Миллионы людей, мертвых и равнодушных. Шагающих по мрачным улицам, пытающихся произнести вслух, исторгнуть из себя те невзгоды, которые отравляли предыдущий период их существования. Пытающиеся произнести то, для чего нет слов в языке. Вернуть то, что у них когда-то было…

Низкорослый военный оператор компьютера в Олдершоте сбросил в Интернет малозначительное юридическое решение, адресуясь далекому военному посту вражеского государства. Подобно спорам нитевидного грибка, что незримо разрастается под землей, превращаясь в массу как будто наделенных разумом, разветвляющихся во все стороны нитей, всемирная информационная паутина так же незримо оплела весь земной шар в бездумном желании обрести дополнительную поддержку, вовлекая в свою жизнь даже ничтожных людей вроде армейского компьютерщика и при этом новой своей технологией пробуждая к жизни древние хтонические силы. Технологией, которая в слепом полуавтоматическом стремлении к господству угрожала питательному субстрату этих сил, таящемуся в глубинах планетарных просторов человеческого сознания. Маленький оператор компьютера, расписавшийся в журнале в конце смены, сверился с часами и отправился в ближайший паб. Скрытые же силы перешли в состоянии готовности, а затем начали заново устраиваться в неастрономической вселенной.

На время военных действий батальон разместили в старом загородном поместье. Нижние чины поселились в землянках, выкопанных внутри укрепленного периметра. Офицеров определили на постой в более приличном и комфортабельном месте — в старом, обветшавшем особняке.

Год за годом военные разрушали этот особняк, сбивая со стен обшивку, которая шла на дрова, используя библиотеку в качестве тира, находя всему остальному в доме самое неподходящее применение.

Полковник уменьшил звук и повернулся к адъютанту.

— Вы все слышали, Джулиан? Дивизионную сводку из Олдершота? Приговор трибунала уже готов. Капрала Клита признали психически больным, неспособным даже предстать перед судом.

— Его увольняют?

— Именно. Чтобы избежать излишней шумихи. Подготовьте на него документы.

Адъютант направился к дверям и вызвал караульного сержанта.

Полковник приблизился к камину, в котором пылал огонь, и стал греть спину. Он посмотрел в окно. Утренняя дымка сокращала видимость до расстояния двухсот ярдов. На дворе за окном все выглядело достаточно мирно. Группа солдат, занятых хозяйственными работами, укрепляла оборонительные заграждения. Высокие деревья подъездной аллеи сами по себе были свидетельствами надежности и стабильности. Однако не следовало забывать о том, что это все-таки вражеская территория.

Полковник отказывался уразуметь случай с капралом Клитом. Разумеется, у этого человека не все в порядке с головой. Кстати, полковник неплохо знал семью капрала. Семейство Клитов в начале восьмидесятых заработало огромное состояние, создав сеть магазинов, торговавших электронной аппаратурой. Сеть эту они с большой выгодой продали какой-то немецкой компании. Клиту предстояло стать офицером, однако вместо этого он предпочел пройти воинскую службу в чине рядового.

Потом этот придурок разругался с отцом. Разругался в традиционном английском духе. Таких примеров масса. Женился на девушке-еврейке. Вивиан Клит, его отец, конечно же, был еще тем упрямцем.

Бесполезно пытаться понять других людей. В армии самое главное — приказ. Людям надо приказывать, организовывать их, направлять их деятельность в нужное русло, а не понимать. Приказ — это все, нет приказов, нет и армии.

Как бы то ни было, но капрал Клит точно виновен. Об этом известно всему батальону. В дивизии с делом разобрались быстро. Без всяких колебаний. Чем меньше огласки, тем лучше, обстановка-то сейчас сложная. Уволить Клита побыстрее и навсегда забыть о нем. Смириться с чертовой войной.

— Джулиан!

— Слушаюсь, сэр!

— Что вы думаете о капрале Клите? Заносчивый он ублюдок, как вы считаете? Болван бестолковый, верно я говорю?

— Я бы не сказал, сэр. Насколько я знаю, он сочинял стихи.

— Вы лучше свяжитесь с его женой. Пусть приготовят для нее транспорт какой-нибудь, чтобы она встретила Клита и приняла его с рук на руки. Нужно от такого добра, как он, избавляться как можно скорее.

— Сэр, его жена недавно умерла. Юнис Розмари Клит, двадцати девяти лет. Вы должны помнить ее отца, герпетолога из Кью. Они жили где-то неподалеку от Эшера. Мы получили извещение о ее самоубийстве.

— Черт! Ладно, позвоните в департамент социального обеспечения. Возьмите его фотографию. Нужно побыстрее избавиться от него. Отправьте Клита поскорее обратно в Англию.

Он возвращался домой на пароме. Забился в угол на пассажирской палубе, обхватив себя руками, опасаясь воздуха, движения и всего того, чего он сам толком не знал. На пристани он купил пироге мясом и съел его, прячась от дождя. Сел в попутную машину, на которой доехал почти до самого Челтнэма. Здесь он заплатил за место в пассажирском вагоне и добрался до Оксфорда. Ему нужны были деньги и крыша над головой. А еще нужна была некоего рода помощь. Психиатрическая помощь. Реабилитация. Он сам точно не знал, чего ему хочется. Знал лишь, что что-то не так, что он перестал быть собой.

В Оксфорде он снял номер в дешевой гостинице на Айфли-роуд. На рынке отыскал индийский магазинчик, торговавший одеждой, и купил футболку, джинсы и плотную куртку-рубашку китайского производства. Затем зашел в свой банк на Корнмаркет. На одном из его счетов все еще оставалась внушительная сумма денег.

