Вероятно, только я один понимал, как напряжены, насыщены были отношения Джули с матерью. В своей борьбе с боговдохновением он безжалостно пресекал все тайные попытки матери обрести союзницу в Бетт. Он отгородился от них обеих.
Для Бетт это был тяжкий удар. Но когда половина экзаменов осталась позади, мы с Джули снова стали видеться гораздо чаще: меня он не считал участником вражеских козней. И мы вернулись к нашей поленнице – немалое облегчение после Черной калькуттской ямы и прочей зубрежки, а когда я пришел туда во второй раз, Джули принес сразу банджо и кларнет, значит, мысли его были заняты отнюдь не только Бетт или матерью.
Старый кларнет Билли был в тоне «до», и два отверстия были расколоты, с таким плохоньким инструментом не очень-то многого достигнешь. Но на этот раз у Джули была хотя бы вся хроматическая гамма. Больше того, кларнет обладал поразительными возможностями для транспонировки, так что теперь у Джули было два инструмента с весьма широким звуковым диапазоном и он мог бы вволю исследовать мир музыки. Но в тот день ему позарез нужно было проверить кое-что из его тайной алгебры, так нужно, что он даже решил прибегнуть к моей помощи.
– Положи пальцы вот сюда, сюда и сюда, потом ущипни вот эту струну, а потом все струны вместе, – сказал он.
Я хотел положить банджо на колени, но он не позволил. Потребовал, чтобы я положил его на землю, и сам стоял над ним наклонясь.
– Да ведь это неправильно, – сказал я. – Нет, правильно, – с досадой возразил и он. – Делай, как я говорю.
Я попробовал, но и сложная музыка и странный способ исполнения оказались мне не под силу. Наверно, я еще и не принимал все это всерьез, для меня это была просто забава. Подумаешь, сидим на поленнице в пыльном дворе. Но Джули упрямо пытался услышать что-то, ведомое ему одному, и беспомощность моя его злила.
– Не так, не так – кричал он. – Ты не понимаешь…
Он начертил на песке струны банджо, на струнах – ноты (квадратики и треугольники), потом начертил еще один ряд струн и еще ноты и стал тыкать в них пальцем, показывать, что мне делать.
– Да разве это музыка, разве ноты так пишут? – сказал я. – Навыдумывал невесть что.
– А мне нужно именно это, – возразил он.
Этого я не мог. И не только потому, что задача была слишком сложная: в банджо и вообще в струнных инструментах я так же не разбирался, как Джули в общепринятом нотном письме.
Но одновременно с моими неуклюжими попытками исполнить то, чего он от меня хотел, он играл на кларнете – и вот это было поразительно. Он полностью овладел кларнетом, по крайней мере, знал все, что можно из него выжать. Он вовсе не стремился к совершенному исполнению, но, даже не понимая, что это за музыка, я изумился – такая она была прихотливая и сложная. Джули чужда была какая-либо лирика и чувствительность. Он по-прежнему возводил из звуков пирамиды, складывал целые глыбы – вероятно, такой он придумал способ инструментовки. На беду, того, что он строил согласно своей музыкальной алгебре, он не мог услышать. И чем ясней ему становилось, что я обманул его ожидания, тем больше он выходил из себя, и под конец мы уже обвиняли друг друга в тупости, невежестве и неуклюжести.
– Ну, неужели ты не можешь пошевелить пальцами? – кричал Джули. – Я сам неуклюжий, не лучше Джекки Смита, но это и я могу. Вот, смотри!
И он показал на банджо, чего от меня хочет. Но поздно. Понимай я тогда больше, я был бы терпеливей, и Джули открыл бы мне больше своей музыки. Но попытка его слишком быстро разбилась о наше взаимное непонимание, и он махнул на все рукой, вдруг задрал кларнет кверху, совсем как Билли, и яростно заиграл джазовые ритмы, которые от него слышал, да так, словно всю жизнь только этим и занимался, хотя и они звучали у Джули как-то отвлеченно.
