Местность между Кориантурой и Чалцем покрывала система приподнятых насыпей, похожих на переплетенные вены. Кое-где насыпи пересекались. Пересечения были отмечены грубым подобием ворот, предназначенных преграждать путь домашнему скоту, норовящему вырваться на свободу. Где люди и животные протоптали свои тропы, вершины насыпей были уплощены, склоны покрыты жесткой дикой травой, переходящей в тростник там, где промыли русла ручьи с черной водой. Земля в таких местах хлюпала под ногами пеших и конных. Грузный домашний скот проходил здесь без задержек. Животные останавливались лишь время от времени, чтобы напиться из темных глубоких луж.

Лутерин Шокерандит и его пленница были тут единственными человеческими фигурами на много миль. Их продвижение вперед иногда замедлялось из-за стай птиц, шумно взлетавших по сторонам от путников и после низкого перелета так же внезапно, дружно, опускавшихся крылатым облаком где-то в приглянувшемся месте.

По мере приближения к морю расстояние между мужчиной и его спутницей увеличивалось, а маленькие ручейки, текущие у них под ногами, от близости моря становились солоноватыми. Легкое журчание ручьев составляло приятный аккомпанемент хлюпанью почвы под копытами лойсей.

Остановившись, Шокерандит дождался отставшую Торес Лахл. Лутерин хотел накричать на женщину, но что-то остановило его.

Он был уверен, что странный капитан Фашналгид солгал по поводу приема, который ожидал армию Аспераманки на подступах к Кориантуре. Поверить Фашналгиду означало усомниться в системе, которой Лутерин верил и в которой жил. Но в то же время убежденность, с какой говорил капитан, заставила Шокерандита задуматься и насторожиться. Шокерандиту было поручено доставить донесение Аспераманки в Кориантуру, где располагался штаб армии. В том числе в его обязанности входило избегать всяческих ловушек. Самым разумным в сложившейся ситуации было притвориться, будто он поверил Фашналгиду, и скрыться из Чалца на лодке.

Над насыпями сгущались сумерки. Фигура Фашналгида исчезла. Шокерандит не мог развить такую скорость, какую хотел бы. Его лойсь шел по вершине насыпи, и казалось, что каждый шаг животного вязнет в раскисшей почве.

— Держись ближе ко мне! — крикнул он Торес Лахл. Собственный голос громом отозвался в ушах Шокерандита. Он дернул поводья и снова направил лойся вперед.

Мелкий дождь, который раньше грозил перерасти в обычный ускутошский обложной, как это называлось, прекратился. Дождевую пелену ветер унес на запад, к морю, оставив насыпи в рассеянном свете пары закатных солнц. Кому-то эта картина могла показаться печальной; но даже в этих заброшенных местах такая погода благотворно влияла на существование видов, которые сражались за господство на Гелликонии: расы анципиталов и расы людей.

В приливных прудах по обе стороны от насыпей отлично прижились морские водоросли. Водоросли были подобны ламинариям и накапливали в своих узких и длинных коричневых полосках йод из морской воды. Альга испаряла свои химические компоненты в виде йодистых соединений, в основном йодистый метил. Йодистый метил снова разлагался в атмосферном воздухе, выделяя йод, и ветер разносил это полезное вещество по всем уголкам планетарного шара.

Двурогие и люди не могли существовать без йода. Щитовидные железы, регулирующие метаболизм при помощи йодсодержащих гормонов, активно поглощали йод из воздуха.

В это время Великого Года, после рубежа Семи Затмений, часть этих гормонов внезапно решила, что человеческая раса должна стать чуть более подверженной воздействию вируса «геллико», чем прежде.

Словно угодив в лабиринт, его думы блуждали кругами, повторяя один и тот же маршрут. Он вновь и вновь вспоминал свою знаменитую вылазку в Истуриаче — но без прежней гордости. Его товарищи восхищались его храбростью; каждая выпущенная им пуля, каждый удар мечом, который он наносил врагу, теперь покрылись позолотой легенды, сросшейся с его именем. И все равно он вздрагивал от ужаса, припоминая, что совершил и, хуже того — восторг, который при этом испытывал.

И эта женщина. Во время их одинокого путешествия на север он обладал Торес Лахл. Пока он занимался своим делом, она покорно терпела. Он все равно наслаждался ощущением женской плоти и своей властью над ней. Иной раз он смутно вспоминал о своей далекой нареченной, Инсил Эсикананзи, дожидающейся его в Харнабхаре. Что она подумает о нем, возлежащем с чужестранкой из самого сердца Дикого Континента?

Эти думы возвращались к нему разрозненными и бесформенными стайками вперемежку с головной болью. Внезапно он вспомнил, как однажды в детстве столкнулся с матерью. Он бездумно вбежал в ее покои. Там стояла смутная фигура, почти не покидающая своих покоев (и реже прежнего — со времени смерти Фавина). Горничная помогала матери одеться, а та смотрела на себя в туманное серебряное зеркало, где отражались скопления бутылочек с духами и притираниями, напоминающие шпили и купола далекого города.

Мать повернулась к Лутерину, но не двинулась навстречу, вообще не шелохнулась, не сказала — насколько он помнил — ни слова. Матери помогали облачиться в парадную одежду по случаю какого-то торжественного приема. Одежда матери, расшитая картами Гелликонии, несла извечное напоминание о Колесе, которое придавало ей торжественную значимость. Страны и острова были вышиты серебром, моря выделены яркой лазурью. Волосы матери, еще не убранные, лежали темной массой, водопадом, который стекал с Северного полюса к Верхнему Никтрихку и даже дальше. Одежды застегивались сзади. Лутерин заметил, как стоит мать и как служанка склонилась перед ней, чтобы застегнуть пуговицы там, где город Олдорандо и Дикий Континент обозначали женские интимные места. Потом его всегда мучил стыд оттого, что он увидел такое.

Жесткая трава на вершине насыпи, напоминавшая растительность на теле, странным образом приблизилась к его лицу. Он видел, как мелкие амфибии разбегаются в трещины, опушенные травой-волосом, слышал, как журчит вода, видел как пестрые маргаритки гибнут под копытами лойся, словно мгновенно увядающие осенью. Вселенная устремилась ему навстречу. Он покачнулся и соскользнул с седла.

В последний миг ему удалось выпрямиться и не упасть, стать на обе ноги. При этом он испытал незнакомое ощущение.

— Что с тобой? — тревожно спросила Торес Лахл, подъехав ближе.

