Когда Джули в конце концов судили и мне пришлось вспоминать тот воскресный день, оказалось, воспоминания ничего хорошего не принесли, и, хотя наполовину в случившемся был виноват я, немалая вина, несомненно, лежит на Билли. А быть может, виновата и миссис Кристо. Или Норма Толмедж. Но тогда мы едва ли могли предвидеть последствия. Мы лишь видели, что час от часу все шло хуже и хуже. Просто такой уж выдался тяжелый день.

Мы с Бетт встретились на улице неподалеку от дома Джули. Было ровно три; Бетт пришла одетая по-праздничному, словно собралась в церковь. Еще и сегодня наш городок, каким он бывал по воскресным дням – летняя тишь, песчаные дорожки под застывшими в безветрии деревьями, – неотделим в моих воспоминаниях от милых, добропорядочных, цветущих девушек в свежевыглаженных летних платьях, в начищенных до блеска черных туфельках, в белых перчатках, в шляпках, с сумочками в руках. То был их день, и в воскресенье они были такой же достопримечательностью города, как белые частоколы и гладкие, точно зеленые озера, лужайки для игры в кегли. У семьи Морни – единственных наших квакеров – своей церкви в городе не было, но все равно по воскресеньям Бетт наряжалась, как и остальные девушки, и такая она была безукоризненная, чистая, такое воплощение непорочности, что очутишься рядом с ней – и поневоле чувствуешь: надо быть достойным всех добродетелей, в существовании которых убеждаешься, на нее глядя. Мне-то никогда это не удавалось, и если мы, почти никто, не теряли из-за нее головы, спасало, думаю, одно: сама Бетт была уж такая умница-разумница, что странно было бы терять из-за нее голову.

– Мне не хотелось ждать у самых ворот, – сказала Бетт, – туда сейчас заходили разные люди. Вот только что туда пошел этот их проповедник Хоумз.

– Да ну! Неужели он сейчас там?

– Наверно, они собрались петь гимны или молиться, – сказала Бетт.

Я охнул, – а вдруг миссис Кристо все это нарочно подстроила для нас с Бетт? Или это дело рук Хоумза? Но нет, ведь миссис Кристо не знала, что я приведу с собой Бетт. Я ей ничего такого не говорил.

– Для Джули это будет сущее мучение, – сказал я. – Но все равно, пошли.

Я толкнул калитку и зашагал по пустынной дорожке к черному ходу.

– Пока еще не поют, – пробормотал я.

– Ш-ш-ш.

Миссис Кристо отворила дверь и, увидев Бетт, отчаянно смутилась и обрадовалась.

– Ах, милочка, милочка моя! А я и не ждала вас. Ах, господи…

– Добрый день, миссис Кристо, – сказала Бетт. – Кит позвал меня навестить Джули, я надеюсь, вы не против.

Надо было мне предостеречь Бетт заранее, но я поздно спохватился. Миссис Кристо уже заключила ее в свои пышные и нежные объятия.

– У вас молитвенное собрание, миссис Кристо? – спросил я, чтоб поскорей оторвать ее от Бетт.

– Нет, просто здесь доктор Хоумз, – шепотом ответила миссис Кристо. – Он пришел навестить Джули.

– Тогда, может, нам зайти попозже?

– Да что ты, Кит! Джули тебя заждался.

Зная Джули, я чувствовал: сейчас надо уйти и вернуться, когда доктора Хоумза здесь не будет, но миссис Кристо, да и мы с Бетт уж слишком смутились, и на этом я попался. Следом за ними обеими я прошел в кухню, ожидая увидеть за столом всех пансионеров и самого Хоумза. Но там никого не оказалось, хотя по всему было видно, миссис Кристо готовила чай и собиралась подавать на стол. Чашки и блюдца стояли наготове, на плите кипел чайник, вкусно пахло то ли пшеничными лепешками, то ли свежеиспеченным хлебом, то ли оладьями.

– Все во дворе, – сказала миссис Кристо. – Доктор Хоумз им читает. – Она вдруг остановилась и обернулась к нам. – Пожалуйста, не говорите Джули, что я вам писала, – задыхаясь, прошептала она Бетт. – Пожалуйста, ничего ему не говорите, хорошо?

Бетт вспыхнула. Через минуту, увидев ее, так же вспыхнул Джули, и я чуть не расхохотался.

– Вот и твои друзья, Джули, – радостно возвестила миссис Кристо. – Настоящие друзья. Теперь тебе можно и сесть.