– Только это тебе и понятно, – свирепо бросил он, словно я был для него олицетворением всесветного джаза.
– Это, по крайней мере, что-то знакомое, – сказал я.
– А что толку? – закричал он.
Но я утихомирил его, спросив, слышал ли Билли, как он играет на кларнете.
– Нет. Но ты поди к нему и спроси, можно ли мне еще подержать кларнет у себя.
– Спрашивай сам.
– Ну почему ты всегда так говоришь? Тебе ж нетрудно его спросить.
– А тебе трудно? Не век же мне быть у тебя на посылках! Да и чего ты беспокоишься? Кларнет-то у тебя, верно?
– А потом явится полицейский Питерс и скажет, я его украл.
– Билли не натравит на тебя Питерса, сам знаешь.
– Откуда мне знать?
Спорить с Джули было бесполезно, и я еще раз согласился поговорить с Билли.
– Но только если ты кое-что мне объяснишь, – сказал я.
– Что еще?
– Почему ты поссорился с Бетт Морни?
– Я не ссорился, – ответил он.
– Тогда почему ты с ней больше не разговариваешь?
Джули встал с колоды.
– Я не обязан с ней разговаривать, – сказал он.
– Да что она тебе такого сделала?
– Нечего было ее отцу вмешиваться!
– А как это он вмешался?
– Он хочет, чтоб по субботам я работал у него в лавке.
– Ну и что? Он же будет тебе платить.
– Он хочет, чтоб она приходила сюда.
– Кто? Бетт? – Я прикинулся, будто ничего знать не знаю, но Джули не проведешь.
– Чего ради они вмешиваются? – с горечью сказал он. – Какое им до нас дело?
В ту пору характер у Джули становился еще трудней, никак не угадаешь, чего от него ждать, и, продолжай я расспрашивать про Бетт, он, чего доброго, и со мной перестал бы разговаривать.
– Ну, все-таки, – начал я, – все-таки… – и прикусил язык. И опять ничего не прояснилось – с Джули всегда так бывало. Но я не удержался и закинул другую удочку:
– Знаешь, если Билли услышит, как ты играешь на кларнете, он в лепешку расшибется, а уговорит тебя выступать с «Веселыми парнями».
– Я не против, – невозмутимо ответил Джули.
– Ты, правда, стал бы играть с «Веселыми парнями»?
– Да…
– Джаз?…
– Что угодно. Не все ли равно? Я не верил своим ушам.
– А что скажут твоя мать и доктор Хоумз? – спросил я.
Зря спросил.
– При чем они тут? – сухо сказал Джули. – Чего ты их приплел?
Встал и пошел прочь. Я – за ним, но он вошел в кухню и захлопнул дверь у меня перед носом. Я постоял минуту-другую, повернулся и пошел к калитке. Почти тотчас кухонная дверь снова хлопнула, и у меня за спиной послышались торопливые шаги. Я знал, чьи это шаги, и мгновение спустя уже тонул в нежном объятии, в душном аромате.
– Кит, – сказала миссис Кристо, – куда ты?…
– Меня дома ждут к чаю, миссис Кристо.
– Вы с Джули что, поссорились? Я видела вас из кухни.
– Нет-нет.
– Бедняжка Джули, ему последнее время не больно-то весело, – прошептала она. – Но ты на него не обижайся. Через денек-другой он придет в себя.
– Он и сейчас ничего, миссис Кристо, – сказал я и попятился к воротам, я чувствовал: чего-то ей от меня надо.
– Он про Бетт Морни говорил с тобой? – Нет – Я все пятился.
– В воскресенье она придет к нам пить чай, – сказала миссис Кристо. – Может, ты тоже придешь, а, Кит?
– Наверно, не смогу, миссис Кристо. Мне надо помогать отцу.
– Понимаю, Кит. Но, может, ты разок отпросишься? Пожалуйста, Кит…
– Постараюсь, – сказал я и выскользнул за калитку.
