Следующие два года всем нам, только еще вступающим в жизнь, дались нелегко, а запомнились плохо, и вспоминать о них сейчас всего трудней: мы так были заняты собой, что в памяти у каждого остались лишь своя боль, свое смятение и отчаяние.

В те пропащие годы я поначалу пытался изучать право в отцовской, конторе, но всякий раз, открывая свод законов, чувствовал: это не дли меня. Юристом следовало бы стать не мне, а моему младшему брату Тому. Но чуть ли не целый год я держался за правоведение, потому что, как все мое поколение, чувствовал себя песчинкой подхваченной ураганом. Иные из моих сверстников уехали в поисках работы в соседние города. Другие продолжали слоняться по улицам нашего оцепеневшего от безработицы городка. Трое из богатых семей уехали в Мельбурнский университет а Бетт Морни и еще две девушки отправились за сто миль в Бендиго, в учительский колледж. Что до Джули, об этих двух годах его жизни известно, пожалуй, меньше всего: если кто из нас и виделся с ним, то лишь изредка, случайно, и мы мало о нем знали. Пока мы учились в одном классе, мне легко было поддерживать нашу дружбу, но теперь, когда я уже не видел его всякий день, не осталось причин заходить к нему, сидеть с ним на деревянной колоде, заглядывать в дверцы и окошки его внутреннего мира, едва он на миг их приоткрывал и – не успеешь что-либо толком разглядеть – тут же захлопывал. И постепенно я стал отвыкать от своей близости к нему, вернее, все меньше ее ценил, и понял, насколько от него отдалился, лишь когда однажды мать спросила меня, как живет Джули.

– Совсем не могу представить его за прилавком, – сказала она, – или учеником плотника или часовщика. По правде сказать, совсем не представляю его в каком-нибудь обычном, практическом деле.

– Он работает у Джо Хислопа, – сказал я.

– У объездчика лошадей?

– Да.

– Вот бы никогда не подумала.

И не только моя мама, никто бы не подумал. Джули никогда не имел дела ни с каким зверьем, кроме Скребка, но Скребок не в счет: он был даже не пес, а морока для всего города.

– Ты ж даже не любишь лошадей, – сказал я Джули, когда встретил его у фуражной лавки Дормена Уокера. Он грузил нарезанную солому на грузовик Джона Хислопа, причем руками махал, точно ива на ветру, а ногами работал, как бамбуковыми шестами.

Джули только плечами пожал.

– Ну и что? – возразил он. – Лошадь никого не обидит.

– Как сказать, – не согласился я.

Среди необъезженных лошадей Джо Хислопа (многие с конского завода Эллисона Аира из Заречья) были и совсем бешеные, а Джули приходилось их поить, кормить и чистить, если только они его к себе подпускали. Как-то я увидел его в загоне. Он так был беспечен, настолько ничего не понимал в этих своенравных, неприрученных животных, что едва он подходил ближе, они начинали волноваться. Лошади, даже дикие, требуют от человека уважения и понимания, а Джули ходил среди них сам по себе, даже не пытаясь завязать с ними хоть подобие дружбы. Ко всему Джо Хислоп нарочно держал их впроголодь и не давал вволю пить, чтоб с помощью корма добиваться от них послушания, и потому, когда Джули, пошатываясь под тяжестью ноши, тащил по загону бачок с едой или воду, они обступали его со всех сторон и теснили. Это было опасно, и когда я видел, как норовистые кони вздергивают головы, вскидываются всем могучим телом и яростно бьют копытами меня жуть брала.

– Поосторожней, черт возьми! – кричал я, стоя в безопасности, за колючей проволокой, которой обнесен был загон Джона Хислопа. – Держись подальше от задних ног…

Джули спокойно стоял и принюхивался.

– Знаешь, я и не думал, что есть столько разных лошадиных запахов. Все пахнет по-разному. Даже вот эта солома. Но все равно это лошадиные запахи…

У Джули это звучало очень книжно, и я подумал – как-то к нему относится Джо Хислоп? Джо был жилистый, сморщенный, кривоногий человечек, жесткий, беспощадный, в городке нашем весьма известная личность, ибо нам с детства внушили, будто таков и есть истый австралиец. Но сам я никогда не мог понять, отчего земляки так нежно относятся к «миляге Джо», любуются им, как воплощением истинно австралийского непокорного духа. Наверно, тут помогли его лошади, да и сам он лихо играл свою роль. А мне мешали обольщаться мои наклонности будущего литератора, и я видел Джо таким, каков он был на самом деле – заурядный человечек, весь как на ладони: дважды сидел в тюрьме, азартно играл на бегах, в сущности, всего-навсего отличный конюх, который и вправду знает толк в лошадях. Первый сквернослов на весь город, уже пожилым человеком он вдобавок пристрастился к выпивке и в последнее время субботними вечерами сидел в своей тележке у гостиницы «Белый лебедь» (внутрь он не заходил) и вместе с дружками тянул прямо из бутылки легкое пиво.