В тот вечер он сильно напился в веселой компании молодых мужчин и женщин. Утром ему не удалось вспомнить ни одного имени своих новых знакомых. Он чувствовал себя премерзко и покинул гостиницу в самом скверном расположении духа. Уходя из своего номера, он поспешно оглянулся. Ему показалось, будто он что-то увидел. Человека, с унылым видом сидящего на незастеленной кровати. На самом деле там никого не было. Обычная галлюцинация.

Он отправился в колледж в надежде застать там казначея. Семестр недавно закончился. За старыми серыми стенами Септуагинта воцарилось спокойствие, университетская жизнь застыла подобно холодной подливе к жареной баранине. Привратник сообщил ему, что мистер Роббинс еще не появлялся, он решает какие-то вопросы с собственностью в Вулверкоуте. Клит остался в кабинете Роббинса, устроившись в углу, чтобы не попадаться никому на глаза. Роббинс появился лишь в полчетвертого дня и сразу же отдал распоряжение принести чаю.

— Знаешь, Оззи, твоя квартирка никогда не отличалась от склада, вот и сейчас используется как раз в роли складского помещения. Сколько это тебя тут не было? Четыре года?

— Пять лет.

— Извини. — Вид у Роббинса действительно был расстроенный. — Пять лет — не шутка. Слушай, Оззи, у меня масса всяких дел. Я думаю, что мы могли подбросить тебя до дома, я только…

— Не надо. Я хочу, чтобы мне вернули мою старую комнату. Мне нужно пристанище, такое место, где никто меня не видел бы. Пойдем туда, Джон, за тобой остался долг.

— Я тебе ничего не должен, друг мой, — невозмутимо ответил Роббинс, наливая чай в чашку. — Меценатом колледжа был не ты, а твой отец. Мы с Мэри и так для тебя много всего сделали. Кроме того, нам прекрасно известно, что с тобой приключилось и почему закончилась твоя армейская карьера. Если тебя снова пустить в колледж, это будет нарушением всех правил. Ты и сам знаешь.

— Ну и черт с тобой! — разъярился Клит и, повернувшись к Роббинсу спиной, направился к двери. Неожиданно тот попросил его остаться.

Кладовая под сводами крыши строения Джошуа-билдинг имела тот же самый вид, как и в те годы, когда служила квартирой Клита. Свет проникал в нее сверху с северной стороны. Это была длинная комната, одна стена которой представляла собой часть ската крыши, как и подобает мансарде. Внутри стоял затхлый запах, типичный для любого непроветриваемого помещения, в котором давно никто не живет.

Клит какое-то время стоял неподвижно, недовольно разглядывая заваленную старыми креслами комнату. Затем принялся стаскивать их к одной стене и обнаружил, что его кровать осталась на прежнем месте, равно как и старый сундук дубового дерева, памятный ему еще со школьных лет. Опустившись на колени прямо на пыльные половицы, Клит открыл его.

Внутри оказалось не слишком много вещей. Одежда, книги, кортик японского летчика. Фотография Юнис с косынкой на шее. Клит захлопнул крышку сундука и лег на кровать.

Держа фотографию ближе к свету, он принялся изучать черты любимого лица. Хорошенькая, это верно, чуть глупенькая, тоже верно. Но не такая неумная, как он сам. Любовь была пыткой, многократно усиливавшей его собственную ничтожность. На женщин внимание обращаешь чаще, чем на мужчин. От коллег и сослуживцев или от ненавистного отца ты ничего не ожидаешь. Все сигналы, что посылают в окружающий мир женщины, предназначены исключительно для того, чтобы завладеть вниманием мужчин… Человеческая физиология и психология самым хитроумным способом сотворены для того, чтобы причинять людям беспокойство, подумал Клит. Нет ничего удивительного в том, что он сам сотворил из собственной жизни ад в миниатюре.

Некоторое время спустя Клит отправился в город и там сильно напился, начав с эля и водки и закончив дешевым виски в пабе «Иерихон».

На следующее утро он чувствовал себя самым омерзительным образом. Дрожа всем телом, Клит встал с постели и устремил взгляд вверх, на небо. Ему показалось, что за одну только ночь мир лишился разом всех красок. Сланцевые крыши Септуагинта казались серыми от пропитавшей их влаги. Такие же крыши дальних колледжей создавали впечатление сплошного моря вздымавшихся ввысь острых пиков черепицы и сланцевых плиток.

Чуть позже Клит все-таки собрался с силами, обулся и прошелся по чердачному коридору, прежде чем спуститься вниз по лестнице номер двенадцать.

Ступеньки были до блеска вытерты ногами бесчисленных поколений студентов, обитавших в этом здании, в крохотных комнатках с дубовыми дверями. Деревянная обшивка стен тоже видала лучшие времена. Как это напоминает тюрьму, подумал Клит.

Оказавшись во внутреннем четырехугольном дворе, он растерянно огляделся по сторонам. С одной стороны от него располагался Феллоуз-Холл. Повинуясь некоему неосознанному импульсу, Клит пересек мощенный брусчаткой двор и вошел в здание. Зал был построен в так называемом перпендикулярном стиле. В простенках между высокими, до потолка, окнами висели внушительных размеров портреты прежних меценатов. Портрет его отца, висевший раньше в ближнем углу, отсутствовал. Вместо него там находилось живописное изображение японца в кимоно, безмятежно смотрящего на зрителя через стеклышки очков.

В углу комнаты какой-то незнакомый служитель со знанием дела начищал серебряные награды. Он оставил свои дела и поспешил подойти к Клиту.