Джули еще глубже зарылся в постель.

– Пожалуйста, сядь, Джули, – взмолилась мать. – Пожалуйста, Джули.

Джули помотал головой.

– Тогда я принесу для Бетт стул, – сказала миссис Кристо.

Бетт положила на комод коробочку конфет или орехов. А я положил туда же штук пять исписанных тетрадей и сказал Джули – если надо, принесу еще.

– А для чего они тебе? – спросила Бетт.

Мы с ней уже переглянулись, и я понимал: она потрясена видом Джули, хоть и старается этого не показать.

– Просто так, мараю бумагу, – ответил Джули, пока я не успел проговориться.

– Это что-нибудь школьное?

– Да ерунда, – сказал Джули и, прежде чем мы успели вставить слово, спросил меня, нашел ли я Скребка.

– Нашел за домом Смита, земельного агента, – сказал я, – он лежал под старым трактором и жевал кроличьи шкуры, видно, стащил их из сарая.

Я давал Бетт время получше разглядеть Джули, – обычно она смотрела на людей прямо и откровенно. А на этот раз мне казалось, Бетт сейчас наклонится и пригладит ему волосы или просто дотронется до него. Ей хотелось этого, по-моему, просто до смерти хотелось – в жизни не видел, чтобы в ней так чувствовалась женщина. Но Джули – это Джули, и Бетт держалась на расстоянии.

– В субботу Скребок приходил к нашему дому, – сказала она. – Отец говорит, он уже давно подкармливает его обрезками печенки. А я вынесла ему на старом подносе мясной фарш, и он сразу зарычал и огрызнулся, он со мной всегда так.

– Он со всеми так, – сказал Джули.

– Нет, не со всеми, Джули. Только со мной, и я хотела бы понять, почему. Чего я только не делала, чтоб с ним подружиться, а он все равно рычит. Наверно, никак не забудет тот ужасный день, то гулянье.

– Он тебя не тронет, – сказал Джули.

– Не тронет, я знаю. Но он мне не доверяет. Вроде Кита, – сказала Бетт.

Я очень обрадовался, что наша замечательная Бетт меня поддразнивает, хотя бы потому, что это разрядило атмосферу. Бетт явно решила разморозить Джули, и получалось это у нее очень толково. Нам было совсем уже полегчало, но тут вошла миссис Кристо со стулом для Бетт. Ее приход нас опять сковал, и, все же когда Джули, наконец, выпростал руки из-под одеяла, я понял: Бетт своего добьется.

– Я хотел тебя спросить, – сказал ей Джули, когда мать ушла.

– Надеюсь, не насчет музыки? Я в ней не разбираюсь.

– Музыка ни при чем. В Бендиго трамваи есть?

– Конечно, – сказала Бетт. – Они идут по Смит-стрит и потом вверх, на гору.

– И ты когда-нибудь в них ездила?

– Каждый день езжу. А что?

– А какой у них шум?

– Не знаю, как тебе сказать, Джули, я никогда особенно не прислушивалась. Они подвывают, и звону от них много, а на поворотах ужасно визжат.

– Это железные колеса по железным рельсам, – сказал мне Джули. (Он что ж, думал, я знаю толк в технике? Или это он мне объяснял?)

– Да ну!

– Чтоб не было шуму, надо бы смазывать рельсы, а нельзя: колеса будут скользить. Тут никто ничего не может придумать.

– Что это ты вдруг стал таким специалистом по трамваям? – спросил я.

Никогда прежде я не замечал, чтоб Джули интересовался какой-нибудь техникой. И почему именно трамваями? У двух жителей нашего городка было по аэроплану, но такой диковины, как трамвай, не водилось.

– Я про них читал.

Из-под подушки у него торчала книга. Я ее вытащил. То был мятый, драный экземпляр «Календаря школьника» за 1924 год.

– Господи, Джули, неужели у тебя нет ничего интереснее почитать?

– А это очень интересно, – сказал он.

– Откуда он у тебя?

– Неважно.

Это значило, что календарь принесла мать или мисс Майл, или мистер Мейкпис, в общем кто-то, кого он даже называть не желал.

Бетт взяла у меня книжку.

– А знаете, эти старые календари очень забавные, – сказала она. – В них бывает много занятного. Вот я когда-то прочла в «Календаре школьницы», что если ты что-нибудь забыл в чужой комнате или в чужом доме, значит, тебе оттуда не хотелось уходить. Значит, на самом деле тебе хотелось там остаться. И это очень верно.