Шокерандит почувствовал, что ему трудно повернуть голову, чтобы взглянуть на нее. Шапка сползла на глаза. Почувствовав недоверие к женщине, он потянулся к пистолету, потом вспомнил, что пистолет висит на седле. Он покачнулся и уткнулся лицом в мокрый мех на крупе лойся. Потом опустился на землю и почувствовал, как съезжает по насыпи вниз.

Странная неподвижность сковала его тело. Его желания и возможности совершенно разошлись. Он услышал, как Торес Лахл спустилась с лойся и, хлюпая по грязи, подошла туда, где он лежал, раскинув руки.

Он ощутил ее пальцы на своем теле, услышал ее голос, внимательный, тревожный, взывающий к нему. Торес помогла ему подняться. Ломило каждую косточку. Он хотел вскрикнуть, но не смог издать ни звука. Кости раскалывались от боли, тело кричало, боль пробиралась в голову. Его тело корчилось в судорогах. Он увидел, как небо по краям заходится вихрями.

— Ты болен, — сказала Торес Лахл. Она не могла заставить себя произнести страшное название болезни.

Девушка отпустила Лутерина, и тот снова упал на мокрую траву. Торес стояла, глядя на безлюдные насыпи и далекие голые холмы, откуда они пришли. Там, в южной части неба, все еще колыхались занавеси дождя. Маленькие крабы стремительно спасались в ручейках у ее ног.

Она могла убежать. Ее пленитель недвижно лежал у ее ног, беспомощный, и она могла застрелить его. Обратная дорога в Кампаннлат таила смертельные опасности, к тому же с юга, откуда-то из степей, приближалась армия. На севере, всего в нескольких милях отсюда, находилась Кориантура; укрепление, отмечающее подступы к городу, смутно выделялось на горизонте. Но это была территория врага. Вокруг темнело.

Торес Лахл в нерешительности прошлась. Потом вернулась к распростертой фигуре Лутерина Шокерандита.

— Давай посмотрим, что можно сделать, — проговорила она.

Ей с трудом удалось посадить его обратно в седло. Потом она забралась ему за спину и, ткнув лойся пятками в бока, пустила животное шагом. Второй лойсь тоже послушно двинулся вперед, то быстрее, то медленнее, но без задержек, явно предпочитая общество хозяев ночному одиночеству в пустошах.

Взволнованная и встревоженная, Торес то и дело понукала лойся, чтобы тот не сбавлял ход. В быстро сгущающихся сумерках она наконец заметила впереди Фашналгида, чья фигура верхом на лойсе выделялась на фоне далекого моря. Взяв револьвер Шокерандита, она выстрелила в воздух. С окрестных пустошей поднялись птицы и стаями разлетелись в стороны.

Еще через полчаса мрак ночи — или его сводный полубрат — укрыл землю, хотя кое-где в озерках и лужах отражался юго-западный горизонт, за который только что скрылся Фреир. Фашналгида больше не было видно.

Она пришпорила лойся, придерживая Шокерандита и прижимая его к себе.

По обеим сторонам от насыпи поднималась вода. Со всех сторон слышался нарастающий шум, и Торес Лахл поняла: начинается прилив. Она никогда прежде не видела моря и теперь боялась его. Почти в полной темноте она выехала к небольшому мысу, но не сразу поняла это. Впереди у берега стояла лодка — небольшой баркас.

Мелкое море плескалось с алчным хлюпаньем. Чешуйчатая трава и осока издавали призрачный шорох. Небольшая волна мерно била в борта суденышка. Нигде не было видно ни души.

Торес Лахл спустилась с лойся и стащила наземь Шокерандита. Медленно и осторожно она подошла к краю мыса, где стоял на привязи баркас.

— Эй, ни с места! Ближе не подходить!

Торес Лахл охнула, потому что крик исходил словно у нее из-под ног. Из расселины выскочил мужчина и направил ей в голову пистолет.

Учуяв в его дыхании алкоголь и разглядев роскошные усы, она немедленно с облегчением узнала капитана Фашналгида. Капитан тоже усмехнулся, узнав ее и Шокерандита, но не выразил ни удовольствия, ни досады по поводу того, что жизнь полна утомительных происшествий, с каждым из которых приходится иметь дело.

— Зачем ты увязалась за мной? Решила притащить за собой Гардетаранка?

— Шокерандит болен. Вы можете мне помочь?

Фашналгид повернулся и крикнул кому-то в лодке:

— Беси! Выходи. Опасности нет.

Беси Бесамитикахл, кутаясь в меха, выбралась из каюты, где пряталась, и вышла вперед. Ранее она почти без выражения выслушала план Фашналгида касательно того, как он отведет удар олигархии, нацеленный на армию Аспераманки, — при том, что капитан вложил в свою речь немало драматизма. Он отправится навстречу священнику-военачальнику тайными тропами и окольным путем, потом они вместе с Аспераманкой прискачут к лодке, где Беси останется их дожидаться. Лодку им выделил от своих щедрот Эедап Мун Одим. Беси не должна подвести своего хозяина. На карту поставлены жизнь и честь.

Она пересказала план Одиму, который выслушал его с видимым удовольствием. Как только Фашналгид впутается в незаконное предприятие, он тут же окажется в руках Одима. Вышло так, что в распоряжении Одима имелся баркас с лодочником в роли команды, и Беси вполне могла пересечь залив и забрать знаменитого священника.

Но и за то недолгое время, которого потребовала организация этого маленького предприятия, законы олигархии успели поймать в свои силки население города.

День за днем, улица за улицей Кориантура оказывалась в тисках военного положения. Наблюдая это, Одим молчал, волнуясь за многочисленных родственников и строя собственные планы.

Беси помогла Торес Лахл перенести бесчувственного Шокерандита на баркас.

— Зачем нам эти двое? — спросила она, с раздражением глядя на больного. — Для чего нам брать их с собой? Наверное, он заразный.

— Нельзя бросить его здесь, — ответил Фашналгид.

— Ты хочешь сказать, что лойсей мы тоже должны забрать?

Не обратив внимания на замечание Беси, капитан кивнул лодочнику, чтобы тот отчаливал. Лойси остались на берегу молчаливо наблюдать за отплывающей лодкой. Один подался было вперед, но поскользнулся в грязи и отступил. Лойси так и стояли на берегу, даже когда маленькая лодка исчезла в тумане, уйдя в сторону Кориантуры.

На воде тянуло холодом. Лодочник сидел у руля, остальные прятались от ветра в каюте, затянув брезент на дверях. Торес Лахл не была склонна болтать, но Беси упорно продолжала расспрашивать.

