Когда автобус остановился на площади, Квейль решил выйти. Ему хотелось еще раз поговорить с Лоусоном насчет Елены. Водитель открыл дверь. Квейль был единственный пассажир в этом просторном, выкрашенном в защитный цвет, расшатанном автобусе. Когда он выходил, водитель слегка коснулся его плеча и спросил:

— Инглизи?

— Да, — ответил Квейль.

— К несчастью, мы побиты.

— К несчастью, да.

— Потом опять? — продолжал шофер.

— Что?

— Потом опять придем, — пояснил он, и Квейль понял его.

— Да, — сказал он. — Спокойной ночи.

— Прощайте, инглизи, — сказал водитель, закрывая дверь.

У «Максима» опять стоял шум, а грохот бомбежки доносился из Пирея более отчетливо и громко, чем раньше. Бомбежка только что возобновилась. Сирена загудела в тот самый момент, когда Квейль переходил площадь, направляясь к ресторану. Там стоял дым коромыслом. Зал освещали только огни эстрадной рампы. Высокий малый с крылышками на груди играл что-то бравурное на рояле. Он спустил клок волос на один глаз и гримасничал, но уверенно делал свое дело: пальцы его сами находили нужные клавиши, и находили их безошибочно, потому что он был слишком пьян, чтобы следить за собой и испытывать какие-либо сомнения. Звуки рояля наполняли все помещение, но никто не обращал на них внимания, и все кричали, а несколько человек среди общего гама устроили на эстраде свалку, затеяв шуточную игру в регби; двое наблюдателей лежали по краям эстрады, а девицы из кабаре толпились у рампы и приветствовали состязающихся громкими криками.

— Квейль! — воскликнул один из забавлявшихся, когда он вошел. — Иди сюда. Присоединяйся.

— Нет, спасибо, — ответил Квейль и пошел искать Лоусона.

У стойки сидел Хикки.

— Нашел? — спросил Хикки.

— Да, — ответил Квейль.

Хикки слегка размяк под расслабляющим действием алкоголя.

— Как ты ее вывезешь?

— Она не хочет ехать.

— Знаешь, Джон, всякий раз, как я на нее гляжу, она кажется мне совсем не похожей на других; у нее какое-то особенное лицо.

— Да, — подтвердил Квейль.

Хикки спросил, что он будет пить, но Квейль ответил, что ищет Лоусона; Хикки сказал, что Лоусон ушел по какому-то делу и придет позже. Тогда Квейль сказал, что выпьет пива, но Хикки заказал для него виски и с неумолимой настойчивостью заставил выпить.

— Погляди на этих сумасшедших, — сказал Хикки устало.

— Немного пересаливают.

— Ни черта! — возразил Хикки. — Ты слишком строг, Джон. Ребята хорошие. Ведь они очень долго сидят без дела. Нет самолетов. Ни одного самолета на всю их братию.

— Просто вы распустились, — возразил Квейль.

— Распустились… Действительно! Нет, это ты отстал за время отсутствия.

— Возможно, — согласился Квейль.

Он решил не спорить, видя, что Хикки утомлен и все такое…

— Да, отстал. Если б ты участвовал в переделке, в которой мы потеряли Констэнса… На другой день после нашего последнего вылета мы перебрались прямо сюда. И вот через несколько дней налетают немцы, а нас только четверо. Знаешь, мы нарвались на целую сотню «Мессершмиттов». Если б ты только видел! Мы решили рискнуть: не отступать же перед этими ублюдками. И мы сбили четырех на своих «Гладиаторах». С полдюжины их нависло бедняге Констэнсу на хвост. Он стал увертываться, но они окружили его. Нас всех окружили, и всякий раз, как я пытался оказать ему помощь, они меня сковывали… Словно игра в кошки-мышки. И Констэнс перекувырнулся и рассыпался.

— А что было с Синглтоном и Мони?

Эти двое оставались в Афинах с Кроутером.

— Погибли в одном и том же бою. Мы сопровождали бомбардировщики на «Харрикейнах». Все перемешалось. Я даже не знаю, что с ними произошло. Не видел их. Один из наших летчиков писал в рапорте, что видел, как они оба рухнули, охваченные пламенем. Это было в тот день, когда мы потеряли все «Бленхеймы». Просто вылетели и не вернулись. Ты помнишь Дэвиса из двести одиннадцатой?

— Конечно.

— Он был командиром эскадрильи. Один из этих мерзавцев сбил его. Они носились вокруг, как мухи.

