© James Aldridge 1974

© Перевод на русский язык журнал «Иностранная литература», 1975

© Послесловие и оформление издательство «Радуга», 1984

 

ЧАСТЬ I

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сидя в старом вертолете «уэстленд», Кэти глядела, как Мак-Грегор влезает в замасленный стеганый летный комбинезон. Он приступил к делу весьма методически, но было в ученом и упорядоченном Мак-Грегоре нечто слишком уж углубленно-сосредоточенное, и никакой методе не поддавались до конца его локти и колени. Как всегда, они не умещались в назначенные им пределы. И когда вибрирующая металлическая коробка вертолета накренилась, заходила шумной дрожью взлета, Кэти шагнула к Мак-Грегору по алюминиевому полу и – тут рукав одернула, там локоть на место втолкнула, завершая борьбу мужа с комбинезоном.

– Застегну сам, – сказал он, когда она взялась за язычок «молнии».

– Рубашку свою смотри не зацепи.

Он нетерпеливо кивнул, возясь с застежкой. Вертолет мотало из стороны в сторону.

– Меня определенно укачает, – тяжело вздохнула Кэти.

Был желтый, бледный рассвет, расхлябанная старая машина трясла и качала их, унося вверх над глубокими расселинами нагой долины, и Кэти знала, что пахнущий металлом воздух станет сейчас морозным. Ей доводилось уже подыматься в Курдские горы – в этот на миллион акров простершийся край безлесных нагорий, спящих альпийских цветов и мосластых, высоченных крутых вершин.

– Что, курды еще и сейчас сбивают вертолеты? – крикнула она мужу сквозь шум вертящихся лопастей.

– Так близко к Резайе не трогают, – ответил Мак-Грегор.

Десять месяцев тому назад вертолет, тоже принадлежащий Иранской национальной нефтяной компании, был подбит реактивной 80-миллиметровой гранатой, которую запустил подросток-курд с одного из этих пустынных пиков. Метким попаданием вышибло днище фюзеляжа, и сейсморазведочная аппаратура стоимостью в десять тысяч фунтов вместе с сидевшим на ней персом-техником попросту вывалилась в пустоту. У пилота достало злости и умения, повернув назад, дотянуть машину до Резайе, возвратиться на другом вертолете со взводом иранских солдат и разыскать злоумышленника. Они расстреляли единственного обнаруженного на горном скате курда – шестнадцатилетнего бегзадийского пастуха. Расстреляли из пулемета и его отару, однако реактивного ружья так и не нашли.

– Не по той стороне хребта летим! – крикнул Мак-Грегор, поднялся по алюминиевой лесенке, просунул голову в кабину и начал громко пререкаться с пилотом сквозь рокот моторов. Кэти слышно было, как тот отвечал, что на склонах замечены курды и что экипаж не имеет желания получить ракету в зад.

– Ох, будь оно проклято, – проговорила Кэти. Усталая, она боролась с приступом воздушной болезни, которой неожиданно сделалась подвержена в зрелом возрасте.

Но минут через сорок все кончилось, они опустились в высокогорную безлесную котловину. Как только приземлились, тут же механики открыли люк, поспешно, точно под обстрелом, стянули с них комбинезоны, заторопили, тревожно покрикивая, помогли сойти, захлопнули дверцу и помахали им с вертолета, взлетевшего с шумом, как вспугнутый пеликан. Они смотрели, как он скользил над вершинами гор и как исчез. Теперь они были одни в этом холодном голубом и беззвучном поднебесье.

– Если Затко не дожидается нас там, у старого несторианского алтаря, – сказал Мак-Грегор, указывая на гребень, замыкающий на той стороне котловину, – то нам предстоит двухдневный пеший переход в Синджан.

– Я не жалуюсь, милый, – сказала Кэти. – Я прямо рада снова ступать по твердой земле.

– Так-то так, – сказал он, вскидывая с помощью Кэти рюкзак на спину. – Но тут непременно курды где-нибудь или даже жандармы, которые, возможно, предпочтут, чтобы мы не добрались до Синджана. Тебе следовало остаться ждать меня в Резайе.

– А я вот не осталась. И прими это к сведению.

Он не стал вступать в спор. Молча зашагал, ведя Кэти вниз, в скалистую ложбину, а затем вверх, на ту сторону, и лишь изредка роняя слово указания. Так дошли они до цели – до небольшого каменного столпа с вырубленным в камне позеленевшим алтарем. Но никто их там не встретил.

– Я сварю кофе, – сказал он, доставая из рюкзака примус, – и если Затко и через полчаса не будет, то двинемся в путь.

Дети Мак-Грегоров уехали в Европу получать высшее образование, и Кэти ездила с ними, полгода провела в отъезде и теперь глядела на мужа с обновленным любопытством. Двадцать три года замужества не угасили в ней этого любопытства. Но при виде озабоченной возни Мак-Грегора ей подумалось, что примус грозит ему сейчас, пожалуй, большей опасностью, чем курды.

– И когда же вся эта курдская сумятица началась снова? – спросила она.

– В сущности, она и не кончалась.

– Я знаю, – сказала Кэти. – Но открытой войны и пальбы между иранцами и курдами не было вот уже сколько лет. Отчего же она вспыхнула снова?

Мак-Грегор пожал плечами:

– Трудно сказать. Думаю, курды опять замышляют создать независимую республику.

– На территории Ирана?

– Это мне пока не известно.

Он всыпал кофе в закипевшую воду, живо снял котелок с огня.

– Предвижу, что дальше, – сказала Кэти. – Курды-горцы, курды-горожане и курды-политиканы режутся друг с другом во имя курдского освобождения, а иранцы истребляют их тем временем.

– Ты слишком строга к курдам. В сорок шестом они боролись молодцами.

– И до чего же доборолись? Сколько их было повешено? Так есть ли смысл им опять браться за прежнее? И еще тебя вовлекать – я ведь знаю Затко.

Мак-Грегор словно не слышал. Он привстал, внимание его сосредоточилось на птице, описывавшей четкий круг над мерзлой землей в полумиле от них.

Кэти молча глядела на мужа.

– Мне с тобой трудно становится, – проговорила она, рассерженная наконец его сосредоточенным видом, – Вот ты уже и не слушаешь.

– Прости, – поспешно отозвался он. – Я наблюдал, как степной сарыч мышкует.

Кэти упорно смотрела на мужа, как бы запрещая ему снова отвести взгляд.

– Ты принимаешь даже окраску этой местности, – сказала она. – Твои волосы, и глупые глаза, и ботинки, и одежда, и даже это твое упорное скрытничанье вчера и сегодня. Возвращение в родную стихию, не так ли? – И она сердито указала рукой на горы.

– Ну полно, Кэти, – сказал он мягко. – Я скучал по тебе и не шутя рад твоему приезду.

Желая уйти от ее испытующих глаз, он вынул карту, надел очки в стальной оправе и углубился в изучение карты и гор. И снова его фарфорово-чистое со светлым загаром лицо – костистый тонкий нос, строгий высокий лоб – приняло сосредоточенное выражение.

– Ах, ради бога, – вырвалось у Кэти. – Не надо этого.

– Чего не надо?

– Очков не надо и не уходи в себя, побудь со мной.

Он спрятал очки и сложил карту. Кэти знала, что он до сих пор очень застенчив, так и не научился обороняться от неловкости таких моментов и эту незащищенность нетрудно использовать против него. Но каким же иным и лучшим способом встряхнуть его?

– Как бы то ни было, – сказала она, – но ясно, что Затко не явится, и давай-ка трогаться отсюда, пока я не рассвирепела окончательно.

– Подождем его еще несколько минут.

– Но он хоть сообщил тебе, что ему от тебя надо?

Мак-Грегор покачал головой:

– Он только слал мне настоятельные призывы, прося меня прибыть в Синджан до пятнадцатого числа, если я ему друг и мне дороги интересы всех курдов и так далее.

– Типично курдский способ добиться от тебя чего-то.

– Пожалуй.

– И ты понятия не имеешь, что им от тебя нужно?

– Не имею. Но, судя по всему, нужно это им отчаянно.

– И ты бросил все дела в Тегеране только ради свидания с курдами?

– Нет. Мне, так или иначе, нужно было сюда по делам ИННК.

Мак-Грегор работал в Иранской национальной нефтяной компании главным ученым специалистом отдела изысканий и залежей.

Застегнув свою дубленку, Кэти пошла вниз по склону за Мак-Грегором.

– Иранцы выгонят тебя вон, если ты вздумаешь сейчас стать на сторону курдов.

Он развел руками, не возражая и не соглашаясь.

– И ты знаешь, что я не огорчусь, если выгонят, – продолжала она. – Нисколько не огорчусь.

– Ну ну, Кэти… Не будь такой.

– Ты знаешь, что я хочу сказать.

– Я знаю, ты хочешь, чтобы я распростился с Ираном. Но Европа может и еще немного подождать,- сказал он не оборачиваясь.

– Нет, не может. – Кэти сделала глубокий вдох, чтобы отдышаться. – Тебе уже пятьдесят, и мне тоже. И былую нашу молодую увлеченность этой страной поглотил без следа и остатка вечный восточный кавардак. Все миновало, Айвр, – продолжала она, видя, что его спина упрямо напряглась. – Позади двадцать три года неудач, домашних арестов, бог знает чего, и все ты отдавал, и ничего не получал взамен, и только зарывал здесь свои таланты – и настала пора уходить.

– Это тебе просто после Европы так кажется, – сказал он шутливым тоном.

Первоначально Кэти поехала в Европу лишь присмотреть за тем, как сын Эндрю устроится в Оксфорде, в Бейлиольском колледже, а дочь Сеси в Париже, в Школе изящных искусств, но потом осталась еще на пять месяцев, ибо двадцать три года в Иране, отданные борьбе за одно правое дело безнадежней другого, исчерпали наконец ее силы.

– Я не допущу, чтобы ты канул в эти горы, пропал без следа, – проговорила она. – Существует ведь другой мир вдали от всего этого, процветающий, ничуть не эфемерный.

– Разумеется.

– И значит, нечего тебе впутываться в курдские дела.

Он промолчал. И тут впервые обратил внимание на то, что она по-модному подстригла свои длинные волосы.

– Зачем ты это?

– Что – зачем?

– Остриглась зачем?

– Затем, что мне осточертела прежняя прическа. Кстати, вчера, когда я приехала, ты даже и не заметил.

Он сердито покраснел, повернулся и зашагал дальше, ведя Кэти по тусклым каменным скатам, скользким от покрывающей их тонкой корки черного льда. «Осторожней ставь ногу», – предостерегал он в опасных местах. Двигались без разговоров. Мак-Грегор шел не торопясь, но все равно знал, что в этом горном разреженном воздухе жену медленно и верно одолевает усталость.

Сделали привал, долго и молча подкреплялись, а с полудня снова шли, и он все так же молчаливо и сосредоточенно выбирал маршрут полегче по чересполосице склонов. Но временами он забывал, что за спиной идет Кэти.

На ночлег пришли к заброшенному иранскому полицейскому посту, наполовину разрушенному курдами во время тех двух открытых сражений, что они дали, защищая свою республику 1946 года. Начиная уже зябнуть, поужинали у примуса лепешками и тухловатой разваренной курицей, которую Мак-Грегор купил на базаре в Резайе.

– Противно в рот взять, – сказала Кэти. – Мне уже окончательно разонравились яства восточных базаров.

– А тем не менее есть надо, – сказал он. – Ты глотай, отвлекаясь от вкуса.

Кэти поежилась, горбясь над жалким побитым примусом, а Мак-Грегор развернул два нейлоновых спальных мешка и состегнул их «молниями» вместе – для теплоты. И сразу же велел ей туда влезть, пока в теле осталась горсть тепла.

Молча, не разжимая зубов, она кивнула, вышла наружу и с минуту постояла в темноте на старой дороге, чувствуя, как черное безоблачное небо нагорья леденит ей голые лодыжки, голые руки, голые ноздри и легкие. Даже в слабом звездном свете панорама, высокая, огромно-вогнутая, была так тиха и чиста, что животно-грубым казалось обращать хоть малую ее частицу в отхожее место.

– Старой становлюсь, – горестно вздохнула Кэти.

Когда она вернулась в темное помещение поста, ей было по-прежнему зябко и она спросила у Мак-Грегора, в самом ли деле требуется раздеваться.

– А иначе замерзнешь в мешке, и я замерзну.

Забравшись в двуспальный мешок, она разделась догола и очутилась в холодной нейлоновой оболочке, а затем и Мак-Грегор быстро влез туда, и она прижалась к мужу.

– Я вовеки не согреюсь, – сказала она жалобно.

– А вот погоди немного.

Лежа в коконе мешка, в переплетении ее рук и его локтей, они ждали, чтобы холод сменился теплом, и Мак-Грегор спросил Кэти, не подстриглась ли и дочь их Сеси.

– Нет, – ответила Кэти. – Она все еще папина дочка. Без твоего одобрения не станет подстригаться. А одобришь – так и наголо обреется.

– Ну как, оправдала Школа изящных искусств ее ожидания?

– Сначала ей надо привыкнуть.

– А усидит она?

– Если только не сбежит замуж за какого-нибудь голенастого мальчика-француза.

– Неужели новая напасть?

– Ус покойся, – сказала Кэти, высвобождая одну руку. -Ничего с ней не случится. Ей куда безопаснее в Париже у тети Джосс, чем в Тегеране, под огнем страстей этого курдского фантазера Тахи. Я велела ей ежемесячно наведываться к Эндрю в Лондон или Оксфорд, а с Эндрю взяла слово, что он, что бы ни случилось, не забудет о сестре по широте своей братской души.

– Будь спокойна. Он сдержит слово.

– Не сомневаюсь. Но он так самоуверен, что это меня даже тревожит. В наши фамильные гостиные он заглядывает мимоходом, как на гостеприимные вокзалы, а дружит со всяким сбродом и шествует этаким транзитным пассажиром во всегдашнем потоке добрых друзей и братьев.

– Он мальчик организованный, – заступился за сына Мак-Грегор.

Кэти лежала, тесно прижавшись, водя ладонью вдоль спины его, по теплым позвонкам. Она уже согрелась, и от сердца у нее стало отлегать.

– Как будет «шорох» по-курдски? – спросила она тихо, словно кто-то мог подслушать.

– Какой шорох?

– А ты прислушайся.

На плоской земляной крыше что-то шуршало, легкий горный ветер шелестел там сухими былинками и палым листом.

– Гуш-а-гуш, – сказал Мак-Грегор.

– А как «бульканье»?

– Билк-а-билк.

– Шепот?

– Куш-а-куш.

– А храп?

– Кер-а-кер.

Кэти засмеялась.

– Помню, помню, – засмеялась она, устало приникнув к мужу. – Эти звукоподражательные удвоения – вот и все, что мне нравилось в курдском, да еще его чудесная образность: скажем жених будет «за руку взявший», транжир – «раскрыторукий», а отчим – «черствый отец». А как у них «красивый»?

– Сладкокровный.

– Я часто вспоминаю тот день в саду над озером Урмия. Как тогда ответила горянка мужу, прикрикнувшему на нее?

Сжимая в пальцах ее волосы, точно мягкую упругую траву, Мак-Грегор напомнил ей, что курд спросил жену разгневанно: «Ты кто – дьявол или джинния?» – И та ответила: «Я не дьявол и не джинния, я плачущая женщина».

Он ощутил, как на висок ему закапали теплые и непонятные слезы Кэти, и, прокляв мытарства, закрыв глаза, он попытался супружеским любовным способом отрешить мысль и тело от безнадежной жизненной неразберихи, а потом Кэти вытерла слезы и сказала успокоенно:

– Я ехала назад, твердо решив не ссориться с тобой. Но как же не ссориться, если мы так по-разному смотрим теперь на самое насущное?

Он услышал очень отдаленный собачий лай – первый звук, признак жизни, донесшийся до них за эти двенадцать нагорных часов.

– Скорее явится шииту его мессия, чем перестанут муж с женой ссориться, – отшутился он по-персидски.

– Ах, эти несносные персидские пословицы, – проговорила она сонно. – А знаешь, хоть и вялость дурацкая после истерэктомии, но хорошо, что не надо беспокоиться, вставать и вообще можно не думать и чихать на все. – Но прежде чем уснуть, она прибавила: – Так или иначе, а я найду способ вырвать тебя из всего этого.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Утром они двинулись дальше по грунтовой дороге вдоль гряды. С откосов начали уже постреливать. Порой винтовочная пуля звучно ударялась в скалы над головой. Дойдя до замерзшего горного озерца, они увидели, что издалека снизу, из глубокой долины, к ним поднимается всадник.

– У бегзадийцев до сих пор основной транспорт – лошади, – заметил Мак-Грегор. – Впрочем, возможно, это мул.

– О господи, – сказала Кэти. – Неужели нападет…

– Во всяком случае, это не Таха. Тот не унизится до чего-либо менее современного, чем джип.

– Нам бы укрыться куда-нибудь, – сказала Кэти.

– От курда в его родных горах не спрячешься, – сказал Мак-Грегор. – Лучше идти, как шли, и не спускать с него глаз.

Курд снял с плеча винтовку, опер ее прикладом на седло. Кэти понимала, какая нависла опасность; она боялась не за себя – за Мак-Грегора. Курды не более других склонны к убийству, но слишком много старых счетов сводится в горной глуши, и небезопасно здесь человеку, у которого в Иране есть враги. А за все эти годы участия в сложных политических движениях Мак-Грегор не мог не нажить себе врагов.

Пришпорив пятками свою костлявую, покрытую грязью туркменскую лошаденку, курд последние полсотни метров – по ровному – проскакал галопом. Лихо осадил лошадь, чуть не наехав на идущих.

– Ух ты! – гоготнул он. – Так и есть, они самые. – Точно мальчик игрушкой, он мотнул дулом винтовки на Кэти и спросил:

– Ты курманджийский понимаешь, госпожа?

– Нет, не понимает, – резко сказал Мак-Грегор.

– Давай подсади ее ко мне сзади, – предложил развязно курд.

– Ты бери рюкзак, мы за тобой пойдем, – сказал Мак-Грегор.

Сжав пятками лошадиные бока, курд своей винтовкой поддел и поднял тяжелый рюкзак, чуть не упав при этом с седла.

– Ух ты! Не иначе там золото. – И в продолжение всего пути вниз по долине он не переставал гоготать и горланить: – В мешке золото!

Они шли за ним около часа, пока не увидели речушку впереди, у крутого поворота. Курд гикнул, ударил лошадь пятками и пустился вскачь. С криком и хохотом он скрылся за поворотом.

– Прощай, рюкзак, – сказала Кэти. – Ускакал со всем нашим добром.

– Это всего лишь местное чувство юмора, – успокоил Мак-Грегор, продолжая шагать. Не дошли они еще до поворота, как оттуда лихо вывернул старый темно-синий джип и, проехав юзом ярдов двадцать, остановился. Кэти ухватилась за руку Мак-Грегора.

– Все в порядке, – сказал он. – Это Затко.

С сиденья спрыгнул курд, подбежал на легких, как у плясуна, ногах и влепил по сочному поцелую в обе щеки Мак-Грегора.

– Хвала аллаху, – театрально воскликнул курд, – до тебя дошел мой зов!

– Узнаю энтузиаста, – ласково улыбнулся Мак-Грегор.

– Х-ха! – внушительно выдохнул Затко. Курды-горцы называли его Удалец и «славный наш защитник», считая Затко своим лучшим воином. Он был одет в окаймленную вышивкой куртку, в рубаху с полосатым кушаком и широкие шаровары. Убранство полностью курдское, и только на набрякших маленьких ступнях были ковровые туфли из английского магазина «Маркс и Спенсер».

– А где Таха? – спросила его Кэти по-персидски. – Разыскал ты его?

Тахе, сыну Затко, шел двадцать первый год; он прожил в Тегеране у Мак-Грегора те пять лет, что проучился в школе, а затем в университете. Мак-Грегоры привязались к Тахе, но дочь их Сеси шестнадцатилетней девочкой влюбилась в него, и хотя влюбленность эту обуздали бдительным надзором и вмешательством, однако и Кэти и Мак-Грегор были рады, когда Сеси благополучно отбыла в Европу, а Таха вернулся к отцу. То есть к отцу он не вернулся. Таха был бунтарь: взяв с собой полдюжины студентов-курдов, он скрылся в горах над Резайе, поскольку хотел немедленной революции, а не стремился, как его отец, прежде добиться национального освобождения.

– Разыскать я его разыскал, – сказал Затко, прохаживаясь взад-вперед и похрустывая костяшками пальцев. – Сейчас он под Мехабадом, на пятое число они наметили похитить там полковника Размару.

– Похитить? Зачем это? – спросил Мак-Грегор. Иранского полковника Размару они оба знали и считали его другом.

– Эти мальчишки хотят взять Размару заложником за курдских студентов, арестованных в прошлом месяце в Тебризе. Представляете, глупость какая ребячья! – простонал Затко.

– Спаси и помилуй нас бог, – саркастически проговорила Кэти по-курдски.

– Завтра, – сказал Затко, – когда покончу со здешним делом, я съезжу заберу Таху оттуда, пока персидские жандармы не подстерегли его и не убили.

Театрально вздохнув, Затко вынул пачку американских сигарет, предложил Мак-Грегорам. Те отказались, а он достал мундштучок в форме трубки, воткнул сигарету торчмя, чиркнул персидской спичкой и задымил, словно бы задумавшись. Мак-Грегор понял, что Затко собирается что-то сообщить, но прежде хочет дать почувствовать всю важность этого сообщения. Наконец, повернув трубку чашечкой вбок, Затко выдул оттуда окурок и опять драматически вздохнул.

– Итак, в чем же состоит дело? – спросил Мак-Грегор.

– Наш Комали-и-джан – Комитет жизни – хочет, чтобы ты кое-что для нас сделал, – сказал Затко. – Затем я и призвал тебя.

– Это мне ясно. Но что именно от меня требуется?

– Вещь, возможно, связанная для тебя с трудом и риском. Но важная для нас. – Затко сделал паузу. Мак-Грегор ждал, что дальше.

– В чем эта вещь заключается, я открыть не могу, – продолжал Затко. – На мне присяга. В Синджане тебя ожидает кази. Но есть там и другие…

– Ты хочешь сказать, что этих других нужно остерегаться?-спросила Кэти.

– Я хочу сказать, что там собрались курдские феодалы, и политики, и торговцы табаком, и воины, и шейхи племен, и полуарабы, – отвечал Затко. – И даже страннопалый курд-альбинос. Все они курды, но не все они друзья тебе. Ты понял?

– Это не страшно, – сказал Мак-Грегор.

– Тебе, может, и не страшно, а мне – да, – сказала Кэти.

– Ты ни к кому там, кроме кази, не прислушивайся, – сказал Затко. – Пусть тебя не смущает грубость, не обескураживает злопыхатель-курд, ненавидящий тебя.

– Ты имеешь в виду ильхана? Он здесь?

– Да, здесь.

– Какое отношение имеет он к Комитету? – удивленно спросил Мак-Грегор.

– Кази упирает на то, что курды не должны больше драться друг против друга. Ты ведь и сам всегда на это упирал – на единение…

– Единение, но не с тем же, кто предал республику сорок шестого.

– Что поделаешь, – нехотя возразил Затко. – Ильхан ведь феодал. Он так прямо и считает себя пупом курдской земли, хоть стреляй в него. И я бы с удовольствием пустил в него пулю – но кази, может, и прав. Все-таки у ильхана нутро курдское.

– У него нутро подлого, богатого, старого убийцы.

– Кто же спорит, – горячо сказал Затко. Они сели в джип, и Затко крикнул затаившимся в скалах дозорным: – Перестаньте вы стрелять по кладбищенским собакам. Не к добру это, говорю вам. – И в ответ со склонов послышался смех.

Машина въехала в замусоренный, грязный Синджан, где сложенные из камней домишки с земляными кровлями были набросаны, как куски серого рафинада, по путаным улочкам на речном берегу. Перед лачугой с рваной занавесью вместо двери джип встал, уперся всеми четырьмя колесами, Затко соскочил и отвел занавес в сторону, пропуская гостей.

– Дуса! – позвал он.

Из внутренней двери к ним вышла старуха в истрепанном балахоне, неся обитый эмалированный кувшин с водой. Прошамкала несколько невнятных приветственных фраз.

– Мыло где? – повелительно спросил Затко.

Старуха неохотно сунула руку в карман своего балахона и, по-детски раскрыв ладонь, явила на свет чахлый зеленый обмылок.

– А где принадлежащий госпоже мешок? – спросил снова Затко, употребив персидское слово «хурджин» – дорожная сума.

Старуха указала на рюкзак в углу.

– Кто был тот сумасшедший, ускакавший с рюкзаком? – поинтересовалась Кэти.

Затко раскатился своим сочным смехом.

– Это Ахмед Бесшабашный, – сказал он.

– Ребячьи у Ахмеда выходки, – сказала Кэти.

– Такая уж натура, – объяснил Затко. – Он у нас сущий дьявол. Трудно даже представить. Но он храбрец и знает горы лучше любого правоверного… Итак, добро пожаловать, – торжественно закончил Затко.

– Какой у нас дальше распорядок? – спросил его Мак-Грегор.

– Умойтесь, отдохните, а затем мы к вам придем официально, пригласим к общей трапезе, после чего кази скажет тебе, какое дело требуется сделать, и, само собой, ты волен будешь отказать нам, если пожелаешь.

– После чего ему тут кто-нибудь горло перережет, – едко добавила Кэти.

Затко рассмеялся. Кэти – друг и сестра – изволила остроумно пошутить.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В темном, низеньком, заваленном сальными овчинами амбаре Затко взволнованно ходил взад-вперед перед столом, за которым сидели в ряд пятеро, и обращался к ним с речью – так адвокаты убеждают присяжных в американских фильмах, которые Затко, должно быть, видел в Тебризе (да и в горы их, случается, завозят кинопередвижки, и во время сеанса экран прошивают подчас пулями возбужденные зрители с седел). Пятерых сидящих освещала сверху белым светом калильная лампа; длинный сосновый стол был покрыт линялой пластиковой скатертью. Посреди стола укреплен был на тополевом древке запретный курдский флаг.

– Этот человек, – говорил Затко о Мак-Грегоре, – всем вам уже известен. Курды не любят иностранцев, что скрывать. И кто нам посмеет ставить это в вину? Но этот чужеземец не уступит ничем курду – вспомните, как после сорок шестого он приютил у себя сыновей Абол Казима и спас от смерти, которую уготовили им курдские ублюдки и предатели, залакские ханы. Также и моего сына Таху он долго растил у себя как родного. И потому, когда я стучусь в дом к этому человеку в Тегеране и он спрашивает «Кто там?» – я отвечаю: «Стучится твой брат». А когда он снова спрашивает: «Кто там?» – я говорю в ответ: «За дверью – тот, кто тебя уважает, кому ты можешь довериться, кто жизнь отдаст за тебя, если понадобится…»

Мак-Грегор слушал краем уха, как Затко продолжает расписывать его достоинства; он знал, что это обычный для курда способ внушить племени доверие к чужаку. Мак-Грегора больше интересовали слушатели. Всех их он знал. В центре в качестве председателя сидел кази из Секкеза в священнослужительской чалме, а левей его – высокий старик в кавалерийских бриджах. У старика было властное, большое, жестокое, как у кулачного бойца, лицо с громадными ушами, заостренными сверху и снизу. Это был ильхан – властительный хан мегрикских племен. Рядом на скамье сухим сучком торчал тощий представитель демократической партии в измятом европейском костюме. Он работал партийным организатором среди курдов Ирака, его так и называли – иракский Али. Он был горожанин, уроженец людного Мосула, ненавидящий горы и горных властителей. Всю свою недужную жизнь он провел, сплачивая курдских рабочих-нефтяников. Иранскими и турецкими властями он был объявлен вне закона и в случае поимки подлежал расстрелу на месте. Дальше за столом сидел и молчал толстый, тугощекий, седой человек в хорошо скроенном двубортном костюме. В отличие от остальных он был чисто выбрит и выглядел слегка испуганно. Это был богатый ливанский коммерсант, курд из Бейрута, из рода Аббекров.

– А теперь, – вполголоса сказал Мак-Грегору Затко, кончив свою похвальную характеристику и сев на место, теперь будь начеку и не давай им спуска.

Присутствующие помолчали, покашляли. Затем:

– Мистер… – грубо обратился к Мак-Грегору ильхан и продолжал по-персидски: – Ты меня знаешь, да?

– Да, я знаю тебя, ильхан, – жестко сказал Мак-Грегор по-курдски. – Все знают, кто ты есть.

– Ты почему грубишь мне?

– Грублю не я, – ответил Мак-Грегор.

– Что между нами легло?

– Ничего.

– Мистер! – Из презрения к чужаку ильхан опять заговорил было по-персидски, но остальные запротестовали, и он нехотя перешел на курдский: – Ты в большой дружбе кое с кем из курдов здесь, да?

– Да, в большой.

– И ты не прочь помогать своим друзьям против меня. Недругом меня считаешь, да?

– Да.

– А по какой причине?

– По той, что ты, ильхан, всегдашний источник зла. Если бы не Затко, ты бы и у милийцев завладел десятками селений и половиной полей пшеницы и табака. Как же мне с этим мириться, особенно помня твои действия в сорок шестом…

– До них тебе нет дела! – злобно закричал старик. – Ты иностранец и не смей совать нос.

– Я не забыл и того, – продолжал Мак-Грегор, не смущаясь окриком, – как тридцать лет назад ты силой увез нас с отцом и под дулом винтовки потребовал, чтобы отец разведал тебе нефть в Халалийском округе. Не приди солдаты на выручку, ты бы нас обоих забил насмерть.

– Ты иностранец и шпион, – опять взорвался ильхан. – Какое ты вообще имеешь право здесь присутствовать? Вот что скажи мне.

– Права никакого, – сказал Мак-Грегор. – Если мои друзья того желают, я уйду.

Он встал с места, но его удержали: «Садись, не оскорбляйся, будь терпелив – так уж у нас, курдов, обсуждаются дела». Затко вскочил на ноги, гневно сказал:

– Кази! Пора тебе вмешаться.