– А почем ты знаешь, что это верно? – спросил я.

– Уверена, – твердо сказала Бетт. – Я всегда так увлекалась математикой, так ее любила, терпеть не могла, когда урок кончался. И, наверно, поэтому всегда что-нибудь забывала в классе. Просто мне не хотелось оттуда уходить.

Джули чуть приподнялся на постели.

– Что толку учить математику в школе, – сказал он.

Бетт всплеснула своими прелестными ручками.

– Нет, вы его только послушайте!

– В школе учат только результатам, а причинам не учат, – сказал Джули.

– Каким причинам? О чем ты?

Но как мог Джули объяснить сложную простоту своей мысли?

– В школе математике учат только по восходящей и по нисходящей. Никогда не объясняют в стороны и поперек…

Хотел бы я знать, что означало стремление Джули понять музыку и математику «поперек». Наверно, он имел в виду объемность, которая ускользала почти от всех нас, даже от Бетт, а ему была внятна.

– Если б ты захотел учить предмет так, как его преподают, Джули, ты был бы у нас первый по математике на всю школу.

– А что толку?

– Но не во всем же надо искать толк, – возразила Бетт. – Успех не всегда зависит от наших рассуждений.

– Я в этом ничего не понимаю, – сказал Джули, – но если…

Джули собрался развить какую-то мысль, но тут увидел мою любопытную рожу. Ведь я наконец-то очутился при том, как они разговаривают друг с другом, и весь обратился в слух. Прочитав это у меня на лице, Джули тотчас оборвал себя, и тут из кухни донесся голос Хоумза.

– Братья и сестры, – вещал он, – в доброй чашке чаю нет ничего дурного или греховного, не так ли?

Послышался детский радостный смех пансионеров, а Джули снова спрятал руки под одеяло и глубже зарылся в постель. Мы сидели молча, тихо, а рядом, в кухне, разливали чай, брали пшеничные лепешки, забавы ради слегка хлопали друг друга по рукам. И, наконец, запели.

– Начинается! – шепнул я Бетт.

Некоторые их евангелические гимны были образцами вдохновенного запугивания – нигде не укрыться от дьявола, говорилось в них. Мы сидели и слушали, и я думал: какова бы ни была музыка, которой Джули заполнял старые тетради, она, уж конечно, полная противоположность этим старым угрожающим песнопениям. Разговаривать под это громкое пение мы не могли и, силясь мысленно отгородиться от того, что сейчас ожидало Джули, я еще немного подумал, какова же она, эта музыка, которую Джули создает и записывает с помощью карабкающихся вверх человечков. Джули – он Джули и есть, он вполне мог пристраститься к чему-нибудь столь же причудливому, как двенадцатиладовая система, не потому, что познакомился с ней (в ту пору мы только-только прослышали про Шенберга, и отец мой его презирал, а я пришел в восторг), но потому, что музыка, звучавшая в душе Джули, не могла не быть сокрушительно разрушительной. Но нет, все-таки от природы он истый математик и вряд ли получал бы удовольствие от «хаоса звуков», как называл эту музыку мой отец. В ту пору я не понимал строгой логики двенадцатиладовой системы, но все равно система восьмиладовая куда больше подходила тому, кто создавал музыку, как Джули.

Он тихо лежал в постели, полуприкрыв лицо рукой, окруженный половодьем песнопений. И словно все больше терялся среди подушек, простынь, одеял. Он знал, что его сейчас ждет.

– Наш брат Джули нуждается в толике радости, – прогудел доктор Хоумз. – Согласны вы со мной?

И мне отчаянно захотелось убраться подальше до того, как сюда явится радость. Но Хоумз уже стоял на пороге.

– Сын мой! – воззвал он, и я ощутил, как этот всепроникающий, неотвратимый голос врубился в сокрушенную плоть Джули. – Сядь, сын мой, и мы примемся изгонять рогатое зло, что прочно в тебе засело. Мы выдворим его. Мы найдем, где оно затаилось. Мы зальем его горячим свинцом и кипящим маслом. Мы не дадим ему ни отдыха, ни срока. Сядь, сын мой, и мы сразимся с ним лицом к лицу.