— Чем могу помочь вам, сэр? Это Феллоуз-Холл, — сообщил он смешанным тоном подобострастия и резкости, столь типичным для служащих Оксфорда.

— Где находится портрет сэра Вивиана Клита, который когда-то висел здесь?

— Это портрет мистера Ясимото, сэр. Один из наших нынешних меценатов.

— Я знаю, что это мистер Ясимото. Я спрашиваю о другом именитом меценате колледжа Вивиане Клите. Его портрет раньше висел здесь. Куда он делся?

— Предполагаю, что портрет сняли, сэр.

— Где же он? Куда он делся?

Служитель был высок, тощ и абсолютно бесстрастен. Он нахмурился и ответил:

— Здесь есть одно место под названием Баттери, сэр. Портреты некоторых из наших менее известных покровителей, насколько я помню, были убраны отсюда в прошлом семестре.

У входа в Баттери Клит наткнулся на Гомера Дженкинса, своего бывшего приятеля, который возглавлял Хьюэнденскую кафедру, входившую в состав Гуманитарного комитета. В свое время Дженкинс активно занимался спортом, греблей и благодаря этому в свои шестьдесят сохранил стройную фигуру. О былой славе напоминал еще и шейный платок леандеровской поры. Дженкинс радостно подтвердил, что портрет Вивиана Клита висит позади стойки бара в Баттери.

— А почему не вместе с остальными меценатами колледжа?

— Послушай, дружище, ты ведь не хочешь, чтобы я тебе ответил почему? — вопросом на вопрос ответил Дженкинс, расплывшись в улыбке и чуть склонив голову набок. Клиту вспомнился старый оксфордский стиль.

— Не слишком хочу.

— Весьма разумно с твоей стороны. Смею заметить, я удивился, увидев тебя спустя столько лет.

— Спасибо, — поблагодарил Клит и, обернувшись, услышал вслед:

— Мне очень жаль Юнис, старина. Прими мои соболезнования.

Клит зашел в «Пицца пьяцца» и заказал чашку супа, чувствуя себя больным и постоянно напоминая себе, что он уже больше не в тюрьме. Однако история его жизни была каким-то образом утрачена, и нечто такое вроде урчания в животе подсказало Клиту, что внутри него существует какая-то часть, которую он никогда так и не узнает.

Незримый рак вдруг прекращает щеки целовать, чтобы затем пожрать их… Строчки из какого-то стихотворения, но чьего? Как будто это имело какое-то значение.

В бар вошла юная девушка и сказала, обращаясь к Клиту:

— Вот вы где. Я так и думала, что застану вас здесь.

Она призналась, что изучает юриспруденцию в колледже леди Маргарет Холл и учеба кажется ей довольно скучной. Но папочка у нее судья, вот поэтому-то и она… Девушка вздохнула и одновременно рассмеялась.

Пока она рассказывала, до Клита дошло, что она была в компании студентов, с которыми он познакомился вчера. Единственное, что ему удалось вспомнить, — что он тогда не обратил на нее никакого внимания.

— Я бы могла сказать о вас, что вы поклонник Хомского, — снова рассмеялась девушка.

— Я ни во что не верю, — отозвался Клит, а про себя подумал, что все-таки должен верить во что-то, если это, конечно, возможно.

— Простите мне мои слова, но вы сегодня выглядите довольно жутковато. Но вы ведь поэт, верно? Вы вчера весь вечер разглагольствовали о Шеймусе Хили.

— Его фамилия Хини, Шеймус Хини, если мне не изменяет память. Хотите выпить что-нибудь?

— Вы поэт и преступник, вы ведь так говорили? — Девушка рассмеялась и сжала ему руку. — Или в обратном порядке — преступник и поэт? Что было раньше, курица или яйцо?

Клит не хотел ее, не нуждался он и в ее обществе, однако она была рядом — юная, свежая, чистая, раскрепощенная, незнакомая, жизнелюбивая.

— Не хотите зайти на мой жуткий склад выпить чашечку кофе?

— Все зависит от того, насколько он жуткий, — с той же улыбкой, дразнящей, светлой, полной любопытства, доверия и вместе с тем коварства, спросила она.

— Исторически жуткий.

— Идет. Кофе и исторические исследования. Но больше ничего.

Позднее, сказал он себе, ей захотелось чего-то еще. По крайней мере наполовину захотелось, иначе она не пошла бы впереди Клита в своей коротенькой юбочке вверх по спиралевидному лабиринту двенадцатой лестницы в его захламленную комнату и не упала бы, когда они поднялись наверх, задыхаясь и смеясь, на его пыльную кровать. Он вовсе не хотел набрасываться на нее. Он вообще ничего не хотел.

Она оказалась смелой юной особой. Возможно, потом она поняла, что бессознательно соблазнила его, уже далеко не юного, много повидавшего мужчину, от которого все еще исходил запах тюрьмы, и ушла без непристойной торопливости, ушла с улыбкой, правда, более похожей на ухмылку — к праведной ли, к грешной ли жизни, кто ее знает. Униженный, потерпевший поражение, но полный мужества, Клит заставил себя надеяться, что это так — он не признает такого поражения. Совсем не так, как Юнис.

— Что бы ни толкало нас на такие поступки… — произнес он наполовину вслух, однако предложения не закончил даже для себя самого, осознавая свое предательство.

Где-то совсем рядом щелкнуло реле.

Небо над Оксфордом потемнело. Дождь пошел снова, как будто гидрологический цикл разрабатывал новое средство для пополнения воды в Темзе за счет неиспользованных запасов влаги в тропосфере. Тугие струи проливного дождя барабанили по оконным стеклам каморки Клита.