Слово «кази» означает по-курдски «судья», а именно судья духовный, ибо закон ислама и поныне кладется в основу разрешения всех курдских правовых споров. В белом свете лампы лицо у кази казалось от небритости иссера-бледным. Он был облачен в серое духовное одеяние, наглухо, до горла застегнутое, и сидел неподвижно, как человек, привыкший выслушивать и выносить затем окончательное суждение.

– Не о чем тут говорить мне, – ответил он Затко.

– Но…

– Тут ничего, кроме грубой перебранки. Ильхан не прав. Вызывать на ссору не годится, – обратился кази к ильхану, говоря кратко, четко, весомо. – Эта ссора смутила твой дух? – спросил он Мак-Грегора.

– Нет. Перед ильханом я всегда сумею постоять за себя.

– Но он же иностранец! – закричал ильхан.

– Утихомирься, Амр, – мягко сказал кази старику. – Сейчас нам именно и нужен иностранец, притом верный друг. – и, повернувшись к Мак-Грегору, он сказал: – Позволь же объяснить нашу новую политику, и, если будешь с ней согласен и решишь помочь нам, и если поклянешься хранить тайну, тогда я сообщу тебе, чего мы от тебя хотим. Разумно ли это звучит для твоего слуха?

– Разумно.

– Вначале разреши объяснить разницу между теперешними нашими решениями и теми, соудж-булагскими, которые были приняты в сорок втором году и потерпели крах в сорок шестом. Тогда мы пытались создать республику на территории Ирана. Теперь же мы решили учредить национальный политический и военный совет, который подготовит создание единой курдской республики, включающей всех курдов во всех трех странах – в Иране, Ираке и Турции.

– Это ваш старый, заветный замысел, – сказал удивленный Мак-Грегор. – Но как вы его осуществите?

– Меня послушай, кази, – прорычал ильхан. – Не говори ему больше ни слова.

Но кази только отбросил к локтям длинные, косые рукава своего облачения.

– На этот раз, – продолжал он, – мы обучим и снарядим армию, которая будет не просто местным или племенным войском, а охватит всех курдов. В частности, курдов – горожан и нефтяников. Мы обучим их здесь, в наших горах.

Мак-Грегор слышал шум позади – помещение заполнялось народом. Затко шепнул ему:

– Все сюда прутся. Вожди племен, и тебризские владельцы гаражей, и феодалы, и базарные торговцы из Секкеза, и аллах знает кто. Все они курды, но помни – не все они друзья нам.

Мак-Грегор кивнул, не оглядываясь на вошедших.

– Вы замышляете восстать во всех трех странах одновременно? – спросил он кази.

За спиной у Мак-Грегора дружно закричали, чтобы кази не открывал ему ничего. Возвысив голос, кази сказал:

– Я в самом деле не могу ничего больше прибавить, покуда ты не примешь те же обязательства, что и все мы.

– Понятно, – сказал Мак-Грегор. – Но прежде чем я их приму, позволь спросить, решено ли уже курдами, кто в действительности является их главным врагом?

Грустнолицый иракский Али, организатор горожан, усмехнулся застарело-больной усмешкой.

– Я помню, друг, все твои прошлогодние возражения в Мехабаде, – проговорил он одышливо.

– Против кого вы боретесь, Али? Вот что было и остается основной курдской проблемой, – сказал Мак-Грегор.

Али пожал плечами:

– Курды в Ираке боролись и борются против иракских властей, курды в Персии – против персидских, курды в Турции – против турецких. А за всеми этими властями стоят на протяжении вот уже полувека британцы, европейцы, а теперь и американцы.

– Я не о том, Али, – возразил ему Мак-Грегор.

– Я знаю, о чем ты, – сказал Али. – Ты хочешь знать, собираемся ли мы драться против твоих друзей персов – ведь они, мол, и сами борются за избавление от иностранного засилья и феодальных правителей.

– А разве не в этом по-прежнему основная проблема?

– Ты, я знаю, нашей линии не одобряешь, – вмешался кази, – потому что ты мыслишь как перс и хочешь, чтобы мы остались внутри персидской нации…

– Да кто он такой, чтоб одобрять или не одобрять? – воскликнул ильхан. – Он же бакинский шпион.

В ответ за спиной у Мак-Грегора раздался общий смех. Но послышались и оскорбительные выкрики в его адрес, и он быстро обернулся к собравшимся позади. Он увидел лишь пеструю смесь курдских лиц, племенных одежд, потертых европейских пиджаков, армейских курток в сочетании с шароварами; у одного в руках был даже транзисторный приемничек.

– Я сказал тебе все что мог, – коротко заключил кази. – Прежде чем смогу продолжать, ты должен принять идею республики и все, что с ней связано.

– Слишком многое с ней связано, – ответил Мак-Грегор. – Дай мне поразмыслить.

– Мы можем дать три часа, – сказал кази, закрывая свою папку. – Достаточен ли такой срок?

– Надо поразмыслить, – повторил Мак-Грегор.

Он хотел выйти, но Али остановил его, сказал своим слабым, как сочащаяся струйка, голосом:

– Ты вот о персах печешься. А вспомни, что нам вечно приходилось бороться с персами, арабами, турками, британцами за то даже, чтобы сохранить родные нам обычаи, чтобы жить в родных горах, работать в наших городах.

– Я знаю, Али.

– Ведь сколько курдов было на твоей памяти повешено, расстреляно, зарезано, забито насмерть, уничтожено бомбежками в наших городах и селениях, на склонах наших гор. Убито за то лишь, что они курды. Забыл ты, друг, что в Турции двум миллионам наших до сих пор запрещают даже называться курдами? Ты сам знаешь, что нас лишили подлинной национальной жизни. У нас нет здесь в горах ни врачей, ни университетов, ни больниц, ни театров, ни школ. Ничего своего нету…

– Я знаю, Али, – повторил Мак-Грегор.

– Я к тому лишь, хабиби, что так продолжаться не может. Мы вынуждены восстать, пусть даже против таких же, как мы, жертв угнетения, потому что иначе весь Курдистан в самом скором времени будет задушен. Мир обступает нас, давит со всех сторон.

Курды молча слушали – хотя тысячу раз уже они слышали этот перечень утеснений и сто раз на дню вспоминали о том; когда Али кончил, они, хлопая себя ладонями по коленям, запели героическую песню о реках курдских, смывающих и уносящих прочь дух покорности, и о горах, растущих подобно каменным цветам из земли, политой кровью курдских мучеников.

Мак-Грегору тяжело было слышать все это. Его сейчас кололи теми самыми шипами, что и без того давно и прочно засели у него в сердце. Вокруг, скрежеща зубами, кусая кончики своих тюрбанных шарфов, курды выкрикивали обличающие и высокие слова, призывы к бою с чужаками-угнетателями. Он вышел; кази догнал его и мягко взял за руку.

– Пусть на тебя не влияют наши чувства, – сказал кази. – Взвесь и решай спокойно. И если окажешься с нами согласен, тогда мы откроем тебе, какого дела от тебя хотим.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Выйдя из амбара, Мак-Грегор с удивлением увидел, что на дворе еще светло. Он разыскал Кэти у деревенской чайханы лачуги с колченогим столом и скамейками.

Окруженная детворой, Кэти вертела ручку старинной зингеровской швейной машины, а курдская девчушка лет четырнадцати, с косами, разделенными прямым пробором, с мятой белой шалью на плечах, заправляла под строчащую иглу кусок крапчатой ткани.

– Ну-ка, угадай, кто она такая? – сказала Кэти мужу.

Девчушка подняла на него взгляд. Мак-Грегор увидел быстрые, смелые курдские глаза, нежный и упрямый рот курдской девушки-невесты.

– Чей-то алый возлюбленный розы бутон, – сказал Мак-Грегор шутливо по-курдски.

– Это же Кула – дочь Саки.

Кула расправила плечи, гордо выпятила грудь, чтобы показать, что она уже взрослая девушка. Мак-Грегор сделал изумленное лицо; он и впрямь был удивлен. Саки, отца ее, обвиненного в возбуждении беспорядков среди землекопов нефтяной компании, застрелил в 1958 году британский агент у подъезда управления юстиции в Мехабаде. Двумя месяцами позже умерла ее мать, и пятилетнюю Кулу привезли среди зимы в Тегеран к Мак-Грегорам, закутанную в овчину. У девочки была желтуха, и Кэти поместила ее в русскую больницу, присмотрела за ее лечением и за тем, чтобы она благополучно вернулась в горы, к своим равузским дядьям. Кула приходилась Затко племянницей.

– Что, забыла уже английский? – сказал Мак-Грегор.

Кула фыркнула и, откинув голову, засмеялась громко и задорно, как и надлежит неробкой курдской девушке. Затем сказала Мак-Грегору по-курдски:

– Я поздоровалась с тетей по-английски. А она мне по-курдски в ответ: «Я разучилась понимать твой курдский говор».

Двое ребятишек, уцепившихся за платье Кэти грязными пальцами, тоже засмеялись, и Мак-Грегор, любуясь женой, подивился тому, как все дети тотчас норовят ухватиться за ее подол. Кэти не сторонится брезгливо общения, ее не пугает самый неприглядный вид, и они, должно быть, чувствуют это и спокойно доверяются ей.

– Не проси у ханум сластей, – сказал Мак-Грегор шестилетнему мальчугану, тянувшему к Кэти руку.

– Но у нее ж полны карманы, – горячо возразил тог.

– А просить все-таки не надо, – сказал Мак-Грегор. – Ты им конфеты давала? – спросил он Кэти.

– Давала. Они тут в горных селениях в глаза не видят сахара.

– Этот чертенок опять просит, и, если взрослые услышат, ему попадет.

– Ах, вздор какой, – сказала Кэти. – Он ведь не попрошайничает.

– Курду не пристало тянуть руку, – сказал Мак-Грегор.

– Твои высоконравственные нормы вечно идут вразрез с людской природой, – сказала Кэти, порылась в кармане и дала малышу конфету. Опять завертела ручку пшенной машины, и Мак-Грегор, не отвлекаясь уже детьми, сообщил ей по-английски, что курды решили создать республику и замышляют восстать одновременно в Турции, Иране и, возможно, в Ираке.

– Замышляют – когда? – отозвалась недоверчиво Кэти.

– Этого они не захотели мне сказать.

– И немудрено. Они сами не знают. Золотые мечты и фантазии. Фантазии. Фантазии, – повторяла она, вертя ручку.

– Понятно, что дело пока еще отдаленное, – согласился Мак-Грегор. – Но они решили начать подготовку уже сейчас и на этот раз, возможно, добьются успеха.

– А чего они хотят от тебя?

– Еще не сказали.

– И догадываюсь почему, – насмешливо проговорила Кэти. – Они хотят, чтобы ты сперва поклялся могилой родной матери, что ты заодно с ними.

– Ты угадала.

– Но ты ведь еще не дал им клятвы?

– Нет.

– И не давай.

– Стоп! – сказала Кула, и Кэти остановилась и снова завертела ручку, когда Кула сказала: – Чик-чик!

Продолжать разговор под стрекот швейной машины Мак-Грегор не захотел.

– Тетя скоро вернется, – сказал он Куле и пошел с Кэти по берегу, а дети – за ней, и убежали, лишь когда он кликнул одну из женщин, которые стирали, колотя одежду в скудно текущей речной воде. Твердо держа Кэти под руку, он повел ее через деревню. Не все курды собрались в амбаре, было их в избытке и здесь – своих и приезжих, греющихся на горном солнце (и тут же рядом винтовка) или присевших на корточки над частями и обломками моторов и шасси. Курды попивали чай, посмеивались, окруженные тощими, в навозных струпьях, собаками древней гончей породы. С десяток горцев сидело на плоской земляной крыше овчарни вокруг 80-миллиметрового миномета, глядевшего широким дулом вверх, в пустоту.

Когда деревня осталась позади, Мак-Грегор сказал:

– Тут возникает новый фактор, который изменит для курдов всю ситуацию.

– Они вечно возникают, эти «факторы», – сказала Кэти. – В особенности у тебя. Ты их изобретаешь.

– Уж этого-то фактора я не изобретал.

– Посмотрим еще, убедителен ли твой фактор.

– Все крупные государства-нефтепотребители не сегодня-завтра воспылают интересом к курдским горам.

– Отчего бы вдруг?

– ИННК уже порядочное время бурит здесь скважины, и мы открыли два весьма значительных месторождения. Во-первых, чрезвычайно богатую нефтяную залежь, которая тянется, вероятно, миль на сорок под этими горами, как раз на курдском пограничье с Турцией, Ираком и Ираном.

– Но ведь ты и прежде об этом знал.

– Я только предполагал. Теперь же мы подтвердили бурением.

– Так. А во-вторых?

– Вторая находка даже важнее первой. Это обширное месторождение природного газа, ряд протяженных резервуаров, сообщающихся друг с другом на глубине примерно полутора тысяч метров, – иными словами, добыча не будет сопряжена с особыми трудностями.

– А кто захочет возиться с природным газом в этих горах?

– Через десяток лет миру грозит повальная нехватка углеводородов, так что за эти места неизбежна такая же драка, какая идет теперь повсюду, где разведаны новые запасы.

– А курдам известно об этих месторождениях? – спросила Кэти.

– Думаю, что да. Во всяком случае, известно, что я являюсь лицом, ответственным за проводимую здесь геологоразведку, и что теперь ИННК шлет меня сюда почти что каждый месяц. Курды следят за ходом нашего бурения.

– Но разве эти горы не относятся к зоне, где добычу нефти ведет сам Иран, не предоставляя никому концессий? Как же смогут вмешаться иностранцы?

– К несчастью, – сказал Мак-Грегор, замедляя шаг, чтобы придать весомость своим словам, – месторождения выходят за границы Ирана. Так что стоит лишь Ирану приступить к добыче, и все тут же кинутся урывать себе кусок. И тогда начнется свалка с участием курдов, турок, иранцев, арабов, американцев, англичан и мало ли кого еще. Можешь представить, что ждет курдов, если они не сплотятся и не подготовятся заранее.

Резким ударом носка Кэти отбросила с дороги белый камешек. Поглядела неприязненно на голые горы.

– Тем более нечего тебе ввязываться, – сказала она. – Ты бессилен остановить ход событий.

– Я еще не ввязался, – ответил Мак-Грегор.

– Но ввяжешься – и опять попусту загубишь годы жизни. За помощь иранским азербайджанцам ты отделался домашним арестом. Теперь иранцы накажут тебя не в пример суровей, если снова уличат в участии.

– Тогда было иное дело. И ты участвовала там не меньше моего.

– Тогда мы были молоды, – возразила она. – Теперь же постарели, и поздно тебе впутываться в курдскую затею, столь же безнадежную.

– Возможно, ты и права, – сказал он удрученно. – Возможно…

Они прошли уже половину каменистого подъема; помолчав, он сказал:

– Трудно стоять в стороне сложа руки, когда знаешь, что нависло впереди. Вмешательство иностранцев всегда чревато наихудшим. А они не преминут вмешаться. Они найдут способ разделить и обессилить курдов. Именно так всегда и получается.

Кэти остановилась, тяжело дыша.

– Будь прокляты эти горы! – сказала она с сердцем. – Все это горнокаменное идиотство!

Он подождал, пока она отдышится.

– А бывало, тебе в этих краях нравилось даже больше, чем мне, – мягко напомнил он.

– Теперь я их ненавижу. К тому же ты всякий раз принимаешься здесь робройствовать.

В 1952 году у Мак-Грегора в лаборатории бывшей Англо-Иранской компании случился взрыв, и Кэти читала потом ему, ослепшему на время, вслух предисловие Вальтера Скотта к «Роб Рою». Скотт описывает там, как горный клан Мак-Грегоров, к которому принадлежал Роб Рои, лишили свободы, земель и наследственных прав и даже запретили постановлением парламента носить родовое имя Мак-Грегор.

– Я не робройствую, – возразил Мак-Грегор, хмурясь, хоть он уже научился не принимать всерьез насмешек Кэти. – Просто я считаю, что курды окажутся в безвыходном положении, если не станут действовать.

– Да знаю же я. Знаю!- вырвалось у нее.

И Мак-Грегор поспешил истолковать это как выражение согласия на его помощь курдам. Согласия неохотного, но и на том спасибо. Молча, рука об руку, они стали спускаться назад к сланцевым косогорам, как вдруг услышали два выстрела. Затем донесся чей-то крик: «Кузан! Кузан!» («Убийца! Убийца!»)

И почти тотчас они увидели, как в небо над деревней ворвался реактивный, серо-защитной окраски самолет без опознавательных знаков, скользнул на низкие склоны, опережая свой рев, выровнялся и сбросил один за другим три черных контейнера. Они, вертясь и кувыркаясь, полетели вниз, и Мак-Грегор понял, что несут они Синджану. Обхватив Кэти за шею, он пригнул ее к земле, сам распластался рядом. Волна знойного воздуха, сгущенного черного дыма опалила им спины, вжала в землю, сорвала с Кэти туфли. Из легких выдавило воздух и наполнило взамен огненным жаром.

Все это было делом нескольких секунд, и, когда они подняли головы, горячее вязкое облако пылающего дыма уже всклубилось кверху черным аэростатом и они увидели, что деревню с одного конца одело сплошное, в полгектара, пламя.

– Что это? – воскликнула Кэти, не веря глазам. – Что случилось?

– Напалм, – сказал Мак-Грегор. Помог жене подняться на ноги. – Мы здесь совершенно не укрыты. – Он указал на каменные глыбы выше по склону, и Кэти кинулась туда с туфлями в руках. Прижавшись между глыбами, они стали ждать возвращения самолета. Но он не возвращался, и Мак-Грегор встал: – Что толку здесь пластаться? Спустимся в деревню.

Они побежали вниз по грунтовой дороге, потом берегом. Черная пелена напалма, пахнущая вазелином, сжирала дорогу, поля, край деревни. Местами даже белесая речушка горела. Они перешли ее вброд на участке, свободном от пламени, добежали до горящей окраины. Жар там стоял уже такой, что нельзя было подступиться.

– Чей это самолет? Чьих это рук дело?

– Чьих? Да чьих угодно, – горько ответил Мак-Грегор. – Узнали, должно быть, что здесь собрался Комитет.

Жители и приезжие, бросившиеся было спасаться, теперь все бежали обратно в деревню с криком и воплем. В дымной суматохе впереди заголосило, замелькало человек сто мужчин, женщин, детей. Мак-Грегор и Кэти, добежавшие почти до кромки огня, увидели пять или шесть лежащих тел – черные комья горелого мяса, все еще дымно охваченные вязко-студенистым пламенем напалма. Из каменных домишек доносились стоны, визг. Дотлевали сгоревшие овцы, похожие на обугленные чурбаки.

– Ты погляди! – вскрикнула Кэти.

Две объятые огнем женщины пробежали в смятении, ноги и руки их были опалены дочерна. Третья пробежала от реки, метнулась в пламя, выхватила обгорелого ребенка, бросилась с ним назад к реке, и Мак-Грегор, спеша на помощь курдам, оттаскивавшим обожженных, крикнул Кэти, побежавшей спасать ребенка:

– Не давай окунать в воду. Она убьет его.

На женщину, бегущую с ребенком, уже налипло с него студенистое пламя. Крича, она охлопывала на бегу одежду, сбивая неугасимый огонь, и добегала уже до реки, когда Кэти вырвала у нее из рук ребенка. Но сама пылающая женщина кинулась в воду.

Кэти оцепенело застыла с горящей девочкой на руках. Затем сбросила с себя дубленку и окутала ею девочку, чтобы задушить пламя. Но дубленка тоже загорелась, и Кэти сдернула ее, бессильно глядя, как глубоко внедрившийся напалм плавит тело. Кэти попыталась руками снять огненный студень с ребенка, но неукротимый огонь налип на пальцы, и, поскорей отерев их о землю, она схватила камень и камнем стала соскребать напалм с обугленного детского предплечья, разрывая до кости черную сочащуюся мякоть.

Девочка молчала – она была в сознании, но в глубоком шоке. Наконец Кэти удалось снять напалм, и в ту же минуту девочка потеряла сознание.

Вот уже целый час Мак-Грегоры были в гуще кошмара. Добравшись наконец до чайханы, до Кулы, Кэти увидела, что косы девушки сгорели дотла, а шаль вплавилась в ее обугленное тело. Непугливые глаза Кэти зажмурились, гнев, тошнотный ужас захлестнули ее, и на миг потянуло стать слепой частицей этой гневно стенящей сумятицы. Но она отогнала растерянность. Она уже пыталась оказать жертвам какую-то осмысленную помощь, но, осознав безнадежность попыток, принялась вместо этого помогать женщинам, спасавшим из огня одежду, кухонную утварь, постели и сваливавшим все в одну кучу с обгорелыми, ранеными, мертвыми.

Мак-Грегора она давно потеряла из виду, и время близилось к полуночи, когда Кэти пошла наконец по деревне на розыски мужа. Спаленный воздух, забивавший гарью ноздри и рот, сделался уже нестерпимым.

– Айвр… – позвала она несколько раз.

Ответа не было. Она увидела, что у джипов, в свете фар, стоит гончий пес с выжженным до внутренностей боком. Стоит неподвижно, водя по сторонам страдальческими глазами, боясь сдвинуться с места – чувствуя, что кишки тут же вывалятся наземь. Кэти нагнулась, погладила измызганную собачью голову.

– Бедный ты, – сказала она. – Бедный.

Пес ткнулся ей в руку слегка, точно недоумевая, что с ним такое стряслось, и Кэти подошла к одному из джипов, достала винтовку из-под сиденья – она там у курдов лежит непременно. И в надежде, что не зря сказано: «У курдской винтовки всегда в стволе патрон», Кэти приставила дуло к затылку собаки, полуобернувшейся и глядящей на нее, и нажала спусковой крючок. Выстрелом собаку отбросило ярдов на десять от джипа, от светового снопа.

ГЛАВА ПЯТАЯ

А в это время Мак-Грегора уже не было в деревне. Он находился четырьмя километрами ниже по главной дороге, в старом доме сборщика налогов. Али уже уехал, ильхан – тоже. Близилось утро, но кази и четверо черных от копоти членов Комитета сидели на полу под керосиновой лампой, принуждая себя кончить дело, чтобы затем скрыться прежде, чем иранские войска поднимутся сюда или снова неизвестно чей самолет налетит на рассвете. Кази уже приказал эвакуировать Синджан. Раненых клали в грузовики и джипы и увозили по горным дорогам вниз, в селения севазов, к врачу-персу.

– Затко говорит, в тебя кто-то стрелял ночью и кричал, что это ты, мол, предал нас, – сказал кази, обращаясь к сидящему на корточках Мак-Грегору.

Мак-Грегор вдвоем с Затко откапывали засыпанную женщину, когда пуля черкнула пыль у его локтя и кто-то крикнул из темноты: «Чужак! Предатель!», продолжая стрелять с крыши, пока Затко не пальнул в ответ из пистолета.

– Неужели курды верят этой лжи, кази?

– Поверить в нее мог только глупец, и я прошу за него извинения, – сказал кази. – И прошу, не принимай близко к сердцу.

– Я не принимаю, – сказал Мак-Грегор. – Но я тревожусь о моей жене.

– А где она?

– Осталась в деревне, у Дусы в доме. Спит там, обессиленная.

Затко разыскал уже Кэти, настоял, чтобы она передохнула у Дусы, и поставил одного из своих людей, Бадра, охранять дом.

– Никто не причинит ей зла, – сказал кази.

– Все же я хочу поехать за ней поскорее.

– Нам требуется знать одно, – перешел кази к делу. – Требуется знать твое решение.

Мак-Грегор хотел ответить, но кази остановил его:

– И пусть наша новая беда не повлияет на это решение. От гневного чувства следует теперь отвлечься.

– Но как же от него отвлечься?

– И все-таки гнев – не лучший советчик в таком деле.

– Я еще прежде решился, – сказал Мак-Грегор. – Я выполню ваше задание, кази, при условии, конечно, что оно мне будет под силу.

– Хорошо, – сказал кази и продолжал деловито: – Я не стану требовать от тебя присяги, какую дали все мы, нам будет достаточно твоего слова, что ты принимаешь шесть заветов сорок шестого года. Помнишь ли ты их?

– Не вполне четко, – ответил Мак-Грегор.

– Они очень просты. Ты обязуешься быть верен курдскому народу, бороться за самоуправление для Курдистана, блюсти во всем тайну; ты берешь эти обязательства на всю жизнь; ты обязуешься считать всех курдов своими братьями и – последнее – не примыкать ни к какой партии или группировке, враждебной нам. Принимаешь ли ты все это?

– Принимаю, – сказал Мак-Грегор, сознавая, однако, что еще вчера давал бы свое согласие с куда большей оглядкой.

Кази обвел глазами остальных присутствующих, удостоверяясь, что их еще не свалила усталость.

– В таком случае, – произнес он, – я скажу тебе сейчас, какого дела мы от тебя хотим, и пусть на первый взгляд оно покажется простым и малозначащим, но для нас оно жизненно важно. – Кази помолчал. Затем прибавил: – А для тебя оно может оказаться к тому же неприятным и опасным.

– Это мне понятно, – сказал Мак-Грегор, которому повторные предостережения начали действовать на нервы.

– Нам нужна помощь европейца, которому мы могли бы полностью довериться. В этом деле курд слишком бросается в глаза.

Послышался шум грузовика на дороге, и они переждали, пока он проедет. Напряженный рев двигателя, казалось, и их самих подхлестывал и торопил.

– Прошлым летом в Европе у нас украли без малого триста тысяч фунтов стерлингов. То есть мы предполагаем, что украли. По существу, мы знаем лишь, что деньги пропали, а с ними и курд, наш посланец. Приходилось ли тебе об этом слышать?

– Нет. Я и не знал, что у вас столько денег.

– Откуда деньги, я скажу чуть погодя.

– И надо так понимать, что их в Европу переправил Комитет?

– Конечно.

– Но для чего нужна была вам такая сумма денег в Европе?

– Мы хотели купить оружие, – ответил кази. – Мы должны иметь современное оружие, если всерьез хотим снарядить и обучить курдскую армию.

– Но неужели вы надеялись на то, что европейцы снабдят вас оружием?

– Конечно. Мы хотели ружья против танков и самолетов купить, боеприпасов взять, автоматических винтовок, пулеметов, радиоаппаратуру.

– Но ехать за оружием в Европу! Я не могу себе представить, чтобы вы нашли в Европе продавцов.

– Из этого ясно, что ты не слишком хорошо осведомлен, – спокойно заметил кази. – В Европе существует громадная частная торговля оружием, его продают в Африку и на другие континенты. Оружие, на которое мы заключали сделку, первоначально было куплено одной европейской организацией для Биафры.

– И вы открыто заключали эту сделку?

– Нет. Через посредников. Оружие должны были сперва доставить в Ливан, а уж оттуда его тайно переправили бы к нам.

– Так, – сказал Мак-Грегор; удивление его начало понемногу проходить. – Каких же, собственно, действий вы от меня хотите?

– Хотим, чтобы ты спас деньги.

– То есть вы хотите, чтобы я разыскал их и затем купил на них оружие? – переспросил Мак-Грегор, не уверенный в том, что правильно понял смысл этого простого курдского слова «спас».

– Нам не надо, чтобы ты доставал оружие. Этим мы тебя нагружать не хотим. Найди лишь деньги, остальное сделаем сами.

И кази объяснил, что в Европу ездил от Комитета молодой курд, Манаф Изат. Он вез с собой аккредитив, выданный одним ливанским банком на швейцарский банк в Цюрихе.

– Манафу поручено было уплатить за оружие и договориться о доставке, – сказал кази. – Но Манаф пропал бесследно, а с ним и деньги. Мы посылали в Европу других курдов, коммерсантов, для выяснения этого дела. Но их встречали там враждебно, особенно в банках и государственных учреждениях Швейцарии, Франции и Англии. Наши люди не смогли ничего выяснить.

– Это мне понятно, – проговорил Мак-Грегор.

– Слишком бросалось в глаза, что они курды. И от них все оставалось скрыто. Вот почему мы и хотим, чтобы ты взял на себя это задание, поскольку ты европеец и лучше сумеешь с ним справиться.

– Сомневаюсь, – сказал Мак-Грегор. – А кто еще знает об этих деньгах? – спросил он.

– Об этом, конечно, знают банки, а также политические агенты, власти, полиция. Слишком многие знают… – развел кази руками.

– Ты говоришь, Манаф Изат пропал. Но откуда известно, что он не украл эти деньги?

– Такого быть не может, – сказал кази, и другие курды поддержали его полусонно; один только Аббекр, ливанец, бесстрастно промолчал. – Манаф был неподкупно преданный делу юноша.

– Что же с ним случилось, по-твоему?

– Вероятнее всего, что он убит, – ответил кази.

– Из-за этих денег?

– Из-за денег, из-за политики, – сказал кази, помедлив. – Сам знаешь, ага, в курдских политических делах без насилия не обходится. Чужаки от века применяют против нас грубую силу и побуждают нас к тому же самому.

– Что же толку будет в моих розысках? Ведь убийцы Манафа завладели, разумеется, аккредитивом, а значит, и деньгами.

– Тут есть одна тонкость, – сказал кази.

– Какая?

– Для получения денег из банка требуется, помимо подписи Манафа, еще и моя. Мы позаботились о всяких предосторожностях и оговорках.

– В наше время могут подделать что угодно, не только подпись, – заметил Мак-Грегор.

– Не думаю, чтобы они прибегли к подделке, – возразил кази.

Опять помолчали минуту; Мак-Грегор отчетливо слышал дыхание каждого из присутствующих. Он знал: все они ждут, чтобы он сказал, что немедленно отправится в Европу, отыщет и спасет деньги. Но к Мак-Грегору уже вернулась всегдашняя осторожность.

– А все-таки из какого источника эти деньги? – спросил он.

– Не думаешь ли, друг, что мы их уворовали? – суховато пошутил кази.

– Для революций и таким способом не раз добывались средства.

– И это бы тебя смутило все же?

Мак-Грегор пожал плечами:

– Нет. Но я не хотел бы, чтобы меня застигли врасплох неприятные вопросы.

– Кази! – крикнули за дверью. – Надо спешить. На той стороне плато из миномета бьют.

Кази торопливо раскрыл папку и вынул документ в сургучных треснутых печатях, соединенных зеленой тесьмой.