Я думал, Джули совсем скроется под своими одеялами. Но, к моему удивлению, ой поднялся и сел – белый как полотно, скелет скелетом, глаза прикованы к Хоумзу, будто никого больше здесь нет. Остальные жильцы сгрудились у дверей, но порога комнаты не переступали. Только миссис Кристо стояла тут же, за спиной Хоумза, – какая-то жалкая, измятая – воплощение униженной мольбы. Должно быть, мольба обращена была к Джули – мать молила его подчиниться доктору Хоумзу. Только этим и можно было объяснить поведение Джули.

– Вы с нами, сестра Бетт? Вы с нами, брат Кит? – вопрошал Хоумз.

Я в жизни не разговаривал с Хоумзом, и он никогда не видел меня так близко. А Бетт, наверно, и вовсе не видел. Но голос его звучал по-свойски, и всей повадкой он сулил узнать нас ближе, если только мы не станем замыкаться и впустим его.

– Не замыкайся, сын мой, – обратился он к Джули, – не замыкай сердце свое, впусти в него радость, она ждет.

И тут я ощутил, как Джули разом захлопнул все двери, закрыл все подходы к своему сердцу.

– Я почитаю из Евангелия от Марка, ибо апостол Марк исцелял страждущих и ведал числа. Искуснее всех прочих учеников христовых он боролся с демонами и изгонял их. В главе первой в стихе тридцать втором и тридцать четвертом Марк рассказывает о чудесных исцелениях в Капернауме. Марк прекрасно знает, что тело грешит, когда недужна душа, и он знает, что Иисус преследовал грех, подобно ищейке, ибо грех – это тоже недуг души. Это страдания одержимого бесом…

– Аминь… – произнес кто-то в кухне.

– Да, быть по сему, аминь… – сказал Хоумз.

У миссис Кристо вырвался негромкий стон.

– Приготовились? – обратился Хоумз к нам троим, словно мы – бегуны на старте, а он сейчас выстрелит, давая сигнал бежать по дорожке.

Джули уже заперся в своей железной клетке. Но Бетт ответила:

– Да, доктор Хоумз.

– Ну, да, – пробормотал и я, ибо одним своим видом Хоумз уже загипнотизировал и напугал меня: мне казалось, прах пустыни въелся в его одежду, в кожу, в волосы, в голос, в глаза. Энергичное лицо его и седые волосы были иссушены ветром и солнцем, библия у него в руках – и та будто выгорела. По всему, кроме его мощного внушительного голоса, видно было – он прошел через пустыню; однако башмаки мягкой черной кожи начищены были до блеска, тщательно зашнурованы, ничуть не сношены и не сбиты, ни признака долгих странствий.

– Итак, – провозгласил он, грозно взмахивая руками и сжимая кулаки, – я буду говорить с вами словами апостола Марка, у него двести стихов, в коих он описал многие чудеса и чудесные случаи. Сейчас я прочитаю вам стих тридцать второй и тридцать четвертый.

Он с силой хлопнул ладонью по библии – это означало, что все мы должны обратиться в слух, звук был такой, словно мучительно переломилась о колено человеческая кость.

– В вечернюю пору, – загремел он, и читал он вовсе не по библии, а по неким суфлерским листам, что раскинулись далеко-далеко, по ту сторону реки, дерев и полей и фруктовых садов нашего городишка, – в час, когда зашло солнце, к Нему принесли всех недужных и всех одержимых бесом… И Он исцелил многих от разных недугов и многих бесов изгнал, и бесы не смели говорить, ибо знали Его.

Хоумз опять хлопнул ладонью по библии, и мы все подскочили.

– Демоны, демоны, демоны! – вопил он. – Демоны…

Я смотрел на Джули. Он не сводил глаз с лица Хоумза, и сперва мне показалось, он испуган, но потом я прочел в темных горящих глазах его не страх, а что-то совсем иное.

– Аллилуйя! – эхом отозвалась из кухни мисс Майл.

Хоумз поднял над головой руку с библией, высоченный, он едва не касался потолка.

– Я здесь! – воскликнул он. – Я с тобой. Я распят был со Христом.

– Со Христом… – подхватил Хеймейкер.

– И уже не я живу, но живет во мне Христос… – Хоумз яростно потряс книгой, потом небрежно произнес: – Послание к галатам, глава вторая, стих двадцатый.

– Аминь, – прошептала миссис Кристо.

– Пока хватит, – чуть даже шутливо сказал Хоумз. – Завтра мы нагоним страху на непослушных бесенят, которые еще прячутся в твоем несчастном страждущем теле. Но вот что я тебе скажу, брат. Вот что я тебе скажу… – Он протянул к Джули руку, я думал, он сейчас до него дотронется. Джули, видно, тоже так подумал – он весь сжался. – Ты должен сам выкорчевать свою болезнь, сын мой. Ты должен сам ее выкорчевать…

Теперь он обращался уже не к небесам и не в пространство, но прямо к Джули, а тот все глубже и глубже погружался в могилу из одеял.