— Откуда ты родом? Судя по говору, ты не из этих мест. Этот мужчина твой муж?

Торес Лахл неохотно призналась, что она рабыня Шокерандита.

— Что ж, теперь у тебя появилась отличная возможность освободиться от рабства, — весело сказала Беси. — Такие возможности выпадают не часто. Например, если твой хозяин умрет.

— Возможно, в Кориантуре мне удастся найти корабль, купить на нем место и вернуться в Кампаннлат — после того как лейтенант Шокерандит поправится, конечно. Ты сможешь мне помочь?

— Дамы, — подал голос капитан Фашналгид, — в Кориантуре у нас будет достаточно неприятностей и без того, чтобы помогать беглым рабыням. Вы красивая женщина — уверен, что вам удастся вытянуть счастливый билет.

Не обратив внимания на последнее замечание, Торес Лахл спросила:

— Какие неприятности вы имеете в виду?

— Эх... все под Богом ходим, под олигархом, точнее под майором Гардетаранком — они решают за нас, — ответил Фашналгид. Вытащив из кармана флягу, он щедро угостился содержащимся в ней напитком.

Немного подумав, он протянул фляжку женщинам.

Из дальнего угла каюты раздался голос Шокерандита, отчетливо проговорившего:

— Я не хочу пройти еще раз через это...

Торес Лахл положила руку на его пылающий лоб.

— Мой дорогой лейтенант, очень скоро вы обнаружите, что наша жизнь — это непрекращающийся спектакль.

Население Сиборнала составляло лишь сорок процентов от населения соседнего Кампаннлата. Тем не менее связь между отдаленными столицами северного континента была налажена не в пример лучше, чем в Кампаннлате. Пути были отличные, за исключением разве что таких отсталых районов, как Кай-Джувек — по причине того, что некоторая (существенная) часть населения была отделена от моря, служащего путями сообщения, большими пространствами суши. Управлять таким континентом было не слишком сложно, в особенности при наличии сильной воли, исходящей из самого сильного города, Аскитоша.

Глядя на план Аскитоша, можно было заметить, что его улицы образуют концентрические полуокружности, в центре которых, над морем, высилась огромная островерхая церковь. Огонь на острие церковного шпиля был виден с моря за много миль от берега и из любой точки побережья. У дальней границы полуокружности, в миле с лишним от берега, вздымался Ледяной Холм, на гранитной вершине которого стоял замок, где обитала сильнейшая воля Аскитоша и всего Сиборнала.

Эта Воля следила за тем, чтобы все дороги на континенте были загружены транспортом — военным или транспортом, готовящим военное продвижение, иными словами — почтовым. Почтальоны в небольших форменных шлемах один за другим появлялись в городах, объявляя о все новых ужесточениях. Часто объявления на доставленных почтальонами плакатах имели вид заботы о населении: например, указ «О предотвращении распространения жирной смерти», или «Об ограничении голодающих и жаждущих», или «Об аресте опасных элементов». Источником наибольшей общей досады, источником возмущения, было «Ограничение прав личности».

Те, кто трудился во славу олигархии, предполагали, что за всеми этими волеизъявлениями, вершащими судьбами северного континента, стоит верховный олигарх Торкерканзлаг II. Никто и никогда не видел Торкерканзлага. Торкерканзлаг, если только он вообще существовал, скрывался в череде залов Замка на Ледяном Холме. И последние указы скорее всего были писаны единолично тем неизвестным, кто, презрев собственную свободу, заточил себя в залах без окон.

Высшие же чины часто сомневались, что верховный олигарх существует, справедливо полагая, что этот титул — лишь пустой звук, подозревая, что правление осуществляют палаты Совета олигархии.

Ситуация складывалась совершенно парадоксальная. Центр власти составляла плеяда окружения Азоиаксика Первого, ядро церкви. Торкерканзлага трактовали как имя, которое применялось на выборной основе, и скорее всего не к единственному лицу.

В народе гуляли также и obiter dicta, предположительно слетевшие с уст — или, по мнению некоторых, прокарканные клювом — самого олигарха:

«Можно вести дискуссии в совете. Но следует помнить, что мир вокруг — не палата совета. Более всего мир напоминает камеру пыток».

«Не стоит бояться, что вас назовут злым. Таков удел любого правителя. Людям не нужно ничего, кроме зла, — это можно понять, прислушавшись к разговорам на любом углу».

«Там, где возможно, используйте предательство. Предательство обходится дешевле любой армии».

«Церковь и государство — брат и сестра. Однажды нам придется решить, кто из них унаследует семейное состояние».

Вот какие мудрые изречения, пройдя сквозь пищеварительный аппарат Внутренней палаты, становились достоянием гласности.

Что касается Внутренней палаты, то можно было ожидать, что ее члены лучше всего знакомы с проявлениями Воли. Но ничего подобного. Члены Внутренней палаты — сейчас они присутствовали на собрании, куда явились в масках, — в общем и целом были еще хуже осведомлены об источнике Воли, чем обычные необразованные горожане с мокрых от вечных дождей улиц у подножия холма, и так близки к верховной Воле, что предпочитали отгораживаться от нее при помощи притворства. Их маски были всего лишь барьерами, выставленными их неискренностью; власть имущие настолько мало доверяли друг другу, что выработали такую манеру поведения относительно проявлений олигархии, которая надежно скрывала правду, — точно так же, как насекомые-хищники маскировались под нечто невинное, с тем чтобы приманить и одурачить добычу, а неядовитые разновидности старались сбить с толку охочих до них хищников.

Случилось так, что член совета из Брайджта, столицы Брибахра, знал истину о верховной Воле. Он вполне мог рассказать приятелям правду, мог отстаивать полуправду или тем или иным образом, в зависимости от того, что больше его теперь устраивало, лгать о существе вопроса.

Посему в случае советника из Брайджта трудно было оценивать степень притворства: прикрываясь столь афишируемым, навязанным континентальным союзом, подкрепленным многочисленными мрачными мирными актами, Ускутошк вел войну с Брибахром, и войска из Ускутошка осаждали Раттагон (насколько возможна была осада этого острова посреди суши).

Более того, прочие члены совета опирались на «правду» советника из Брайджта, согласно тайным симпатиям, которые питали к нему, поборнику политики своей страны, решившейся бросить вызов главенству Ускутошка. Но ни на что другое они не были способны. Даже их искренность подразумевала интригу.