– Вот соглашение, заключенное между курдским Комитетом и бейрутской нефтедобывающей и горнорудной компанией «Леанко».

– О чем соглашение?

– О том, что компании «Леанко» будут причитаться три процента прибылей от всех естественных богатств на курдских землях в течение десяти лет с того момента, как богатства эти поступят в наше распоряжение.

– Но вы ведь еще даже не являетесь государством, кази. Вы еще совершенно не властны над своими природными ресурсами. Как же можно заключать такое соглашение?

– Мы нашли друзей, которые согласны дать нам деньги под залог нашего будущего.

Мак-Грегор пробежал глазами врученный ему документ, написанный тем замысловатым французским языком, на котором составляются в Ливане юридические бумаги.

– Кто управляет этой компанией? – спросил он. – Я и не слышал о такой.

– В правлении там – ливанский курд, сириец, швейцарец и проживающий во Франции армянин. Что до ливанского курда, то он перед тобой – Аббекр.

Тугощекий бесстрастный делец только моргнул воспаленными веками и слегка поклонился Мак-Грегору. Он еще не утратил своей гладковыбритости и один из всех тут не был ни закопчен, ни взъерошен.

– Прости мои слова, кази, – не удержался Мак-Грегор от упрека. – Но вот вы уже и вовлекли иностранную нефтяную компанию в свои планы борьбы за независимость.

– А ты возражаешь?

– Я знаю по опыту в Иране и всюду, что это чревато большой опасностью.

– Пусть так, – ответил кази, – но нам без оружия нельзя. А на его покупку нужны деньги. И если иностранные дельцы согласны сделать ставку на нашу конечную победу, то следует и нам самим пойти на риск.

– Кази! Торопиться надо!.. – опять крикнули со двора.

Затем обеспокоенно вошел Затко, сказал:

– По черной дороге идет бронеколонна.

Кази взглянул на Мак-Грегора. Помедлив, но сознавая, что раздумывать уже не о чем, Мак-Грегор сказал:

– Хорошо, кази. Задание принимаю. Но мне понадобится время и дополнительные сведения.

Кази поблагодарил его в простых словах по-французски, чтобы не пускаться в цветистые обороты, неизбежные в курдском или персидском.

– В Европу тебе ехать надо под каким-либо благовидным предлогом, – сказал он затем. – Найдется ли такой предлог?

– В ИННК мне задолжали шесть месяцев отпуска, – сказал Мак-Грегор. – А дети мои сейчас в Европе. К тому же и Кэти хочет, чтобы я туда уехал.

Послышался шум еще одного проходящего грузовика и зычный голос Затко: «Фары выключай!» Кази поднялся, подошел к Мак-Грегору, взял его худыми пальцами за руку, сжал.

– В другое время я бы тебя этим делом не отягощал. Но тут речь идет по сути о курдском будущем, а не просто о деньгах.

– Я понимаю…

– И прошу тебя, остерегайся. Помни об участи Манафа.

– Мне понадобятся дополнительные сведения, – повторил Мак-Грегор.

– Аббекр даст их тебе, будь спокоен. Но в Европе тебе придется руководствоваться собственным суждением. Ты должен будешь действовать там в одиночку, без всякой помощи от нас, ибо держать с нами связь будет, наверное, невозможно.

– Понимаю.

– Но мы облекаем тебя полномочиями и одобрим выбранный тобою образ действий.

– Я в этом не специалист, -сказал Мак-Грегор. – действовать могу лишь так, как действую в своей работе – кропотливо, шаг за шагом. Я геолог, а не дипломат. Не отдаете ли вы дело в неопытные руки?

– Ты разберешься, – успокоил его кази, прибавив негромко: – Аббекру доверяй. Все детали дела – у него, и он укажет тебе, с чего начать и как сноситься с нами. Он человек стоящий. Пусть тебя не смущает его сытое лицо. Он – курд. Он будет дожидаться тебя в Мехабаде. Ты знаешь там Хамида?

Мак-Грегор кивнул и, пожав руку кази, вышел на дорогу к Затко, звавшему его садиться в джип.

– Едем, не мешкая, за ханум, – сказал Затко, – а оттуда двинем в Мехабад.

Поместясь на переднем сиденье, Мак-Грегор в изнеможении уснул, прежде чем поднялись к Синджану. Проснулся он оттого, что Затко соскочил на землю в своих ковровых шлепанцах и закричал:

– Бадр! Бадр!

Ответа не последовало, деревенская пустая, тлеющая улица молчала.

– Куда они там провалились? – сказал Затко и сердито закричал опять: – Бадр!

Мак-Грегор вошел в каменную хибарку Дусы, ожидая найти там спящую Кэти. Но когда он зажег фонарь, то увидел, что койка пуста, а спальный мешок и рюкзак валяются на полу.

– Где же они? – тревожно спросил Мак-Грегор вошедшего Затко.

– Не знаю,- ответил Затко; они вышли, и по темной опустелой деревне, где еще стояла гарь пожарища, стало разноситься: – Бадр, куда ты к дьяволу девался?

К ногам Затко сунулась собака, с надеждой принюхиваясь. Он пинком отшвырнул ее прочь, и она убежала в темные проулки.

– Так что же тут произошло? Ясно, что дело неладно…

– Бадр, надо думать, уехал в джипе с минометами. Но вот насчет ханум не знаю, – отозвался Затко.

– Тогда надо искать по деревне, – сказал Мак-Грегор и снял фонарь с гвоздя, приглядываясь украдкой, со страхом, нет ли на койке или на полу кровавых пятен.

– Ради бога, не думай ничего такого, – сказал Затко.

– Позволь тебе напомнить, что в меня самого ночью стреляли.

– Это так, но…

– И притом, – продолжал мрачно Мак-Грегор, – курды славятся похищениями и убийствами.

– Гони от себя эти мысли, – сказал Затко. – Такого быть не может. Да я бы своими руками убил всякого, виновного в таком.

Но Мак-Грегор уловил в голосе Затко тревогу под стать его собственной. И, обходя в темноте деревню, зовя Кэти и слыша, как эхо отдается от белесо залитых луною гор, Мак-Грегор знал уже, что Кэти здесь нет.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Положив рюкзак в джип, они спустились в долину, к кази.

– Это какое-то недоразумение, – сказал кази. – Ни один курд не причинит ей зла. Прошу тебя, не тревожься.

– К сожалению, у меня нет твоей веры в способность курдов к самообузданию, – возразил Мак-Грегор. – Так что приходится тревожиться. Напрасно я оставил ее там.

Он знал, что курду оскорбительно слышать такие слова от чужестранца, но знал и то, что кази простит ему их, как простил ему Затко. Поговорив с курдами, сидевшими в грузовике, кази послал еще за людьми и, отведя в сторону, опросил их. Затем сказал Мак-Грегору:

– Мохамед говорит, она уехала с молодым Дубасханом.

– Кто он такой?

– Младший сын ильхана.

– Ты его знаешь, Затко? – спросил Мак-Грегор, садясь в джип.

– Еще бы. Дубае, по прозвищу Кукла. Коварством не уступит старому ильхану.

– А знаешь ты, где его искать сейчас? Куда ехать?

– Кази! – переадресовал Затко вопрос.

– Мохамед говорит, ее увезли, наверно, в селение Каста. Оно на землях ильхана – там их сторожевая застава.

– Но для чего им увозить ее?

– Не знаю, – признался кази удрученно. – Курды иногда творят глупости. Нежданные-негаданные глупости. Я думаю, Дубас повиновался приказу отца. Однако вам немедленно нужно ехать на поиски.

Мак-Грегор сказал на прощанье кази, что увидится с Аббекром в Мехабаде. И пока подымались в гору, выезжали на дорогу к деревне, он бросал Затко вопрос за вопросом: «Далеко Каста?», «Сколько туда езды?..»

– Каста в восьми часах езды отсюда. Они опередили нас часа на два, если не больше. Но мы можем взять напрямик, турецкой стороной. Тогда мы их настигнем еще в пути.

Затко поставил в кузов канистру бензина, и они двинулись по ухабистой и грязной грунтовой дороге, идущей вдоль горной иранско-турецкой границы. Рассвет застал их медленно едущими в белом, удушливо-сыром горном тумане, картинно стелющемся по голым холмам.

– Развиднелось наконец! – крикнул Затко. – Теперь возьму напрямую с горы.

Свернув с дорожных выбоин, он послал машину под крутой мглистый уклон, срезая километровую петлю дороги. Спуск в долину сменился подъемом на противолежащий склон, но на полпути наверх два разрыва взметнули над головой у них скальные осколки, комья грязи. Дождем посыпалась сверху земля.

– Черт побери, это турецкий миномет ударил из речного русла! – крикнул Затко и затормозил.

– На чьей мы стороне границы?

– Мы сейчас в Турции, – ответил Затко. – Выигрываем этим несколько часов.

– Так езжай же.

– Нельзя. У реки там внизу на дороге турки и ждут нас.

– Тогда поворачивай назад. Не будем стоять зря.

– Выслушай меня. Назад так же опасно ехать, как и вперед. Нас и так и этак накрыть могут. И все равно, если взять теперь назад, то слишком много времени окажется потеряно – часов шесть.

– Так. И какой же ты предлагаешь выход? – спросил Мак-Грегор.

Из полушубка, из-под заднего сиденья, Затко вынул автомат, затем пошарил под ногами в ящике и достал магазин с патронами.

– Их там всего какая-нибудь дюжина солдат, – сказал он.

– Вдвоем дюжину солдат не атакуешь, – сказал Мак-Грегор.

– Солдатам ненавистна служба в наших горах. Если я устрою шум и половину их перепугаю, то остальные тоже убегут. – Затко обтер с пальцев ружейную смазку о кожух двигателя. – Ну, так как же? – спросил он Мак-Грегора.

– Здесь ведь Турция.

– Здесь Курдистан, – сказал Затко.

– А нельзя ли нам иначе как-нибудь?

– Послушай, хабиби. Я не хочу тебя огорчать, но молодой этой сволочи, Дубасу, нельзя доверять и нельзя терять время. Они могут неделями возить Кэти по горам, чтобы ты оставался здесь, гоняясь за ними. Старый хан ненавидит тебя и не хочет, чтобы ты ехал в Европу от Комитета Это наверняка он подослал убийц к Манафу. Так что нам надо с налету перехватить Дубаса.

– Хорошо. Едем.

Затко сел опять за руль.

– Толкани-ка сзади, – сказал он, – а потом вскочишь. Мы к туркам незаметно подберемся.

Подтолкнув джип, Мак-Грегор вскочил в него, и Затко лихо пустил машину свободным ходом. Подскакивая, неслись они бесшумно вниз по грунтовой дороге, и Мак-Грегор понял, что Затко уже рассчитал всю тактику налета. Но тут Затко снова включил двигатель.

– Они ведь услышат, – воскликнул Мак-Грегор удивленно.

– Теперь уже не успеют разобраться, в какой стороне тарахтит, – ответил Затко, на полной скорости съезжая в мелководную речку и беря руслом к излучине. Там он вывел машину из воды и заглушил мотор. Спрыгнул в своих намокших шлепанцах, лег за тремя большими валунами, и Мак-Грегор, залегший рядом, увидел всего в ста метрах от себя турецкий минометный расчет. Человек пять-шесть стоят спиной к ним, сгрудясь у миномета на песчаном голом месте, и глядят вверх на склоны – гадают, очевидно, откуда пришел шум мотора.

– Мы их без особого труда, – шепотом заверил Затко.

Он действовал не торопясь. Вернулся к джипу, вручил Мак-Грегору старую армейскую винтовку английской системы и сказал:

– Я пущу на них машину и встану, подъехав вплотную. И тут же мы оба начнем палить и делать шум. Стрельба под ноги шума не даст. А вот по скалам палить – рикошеты пойдут, эхо, шум большой. Солдаты не любят, когда пули рикошетят, летят непонятно откуда. Мы их, ошарашенных, только пугнем слегка и проедем с ходу в переполохе.

Положив автомат на колени, Затко вывел машину наверх из речного ложа; когда джип, выкатив из-за поворота, оказался на полном виду, солдаты все еще смотрели в другую сторону. Затко подъехал почти вплотную. Солдаты обернулись; Затко, остановив машину, открыл стрельбу поверх голов. От скал полетели осколки, выстрелы громом отдались по долине. Мак-Грегор неуклюже налил из винтовки по скалам, по реке и глядел, как разбегаются солдаты.

– Вояки! – загремел Затко презрительно. – Вояки.

Он обдуманно и аккуратно прошелся джипом по огневой позиции, по канистрам с бензином и прочему инвентарю, расшвыривая его в стороны, а затем рванул на дорогу и вверх по склону, произведя примерно тот переполох, какой и рассчитывал произвести.

Но одно не было им взято в расчет – турецкий джип с четырьмя солдатами, спускавшийся по той же дороге, по какой они подымались сейчас. Оба джипа едва не сшиблись нос в нос, встретясь на некрутом изгибе. Мимо промелькнули удивленные турецкие лица, и Мак-Грегор заметил на коленях у переднего солдата пистолет-пулемет.

– На автомат! – крикнул Затко. – И бей их почем зря. Если нас теперь догонят, то не станут и допрашивать, а срежут очередью.

Машина с ревом начала брать крутой, разъезженный подъем. Мак-Грегор оглянулся и увидел позади турецкий джип. Явно более ходкий и новый, чем машина Затко, он шел уже за ними вверх по склону, по извивам дороги.

– Берегись! – невольно вскрикнул Мак-Грегор, когда передний солдат открыл по ним огонь.

– Стреляй в них! – гаркнул Затко.

Новый поворот – и снова виден стал и застрочил по ним турок. Мак-Грегор глядел оцепенело.

– Да стреляй же! – рявкнул опять Затко. – Не хватало мне солдатской пули в зад или турецкой петли на шею.

Мак-Грегор поднял автомат и, забыв, что при стрельбе из него надо занижать прицел, навел туда, куда и метил, – на передние колеса. Нажал спусковой крючок. Стремительная очередь, толчки отдачи – от неожиданности палец Мак-Грегора застыл на нажатом крючке. Но ствол повело вверх, и пули хлестнули не по шинам, а по ветровому стеклу. Мак-Грегор увидел, как водитель и сидевший рядом солдат отвалились назад на сиденье, точно ударом опрокинутые. Турецкий джип врезался в приподнятую каменную бровку и слетел с дороги.

– Влепил ты им? Влепил? – кричал Затко, кося назад глазом.

– Я в водителя попал, – ответил Мак-Грегор.

– Вот за это люблю! – одобрил Затко со смехом. Уже они перевалили через гребень и стали углубляться в просторную, сулившую укрытие долину, а Затко все повторял свое зычное «люблю».

Он гнал машину без роздыха, пока опасность не осталась позади за чертой границы; и, когда к полудню они достигли селения Каста, Затко клятвенно заверил, что поспели вовремя. Поставив джип поперек грунтовой дороги, зигзагами уходящей вверх по теснине, они стали ждать появления снизу машин.

– Не тревожься. Увидишь Кэти живую и здоровую, – сказал Затко.

Мак-Грегор промолчал, и Затко понял, что не одно это гнетет его.

– Не повезло нам. Не по плану вышло, хабиби. Вина тут не твоя…

– Глупо вышло, – сказал Мак-Грегор.

– Ты же воевал, – сказал ободряюще Затко. – Был награжден английскими орденами, крестами боевыми. Зачем расстраиваться из-за одного-двух турок?

– Затем, что я теперь не воюю, – сердито возразил Мак-Грегор. – Нельзя было кровь проливать.

– Вина лежит на мне, – сказал Затко. – Но лучше нам сейчас подумать об ильхане и об его сынке. Знаешь, почему мы прозвали Дубаса Куклой? Потому что в нем нет ни совести, ни страха, все равно как в англичанине.

Затко привстал. Внизу на дороге показался мини-автобус марки «фольксваген», и Затко включил двигатель джипа, держа его на холостых оборотах.

– Пусть они повыскакивают из машины первые, – сказал он. – А ты не выходи из джипа, что бы ни началось.

Автомат лежал у Затко наготове на коленях. Забрызганный грязью «фольксваген» стал, взревывая, подниматься в гору. Водитель сердито засигналил. Машина Затко стояла, перегородив дорогу, а Затко сидел за рулем и ругался в ответ во все горло. Маленький «фольксваген» остановился в полушаге от джипа, из автобуса с винтовками в руках выскочили четверо курдов в расшитых куртках и широких шароварах. Вглядевшись, они со смехом воскликнули:

– Да это же Затко! Он самый!

– Где ханум? – сурово спросил Затко.

– Да где ей у нас быть, – отвечали они. – В заднице, что ли?

Выйдя из машины, Мак-Грегор заглянул в «фольксваген. Кэти там не было. Но ярдах в пятидесяти ниже по дороге остановился американской марки лимузин, весь покрытый грязью; из передней дверцы кто-то вышел и, обходя лужи, направился к затору. Это был молоденький красивый курд, одетый богато и красочно – «по-европейски», как любят наряжаться повидавшие свет курдские богачи. Он был в щегольских сапожках, в гусарской куртке на мерлушке, в белой «байроновской» рубашке с открытым воротом. Он шагал развинченно, с ивовым хлыстиком в руке.

– Это Дубас, – сказал Затко.

Дубас не скрыл удивления при виде Затко.

– Ну, Затко! Ну, павлиний хвост, – с усмешкой сказал он. – Что ты тут делаешь в своем джипе – на въезде в наши владения?

– Где ханум, Дубас? – ответил вопросом Затко.

– Ханум цела и невредима, – сказал Дубас, взглядывая на Мак-Грегора, но как бы не видя его.

– Где она? – спросил Мак-Грегор.

– Вы – муж ее? – осведомился Дубас на чистом французском языке.

– Где она? – повторил Мак-Грегор.

– Не надо паники, – сказал Дубае. – Прошу к моей машине. Я угощу вас коньяком. У вас совершенно больной вид.

Мак-Грегор знал и сам, что он грязен, небрит, изнурен, опален, запачкан ружейной смазкой. И болен.

– Лучше будет, если вы скажете, где моя жена, – произнес он, приготовляясь к столкновению, хоть и не зная еще, какую форму оно примет.

– Разумеется. Но я надеюсь, вы не слишком прислушивались ко всему, что Затко мог наговорить вам на меня и на мой род, – с добродушным видом сказал Дубае. – Затко склонен к преувеличениям. У Затко курдский язычок, все на свете чернящий.

В былые годы, знал Мак-Грегор, Затко всадил бы в Дубаса пулю за такие слова, но Затко нынешний, в ковровых шлепанцах, ограничился тем, что обругал его «форфар бармиш» – это звучит по-курдски в достаточной мере принижающе и оскорбительно.

Дубае посмеялся своими темными, пристальными, безбоязненными глазами, не сводя их с Мак-Грегора.

– Вы в самом деле думаете, что я силой увез мадам? – спросил он деланно удивленным тоном.

– Силой или нет, но поступок это глупый и опасный, – ответил Мак-Грегор.

– Но ведь я спас вашу жену от гнусных лап солдатни. Персы были всего уже в нескольких милях от Синджана…

– Где она? – перебил его Затко.

– Она в безопасности, у моего отца.

– А где отец?

– Что, ушла душа в пятки! – торжествующе сказал Дубас.

Взяв из джипа винтовку, Мак-Грегор сказал Затко:

– Я спущусь к той машине. Если Кэти там, я вернусь с ней вместе. Если же ее там нет, то мы захватим этого парня с собой.

– Я провожу вас, – сказал Дубас.

– Нет, остановил его Затко. – Ты стой, где стоишь.

Мак-Грегор спустился к лимузину. Грязь залепила его окна, остался только небольшой чистый участок ветрового стекла. Сзади до Мак-Грегора доносились спорящие голоса Затко и Дубаса. Остановившись в нескольких шагах от лимузина, он позвал:

– Кэти, ты здесь?

В машине послышался говор, открылась задняя дверца, вышел какой-то курд. А за ним -удивленная Кэти.

– Откуда ты тут? – воскликнула она. – И зачем тебе это? – указала она на винтовку.

– С тобой все в порядке?

– Конечно. А что?

На Кэти – чистой, причесанной – была нарядная дубленая куртка с шитьем, такая же, как на Дубасе.

– Почему же ты сидишь и не показываешься?

– Я ведь не знала, что это ты там. Окошко все забрызгано.

Неизвестно отчего, Мак-Грегора сердила теперь Кэти, сердило ее присутствие здесь.

– Этот мальчик, Дубас, сказал, что мне опасно выходить из машины. А что случилось?

– Идем в нашу машину и побыстрей, – сказал Мак-Грегор.

– А в чем дело?

– Потом скажу. Быстрей!

– Сейчас, я только перчатки свои возьму.

– Пусть остаются там, – сказал он, беря ее за локоть. Из передней дверцы вышел старик ильхан, зловеще заворчал. Направился следом за ними к джипу.

– У тебя ужасный вид, – сказала Кэти Мак-Грегору.

– И настроение под стать виду, – жестко ответил он, – так что не прекословь мне теперь.

– С тобой что-то, верно, случилось?

– Нет.

Но Кэти чувствовала, что он чем-то внутренне ранен, что за этими тревожно-странными действиями кроется еще что-то, непонятное ей.

– Не горячись, – сказала она мягко, видя признаки нечастой у Мак-Грегора взбешенности, и винтовку, и автомат, который Затко уставил Дубасу под ребра.

– Ты молчи сейчас, -проговорил Мак-Грегор. – Ни слова!

– Что это? Аллах! Что тут такое? – взревел вне себя ильхан при виде автомата, наведенного сыну в живот.

– Тут сын твой, старик, – сказал Затко.

– Замолчи, Затко, – резко сказал Дубас. – Незачем обращать это во всегдашнюю курдскую кровавую свалку. Не гневи отца.

– Аллах! Аллах!.. – Ильхан обернулся, крикнул: – Хассан! – Еще двое вышли из лимузина, тоже с винтовками, и направились к джипу. Теперь вокруг стояло уже шестеро вооруженных людей ильхана.

Кэти села в джип.

– Пропусти нас, ильхан, – сказал Мак-Грегор.

– А кто тебя держит? – язвительно сказал ильхан. – Чего боишься? Курдов боишься, да? – Это прозвучало как вызов. – Давай езжай, если ты такой храбрый…

На карте стояли гордость и престиж. Обоюдный тупик – и крайне рискованно было сдвинуться с места. Но вот Дубас спокойно сказал Мак-Грегору по-французски:

– Садитесь в джип и поезжайте. Успокойся, отец, – сказал он ильхану, велевшему уже было своим курдам отойти, рассредоточиться (что дало бы им преимущество). – Инцидент исчерпан. Ничего больше из этого сейчас не выжать.

– А что, собственно, вы рассчитывали из этого выжать? – спросил Мак-Грегор, садясь на заднее сиденье джипа. – Деньги?

Дубас пропустил оскорбление мимо ушей.

– Мы пожалели, спасли вашу жену, – сказал он надменно.

– Обманом увезли женщину…

– Это неуместные слова, – холодно возразил Дубас. – Заверяю вас, что жене вашей не грозило от нас ни малейшей опасности. – Он повернулся к Кэти: – Надеюсь, вы подтвердите, мадам Кэти, что мы обращались с вами благородно и учтиво?

– Да, это правда.

– Наши горы, – с холодной юной усмешкой продолжал по-французски Дубас, обняв жестом пустынные холмы, – побуждают нас вести себя, быть может, по-иному, не по-вашему. Так что прошу за них прощения, – сказал он с насмешливым полупоклоном. – Но я вскоре сам поеду в Европу и там, возможно, представлю вам объяснения и заглажу обиды.

Машина тронулась, и Дубас сказал вслед со смехом:

– Доброго пути вам!

Не тратя времени, Затко послал машину под гору, стремительно, как всегда. Мак-Грегор с трудом удерживался на сиденье, в одной руке сжимая винтовку, а другой цепляясь за что попало. Ему теперь хотелось одного – скорей бы все кончилось, скорей бы эти горы остались позади.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Затко не повез их прямо в Мехабад. Сперва они поднялись по черной (асфальтовой) дороге в горы; там, в пятидесяти километрах от Мехабада, наметил Таха похитить иранского офицера Размару, совершающего объезд этой дороги ежемесячно в один и тот же день и час. Затко оставил Мак-Грегоров в маленькой горной чайхане, где полковник Размара имел обыкновение завтракать по пути. Сам же Затко направился в расположенную над дорогой деревню, чтобы разыскать там сына прежде, чем тот устроит налет на чайхану с полдюжиной своих «городских революционеров», которые все были не старше двадцати одного года.

– Если без меня подъедет Размара, – сказал Затко на прощанье, – то ради бога, задержите его тут, пока не вернусь.

– А что, если ты так и не найдешь Таху? – поинтересовался Мак-Грегор. – Мы ведь не можем сидеть здесь и ждать.

– Не беспокойся. Я знаю, где он, – сказал Затко. – Пусть только Размара не садится без меня в свою машину, не едет дальше, пока я не дам знать, что взял Таху за жабры.

Затко уехал, а Мак-Грегор присел у старого соснового стола и смотрел, как жена морщится, пытаясь придышаться к затхлой духоте чайханы. Падал дождь, и от людей, стеснившихся в ее глинобитных стенах, шел пар и густой запах грузовиков, лошадей, собак, овец, тавота, табака, тушенки, подбавляясь к сложному чаду кухни, сырых лепешек и керосина.

Кэти не пробовала еще узнать у мужа, что с ним случилось, а он явно не собирался сказать сам, без ее нажима. Устав, однако, от его молчания, она спросила, что их с Затко так растревожило.

– Дубас сказал, что доставит меня в Мехабад, где ты будешь ждать. Для чего же было вам так ощетиниваться?

– Они тебя не в Мехабад везли, – ответил Мак-Грегор, не сводя глаз с двери, чтобы не пропустить прихода Размары. – Они хотели неделями возить тебя по горам с места на место, а я бы метался в розысках.

– Но зачем им это?

– Затем, что ильхан не хочет моего участия в курдских делах. Не хочет, чтобы я выполнил поручение кази.

– А что тебе поручено? Что за таинственность такая?

И он рассказал Кэти, глядевшей на него внимательно и пораженно.

– Так я и знала, – проговорила она. – Знала, что тебя опутают.

– Никто меня не опутал.

– Тогда почему же ты не отказался?

Он промолчал, и по виду его она поняла, что другое что-то угнетает его.

– А до стычки с ильханом что у тебя стряслось? – спросила она.

– Я застрелил двух турецких солдат, – ответил он.

– Застрелил? Ты?

– Да.

– Это ужасно. Но каким образом ты – и вдруг турки?

– Мы поехали турецкой территорией. Они открыли по нас огонь, волей-неволей пришлось ответить.

– Но это ведь ужас, Айвр.

– Еще бы не ужас, – сказал он сердито. – Мы выбрали кратчайший маршрут, чтобы поскорей тебя вызволить.

– Но я была в полнейшей безопасности.

– В какой там безопасности…

В это время стоявшая возле, у грязного окна, старуха сунула Мак-Грегору на стол замусоленный клочок бумаги и, прикрывая чадрой рот, забормотала:

– Ваша милость, ваша милость…

– Я слушаю, – сказал Мак-Грегор.

– Я читать не учена, – бормотала старуха. – Не может ли ваша милость сказать мне, про что там пишется. Оно от младшего моего.

Мак-Грегор пробежал глазами еле разборчивую, малограмотную персидскую вязь и сказал:

– Здесь всего несколько слов, матушка. Сын пишет (он сощуренно вгляделся, не желая надевать очки), чтобы ты принесла двух кур и ждала здесь – если только я верно прочел.

– Верно, верно. Вот они, куры. – Старуха указала на узел, лежащий на заслеженном полу; из узла слышалось клохтанье.

– Вот и все, что тут написано.

– А где же он, мой сын? – ткнула она пальцем в бумагу.

– Об этом не пишет.

– Я жду здесь уж двое суток. А его нет. Всю жизнь от сына одни слезы, и я уж выплакала их все. Глаза теперь как терпкая айва.

– Оставь мне этих кур, – сказал Мак-Грегор. – Я передам их твоему сыну. А ты иди домой, матушка.

– Дай ей денег, – сказала Кэти по-английски.

– Как сына звать? – спросил Мак-Грегор.

– Хассан, из деревни Карсим, где табак садят.

– Иди себе, матушка, домой. Дождь уже перестал.

– Ваша милость…

– Денег дай ей, – повторила настойчиво Кэти.

Мак-Грегор отрицательно мотнул головой. Он не умел подавать обездоленным милостыню. Тогда Кэти сунула старухе за пазуху бумажку в сто риалов, и старуха заплакала. Кэти проводила ее до двери, простилась с ней.

– Я просто не в силах больше видеть эту персидскую нищету, – взволнованно сказала Кэти мужу.

– Вот выветрится у тебя из памяти Европа – и все станет на место, – хмурясь, ответил Мак-Грегор.

– Европа здесь ни при чем.

– Очень даже при чем…

– Пусть так. Пусть у меня действительно перед глазами еще Европа и вся огромность разницы. Да, мне невыносим возврат к картинам грязи и убожества.

– Поскольку приходится жить среди этого, то от европейских воспоминаний лучше не станет.

– Ты уверен? А ты бы сам вспомнил хоть раз о Европе.

Он отодвинул от себя остатки холодной баранины и, глядя на свою красивую и умную англичанку-жену, снова задумался над тем, что же их разделило теперь. Когда она уехала в Европу, он впервые в жизни задал себе вопрос: по-прежнему ли Кэти заодно с ним. Их долголетнего и тесного семейного согласия не поколебали никакие передряги, связанные с участием в запутанных иранских политических движениях – ни его домашний арест (дважды), ни неприятности на службе в бывшей Англо-Иранской компании, а затем в ИННК. До ее отъезда с детьми в Европу они никогда не жили врозь, если не считать тех четырех месяцев, что он провел в Кембридже восемнадцать лет тому назад, завершая свою докторскую диссертацию. Но теперь, чувствовал Мак-Грегор, жену брала уже неодолимая усталость.

– Ладно, – проговорил он, точно в этот момент придя к решению. – Если сможешь меня убедить, что Европа нас не разочарует, тогда я навсегда осяду там, как только покончу с этим курдским делом.

Она поглядела на него удивленно-подозрительно:

– С чего вдруг в тебе такая перемена?

