Нитралексис и Папагос вернулись благополучно. Война прекратилась бы, если бы они не вернулись, так как только сумасшествие, которым было все, что они делали, и то, как они это делали, давало им возможность продолжать войну. Если бы не оно, им не с чем было бы воевать. Потому, и только потому, что они делали все это, они могли продолжать борьбу.

Так шло до самой зимы. Зима подкралась исподтишка. Снег выпал рано. Низкие тучи нависли над горами. Сначала снег был только на вершинах гор. Он избороздил их глубокими морщинами. Потом стал спускаться ниже. Иногда показывалось солнце, снег начинал таять, и все дороги от Янины на север становились непроходимыми. Но через день они подсыхали, и опять по ним тащились мулы. Через Янину проходило столько мулов, что Квейль задавал себе вопрос, куда все это идет. Но от Дельвина до Арийрикаши люди ездят и перевозят тяжести только на мулах — грузовики здесь не пройдут. Греки вели военные действия с гор, а не с дорог, как это делали итальянцы. Приходилось взбираться по крутым склонам и многое тащить на себе. Особенно трудно было с артиллерией. Счастье Греции, что Венизелос сумел создать кое-какую артиллерию. Греки делали с ней чудеса. Их орудия висели на краю обрывов, наводчики определяли угол прицела простым изгибом руки в локте. Зато их артиллерия была в горах повсюду, тогда как итальянцы редко покидали дороги.

По мере приближения к зиме дожди участились, и эскадрилья вылетала реже. Лоусон и Уолл выехали на фронт. И только Нитралексис и Папагос продолжали вылетать на разведку. Если они получали от штаба приказ, им не было никакого дела до погоды. Они просто вылетали, добывали нужные сведения и возвращались. Нитралексис жил теперь там же, где и англичане, — в «Акрополе». Его смех оказывал на них живительное действие. Но однажды он вылетел и не вернулся, и они не знали, что с ним случилось.

Все шло через Янину. Вскоре появились раненые, и однажды вечером в городе произошло замешательство: в город въехали при полных огнях пятьдесят автобусов, переоборудованных под санитарные автомобили, и застряли в узких улочках; раненых пришлось переносить в госпиталь на носилках. А когда госпиталь был переполнен до отказа, раненых стали размещать в частных домах.

Янина за все эти месяцы ни разу не подверглась воздушной бомбардировке. Никто не мог объяснить почему. Отсюда шло снабжение всего западного и центрального фронтов. Здесь была оперативная база английской истребительной эскадрильи, а иногда сюда прибывали «Бленхеймы», которые пользовались военным аэродромом, находившимся в противоположном конце города. Казалось, достаточно уже того, что здесь штаб греческой армии, и склады горючего, и наиболее важные мосты. Большой мост через болото был единственным мостом, который связывал Янину с фронтом, и тем не менее он ни разу не подвергся бомбежке. Если бы Янину стали бомбить, это вызвало бы здесь настоящий хаос, и последствия были бы серьезные. Итальянская авиация часто атаковала дороги к югу и к северу от города, но самого города ни разу не тронула, Это была большая ошибка со стороны итальянцев.

Среди прибывших в город раненых было много солдат с отмороженными конечностями. Греки не знали, что делать в таких случаях. Ни у кого не было второй пары носков. Не было смены белья. Не было одеял. Пострадавшие согревались только коньяком и натягивали на себя каждую тряпку, какую только им удавалось раздобыть.

Немалую роль также играли злоупотребления и предательство. Офицеры забирали себе львиную долю продовольствия. Они не шли в бой вместе с солдатами. Командование возлагалось на унтер-офицеров. Отпусков солдатам не давали. На фронт они тащились всю дорогу пешком. На это уходило иногда пять-восемь недель, и они попадали к месту назначения настолько усталыми и больными, а их обувь оказывалась настолько изношенной, что они были совершенно не боеспособны… и все-таки шли в бой.

Это вызывало раздражение среди солдат. Они вступали в споры с офицерами, которые показали себя с дурной стороны. Были случаи, когда солдаты убивали офицеров, подозревая их в предательстве. Офицеры привыкли к удобствам и не умели мириться с лишениями, как солдаты из крестьян и рабочих. Им хотелось поскорей кончить войну и вернуться в города с теплыми квартирами и освещенными улицами, где не было ни страха, ни голода. И потому они согласны были договориться с врагом, а солдаты их за это расстреливали.

Однажды в ужасную погоду Квейль провожал Елену в госпиталь. По дороге им попался отряд греческих солдат, шагавших под проливным дождем. Они были в расстегнутых шинелях, без фуражек. Головы у них были гладко выбриты. Лица были серые, глаза потухшие, но смотрели они прямо. Руки у них были скручены сзади, и все девять человек были связаны вместе веревкой. Девять других греков, вооруженных винтовками, шагали по бокам. Эти тоже смотрели прямо и ничего не видели, хотя отчаянно щурились, защищая глаза от хлещущего в лицо дождя. Квейль Спросил Елену, куда они идут. Она посмотрела на него и взяла его под руку.