– Искорени недуг свой, брат! – рокотал Хоумз. – Сумей устоять против накрашенных губ и нарумяненных щек. Держись подальше от шелестящих шелков, покачивающихся бедер, от грохочущего на окраинах сатанинского джаза. Они ужасны! Чудовищны! Отшвырни зло, как псов, что хватают тебя за ноги! – гремел он. – И когда захочешь помочь себе, когда понадоблюсь я тебе, скажи мне только: Христос жив, он здесь, он обитает в твоей плоти, брат. Только скажи так, Джули, и все мы придем к тебе, и ты в неделю поднимешься с одра болезни, и исцелишься, и на веки вечные избавишься от греха.

Миссис Кристо прислонилась к дверям, она еле держалась на ногах, будто каждым своим словом Хоумз толкал ее пасть на пол и корчиться беспомощно в восторженном исступлении.

Но Джули лежал молча, лицом к стене.

– Что ж, хорошо. Хорошо, – поспешно сказал Хоумз с противным смешком. – Выпьем еще чашку чаю, а потом как следует ополчимся на этого гордеца, который срывает покровы с любострастия и греха: «Где стены средь дворца»…

С минуту мы трое еще оставались прикованными к месту и душой и телом. Но по щекам Джули текли слезы – такие слезы проливает разбитая и осажденная армия, окруженная превосходящими силами противника, когда ей только и остается, что держаться, ждать, дышать… дотерпеть до горького конца.

– Если ты собираешься сесть, накинь на себя что-нибудь, – сказала Бетт, когда Хоумз вышел.

Я готов был обнять Бетт за то, что она подала сейчас Джули такой дельный совет.

– Мне надо встать, – сказал Джули.

– Зачем?

– Мне надо выйти.

Наверно, он хотел пойти в уборную, а она была во дворе, за поленницей. Бетт, видно, тоже это поняла, и когда он стал выпрастывать ноги из-под одеяла, я думал, она скромно отвернется. Но наша простодушная Бетт и вела себя простодушно, а когда Джули встал с постели, оказалось, он в ночной рубашке, которая доходила ему до середины икр.

– Вот надень-ка, – сказала Бетт и накинула ему на плечи скаутскую рубашку.

– На что она мне!

– А тапочки у тебя есть?

Джули покачал головой.

– Тогда башмаки надень, – сказала Бетт.

– Ждите меня здесь, – сказал Джули.

Выйти во двор можно было только через кухню, и Джули весь напрягся, стиснул зубы, ясно было: как ни слаб, пойдет сам.

– Сидите и ждите, – повторил он уже от двери, чтоб мы не смели пойти за ним. Когда он проходил через кухню, раздались встревоженные крики миссис Кристо и пансионеров и радостный, ободряющий крик Хоумза. Спора не было, хотя мы слышали – миссис Кристо просила Джули вернуться или позволить ей пойти с ним. Все-таки ему удалось выйти одному, но с веранды мы видели – пошел он не к уборной, а к поленнице и сел на колоду.

– Спятил, – сказал я.

– Они всегда так? – тихонько спросила Бетт. – Этот Хоумз, он всегда так проповедует?

– Наверно. Я раньше никогда при этом не был. Джули не хочет, чтоб кто-то видел, что здесь творится.

Бетт все смотрела на Джули, она и сама была в мучительном замешательстве.

– Мне очень жаль его маму, – сказала она. – Бедная женщина, похоже, она просто не знает, как с ним быть.

– Отчасти Джули сам виноват, – сказал я.

– Почему? Он плохо с ней обращается?

– Нет. Просто не хочет, чтобы кто-нибудь встревал между ним и матерью. Вот никто и не может им помочь.

Мы видели, как Джули, босой, ходит взад-вперед по щепкам – он восстанавливал свою броню. Наверно, ему было больно, но он все ходил и ходил. Потом медленно двинулся по немощеной дорожке к парадному ходу.

– Хорошо, хоть больше никто из наших городских не увидит его вот так, в ночной рубахе, – сказал я. – Даже Джули это бы не сошло с рук.

– По-моему, он об этом и не думает, – огорченно сказала Бетт, и мы стали ждать возвращения Джули.