– Дай только выполнить это задание, тогда я уеду отсюда навсегда.

– Что-то не верится мне… – проговорила Кэти. Он покраснел, задетый, и она сказала: – Ну хорошо, хорошо, – словно опасаясь, что решимость мужа улетучится от ее недоверия. – Пусть так, раз уж иначе тебя не вырвать отсюда.

Косясь на дверь, Мак-Грегор придерживал за лапки кур, поклохтывавших и силившихся развязаться. Народу в парной и потной чайхане становилось меньше. Вышло из-за туч солнце; у старых, помятых немецких грузовиков, нагруженных тяжело, точно баржи, уже урчали моторы. Грязь на полу, натоптанная входящими и выходящими, подсыхала комками. Выбежал за кем-то чайханщик с криком, что ему не уплатили, а Мак-Грегор все держал кур, все не спускал глаз с двери.

– Вот и Размара, – произнес он.

Полковник Размара молча поклонился им издали, сел за свой отдельный столик, велел подать завтрак. А Мак-Грегор вдруг обратил внимание на четверых парней, одетых в рваные шоферские комбинезоны и сидевших у дверей в окружении узлов и котомок. «Вовсе они не шоферы», – подумал он и решил, что у Размары тоже хватит ума об этом догадаться.

– Что же ты медлишь? – спросила Кэти.

– Спешить не надо.

У Размары было длинное, слегка брюзгливой складки лицо, не отражающее ничего: ни колебаний, ни замешательства, ни удивления.

– Так, так, – сказал он по-английски, подходя к Мак-Грегорам. – Каким ветром занесло вас к нам?

Мак-Грегор пожал равнодушно-вялую руку Размары и сказал, что они только что спустились с Синджанского плато, где он осматривал газовые скважины.

Размара скептически усмехнулся:

– А знаете ли вы, что одно из тамошних селений подверглось бомбежке?

– Мы были при этом, – ответил Мак-Грегор и спросил, чей туда прилетал самолет: иранский, турецкий, американский? Или же это постаралась одна из иностранных разведок, хозяйничающих в горах?

– Пока не знаю. Я видел, как с гор везли раненых на грузовиках в больницу. Вот и все, что мне известно.

– Жестокое, мерзкое дело, – проговорила Кэти.

– В данной ситуации, – заметил Размара, кивком веля чайханщику нести завтрак на стол к Мак-Грегорам, – когда курды замышляют мятеж, их не может удивлять такая кара. Вы позволите присоединиться к вам?

– Пожалуйста.

В комнату вернулся сытенький дехдар (управитель округа), прибывший вместе с Размарой и затем исчезнувший куда-то; он застегивал на ходу брюки. При виде Кэти он до ужаса смешался, его черные усики, казалось, встали дыбом. Полковник бросил ему что-то резкое, но чайханщик замял неловкость – расстелил сырую, когда-то белую скатерть, разложил ножи, алюминиевые вилки, принес чайники и блюдо засиженных мухами сладостей.

– Мадам, – заговорил дехдар с Кэти. – На вас, кажется мегрикская куртка?

– Да.

– Это, должно быть, из курток Дубаса. Он такие носит. А где он сам теперь?

– В своих владениях, наверно, – сказала Кэти.

– Когда-нибудь, – промолвил Размара, макая кусок лепешки в горячий сладкий чай. – Затко убьет этого богатого молодчика, и это будет недурной развязкой.

– Развязкой чего?

Полковник указал в окошко, на горы:

– Немного разрядит там атмосферу безрассудного насилия.

Он велел принести фисташек и, когда их подали в большой пиале, пододвинул ее Кэти и спросил:

– Вы согласны со мной, мадам Кэти?

– Согласна. Именно безрассудного, – ответила Кэти.

Размара почти улыбнулся.

– А вы не согласны? – обратился он к Мак-Грегору.

– Не всегда ведь курды занимаются междоусобной дракой.

– Возможно. Но они слишком привержены насилию и недостойны вашего сочувствия…

Пальцы Кэти сжали руку Мак-Грегора. В чайхану вошли Затко и Таха, но Мак-Грегор тут же увидел, что оружия при них нет и, значит, скорее им самим грозит опасность, чем Размаре. Голова Затко оценена, он всегда лакомая добыча для армии, полиции и для кого угодно, хотя временами все делают вид, что забыли об этом.

– А все же поймал тебя здесь, – кивнул Затко Размаре как старому знакомому.

Размара поднял руку, загораживаясь в притворном испуге.

– Не волнуйся, – сказал Затко. – Мы к тебе с миром.

Размара направил зоркий взгляд на Таху, одетого не в курдскую одежду, а в зеленую солдатскую – международную форму городских и сельских партизан.

– Что он у тебя – в тупамаросы записался? – спросил по-курдски Размара.

Засмеявшись, Затко поцеловал у Кэти руку. Таха поздоровался с «тетей Кэтрин» приветливо, но не за руку. В прежние свои тегеранские времена это был умный, смелый парнишка с твердым взглядом блестящих глаз, проявлявший чуткое, хоть и холодноватое, внимание к людям. И как было Сеси, подростку-дочери Мак-Грегоров, устоять перед этим природным обаянием горца! Но теперь Таха повзрослел, посуровел, наглухо замкнулся.

– Вручаю вам вот это, – обратился Таха к Размаре, – хоть и поступаю так вопреки здравому смыслу. – Он подал сложенный вчетверо лист желтоватой бумаги.

– Что это?

– Клочок бумаги, – ответил Таха, – заполненный протестами против заключения в тюрьму курдских студентов. Требующий их освобождения. Возражающий, обличающий, настаивающий и так далее и тому подобное.

– А кому адресовано?

– Самому шаху.

– Я передам лично, – сказал Размара, пряча бумагу в карман мундира.

– Знаю точно, как передадите и на что употребите, – сказал Таха.

– Так. Что-нибудь еще?

– Больше ничего. Эта бумага – идея моего отца. Сам же я намеревался увезти вас в наши горы и держать там, пока не выпустят студентов. А если не выпустят – срубить вам голову.

– Это было бы неумно, – сказал Размара.

– Мы прибегнем к этому средству, возможно, через месяц. Или через полгода. Упадем как снег на голову.

– Падайте, милости просим, – сказал Размара. Затем повернулся к Затко, слушавшему с тем острым удовольствием, какое курдам доставляют подобные сшибки. – Зачем ты застрелил двух турецких солдат? Какой в этом был смысл, Затко? Или это он их убил? – презрительно кивнул Размара на Таху, который, отойдя к двери, подсел к четверым «шоферам».

– Да ты о чем? – будто не понял Затко.

– Я по радио услышал полчаса назад в машине. Что тебя толкнуло на такую глупость? Ты ведь знал, что последуют ответные меры.

– Какие? – спросил Мак-Грегор.

– Сегодня утром турки повесили четырех курдов в ближайшей к происшествию деревне. Один был почтенный учитель, другой – отец восьмерых детей. Кто были остальные – не знаю.

Мак-Грегор словно издалека услышал гневный голос Затко:

– О аллах… неужели совсем не осталось на земле правды? – Затко по-курдски бешено заскрежетал зубами. – Но я знаю и клянусь, что наши курды умерли героями! – воскликнул он. В глазах у него стояли слезы.

– Не сомневаюсь, – сухо сказал Размара. – Но впредь прошу не совершать подобных глупостей. Мы не потерпим этого ни на нашей, ни на той стороне границы.

– Не потерпите? – вскинулся Затко. – Два миллиона курдов живут в Турции хуже собак. Ежегодно их расстреливают и вешают…

– Не следует убивать турецких солдат на турецкой границе, – невозмутимо повторил Размара. – Это себя не оправдывает.

Отставив тарелку, он встал.

– Ты куда же? – спросил Затко.

Все это время Таха и Размара следили друг за другом понимающими и враждебными взглядами.

– Уезжаю, – сказал Размара. – И тебе советую. Пребывание здесь становится опасным.

– Но я не поел еще, – сказал Затко.

Размара высыпал в карман оставшиеся фисташки.

– Уезжай отсюда, Затко, – сказал он. – И прихвати своего сына-тупамароса. Я не хочу, чтобы с вами приключилась беда в моем округе.

– Какая такая беда? – удивился Затко. – Прошу тебя, садись.

– Дехдар пошел к моей машине сказать шоферу, чтобы радировал о тебе жандармам на старую заставу.

– Никуда дехдар не пошел, – заверил Затко. – Дехдар сидит во дворе на скамейке, и по бокам у дехдара двое моих караульных сидят. Так что прошу тебя, не торопись.

Размара постоял, подумал, усмехнулся безбоязненной усмешкой.

– Вот что, – сказал Размара. – Ты отпусти его, и мы с ним продолжим обычный объезд и забудем о встрече.

– Согласен, – любезно сказал Затко, и Размара, поклонившись Мак-Грегорам, вышел, грызя фисташки. Мак-Грегор тоже хотел встать, но Затко положил ему руку на плечо. – Эти убитые курды – наша трагедия, наша печаль, не твоя, – сказал он. – Вина тут на мне.

– На ком бы ни лежала вина, – сказал Мак-Грегор, – но кровь пролита.

Затко вышел вслед за Размарой.

– Уйдем отсюда, ради бога, – сказала Кэти. – Я не могу больше.

– Пойдем. Нас ничто здесь не держит, – сказал Мак-Грегор.

Но Кэтрин указала на связанных кур.

– А с ними как же быть? – спросила она.

Он поглядел на этих горестных заморышей.

– Пустить их, пожалуй, на волю,- сказал он.

– Не сумасбродствуй, – сказала Кэти. – Их тут же кто-нибудь поймает.

– Что ж поделать? – сказал он. – Все-таки мы их выпустим.

Вынув из кармана нож, он перерезал путы. Вынес кур на улицу, подбросил в воздух. Они тяжело приземлились и побрели пошатываясь, точно прилипая лапами к грязи. Но тут их увидела облезлая собака, залаяла, погналась, и тощие, жилистые птицы с кудахтаньем и криком кинулись под гору.

Затко и Размара стояли на пороге, а вокруг – еще с десяток курдов и персов, и все они со смехом глядели на это зрелище; и Мак-Грегор ощутил, как по коже дернуло ознобом, как сжалось сердце от давней боли, к которой он, кажется, один тут еще не притерпелся.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Затко вернулся в свое тысячегорье, а Таха остался с Мак-Грегорами, чтобы на стареньком «пежо» доставить их в Мехабад, где ждал ливанец Аббекр. Но, проводив отца, Таха сказал, что прежде им надо заехать в горную деревушку в тридцати километрах отсюда.

– Зачем?

– Это вам будет полезно, дядя Айвр.

– У меня нет времени.

– Времени уйдет на это мало, – спокойно сказал Таха. – Там увидите кой-кого из моих парней, – пояснил он. – Они не верят в объединенный фронт с феодалами вроде ильхана, или с дельцами вроде Аббекра, или с честными судьями вроде кази.

– Или с твоим отцом? – кольнул Мак-Грегор.

– Что ж нам отец? – ответил Таха. – У отца свои идеи, у нас свои. Я сюда ехал с ним, по сути, только для того, чтобы встретиться с вами.

– Вот как…

– Я насчет тех денег, дядя Айвр, – прибавил Таха по-английски.

– Каких денег?

– Мы же не дети, – сказал Таха, ведя Мак-Грегоров на взгорок, к машине. – Любому тут уже известно про те наши деньги и про оружие. И что вы едете на розыски в Европу.

– Тебя это совершенно не касается, – сказал Мак-Грегор. – Так что нечего и заговаривать.

Они стояли у машины, дожидаясь Кэти, отлучившейся по делу, столь неприятному ей среди нагорной чистоты. Вернувшись и прислушавшись, Кэти сказала, что здесь не место возобновлять старые политические препирательства.

– Но как же так, тетя Кэтрин, – не унимался Таха. – Эти деньги должны пойти на революцию, а не ильхану достаться.

– Они вовсе не достанутся ильхану, – возмущенно возразил Мак-Грегор.

– Кончится тем, что достанутся, – стоял на своем Таха. – Так или иначе, а старик в конце концов заполучит деньги и оружие, и ни кази, ни мой отец не смогут этому помешать.

И снова у них пошел спор о том, за что бороться прежде – за освобождение курдов или же за социальную революцию, – покуда Кэти не вмешалась, потеряв терпение.

– Здесь вы этот спор не разрешите, – сказала она. – И в любом случае Таха прав, – повернулась она к мужу. – Найдешь ты или не найдешь эти деньги в Европе, все равно настоящей пользы не будет.

– Это почему же?

– Потому что повторится вечная история. Если удастся когда-нибудь достичь чего-то, то не благодаря помощи от тебя – иностранца. И не благодаря коварным старикам, плетущим у себя там в горах интриги. Если кто и добьется успеха, то, вероятнее всего, Таха – и без твоей помощи.

– Таха хочет революции, а ведь они еще и в нацию не оформились, – напомнил Мак-Грегор. – Разве это резонно?

– Речь не о том, – возразила Кэти, садясь в машину.

Больше часа поднимались они в горы по труднопроезжей, слякотной тропе, прежде чем увидели стада черных коз – первый признак близости горного убогого жилья. Въехали в деревушку, сейчас почему-то пустую. И сразу же из-за мокрых от дождя скал, из каменных лачуг к ним вышли бойцы Тахи с видом людей, наконец-то дождавшихся.

– Почему задержка? – раздались вопросы. – Что случилось?

Бойцов было шестеро, и на каждом была та же грязно-зеленая партизанская форма, что и на Тахе, и каждый был обут в солдатские ботинки. Таха познакомил их с Мак-Грегорами, хорошо известными здесь в горах, и сообщил о том, что передал петицию Размаре.

– При содействии папаши Затко, – насмешливо заметил один из юнцов.

– Хватит вам о Размаре и прочей чепухе, – вмешался парень в потертых вязаных перчатках. – Ты вот скажи, какое заметил движение на черной дороге?

– Там полно персидских военных грузовиков, – сказал Таха.

– Тогда нам надо трогаться отсюда.

– Не будем торопиться.

– Учти, Таха, по такой слякоти выше на кряж нам не подняться.

– Можно тут еще побыть немного, – сказал Таха.

– Нет, нельзя, – возразил парень. – Того и гляди, снизу армия налетит саранчой на деревню. Их непременно жди после объездов Размары.

– Как считаешь, доктор? – обратился один из студентов к Мак-Грегору. – Считаешь, надо уходить нам?

– Я совершенно не в курсе ваших дел, – ответил Мак-Грегор.

Это смутило юнца; Мак-Грегор обвел взглядом всех их, стоявших в проулочной грязи. Один был бородат, другой толст, горяч и добродушен, у третьего был прилежно студенческий вид и батарея шариковых стержней торчала из кармана рубашки, а за поясом – блокнот; четвертый был чахл и потому малонадежен, пятый не сводил с Кэти юных чувственных курдских глазищ, а шестой держал в руке автоматический карабин, как держат неразлучный чемоданчик. Таха явно был взрослее всех и имел уверенный вид старейшины.

– Что вы, собственно, делаете тут вооруженные? – спросил Мак-Грегор.

– Деревушка здесь пастушья, – ответил Таха. – Вся она, до последнего жителя, в кабале у курдского феодала – Кассима из рода Бени-Джаф. В соседней деревне живет его приказчик и приходует тут каждую овцу, козу, баранью шкуру, каждый клок шерсти. Пять лет назад Кассим убил на здешних летних пастбищах троих старейшин, попросивших прибавки зерна, продуктов и денег. А за два года до того из деревушки бесследно пропали две девушки, и похитили их все те же Бени-Джафы. В прошлом году четыре пастуха были убиты за то, что сдали не всю настриженную шерсть. Чуть худой год, дети и мрут с голода – то есть от болезней, вызванных недоеданием, холодом, нечистотой. Сахар и рис в деревне редкость, школы и книги – вовсе невидаль. Врачи и назначенные в управу курды здесь не бывают. Так что нас слушают охотно, – закончил Таха, – и, когда придет час революции, они будут знать, против кого им драться.

– А чем? Голыми руками? – спросил Мак-Грегор. – Вы вооружены, но они-то – нет.

Парни засмеялись, и Таха сказал:

– Что ж, пойдемте, взглянете.

Вслед за Тахой все направились к кучке пустых лачуг, остановились перед сложенной из камней хибаркой. Таха отомкнул смазанный маслом замок, открыл дверь, снял щит из досок, плотно закрывавший окошко. Внутри у стены стояли четыре винтовки, два автомата, ящики с патронами, шесть двадцатигаллоновых канистр с бензином; лежали мины, сваленные кучей штыки.

– Где вы это добыли? – спросил Мак-Грегор.

– За последние полтора месяца, – сказал Таха, – мы провели десять ночных налетов на персидские военные посты.

– Кто – мы?

– Да вот они со мной, – ответил Таха.

– И что ты велишь жителям делать с этим оружием? Ханов убивать?

Таха будто не заметил иронии.

– Если бы все эти нищие деревушки вооружить, то иранская армия не смела бы и сунуться в горы, – сказал он, – а курдские феодалы подохли бы со страха. Вот для чего нам нужно то, за чем вас шлют в Европу, дядя Айвр.

– Стоит персам найти хотя бы часть хранящегося здесь, и они перевешают всех мужчин в деревне. Вы играете жизнями беззащитных людей.

Таха, сдерживаясь, ответил, что среди курдов нет беззащитных и что должна же курдская революция где-то начаться.

– Но не таким путем, – возразил Мак-Грегор. – Вам-то самим нетрудно скрыться в горах. А сельчанам уйти некуда, и кара падет на них.

– Я знаю, – сказал Таха. – Однако должны же крестьяне участвовать.

– Но не таким путем, – повторил Мак-Грегор. – Не в разрозненных деревенских бунтах.

Таха затворил уже дверь склада, навесил замок, и Мак-Грегор, пройдя взглядом по всему жалкому ряду лачуг, спросил, куда девались жители, почему обезлюдела деревня.

– Они все у речки, на плато, – ответил один из парней. – Справляют двойную свадьбу.

«Двойная» свадьба у курдов – самая недорогостоящая из свадеб – распространена во всех бедных горных селениях; брат и сестра вступают в брак с сестрой и братом из другой семьи, так что обеим семьям не надо тратиться на калым за невесту.

Они направились к реке, осторожно начали спускаться к плато, слыша снизу обрядовое свадебное пение и шум взбухшего от дождей потока, несущегося по камням и расселинам. Все курдские поэты воспевают эти реки – жизненосные сосуды Курдистана.

Еще на спуске их встретили деревенские собаки – головастые, рычащие беспородные псы.

– Терпеть не могу этих ублюдков, – сказал жене Мак-Грегор.

– Иди не останавливаясь, – сказала Кэти. – Когда робеешь, они чувствуют и становятся еще злей.

Она взяла его под руку и храбро повела на собак. Те рычать не перестали, но пропустили людей, и Мак-Грегор отметил, что не только он, но и двое из бунтарей тоже воспользовались защитой Кэти.

– Великий боже! – простонала Кэти, когда сошли на плато. – Они тут хоровод свой полоумный водят и нас тоже затащат в него.

Напев был плачуще сладок; горцы и горянки, встав слитным кругом, касаясь плечами, подавались на два-три шаркающих шажка в одну сторону, затем в другую, круг волнообразно колебался, как пшеница под ветром. Одеты все они были бедно – частью в курдское, частью в европейское, главным же образом в британские, американские, иранские, иракские армейские обноски. Женщины двигались в танце застенчиво, у мужчин был традиционный томно-любовный вид.

– Дурманятся по старинке, – проговорил Таха.

Деревенский хатхода (староста), который, завернувшись в засаленную английскую шинель, сидел среди оборванной детворы, встал и хлопнул в ладоши, и танец остановился. Танцоры стряхнули с себя томность, раздался смех.

– К вам гости, – объявил Таха. – Друзья.

– Милости просим! – зашумели горцы, сердечно хлопая парней по плечам, по спине, повторяя «Добро пожаловать», кивая, пожимая руки, хотя всего полчаса назад виделись с ними. Мак-Грегора и Кэти обступили девушки, щупали одежду, пощипывали руки в знак приязни.

– Таха явно произвел здесь впечатление, – негромко заметила Кэти.

– Ребята они все славные. Но это мало что значит, – возразил Мак-Грегор.

– Но ведь и у китайцев начиналось, должно быть, вот так же, – сказала Кэти.

– Китай густейше населен. А курдские горные селения – разбросанные в горах островки нищеты, крайне уязвимые для врага. Сравнения тут быть не может.

Опять уже выстраивали круг, и девушки тянули Кэти за руку в хоровод. Ее спасло то, что снизу берегом прибежал босоногий мальчуган-курд, прыгая по камням и крича, что к деревне подымаются тропой двое чужеземцев.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Таха взбежал по грубо высеченным ступеням на высокий каменный уступ над рекой, Мак-Грегор последовал за ним, и они увидели сверху, как двое чужаков идут неровной каменистой стежкой вдоль речного русла. Наведя на них взятый у Тахи полевой бинокль, Мак-Грегор долго и пристально вглядывался, и Таха терпеливо ждал – он знал, что Мак-Грегору знакомы многие из иностранцев, наведывающихся в горы.

– Этих я, пожалуй, знаю, – сказал Мак-Грегор.

– А кто они?

– Англичанина зовут Фландерс, а с ним перс, его холоп. – Мак-Грегор хотел сказать «лакей», но в курдском языке нет такого слова.

– Какое у него тут может быть дело?

– Не знаю. Но он состоит при одной из международных организаций помощи голодающим детям. «Чилдрен анлимитед» – так, кажется, ее именуют. Твой отец знает Фландерса. И тетя Кэтрин тоже.

– Дорога ему явно знакома.

– Он не первый год сюда наезжает, излазил эти горы вдоль и поперек, – сказал Мак-Грегор.

– Он что – британский агент?

– Вероятно.

– Так застрелить его, – сказал один из парней.

– Не делайте глупостей, – поспешно сказал Мак-Грегор, зная, что любой из них вполне способен тут же подкрепить слово делом.

Снизу, от реки, донесся голос старого хатходы: он кричал, что знает этого инглизи (англичанина). Инглизи был уже здесь несколько раз, присылал им рис, фасоль, одежду.

– Раз так, мы лучше скроемся на время в горы, в пастушье становье куда-нибудь, – сказал Таха.

Кэти уже поднялась к ним на уступ. Узнав, что инглизи – не кто иной, как Фландерс, она сказала:

– Мне это не слишком нравится. Я с ним летела из Лондона. Вернее, он сел в наш самолет в Женеве. Вдвоем с этим гладиатором-персом. Он определенно что-то здесь вынюхивает.

– Так вы задержите их здесь, – сказал Таха, сходя по ступеням, – а мы тем временем уберемся с глаз долой.

Студенты и крестьяне, а за ними и собаки уже спешили обратно в селение; Мак-Грегор велел одному из мальчишек-подростков сбегать к машине и побыстрей принести рюкзак.

– Для чего тебе? – спросила Кэти.

– Раз Фландерс что-то вынюхивает, то он непременно поинтересуется, чем я здесь занят.

– Он, наверно, и так знает.

– Нет, скорее, до него дошли вести о Тахе и его бунтарях, – сказал Мак-Грегор, стоя на уступе и глядя, как те двое проворно прыгают с камня на камень. Вернулся мальчик с рюкзаком; Мак-Грегор вынул, разложил карты, блокноты, приборы, и Кэти с неприязнью глядела на упрямо-методические действия мужа. Он щурился на фотометрическую схему, всматривался в пустынные холмы горизонта, в нагие, унылые лощины, а на Кэти не обращал внимания.

Поднявшись на скальную площадку, Фландерс не выказал удивления при виде Мак-Грегоров.

– Мне везет, – сказал он. – Я так и думал, что рано или поздно наткнусь здесь на вас.

Непринужденно поздоровались, и Кэти спросила Фландерса:

– Вы-то зачем здесь?

– Овец считаю,- ответил тот.

– Овец?

– Я знал, чем огорошить вас, – улыбнулся Фландерс.

Голубые бойкие глаза его уже прошлись по картам Мак-Грегора, блокнотам, инструментам, окинули горную даль.

– Помните бедственную зиму шестьдесят третьего года, когда в горах тут пали миллионы овец и коз и умерло столько детей?

– Помним, конечно.

– На днях в Женеве наша комиссия постановила закупить в Турции десять тысяч овец и пять тысяч коз и распределить по глухим горным деревням.

– Большая будет польза, – сказала Кэти. – Особенно здешним помещикам.

– Это пойдет не помещикам, – возразил Фландерс. – Я сам присмотрю за распределением. И что ж поделать, если у них такой строй.

От профессионального глаза Фландерса не укрывалось ничего, и Мак-Грегор чувствовал, что взяты на заметку и его обожженные напалмом башмаки, и следы смазки на куртке, оставленные автоматом Затко.

– Вид у вас слегка чумазый, – сказал Фландерс Мак-Грегору.

– Ведя изыскания в горах, иногда приходится пачкаться, – ответил Мак-Грегор.

– Вижу, что супруг ваш, Кэти, по-прежнему роется в недрах. Я и не знал, что здесь в горах есть нефть.

– Не нефть, – поспешил поправить Мак-Грегор. – Природный газ.

– Весьма интересно. А как вы этот газ изыскиваете?- Фландерс указал на карты носком замшевого ботинка, и Мак-Грегор отметил удивительную опрятность и подтянутость Фландерса. Ему шел уже седьмой десяток, но он был энергичный, свежелицый человек с прямой осанкой. Выбрит он был так чисто, что казалось, ему вообще не надо бриться. Перс, спутник Фландерса, был точной копией хозяина, только чуть помоложе. Говорили, что он при Фландерсе в должности не только лакея, но и массажиста. И действительно, выглядел Фландерс всегда так, точно ему минуту назад кончили массировать шею и плечи. Оба были одеты в костюмы из английского твида. Мак-Грегор знал, что эти два отменно крепких старикана упражняются вдвоем в борьбе дзю-до. Фландерс был племянником лорда Окстеда и дружен с родней Кэти. – По каким, собственно, признакам вы находите газ? – допытывался Фландерс.

До Мак-Грегора донесся лай деревенских собак и шум отъезжающей машины. Но он для верности еще немного задержал Фландерса.

– В основном берем в расчет гидравлику, – сказал он.

– То есть подземные воды?

Мак-Грегор кивнул и указал на длинную линию утесистых гор.

– Под всеми этими кряжами обилие текучих вод, – сказал он. – Причем здесь в горах подземная вода обычно в смеси с нефтью и газом. Когда же свободному течению этой смеси препятствует глубинный сброс или сдвиг – а его обычно удается распознать по складкам поверхности, – то нефть и газ с водой, скопляясь, образуют под высоким давлением подземные резервуары. Их-то мы и ищем.

– А затем?

– Затем бурим скважины. По трубам перекачиваем.

– Но куда тут перекачивать? – Фландерс указал на голые горы.

– Куда требуется, туда и доставляем, – на переработку.

– На иранские заводы?

– Разумеется.

– А как отнесутся к перекачке ваши курдские друзья? – спросил Фландерс. – Я слышал, они и компанию уже основали, хотят одни владеть всем этим.

Мак-Грегор почувствовал, что краснеет, и Кэти пришлось выручать его.

– Очередная побасенка о курдах, сочиненная в тегеранском баре. Все вы большие любители их сочинять, – сказала она.

– Но ведь это факт, Кэти, – возразил Фландерс. – Курды действительно продали за кругленькую сумму свои фиктивные права на здешние нефтяные и рудные богатства.

– Да кто вам сказал? – спросил его Мак-Грегор.

– Неужели вы думаете, что подобное дельце можно долго держать в секрете? – сказал со смехом Фландерс. – Мне говорили о нем в Женеве уже пять или шесть человек.

– Вот как? – И Мак-Грегор решил на этом кончить разговор, но Кэти спросила Фландерса, что именно было сообщено ему в Женеве.

– Курды поместили в один из европейских банков крупную сумму денег, добытых путем какой-то темной сделки. Между курдами даже вспыхнула кровавая свара из-за этих денег и оружия, на них покупаемого. Один курд уже убит в Париже. Верно ведь, Мак-Грегор?

Мак-Грегор промолчал, и Кэти снова рассердилась.

– Идемте-ка в деревню, Артур, – сказала она Фландерсу. – Опять, видно, собирается дождь.

Мак-Грегор с готовностью принялся свертывать карты. Фландерс кивком велел своему персу идти впереди.

– Одна из привлекательных черт местного быта, – сказал Фландерс, спускаясь с уступа вслед за персом, – это простота отношений между заклятыми врагами, непринужденность общения в гуще всей этой вражды. Так бывало у арабов с крестоносцами. Только что пировали вместе, а глядишь – уже рубят головы друг другу.

Ловко спрыгивая со ступени на ступень, он спустился и помог сойти Кэти.

– Но самому-то вам чего ради проводить столько времени в горах – в гуще всей этой вражды? – спросила она Фландерса.

– Ради голодающих детей, – ответил тот.

– Овец переписываете?

– Все для спасения детей.

– Весьма удобная формула, – сухо сказала Кэти.

– Дети курдов пьют козье молоко и едят овечий сыр. Они – единственная причина моего пребывания здесь, и не будьте вы так богомерзко подозрительны, – добродушным тоном сказал Фландерс.

– Я хочу лишь напомнить, что курды жестоки и мстительны и пустят вам пулю в спину, если им придутся не по вкусу ваши действия здесь.

– Какие действия?

– Уж не знаю там… обман дружеского доверия, шпионаж. Или что-нибудь вроде.

– Клянусь вам, Кэти, у меня все честно и открыто, – улыбнулся Фландерс.

Подымаясь крутой тропой, Мак-Грегор слушал их словесную пикировку. В деревне с Фландерсом стали дружески здороваться крестьяне; Кэти сердито заметила Мак-Грегору:

– Вот видишь. Всем уже известно про эти деньги.

– Поэтому кази и хочет, чтобы я поехал и выяснил, что с ними случилось.

– И про тебя дознаются.

– Пожалуй, – ответил Мак-Грегор. – Но к тому времени, надеюсь, я уже разыщу и верну деньги.

Они замолчали и стали глядеть на Фландерса за работой среди крестьян – он говорил с ними на ломаном, но вполне сносном курдском, даже пошучивал с женщинами. Он объяснял им, что прибыл в горы для подсчета овец, коз и ребятишек.