Никто не мог быть уверен, что понимает, каково положение дел. Но они были совершенно спокойны и уверены, так как знали, что их собратья — члены совета — введены в заблуждение в той же степени.

Так и вышло, что в самом сильном городе на планете крылся источник наибольшей растерянности и смущения. В этой-то растерянности население города встречало грядущую критическую смену времен года.

Сейчас члены совета обсуждали последний эдикт, спущенный к ним для утверждения неведомой им Волей олигарха. Данный закон запрещал практиковать паук. Этот закон был наиболее вызывающим за последнее время. Паук противоречил церковным канонам.

В случае, если закон появится, его доведут до каждого шлемоносца на континенте с целью неукоснительного исполнения нового запрета. Поскольку все члены совета почитали себя образованными людьми, они вели обсуждение в форме ленивой дискуссии. Их губы медленно шевелились под масками.

— Этот эдикт ставит под сомнение самое нашу природу, — заявил советник из города Футира, столицы Кай-Джувека. — Сейчас мы ведем речь о традициях. А традиции неприкосновенны. Но что, если традиции не столь уж неприкосновенны? С другой стороны, у нас есть незыблемость Церкви, истинная основа единства Сиборнала, и бог Азоиаксик — ее краеугольный камень. Тут же мы имеем практику паука, не признанную церковью, практику, благодаря которой живая душа может входить в транс и общаться с душами умерших родственников. Эти умершие, насколько нам известно, находятся в постоянном движении вниз, к Всеобщей Прародительнице, к нашей общей праматери. На одной чаше весов — наша религия, чистая, интеллектуальная, научная; на другой — туманный принцип матриархата.

Теперь следует готовиться к худшим временам, к царству вечного холода. Для этого нам всем следует внутренне восстать против принципов матриархата и искоренить их среди населения. Следует нанести сокрушительный удар по отсталому культу материнства, Всеобщей Прародительницы. Мы обязаны воспретить паук. Я уверен, что за новым, последним и самым мудрым, указом Воли кроются самые чистые намерения, забота об обществе.

Таким образом, я могу заявить одно...

Почти все члены совета были людьми преклонного возраста, привыкшими к своим летам и упорствующими в желании быть стариками. Собрание происходило в старинной зале, где все предметы, будь то железо или дерево, были за минувшие века отполированы поколениями рабов до тусклого глянца. Железный стол, за которым сидели члены совета, голый пол под их защищенными обувью ногами, вычурные кресла, в которых они сидели, — все блестело. Полированные мозаичные панели на стенах разнообразно отражали собрание. Заключенный в решетки, горел огонь; из-за прутьев пробивалось больше дыма, чем света. Очаг не давал особенного тепла, и члены совета кутались в пледы, подобно актерам в старинной постановке. Лишь одно хоть сколько-то скрашивало аскетизм комнаты — большой гобелен на одной из стен. Вышитое на алом фоне колесо влекли по небесному океану гребцы в бледно-голубых одеждах; все они улыбались, глядя на поразительно высокую фигуру матери, из ноздрей, рта и грудей которой в небеса исторгались звезды. Старинная драпировка придавала комнате торжественный вид.

Пока один из товарищей держал речь, остальные члены совета либо потягивали пелламонтейновый чай, либо рассматривали свои ногти, либо глядели на волю, в узкие высокие окна, где виднелся Аскитош, словно разделенный на узкие вертикальные полоски.

— Некоторые утверждают, что предание о Всеобщей Прародительнице есть поэтическое выражение души, — заявил член совета из отдаленной провинции Каркампан. — Однако до сих пор не установлено, существует ли понятие души. Если душа существует, то может быть и так, что душа — не побоюсь избитой фразы — не хозяйка в своем дому. Возможно, наши души есть нечто существующее независимо от нас. Возможно, это часть самой Гелликонии, поскольку каждый атом в нас есть часть Гелликонии. В таком случае вполне может существовать опасность нарушить свою связь с Прародительницей. Именно на это я хочу обратить внимание уважаемых членов совета.

— Кроется ли в этом опасность или нет, но люди должны подчиняться воле олигарха, иначе Вейр-Зима уничтожит их. Следует исцелиться от своих душ. Только повиновение проведет нас через три с половиной века льдов и холода...

Это резкое замечание донеслось с противоположной стороны стола, где смешивались свет и тени.

Вид Аскитоша был нарисован единственным тоном — сепией. Город укрыл так называемый «иловый туман», плотное зыбкое покрывало сухого прохладного воздуха, спустившегося с горных плато вокруг города. К туману примешивался дым, поднимающийся из тысяч труб, ибо ускуты желали обитать в тепле. Город утопал во мраке, отчасти порожденном им самим.

— С другой стороны, общение с предками в пауке во многом способствует укреплению души, — проговорил один седобородый. — В особенности в годину несчастий. Хочу заметить, что я уверен, что многие из нас хоть раз находили утешение в общении с духами.

Член совета из Идживибира, из порта Лорая, ворчливо заметил:

— Как бы ни было, но почему наши ученые так и не смогли открыть, отчего души и останки, ныне настроенные так по-дружески к нашим душам, иногда проявляют — а древние трактаты упоминают и такие случаи — враждебность? Возможно, тут тоже наблюдаются сезонные изменения... что вы об этом думаете? Духи дружелюбны летом и зимой и враждебно настроены весной?

— Этот вопрос будет снят, и духи и останки будут предоставлены самим себе и останутся во власти своего настроения, нас не касающегося, если мы решим утвердить и обнародовать рассматриваемый ныне нами эдикт, — заметил член совета из Футира.

Сквозь узкие окна видны были печатные листки, в которые, не успевало пройти и пары дней после принятия нового указа верховного олигарха Торкерканзлага II, обращались установленные им законы. Вскоре листовки, тысячами выходящие с печатных станков, аккуратными буквами объявят о Запрете Занятия Пауком, будь то Единолично или в Обществе Других Людей. Данный запрет преподносили как новую меру в борьбе с Надвигающейся Эпидемией. Наказанием за нарушение закона был штраф в сотню сибов, за повторное нарушение — пожизненное заключение.

Внутри Аскитоша устроили паровую железную дорогу; повозки следовали со скоростью десять — двенадцать миль в час. Источник ужасного дымового загрязнения, эти повозки были эффективны, и дорога вышла за черту города. Повозки вывозили бесчисленные пачки листовок в перевалочные пункты на окраине, а также в гавань, откуда корабли развозили волю олигарха по всем сторонам света.