Вернулся он не скоро, и когда наконец вошел через кухню, с ним была Норма Толмедж: ярко накрашенные губы, высокие каблуки, ни шляпки, ни чулок, облегающее шелковое платье, ввалившиеся щеки (зубов-то не хватает), яркие, коротко стриженные волосы повязаны красной лентой. Где-то на картинке она увидала такую вот девчонку, подделалась под нее и не прогадала.

– Джули не хотел меня впускать, – сказала нам Норма, – а я взяла да и пошла за ним.

– Здравствуй, Норма, – сказала Бетт. У Нормы вырвался вздох облегчения.

– Вот не думала встретить тебя здесь, Бетт, – сказала она. – Как тебя сюда занесло?

– Я пришла с Китом.

– Что ты придешь, я знала, – сказала мне Норма. – Билли мне говорил. Ну, я и решила сама посмотреть, что с ним такое. Я не знала, что он болел. Господи, вы только поглядите на него! Крепко, видно, тебя прихватило, – сказала она Джули.

Джули с трудом забрался в постель, ничьей помощи он принять не пожелал.

– Сперва я ждала за воротами, – Продолжала Норма. – Слышала, как тут поют и молятся, неохота было на все это напороться. Сидела на крыльце, думала – наберусь храбрости и постучу в дверь, а потом вижу, он идет, ну, настоящее привидение. – Она пальцем ткнула в сторону Джули.

Гостей стало трое, а стул один, и Норма уселась на кровать, закинула ногу на ногу, – они были совсем коричневые от загара.

– Господи, до чего ж я рада, что вы оба здесь! – сказала она. – Когда я шла через кухню, они там чуть не подохли от ужаса. Почему ж ты мне не сказал, что болен? – спросила она Джули. – Все думали, они просто тебя запугали. А я так и чувствовала – что-то неладно. Спрашиваю Дормена Уокера, куда ты подевался, а он говорит, наверно, уехал в Ной работать на разборке изюма. Но мне что-то не верилось. Я бы давным-давно пришла к тебе и все разузнала, – говорила она Джули, – да только выхожу раз из нашей калитки, а тут твоя мать, остановила меня и давай просить, чтоб я от тебя отстала. Пожалуйста, мол, оставьте его в покое. Прямо умоляла…

Джули слушал бесстрастно. Похоже, он вновь обрел мужество и опять стал самим собой.

– Она была со мной уж до того мила, – продолжала Норма. – Даже за руку меня взяла, очень все мило. – Норма подпрыгнула на кровати. – А все-таки по ее милости я почувствовала себя прямо какой-то Эстер Прин.

В ту пору я не знал, кто такая Эстер Прин: Готорна я еще тогда не читал. А Норма читала. Пристрастие к книгам, ко всяким книгам – дурным и хорошим – было еще одним грехом, который ей следовало искупить. Говорили, она весь день валяется, задрав ноги, читает романы и уплетает шоколад.

– Ты поосторожней, – спокойно сказал ей Джули; он опять лежал на спине, заложив руки за голову. – Он сейчас сюда заявится.

– Подумаешь, – отозвалась Норма.

– Может, лучше уйдешь? – предложил Джули.

– Вот еще, я ему не поддамся.

– Ты не понимаешь, – сказал Джули. – Тебе будет неприятно.

– Это ты не понимаешь, – возразила Норма. – Бетт, скажи ему, что он должен постоять за себя. Скажи ему ты, Бетт.

– Бетт тут ни при чем, – сказал Джули.

– Ну и пускай. Но уж я-то не собираюсь ему поддаваться.

Годами доктор Хоумз призывал адский огонь и проклятия на головы парней и девчонок, что собирались на танцульках. Однажды он обозвал их зловонными орхидеями на сатанинской навозной куче, и вдруг один из зловреднейших цветов очутился в его владениях.

– Если он придет сюда по мою душу, скажи ему, пускай не лезет не в свое дело, – сказала Норма.

– Это его дело, – возразил Джули. – Как раз этим он и занимается.

Я взглянул на Бетт. Она зорко к ним присматривалась и, хотя нашей прямодушной Бетт ревность была неведома, но она впервые видела, что Джули близок с кем-то еще. В сущности, у его постели собрались сейчас те трое, с кем только и связывали его хоть какие-то узы, кому он хоть отчасти доверял.

– Лучше вам всем уйти, – сказал он, и это прозвучало как предостережение.

– Нет, – сказала Норма. – Ты должен постоять за себя.