Он обошел и осмотрел всю деревню, делая заметки, задавая вопросы, а Мак-Грегор следил издали, заметит ли Фландерс оружейный склад. Бросив взгляд на густо смазанный замок, Фландерс коротко рассмеялся, словно угадав, зачем тут навешен замок.

– Все в порядке! – крикнул он Мак-Грегорам. – Вот и покончено со здешними делами. Хотите, подброшу вас в Мехабад на своем «лендровере»?

Фландерс прикатил сюда по той же горной дороге, по которой вез Мак-Грегоров в деревню Таха. Кэти стала подыматься с Фландерсом на дорогу к «лендроверу», а Мак-Грегор за ней – хоть и опасаясь собак на тропе, но приотстав устало: сказывалось бессонное нервное напряжение.

– Побыстрей, пожалуйста, – раздраженно бросила ему Кэти. – Начинается дождь, и я не хочу промокнуть. Здесь и обсушиться негде.

Ускорив шаг, Мак-Грегор взял под руку запыхавшуюся Кэти. Но она не приняла его руки, убрала локоть.

Сидя на переднем сиденье, она продолжала посмеиваться, перебрасываться колкими шутками с ведущим машину Фландерсом. Мак-Грегор сел позади, рядом с персом, и, борясь с дремотой, слушал их голоса. Машина мягко катила с гор, и на спуске к озеру Урмия он уснул, а проснулся лишь у полицейского участка в Мехабаде, где просил Фландерса их высадить.

– До скорого, – весело простился с ними Фландерс. – Ждите меня в гости в Тегеране. У меня куча вопросов, – сказал он Мак-Грегору. И, когда «лендровер» тронулся, крикнул: – …касательно нефти…

Мак-Грегор следил глазами за машиной, пока она не скрылась из виду. Затем вскинул на спину рюкзак, указал рукой вперед, в сторону дома, куда они направлялись теперь. Дом стоял почти на самом краю города, на берегу речки Соудж-Булаг. Владел им курд по имени Хамид-тачальщик – богатый городской неприметный курд, наживший после войны чуть ли не состояние на четырех больших стропильных машинах, купленных из армейского излишка у американцев и тачающих, сшивающих что угодно – от автомобильных шин и парашютов до парусины и шелковых чулок. Уродливо-цементной стройки дом его был хотя и новый, но успел стать сборным местом для курдских политических деятелей, курдских дельцов и для друзей вроде Мак-Грегора.

Хамида, однако, не оказалось дома. Слуга, открывший дверь, повел их в персидскую гостиную с украшениями из цветного стекла и с настенными коврами, среди которых висел и привезенный из Мекки, яркотканый. Минут десять прождали, затем вошел ливанец Аббекр с видом человека, крепко спавшего и только что разбуженного.

– Прошу прощения за негостеприимность, – сказал он с мягкой учтивостью дельца.

После обычного персидского ритуала взаимных уверений они сели за кофе, и наконец Аббекр сообщил Мак-Грегору свои сведения о деньгах, о том, куда они были помещены, и о мерах по их розыску. Потом Аббекр положил перед собеседником на инкрустированный столик письма в банк и доверенности на имя Мак-Грегора и желтый конверт с тысячей английских фунтов на расходы.

– Не надо, – сказал Мак-Грегор, отстраняя деньги так, что конверт уперся в сытое брюшко Аббекра.

– Эта сумма вам понадобится, а быть может, и окажется недостаточной, – сказал Аббекр, опять пододвигая деньги.

– Я не возьму их, Аббекр, и не надо настаивать, – сказал Мак-Грегор.

Кэти, сидевшая на стачанной Хамидом тахте, легонько ткнула мужа в бок.

– Бери, – сказала она. – В Европе все теперь намного дороже, чем ты думаешь.

Он не знал, говорит ли Кэти в насмешку или всерьез. И все равно в любом случае он не взял бы этих денег.

– Вы опасаетесь, чтобы не сказали, будто вы платный агент курдов? – мягко спросил Аббекр.

– Допустим, опасаюсь.

– В таком случае не буду настаивать. Но обещайте мне по крайней мере, что вы обратитесь в парижский банк Исмаили, к мосье Ажукиру, если вам понадобятся деньги.

– Если будет в том необходимость, – сказал Мак-Грегор и встал.

Но когда Аббекр вышел распорядиться, чтобы подали автомобиль Хамида, Кэти сказала:

– Ты с ума сошел – тратить свои с таким трудом собранные сбережения на бредовый курдский замысел. Уж если им досталась эта прорва денег, то пусть хоть сами, черт возьми, несут расходы по розыску.

– Обойдусь и так, – ответил Мак-Грегор.

Услышав от Аббекра, что «мерседес» ждет, они вышли во двор. Их встретил холод, сумрак, небо лиловело смутно и бархатно, большой обнесенный дувалом сад полнился тусклыми тенями и захолустной тишиной. Аббекр повел их к высоким деревянным воротам, но еще издали они услышали чей-то голос с дувала. Мак-Грегор разобрал, что кричали по-курдски:

– Рашид, не выпускай их со двора.

– Подождем-ка здесь минуту, – сказал Мак-Грегор жене.

– А что там такое?

– Не знаю еще. Подождем.

Послышалась возня, топот чьих-то бегущих по улице ног. Зафырчал мотор, с ревом отъехала машина.

– Рашид! – крикнул за спиной у них Аббекр. – Где ты?

– Что тут происходит? – спросил Мак-Грегор.

В свете фонаря у ворот возник курд, вооруженный автоматом, запыхавшийся от бега. Увидев их, он сказал со смехом:

– Не бойся, доктор. Все уже в порядке.

Попросив еще чуточку подождать, Аббекр осторожно вышел за ворота.

– Надеюсь, тебе это доставляет удовольствие, – сказала Кэти Мак-Грегору. – Мне же – ни малейшего.

– Обычная курдская драматизация событий, – сказал Мак-Грегор.

– Нет уж. В таких делах курды – настоящие душегубы.

– Кэти!

– Именно – душегубы…

Вернувшийся Аббекр заверил, что все в полном порядке.

– Что поделаешь, такая сумма денег, – сказал он извиняющимся тоном.

– Это не за деньгами охота, а вот за кем, – и Кэти сердито указала на мужа.

– Нет, нет, – сказал Аббекр, усаживая их в гудящий дизелем «мерседес» и заверяя Кэти, что пусть курды и слишком дерзки, слишком шумливы, слишком старозаветны, но они не душегубы. И Аббекр деликатно помахал им вслед кончиками пухлых пальцев, словно демонстрируя, сколь мягкими могут быть курды.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В Тегеране, под низким потолком своей гостиной, в старом скрипучем доме среди сада, обнесенного высоким глиняным дувалом и полного сухих листьев, сухих цикламенов, пыльных бугенвиллей, роз, эвкалиптов, узких арыков, – в Тегеране они попытались достичь какого-то согласия, которое позволило бы им пройти сквозь эту передрягу без разрыва.

– А как ты объявишь Джамалю Джанабу, что уходишь от них и связываешь свою судьбу с курдами? – сурово спросила Кэти.

Джамаль заведовал отделом изысканий и залежей – тем отделом Иранской национальной нефтяной компании, в котором работал Мак-Грегор.

– Не знаю, что ему сказать, – признался Мак-Грегор.

Сидя в гостиной дома, где он родился и вырос, где отовсюду на него тысячелико глядела Персия, Мак-Грегор пожалел, что с ними нет сейчас дочери или сына, – не потому лишь, что соскучился по ним, но и потому, что при детях Кэти была бы с ним не так строга.

– Тебе неизбежно придется солгать Джамалю, – продолжала она безжалостно.

– Солги я – и он тут же распознает ложь, – сказал Мак-Грегор.

– А что же тебе остается – ведь ты поклялся курдам хранить тайну.

– Ну не сердись, Кэт, – мягко успокаивая, подошел он к ней. – Я не стану обманывать Джамаля, старого нашего друга.

– Он столько лет защищал и ограждал тебя.

– Знаю, – вздохнул Мак-Грегор, пропуская сквозь пальцы ее стриженые волосы, а мыслью уходя куда-то далеко. – Жаль все-таки, что ты остриглась. Стала похожа на своего брата.

Он с удивлением увидел, что глаза ее наполнились слезами. Она отстранилась, сказала:

– Оставь свои нежности. Ты просто хочешь уклониться от неприятной темы.

– Ты права, – сказал он, отходя.

Днем у Джамаля Джанаба он постарался обойтись без лжи. Джамаль – толстый, пухлощекий, встревоженного вида перс – своим обостренно-нервным чутьем тотчас угадал, что Мак-Грегор хочет и не решается сказать что-то важное. Выйдя из «геологоразведочной», где Мак-Грегор показывал Джамалю схемы четырех скважин из намеченных к бурению в курдских районах, они поднялись на верх стеклянной коробки – здания ИННК, в кабинет Джамаля. Сели с краю длинного стола, за которым вот уже пять лет проводили свои еженедельные совещания, и Мак-Грегор, сняв очки, сказал просто:

– Хочу на время уехать в Европу, Джамаль.

От удивления у Джамаля отвисла мясистая челюсть.

– Дорогой мой, – произнес он. – Прямо сейчас и уехать?

– Я знаю, следовало предупредить заблаговременно, – продолжал Мак-Грегор, – но решение я принял только после приезда Кэти.

– А-а, дети… – с надеждой в голосе сказал Джамаль. – Детям потребовалось твое присутствие.

Сам Джамаль был нежный семьянин. У него было двое упитанных сынишек и пухлая дочурка с голубыми – от дурного глаза – перстеньками на пальцах, кудрявая, с пухлыми ножками. Джамалю приятно было обнаруживать ту же семейную нежную струнку у своих друзей. Ведь в этом же и радость дружбы!

– Нет, дело не в детях, – сказал Мак-Грегор. – Просто хочу на время уехать.

– Надолго?

– На полгода. Быть может, на дольше.

– Неужели!.. – Джамаль встал, подошел к окну за спиной у Мак-Грегора, бросил нервный взгляд на улицу сквозь пластиковые рейки жалюзи. Затем уставился на рисунки дочери, изображающие женщин в чадрах и прикрепленные к листьям большого каучуконоса в кадке. – Полгода, – повторил он. – Значит, дело серьезное.

Мак-Грегор сидел, не оглядываясь на Джамаля.

– Возможно, будет даже лучше, если я уволюсь, – сказал он.

– Но зачем? – воздел обе руки Джамаль. – Зачем, во имя аллаха, тебе увольняться? По какой причине?

– Ну скажем, по причине конфликта убеждений, – сказал Мак-Грегор помедлив.

– Опять политика? – проговорил Джамаль упавшим голосом. – О господи…

В тот раз, когда Мак-Грегора вторично подвергли домашнему аресту, Джамаль был на год брошен в тюрьму. Иранские нефтепромыслы были тогда денационализированы, возвращены иностранцам, и те позаботились о том, чтобы все ярые поборники национализации были упрятаны за решетку. И теперь прежний пыл и неподдельное мужество Джамаля были укрыты глубоко под панцирем презрения к политике, и, зная это, Мак-Грегор не пытался взломать защитный панцирь. Но он понимал, что без объяснений не обойтись.

– Чего мы, собственно, хотели в молодости, Джамаль? – спросил он.

– К чему напоминать! – Джамаль сжал руки в мусульманском жесте омовения, похрустел толстыми пальцами. – Хотели революции, освобождения, социализма, национальных прав. Зачем спрашиваешь?

– Затем, что, мне кажется, слишком рано мы ослабли духом.

– Ну зачем такое говорить? – воскликнул Джамаль. – Как-никак мы отстояли кое-что. Отстояли вот это… (Они отстояли Иранскую национальную нефтяную компанию – менее трети иранских нефтяных ресурсов.)

– Но ты взгляни. – И уже Мак-Грегор вскинул руки, указал на стеклянные стены, окружавшие их. – Разве в этом была суть наших устремлений?

– Борьба еще не кончена, – не уступал Джамаль.

– Вот именно, не кончена.

Джамаль понял.

– В таком случае я не хочу и знать, зачем ты едешь в Европу. И не говори мне.

– Не сердись, Джамаль.

Джамаль подошел к своему тикового дерева столу, выдвинул ящик и взял оттуда листок бумаги, покрытый машинописной вязью.

– Вот послушай-ка, – сказал он и прочел по-персидски: – «Сообщите, соответствует ли действительности, что один из ваших старших сотрудников, доктор Мак-Грегор, находился вместе с шеркийским курдом Затко Джелалем Заибом в момент, когда тот убил двух турецких солдат вблизи пограничной заставы Синдой. Сохраняя в тайне цель данного расследования, выясните по возможности точнее, где был и что делал доктор Мак-Грегор четырнадцатого и пятнадцатого сего месяца».

Мак-Грегора так и обдало горячим ветром погони, но он знал, что скрытничать с Джамалем не годится.

– Ты обязан ответить на это? – спросил он Джамаля.

– Что скажешь, то я им и напишу. Но зачем ты впутался? Зачем тебе курды, хабиби?

– Курды ли, другие ли… – сказал Мак-Грегор. – Последние лет десять мы все ждем, что вот случится некое таинственное и своевременное чудо и все переменит. Но чуда не произошло. Ничего не случилось.

– А что может случиться? – вскинул плечами Джамаль.

– Не знаю, но должно же где-то начаться снова.

– Пусть так, пусть так. Но я перс, и для меня всякий курд, где бы он ни был, – это бич и наказание. Пусть получают все. Все, что хотят. Но, ради бога, не связывай себя с ними.

– Не тревожься, – сказал Мак-Грегор. – Я буду осторожен.

– Ты говоришь успокоительные слова, – возразил разгоряченно Джамаль, – и вид при этом у тебя такой английский. Но ты пугаешь меня своей примитивной решимостью.

– Вот и уволил бы меня, Джамаль, – сказал Мак-Грегор, усмехнувшись.

– Я не допущу, чтоб ты уволился, – сказал Джамаль. – У тебя есть шесть месяцев отпуска, мы тебе их задолжали. Как ты проведешь время отпуска – дело не мое, а твое личное.

– Это подход неразумный, – предостерег Мак-Грегор.

– Тебе следует меня уволить. Я как будто дал тебе достаточные основания.

– Нет. Нет. Категорически отказываюсь. Да и Кэти – как она ко всему этому относится?

– Отрицательно.

– И слава богу. Она совершенно права. Как и мне, ей это причиняет страдания – я знаю. Она никогда не согласится. Но я не допущу, чтобы ты уволился. Твое место здесь, со мной. Нас много лет морочили, обманывали, игнорировали, ущемляли, но в нынешнем году состоится большая конференция по нефтяным ресурсам, и, думаю, наконец-то мы займем подобающее нам положение.

– Кэти хочет, чтобы я навсегда уехал из Ирана.

– Э-э… это она просто так. Вот я поговорю с ней. Ты не можешь покинуть нас сейчас. Как раз когда нас начинают хвалить и признавать. Теперь тебя у нас ждет нечто значительное, я уверен. Да и что ты станешь делать в другом месте?

– Не знаю. Собственно, не знаю даже, что будет по приезде в Европу.

– Тогда не надо больше об этом. Поезжай. Бери отпуск, и пусть будет, что будет. А затем возвращайся. Но только будь поосторожней – я ведь знаю курдские повадки.

Мак-Грегор хотел сказать что-то, замялся.

– Нет. Нет, – произнес Джамаль, вертя рубиновый перстень на мизинце. – Пожалуйста, не объясняй мне ничего. Не вынуждай к поспешным действиям, прошу тебя. Просто оставим все как есть. – И он горячо взмахнул обеими руками, рубя воздух.

– Хорошо,- сказал Мак-Грегор и встал.

Джамаль поскорей проводил его к дверям, чтобы ничего больше не было ни сказано, ни решено.

– И когда же ты в путь? – спросил на прощанье Джамаль.

– Откладывать не буду.

Джамаль махнул толстыми пальцами, прикрыл веками черные глаза, сказал: «Пусть так. Пусть так. Я все устрою» – и затворил за Мак-Грегором дверь.

Мак-Грегор вернулся в свой кабинет. Там ждала его Кэти, чтобы ехать с ним домой. Он запер новый немецкий сейф с документами, сунул свернутые трубкой карты в отведенные им длинные черные пластиковые гнезда, выключил свет, закрыл дверь на ключ и вслед за Кэти пошел коридорами к выходу, к автомобильной стоянке.

Была предвечерняя тегеранская пора, час «пик», и Кэти молча вела машину в потоке транспорта. Мак-Грегор смотрел, как стертый в пыль конский навоз сухой поземкой метет, завихряясь, по мостовой. Впереди то и дело такси «пежо» (персы называют их «сосущие время») круто сворачивали из заторов, чтобы попасть в новые заторы.

– Ненавижу этих дураков таксистов с их петляньем – сердито проговорила Кэти. Затем спросила, что он сказал Джамалю.

– Я сообщил, что уезжаю, и мы поговорили о политике. Но я не лгал Джамалю, – поспешил он прибавить.

– Но сказал же ты ему что-нибудь?

– Очень мало. Об остальном он догадался.

Еще одно такси свернуло перед самым носом у машины, и Кэти зло сказала:

– И догадался, что ты убил двух турок? – И тут же, шумно вздохнув, произнесла: – О, черт! Не то сказала. Извини.

Мак-Грегор промолчал.

Кэти нажала на клаксон.

– Не сжимай ты зубы, не отмалчивайся, – сказала она. – Ну, сорвалась у меня с языка глупость. Что он тебе все же сказал?

– Ничего особенного. Но он знает про тех турок. К нему пришел запрос из армейской или политической разведки. Я даже предложил уволиться, но он не стал и слушать.

– Дельное предложение, нечего сказать.

Кэти вела машину умело, сосредоточенно. Но у очередного светофора она нетерпеливо хлопнула ладонями по баранке руля, сказала:

– Что же. Придется мне, видимо, смириться с этим. – И, воздев руки к небу: – Но бог ты мой! Курды – в Европе!

– В Европе не курды, – поправил он как мог шутливей, – а их деньги.

– А за деньгами последует насилие, – сказала она мрачно. – Ну и как же ты собираешься искать эти деньги?

– Не знаю.

– Хочешь, я возьмусь за это?

– Нет, не хочу.

Кэти подала машину вперед шага на три.

– Ты все станешь делать не так, – сказала она. – Ты пойдешь открытый, невинный и чистый – как ягненок под нож. Если ты способен мыслить здраво, то дашь мне использовать все рычаги и связи, какими располагаем мы: моя родня…

– Нет, – перебил он.

– …мои друзья, – продолжала она, – все их влияние. Со своей скромностью ты мало чего добьешься.

– Я хочу сам и по-своему.

– Что ж,- сказала она. – Изволь. Все что угодно, только бы вырвать тебя отсюда.

Он не проронил больше ни слова, не желая, чтобы Кэти своей английской бессознательно-презрительной иронией сбила его с принятых решений. Ему хотелось напоследок еще раз раствориться в атмосфере старых тегеранских улочек. Это ведь были лучшие минуты дня. Каждый раз, когда он ехал вот так с работы, ему казалось, что голые вершины Эльбурса скользят к нему в вечерней пыльной дымке, замыкая собой день, обволакивая мозг мглой тускло освещенного города. Порой мелькала болезненная мысль, что там, в лиловых горах, ему и суждено, наверно, умереть. Но всерьез он этому не верил.

Большой «мерседес», следуя примеру такси, свернул прямо перед их машиной, и Кэти простонала:

– О господи! И все, и все петляют. Как я рада буду распроститься с этим идиотским восточным анархическим сумбуром.

 

ЧАСТЬ II

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В свой последний приезд в Европу Кэти не стала занимать какой-либо из фамильных домов в Челси, Белгрейвии или в Голланд-парке, а купила закопченный трехэтажный особняк в Бэттерси. Вычистила, снабдила центральным отоплением и прочими удобствами, обставила – приготовила дом, как наседка гнездо. Мак-Грегор знал эту манеру Кэти. Таким способом она преодолевала неприязнь мужа к ее богатству и избегала частого общения с родней.

– И запомни: ни шагу в трущобы политики, где тебя ждут бандиты с ножами, да еще с курдскими, – сказала она Мак-Грегору. – Входить в Европу будем с парадного хода, не с черного. Спокойно положись на меня, милый. Прошу тебя, давай не будем ссориться.

– Я совершенно спокоен, – сказал он без особой уверенности, сидя в обставленном для него кабинете и притворяясь, будто чувствует себя легко и уютно и вовсе на него не давят черные улицы и пасмурные небеса.

– Подожди ты вмешиваться в ход событий, – уговаривала она. – Погоди бросаться очертя голову.

– Но, Кэти, я не могу долго ждать. Какой смысл в ожидании?

– Да нельзя ведь просто ходить и спрашивать, где деньги. Не так эти дела делаются. Позволь мне придать нашему присутствию здесь и в Париже некую убедительность. А иначе ты с самого начала окажешься в невыгодном положении и никто ничего тебе не станет говорить и внимания на тебя обращать не станет.

– Я не хочу вмешивать тебя во все это.

– А я хочу лишь одного – помочь тебе поскорей развязаться. Только потому и вмешиваюсь.

– Хорошо, пусть будет по-твоему, – сказал Мак-Грегор.

Но он знал, что и так уже попал в невыгодное положение. Требовалось приспосабливаться к жизни ее английского круга. Здесь ни голых гор, ни изможденной нищеты, ни глинобитных городов – нет здесь привычной опоры…

Один из кузенов Кэти, правительственный чиновник в полосатой рубашке, сказал ей:

– Что у твоего мужа на уме? Неприятно чувствовать себя под этим молчаливо-строгим взглядом. Что он замышляет? Он из опасных, видимо.

– Это не исключено, – не зная, что сказать, отшутилась Кэти. И прибавила: – Ты его просто не понимаешь.

– Поди пойми обитателя Тибета, – сказал кузен.

И верно. Кэти знала, что Мак-Грегор здесь – чужак. Она предвидела это. Тем не менее она возила его на уикэнды в белые особняки Гемпшира и в красно-кирпичные – Глостершира, на речки, холмы и угодья, отгороженные от людей по праву наследования, по купчим крепостям, по давнему обычаю. И, наконец, побывали они у ее матери, жившей окаменело в трех заставленных старыми вещами огромных комнатах фамильного дома на углу Белгрейв-сквер. В дни, назначенные для благотворительности, дворецкий и сиделка-австралийка выкатывали ее в инвалидном кресле и на полчаса оставляли, бессловесную, на фешенебельной панели продавать благотворительный цветок мака, или бархатцев, или картонную спасательную лодочку с булавкой, которую она бессильна была взять в пальцы и вколоть жертвователю в лацкан пиджака. Она уже оглохла и почти ослепла и с трудом узнавала Кэти. А кто такой Мак-Грегор, и вовсе позабыла; но, по мнению Кэти, виной тому была не столько слабость зрения и слуха, сколько застарелая кора привилегий и равнодушия, оказавшаяся долговечней ее умственных и физических способностей.

– Это в ней та аристократическая сила, которую ты так презираешь, – сказала Кэти Мак-Грегору; но тот не принял упрека в презрении к старой леди. Напротив, он даже на одно поразительное мгновенье проник было под кору ее безучастия. В этот весенний холодный день на Мак-Грегоре было новое двубортное пальто, новые превосходные туфли, голубая рубашка; он стоял перед тещей в блеклой зале богатого старого дома. Она улыбнулась ему и сказала:

– А Кэтрин уже надела шляпку?

Он не понял, о чем она. Ведь Кэти не признает головных уборов. Очевидно, речь шла о Кэти давних школьных лет. Не зная, что прокричать в ответ, он взял с подлокотника тещину руку, непостижимым образом еще живую, и подержал в своей – по-восточному почтительно. Вошла Кэти, удивленно взглянула на эту сцену и крикнула матери в вялое ухо:

– Мы уходим! Не забывайте собаку чистить.

Кэти нагнулась к шотландскому терьеру, ветхому, полуживому, как его хозяйка, и настолько облезлому, что требовалась бестрепетность Кэти, чтобы спокойно поднять его с пола. Положив эту неопрятную развалину на колени матери (взаимная спасительная терапия), Кэти сказала мужу:

– Пойдем, пока горемыка песик не натворил ей бед на платье.

Мак-Грегор торопливо вышел вслед за Кэти, оставив эту расслабленную пару дожидаться толчка в небытие, в исчезновенье среди склада древностей, которые тут же немедленно будут распроданы.

Визит к теще подействовал на Мак-Грегора угнетающе, и назавтра, чтобы развеяться, он сел в поезд и поехал в Оксфорд, к Эндрю. Мак-Грегору всегда было с сыном легко и хорошо: Эндрю рос мальчиком ясного ума и ровного нрава и настолько уверенным в себе, что ничем было не вывести его из равновесия. По мнению Кэти, он был даже слишком уверен в себе, слишком спокоен, слишком владел собой. Теперь же, в девятнадцать, он оказался так щедро одарен, что мог не тревожиться о неустроенном будущем или об упущенной возможности. Он знал, что способен делать все, к чему его потянет, – и не зазнавался, не слишком много думал о своих талантах. На следующий по прибытии в Англию день Мак-Грегор, проходя с сыном в сутолоке Бэттерси-бридж-роуд, увидел щуплого человечка, который был одет с опрятностью, но бедно, во все черное и одиноко шагал по бровке мостовой, подняв сжатый кулак как бы в салюте.

– Это Арно-анархист, – сказал тогда Эндрю отцу.

– А зачем он кулак поднял?

– Арно шагает в параде победы, – объяснил Эндрю.

Глаза у Арно радостно улыбались, лицо выражало сдержанную застенчивую гордость. По лицу было ясно, что Арно сейчас не просто шествует мысленно в грандиозном параде, но что вокруг видятся ему ряды соратников, а на тротуарах – счастливый, ликующий народ, только что освобожденный. И Арно подымал кулак, смущенно салютуя в ответ на приветственные возгласы и рукоплескания.

– Арно! – окликнул его Эндрю.

Арно поколебался лишь мгновение. Затем вышел из своей воображаемой шеренги и, пройдя через ряды участников парада, радостно и скромно пожал руку стоявшему на тротуаре другу. Какой день, какой великий день!..

– Ну как, Арно, лучше уже теперь? – спросил Эндрю, как спрашивают о заживающей ране.

– Все в порядке, – ответил Арно, прижав ладонь к боку. Но ему явно не терпелось вернуться в колонны. Он сердечно, словно поздравляя, пожал руку Мак-Грегору, затем ласково обнял Эндрю за плечи, и они все втроем сошли на мостовую, лавируя между рядами бойцов. Арно вернулся в свою революционную шеренгу, идущую маршем по клочьям газет, автобусным билетам и шоколадным оберткам, брошенным на асфальт, и некоторое время отец и сын шагали с ним рядом. А затем Эндрю решил, что теперь уже не будет бестактностью выйти из строя, махнул на прощанье рукой, и с тротуара они глядели вслед Арно, пока тот не скрылся за углом.

– На рождество я возил его к нашим обедать, – сказал Эндрю, – а после мы с ним прошагали через весь Клэпем, по снегу чуть не до колен. Но эту его иллюзию ничем не разобьешь. Он не фальшивит ни в одной черте, все его слова резонны и здравы. И если это и греза, то старик Арно с головой ушел в нее и счастлив.

Пристрастия Эндрю, при некоторой их случайности, отличались широтой, и в Оксфорде Мак-Грегор разыскал его не дома, а в доминиканской семинарии: Эндрю был занят укладкой пластиковых мешочков со свежей, теплой кровью, предназначенной для Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. Мешочки эти подавал ему крупнотелый молодой монах в белой полотняной рясе и сандалиях.

– Отец Джозеф. Мой отец, – представил их друг другу Эндрю, и Мак-Грегор заметил на себе пытливо-улыбчивый взгляд монаха, как бы говоривший: «С отцом такого сына любопытно познакомиться».

– У нас здесь немножко хаос, – сказал монах.

Помещение было заполнено врачами, медсестрами и дающими кровь студентами. Они лежали на раскладушках, на столах, из руки у них каплями стекала кровь в прилаженные к одеялу пластиковые мешочки.

– Надеюсь, вас не угнетает вид крови? – сказал отец Джозеф.

– Консервированной – нет, – сказал Мак-Грегор.

Он помог им уложить уже наполненные мешочки в холодильник в просторной кухне, где другие монахи варили в больших кастрюлях овощной суп и яблочный компот.

– Ох, опять у вас яблоки варят, – сказал Эндрю.

– Как и всегда по воскресеньям, – сказал отец Джозеф.

От сладко-приятного запаха яблок в смеси с кровью, пластиком и супом Мак-Грегора начало слегка мутить; но Эндрю тут же отпросился на часок, и, миновав Сент-Джайлс, они очутились в лоне Бейлиола. Мак-Грегор спросил сына, как это он попал в компанию к монахам.

– Я восхищаюсь ими, – сказал Эндрю. – Оксфорд – неподходящая почва для высокой нравственности, но, по крайней мере, у этих доминиканцев поступки не вовсе расходятся с их проповедями.

– Ты имеешь в виду сбор крови для Вьетнама?

– А что? Кто еще здесь в городе дал бы помещение сборщикам крови для вьетнамского НФО? Проведешь полчаса у них в монастыре – и забываешь, что весь Оксфорд лишь рассадник правоверной косности.

– Вот как! О какой же косности ты говоришь?

– Да о всякой – политической, нравственной, религиозной. Всюду та же косность. Здесь у нас ересей не водится.

– Мне казалось, ты поступил в Бейлиол именно потому, что он славится своей неправоверностью.

– Так я считал, – со смехом сказал Эндрю. – Но юмор-то весь в том, что в Бейлиоле ересь преподают, лишь чтобы укрепить тебя в правоверии. Обучают тебя тому, как поискусней вести дело ортодоксии.

Они прошли уже под своды колледжа св. Иоанна и, глядя на грязно-каменные монастырские аркады и церковь, Мак-Грегор вспомнил, что сам чувствовал себя в Кембридже, как в склепе, от такого же обилия кирпичных стен, стрельчатых арок, готических окон, вечерних колоколов.

– Ты возьми здесь то, что тебе нужно, а остальное отбрось, – сказал он.