Вскоре несколько таких пачек прибыло и в Кориантуру. Расклейщики торопливо помчались по городу, донося до всех и каждого суть нового закона. Одну из листовок приклеили на стену дома, где вот уже два столетия проживало семейство Эедап Мун Одима.

Но в тот час дом был уже пуст, покинут всеми, вплоть до мышей и крыс. Совсем недавно входная дверь захлопнулась в последний раз.

Эедап Мун Одим вышел из родового гнезда своей обычной немного скованной походкой. Ему было чем гордиться: на его лице не было и тени снедавшей его горести.

В это особое утро Одим двинулся к побережью океана Климента кружным путем, по улице Рангобандриаскош и через Южный Двор. Его раб Гагрим шел за ним следом, с вещами.

С каждым шагом Одим все отчетливее понимал, что ступает по улицам Кориантуры в последний раз. За долгие минувшие годы из-за своих кай-джувекских корней он думал о Кориантуре как о приюте беженца; только теперь он почувствовал, в какой степени Кориантура стала его домом. К отъезду он приготовился наилучшим образом; по счастью, у него осталась пара друзей-ускутов, приятели-купцы, кто помог ему.

Улица Рангобандриаскош ответвлялась влево и вверх. Одим остановился на перекрестке и немного постоял против церковного двора, глядя назад вдоль улицы. Вдали остался его старый дом, суженный книзу, облепленный деревянными балконами, похожими на гнезда экзотических птиц, с длинными загнутыми скатами крыши, почти соприкасающейся с крышей напротив. Но внутри уже не было многочисленного семейства Одимов: только свет, тени, пустота и старомодные фрески на стенах, представляющие картинки жизни — такой, какой она когда-то была в Кай-Джувеке. Одим упрятал бороду поглубже в воротник пальто и быстро зашагал дальше.

Теперь он шел через квартал мелких ремесленников: серебряных дел мастеров, часовщиков, переплетчиков, художников всех мастей. На одной стороне улицы — маленький театр, где давали всевозможные представления, которых не могли допустить в театрах в центре города: пьесы, посвященные магии и наукам, фантазии, играющие с возможным и невозможным (что по большей части представлялось похожим), трагедии о разбитых чайных чашках, комедии о кровавых войнах с бесчисленными жертвами. И сатиры. Иронию и сатиру — вот что верховные правители не могли ни понять, ни стерпеть. Поэтому театрик часто закрывали. Театр был закрыт и теперь, и улица без живописных афиш казалась невыносимо скучной и безликой.

В Южном Дворе жил старый художник, который писал декорации для спектаклей и расписывал фарфор для заводика, чьей продукцией торговал Одим. Джесерабхай был уже стар, но до сей поры сохранил твердую руку и уверенно расписывал тарелки и соусники; а главное, его талант приносил прибыль семье Одима. Одим высоко ценил знакомство со старым художником, несмотря на его острый язык, и теперь решил сделать ему прощальный подарок.

Дверь Одиму открыл фагор. В Южном Дворе было много фагоров. Как правило, ускуты подчеркнуто презирали анципиталов, но люди искусства находили извращенное удовольствие в соседстве фагоров, с любопытством подмечая оригинальную способность тех внезапно впадать в полную неподвижность, так же внезапно переходящую в движение. Сам Одим не переносил густой млечный дух фагоров, поэтому побыстрее проскользнул в дом и сразу направился в покои Джесерабхая.

Тот сидел на диване, завернувшись в старый кидрант, и грел ноги у железной жаровни. Рядом лежал альбом с картинами. Художник медленно поднялся со своего ложа, чтобы приветствовать Одима, и предложил ему присесть на обитый истертым бархатом стул напротив. Гагрим с багажом в руках остался стоять у него за спиной.

Выслушав новости, художник мрачно покачал головой.

— Что ж, нет сомнений — для Кориантуры наступают скверные времена. Вот уж чего я не ожидал. Мне жаль, Одим, что дело обернулось так плохо и вас вынудили уехать. Что касается меня, то я всегда считал вас истинным жителем Кориантуры, вас и всю вашу семью.

Одим остался недвижим. Потом медленно, машинально, даже не подумав, произнес:

— Да, здесь моя родина... ваши слова поразили меня. Я родился здесь, всего в миле отсюда, а до того здесь родился мой отец. Это мой дом, так же как и ваш, Джесси.

— Но я думал, что вы из Кай-Джувека?

— Да, когда-то моя семья приехала из Кай-Джувека, и я горжусь этим. Но я также и сиборналец, и житель Кориантуры, и то и другое вместе.

— Тогда почему вы уезжаете? Что вы затеяли? Только не нужно обижаться. Успокойтесь. Выпейте чаю. Может быть, вероник?

Одим разгладил бородку.

— Новый закон — из-за него я не могу остаться. У меня большая семья, я должен сделать все для того, чтобы заработать им на жизнь.

— Да, да, конечно, это ваша обязанность, я понимаю. Ведь у вас большая семья, очень большая, не правда ли? Мне самому это незнакомо. Я никогда не был женат. У меня нет родственников. Я всегда жил только своим искусством. И всегда был сам себе хозяин.

Прищурясь, Одим проговорил:

— У нас в Кай-Джувеке семьи обычно большие. Но мы не дикари... вы понимаете, о чем я?

— Дорогой друг, сегодня вы ужасно обидчивы. Я и не думал вас оскорблять. Живите и давайте жить другим. Куда вы направляетесь?

— Я бы предпочел не говорить об этом. Новости распространяются быстро, шепот живо превращается в крик.

Художник усмехнулся.

— Наверное, вернетесь в Кай-Джувек?

— Поскольку я никогда в жизни не бывал в Кай-Джувеке, я не могу вернуться туда.

— Кто-то рассказывал мне, что в вашем доме много кай-джувекских фресок. Говорят, среди них есть весьма ценные.

— Да, фрески старые, и письмо тонкое. Это работа неизвестного художника, который так и не сделал себе имя. Но дом больше не принадлежит мне. Мне пришлось продать его, запереть на ключ и отдать ключ новым хозяевам.

— Ну что ж... надеюсь, вы получили хорошие деньги?

Одиму пришлось продать дом за жалкие гроши, но он сумел выдавить:

— Сносные.

— Чувствую, мне будет вас не хватать, хотя привязываться к людям не в моих привычках, ведь я не особенно люблю человеческое общение. Я и в театре больше не бываю. В этом месяце ветер стал особенно холодным и пробирает до костей.