– Миляга Джо! – с нежностью говорили все, кто видел, как он сидит там в неизменных своих техасах, пьяный и обмякший.

Бывало, он напьется уж вовсе до бесчувствия, и тогда застоявшийся старый конь сам трогает с места и везет его домой, и если Джо на полпути вдруг проснется, то непременно накинется на коня с бранью и побоями, лупит почем зря. Если же кто вмешается, поток самой забористой ругани обрушится уже на голову смельчака, но вмешаться решались немногие, так как в драке Джо не признавал никаких правил и подличал. В глазах жильцов миссис Кристо он был настоящим исчадием ада, так что я должен был бы спрашивать себя, не что Джо думает о Джули, а как относится к работе сына у Джо миссис Кристо.

– Что говорит мама о твоей работе у Джо? – спросил я.

– Она тут ни при чем. – Так Джули всегда отвечал на любой вопрос о его матери.

– Наверно, у вас в доме боятся, что он тебя совратит с пути истинного? – удивлялся я.

– Мое дело – лошади, – ответил Джули, и этим вопрос для него был исчерпан.

– Прямо не пойму, как это Джо допускает тебя к лошади, – не отставал я.

Джули молчал.

– Ну, а как вы с Джо умудряетесь столковаться? – спросил я.

Об этом можно было и не спрашивать: ведь я понимал – разговор у них может быть только односторонний. У себя в конюшне Джо был царь и бог, и, конечно, Джули он спуску не давал и ругательств на него не жалел. А Джули слушал всю эту брань и повиновался, но общего у него с Джо было еще меньше, чем с лошадьми. Доведись им повстречаться где-нибудь на улице, Джули, наверно, просто не заметил бы Джо Хислопа или не вспомнил бы, кто он такой.

Понятно, когда в городе прослышали, что Джули работает у Джо, на время это стало у нас притчей во языцех: парнишка из библейского квартала работает на самого что ни на есть закоренелого грешника. Насколько мне известно, никто не мог, да и не пытался это объяснить. Но я хорошо знал уклад его дома и постепенно начал понимать, что объяснение все-таки есть. Как видно, то было еще одно сражение в давней борьбе не на жизнь, а на смерть, которую он вел и теперь, в слепой борьбе с добром и злом, которые по-прежнему спорили в душе его матери – минута за минутой, час за часом, день за днем.

Я ушел, оставив Джули наедине с бешеными тварями, которых он безуспешно пытался чистить щеткой, и все думал, долго ли еще он продержится в конюшие у Джо.

А потом я снова о нем забыл, пока однажды в четверг утром не столкнулся с Билли Хики. Я шел по главной улице и высматривал Пиларио, нашего городского итальянца-мороженщика. Пиларио продавал мороженое с ярко разукрашенной тележки, в которую был запряжен шетлендский пони, и дела у него шли так хорошо, что один коренной австралиец задумал перехватить его торговлю и для этого обвинил Пиларио в том, что, набрав порцию мороженого, он потом каждый раз облизывает ложку. Отец мой взялся защищать мороженщика и подал на австралийца в суд за клевету, отчего в городе к нам отнюдь не стали относиться лучше. Я разыскивал Пиларио, чтобы сказать ему, что нам нужны кое-какие свидетельства, и тут из лесного склада на другой стороне улицы вышел Билли и окликнул меня:

– Кит…

– Привет, Билли, – отозвался я. – Ну, как, поймал парня, который ворует у тебя доски?

– А, плевать, – ответил Билли, перешел через улицу и заговорил вполголоса: – Кит, ты хоть раз слыхал, как Джули Кристо играет на старом кларнете, который я дал ему сто лет назад?

– Раньше слыхал. А что? Ты сам, наконец, его услышал?

– Черт возьми, то-то и оно…

– Ага! Помнишь, что я тебе говорил?

– Знаю. Знаю. Но, черт подери, Кит, он, видно, чокнутый. Как это он выучился так играть?

Я засмеялся. Но Билли не находил тут ничего забавного.

– Ты просто не представляешь, что он выделывает на этой штуке, – сказал Билли.

– Еще как представляю.

– Но понимаешь, он пристал ко мне с ножом к горлу и, если я поддамся, втравит он меня в историю.

– Да почему? Что он такого натворил?

– Пока ничего. Но он хочет, чтоб я взял его в мой джаз.

– Значит, все-таки решился, – сказал я. – А я думал, он выбросил это из головы.

Но Билли был не на шутку встревожен.