– Не выйдет это у меня, – ответил Эндрю. – Да и не думаю, чтобы политике следовало обучать, как, скажем, религии или медицине. А здесь занимаются именно этим – выпеканием всяческих целителей и магов.

– Ты не спеши с оценками, – предостерег Мак-Грегор, хоть и знал, что предостережение излишне, ибо Эндрю слишком рассудителен и поспешности ни в чем себе не позволит.

Они постояли у стен колледжа, под Лодскими аркадами, и Мак-Грегор ощутил, как готические камни сводов снова смыкаются над головой и давят хмуро.

– Чтобы извлечь отсюда ценное, надо верить Оксфорду, – сказал Эндрю, выходя из-под арок. – А это для меня, оказывается, как раз и трудно. А то и вовсе невозможно.

– Ты все же доищешься здесь, чего ищешь, – сказал отец, но без особой убежденности.

А в монастыре доминиканцев сам отец Джозеф лежал теперь на раскладушке, выпятив кверху молодой жизнерадостный живот, и в пластиковый мешок с изображенной на нем картой Австралии стекала из монашьей руки кровь. Кровь, которая вольется в жилы опаленного напалмом ребенка или изувеченной женщины, упавшей в грязь вьетнамской деревушки, где боевые вертолеты, «зеленые береты» и морские пехотинцы тоже заняты внесением христианской лепты в жизнь чужого народа.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На следующий день, апрельский и теплый, Мак-Грегор с Кэти пересекли Ла-Манш, уехали из Англии в Париж к тете Джосс – тетке Кэти с материнской стороны. Полгода назад Кэти оставила у нее свою дочь Сеси. Сидя в такси, везущем их с Северного вокзала на левый берег Сены, Кэти снова наставляла мужа:

– Стучаться просителем с черного хода и не пробуй. Предоставь действовать мне – через моих старинных друзей.

– Слишком длинная получается история, – сказал Мак-Грегор. – Сколько же мне так сидеть сложа руки?

В такси было душно, и Кэти говорила, нервно взяв мужа за локоть:

– Мне еще сильней не терпится покончить с этим, чем тебе. Но спешкой ничего здесь не добьешься. Потерпи еще немного.

Тетя Джосс жила в VII округе, на боковой тихой улочке Барбе-де-Жуи. Особняк ее (un hotel particulier) стоял за высокими стенами, высокими воротами, по-монастырски отгороженно. В нем тетя Джосс прожила сорок лет, провела в нем даже годы оккупации – в этом «парижском доме» из длинного ряда домов, охраняемых семейным советом, городских и загородных, в Италии и Швейцарии, на Бермудах, в Перу и Венесуэле. Они так же походили друг на друга, как и члены владевшего ими рода, и парижский дом был ближайшей родней дому лондонскому, на Белгрейв-сквер.

За своей высокой оградой дом тети Джосс стоял небольшим и красивым памятником доосманновского Парижа – только три такие парижские виллы еще уцелели в этой масти VII округа, в чащобе министерств, канцелярий и стеклянных банков. Мосье Марэн, привратник и швейцар, проводил дни, сидя в сломанном грязном кресле на пороге бывшего каретника, где помещался теперь старый пыхтящий «мирюс». Двор, вечно сырой, был мощен мелким булыжником, каменная наружная лестница романтическим выгибом поднималась к парадным дверям. Им открыла мадам Марэн, пожилая толстоногая бретонская крестьянка в черном. Вошли в холл, и Кэти крикнула:

– Тетя Джосс!

– Это ты, Сеси, душенька?

– Нет. Это я – Кэти.

Тетя Джосс была бесплотный голос, шедший из-за стен, дверей, через портьеры. Она жила в небольшой комнате за лестницей, скрепляя воедино весь дом своим невидимым присутствием, звучавшими откуда-то вопросами: «Ты здесь?», «Это ты?», «Ты уходишь?», «На улице дождь?» Орехово-панельный резной холл служил центром общения в доме, и когда через час, хлопнув парадной дверью, явилась Сеси, то, целуя отца, она крикнула куда-то в глубины холла:

– Я только что купила старый «ситроен» себе ко дню рождения, я его в каретник поставлю.

И голос тети Джосс ответил:

– Ставь, Сеси, душенька.

Голос, звучащий для душеньки Сеси…

– Ловко у тебя выходит эта перекличка, – шепнул дочери Мак-Грегор, не уверенный, выйдет ли так ловко у него.

Сеси тянула Мак-Грегора скорей на мощеный старый двор – показать свой черный драндулет – и во дворе сказала отцу:

– Мне здесь чудесно. Тетя Джосс чудесная. Ни о чем не спрашивает, что бы я ни делала, – мне нужно только объявить погромче в холле.

Слова эти не слишком успокоили Мак-Грегора. Каждый раз после разлуки с дочерью, даже самой недолгой, его при взгляде на Сеси брал на минуту страх. Страх за Сеси. Она была длинная, худая, с хрупкими лодыжками и локтями и с неугомонными, настойчиво-пытливыми пальцами. Порой она рассерженно сжимала их в кулаки, обхватив четырьмя пальцами пятый – тощенький большой. И когда-нибудь что-нибудь переломит ее пополам. Это пророчили и нежно-синие глаза, и худые руки-ноги, и длинно, мягко падающие волосы. Но когда Сеси позвала Марэна, чтоб открыл ворота, Марэн послушно засеменил отворять, а когда она (действуя коленями и локтями как рычагами) повела драндулет из ворот, то и машина проявила послушание. Сеси властно вбросила «ситроен» в поток машин, текущий бульваром Инвалидов, – в безначалье, быстроту, напор Парижа, – и, забыв о хрупких руках и ногах, и глазах как у лани, и об испытующих пальцах, Мак-Грегор подумал: «Сеси крепче нас всех. Настоящий повод для тревоги могут дать только ее своеволие и юная пылкость». И, откинувшись на сиденье, глядя, как вокруг развертывается Париж, он почувствовал себя успокоеннее и свободнее здесь, чем в Лондоне.

Но, зараженный парижской спешкой, он знал уже, что предпримет, не откладывая, пусть краткую, но самостоятельную попытку разыскать деньги.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

– Изволь, – сказала Кэти, раздраженно дернув плечом, и не стала его удерживать.

Мак-Грегор почувствовал себя ребенком, которому позволили для вящей науки обжечь себе пальцы, и с этим не особенно бодрящим чувством он шел теперь по банковским улицам Цюриха, где затерялся след денег. Сняв номер в отеле в старой части города, он затем пересек Лиммат и с доверенностями в кармане направился в Коммерческий банк. Там, у небольшой стеклянной стойки, он сказал, что хочет видеть герра Гёца (имя, сообщенное ему Аббекром).

– А по какому делу? – спросила девушка за стойкой.

– Связанному с аккредитивом, – сказал Мак-Грегор. – На большую сумму.

Герр Гёц сидел у себя за стеклянно-металлическим столом с ящиками, вдвигающимися с плотностью и пригнанностью часовой крышки. Только здесь предъявил Мак-Грегор свои курдские полномочия. Герр Гёц прочел ливанско-французский замысловатый текст, положил листок на стол и накрыл нервно ладонью, точно опасаясь, как бы не сдуло ветром.

– Но ведь вы не курд, мистер Мак-Грегор, – сказал Гёц.

– Я уполномочен курдским Комитетом, ведшим с вами дело.

– Это понятно. А что именно вам от нас угодно? – Гёц слегка постучал пальцами по бумаге. – Здесь не сказано.

– Я просто хочу знать, где эти деньги, герр Гёц.

Гёц перечел текст, явно оттягивая время – думая, что ответить.

– Не могу сообщить вам ровно ничего, – произнес он наконец.

– Но почему же?

– Потому что, несмотря на письмо, не знаю, кто вы, собственно, такой.

Мак-Грегор достал паспорт, но Гёц поднял, как бы отмахиваясь, руку:

– Я не в том смысле. Я хочу сказать, что не знаю, от чьего, собственно, имени вы говорите.

– Но из текста ведь ясно, – указал Мак-Грегор на листок.

– Это всего лишь письмо, – возразил Гёц, нажал кнопку на серой консоли и сказал по-немецки, чтобы прислали Хёхста.

Вошли двое, сели у дверей, и Мак-Грегор почувствовал, что взят под стражу в этих четырех звуконепроницаемых стенах. Герр Гёц встал, извинился и, захватив с собой письмо, вышел с видом человека, торопящегося к кому-то за указанием. Двое за спиной у Мак-Грегора хранили молчание; Мак-Грегор стоя ждал. В кабинете было жарко, он снял пальто, и две услужливые руки помогли ему сзади.

– Благодарю вас.

Ответа не последовало. Мак-Грегор стоял, оценивая взглядом всю безупречность этой цюрихской банкирской конторы. Приезжая в Европу из Ирана, он всякий раз любовался точностью, подогнанностью, завершенностью линий, кромок и расцветок. Вся Европа выстроена по линии прямой и строгой; сквозь персидские же улицы, дома, интерьеры до сих пор проглядывает путаница глинобитных слепых дворов – даже сквозь отличную архитектуру банков и вилл, роскошь богатых зданий.

– Мистер Мак-Грегор…

Вернулся Гёц – еще с одним безупречно одетым швейцарским немцем-банкиром, и Мак-Грегор мысленно порадовался тому, что Кэти заставила его пойти в Лондоне к хорошему портному и сшить себе хороший костюм: он понимал, что если к нему и относятся здесь с долей уважения, то благодаря английскому покрою пиджака, а не курдским верительным грамотам.

– Это герр Мюлер, – сказал Гёц. – Он объяснит ситуацию.

– К сожалению, – тут же подхватил Мюлер на безукоризненном английском, – объяснять нечего. Мы ничем не можем вам помочь, мистер Мак-Грегор.

– Но ведь вы знаете, где эти деньги.

– Мне нечего прибавить, – сказал Мюлер твердо, как ножом отрезал. – Мы не уполномочены давать вам какие-либо сведения.

– А кто уполномочен? – спросил Мак-Грегор.

– Затрудняемся сказать, – ответил Гёц. – Во всяком случае, мы больше не несем ответственности.

– А кто же несет, герр Гёц?

Они стояли посреди кабинета, на безупречно настланном ковре – подальше от стульев, и Мак-Грегора не приглашали сесть; герр Мюлер не выпускал из рук письма, покачивался на каблуках, явно торопился по делам. На минуту Мак-Грегор забыл, кто из них Мюлер, кто Гёц.

– Мы ничего не можем обсуждать и ничего не можем сделать. Крайне сожалею, но мне нечего прибавить, – повторил Мюлер.

Мак-Грегор помолчал, подумал.

– Что ж, – сказал он. Надел пальто, протянул руку за письмом.

Герр Мюлер покачал головой:

– Думаю, письмо мы должны оставить у себя.

– Нет, – резко сказал Мак-Грегор.

– Боюсь, что должны будем…

– Это личная доверенность, – сказал Мак-Грегор. – И прошу возвратить ее мне.

– Считаю, что следует оставить письмо у нас, мистер Мак-Грегор…

Мак-Грегор выдернул у Мюлера из рук письмо.

– Вы ошибаетесь, герр Мюлер, – сказал он, чувствуя, что вся кровь бросилась ему в лицо.

Теперь, желая уйти, он ощутил в наступившей паузе, что все четверо в комнате враждебны ему. Но он решительно направился к дверям. К его удивлению, они оказались не заперты. Стеклянными коридорами он вышел на Банхофштрассе, спустился оттуда к Лиммату и остановился, чтобы успокоить нервы. Не сам инцидент так на него подействовал – он понял, что не следовало и ходить в банк.

Подлинные размеры ошибки стали ясны два часа спустя, когда к нему в отель на набережной, под курантами, звучащими, как перезвон альпийских коровьих бубенцов, явились двое в неброском штатском и, предъявив полицейские карточки с вытисненным сверху большим белым крестом, попросили Мак-Грегора пройти с ними в канцелярию – тут же по соседству, на набережной.

– Нет,- сказал Мак-Грегор, все еще гневно-напряженный. – Никуда я с вами не пойду.

– Так, так. Вы говорите по-французски или по-немецки, мистер Мак-Грегор? – спросил один.

– Нет, – солгал Мак-Грегор, зная, что лучше держаться родного языка.

– Тогда не угодно ли спуститься к управляющему отелем?

– Нет, не угодно, мосье. Никуда я с вами идти не намерен.

– В таком случае придется нам побеседовать здесь, – сказал полицейский, помедлив.

– Пожалуйста.

– Прошу вас сесть.

– Садитесь, если хотите, – сказал Мак-Грегор. – Я же предпочитаю стоя.

– Как вам угодно.

Вид у них был американцев, а выговор – швейцарцев; один вел «беседу», второй же глядел молодо, насупленно-серьезно и строго. Беседующий был рыжеволос и держался так, как если бы ему доподлинно было известно, что кроется за розыском денег.

– Есть у вас документ, удостоверяющий личность? – спросил он.

Мак-Грегор предъявил паспорт; полицейский бегло просмотрел его, но возвращать не спешил, держал небрежно в руке.

– Нет ли других документов?

– Нет.

– Как я понимаю, у вас имеется письмо, мистер Мак-Грегор.

Мак-Грегор не ответил.

– Нельзя ли нам взглянуть?

– Письмо, о котором речь, не имеет никакого отношения к швейцарской полиции, – проговорил Мак-Грегор. – Это письмо частное.

– Нельзя ли в таком случае узнать, чья там подпись и где оно было написано?

– На подобные вопросы я отвечать не обязан и прошу не задавать их, – сказал Мак-Грегор.

– К вашему сведению, мистер Мак-Грегор, – сказал полицейский, – нам известно, что в Европе – и у нас в Швейцарии – существуют курдские террористические организации.

– Я ровно ничего не знаю о террористических организациях. Это не имеет ко мне ни малейшего отношения.

– Как мы понимаем, письмо ваше является доверенностью от курдской организации.

– Мое письмо – всего лишь частное рекомендательное письмо, связанное с денежным аккредитивом. Вот и все.

– С чьим аккредитивом?

– Опять-таки думаю, что не обязан отвечать, – сказал Мак-Грегор. Он стоял неподвижно и молча – так безмолвствует житель Востока, задавшийся целью «перестоять» противника. Мак-Грегор делал это бессознательно – он с детства так привык. Но тут вдруг осознал восточность своего молчания, видя, что обоих полицейских явно раздражает такая непреклонность.

– Прошу учесть: Швейцария не любит, когда иностранные организации действуют в ней, пользуясь здешними благоприятными условиями, – сказал рыжеволосый.

– Разумеется.

– Вот это нам и хотелось бы с вами обсудить, мистер Мак-Грегор. Так не угодно ли спуститься с нами?

Мак-Грегор мотнул головой.

– Своею волей я никуда отсюда не пойду, – сказал он, – вам придется меня прежде арестовать.

Пауза, неподвижность.

– Мы не хотим прибегать к таким мерам, – сказал полицейский, нарочито медленно пряча паспорт Мак-Грегора в карман.

– Прошу отдать паспорт, – сказал Мак-Грегор, протягивая руку.

– Вы получите его позже. Нам нужно кое-что проверить.

– Нет. Прошу вернуть его сейчас. Или же дать мне расписку.

Паспорт вернули, и Мак-Грегор подумал, что вот и пригодился немалый опыт, приобретенный на полицейских допросах в Иране.

– Что ж, мистер Мак-Грегор, – сказал рыжеволосый. – Мы не желаем принуждать вас к чему-либо силой. Мы знаем, что вы уполномочены нелегальной курдской организацией, действующей в Швейцарии, и хотя вы не ограничены в праве въезда и выезда, но в подобной ситуации существует предел нашей терпимости. Что происходит в Турции, нас не касается. Но что происходит здесь, касается.

Мак-Грегор почувствовал, что серые тени двух убитых турок неумолимо следуют за ним и здесь, на улицах Европы. Гнев испарился. Его сменил знакомый страх запутаться, попасть в ловушку, и Мак-Грегор снова ушел под защиту молчания. Просто стоял не шевелясь и молчал – упрямо и непреклонно.

– Предлагаем вам безотлагательно покинуть Швейцарию, – сказал рыжеволосый, и на этом разговор кончился, они ушли.

Мак-Грегор тяжело перевел дух. Хорошо хоть, что Кэти здесь нет. Он не удивился, когда в цюрихском аэропорту паспорт снова передали тем двоим – рыжеволосому и его насупленному молодому спутнику, – поджидавшим у контрольного барьера. Через полчаса паспорт молча возвратили и пропустили Мак-Грегора в самолет. Но Мак-Грегор знал, что теперь он попал в серую, в пластиковом переплете книгу, которую чиновники паспортного контроля раскрывают всякий раз, когда на красно-белый швейцарский рубеж прибывает известный преступник, проститутка или революционер, желающий въехать в страну.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Из осторожного рассказа мужа Кэти поняла, что произошло в Цюрихе. Детали Мак-Грегор опустил, но, как и ожидал, Кэти укорила его, что он глупо и зря подставил себя под удар.

– Сколько я тебе твердила, что нельзя так, – напомнила она ему. – Ты только сам обратишь себя в жертву, натравишь на себя всю европейскую полицию.

Он понимал, что Кэти права: не столько сам по себе промах был досаден, сколько сознание того, что и границы, и парадные двери Европы закроются перед ним, если он опять поведет себя так неуклюже. И, сказав: «Согласен. Знаю. Ты была права, а я неправ», он снова предоставил Кэти действовать и согласился ждать, покуда она приводила дом тети Джосс в порядок, требующийся для приема влиятельных парижан.

Дом первоначально и был обставлен для богатых и чинных – в эдвардианском духе – приемов, но тетя Джосс попросту затворила его весь, спрятала под замок его сокровища и зажила беспечально под лестницей, опекаемая своим привратником в шлепанцах и его женой. Мадам Марэн стирала, стряпала, вносила, грузно ступая, завтраки, обеды и чаи в таинственное обиталище тети Джосс, а затем скрывалась и сама в свою комнату за кухней. Однако, когда Кэти извлекла из буфетов великолепный старинный выпукло-узорный фарфор, столовое белье и увесистое серебро, ей пришлось через агентство по найму пригласить девушку-прислугу Сильвену, поскольку мадам Марэн хоть и отлично готовила, но подавать гостям отказалась. Ноги отекают, да и печень болит. Так что уж провансалке Сильвене приходилось курсировать между кухней и столовой, тяжко украшенной ореховою кудрявой резьбой, тусклыми дорогими гобеленами и громадными, в мушиных точках, люстрами, которые Кэти велела снять и промыть спиртом.

Кэти принялась за дело, чутьем угадывая, кого пригласить и куда явиться с визитом. Мак-Грегор знал, что французская буржуазия редко допускает чужаков в свои гостиные, даже в Тегеране, но двери салонов парижского света оказались гостеприимно раскрыты. Круг знакомств Кэти был здесь примерно тот же, что и в Англии: владельцы особняков и земель, банкиры, потомки придворных, обратившиеся в дипломатов, сановников, колонизаторов, дворяне, разбогатевшие на производстве коньяка или неизвестно на чем; и всем этим семействам было безразлично, Пятая, Шестая, Седьмая ли во Франции республика и чем занята буржуазия в своих коридорчиках власти – только бы под ногами не путалась и делала то, чего от нее ожидают. И Мак-Грегор был в этой среде так же чужероден, как и в английских загородных особняках.

Но внимание он привлекал. Его тщились разгадать – роль его была им непонятна. О его деятельности они знали. Но почему он так замкнут? Почему так льдистоглаз и молчалив? Что кроется за его отрешенностью, за этим сосредоточенным и непреклонным лицом? Он держится, заметила ему Кэти, как, в представлении иностранцев, и положено держаться англичанам – только в жизни англичане редко ведут себя так.

– А как же еще мне вести себя? – сказал он смущенно.

– Я ведь не жалуюсь, – сказала она, и Мак-Грегор вскоре и счет потерял стеклянным обеденным столам, за которые садился, гостиным, где вставал у стены с бокалом в руке, потерял счет чашечкам по-французски отменного кофе, выпитым на высоких, выложенных изразцами балконах, выходящих на Орлеанскую набережную, или бульвар Альберта, или на Марсово поле. Но он знал, что Кэти раньше или позже выберет здесь нужного им человека, – он подозревал даже, что еще до всех этих визитов Кэти уже сделала свой выбор.

Нужным человеком оказался Ги Мозель, глава коммерческого банка.

Из объяснений Кэти Мак-Грегор знал уже, что Мозель, в сущности, куда значительней обычного банкира. В восьмидесятые годы прошлого века род Мозелей, покинув свои старые феодально-аристократические позиции, сбросив расшитые галунами мундиры придворных и дипломатов, основал по всей Европе обширную финансово-политическую разведывательную службу – глаза и уши французских банков. Служба эта стала столь же необходимой для французской международной валютной политики, как Второе отделение (Deuxieme Bureau) для французской государственной безопасности. И как бы в согласии со своей нынешней ролью, Мозель англизировался внешне. Канула в прошлое Франция баронов, графов, маркизов, шевалье. Осталась лишенная помпезности власть богатства. Облик власти стал сухощаво-строгим, как сам Мозель. Ги Мозель сохранил еще родовые поместья в Нормандии, хотя считал их делом нестоящим, поскольку доходное ведение хозяйства слишком затруднено французской системой сдачи земель в аренду крестьянам. По словам Кэти, с поместьями он возился лишь для того, чтобы не терять дворянской связи с землей. А управлял ими жестко и деловито потому, что не умел иначе.

– Он – нечто вроде Томми Барбана. Так что будь с ним осторожен, – предостерегла Кэти.

– Вроде кого? – переспросил Мак-Грегор.

– Помнишь француза из книги Фицджеральда? Барбан участвовал во всех и всяких войнах, потому что только воевать и годился. Вот и Ги Мозель годится только для той роли, которая упрочилась за ним при французском порядке вещей – упрочилась почти незыблемо, и он знает это.

Мак-Грегор помнил Барбана с его забавной верностью нехитрым понятиям о чести и с его хитрой профессиональной выучкой. Но Мозель был суше и даровитей Барбана. Каждое утро он в верховом костюме делал круги по конным аллеям Булонского леса; иногда следом рысила его восемнадцатилетняя дочь на бывшем строевом жандармском коне, несоразмерно крупном для своей всадницы. Летом, когда все уезжают на юг, Мозель уезжал на север, на восток или на запад; весной же и осенью, сам пилотируя американский «бичкрафт», он летал в Канн на длинные уикэнды среди нефешенебельных, но зато уединенных сосновых взгорий над Манделье, – в доме, где уцелел остаток давно утраченной ривьерской сумеречной тишины.

– Это дом для неприкаянных, – с лукавым огоньком в глазах сказал Мозель Мак-Грегору, пригласив его и Кэти слетать с ним туда на уикэнд. – Для таких, как вы и я. Мы с вами, думаю, споемся.

Мак-Грегору Мозель понравился. Не мог не понравиться. Но если и существовало братство неприкаянных, то вряд ли, по мнению Мак-Грегора, они с Мозелем состояли там в одном разряде неприкаянности.

– Именно Мозель нам необходим, – говорила Кэти, лежа в старой ванне тети Джосс. – Если он решит тебе помочь, то уж не разболтает никому. И не предаст тебя, невзирая ни на что. Таков его смешной кодекс чести.

– Тебя явно восхищает этот кодекс, – сказал Мак-Грегор, с ревнивым чувством косясь на ее живот, видневшийся из-под белой шапки мыльной пены.

– Что ж, – сказала Кэти, – мне всегда нравились честные люди – в их числе и ты. Я ведь говорила тебе, что знаю Ги всю жизнь, еще до тебя знала.

«А какова будет та цена, которую Мозель заломит за помощь? – хотел Мак-Грегор спросить жену. – Цена порядочная, надо думать». Но не спросил, поскольку Кэти уже дала понять, что все равно они непременно слетают в Канн на мозелевском «бичкрафте».

– Мозель уже знает, что тебе от него что-то нужно – так хоть дай ему возможность выяснить, что именно тебе нужно, – сказала она, пробивая молчаливое сопротивление мужа.

– А как же Сеси здесь без нас?

Сеси их обоих встревожила. За завтраком, хрустя кукурузными хлопьями, она сообщила, что идет сегодня на большую студенческую демонстрацию, которая соберется во дворе Сорбонны.

«Без bagarre (столкновение, драка, сумятица (франц.)) не обойдется, – сказала Сеси. – Из Нантера явится Кон-Бендит и все эти троцкисты с гуманитарного, а группа правых «Оксидан» уже поклялась сорвать демонстрацию при помощи своей обычной тактики».

«Какой тактики?» – поинтересовался Мак-Грегор.

«Ну, скажем, изобьют нескольких студентов. Или подожгут что-нибудь, стычку спровоцируют». – И Сеси белыми худыми пальцами, как гребнем из слоновой кости, прочесала свои длинные мягкие волосы.

Выйдя из ванны, Кэти сказала Мак-Грегору:

– О Сеси не тревожься. У нее здесь найдется уже с десяток защитников, а воспрепятствовать мы с тобой все равно ничему не сможем. Она не первый раз на демонстрациях.

– Так-то так…

Мак-Грегор не забыл тегеранских расправ с мятежными студентами. И если существует – одна для всех – логика взаимоотношений между полицией и студентами, то и французскую полицию бросят на Сорбонну для подавления смуты слезоточивым газом и дубинками.

Но Сеси посмеялась над его страхами:

– Глупости какие. Здесь не Тегеран. Здесь по-другому.

– А в чем именно разница?

Сеси ответила смехом.

В парижском аэропорту Орли, пристегиваясь ремнями в серой коробочке-кабине «бичкрафта», Мак-Грегор наблюдал, как смуглые, в безукоризненных манжетах руки Мозеля умело управляются с рычагами, рукоятками, миниатюрными наушниками, переключателями, а язык Мозеля ловко управляется с летным жаргоном. И снова Мак-Грегор задумался о том, велика ли разница между здешними и персидскими тревожными проблемами, между характерами причастных к этим проблемам людей, включая сюда и Мозеля.

Посадив Кэти рядом с собой, француз объяснял ей управление машиной, а Мак-Грегора затиснули подальше, назад, чтобы не мешал. Три часа провел молча Мак-Грегор на заднем сиденье, тревожась о Сеси; наконец самолет приземлился в маленьком каннском аэропорту, в аллее поздних весенних мимоз. Сев в ожидавшую их скромную «симку» Мозеля, они пересекли автостраду и по галечным взгорьям Манделье поднялись на синеющий соснами гребень, где стояла вилла Мозеля. Дом расположен был умно: в соседстве с морем, в виду Канна и Антибского мыса, но высоко – вдали от душной туристской толчеи, опоганившей побережье. В дневные часы оно отодвигалось куда-то, ночью же дом высился аванпостом над приморскими городами, яркие огни которых играли, переливались всеми цветами на горизонтах автострад.

– Я и забыла уже о существовании таких мест, – сказала Кэти Мак-Грегору, когда, сидя после ужина в сумраке круглой стеклянной веранды, они глядели на Средиземное море и вплотную за стеклами висели звезды.

Не отвлекаясь красотами вида, Мозель принялся небрежно объяснять им Францию. Над ней явно сгущались тучи, и, как человек, имеющий личное касательство к делам Франции, Мозель считал себя обязанным дать разъяснения.

– Что мы раньше делали во Франции по праву, – говорил он, и в голосе его не слышалось обиды или сожаления, – того теперь приходится добиваться как одолжения. Перемена неизбежная, хоть и тормозящая дело.

В спортивно-гибкой фигуре Ги Мозеля, в безупречной рубашке, безупречном лице, в безупречных французских манерах был смысл и толк, в скандальном же поведении Франции – не было.

Мак-Грегор молча сидел, глядел на звезды, слушал, как провансальские собаки лают внизу в лощине, отодвинувшей от дома сутолоку автострады. Словно издали дошел сквозь лай голос Мозеля: Мозель спрашивал, по какому делу ездил Мак-Грегор в Швейцарию и зачем ходил справляться в банк.

– Почему вы не обратились прямо ко мне?

– Я ведь не знал еще тогда, что вы можете помочь. Не был даже знаком с вами.

– Напрасно Кэти вам не подсказала.

– Нельзя же было мне ворваться и брякнуть: «Здравствуйте, Ги. Знакомьтесь – мой муж. Помогите ему». Слишком уж бесцеремонно.

– Напрасно, – повторил Мозель, но так, что это прозвучало не упреком, а похвалой Кэти. – Так в чем заключается дело?

Мак-Грегор рассказал ему о пропаже курдских денег, о странном молчании и враждебности, с которыми столкнулись курды в своих попытках розыска.

– Они решили, что нужен человек вроде меня, с европейской фамилией и внешностью, чтобы докопаться до правды.

– Прелестно! – сказал Мозель. – И это все?

– Это все, – помедлив, ответил Мак-Грегор. – Меня просто просили разыскать деньги.

– А знаете ли вы, какая о вас здесь прошла слава? – произнес Мозель, улыбаясь своей холодновато-дружеской улыбкой.

– Слава? – встрепенулся обеспокоенно Мак-Грегор.

– Еще бы. Одна уже таинственность ваших связей с курдами, ваша молчаливая причастность! Но помимо того, говорят, что вы спустились с гор с целью, отнюдь не сводящейся к возврату денег.

– Я приехал разыскать деньги. Вот и все.

– Недостаточно романтично, – со смехом сказал Мозель.

– Не до романтики тут, – сказала Кэти.

– Вы не понимаете. Рецепт успеха в таком деле – сгущать тайну, а не прояснять.

– Нет, Ги, – твердо сказала Кэти. – Не надо романтического вздора.

– Но, Кэти, романтический вздор здесь уже налицо, и я советую воспользоваться им.

– О каком романтическом вздоре вы говорите? – спросил Мак-Грегор.

– О мучительном любопытстве, вами возбуждаемом.

Ходят восхитительные слухи о том, что вы убивали турок, партизанили в горах, что вы самоотверженный боец, отдавший себя курдскому делу, и прочее, и прочее.

– Ах, это полнейший бред, – сказала Кэти.

– Разве?

– Бред и глупость.