Ближе к вечеру он решился осмотреть содержимое комнаты и нашел ящик, набитый книгами и компакт-дисками. Вытащив их, Клит обнаружил коробку со старым компьютером.

Повинуясь какому-то бессознательному импульсу, он извлек «Пауэр-Пэк» из упаковки и подсоединил к электросети. Старым носком вытер пыль с монитора. Жидкокристаллический индикатор приветливо подмигнул зеленоватым глазком. Клит подтолкнул внутрь торчавший наружу диск и неуверенно пробежался пальцами по клавиатуре. Он забыл, как нужно пользоваться этой штуковиной.

На экране возникло чье-то увеличивающееся в размерах лицо. Клиту удалось убрать его. Затем до его слуха донеслось приглушенное жужжание и из щели факсового аппарата выполз листок бумаги формата А4. Клит с удивлением увидел, что тот плавно опустился на пол, и выключил компьютер. Через минуту он поднял листок с пола и сел на кровать, чтобы прочитать его. Отправитель факса обращался к нему по имени. Понять сам текст оказалось практически невозможно.

Оз бывший Озом.

Если я говорю, что знаю, где ты. Физическое действие. Его низменная комедия отмечает нас, но так. Это так. Где не находилось никакого места ни места ни положения совсем относительно булочной.

Или сказать только сказать или сказать все больше и больше имеется сказать подобно тычинкам на пиракантусе. С твоим все также? Это также ингредиент. Надеюсь, все пройдет. Пытаюсь.

Расчистить улицу. Чище на улице. Кривая дорожка. Я имею в виду расчистку тропы. Ты и я. Навеки.

Существование. Можешь говорить о существовании того, что не существует. Я расчищаю небытие. Яне существую. Говори.

Говори со мной. Новая улица нечистая улица. Медленно. Трудность.

Прошедшее время.

Юнис.

— Какая чушь! — сказал Клит, комкая бумажный лист, решив не показывать самому себе, насколько его расстроил сам факт этого странного послания. Компьютер-призрак? Ерунда, бессмыслица, чушь. Его кто-то просто пытается одурачить, разыграть. Наверное, кто-то из бывших коллег по университету. Больше некому.

В следующую секунду кто-то решительно постучал в дверь.

— Войдите!

В комнату вошел Гомер Дженкинс, застав Клита стоящим посреди комнаты. Клит бросил в него скатанным в шарик листом бумаги. Дженкинс ловко поймал его.

— Дни становятся все короче.

— Дождь все смоет.

— По крайней мере он хотя бы не сильный. Тебе нужен здесь свет?

Вежливый североевропейский разговор закончился. Дженкинс перешел к главной теме.

— Некая юная леди взбудоражила комнаты наших служащих жалобами на тебя. Сексуальные домогательства и все такое прочее. Я легко заставлю ее замолчать, но должен предупредить тебя, что казначей заявил: если подобное повторится, нам придется пересмотреть условия твоего пребывания здесь, и, несомненно, не в твою пользу.

Клит не собирался сдавать своих позиций.

— Твоя работа о гражданской войне в Испании, Гомер. Ты закончил ее? Она издана или ты все еще застрял на той странице, где Франко назначили губернатором Канарских островов?

В упрямстве Дженкинс нисколько не уступал Клиту. Семейство Дженкинсов на протяжении нескольких поколений владело огромным состоянием, заработанным благодаря некогда знаменитому «непревзойденному антиблошиному порошку Дженкинса», о котором представители последних поколений предпочитали не вспоминать. Они также владели обширными землями на границе с Сомерсетом. Это было отличное место для охоты на лис и для любителей стрельбы из лука. Происхождение придавало Гомеру Дженкинсу дополнительной самоуверенности, когда дело доходило до отстаивания своей точки зрения. При этом он сопровождал свои слова неизменной улыбкой, а также откидывал назад голову, высокомерно выпячивая подбородок.

— Послушай, Оззи, — произнес он ровным, спокойным тоном. — Ты получил определенное признание на поэтическом поприще, прежде чем отсидел срок за решеткой, и, конечно же, колледж благосклонно воспринял твой успех, каким бы скромным он ни был. Мы пытались не обращать внимания на прочие твои склонности, принимая во внимания вклад твоего отца в процветание Септуагинта. Однако если ты желаешь снова встать на ноги и восстановить, если это возможно, былую репутацию, тебе следует помнить о том, что благосклонность колледжа не безгранична. Воздаяние — дело не слишком приятное. — С этими словами Дженкинс величавой поступью направился к двери.

— Ты говоришь совсем как тень отца Гамлета! — бросил ему в спину Клит.

Дженкинс даже не обернулся.

На следующее утро Клита разбудил какой-то щелчок, слышимый настолько ясно, что даже шум дождя по крыше не смог заглушить его. Из факса выполз листок с новым сообщением.

Оз бывший.

Я тянусь к тебе по висящим нитям времени. Скоро, скоро подкованные сапоги по улицам я говорю ты обычный. Трудность. Искажать, искажать другие физические законы. Верования.

Следуй за мной скверное повторение последует. Следуй не стой. Все еще люблю тебя все еще. Стой или. Двигайся.

Юнис.

Он сидел на кровати, держа в руках тонкий листок, и думал о своей покойной жене. В голову неожиданно пришел отрывок какого-то полузабытого стихотворения.