Шум в зале затих. Устав от возни, летчики сошли с эстрады и уселись в тесноте за погруженные в полумрак столики, и Квейль обратил внимание, что больше не видно кителей и что девицы держат себя с летчиками очень вольно, понимая их настроение. Хикки тоже окинул взглядом зал, потом повернулся к Квейлю, поднял стакан и сказал:

— За проституток!.. Погляди на них. Знаешь, Джон, они лучше других женщин понимают, что надо мужчине. Безусловно лучше, и не скупятся на сочувствие. И действительно сочувствуют. Погляди.

Хикки заказал для Квейля еще виски, и Квейль стал пить, потому что его давила та же тяжесть, что и Хикки. Он не предполагал, что Хикки так сильно переживает все это, и знал, что Хикки будет потом неприятно, что он обнаружил свои чувства хотя бы только перед ним, Квейлем. Теперь звуки рояля были слышны очень отчетливо, в царившем вокруг полумраке были не только слышны, но и зримы. Пианист слишком увлекся игрой, чтобы гримасничать, и Квейль глядел на его крепко сколоченную фигуру и спокойные движения и слушал громкий говор окружающих, которые требовали еще вина.

Был момент, когда небольшого роста человек вышел и прокричал, что ресторан закрывается, оркестр ушел, и полиция требует закрытия, и свет сейчас потушат. Кто-то встал и крикнул ему в ответ, что если он погасит свет, они разнесут все в щепки, и это не было вандализмом, потому что они знали, что сейчас они вправе сделать это, и небольшого роста человек ушел, а пианист, который не переставал играть среди пустых стульев и низеньких пюпитров оркестра, заиграл еще веселей, и никто не знал, что он играет, но игра его служила фоном для всего стоящего в зале шума.

В это время вошел Лоусон. Квейль должен был ответить Хикки на угощение, и все трое уселись у стойки.

— Что это было за происшествие? Вам всегда приходится бежать туда, где что-нибудь случается? И как вы об этом узнаете? — спросил Хикки.

— Ерунда, — ответил Лоусон. Он был тоже пьян. — А пятая колонна скоро захватит город. Она уже дает себя чувствовать. Я знаю кое-кого из них, но они прячутся.

— Я хотел спросить вас… Насчет завтрашнего… — начал Квейль.

— Вы нашли ее?

— Да.

— Что она решила?

— Не знаю. Во всяком случае, если решит ехать, она будет у вас в гостинице в двенадцать.

— Прекрасно, — ответил Лоусон и выпил. — Постараюсь ее устроить.

— Я не уверен, что она захочет ехать, — продолжал Квейль. — Ее брата убили на фронте.

— Знаю. Кто вам сказал?

— Она сказала, — ответил Квейль.

— Ее отец не говорит своим, но он думает, что его расстреляли фашисты.

— Господи!

Квейль вспомнил взвод солдат тогда, в Янине, и дождь, и представил себе, что у одного из тех, у юноши — лицо Астариса, и хотя в действительности они не были похожи, он ясно представил себе, как это было, и это переполнило чашу.

— Боже мой! Какой ужас! — сказал он тихо. — Какой ужас!

— Выпьем еще, — предложил Лоусон.

— Нет, не буду. — Квейль покачал головой. — Пойдем, Хикки.

— Да, да. Мне пора спать. Я думаю, они ночью опять засыпят бомбами аэродром.

Перед Квейлем все время стоял образ Астариса Стангу, расстреливаемого взводом солдат, и он чувствовал, что образ этот как-то связан с окружающим шумом, и это угнетало его.

— Слушайте, — сказал он Лоусону. — Я приду к вам в гостиницу завтра в двенадцать.

— Вы тоже хотите ехать?

— Нет. Я по поводу Елены.

— Хорошо, — ответил Лоусон. — Всего наилучшего.

— Всего, — ответили оба летчика. Когда они прошли мимо эстрады, до них донеслись напоследок крики, и, толкая вертящиеся двери, Квейль услыхал звуки рояля, весело и плавно льющиеся из-под пальцев пианиста, хотя он так и не мог разобрать, что тот играет.

Все исчезло, когда вертящиеся двери отделили их от того, что делалось в ресторане. Вместо этого их слух наполнился грохотом продолжающейся бомбежки Пирея, который вытеснил прежние впечатления. Квейль почувствовал всю реальность бомб; ему стало легче на душе. Они сели в машину и поехали на аэродром.