Я бежал, и мне еще слышались в ее тихом дыхании все сладостные искушения жизни. Бежал и удивлялся: как это выносит Джули?
В то воскресенье я к нему не пошел и после всегда жалел об этом. Но кое-что мне рассказала Бетт, которая пришла туда в четыре часа, одетая, как и положено по воскресеньям: простое темно-синее платье с белым воротничком, белая сумочка, белые туфли. Один писатель сказал про свою героиню, что глаза ее говорили каждому встречному мужчине: мне известны все тайны жизни, и я готова ими поделиться. А я помню Бетт в этом синем платье, и в отличие от этой героини глаза Бетт говорили, что нет у нее никаких тайн. Ей не только самой нечего было скрывать, но при виде ее почему-то становилось ясно: ей вовсе и незачем знать ничего такого, что следует скрывать. Она жила, словно осененная незримым крылом, но в тот день, когда она пришла туда в своем синем платьице и белых туфельках, Джули дома не оказалось.
– Неужели ты надеялась, что он будет тебя ждать? – спросил я, выслушав ее рассказ.
– Сама не знаю, Кит. Но очень жаль, что его не было, я совсем не знала, что сказать миссис Кристо и ее жильцам.
Когда кто-нибудь из семнадцати-восемнадцатилетних ребят нашего городка хотел на время скрыться из глаз, он шел к реке и переплывал на остров или забирался в заросли кустарника. Тут уж никто не найдет. Но Джули не тянуло ни к реке, ни в заросли, и в тот день он пошел на кладбище, оно у нас было за ипподромом. В сущности, не так уж это и странно: по воскресеньям кладбище наше (наш Делос) исправно посещали родственники, друзья, целые семьи и на поросших травой могилах приносили дары умершим. Даже наши огородники-китайцы ставили чаши с рисом на потрескавшиеся могильные камни своих сородичей. Один из ребят семейства Рэйвенов увидел Джули и спросил, какого черта он тут околачивается.
– Ищу Скребка, – ответил Джули. Известно было, что Скребок поедает рис, который китайцы оставляют на могилах, но в тот день Скребка там не было. Потом кто-то видел Джули у школы: он бродил по опустевшему двору, и теперь за ним по пятам следовал Скребок. А часов в пять он сидел на ограде возле католической церкви и, казалось, кого-то ждал.
– Что ты тут делаешь, Джули, скажи на милость? – окликнул его торговец мануфактурой Уилсон. (Он проезжал мимо в своей машине.) – Тут же владения Сатаны.
Джули словно не слышал. Мистера Уилсона хлебом не корми, дай кого-нибудь поддеть.
– Если этот ваш Хоумз проведает, что ты здесь был, тебе здорово достанется! – крикнул он. – Придется ему еще раз окунать тебя в реку…
Джули и не поглядел на него. А суть в том, что он слушал, как в церкви идет служба и монахини (они преподавали в городской католической школе) поют литании – выговор у них самый что ни на есть австралийский, но такого пения в нашем городке нигде больше не услышишь. Порой голубоглазая сестра Мария Игнейтиус начинала играть на маленьком органе, и казалось, то не на инструменте играют, а кто-то смеется, прижав к губам большую стеклянную свирель. Другой церковной музыки наш город не знал, а сюда, если сидеть на ограде и внимательно прислушиваться, она доносилась вполне явственно.
Так Джули провел тот воскресный день, когда Бетт терпеливо ждала его в кухне миссис Кристо. Бетт рассказывала: когда жильцы собрались за столом, она пела благодарственные песнопения, и они были в восторге, что милая гостья присоединилась к их хору, и совсем забыли про Джули. Миссис Кристо разливала чай и вообще держалась так, словно Джули побежал в соседний дом по какому-то ее поручению и с минуты на минуту вернется.
– Он такой забывчивый, – огорченно сказала она, когда больше уже невозможно было делать вид, будто он вот-вот придет. – Ему просто необходим хороший друг его лет, который научит его, как себя вести. Как надо себя вести приличному молодому человеку.