— Джесси, двадцать пять лет, возможно плюс-минус теннер, я наслаждался нашей дружбой. Я очень ценю и ваш талант, вашу работу; наверное, я недостаточно вам платил. Конечно, я всего лишь купец, но я умею ценить искусство. Никто во всем Сиборнале не умеет так изящно изобразить на фарфоре птиц. Мне хотелось бы вручить вам прощальный подарок, нечто слишком хрупкое, чтобы брать с собой в дорогу, но вам, несомненно, оно понравится. Я мог бы продать эту вещицу на аукционе, но считаю, что лучше найти нового достойного хозяина.

Джесерабхай поднялся и сел, всем видом выражая ожидание. Одим жестом приказал рабу приблизиться и открыть сумку. Гагрим вынул из сумки некий предмет и передал его Одиму. Приняв предмет из рук раба, Одим продемонстрировал его художнику.

Это были часы размером с гусиное яйцо. Внешний циферблат был поделен на двадцать пять отрезков-часов, внутри круг был по традиции разбит на сорок минут. Однако каждый час во время боя — а механизм был устроен так, что бой вызывался в любое время нажатием кнопки — часы поворачивались так, что на мгновение появлялся другой, внутренний циферблат. На внутреннем циферблате также имелись две стрелки: большая показывала неделю, теннер и время малого года, а внутренняя отмечала сезон Великого Года.

Циферблат был покрыт эмалью, корпус яйца изготовлен из золота. Сверху и снизу часы охватывала фигура из жадеита, изящная фигурка Всеобщей Прародительницы, сидящей на берегу моря, представляющем основание часов. По одну сторону от Прародительницы росла пшеница, по другую вздымался ледник. Завершающей поразительной деталью этой картины были крохотные ноготки на пальцах ног Прародительницы, выглядывающих из сандалий.

Протянув морщинистую руку, Джесерабхай взял часы и долго молча рассматривал их. По его щеке скатилась слеза.

— Эта вещица воистину прекрасна, иначе не скажешь. Работа поразительная. Но я не понимаю, где это сделано, в какой провинции? Такие часы делают в Кай-Джувеке?

Одим немедленно вспыхнул:

— Мы дикари, однако великолепные мастера и ремесленники. Разве вы не знали, что мы живем в овчарнях вместе со скотом и всю жизнь только и делаем, что убиваем соседей, при этом как-то умудряясь создавать великолепные произведения искусства? Разве вы, гордые ускуты, не так о нас думаете?

— Я не хотел обидеть вас, Одим.

— Да, эти часы из Футира, столицы нашего государства, если вы этого не знали. Примите их в подарок. Для того, чтобы нет-нет да и вспомнить меня хотя бы на минуту.

Высказавшись, Одим отвернулся к окну и некоторое время смотрел наружу. Напротив взвод под командой развязного офицера обыскивал дом. На глазах у Одима двое солдат вывели из дома какого-то мужчину. Человек шел, опустив голову, словно стыдясь появляться на улице в такой компании.

— Мне очень жаль, что вам приходится уезжать, Одим, — повторил художник.

— Зло в этом мире вырвалось на свободу. Я уезжаю не по своей воле.

— Я не верю в зло. Возможно, произошла ошибка. Но это не зло.

— Просто вы боитесь признать существование зла. Зло существует с первого дня сотворения человека. Оно присутствует в этой самой комнате. Прощайте, Джесси.

Одим повернулся и быстро вышел, пока старый художник, держа в руке часы-яйцо, пытался подняться с пыльного дивана.

Прежде чем выйти на улицу из дома Джесерабхая, Одим осторожно осмотрелся. Солдаты ушли, забрав с собой своего пленника. Одим быстро вышел во двор, стараясь побыстрее забыть переживания, вызванные встречей с художником. С ускутами нелегко иметь дело, он всегда это знал. Какое облегчение поскорее уехать от них.

Все приготовления к отъезду закончились. Все было сделано законным путем, хотя и с большой поспешностью. Два дня назад Беси Бесамитикахл забрала на лодке капитана Фашналгида, и Одим занялся приведением в порядок своих дел. Он продал дом недружелюбно настроенному дальнему родичу, а свое дело — друзьям-купцам, и с помощью Фашналгида купил корабль. Скоро он встретится со своим братом из далекого Шивенинка. Будет приятно снова повидать Одирина; теперь, когда оба уже не столь молоды, как когда-то, будет славно, если они сумеют помочь друг другу...

«Борьба — вот облик истинной надежды», — говорил себе Одим, выпрямляя спину и ускоряя шаг. Не сдаваться. Жить будет легче, несмотря на приближающуюся зиму. Нужно перестать думать только о деньгах. Из головы не шли ненавистные и могущественные сибы. Перемена места пойдет ему на пользу. В Шивенинке, под началом и при помощи Одирина, он, Одим, станет работать поменьше. Он станет художником, как Джесерабхай. Возможно, он тоже прославится.

Утешая себя приятными, согревающими душу мыслями, Одим свернул на набережную. Цепь его размышлений прервалась при виде медленно прокатившего мимо парового орудия. Орудие направлялось на восток. Судя по слухам, где-то неподалеку вскоре должно было грянуть большое сражение: еще одна причина как можно скорее покинуть город. Орудие было таким тяжелым, что его колеса сотрясали мощенную булыжником улицу. Двигатель орудия, мерно вращающий шатуны, плевался дымом и паром. Рядом с машиной, радостно вопя, бежали мальчишки.

Паровое орудие добралось вместе с Одимом до побережья океана Климента, и всю дорогу тяжелый орудийный ствол указывал в этом главном направлении. С явным облегчением Одим свернул к ЭКСПОРТУ ТОНКОГО ФАРФОРА ОДИМА. Гагрим торопливо следовал за ним, шаг в шаг.

В демонстрационном зале и на складе царил беспорядок, в основном потому, что почти никто тут больше не работал. Наемные рабочие и рабы с удовольствием использовали возможность отлынивать от работы. Многие толпились возле двери, глазея на проезжающее орудие. По тому, как неохотно расступались работники, было видно, что их уважение к бывшему хозяину уже поослабло.

«Да все равно, — сказал себе Одим. — Мы отплываем с полуденным приливом, а эти люди могут теперь делать все, что им заблагорассудится».

Пришел слуга и доложил, что новый владелец наверху и хотел бы повидать Одима. В душе Одима мгновенно родилась тревога. Странно, что новый хозяин уже явился в контору: официально передача прав должна была состояться в полночь, согласно условиям контракта. Но Одим решил, что волноваться понапрасну не стоит, и решительно поднялся по ступенькам. Следом шел Гагрим.