– Я-то не против, – сказал он. – Но что завопят эти его одержимые – евангелисты? Мы ж играем на танцах с выпивкой, которые они всегда клянут.

– Что еще за танцы с выпивкой?

– Сам знаешь, что у нас говорят про танцы под навесом, особенно эти психи-евангелисты. Мне от них житья не будет.

– Ты про его мать?

– Нет, про этого фрукта Хоумза. Он заставит их выйти на Кемпбел-стрит с плакатами против меня, а Библейский Бен пойдет катать по всему городу на своем мотоцикле и призывать господа поразить меня насмерть.

– Нет, Билли, ничего такого они не сделают, – сказал я.

– А ты почем знаешь?

– Джули тебя в обиду не даст.

– Да разве они его послушаются?

– Они его побаиваются, – сказал я и, сказав, понял, что отчасти так оно и есть. – И огорчать не захотят.

– Ну, если он начнет с нами играть, они просто взбесятся.

– Насчет Хоумза не скажу, а все остальные ничего не станут делать против Джули. Даю голову на отсечение.

– Не желаю, чтоб они опять на нас напустились. В прошлый раз они нас с Джеком Бизли совсем со свету сжили. Все прошлое лето проходу не давали, только покажешься на улице – сразу прицепятся.

– Верю. Но во вред Джули они ничего не сделают, – стоял я на своем. – Вот бы ты и взял его, раз он хочет с вами играть.

Билли решительно прижал локти к бокам, покрепче насадил на нос очки.

– Ладно, положусь на тебя, ты их знаешь лучше моего, – сказал он. И, отходя, пробормотал: – А все-таки хотел бы я знать, как это он ухитрился. – Потом вернулся и сказал почти шепотом: – И знаешь, Кит, он играет все как-то совсем по-другому, чем мы. Уж очень чудно играет. Понимаешь, про что я?

Я понимал. Понимал, что «чудно» в игре Джули на кларнете. Джули тут же на ходу перестраивал всю музыку. Но объяснить это Билли я не сумел бы, потому и не пытался, да и вообще он уже шагал своей дорогой.

И опять я забыл про Джули, ведь в ту пору я неистово ссорился с отцом: я уже ненавидел всякую минуту, потраченную под его нажимом на поиски сокровища, которое, по его словам, погребено где-то в дебрях нашего английского свода законов и общего права.

– Ничего я тут хорошего не вижу, – с горечью неосторожно сказал я однажды. – По-моему, это просто груда старого хлама… чудовищная путаница, разве на такой основе можно строить правосудие?

Зря я это сказал: в ответ отец битый час сурово просвещал меня, объяснял, какую исключительную роль сыграло английское право в истинном, точном определении виновности и невиновности, справедливости и несправедливости.

– А меня все эти бумажные горы научили только одному, – сердито сказал я, – В жизни все невиновны до тех пор, пока не окажутся виноваты. Вот и все, что я из них пока почерпнул.

У отца лопнуло терпение и, не боясь, что его услышат на улице, он закричал:

– Я толкую о нравственной основе права, а не о том, каким способом оценивать каждого отдельного человека.

Спор наш продолжался многие дни и недели, и все мои мысли были об одном: ни за что не стану адвокатом! А снова задумался я о том, в какой переплет попал Джули (когда о его игре узнал весь город) во время праздничного шествия, которое устраивали раз в год в помощь нашей больнице. Местная наша газета насмешливо называла его Mardi gras ((франц.) – последний день масленицы: в некоторых городах карнавал). Но от настоящей масленицы с шествием ряженых нас отделяли века, континенты и разница культур. У нас это была всего-навсего добропорядочная процессия – ехали грузовики и открытые повозки, разукрашенные пестрыми щитами, которые на все лады восхваляли наши мастерские, маслобойки, шерсть, пшеницу, изюм, гаражи, апельсиновый джем и лимонную шипучку, сельскохозяйственные машины, автомобильные агентства; в этот поток вливалось все и вся: разукрашенные велосипеды, ряженые, шотландские дудочники, местная реклама, бывали и религиозные действа.

В этом году в процессии участвовали три платформы, которые взбаламутили души горожан. На первой платформе катили псалмопевцы-евангелисты, в том числе мисс Майл и мистер Мейкпис, а прицеплена она была к мотоциклу Библейского Бена, сплошь разукрашенному призывами спасти души своя. На второй платформе высмеивали евангелистов: там стояла жестяная лохань, а вокруг нее – трое городских гуляк, игроков и пьяниц. Они завернулись в белые простыни и в этой помятой, видавшей виды лохани «крестили» городского героя Джо Хислопа. Третья платформа чуть приотстала. На ней ехали «Веселые парни» Билли Хики, и она-то всех и ошарашила: среди музыкантов оказался Джули.