Не знаю, как Бетт – ушла бы она, нет ли. Я предпочел бы уйти. Но тут в кухне грянуло:

– Врата небесные открыты…

Пройти через кухню и прервать пение мы не могли – и неловко застыли на своих местах, Норма только гневно сжимала ярко накрашенные губы и оглядывала веранду, не скрывая отвращения ко всему вокруг.

Мне надо бы сразу сообразить, что Хоумз этим пением настраивает себя для духовной атаки. Подготовясь к бою, он появился на пороге, в руках у него были часы.

– Я заметил время, сестра, – обратился он к Норме, – вы пробыли тут уже достаточно долго. Слишком долго для излюбленного господом священного дня отдохновения…

– Убирайтесь к черту, – спокойно отозвалась Норма.

– Ох, пожалуйста, пожалуйста, уйдите, – сказала миссис Кристо; она стояла позади Хоумза и беспокойно мяла на груди свое черное платье.

– Ни за что, – сказала Норма. – Я пришла навестить Джули, и я вас не трогаю и не делаю ничего дурного.

– Вы недостойны священного дня отдохновения, – провозгласил Хоумз. – В наряде вашем гордыня. И пришли вы сюда для недостойных забав…

– Я пришла навестить Джули. – сказала Норма, – и вы тут ни при чем.

– Ох, пожалуйста! – взмолилась миссис Кристо.

– Почему вы ему позволяете вами командовать? – сказала ей Норма. – Вы же мать. Почему вы не защищаете Джули от таких вот людей?

– Молчать! – прогремел Хоумз. – Довольно, настал конец нашему терпению и снисходительности. Весь город знает тебя, ничтожная и неразумная девица, ты ввергаешь других, вот и его, в порочный круг танцев и пьянства.

– Джули не танцует и не пьет! – закричала Норма. – И даже если б захотел, я бы этого не допустила!

– Молчать! – снова прогремел Хоумз, устремив взгляд в пространство. – Я хорошо знаю, что вы творите. Пьете спиртное в темных углах, курите в танцевальных залах и, подобно скотам, спариваетесь под открытым небом. Не вам судить других, допускать что-либо или не допускать.

Норма встала, вытянулась во весь рост на своих каблуках, лицо ее пылало. В конце концов, Норма ведь не Сэди Томпсон. Она, конечно, непутевая, но непутевая из семьи с достатком, с положением в обществе, у нее своя машина, и не какая-нибудь, а «крайслер», и она не только смотрела на этого бродячего евангелиста свысока, но и в делах веры (сама она, естественно, принадлежала к англиканской церкви) считала его просто-напросто шарлатаном.

– Господи! – воскликнула она. – До чего вы гнусная, поганая душонка! Да я совращу сколько угодно наших здешних болванов просто вам назло.

– Нечестивыми речами тебе меня не задеть! Для твоих оскорблений я недосягаем! – закричал Хоумз. – Прощаю тебе твои слова, ты еще можешь искупить свои грехи, если попросишь прощения у Христа и прильнешь ко груди его, горящей любовью.

– Да я скорей помру, – сквозь оставшиеся зубы процедила Норма.

– Вон! – прогремел Хоумз. – Вон отсюда!

– Ну, нет. Вы не имеете права меня выгонять. Это не ваш дом.

– Сестра… – воззвал Хоумз к миссис Кристо.

– Пожалуйста, Норма! Пожалуйста, уйдите. Умоляю вас. Лучше уйдите.

– Чего ради? Чтобы угодить ему? Не удивительно, что Джули болен. Не удивительно, что весь город потешается над беднягой Джули. Не удивительно, что он терпеть вас не может! – яростно крикнула Норма в лицо миссис Кристо.

– Не надо! Пожалуйста, не надо! – твердила та.

Но Норма уже вышла из себя, и ей теперь было все равно, кого она хлещет и что говорит.

– И не вздумайте хныкать! – кричала она на миссис Кристо. – В этом вашем жутком доме, вашей идиотской, дурацкой кухонной, банной верой вы загубили его жизнь…

В дверь заглядывали перепуганные жильцы. Они теснились позади миссис Кристо и смотрели и слушали, точно оробевшие дети.

– Да уходите вы!… – закричала на них Норма.

Их как ветром сдуло.

– Сестра, – обратился Хоумз к миссис Кристо. – Принесите мне ведро воды…

– Вы не посмеете, – сказала Норма.

– Ох, нет! Пожалуйста… – взмолилась миссис Кристо.