Приемный зал представлял собой элегантную галерею окнами на гавань. На стенах висели гобелены и серия миниатюр, принадлежавших еще деду Одима. На полированных столиках были расставлены образцы фарфоровой продукции. Сюда приводили самых важных клиентов, и здесь совершались самые важные сделки компании.

Но этим утром в галерее стоял только один важный посетитель, и, судя по его форме, дело, ради которого он сюда явился, было далеко не самым приятным. Повернувшись к окнам спиной, набычившись, сжав губы и вытянув их гузкой в сторону Эедапа Мун Одима, стоял майор Гардетаранк. Позади майора стояла бледная как полотно Беси Бесамитикахл.

— Входите, — сказал майор. — Закройте дверь.

Одим так резко остановился на пороге, что шедший следом за ним Гагрим ткнулся ему в спину. Майор Гардетаранк был облачен в свою непроницаемую длиннополую шинель из грубого сукна, с большими пуговицами, похожими на глаза фламберга или на металлических часовых, с оттопыренными карманами, похожими на пару коробов. Вид у шинели был такой, словно она продолжала верой и правдой служить хозяину даже тогда, когда он вешал ее в шкаф. Однако теперь Гардетаранк явно находился при исполнении и внимательно проследил поверх пуговиц-часовых за тем, как Одим послушно закрыл за собой дверь.

Но больше всего испугал Одима не майор, а то, что позади него стояла Беси. Одного взгляда на бледное лицо девушки было достаточно, чтобы понять: у нее выпытали все их тайны. В его голове в мгновение ока пронеслась череда секретов, содержавшихся в этом ненадежном хранилище: Харбин Фашналгид, официально объявленный дезертиром; лейтенант неприятельской армии, сейчас страдающий болезнью, имя которой — жирная смерть; девушка из Борлдорана, рабыня, ухаживающая за лейтенантом. Одим знал: то, что для него — обычный гуманизм, в глазах Гардетаранка — список чудовищных злодеяний.

В хрупком теле Одима вскипел гнев, подавляя страх. Одим всем сердцем ненавидел этого мерзкого, холодного как лед офицера с того самого момента, как впервые увидел его в своей конторе, раздувшегося от пресыщения властью. Это существо ни в коем случае не должно было нарушить планы Одима, направленные на спасение семьи, родственников и случайных попутчиков, на их вызволение.

Кивнув в сторону Беси, Гардетаранк проговорил:

— Эта рабыня сказала, что вы скрываете у себя преступника, дезертира, бывшего капитана по имени Фашналгид.

— Он подстерег меня здесь. Он заставил меня... — подала голос Беси. Вскинув руку в перчатке, также украшенной рядом пуговиц, Гардетаранк незамедлительно ударил Беси по лицу.

— Вы прячете в своем жилище дезертира, — повторил майор, делая шаг к Одиму, но при этом не сводя глаз с девушки, которая прижалась спиной к стене, зажав рукой рот.

Достав из своего кармана-короба пистолет, Гардетаранк наставил его Одиму в живот.

— Ты арестован, Одим, иноземная грязь. И сейчас отведешь меня туда, где спрятал Фашналгида.

Одим сгреб бороду в кулак. Майор ударил Беси, и это зрелище вселило в него страх своей внезапностью и грубостью, но и укрепило его решительность. Он спокойно взглянул в глаза майору.

— Я не понимаю, о ком вы говорите.

На свет явились редко посаженные желтые зубы в обрамлении губ, которые немедленно сжались, вновь скрывая их. Это был личный патентованный способ майора улыбаться.

— Ты прекрасно знаешь, о ком я. Он уже заходил к тебе. Он отправился в сторону Чалца с твоей женщиной и, несомненно, при твоем содействии. Его следует арестовать как дезертира. На верфи видели, как Фашналгид заходил сюда. Или ты сейчас сам отведешь меня к нему, или я отведу тебя в штаб, и там тебя как следует допросят.

Одим сделал шаг назад.

— Я отведу вас к нему.

Дверь в дальнем конце галереи вела в задние помещения конторы. Гардетаранк, шагая за Одимом, оттолкнул с дороги кофейный столик. Изящный чайник тончайшего фарфора упал на пол и разбился вдребезги.

Одим не моргнул глазом. Он жестом приказал Гагриму идти вперед.

— Отопри эту дверь.

— Твой слуга останется здесь, — заявил Гардетаранк.

— Днем все ключи находятся у него.

Ключи лежали у Гагрима в кармане, пристегнутые к его ремню цепочкой. Трясущимися руками он отомкнул дверь и пропустил обоих мужчин вперед.

Они оказались в коридоре, ведущем к задним комнатам. Одим шел впереди. Они прошли до конца коридора и свернули налево, где через четыре ступеньки оказались перед железной дверью. Одим велел рабу открыть дверь. Для этой двери имелся особый большой ключ.

Выйдя за дверь, они сразу оказались на балконе, нависающем над обширным двором. Большую часть двора занимали повозки и пара старомодных печей для обжига. Печами последнее время почти не пользовались. Однако сегодня одну из них разожгли ради того, чтобы выполнить срочный заказ местного гарнизона: для солдат не требовался особенно тонкий фарфор. Обычно большую часть фарфора Одиму поставляли небольшие, но высококлассные компании, расположенные в других частях Кориантуры. Вокруг печи стояли четыре фагора, поддерживая жаркий огонь. Печь была старая, с плохой изоляцией, и дым и жар из печи плыли по всему двору.

— Ну и что? — спросил Гардетаранк: Одим замедлил шаг.

— Он вон там, на чердаке, — Одим указал на другую сторону двора. От балкона, на котором они стояли, на чердак вел узкий подвесной мостик, проходящий вдоль стен двора. Мостик был почти таким же старым, как и печь внизу; единственные перила, перепачканные сажей от дымящих внизу печей, дышали на ладан.

Одим осторожно двинулся по мостику. На середине пути, почти над клубами поднимающегося снизу дыма, он остановился, придерживаясь одной рукой за перила.

— Что-то мне нехорошо... лучше я вернусь, — сказал он, обернувшись к майору. — Гляньте-ка в печь.

Эедап Мун Одим никогда не был склонен к насилию. Всю свою жизнь он ненавидел грубую силу. Даже чужая злоба или раздражение вызывали в нем отвращение — тем более собственная злость. Всю жизнь он приучал себя к вежливости и покорности, следуя примеру родителей. Но теперь он отринул всякое воспитание. Сцепив руки в замок, он широким взмахом очертил в воздухе дугу, и в тот миг, когда Гардетаранк взглянул вниз, кулаки Одима врезались майору в затылок.