Строчка за строчкой ему стало вспоминаться длинное стихотворение, в котором человек, оказавшийся также, как и он, в неволе, страдал от невозможности воссоединиться со своей умершей женой и ради встречи с ней готов был претерпеть адовы муки. Возникшие при этом мысленные образы привели Клита в сильное возбуждение. Возможно, он сможет снова писать стихи. Слова и отдельные фразы яростно метались в его мозгу подобно обезумевшим от долгой неволи узникам, стремящимся вырваться из своей тюремной клетки.

На сей раз он не стал мять листок, вылетевший из щели факсового аппарата. Не слишком доверяя его реальности, Клит тем не менее почувствовал, как некая вера начинает пробуждаться в нем, что само по себе было необычно.

Да, да, он снова начнет писать и всех их удивит. В нем по-прежнему остался его прежний дар. Дар остался, но Юнис уже больше нет. Клит неожиданно почувствовал, как сильно тоскует по ней, однако поспешил загнать это чувство в глубины души, сосредоточив свои мысли на желании снова заняться сочинительством. Он покопался в сундуке, но не нашел там никаких письменных принадлежностей. Нужно было выйти из дома и отыскать ближайший писчебумажный магазин. Перед глазами его возник желанный образ, правда, не покойной жены, а пачки белоснежной бумаги формата А4.

Клит закрыл дверь комнаты и немного постоял на лестничной площадке. На него нахлынули волны тошнотворной неуверенности. Был ли он хорошим поэтом? Солдатом он оказался никудышным. Как, впрочем, и сыном, и мужем.

Нет, черт побери, он еще покажет Гомеру Дженкинсу и ему подобным, что на многое способен, даже если для этого ему придется пройти через ад! Впрочем, мрак и затхлая неприглядность этой лестничной площадки никакие способствуют хорошему настроению…

Клит спустился вниз по первому лестничному маршу. Дождь на улице пошел еще сильнее, чем прежде, гулко и монотонно барабаня по крыше. Чем ниже он спускался по лестнице, тем гуще становилась темнота. Остановившись на площадке, Клит выглянул в узенькое окно на внутренний двор. Дождь усилился настолько, что за его пеленой трудно было что-то разглядеть. Сверкнула молния, высветив внизу бегущую человеческую фигуру, несущую что-то вроде тарелки — хотя, возможно, это было гало — над головой. За первой вспышкой молнии последовала вторая. Клиту на мгновение показалось, будто весь колледж опускается на дно, неторопливо погружаясь в глубины глинистых почв Оксфорда, где таятся еще ненайденные останки гигантских доисторических рептилий.

Клит вздохнул и продолжил свой спуск. На следующем лестничном марше на него с разбегу налетел толстенький низенький человечек с землистым цветом лица. На вид ему было уже далеко за сорок. С волос и грубого лица стекала дождевая вода.

— Ну и ливень, верно? Мне рассказали, что ты вернулся, Оззи, — произнес он без особой радости в голосе. — Одну из твоих метафизических поэм я особенно люблю. Ну, ту самую, ты знаешь, как ее?..

Клит не узнал этого мокрого толстяка.

— Извините, я что-то не припоминаю…

— Что-то такое о первопричинах. Пепел и клубника, кажется, так. Понимаешь, ученые расценивают это как нечто такое, что было до Большого Взрыва, когда илемы существовали в пустоте. Вернее, им просто негде было существовать. Элементарные частицы устремлялись в первооснову… ты же понимаешь, взрыв в данном случае едва ли подходящее слово… вы, поэты, возможно, подберете какое-нибудь более удачное название, илем — слово вполне подходящее — первый взрыв несет в себе одновременно и пространство, и время, так что в одну сотую долю секунды… — В его глазах блеснуло интеллектуальное наслаждение. На нижней губе образовался пузырек слюны, появившийся подобно только что зародившейся вселенной.

Когда же Клит заявил, что не желает в данный момент ввязываться в научную дискуссию, толстяк принялся размахивать руками.

— Конечно, — со смехом отозвался он и вцепился Клиту в рубашку, чтобы тот не смог уйти. — Кстати, мы чувствуем точно таким же образом.

— Нет, не таким. Это просто невозможно.

— Очень даже возможно. Мы просто не в состоянии понять первоначальную концепцию небытия — места, в котором нет измерений пространства и времени. Поэтому небытие — это то, чего не существует. — Толстяк сипло рассмеялся, почему-то напомнив Клиту интеллигентного бультерьера. — Данная концепция чертовски меня пугает — это самое небытие должно представлять собой либо неземное блаженство, либо нескончаемые адские муки. Поэтому главная задача науки состоит в том, чтобы разъяснить, чем первоначально была…

Клит раздраженно сообщил толстяку, что спешит по делам, однако тот не отпускал его, цепко держа за рубашку.

— Именно там, по всей видимости, наука сталкивается с религией. Это пространство, в котором нет ни времени, ни пространства — так сказать доилемная вселенная имеет более чем мнимое сходство с раем, старым мифом христианской религии. Рай все еще повсюду вокруг нас, он лишь пропитан реликтовым излучением…

Он оборвал фразу, разразившись смехом и приблизив свое лицо почти вплотную к лицу Клита.

— Или — ты, конечно же, оценишь это, Оззи, ведь ты у нас поэт — ад! «Это ад и мы по-прежнему в нем пребываем!..» — как сказал бессмертный Шекспир.

— Марло! Марло это сказал! — крикнул Клит. Вырвавшись наконец, он бросился вниз по лестнице.

— Да, конечно же, Марло! — согласился коротышка-ученый, оставшись один. — Марло. Разумеется. Нужно запомнить. Старина Кристофер Марло.

И промокнул мокрый лоб бумажным носовым платком.