– Джули всегда ведет себя прилично, миссис Кристо, – сказала Бетт. – И все его любят. Так что, пожалуйста, не беспокойтесь об этом.
– Ну да, милочка, я знаю, все его любят. Он хороший мальчик. Но последнее время я все боюсь, как бы с ним не приключилось что-нибудь ужасное. Вот чего я боюсь.
– О чем вы, миссис Кристо? Что с ним может случиться?
– Прямо не понимаю, что с ним будет. Он совсем не знает, что делать, когда кончит школу. Он такой способный, но ему не всякое дело дается. Он не хочет заниматься лишь бы чем. Оттого мне и страшно. Наверно, это все его музыка…
– Какая музыка?
– Он играет на всех этих инструментах, вот которые ему дал мистер Хини. Но я не люблю его слушать. Это ведь дурно, а Джули не понимает, вот мне и хочется, чтоб вы ему сказали.
До этой минуты Бетт не знала, что Джули увлекается музыкой и музыкальными инструментами, этого никто в городе не знал, только Билли да я.
– Джули играет? – не веря своим ушам, спросила Бетт.
– Да. Но это плохая музыка, Бетт. Он играет джазовую музыку и еще другую…
– Джули?
– Да. Только никому про это не говорите.
– Нет, конечно, не скажу.
Но Бетт никогда не замечала ничего дурного, ни о чем дурном не помышляла и оттого не могла понять, почему миссис Кристо чуть не плачет.
А та спросила, когда Бетт придет к ним помогать Джули заниматься.
– Мне надо договорить с Джули, миссис Кристо. Я с ним самим сговорюсь.
– Так оно будет лучше, – со вздохом сказала миссис Кристо и, когда обе они встали из-за стола, обняла Бетт. – Но вы поможете ему, Бетт? Пожалуйста…
– Я спрошу его завтра.
– Возьмите для отца ломоть моего домашнего хлеба. У нас дома он всем по вкусу, особенно мистеру Мейкпису. Он хотел бы, чтоб я пекла хлеб каждый день, но я пеку только по субботам, чтоб хватало на воскресенье и понедельник, – ведь в эти дни пекарь выпекает вдвое меньше.
Миссис Кристо взяла длинный кухонный нож – Мейкпис сделал его из немецкого штыка, сохранившегося со времен первой мировой войны, – и разрезала пополам один из своих караваев.
– Это слишком много, миссис Кристо, – сказала Бетт.
Но миссис Кристо положила хлеб в полотняный мешочек, сшитый из старой простыни, и затянула тесемки.
– Мешочек можете завтра отдать Джули, – сказала она.
У ворот она уже готова была крепко обнять гостью, но вдруг как из-под земли вырос Джули и остановился перед матерью, словно запрещая ей прикасаться к Бетт.
– Господи! – испуганно и смятенно воскликнула миссис Кристо. – Как ты нас напугал, Джули.
– Здравствуй, Джули, – сказала Бетт.
И тут на беду вмешался Скребок. Он весь ощетинился, припал к земле и зарычал на Бетт.
– За что он меня не любит? – спросила она у Джули. Она шагнула было к Скребку, хотя он щерился совсем по-волчьи.
– Не трогай его, – сказал Джули. – Он тебя боится.
– Да почему?
– Не знаю. Но он боится. Так что не трогай его.
– Но я хочу с ним подружиться. Я уж все перепробовала, а он рычит и рычит на меня, я же не виновата, Джули.
Скребок все еще угрожающе ворчал, а Джули даже не пытался его утихомирить, словно не замечая, что перепуганная мать пятится по дорожке.
– Пойдемте назад в дом, – позвала она Бетт, – Джули вернулся, и вы можете с ним поговорить.
Но Джули уже уходил в сторону поленницы.
– Мне надо приготовить отцу чай, миссис Кристо, – сказала Бетт. – А с Джули мы увидимся завтра.