– Во всяком случае, не следует недооценивать заманчивых возможностей, связанных с таким реноме, – сказал Мозель. – У вашего мужа, – кивнул он на молча хмурившего брови Мак-Грегора, – замечательно самоотрешенный вид. А поскольку подлинную силу всех этических систем составляет самоотречение, то в наши дни этим снова начинают восторгаться. Не правда ли? – обратился он к Мак-Грегору.

– От чего же это я, по слухам, отрешился? – спросил тот.

– Кто знает? – сказал Мозель усмешливо, но дружелюбно. – Вот взгляните-ка на этих женщин. – Он обернулся к двум женским фигурам работы Жермены Ришье, легонько похлопал по бронзе рукой: – Они полны внутренней силы, ибо воплощают отрешенность от себя. Самоотречение.

Кэти засмеялась:

– В жизни не слышала подобной чепухи.

– Я говорю серьезно,- сказал Мозель, по-прежнему улыбаясь. – Вы, Кэти, не понимаете французов.

Но Кэти досадливо отмахнулась:

– Вы просто умничаете.

– Я ведь читал досье Мак-Грегора, – заметил в ответ Мозель.

Вызванный нажатием кнопки, явился слуга, взял опустевшие бокалы. Над зеленой бухтой Ла-Напуль одноглазо и огромно вставала луна. Слуга сказал: «Вечерние известия, мосье» – и, войдя с веранды в кабинет, включил телевизор.

В английском, стерильно-чистом кабинете Мозеля они сели у горящего камина – этот анахронизм оказался весьма кстати весенним ривьерским вечером. И вечер не сулил никаких тревог. Но внезапно на экране появились полицейские в противогазах, точно алебардщики в шлемах с опущенным забралом. И точно на бунтующих средневековых крестьян, ринулись они по тускло освещенному парижскому бульвару на студентов, столпившихся за примитивными баррикадами у площади Эдмона Ростана (после того как, по словам комментатора, их прогнали со двора Сорбонны).

– Да тут бойней пахнет, – проговорила Кэти, выпрямляясь в кресле.

Она и Мак-Грегор напряженно стали вглядываться в растрепанные фигуры сбитых с ног, окровавленных, потерявших сознание людей, которых волокли к полицейским фургонам. Но нигде в этой каше не видно было изувеченной Сеси.

– Надо позвонить тете Джосс, – сказала Кэти.

– Ничего с Сеси не случится, – сказал Мак-Грегор, вдруг опять обретая уверенность в надежности и крепости ее локтей и коленок.

– О, пожалуйста, – сказал Мозель, узнав, в чем дело. Он набрал Париж, дозвонился до тети Джосс. – Алло, тетя Джосс. Говорит Ги Мозель. Прошу прощения, если разбудил вас – время позднее, но Кэти хочет узнать, как там Сеси.

Кэти взяла трубку, а Мак-Грегор – вторую, дополнительную.

– Мне кто-то позвонил и сказал, что Сеси в восемь часов арестовали во дворе Сорбонны, – услышали они голос тети Джосс.

– А куда увезли, сказал? – спросила Кэти.

– Я не уточнила, Кэти, душенька. Я ведь знаю, что ее отпустят, лишь только выяснится, кто она такая.

С тяжким вздохом – как же безнадежно отстала от жизни тетя Джосс! – Кэти спросила ее, кто был звонивший. Но и этого тетя Джосс «не уточнила».

– Если будут какие-нибудь вести, позвоните мне сюда, – сказала Кэти и дала номер телефона. – И пожалуйста, тетя Джосс, в следующий раз спрашивайте, кто звонит.

– Хорошо, Кэти, душенька.

Положив свою трубку, Мак-Грегор сказал Мозелю, что хотел бы еще ночью вернуться в Париж. Если бы узнать, в котором часу ближайший рейс Ривьера – Париж, и если бы Мозель смог доставить его в Ниццу, в аэропорт, откуда летают рейсовые самолеты…

– Быть может, этого и не потребуется, – сказал Мозель. – Ее, вероятно, увезли в полицейский участок на Сен-Сюльпис. Подождите минутку, я выясню.

– Хорошо, – сказал Мак-Грегор. – Но все же надо бы вернуться в Париж.

– Погоди, – сказала Кэти… – Возможно, у Ги это проще получится.

Проще – означало нажать на рычаги инстанций по нисходящей. Мак-Грегор слушал, как, узнав номер участка на Сен-Сюльпис, Мозель говорит затем с одним, с другим полицейским чином и добирается наконец до нужного ему человека. Есть ли среди арестованных студентов une anglaise Сесилия Мак-Грегор? Заминка на том конце провода; Мозель резким тоном велел полицейскому проверить по спискам и после краткой паузы кивнул. Прикрыл рукой микрофон трубки.

– Она в участке на Сен-Сюльпис, – сказал Мозель. – Но их хотят перевезти в Нотр-Дам-де-Шан.

– Как она там? Не ранена?

Опять жесткие слова в трубку; оказалось, что Сеси цела и невредима.

– Хотите, я устрою, чтобы ее выпустили? – обратился Мозель к Мак-Грегору, и тому пришлось по душе, что вопрос обращают к нему, хотя ответила за него Кэти:

– Ну конечно!

Мозель спросил в трубку, достаточно ли его, Мозеля, слова для немедленного освобождения девушки. Или же придется позвонить министру? Выслушав ответ, Мозель опять прикрыл трубку ладонью, сказал:

– Он говорит, что им приказано выдворять из Франции всех иностранцев, участвующих в демонстрациях. Он согласился выпустить ее сейчас безотлагательно, но говорит, что, если начнут следствие, заведут дело, тогда ей будет грозить высылка из Франции.

– А вы можете устроить так, чтобы не было следствия?

– Могу. Но это лучше не по телефону.

– Все равно мне надо ехать, – сказал Мак-Грегор, переглянувшись с Кэти.

– Ги, простите, ради бога, – сказала Кэти.

– Ну, о чем речь. Но прошу вас, не тревожьтесь. Я позабочусь, чтобы не было ни следствия, ни дела. Утром сразу же отправимся. Вас это устраивает? – спросил Мозель Мак-Грегора. – Хотите, вылетим в Париж сейчас же. Только все равно я ничего не смогу там сделать до утра.

– Нет, нет. Вполне устраивает, – сказал Мак-Грегор. – Большое спасибо.

– Временами просто беда с нашей Сеси, – сказал Мозель, как бы изымая Сеси из-под отцовского крыла и беря под свое покровительство – и это резнуло слух Мак-Грегора.

Кэти и Мак-Грегор сошли вниз и легли спать, намеренно не обменявшись ни словом о Сеси. К чему ссориться? А ранним утром, хрустально-чистым на четырехкилометровой высоте, они плавно понеслись от моря над голубой полосой Роны, и к девяти часам Мозель доставил их к тете Джосс. Он сказал, что тотчас отправится улаживать дела Сеси, но на это может потребоваться время, так как сегодня суббота.

– Приходите-ка обедать в понедельник на Пийе-Виль, – сказал он Мак-Грегору, – и я сообщу вам, что смог выяснить относительно курдских денег.

– А где это Пийе-Виль? – спросил Мак-Грегор. – И что это такое?

– Это улочка между улицами Лафайета и Лафита, – пояснил с улыбкой Мозель, – сразу за бульваром Османна. Дом пять, подъезд «А». Позвоните и не удивляйтесь, если прождете несколько минут, пока спустятся и откроют. Это мой личный вход.

Мак-Грегор поблагодарил Мозеля за хлопоты и за гостеприимство. Поцеловав Кэти, Мозель уехал, а они принялись колотить в деревянные ворота, будить Марэна. И пока Марэн там у себя натягивал штаны, они молча ждали – говорить по-прежнему было не о чем.

Сеси не только оказалась дома, но и встала уже и сидела за завтраком у тети Джосс, когда Кэти оповестила в холле о своем прибытии. И Сеси выбежала к ним, вытирая салфеткой слегка вспухшую губу.

– Что это у тебя? – спросила Кэти, коснувшись пальцами ее лица.

– А-а, локтем кто-то двинул, – отмахнулась Сеси.

– Полицейский?

– Не знаю. Не разобрать было в суматохе.

– Тебе ведь велели держаться в стороне.

– Я и держалась, – возразила Сеси. – Стояла во дворе – на лестнице, под статуей Виктора Гюго, а они как налетели и погнали меня вместе со всей толпой. Одного парня сграбастали, а заодно и меня. Вот и все.

– Тебе повезло – могли избить как следует и бросить на месяц в тюрьму, – заметила Кэти.

– Ну что ты, мама! Меня и не допросили даже.

– Потому что за тебя похлопотал Ги Мозель.

Сеси удивилась, затем возмутилась:

– Ах, вон оно что! А я думала, это потому, что из студенток одну меня арестовали.

– Ги поехал сейчас заминать дело: если начнется следствие, тебя вышлют из Франции.

Сеси на мгновение опешила, затем сердито проговорила:

– К черту Ги Мозеля! Я не знала, что это его стараниями. – Она повернулась к отцу: – Вчера вечером неожиданно явился Таха.

– Куда? К нам?

– Да. Он наверху, спит, – сказала Сеси.

– Как он тебя разыскал? – спросила Кэти.

– Да я ему писала из Парижа раза два. Но он не ко мне, он тебя хотел видеть, – сказала Сеси отцу.

– Этого лишь недоставало, – сказала Кэти. – Единственно этого! Но здесь у нас он не останется, так что и не приглашай его, Сеси.

– Он и не собирается. Ему тут надо разыскать одного иракского курда, с медицинского факультета, но вчерашние беспорядки помешали.

– Вот и ступай разбуди его, – сказала Кэти.

– А тебя сегодня утром тоже спрашивали, – сказала ей Сеси. – Тот мегрикский богач, сын ильхана. По телефону.

– Дубас?

– Да. Я без тебя не стала говорить ему, где ты и что ты. Притом их с Тахой надо держать подальше друг от друга.

– Слышал, как твои курды действуют? – Да, Мак-Грегор слышал. – Они не только последовали за тобой в Париж, но и привезли с собой свои дурацкие распри.

– В Париже им не развернуться, – успокоил Мак-Грегор.

– Ты уверен? Они приехали за этими деньгами. А будучи курдами, они ни перед чем не остановятся для достижения цели.

Кэти ушла из холла в кухню – сказать мадам Марэн, чтобы та приготовила им завтрак.

– Почему она так всполошилась? – спросила Сеси отца.

– За тебя тревожится… – ответил Мак-Грегор.

– Но отчего она так вдруг взъелась на Таху, еще и не увидав его?

– Не в Тахе дело.

Мак-Грегор знал, что Кэти, собственно, рада видеть Таху. Оба они остались к Тахе навсегда привязаны – почти так же крепко, как к своим детям, хоть Кэти и не пожалела трудов, чтобы разлучить с ним Сеси. Но теперь хватало и других поводов для тревоги.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Когда Таха спустился вниз, он выглядел так, будто сейчас только пришел пешком из горной деревушки. На нем была тоненькая спортивная куртка с коротковатыми рукавами и серые дешевые штаны, мятые, как бумажный мешок. Но молодые глаза Тахи смотрели твердо, бесстрастно, замкнуто и зорко.

– В Париже не годится щеголять вот так, – заметила ему Кэти.

– Я не хочу платить шестьдесят франков за пару французских брюк, – ответил Таха.

– Я дам тебе деньги, – сказала Кэти.

– Спасибо, тетя Кэтрин, – слегка поклонился Таха в знак отказа, и Кэти проговорила раздраженно:

– Что ж, вольному воля.

– Ну, как отец твой? – поспешил спросить Мак-Грегор. – Ничего мне не передавал?

– Велел только сказать вам, что не одобряет моей поездки во Францию, – ответил Таха. – Но это и передавать не надо, вы и так знаете.

– Как тебе удалось получить иранский заграничный паспорт?

Таха подался вперед, сказал вполголоса:

– Ливанский.

– А французские деньги где ты достал?

– У меня их совсем немного.

– Но все же, как ты их раздобыл?

– Думаете, дядя, мы их украли?

– Вот это и скажи мне.

– Не все ли равно, – ответил Таха со смешком.

– Я ухожу мыться, – прервала Кэти их разговор, – но прежде будь добр сказать мне напрямик, зачем ты приехал в Париж.

Таха перевел взгляд с Мак-Грегора на Кэти.

– Я подумал: следует помочь дяде Айвру. Но я не хочу говорить об этом в доме.

– Это еще почему?

– Сеси говорит, у ваших стен есть уши. Пожалуйста, не спрашивайте меня, тетя Кэтрин, о серьезных вещах.

– В таком случае вам с дядей лучше переговорить на улице, – сказала Кэти. – Там никто не подслушает ваших секретов.

– Вы правы.

Кэти ушла, и Мак-Грегор понял: она отправилась наверх, чтобы учинить допрос Сеси, занятой мытьем волос. Кэти хочет удостовериться, что Тахе не удалось в один вечер вновь оживить в Сеси влюбленность, столь опасную год назад.

Таха проводил Кэти взглядом. Но и после ее ухода он не стал ничего говорить, пока, выйдя за ворота, они не зашагали к бульвару Сен-Жермен.

– Вы ведь не знаете: две недели назад, когда отец проезжал через хелалийскую деревню, в него стреляли и ранили в грудь.

Мак-Грегор застыл, как застывают на месте персы при известии о катастрофах, болезнях, смертях.

– Нет. Не знаю. И как он теперь?

– Стреляли из малокалиберного карабина, пуля прошла насквозь и кусочек ребра вышибла. Но обошлось.

– А кто стрелял?

– Полоумный изувер-калека по имени Ками Белуд. А затем хотел удрать в отцовом джипе, но мои родственники застрелили его – и глупо сделали.

Они шли бульваром; мимо плыли «симки», «ситроены» и «пежо» – густо, как семга, идущая вверх по реке, к потаенному нерестилищу.

– Лучше было оставить этого тупого ишака в живых. Прижать бы его – он бы нам все рассказал. Тратить на такого пулю есть смысл, только если требуется ему рот заткнуть.

Сам-то Таха сумел бы сдержать палец на курке, но родня его, пояснил он, состоит не из революционеров, а из людей старозаветных, необузданных, расходующих свой запал на глупую месть.

– Руку Белуда явно кто-то направлял, – сказал Мак-Грегор. – Сама она не поднялась бы у него.

– Теперь уже не узнаем, кто стоял за этим: американцы, англичане, иранцы или турки. Но так или иначе, а организовал покушение ильхан. Старый пес прислал в Париж сына. Они с вас глаз теперь спускать не будут.

– В Париже – не в горах.

– Хоть и в Париже, а все равно остерегайтесь, – как бы вскользь сказал Таха.

– Остерегаться чего? Что они могут мне сделать?

– Каждый здешний курд наверняка уже знает, что вы разыскиваете пропавшие деньги. Причем знает, что на эти деньги будет куплено оружие.

– С самого начала было ясно, что огласки не избежать, – сказал Мак-Грегор.

– А если не остережетесь – не избежать и того, что деньги и оружие в конце концов достанутся ильхану.

– Не будем об этом, Таха. Это на ответственности Комитета…

– Ильхан нацелился прибрать Комитет к рукам.

– Каким образом?

– Оттеснив кази и моего отца. Загнав их подальше в горы. Почему, думаете, тот юродивый стрелял в отца? Это ильхан – для устрашения.

Свернув у «Одеона», они улицей Расина подходили теперь к Латинскому кварталу. В конце бульвара Сен-Мишель собралась небольшая демонстрация: на всем левом берегу ощущалась в людях взбудораженность. Боковые улицы на их пути густели полицейскими на мотоциклах, солдатами отрядов безопасности, жандармами, как шахматными фигурками доска. В дверях boulangerie (булочной (франц.)) стояла булочница с кошкой на руках; кивнув на полицию, она горько пожаловалась Мак-Грегору:

– Весь квартал окружили. Укупорили нас со студенческим сбродом. И теперь этот сброд начнет бить у меня стекла.

– Думаю, нам благоразумней будет убраться отсюда, – сказал Мак-Грегор Тахе. – Вряд ли ты захочешь, чтобы полиция пригляделась поближе к твоим документам.

– Проводите меня в метро, которое идет на… – Таха достал клочок бумаги из кармана куртки: – На Вожирар.

– Зачем тебе туда?

– Там Хаким живет, студент-медик, у него комната возле мастерских на улице Вожирар, – прочел Таха по бумажке.

Войдя в ближайшую станцию метро, они остановились на лестнице и стали разбираться по висящей большой карте. Определили маршрут, затем Мак-Грегор проводил Таху на платформу и в ожидании поезда спросил, не нужны ли ему деньги.

– Нет, дядя Айвр. Не нужно ничего.

– Как долго ты намерен пробыть здесь?

– Это от вас зависит, – сказал Таха, – от того, удастся ли вам спасти деньги.

Мак-Грегор вздохнул. Он посадил Таху в поезд на Монпарнас, проводил его взглядом – запертого в стеклянной парижской клетке паренька, садящегося на скамью среди продавцов, машинисток, клерков европейского большого города. Казалось, Таха ничего вокруг не замечает – словно нет в Париже ничего такого, на что стоило бы тратить внимание.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Пийе-Виль оказалась кривой, как козья ножка, улочкой. На одном ее конце Ротшильды только что выстроили коробку из камня и стекла для своего коммерческого банка. На другом конце тяжелели твердыни Национальной страховой компании, возведенные полвека назад. В промежутке стояли друг против друга два типично парижских дома. На одном, на старой медной дощечке Мак-Грегор прочел: « L. F. amp; Cie», то есть «Братья Лазар и компания», вторая знаменитая банкирская фирма Парижа. Дом же, стоящий напротив, был снабжен табличкой размером с визитную карточку, и на табличке значилось: «Мозель». Дом был высокий, красный, изобиловал окошечками.

Мак-Грегор позвонил, подождал, и ему открыл старик в кожаном фартуке. Не говоря ни слова, он провел Мак-Грегора в превосходно сохранившийся салон в стиле Луи-Наполеона, пахнущий полиролем. Затем старик скрылся на минуту, а вернувшись, пригласил в широкий лифт, и они поднялись на верхний этаж, точно в другой мир. У коридоров с серомасляными стенами, толстыми коврами, крашеными дверями, у всех поверхностей был стерильный мозелевский вид. Мак-Грегор услышал стук пишущих машинок, но они звучали почти по-домашнему, а столовая, в которой ждал его Мозель, напоминала красивую голландскую кухню – неярко белая, с кафельным черно-белым полом и приятным глазу голландским очагом.

– Я перед обедом обхожусь без аперитивов, – сказал Мозель. – Но вы, если желаете рюмочку…

Мак-Грегор отрицательно качнул головой.

– Итак, прошу к столу, а затем посетим «Сеньорию», я там сведу вас с человеком, могущим помочь. Разумеется, я исхожу при этом из предположения, что от меня требуется лишь одно: дать вам направление, в котором нужно действовать.

– Совершенно верно.

Они сели за стол с клетчатой скатертью и туго накрахмаленными белыми салфетками, и женщина в белом халате подала белый луковый суп.

– Меню у нас здесь для всех единое, – сказал Мозель, – но если что-нибудь вам не по вкусу, то не насилуйте себя – придумаем, чем заменить.

– Я не привередлив, – сказал Мак-Грегор.

– Прежде чем обсуждать что-либо, – продолжал Мозель, осторожно пробуя суп, – я желал бы в порядке сугубо конфиденциальном выяснить одну деталь. Она то и дело всплывает в связи с вами. – Он улыбнулся Мак-Грегору обезоруживающей улыбкой.

– Пожалуйста.

– Мне это совершенно все равно и ничего для меня не меняет, но я не люблю действовать, не уяснив ситуации.

– Понимаю, – сказал Мак-Грегор, зная уже, о чем пойдет речь.

– Верно ли, что тех турок убили вы – лично вы?

– Да, верно, – сказал Мак-Грегор.

Мозель поглядел на него с любопытной улыбочкой, словно ожидая дальнейших объяснений. Но Мак-Грегор молчал, и Мозель проговорил:

– Поразительно. Вы продолжаете меня удивлять.

– А в какой связи находится это с курдскими деньгами? – спросил Мак-Грегор.

– Человек, с которым вы сегодня встретитесь, – турок, полковник Сероглу.

– Фамилия вроде бы греческая.

– Нет. Самый, что ни на есть, турок, – сказал Мозель. – Представляет в Европе турецкую контр какую-то там службу и располагает удивительно крупными средствами. Часть этих ассигнованных ему средств исходит, вероятно, от американцев, хотя он их явно не терпит. Так вот, он может вам задать тот же вопрос, что и я.

– Но при чем здесь турок? Какое он имеет отношение к курдским деньгам?

– В руках у Сероглу все документы, которые были у вашего курдского приятеля – у того исчезнувшего юноши.

И Мак-Грегор понял, что напрасен был его молчаливый зарок не иметь больше дела с турками. Он спросил Мозеля, каким образом попали документы в руки именно к туркам.

– Понятия не имею, – пожал плечами Мозель. – Документы-то попали, но не деньги.

– А деньги где сейчас, вы не знаете? – спросил Мак-Грегор.

– В одном из парижских банков. Точнее, в парижском филиале одного из иранских банков – фарсского.

– Название мне незнакомо.

– Это частный банк, филиал основан в Париже лет двадцать тому назад.

– Но какой же курд стал бы помещать эти деньги в иранский банк – идти на такой риск?

– Об этом я не подумал, – ответил Мозель.

Пустую тарелку Мозеля убрали, унесли недоеденный суп Мак-Грегора, и он рассеянно уставился на поданную форель.

– И еще одно скажите мне, – произнес Мозель, наливая Мак-Грегору стакан швейцарского виноградного сока. – Если вам удастся получить эти деньги, то что вы, собственно, с ними намерены делать?

– Вернуть их курдам, – ответил Мак-Грегор.

– Так. Но для чего им нужны эти деньги? Для уплаты за приобретенное оружие?

– Это меня не касается.

– Это очень может вас коснуться, – сожалеюще пожал Мозель плечами. – За документами вашего юного курда охотятся также двое здешних торговцев оружием. Одного из них, голландца, зовут Сеелиг, а второй, компаньон его,- англичанин по фамилии Стронг или Форт. (Strong – сильный (англ.). То же значение у французского слова forte. – Здесь и далее примечания переводчика.) Что-то в этом роде. Вам приходилось о них слышать?

– Нет.

– Они-то о вас слышали. Они – так называемые сбывалы-заморщики. Вам понятен этот наш арготизм?

– Нет.

– Они шныряют по военным учреждениям Европы, по конторам фабрикантов оружия и затем сбывают за море все, что только попадет им в руки: устарелые реактивные самолеты, списанные танки, минометы, боеприпасы, винтовки, автоматы, – словом, что угодно. Они в курсе всего происходящего в сфере этого бизнеса. Все эти военные излишки большей частью идут в Африку и на Ближний Восток, но кое-что достается и клиентам вроде ваших друзей.

– И эти торговцы как-то связаны с Сероглу? – спросил Мак-Грегор.

– Нет, просто им нужны находящиеся у Сероглу документы. – Мозель нажал кнопку звонка. – Вас, вероятно, начинает уже удивлять, почему все так заботятся о документах, о соблюдении юридической видимости. – Мозель подождал, пока вызванная прислуга не ушла. – Но в таких делах все, даже правительства, нуждаются в фасаде законности. Чем сомнительнее сделка, тем юридически легальнее она должна выглядеть. Так что вы немногого добьетесь, если не пожелаете включиться в эти ожесточенные правовые тяжбы.

– Подобный метод мне небезызвестен, – сказал Мак-Грегор.

– Вот и хорошо. Прежде всего выясните, чего можно добиться от полковника Сероглу. Но, прошу вас, будьте осторожны. Он турок весьма целеустремленный.

Обед завершили небольшим бифштексом с горсткой зеленых бобов, запили красным виноградным соком. Кофе к обеду в меню не предусмотрен, сказал Мозель и предложил Мак-Грегору подождать в нарядно-стерильной приемной, рядом с которой помещалась туалетная, а сам исчез. Вернулся он, одетый в верховой костюм – бриджи, свитер с невысоким воротом и старую куртку с рваными локтями и карманами.

– Пойдемте, – сказал он, и сверкающий бронзой лифт спустил их в подземный гараж, к «роверу» Мозеля. Мозель повел машину улицей Лафайета и дальше, за Восточный вокзал, за старые мясницкие проезды, мимо ненужных Парижу новых скотобоен. По авеню Жана Жореса они поднялись к Пантену; на фоне безобразного здесь города резко выделялась старинная окраинная церковь. Мак-Грегор думал, что «Сеньория» – банк или какое-нибудь общественное здание. Но оказалось, что это небольшой стадион в Пантене, парижском рабочем пригороде.

Мозель въехал в главные ворота, провел машину за игровое поле, к арене с черным гаревым покрытием. Там уже дожидался конюх в английской каскетке, держа на поводу мохнатого нервного пони. Хвост у пони был заплетен в толстый черный жгут.

– Расплетите, – коротко приказал Мозель.

– Но он его весь унавозит, – возразил конюх.

– А вы не давайте. Стегайте по крупу всякий раз, когда забудет поднять хвост.

Конюх расплел жгут, а Мозель снял с себя куртку и внезапным движением накинул ее пони на голову. Сердито мотнув мордой, пони сбросил куртку прочь, и Мозель стегнул его хлыстом по кончикам ушей. Затем, с помощью конюха, он завязал пони глаза этой курткой, крепко опоясав сверху морду резиновым багажным кольцом.

– Смысл сей операции, – пояснил он Мак-Грегору, – в том, чтобы отучить лошадь от привычки давать ненужный крюк при повороте – привычки негодной и крайне неприятной при игре в поло. Куртка пахнет мной, и пони знает, что это хозяин велит. Причем выполнять повеление надо вслепую. И всякий раз при отказе выполнить беспрекословно он получает удар по ушам.

Мак-Грегор слушал с интересом, однако то и дело поглядывал кругом, на чистенький, но пустынный старый стадион. Странное место для встречи с турецким полковником.

– Сероглу сейчас прибудет, – заверил Мозель. Бросил лукавый взгляд на Мак-Грегора. – А вы напрасно скрытничаете с Кэти, – сказал он неожиданно. – Дело, конечно, не мое но неразумно так вести себя с женщиной, даже если прожил с ней много лет. Вас не сердят мои слова?

– Нет, отчего же, – натянуто сказал Мак-Грегор.

Мозель вскочил в седло, задками сапог сжал вздрагивающие лошадиные бока, и пони прянул в воздух всеми четырьмя мохнатыми ногами. Мозель резко натянул правый повод, и ничего не видящий, разгневанный пони загалопировал боком. Мозель стегнул его по ушам и стегал не переставая, пока пони не подчинился поводу. Мозель стал гонять пони по гаревому кругу, обучая поворотам, а Мак-Грегор глядел не отрываясь. Всадник и лошадь не давали друг другу спуска. Пони шарахался по всей арене, пока Мозель не повел его вплотную к деревянному забору, и тут уж всякий раз, когда пони поворачивал чересчур широко, он с размаху ударялся о забор.

– Своего рода религиозное воспитание, – подъезжая, сказал запыхавшийся Мозель. – Веруй! Иначе – суровая кара.

– Мистер Мак-Грегор.

Мак-Грегор не заметил, как рядом появился подтянутый человек небольшого роста – метр пятьдесят пять примерно, – хрупкий и нервный на вид, но как бы раз навсегда решивший превозмочь эти свои слабости. Он был в двубортном пальто верблюжьей шерсти и держался очень прямо, как свойственно держаться низкорослым людям.

– Сероглу – Мак-Грегор, – торопливо проговорил Мозель и опять погнал лошадь по кругу. Сероглу церемонно пожал руку Мак-Грегору.

– Вы, судя по внешности, не военный, – сказал он. – А я опасался, что столкнусь с солдатом.

– Но ведь вы сами военный.

– Да, но не люблю иметь дело с военщиной. Предпочитаю людей интеллигентных… Ну и выездка! – заметил он, глядя, как Мозель сражается с лошадью. – Чего он от нее хочет?

– Хочет отучить ее от неправильной манеры поворачивать, – сказал Мак-Грегор.

– У Мозеля страсть переиначивать природу, – проговорил Сероглу, воинственно и твердо вставая своим щуплым телом на защиту природы. – А знаете ли вы, что мой сын учится там же, где и ваша дочь? – спросил он.

– Нет, не знаю.

– Дочь ваша не является домой с нигилистическими идеями? Не намерена все сокрушить?

– Нет, – сказал Мак-Грегор. – До таких крайностей дело не доходит.

– Второй мой сын – школьник, учится в Эколь Альзасьен. Они собираются захватить здание этой своей школы. Еще неделя, говорит сын, и все учебные заведения Франции, в том числе и эта школа, окажутся в руках учащихся. Не знаю, что и делать, и хотел спросить у вас, что вы предпринимаете, дабы уберечь дочь.

– Эта проблема еще передо мной не вставала, – уклончиво ответил Мак-Грегор.

– Я боюсь, что при разгоне демонстрации полиция искалечит моих сыновей. Они оба невысокие, в отца.

И от недобрых предчувствий Сероглу передернулся всем телом. Он отошел от забора, давая дорогу возвращавшемуся Мозелю. Пони был весь в мыле и черной пыли, из ноздрей пыхало горячо и влажно. Опять он вскинул мордой, пытаясь сбросить куртку, и Мозель несильно хлестнул его по шее. Затем спрыгнул наземь, убрал куртку, ласково погладил пони по голове, нашептывая что-то – по-английски, не по-французски – в возмущенно прядающие уши.

– Вот вы и встретились, – сказал Мозель, взяв у конюха полотенце и вытирая потное лицо. – Не справлялись у него, Мак-Грегор, как это он добыл курдские бумаги?

– Нет еще.

– Так все же каким образом они вам достались, Кемаль? – обратился Мозель к Сероглу, вытирая полотенцем ноги лошади.

– Самым законным, – ответил тот. – Манаф Изат, владелец документов, был гражданином Турции. Поэтому французская служба безопасности передала нам его документы.

– А как они попали в руки службы безопасности? – спросил Мак-Грегор.

– Манаф умер в больнице, в Лионе, от брюшного тифа, и полиция, изъяв документы, известила нас. Тут нет никаких тайн.

– Никаких тайн никогда и ни в чем – да, Кемаль? Все по закону, – усмехнулся Мозель. – Все открыто с обоих концов – глядите и убеждайтесь.