Стало совсем темно. Шум сделался еще громче. Лестница теперь повернулась в обратном направлении, против часовой стрелки, и вместе с ней на сто восемьдесят градусов перевернулось и восприятие Клитом реальности. Вскоре, к его великому облегчению, спуск по лестнице кончился, и Клит оказался в каком-то просторном месте со сводчатыми проходами с обеих сторон, в глубине которых в темноте тускло мерцал свет фонарей.

Клит был слегка озадачен. Возникло ощущение, будто он каким-то странным образом проскочил первый этаж. Затхлый спертый воздух свидетельствовал о том, что Клит оказался где-то в подземельях Септуагинта. Вспомнились старые подвалы, однако здесь нигде не было видно покрытых вековой пылью полок с винными бутылками. Вырвавшееся изо рта облачко пара повисло в воздухе и с некоторым опозданием рассеялось.

Неуверенно пройдя вперед, Клит прошагал под сводчатым проходом и оказался на каком-то мощенном брусчаткой месте, где обнаружились новые ступеньки. Он посмотрел вверх, не понимая, что же у него над головой — то ли камень, то ли небо. Дождь прекратился. Клиту показалось неестественным, что столь сильный ливень так быстро прекратился. Не оставалось ничего другого, как идти вперед.

Настроение у Клита было мрачным. Впрочем, ему не впервой быть в разладе с самим собой. И почему ему ни с кем не удается установить дружеские отношения? Почему он так неприветливо повел себя с этим ученым — Нейлом-как-там-его? — который ничуть не более эксцентричен, чем многие другие преподаватели Оксфордского университета? Оксфорд? Нет, это не Оксфорд! Это даже не Каули! Клит тяжело двигался вперед и какое-то время спустя, так и не поняв, где находится, остановился. В следующее мгновение мимо него промелькнула какая-то фигура, закутанная в длинное бесформенное одеяние, — Клит так и не различил, мужская или женская.

— Вы не знаете, где тут поблизости писчебумажный магазин? — крикнул Клит.

Фигура на мгновение остановилась, растянула губы в подобии улыбки и поспешила дальше. Когда Клит двинулся следом за ней, фигура исчезла, как будто ее и не было вовсе.

— Дерьмо и идем, очень интересно, — произнес он, пытаясь отогнать от себя ощущение необъяснимого беспокойства. Исчезло это существо, полностью исчезло, как элементарные частицы, о которых говорил этот самый Нейл…

Ступеньки сделались шире и немного ниже, пропадая в брусчатке мостовой. По обеим сторонам от Клита располагалось то, что могло выступать в роли домов, однако никаких признаков жизни в них он не заметил. Они показались ему чем-то очень древним, но в то же время неестественным, вроде построек девятнадцатого века, имитирующих Нюрнберг шестнадцатого столетия.

Клит продолжал неуверенно спускаться вниз и вскоре оказался на открытом пространстве, которое тут же мысленно назвал Площадью. Здесь он остановился.

И как только он остановился, все вокруг него пришло в движение. Клит испуганно отступил назад — все мгновенно становилось. Он замер на месте, и дома и дороги тут же устремились в разные стороны. Клит сделал еще шаг. Окружающий мир, доступный его взгляду, слегка затуманенный и напоминающий написанную акварельными красками картину, снова пришел в движение. Это было движение вперед, но в то же время и во все стороны — круговое движение.

Клиту пришло в голову сравнение с крабом, уверенным в том, что всё, кроме него самого, движется неправильно.

Движение это было по меньшей мере относительным. Потому что когда Клит шел, то вселенная не только останавливалась, но и была полностью лишена людей (людей?). Когда останавливался он, вселенная не только начинала пятиться подобно неуклюжему крабу, но и становилась ареной для суетливой толпы людей (людей?).

Клиту ностальгически вспомнилась безопасная спокойная камера в гарнизонной тюрьме.

Стоя на месте, он попытался разглядеть отдельные лица в толпе. Какими же безжизненными и грубыми показались они его взгляду, взгляду простого смертного! Они, разумеется, толкались, врезаясь и в него, и друг в друга, но не торопливо, а просто потому, что места вокруг было мало. Однако, с учетом постоянного движения улиц, многие проходы как будто расширялись в каком-то постоянном ритме, будто стремясь вместить всех пешеходов. Одежда их совершенно не отличалась разнообразием расцветок и фасонов.

Было практически невозможно отличить мужчин от женщин. Очертания их тел, а также пластика и мимика казались какими-то тусклыми и размытыми. Опытным путем Клит установил, что, держа голову прямо в одном положении и позволяя взгляду выскальзывать из фокуса, можно разглядеть отдельные типажи в толпе: мужчин, женщин, молодых, старых, европейского и восточного типа, длинноволосых, коротко стриженных, бородатых, бритых, высоких, малорослых, тощих, упитанных, толстых, стройных или сутулых. И все же — интересно, что это такое происходит с сетчаткой его глаза? — похожие друг на друга не только отсутствием какого-либо выражения лиц, но и явно простой неспособностью выражать какие-либо эмоции. Тусклые, абстрактные лица.

Со всех сторон Клита окружало какое-то темное общество, казавшееся ему и ни живым, и ни мертвым. И все это общество двигалось во всех направлениях, абсолютно бесцельно и бессмысленно.

Люди (люди?) были очень похожи на молчаливых призраков. В их молчании было что-то жутковатое.

Они толкали Кита до тех пор, пока он не понял, что больше не в силах сдерживаться. И когда он побежал, огромная однородная толпа исчезла, испарилась в мгновение ока, оставив Клита одного на безмолвной пустынной улице.