Даже я был ошеломлен. А для прочих горожан, которые ничего знать не знали о пристрастии Джули к музыке, это было сногсшибательным, развеселым, невероятным поводом для насмешек, еще невероятней, чем его работа у Джо Хислопа.

– Черт возьми! Да ведь это Джули! Старик Джули играет в богом проклятом джазе! – воскликнул один из сыновей Мэтью.

– Мамочка, мамочка, мамочка, мамочка! Где твоя дорогая мамочка, Джули?

– А Хоумз-то, Джули! Вот погоди, задаст он тебе жару, дитятко!

Джули сидел невозмутимый, словно его все это не касалось. Его осмеивали, дразнили, поздравляли, над ним потешались всю дорогу до ипподрома, где решалось, какая повозка лучше всех. Я пожалел Билли, он явно растерялся под этим градом насмешек – он смотрел не в небеса, куда обычно устремлял взор, играя на кларнете, а неуверенно шарил глазами по толпе. Игру Джули, казалось, никто не замечал. Я и сам ее не заметил, да и как тут было что-нибудь расслышать среди общего галдежа. Но настоящая заваруха началась на ипподроме, где все три платформы – евангелистская, пародийная, снаряженная Джо Хислопом, и джазовая были поставлены треугольником в ожидании решения жюри. Евангелисты продолжали распевать псалмы, Джо Хислопа всё окунали в корыто, а «Веселые парни» по-прежнему наяривали вовсю.

– Без драчки не обойдется, – сказал мой брат Том.

Теперь здесь толпились человек сто в ожидании, к чему приведет опасное соседство трех платформ.

– Джули еще не видел те две платформы, – сказал я Тому.

– Хорошо бы и вовсе не увидел, – сказал наш рассудительный Том. – Он не выносит, когда потешаются над его верой.

Но я понимал Джули лучше.

– Вот смотри! – крикнул мне на ухо Том среди оглушительного джаза и радостных песнопении.

Джули перестал играть и встал. Бросил кларнет на платформу (он всегда небрежно обращался с музыкальными инструментами) и спрыгнул наземь. Свист и смех смолкли: все явно ждали, что будет дальше. Джули взобрался на грузовик Джо Хислопа, и, хотя злые насмешники в белых простынях попытались обратить его появление в шутку, они, видно, еще не понимали, чего от него ждать.

– Давай, Джули, действуй! – выкрикнул кто-то.

Нам не было слышно, что они там кричали друг другу на платформе, но Джули вдруг наклонился над лоханью, ухватил Джо Хислопа за поседевшие пятнами волосы и рванул, да так, что чуть не на фут приподнял его над лоханью. Клок волос остался у Джули в кулаке, а Джо отчаянно завопил от боли и злости, вопль этот не могли заглушить ни джаз, ни песнопения.

– Молодчага, Джули! – вместе с другими орал Том.

На платформе все пришли в смятение, но вот Джо наконец выбрался из корыта. Он вцепился в Джули, которого уже держали его дружки, и мигом сбросил с платформы.

Я думал, Джули тотчас полезет назад. Кое-кто из зрителей подбивал его на это и подзадоривал. Но у Джули вид был такой, словно он свое дело сделал. Он повернулся и, никого не замечая вокруг, пошел сквозь толпу прочь с ипподрома, а его одобрительно хлопали по спине и весело смеялись.

– Я так и знал, что он им этого не спустит, – сказал Том.

– Ничего ты не смыслишь! – крикнул я среди шума и гама.

– То есть как?

То есть Джули возмутился не потому, что насмехались над его верой, а потому, что в это впутался Джо Хислоп. Джули не желал ничьей поддержки, в особенности же поддержки вот такого Джо. Он не желал, чтобы в никому не ведомую, тайную, его одного касающуюся войну вступил и испакостил ее своим грубым шутовством Джо Хислоп.

– Они вмешались! – крикнул я Тому. – Оттого он и налетел на них.

– Во что вмешались?

– Да какая разница?

– Ну, с этой бражки как с гуся вода, – сказал Том.

На своей платформе евангелисты продолжали распевать псалмы, «Веселые парни» знай, наяривали на своих инструментах, дружки Джо все кривлялись, изображая обряд крещения, а толпа по-прежнему изощрялась в непристойных шуточках, порой очень даже забавных.

Но напряжение уже спало. Главным событием дня был Джули: он дал горожанам новый повод посмеяться, посудачить и почувствовать себя оскорбленными в лучших чувствах. Теперь что бы Джули ни сделал, его судили, исходя из его забавного, греховного, постыдного, потешного, шумного отступничества, и, хотя только я один знал, чем оно на самом деле вызвано, у меня не было надежды унять поднятую этим днем волну и зыбь, которые в конечном счете очень ему повредили.