— Гагрим! — крикнул Одим.

Но раб не двинулся с места.

Гардетаранк пошатнулся, ухватился за перила и попытался выдернуть из кармана пистолет. Одим пнул его сапогом в колено и сильно толкнул в грудь. Казалось, офицер-ускут вдвое превосходит его габаритами — особенно впечатляла длиннополая шинель, кажущаяся непроницаемой.

Одим услышал треск перил, хлопок револьверного выстрела, почувствовал, что Гардетаранк ухнул вниз, и тотчас упал на колени, чтобы и самому не сорваться.

С ужасным криком Гардетаранк полетел вниз.

Одим видел, как майор падает, размахивая руками, как мельница крыльями, разинув по-звериному рот. Падать было не высоко. Майор врезался в середину двухкамерной печи, той самой, где обжигали фарфор для казарм. Крыша печи была сложена на живую из кирпичей и булыжников. По ней мгновенно побежали трещины, в которых заревело красное. Потом жар рванул вверх, и Одим упал на мостик плашмя, чтобы не обгореть.

Пронзительно крича, майор попытался подняться на ноги. Его длиннополая шинель уже тлела, словно старое шерстяное одеяло. Нога майора угодила в одну из трещин, разверзшихся в потолке печи. Потом крыша провалилась. Огонь рванулся вверх, словно расплескавшаяся жидкость. Температура в печи превышала тысячу сто градусов. Начиная проваливаться в печь, Гардетаранк уже горел.

Майор погиб. Одим не знал, сколько еще пролежал на мостике. Беси с разинутым в беззвучном крике ртом пробралась к нему по мостику и помогла ему вернуться на галерею. Гагрим в страхе бежал.

Беси обняла Одима и вытерла ему лицо своим платком. Внезапно Одим понял, что раз за разом повторяет одно и то же:

— Я убил человека.

— Ты всех нас спас, — возразила ему она. — Ты очень храбрый, мой дорогой. Теперь мы должны бежать на корабль и отплыть под всеми парусами, пока тут не узнали, что случилось.

— Я убил человека, Беси.

— Скажем лучше, что он оступился и упал, Эедап.

Пухлыми губами Беси сочно чмокнула купца в щеку и заплакала. Одим обнял ее так, как никогда не обнимал прежде при свете дня, и Беси почувствовала, как дрожит его хрупкое, но крепкое тело.

Так завершилась хорошо упорядоченная часть жизни Эедапа Мун Одима. Отныне существование превратилось в цепочку импровизаций. Как когда-то его отец, он пытался управлять своим миром, составляя аккуратные бухгалтерские отчеты, уравновешивая прибыль и убытки, никого не обманывая, оставаясь ко всем дружелюбным, стараясь соответствовать требованиям большого мира во всем, в чем только возможно. Но от одного прикосновения чужеродной силы его система рассыпалась. Все пропало.

Поддерживая Одима под руки, Беси Бесамитикахл помогла ему добраться до пристани, где дожидался корабль. Вместе с ними к кораблю пришли двое других, чьи жизни также подвергались смертельной опасности.

Капитан Харбин Фашналгид увидел свое лицо, грубо намалеванное красной краской и развешанное по всему городу, — увидел, как только ступил на берег вместе с Беси, проплыв по бухте двадцать миль от узкого заливчика в диких землях. Портреты дезертира, только что отпечатанные в местной типографии, подчинявшейся теперь местному гарнизону, еще блестели от клея, при помощи которого их лепили на стены. Для Фашналгида корабль Одима был великолепным способом унести ноги из Ускутошка, оставаясь рядом с Беси. Фашналгид решил, что если он собрался изменить свою жизнь, то в первую очередь ему нужна смелая и верная женщина, которая могла бы позаботиться о нем. Он решительно ступил на палубу в надежде избавиться от армии и ее призраков.

Вслед за ним на корабль взошла Торес Лахл, вдова знаменитого Бандала Эйт Лахла, недавно павшего в битве. Со дня гибели мужа жизнь Торес Лахл, плененной Лутерином Шокерандитом, стала такой же совершенно неопределенной, как жизнь Одима и Фашналгида. Она оказалась в чужеземном порту, на корабле, который готов был вот-вот уйти в другой чужеземный порт. Ее пленитель лежал в каюте этого корабля в агонии жирной смерти. Торес Лахл вполне могла бежать от своего хозяина; но она не знала ни одного безопасного способа, который позволил бы ей, женщине из Олдорандо, пройти земли Сиборнала. И она осталась на корабле ухаживать за Шокерандитом, надеясь заслужить его благодарность, если ему удастся выжить.

Этой болезни она боялась гораздо меньше других. У себя на родине, в Олдорандо, она работала врачом. Мир, вызывающий в ней страх и любопытство, был связан с названием Харнабхар, родиной Шокерандита, мир, порождающий легенды и романтические переживания, отголоски которых доходили до Борлдорана.

Покупая корабль, Одим заключал сделки через посредников, друзей-горожан, которые знали нужных людей в Гильдии священников-мореходов. Все деньги, вырученные от продажи дома и торговли фарфором, ушли на покупку «Нового сезона». Теперь корабль стоял у пристани на побережье океана Климента, двухмачтовый бриг водоизмещением в 639 тонн, с прямым парусным снаряжением на обеих мачтах. Судно было построено двадцать лет назад на верфях Аскитоша.

Погрузка завершилась. В трюмах «Нового сезона», помимо того имущества, которое Одиму удалось быстро прибрать к рукам, очутилось небольшое стадо арангов, несколько сервизов тонкого фарфора со склада Одима и больной, носитель смертельной болезни, а также рабыня, которая за ним ухаживала.

От смотрителя, своего старого приятеля, который за годы торговли Одима регулярно получал от него плату за поставки грузов, Одиму удалось получить разрешение на выход из гавани. Капитана корабля удалось уговорить до предела сократить церемонии, рекомендованные хиромантами и астрологами для будущего благоприятного плавания. Отмечая отплытие корабля из Сиборнальской гавани, выстрелила пушка.

Собравшиеся на палубе спели короткий гимн богу Азоиаксику. С попутным ветром и отливом корабль устремился от берега, и широкая полоса воды быстро пролегла между кормой и пристанью, побережьем океана Климента. «Новый сезон» начал свое плавание к далекому Шивенинку.