— Должно же быть какое-то научное объяснение, — произнес он. Все указывало на то, что он находился в состоянии периодически повторяющейся галлюцинации. Клит яростно встряхнул головой, пытаясь мысленно вернуться в привычную вселенную с ее шумными скоростями, которые кажутся вполне естественными. Но нынешний призрачный мир никуда не исчез, повинуясь своей разновидности обычных физических законов.

Как было сказано во втором послании Юнис? Кажется, в нем упоминались другие физические законы?

Клиту стало страшно. По коже пробежал мороз, во рту пересохло.

Обхватив себя руками, он подумал: что бы с ним ни случилось, он это заслужил.

Клит направился вперед и вскоре оказался перед необычным сооружением. Ему подумалось, что это, должно быть, что-то вроде магистрата. Было ясно, что здание не похоже ни на какую известную ему архитектурную форму и построено из какого-то губчатого материала с замысловатыми лестничными маршами, ведущими неведомо куда; с балконами без дверей; с высокими колоннами, поддерживающими неизвестно что; с портиками, под которыми было невозможно пройти. Абсурдно, впечатляюще и совершенно невероятно.

Клит остановился, испытав удивление, которое, впрочем, мгновенно покинуло его.

Вселенная мгновенно пришла в движение, и огромное здание нависло над ним, как исполинский океанский лайнер над беспомощным пловцом.

Клит будто прирос к тому месту, на котором стоял, и каким-то удивительным образом тут же оказался внутри загадочного гигантского сооружения.

Яркий свет, более яркий, чем свет ранее увиденного им облачного мира, осветил внутреннее пространство зала. Было абсолютно непонятно, где находится его источник и что это может быть за источник. По всему полу были навалены огромные кучи вещей самого разного рода. В них копались уже знакомые ему призрачные фигуры. Все они производили те же самые неуклюжие движения, напоминая ползущих крабов. Казалось, будто они угодили в вихрь спиралевидной туманности.

Когда Клит останавливался, ему удавалось разглядеть, что же происходит. Он впервые понял, что может расслаблять слуховой нерв так же, как и зрительный, так что до его Слуха только сейчас стали доноситься звуки. К нему со всех сторон устремились голоса, звучавшие искаженно-визгливо, как будто окружавшие Клита люди были накачаны гелием. Казалось, будто они вскрикивают от радости, находя какие-то предметы в бесформенных грудах вещей.

Клит подошел ближе, чтобы получше рассмотреть. Все сразу исчезло. Он остановился. Все тут же вернулось обратно. Нет, только не это… Когда он машинально покачал головой, сооружение превратилось в обычное гулкое пустое пространство, движущееся с кошачьей грацией.

На полу грудами были свалены вещи самого разного свойства. Горы старых чемоданов, многие из них потертые настолько, что казалось, будто они по-человечески до смерти устали от какого-то долгого печального путешествия. Бесчисленные кучи всевозможной обуви: шнурованные ботинки, дамские туфельки, грубые солдатские башмаки, детские кожаные ботиночки, домашние тапочки, массивные башмаки, туфли для этого, туфли для того, поношенные и новенькие, обувь, вполне годящаяся для прогулки на Марс и обратно.

Стеклянная гора очков — пенсне, монокли, очки в роговой оправе, очки, которые только существуют в природе. Одежда: бесчисленные предметы всех мыслимых и не поддающихся описанию фасонов и расцветок, громоздящиеся до самой крыши. И — нет, впрочем, да — волосы! Наверное, целая тонна волос — блестящих черных, лилейно-белых, всевозможных оттенков человеческие волосы, кудрявые, волнистые и прямые, косички с ошметками кожи, с вплетенными в них ленточками. Не менее жуткой была груда зубов — моляров, зубов мудрости, клыков, глазных зубов, даже детских молочных с волокнами мяса на корнях.

Вдруг все исчезло. Это Клит инстинктивно сдвинулся с места, потрясенный мучительным осознанием происходящего.

Он упал на колени. Жуткий интерьер в ту же секунду вернулся.

Теперь Клит, расфокусировав зрение, мог более четко видеть людей, копошащихся в этой чудовищной свалке. Он понял, что они просто ищут то, что им когда-то принадлежало; то, что принадлежало им по праву.

Он видел женщин, да, именно, безволосых женщин самого разного возраста, ищущих свои волосы, примеряющих найденное в попытке обрести прежний облик.

Многие другие представители темного общества стояли поодаль и награждали аплодисментами тех, кому удавалось найти искомое.

Клиту показалось, что он заметил Юнис.

Конечно же, в ее жилах текла еврейская кровь. В этом кошмарном месте вполне можно отыскать ее среди потерпевших, лишенных имущества, изуродованных, убитых.

Он сжался в комочек, не осмеливаясь пошевелиться, чтобы она случайно не исчезла. Неужели это действительно она? Бледная акварельная копия той Юнис, которую он когда-то любил?

Что-то похожее на слезы нахлынуло на все его существо, невыразимая жалость ко всему человечеству. Клит вслух выкрикнул ее имя.

Все вокруг исчезло, за исключением огромного зала, неподвижного, как сама судьба.

Клит замер на месте, а она приближалась к нему!

Она вытянула руку, узнав его.

Когда же он протянул руку в ответ, она исчезла.

Когда снова замер, то Юнис и окружающий мир возникли снова.

— Нам уже никогда не быть вместе, — сказала она, и ее голос прозвучал подобно далекому крику совы над сонным лесом. — Потому, мой любимый Оззи, что один из нас мертв, а другой — нет.