– Беру вас в свидетели, сестра Бетт. И вас, брат Кит. Вы его друзья. Вы будете свидетелями того, что я сделаю…

Я посмотрел на Джули, последние минуты я совсем было про него забыл. Может быть, он хоть теперь воспротивится? Но он смотрел на все отчужденным взглядом, словно сквозь стеклянную стену. Если он кого-то и видел, так мать, она была сейчас воплощением беспомощной мольбы. Я всегда терпеть не мог вмешиваться не в свое дело, но теперь совесть у меня была нечиста: надо бы хоть словом вступиться за Норму. Однако меня опередила Бетт.

– Не буду я никаким свидетелем, доктор Хоумз, – сказала она. – Извините, миссис Кристо, но это невозможно, чтобы он окатил Норму водой. И так с ней говорить ему тоже не следовало. Это не по-христиански. А ты, Джули, ты не должен был ему позволять…

– Ушли бы вы все, – сказал Джули.

– А, да что толку… – сказала Норма, она еле сдерживала слезы, но все равно храбро выпрямилась, вызывающе расправила плечи. – Ну как ты можешь тут жить? – бросила она Джули.

– Если ты уходишь, я с тобой, – сказала Бетт.

– Тогда пошли, – сказала Норма.

– Не уходите, пожалуйста, – миссис Кристо ухватила Бетт за руку. – Мы совсём не хотели вас обижать.

– Как вам не стыдно, – сказала ей Норма. – А ты…- повернулась она к Джули. – Поговорим, когда выздоровеешь, если ты вообще сможешь выздороветь в этом гнусном доме.

Джули поднял руки, прикрыл лицо локтем и словно отгородился от всего окружающего.

– Кит, ты идешь?

– Нет, я еще побуду, – ответил я Норме. – Постараюсь оказать Джули моральную поддержку.

Доктор Хоумз последовал за девушками, и до меня доносились глухие раскаты его голоса, словно барабанная дробь.

– И возненавидишь ты блудницу, – громыхал он. – И бросишь ее одинокую и нагую и будешь терзать ее плоть и жечь ее на огне…

– Аминь, – отозвалась в кухне детски послушная паства.

– Это самый верный способ потерять своих друзей, Джули, – сказал я, пользуясь затишьем.

А его все случившееся словно бы ничуть не задело. Он уже вновь забрался в свою непроницаемую скорлупу.

– Говорил я ей, чтоб не входила в дом, – сказал он. – Ушла бы – и все.

– Но почему ты за нее не заступился? Мог бы хоть слово сказать.

– А что сказать?

– Не знаю. А только Норма права. Это твой дом, не его.

– Вы все в этом доме уж вовсе посторонние, – сказал Джули.

– Ладно. Ладно…

– Я вас никого сюда не звал. Я поднялся.

– Так, может, ты хочешь, чтоб и я ушел?

– Да. Лучше уходи, – сказал Джули.

– Что ж, значит, больше не приходить?

– Да.

– Ясно. Но, черт возьми, Джули, не пойму я тебя.

А Джули и не ждал, что его поймут, и хоть я разобиделся, но знал: он просто верен себе, и удивляться тут нечему.

– Увидимся, когда выздоровеешь, – сказал я, самообладание отчасти вернулось ко мне, хотя самолюбие все еще страдало. – Кстати, я принес тебе кое-что, кроме старых тетрадей, – сказал я уже в дверях. – Так что погляди как следует.

– На что поглядеть?

– Увидишь…

Я оставил ему простейший учебник по теории музыки: я все еще не терял надежды подтолкнуть его к общепринятой системе нотной записи. Я не сказал, какую, книгу принес, ведь тогда он тут же ее вернул бы, даже и не подумал бы в нее заглянуть.

Итак, обманутыми надеждами кончился этот тяжкий и скверный для Джули день.

Вечером за воскресным обедом я подробно рассказал обо всем случившемся. Отец мой из принципа не пожелал осуждать человека, движимого верой, и продолжал есть. Но, жуя барашка по-австралийски, он между делом процитировал мне четырнадцатый псалом и тем самым выразил свое к этому отношение:

«Господи, кто может пребывать в жилище твоем?… Кто не клевещет языком своим, не делает искреннему своему зла и не принимает поношения на ближнего своего…»

– Бедняжка миссис Кристо, – пробормотала моя мать.

– Ты хочешь сказать, бедняга Джули, – возразил я. – Ведь это его порочили, его оскорбляли.