тебя в роли ангела-хранителя.

— Не надо шутить. Мне тоже хочется тепла, а это меня согревает.

Она опустила голову на подушку рядом с моей головой и закрыла глаза. Я лежал и рассматривал ее, как будто впервые видел. Пламя свечи, уже ослабленное серыми предрассветными тенями, прокрадывавшимися через створчатое окно, высвечивало очаровательные контуры ее совершенного лица. Я заботливо обнял ее и тут же уснул.