Миссис Кристо глянула через плечо, убедилась, что Джули не видно и, наклонясь поверх калитки, мягкими любящими руками обхватила голову Бетт, прижала, к своей груди. Наконец Бетт высвободилась и по пустынным воскресным улицам почти побежала домой, озадаченная и огорченная слезами миссис Кристо, а главное – самим Джули.
Быть может, будь я более преданным другом, я бы энергичней постарался побороть внезапную и непреклонную враждебность Джули к Бетт, но наши юношеские неписаные законы не позволяли вмешиваться в подобные дела. Притом начался второй этап экзаменов, и меня больше всего занимали мои собственные затруднения, а Джули все равно всегда поступал по-своему – теперь он отказывался от нашей помощи не потому, что не желал иметь с нами дело, но скорее потому, что пропасть между его знаниями и знаниями всех остальных была слишком глубока, и наши неумелые попытки перебросить мост и дать ему то, чего не сумели дать учителя, были, конечно же, обречены на неудачу. Бетт снова попыталась отворить запертую дверь, чтобы помочь, но Джули замкнулся наглухо. От нее он не желал больше принимать никакой помощи, и кончилось тем, что на экзаменах по истории, математике и английскому языку он не написал ни слова – сидел и чертил странные вертикальные, а не горизонтальные линейки-струны и на них изображал свои музыкальные значки. Когда я кончил и подал свои листки, Джули положил свои в карман.
Все это, в сущности, не имело значения. С учением Джули покончил давным-давно, и официальное окончание было пустой формальностью, которую мы отпраздновали на свой лад: уговорили грустного, но безотказного Джули прокатиться по школьной территории в директорском «крайслере».
То была наша последняя общая с Джули забава, на этом мы надолго простились с ним, а он с нами. Он понятия не имел, как водить машину, а, когда мы завели мотор и, объяснив для чего педали и тормоз, отбежали в стороны, Джули понесся на такой скорости, что мы кинулись вслед, выкрикивая советы и наставления.
– Выключи мотор! – помню, орал я.
Но он был уже слишком далеко. Он мчался прямо на велосипедный навес и чуть было его не разнес, но в последнюю секунду ухитрился резко свернуть, машину занесло и теперь он уже несся прямо на нас. Мы разлетелись в стороны, точно воробьи – у нас просто ноги подкашивались от испуга и от смеха. Ему не миновать бы разбиться о школьную ограду, но тут лопнула одна шина. «Крайслер» крутанулся на месте и замер, и мы, все двадцать пять человек, с восторженным воплем кинулись к машине. Мы подняли тощее, угловатое тело Джули, кое-как упрятанное в дешевую одежонку и изношенные башмаки, потащили на лужайку перед школой и там принялись любовно поливать его из шланга. Джули невозмутимо стоял под струей воды, он промок насквозь, волосы прилипли к гладкому белому лбу, казалось, природа создала его для чего угодно, только не для отрочества, не для юности, только не для знаков нашей мальчишеской привязанности. Но он терпел их. Знал, почему мы суетимся вокруг него, знал, что это все любя, что мы всегда на свой лад дорожили им и берегли его. Только Бетт (к нам уже присоединились и девочки), глядя на это, почувствовала за него боль, и муку, и унижение.
– Какие же вы безжалостные! – горько сказала она Бобу Ньюлендзу, который все это затеял.
Боб рассмеялся:
– Джули не против.
– А машина, что скажет директор? – требовательно спросила Бетт.
Об этом стоило подумать. Но когда мы все вместе сменили шину, все вместе откатили машину на место, в угол школьного участка, все вместе решили принять вину на себя и огляделись, собираясь сказать об этом Джули, его и след простыл.
То был последний час нашего лета, нашей школьной поры, и отсутствие Джули отчасти омрачило эти минуты. Нам хотелось, чтобы он был с нами, но он исчез: как всегда, поступил по-своему. Итак, нашей давней решимости оберегать Джули от всех бед настал конец. Теперь он предоставлен самому себе, и все мы невольно задумывались, как-то он будет жить и что с ним станет.