Когда Клит попытался ответить ей, она несколько раз пропала и возникла снова. Они замерли в молчании, прижавшись друг к другу головами, он и она, мужчина и женщина. Он научился говорить, практически не шевеля губами.

— Я не понимаю.

— Я никогда не понимала… Но мои послания достигли тебя. Ты пришел! Ты даже сюда пришел! Какой же ты храбрый!

Он почувствовал, как от ее слов, произнесенных шепотом, становится тепло. Значит, он все-таки храбр, и на этом качестве можно строить будущее, каким бы этому будущему ни суждено стать… Он заглянул ей в глаза, но не увидел в них ответного чувства, и понял, что довольно трудно оценить их истинное выражение.

— Юнис, — упавшим голосом произнес Клит. — Если это все-таки ты, то прости меня. Мне очень жаль, жаль настолько, что я не могу выразить это словами. Прости меня за все. Я живу в настоящем аду. Я для того и пришел сюда, чтобы сказать тебе, что готов следовать за тобой в геенну огненную.

Ему показалось, будто она рассматривает его изучающим взглядом. Он понял, что Юнис смотрит на него совсем не так, как раньше, а как на некую аномалию, которая выступает здесь в роли странной разновидности пространственно-временного континуума.

— Все эти… — Он вовремя успел удержаться от движения, и огромные кучи вещей вздрогнули, едва не исчезнув в очередной раз. — Что они делают? То есть… я хочу сказать, что холокост произошел давно, много лет назад. Давно…

Юнис не хотела отвечать и заговорила лишь после того, как он настоял на этом:

— Здесь нет такого понятия, как теперь ил и давно. Ты можешь это понять? Здесь все по-другому. Свойства времени — это случайные правила твоего… измерения. Здесь они не имеют никакого значения.

Клит застонал, закрыв руками глаза от невыносимого ощущения безвозвратной потери.

Когда он посмотрел через растопыренные пальцы, здание снова пришло в движение. Он по-прежнему не шевелился, думая о том, что если здесь нет понятия сейчас, то не существует и понятия здесь — он прошел через стены в некое подобие пространства, которое не было пространством. Он подумал о том, что потерял Юнис, но общее движение снова приблизило ее к нему.

Она говорила, объясняла, как будто для нее вовсе не существовало ощущения отсутствия или присутствия.

— Нет здесь и никаких имен, когда-то нежно и страстно произносимых, но давно забытых в вашей угнетаемой временем сфере, которая здесь никем не занята. Все, даже если оно в высшей степени испорчено злом, должно стать частью этого огромного общества, день за днем увеличиваясь численно. — Неужели она говорит? Неужели, несмотря на свое состояние, он слышит ее? Неужели возможно их общение друг с другом?

— Мириады тех, кто даже памяти после себя не оставил, и тех, чья репутация не забывается в течение ваших веков, все они находят свое место…

Голос Юнис прервался, и Клит умоляюще двинулся вслед за ней, надеясь найти более человечный мир. Если бы он только мог вернуть ее… Мысли вновь сбились, когда огромный зал в очередной раз опустел, наполненный гулкой тишиной, строгой, как сама смерть.

И снова Клиту пришлось сжаться в комочек, замереть на месте и оставаться в таком состоянии до тех пор, пока в этот облачный мир снова не вернулось подобие человеческого присутствия и в том числе присутствия Юнис.

Тень Юнис продолжала говорить, по всей видимости, не сознавая происходящего, или, может быть, просто он исчез из ее, так сказать, поля зрения.

— …король Гарольд был здесь, извлекая стрелу из глазницы; Сократ исцелился от яда; целые армии излечивались от ран; здесь были живые богомилы и не лишившийся головы Робеспьер; архиепископ Кранмер и его смелая речь, произнесенная на фоне ревущего пламени; Юлий Цезарь, которому не вонзали в спину кинжалов; сама Клеопатра, не искусанная аспидами. Ты должен знать это, Оззи.

Пока Юнис монотонно перечисляла казавшийся бесконечным список, как будто что-то заставляло ее вечно, раз за разом повторять бесчисленное множество имен, он смог задать себе вопрос, причем не единожды, а раз за разом. Как мне вернуться обратно в Оксфорд? Как мне вернуться в Септуагинт — вместе с призраком моей былой любви или без него?

— …Магдебург, Лепанто, Сталинград, Косово, Сайпан, Кохима, Азенкур, Аустерлиц, Окинава, Сомма, Геок-Депе, Войн, Креси…

Неужели эта тень поможет мне? Почти не разжимая губ, он спросил:

— Юнис, Юнис, мой несчастный призрак, я боюсь тебя. Я боюсь здесь всего. Я понимал, что ад ужасен, но не знал, до какой степени. Как же мне вернуться с тобой в реальный мир? Прошу тебя, ответь мне.

Зал все еще удивительным образом пребывал в движении, как будто сутью его была скорее музыка, а не камень. Теперь Юнис находилась далеко, и жуткий ответ ее донесся до его слуха подобно еле слышному птичьему пению, неразборчивому настолько, что сначала Клиту показалось, будто он ослышался и неправильно понял его смысл.

— Нет, нет, мой бесценный. Ты ошибаешься, ты, как всегда, ошибаешься.

— Да, да, но…

— Мы сейчас находимся в раю. Ад — это то место, откуда ты пришел сюда, мой любимый. Ты пришел из ада, где царят мучительные физические условия. А здесь — рай.

Клит рухнул ниц, замер в неподвижности, и в очередной раз пред ним появился огромный зал с его величественным гармоничным движением.