— На расстрел, — сказала она.

— На расстрел? Что это — шпионы?

— Они застрелили своего офицера.

— За что?

— Судили его своим судом за измену и расстреляли. А теперь расстреливают их.

— Куда же их ведут?

— За госпиталь, — сказала Елена.

— Боже мой! — воскликнул Квейль.

— Это не первый случай, — сказала Елена задумчиво. — Солдат расстреливают за нашим госпиталем. Раненые рассказывают, что за птицы их офицеры, они не желают возвращаться на фронт и служить под началом таких офицеров. Они тоже слышат, как за госпиталем расстреливают солдат.

Елена говорила очень тихо, озираясь по сторонам и всматриваясь в сумрак умирающего дня.

Квейль не мог оторвать взгляда от солдат, шагавших под дождем по жидкой грязи. Когда они, пройдя площадь, повернули за госпиталь, он все еще мог видеть их желто-коричневые шинели. Он стоял с Еленой на ступеньках подъезда и вдруг, повернувшись и не говоря ни слова, быстро зашагал по площади к каменной ограде. Он видел, как конвоиры завязывали глаза осужденным. Конвоиры не разговаривали между собой, и лица у них были землистого цвета. Они выстраивали осужденных в ряд, а те неловко переминались с ноги на ногу, не видя, что с ними делают. Солдаты брали их за руку и выводили на открытое место. Квейль видел, как один из осужденных упал, затем с трудом поднялся на ноги. Конвоир отер его лицо от грязи и поставил в ряд. Руки у осужденных были по-прежнему связаны. Они нестройно стояли в ряду, стараясь прямо смотреть смерти в лицо сквозь повязку. Но сквозь повязку хлестал только дождь. И все они были еще совсем желторотые юнцы.

Квейль чувствовал, что непреоборимая сила заставляет этих солдат расстреливать таких же, как они, а тех, с завязанными глазами, стоять против каменной стены и безучастно ждать, вместо того чтобы что-нибудь сделать. Он чувствовал, что эти солдаты с повязками на глазах спокойно и твердо принимают свою участь. Дело в том, что они сознавали свою правоту, и Квейль знал, что они правы, каковы бы ни были обстоятельства дела. Он знал, что они правы, и не мог оторвать от них взгляда, ибо в этих людях была частица его самого. Он не сознавал, где он, но он знал, что частица его души здесь, и не мог уйти. Он стоял и видел, как девять солдат с винтовками отошли на несколько шагов от выстроенных в ряд. Он видел, как они приложили винтовки к плечу, видел их согнутые спины и смерть девяти, неловко стоявших в ряду в ожидании своей участи, и участь эта постигла их внезапно, когда раздался нестройный залп. На мгновение Квейль перестал сознавать, что происходит перед его глазами, пока не увидел, как они упали грудью на землю со связанными сзади руками.

Но один из них не упал, а остался стоять на месте. Пуля его миновала. Хотя Квейль не мог этого видеть, он ясно представил себе недоумение и растерянность осужденного, когда он остался стоять на ногах после залпа; на одно мгновение солдат этот был самым ошеломленным человеком на свете, но он так и не успел прийти в себя, потому что в следующую секунду солдат, давший промах, сделал еще один выстрел, который, казалось, прогремел на весь мир, и осужденный повалился, как сноп, а Квейль почувствовал, что частица его самого была в расстрелянных и в команде, расстреливавшей их, и это было нечто большее, чем он и они.

Квейль знал, что в этом все дело. Это было сейчас нечто большее, чем он и чем те, вон там, но не вечно так будет. Он не помнил, как повернулся и зашагал назад к госпиталю; первое, что дошло до его сознания, была Елена, стоявшая на ступеньках подъезда.

— Что случилось?

— Их расстреляли, — сказал он.

— А тебе непременно надо было это видеть?

— Я вообще наблюдаю, — задумчиво произнес он.

— Кого? Греков?

— Да.

— Что ж, это тебе полезно, — сказала она.

— Я знаю, — ответил он. Он понимал, что она имеет в виду. Она наклонилась и поцеловала его.

— Спокойной ночи, — сказала она и повернулась, чтобы открыть дверь.

Квейль видел в ней то же, что видел в солдатах, которых только что расстреляли, и он знал, что он бессилен что-либо сделать. Он помог ей открыть дверь. На секунду она остановилась, затем вошла, не сказав больше ничего. Он закрыл дверь и спустился вниз по мокрым ступенькам. И он понял, как называется его чувство к ней. Он не хотел этому верить. Он не хотел этому верить… но это было так, и он это знал. Он знал.