– Так точно.

– Но я должен подчеркнуть, – сказал Мак-Грегор, – что ни деньги по аккредитивам, ни документы не принадлежали Манафу лично.

– Откуда вам это известно? – спросил Сероглу.

– Мне известно, что и документы и деньги принадлежат курдскому Комитету.

– Об этом Комитете я знаю, – сказал Сероглу. – Но какое вы имеете к нему отношение?

– Я уполномочен действовать от его имени, – сказал Мак-Грегор. – И я хотел бы получить документы обратно.

– А деньги где находятся, вы знаете? – спросил Сероглу.

– Разумеется, знаем, – вмешался Мозель. – И хотя документы у вас, Кемаль, но денег из фарсского банка вы не получите, не доказав прежде свои права на них согласно французским законам.

– Но с другой стороны, – возразил Сероглу, – никто не может получить эти деньги без находящихся у нас документов. Фарсский банк дал мне в том письменное заверение.

– Документы принадлежат Комитету, – сказал Мак-Грегор. – И не вижу, какое вы имеете право задерживать их у себя.

Разговаривая, они подошли к машине Мозеля, и Мозель взялся за ручку дверцы, точно торопясь уехать или желая, чтобы Сероглу поскорей перешел к сути дела.

– Передать документы мы можем, мистер Мак-Грегор, только на двух условиях, – сказал Сероглу.

– Так назовите же их, – сказал Мозель.

– Вы можете получить документы с тем условием, что любое использование этих денег должно быть одобрено правительством Турции.

– Это невозможно, – возразил Мак-Грегор. – Об этом не может быть и речи.

Будто не слыша, Сероглу продолжал:

– Мы настаиваем также на том, чтобы убийцы, застрелившие двух наших солдат на границе близ Синдоя, были переданы турецким властям в городе Сарай, где они предстанут перед судом.

Мозель встретил эти слова смехом, а Мак-Грегор покраснел.

– Курды никогда не согласятся на такие условия, – сказал Мак-Грегор, – и вы прекрасно это знаете.

Мозель открыл дверцу «ровера».

– Это ваше последнее слово, Кемаль?

– Что же еще я могу сказать? – проговорил Сероглу удрученно. Затем протянул Мак-Грегору маленькую хрупкую руку и улыбнулся: -Не будем ссориться из-за чужих денег. Я хотел бы, чтобы мой сын подружился с вашей дочерью, и хотел бы, чтобы мы встретились в семейном кругу и обсудили, как нам лучше оградить детей. Я восхищаюсь английскими методами…

– Да-да, – сказал Мак-Грегор.

– Могу я позвонить вашей жене? – спросил Сероглу.

Но Мозель не дал кончить разговор – тронул машину с места и без дальних слов выехал из ворот, небрежно помахав Сероглу на прощанье и оставив маленького полковника одного на пустом стадионе.

– Прошу прощения, что прервал ваш разговор, – сказал Мозель, направив машину по авеню Жана Жореса, – но это лучший способ вести дела с Сероглу. Он всецело преданный своему делу турок, все же остальное у него – камуфляж.

– Но почему он держался так дружески? В надежде, что ли, выудить у меня какие-то сведения?

Мозель отрицательно качнул головой.

– Сероглу хочет, чтобы его в Париже любили и уважали. Что же до тех убитых турок, то можете об этом не тревожиться в связи с Сероглу. То есть в моральном плане. В свое время Сероглу сам отправил на тот свет немало своих соотечественников… Действительная проблема ваша, – продолжал Мозель, видя, что Мак-Грегор молчит, – заключается в том, как обойтись без этих документов вообще.

Мак-Грегор понимал: Мозелю хочется, чтобы его попросили о помощи; но у Мак-Грегора как-то язык не поворачивался просить.

– Вам могли бы кое в чем помочь эти дельцы – голландец с англичанином, – сказал Мозель. – Да они почти наверняка сидят уже дожидаются у вас в гостиной.

– Не думаю, чтобы тетя Джосс их впустила, – сказал Мак-Грегор.

– Не будьте в этом столь уверены. Тетя Джосс – весьма проницательный призрак. Они хотят к вам наведаться, и на вашем месте я бы их выслушал. Они, пожалуй, гораздо больше в курсе дела, чем Сероглу.

Миновали Шатле, и группа студентов, шагавших бровкой тротуара, забарабанила ладонями по крыше «ровера», крича:

– Пресса продалась властям! «Фигаро» – газетенка фашистов!

Мозель высунул из окошка голову, спросил студентов, что они делают здесь, на правом берегу.

– Флики (Flic – полицейский, шпик, сыщик (франц., разг.)) отрезали Буль-Миш, закрыли мосты, – ответили те. -Вот мы и лаем издали.

Мозель тут же свернул в ближайшую боковую улицу.

– Я высажу вас у Нового моста, – сказал он. – Не хочу застревать в неразберихе на левом берегу. Доберетесь отсюда домой, не заблудитесь?

– Ну, что вы.

– Значит, я скажу Кэти, что дал вам направление действий.

– А разве вы сейчас с ней увидитесь? – спросил Мак-Грегор.

– Она не говорила вам? – сказал Мозель, останавливая машину и высаживая Мак-Грегора. – Я жду ее в гости в четыре часа. Хочу познакомить с моей дочерью. Вероятно, Кэти уже у меня.

И раньше случалось Мак-Грегору, придя домой, обнаруживать, что Кэти куда-то ушла, но никогда еще это не казалось столь зловещим. Опустелость старого дома сулила беду. Мрамор, орех и гранит холодно осуждали. Зачем Кэти поехала к Мозелю и почему ничего не сказала? Мак-Грегор пошел опять на улицу и, выходя из ворот, столкнулся с двумя какими-то людьми. Обратившись к нему: «Мистер Мак-Грегор», они назвали себя; это были голландец Сеелиг и англичанин Стронг – сбывалы-заморщики, визит которых предсказал Мозель.

– Нас не устраивала встреча с участием Мозеля, – сказал голландец, – поскольку его посредничество – вещь дорогостоящая и совершенно излишняя.

– Что вам угодно?

Они стояли у ворот, которые закрыл за собой Мак-Грегор.

– О деле удобней бы потолковать в доме, – сказал Стронг.

– Там нельзя, – ответил Мак-Грегор. – Итак, что вам угодно?

– Но не годится же прямо на улице, – прогудел Стронг. – Тут за углом кафе. Зайдемте туда.

Шагая один справа, другой слева от Мак-Грегора, они привели его в некрашеное маленькое кафе; в глубине там стоял небольшой биллиардный стол, а на нем сидели три кошки и одышливый китайский мопс.

– Tiens… (Смотрите-ка… (франц.)) – произнес голландец и направился к мопсу. Тот зарычал и защелкал зубами, но Сеелиг невозмутимо принялся гладить его по голове, ерошить шерстку. Англичанин проворчал вполголоса:

– Да оставь ты в покое эту моську, она тебя терпеть не может.

«Кто же из них верховодит?» – недоуменно подумал Мак-Грегор. Голландец был белес до неестественности: белесые волосы и брови, белые ногти, белые ресницы – почти, но не совсем альбинос. Англичанин же играл роль грубовато-земного, добродушного здоровяка, явно им самим для себя сочиненную. Пальто снимать Мак-Грегор не стал; на вопрос, что он будет пить, ответил:

– Кофе.

– Слава богу, – сказал Стронг, – наконец-то имеем дело с англичанином. У ваших курдских друзей отвратная привычка все время плутовать и лгать нам – поскольку, по их утверждению, все европейцы лгут и плутуют с ними.

– Ас какими курдами вы имели дело? – спросил Мак-Грегор.

– С самыми разными, – пробасил Стронг. – И все они одинаково гнусного пошиба.

Мак-Грегор снова спросил, что им от него угодно.

По дошедшим до них из разных источников сведениям, начал англичанин, Мак-Грегор уполномочен курдами вести розыски денег, переведенных в Европу для закупки оружия. Не так ли?

– Отчасти, – сказал Мак-Грегор.

– Мы знаем это достоверно, – вмешался голландец. – Мы имеем тут… – Он расстегнул черную на «молнии» папку, бережно раскрыл ее на столике, – имеем предварительное соглашение, подписанное нами с курдским представителем, Манафом Изатом, впоследствии умершим в Лионе. У нас тут грузовые манифесты того, что он согласился купить, а мы – поставить.

– Списки оружия?

– А чего же другого?

– Об этой стороне дела я ничего не знаю, – сказал Мак-Грегор. – Вести переговоры об оружии я не уполномочен.

– Не уполномочены – так уполномочьтесь, – сказал голландец, – потому что у нас тут товар на двести с лишним тысяч фунтов, заказанный вашим Комитетом, но до сих пор не оплаченный. Мы ждем от вас оплаты, – ткнул голландец пальцем в бумаги, – и завершения переговоров о доставке.

Мак-Грегор поглядел на листок папиросной бумаги – тусклой, через копирку, печати – с грузовыми списками, в которые он не стал и заглядывать, не желая знать, что там за оружие.

– Но ведь это не соглашение, – сказал он. – Я не вижу здесь подписей.

Голландец отыскал в папке другой документ.

– Вот оригинал предварительных условий, подписанный Манафом Изатом.

Он подал Мак-Грегору еще один тоненький листок с машинописным французским текстом. Внизу виднелись закорючки подписей, и в числе их персидская вязь подписи Манафа. Текст гласил, что стороны договорились прийти к соглашению касательно списка товаров, составленного как отдельный документ.

– Здесь сказано лишь: договорились прийти к соглашению, – заметил Мак-Грегор. – А где же само соглашение, где контракт?

– Перед вами, – постучал Стронг пальцами по листку. – По французским законам, это имеет силу обязательства.

– Сомневаюсь, – сказал Мак-Грегор и допил свой кофе. – Так или иначе, – прибавил он, – я не могу вам помочь, поскольку это совершенно не входит в мои прерогативы.

Голландец вспыхнул было, но Стронг остановил его жестом руки.

– Минуточку, Мак-Грегор, – проговорил он. – Нам понятно, в какой вы ситуации, – сказал он интимно-доверительно, как англичанин англичанину. – Вы ведь не добыли этих денег, верно? И значит, не можете обещать нам уплату, верно?

– Допустим…

– Мы знаем, что денег этих у вас нет, – веско сказал Сеелиг. – Но если вы согласитесь соблюсти условия контракта, то мы поможем вам получить эти деньги из фарсского банка.

– Каким образом?

– Уж поверьте нам, – сказал Стронг. – Мы сможем.

Мопс залаял, и Сеелиг опять отошел к биллиарду.

– А вы, Мак-Грегор, знали, что деньги лежат в фарсском банке?

– Разумеется.

– Значит, у вас был уже разговор с полковником Сероглу, – сказал Стронг. – Но наше-то предложение не в пример выгодней.

– Беда лишь в том, что ваше предложение надо прежде поставить с головы на ноги, – сказал Мак-Грегор вставая.

– То есть?

– Если вы поможете мне получить деньги, – сказал Мак-Грегор, – вот тогда я выясню, согласны ли курды соблюсти ваш контракт. Только в такой очередности.

И, не дожидаясь новых предложений, он направился к выходу. Но голландец остановил его, и они все трое встали у дверей.

– Вам ведь не известно, кто вложил курдские деньги в этот иранский банк? – произнес голландец.

– Нет.

– Мозель вам не сказал?

Мак-Грегор качнул головой: нет.

– Тогда скажу вам я. Прежде всего никто их в фарсский банк не вкладывал. Деньги были переведены Манафом из цюрихского банка в кипрский банк Фамагусты. Знали вы об этом?

– Нет.

– Мы с Манафом согласились избрать банк Фамагусты в качестве посредника – держателя денег, пока не будут окончательно улажены детали контракта. Вы и об этом ведь не знали?

– Нет.

– Но в декабре, прежде чем успели скрепить соглашение подписью кази, банк Фамагусты был куплен консорциумом трех других банков – иранского, греческого и французского. А иранским банком в этом консорциуме как раз и является фарсский банк. Так что им не составило труда переписать курдский вклад на фарсский банк и заблокировать там. Чистая работа, верно?

– Верно. А кто организатор махинации? – спросил Мак-Грегор.

– Спросите вашего приятеля Мозеля, – ответил голландец.

Взяв Мак-Грегора по-дружески за локоть, англичанин сказал:

– Да пес с ним. Что сделано, то сделано. – И продолжал, крепко сжимая локоть: – Слушайте, Мак-Грегор. Для вас, я вижу, все это немножко китайская грамота и грязная лужа. Так что позвольте уж дать вам полезный совет.

– Я хочу вернуть курдские деньги, – сказал Мак-Грегор. – А больше тут меня ничего не интересует.

– Но эти деньги уже вложены в оружие, – сказал Стронг. – Высвободить их из сделки вы не можете, и глупо было бы пытаться.

– Пожалуй…

– Ну, и теперь вы понимаете, каким единственным путем можете спасти эти деньги? – напирал Стронг.

– Догадываюсь, – проговорил Мак-Грегор, застегивая пальто.

– Догадывайтесь на здоровье, – сказал Стронг. – Без нас вы обойтись не сможете. Теперь-то вам это ясно?

– Более или менее.

– В таком случае вам должно быть понятно, что мы предлагаем самый лучший и самый чистоплотный выход из положения, – заговорил Стронг негромко и задушевно, держа руку Мак-Грегора крепкой хваткой, – Наши грузовые манифесты абсолютно законные, осталось только договориться о доставке груза в ливанский порт. Так что предоставьте нам действовать за вас – иначе вы лишь время потеряете.

– Мне надо подумать, – сказал Мак-Грегор, освобождая локоть.

– Не слишком глубоко задумывайтесь, Мак-Грегор, а то у нас есть и другие желающие, – сказал голландец с грубым смехом.

– Помалкивай, Сили, – прогудел англичанин.

– Где можно будет с вами связаться? – спросил его Мак-Грегор.

– Здесь, – ответил Стронг. – Просто зайдете и скажите Луизе. – Он кивнул на женщину, подававшую им, и тут Мак-Грегор обратил внимание на то, что в кафе все это время не впускали посетителей. Дверь кафе оказалась заперта, и лишь теперь Луиза подошла отодвинуть засов. Уважительно приветливая, она слабо пахла артишоками и уксусом. «Одна компания», – мелькнуло у Мак-Грегора.

– Это кафе – ваше? – спросил он Стронга.

– Домишко – мой…

– А контора у вас наверху?

– Контора у меня, как у Авраама Линкольна, – под шляпой, – ответил Стронг, и странным показалось Мак-Грегору во всем этом только одно: что дверь отперли и его выпустили.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Рано утром, еще лежа в постели, он услышал, как кто-то поднимается по лестнице на верхний этаж, затем оттуда донеслись смеющиеся голоса Эндрю и Сеси.

– Там Эндрю? Я не ослышалась? – проговорила Кэти, садясь в кровати.

– Должно быть, приехал ночным поездом, – сонно ответил Мак-Грегор.

Кэти встала, пошла наверх. Мак-Грегор остался лежать – так блаженно-редкостно было чувство, что вся семья в сборе. Сверху послышался голос Кэти, сердито спорившей с Эндрю, и Мак-Грегор зарылся головой в подушку. Вернувшись в спальню, Кэти сообщила самым своим сухим и бесцветным английским тоном:

– Через месяц у него экзамены за первый курс, а он мне говорит, что приехал в Париж понаблюдать события.

– Не волнуйся, – сказал Мак-Грегор, по-прежнему лежа. – Эндрю ни разу в жизни не проваливал экзамена. И сейчас сдаст все благополучно.

– Он не собирается сдавать, – сказала Кэти, стоя в дверях ванной и обвиняюще глядя на мужа. – И вовсе не хочет учиться там на втором курсе. Так что вставай-ка и покажи, что ты отец.

Мак-Грегор приподнялся, сел на постели.

– Он это всерьез?

– Кто его разберет? – отозвалась Кэти из ванной. – Кто знает, какую дурацкую выходку готовит нам этот светлый ум. – Но тут ее холодно-саркастический тон дал трещину, и Мак-Грегор услышал, как она гневно бормочет: «Господи, до чего ненавижу своевольников».

Мак-Грегор понял, что это пущено в его собственный адрес. Он стал молча бриться, молчала и Кэти в ванне. Но между ними легла уже тень ссоры – ссоры, которой они избежали вчера, когда Кэти вернулась от Мозеля домой после ужина, и Мак-Грегор не стал ее ни о чем спрашивать, и она ни о чем ему не рассказала.

– Когда ты ездил к нему в Оксфорд, говорил тебе Эндрю, что уйдет из Бейлиола? – спросила Кэти одеваясь.

– Не в столь категорической форме.

– Он утверждает, что говорил. Почему ты не сказал мне?

– Я, право же, не думал, что это у него так серьезно.

– Он говорит, что объяснил тебе. Что именно объяснил? – допытывалась Кэти, подойдя к постели.

– Он сделал несколько едких замечаний о Бейлиоле, – сказал Мак-Грегор. – Вот и все, что я помню.

– Так потрудись отговорить его от этого идиотства, – сказала Кэти тоном приказа, и они пошли вниз завтракать.

Эндрю уже сидел за столом, читал Сеси вслух утренние газеты, и отец не стал начинать с сыном разговор, пока не позавтракали и Сеси не пошла проведать тетю Джосс, а Кэти не ушла одеваться – ей надо было ехать куда то на Фобур Сент-Оноре или на авеню Монтеня, в дом мод или в парикмахерскую.

– Париж накануне гигантского переворота, – сказал Эндрю. – И я хочу это видеть. Вот и все.

– А как же экзамены? Не сдашь – тебя ведь исключат.

– Я и не собираюсь их сдавать, – ответил Эндрю.

– Но почему же?

– Я тебе уже говорил. Бейлиол – семинария для подготовки политических жрецов, а мне это незачем.

– Во всяком университете обучение вначале кажется лишенным смысла, – сказал Мак-Грегор как мог спокойно. – В Кембридже на первом курсе я считал, что уже знаю куда больше, чем меня смогут научить. Потребовался еще год, чтобы я понял, как мало, в сущности, я знаю.

– Ты изучал естественные науки, а это другое дело.

– Ход познания один и тот же.

– Пусть так, – сказал Эндрю. – Но я ведь как раз и не хочу познавать то, чему меня там учат. Я вкусил уже – и сыт по горло. Я останусь в Оксфорде, только занявшись одной из естественных наук, как ты, или даже математикой. Никаких гуманитарных, никаких этических наук и политических…

– И думаешь, ты сможешь вот так с маху переключиться на естественные?

– Если уж решу остаться.

– Какую же науку ты изберешь?

– Вопрос не в этом, – спокойно ответил Эндрю, зная (да и оба они знали), что осилит любую науку, которой захочет заняться.

– Мало смысла в таком методе выбора образования.

– Знаю, – ответил Эндрю. – Потому и предпочел бы просто бросить всю музыку…

– «Просто бросить» я тебе не позволю, – сказал Мак-Грегор. – И не рассчитывай на мою покладистость.

– Не тревожься. Я глупостей делать не буду. Хочу только, пока не поздно, изменить свой выбор. Позволь мне понаблюдать здесь события, а затем я решу, как мне быть.

– Хорошо, – сказал Мак-Грегор помолчав. – Оставайся пока. Но оставляю тебя единственно с тем, чтобы иметь возможность разубедить.

– Это пожалуйста, – рассмеялся Эндрю. – А сейчас я прямо в Сорбонну. Сеси говорит, там будут сегодня обсуждать, как распространить студенческую забастовку на всю Францию.

Он спустился во двор, а минутой позже Мак-Грегор услышал громкие голоса Эндрю и Марэна. Мак-Грегор вышел к ним – взглянуть, что там такое. Во дворе старик Марэн кричал кому-то за ворота, чтобы убирался прочь, не то вызовут полицию. Стоявший за воротами крикнул по-французски, что ему нужен мосье Мак-Грегор, и Мак-Грегор отозвался:

– Я здесь. Что вам угодно? Кто вы такой?

– Но что за разговор через глухую стену, – сердито сказал тот. – Не могу же я кричать о деле на всю улицу.

Отодвинув щеколду, Мак-Грегор приоткрыл ворота, но незнакомец тут же стал напирать, растворяя их шире. Мак-Грегор инстинктивно уперся. Эндрю тоже подставил плечо, а Марэн проворчал:

– Вот видите. Ломится во двор.

– Эй вы, безмозглые сволочи! – крикнул чужак. – Войти мне дайте.

Втроем закрыли опять ворота. Эндрю спросил отца:

– Кто он такой? В чем дело?

– Не имею ни малейшего понятия, – сказал Мак-Грегор.

– Но тебя-то он знает по имени…

– Все равно долго там не пропрячешься, Мак-Грегор. Выходи давай!.. – раздавалось за воротами.

– Что ему нужно?

– Не знаю, – ответил Мак-Грегор, – и не хочу знать.

Он велел Эндрю вернуться в дом и, дойдя с ним до наружной лестницы, сказал сыну с нажимом:

– Не впускай в ворота никого, кто тебе незнаком. В особенности если требуюсь им я. И не вступай в разговоры с чужими на улице, и никуда не ходи с ними. Ты понял?

– Да. Но почему?

– Тебе еще надо объяснять?

– Но неужели даже здесь, в Париже?

– Запомни и выполняй.

– Ладно. Но как-то непохоже на тебя – поддаваться панике.

– При чем тут паника, – оборвал его Мак-Грегор, сознавая, что сын прав. – И не будь так мило рассудителен, это очень раздражает.

– Хорошо, хорошо, – сказал Эндрю.

Наверху, на лестнице, у входа, стояли Кэти и Сеси. Они спросили, что там был за шум.

– Так, пустяки, – сказал Мак-Грегор. – Психопат какой-то.

– Ги предостерегал меня, что теперь начнутся эти вторжения, – сказала Кэти: она все слышала.

– Ничего ведь не произошло, – сказал Мак-Грегор. – Ровно ничего.

– Ну ну, не раздражайся, – проговорила Кэти.

Понимая что горячиться нельзя, иначе с языка сорвется какая-нибудь глупость и это будет лишь на руку Кэти, Мак-Грегор ушел в кабинет и просидел там за газетами, пока не услышал, как Эндрю и Сеси приотворяют на пробу ворота. Убедившись, что за воротами никого нет, они уехали на «ситроене» в Сорбонну.

Мак-Грегор принудил себя дождаться и ухода Кэти. Он уже решил немедленно предпринять что-то – хотя бы просто выяснить, где находится фарсский банк.

По справочнику «Весь Париж» он нашел адрес банка и на метро поехал в X округ, в кожевенно-скорняжный район Парижа. Вышел на станции «Шато д'О», отыскал улицу и нужный номер дома, но не банк. Там, где полагалось помещаться банку, стоял облупленный склад кож и мехов с надписью на окнах: «Хилаль и сын». На двери сбоку была дощечка: «Мешхедское акционерное общество». И на всех некрашеных складских дверях висели замки. Он обратился к женщине, которая мела в подъезде соседнего здания, напоминавшем железные недра жюльверновского «Наутилуса», но та сказала, что никакого банка здесь нет.

– Вы спросите в Лионском кредите на углу, – посоветовала женщина.

Он справился там, хоть и знал, что впустую; сосредоточенно-серьезный клерк, куцые пальцы которого уже успели замусолиться с утра от пересчета денег, ответил:

– В этом квартале никакого фарсского банка нет.

– Быть может, это частный банк для импортеров кожи, – подсказал Мак-Грегор.

– Здесь такого банка нет. Иначе бы я знал. Вы ошиблись, мосье.

Поблагодарив, Мак-Грегор пошел обратно узкими улочками среди кож и шкур и стрекочущих швейных машинок, за которыми сидели бледные парижанки, молодые и немолодые, а пол вокруг них был усеян обрезками кожи, сукна, меха, и ноздри забивал густой запах красок и красителей.

Он спешил выбраться отсюда, сознавая, что снова сунулся с черного хода, и на этот раз не просто зря, а смехотворно и гнетуще зря.

Но он не знал, как сейчас без помощи Кэти или Мозеля войти в деловой мир Европы с парадного хода. И не знал, как попросить Кэти, потому что они с Кэти занимались теперь «взаимонейтрализацией»: избегали неприятных тем – Мозеля, Эндрю, курдов, и это означало полное отсутствие полезного общения. Но Кэти сама разбила лед, сурово спросив его, верно ли, что он виделся с голландцем и англичанином, которые торгуют оружием.

– Да, – не стал отпираться Мак-Грегор.

– Ги говорил мне, а я не поверила. Для чего ты связываешься с подобными людьми?

В ответ Мак-Грегор напомнил, что с ними вел дела курд Манаф.

Она растянула губы в брезгливую нитку:

– Ты держись подальше от торговцев оружием. Хочешь разыскивать эти деньги – разыскивай. Но если ты намерен иметь дело с подобными субъектами, то моей помощи больше не жди.

– Как же быть, если деньги уже закреплены за ними сделкой, – возразил Мак-Грегор. – У меня нет выбора.

Время было еще утреннее, и он занялся вскрыванием бурых конвертов с материалами к конференции по ресурсам. Конвертов этих лежала на столе целая кипа, их прислал из Тегерана Джамаль Джанаб. Кэти, видимо, ушла звонить Мозелю, потому что через полчаса тот позвонил Мак-Грегору и сообщил, что переменил мнение насчет полезности голландца с англичанином.

– Напрасно лишь потратите на них время, – сказал Мозель.

– Как так? – удивился Мак-Грегор. – Они ведь обещали соблюсти условия контракта с Манафом Изатом, а это существенно.

В трубке послышался сухой смешок Мозеля.

– Они смогут соблюсти лишь то, что им позволят соблюсти французские законы. Решать теперь уже не им, так что полезней потолковать с теми, кто действительно будет решать вопрос.

– С кем же, например?

– Есть тут человек, без встречи с которым в конечном счете вам не обойтись, – сказал Мозель. – И как раз вчера он просил устроить ему с вами встречу.

– Кто он?

– Американец по фамилии Кэспиан.

– Кэспиана я знаю, – сказал Мак-Грегор.

– И хорошо знаете?

– Нет. Но он мне давно известен по Ирану.

– Тогда вам, вероятно, известно, что он во многом определяет отношение американцев к курдской проблеме. Встреча с ним даст вам некоторое понятие о том, перед какими трудностями вы стоите. А возможно, и заставит вас подумать, стоит ли вам забираться глубже в эти дебри.

Мертвая пауза.

– Вы у телефона? – окликнул Мозель.

– Да.

– Ну так как же?

– Пока могу, я буду продолжать, – произнес Мак-Грегор. – А нельзя станет – кончу.

– Что ж… – И Мозель сообщил, что американец Кэспиан в час дня будет завтракать в старом отеле «Амбассадор», неподалеку от Пийе-Виль. Мак-Грегора там ждут, ему нужно будет лишь назвать себя. – Постараюсь и я подъехать, – заключил Мозель, – но, как вы, вероятно, знаете, мы с Кэти в час отправляемся кататься верхом.

Этого Мак-Грегор не знал, и, когда через полчаса явилась Кэти в бриджах и эластичных сапожках, он окинул ее испытующим и осуждающим взглядом.

Чувствуя, что муж на нее сердится, Кэти отвлекла его вопросом:

– Ты говорил уже с Эндрю?

– Да, у нас был с ним спор. Он хочет переключиться на естественные науки.

– Ну и что же ты выспорил?

– Пусть побудет пока в Париже, – сказал Мак-Грегор. – Нет смысла отправлять его теперь обратно. Все равно он умышленно провалит экзамены.

– И что же его дальше ждет?

– Я постараюсь его переубедить.

Мак-Грегор, прищурясь, смотрел на жену. Ездила она вчера определенно к парикмахеру. Видна искусная рука француза, уложившая красиво подстриженные волосы вокруг миловидного английского лица. Кэти и так красива, ничто в ней и на ней никогда не режет глаза, но теперь она явно стала увлекательной находкой для мастера, и тот придал французскую законченность английским чертам. Кэти оглядела себя в зеркало, немного нахмурясь, словно не совсем довольная тем, что видит. Растрепала слегка волосы, чуть стерла подголубивший веки карандаш. Дернула плечами под упорным взглядом мужа, сказала:

– Придется мне теперь снова привыкать к нормальному внешнему виду.

Мак-Грегор кивнул.

– А ты, я вижу, не одобряешь?

– Ты выглядишь очень красиво.

– Но тебе не нравится.

– Ты теперь другая, – сказал он и вернулся к геологическим бумагам, которые разложил на столе аккуратными стопками.

Но она подошла, присела на край стола и проговорила ласковым голосом, который двадцать три года согревал его, а теперь звучал не часто:

– Пусть не будет между нами распрей относительно детей, какие бы иные передряги нас ни ждали. Прошу тебя, удерживай Эндрю от глупых, слишком самонадеянных поступков.

– Хорошо, – ответил он, точно заключая договор: не допускать распрей в вопросе о детях, какие бы ни ждали передряги.

Он услышал рокот мозелевского «ровера» во дворе. Смотрел, как Кэти уходит, слушал, как она садится в машину, как хлопает дверца, открываются ворота, «ровер» выезжает со двора, ворота затворяются. Затем занялся фотометрическими данными и работал, пока за воротами не продудела повелительно Сеси в своем драндулете. Встав и подойдя к парадным дверям, он глядел, как старик Марэн бежит в шлепанцах отворять ворота.

Сеси привезла с собой Таху; когда они вошли в дом, Мак-Грегор увидел, что на лице у Сеси синяки, на руках – ссадины, а на платье – брызги чьей-то крови. Она поспешила объяснить отцу, что это на них полиция напала на бульваре Сен-Мишель, а они всего лишь наблюдали студенческую демонстрацию протеста против вчерашней полицейской расправы.

– Я просто смотрела, – заверила Сеси.

– Ты, Сеси, меня поражаешь, – сказал Мак-Грегор, снова рассерженный. – Как ты не можешь понять, что если тебя опять арестуют, то выдворят из Франции.

– Ах, но это вздор, – сказала Сеси.

– Нет, не вздор. И притом ведь я велел тебе держаться от демонстраций в стороне.

– Весь левый берег – одна непрерывная демонстрация, – ответила Сеси, – где же прикажешь найти эту тихую сторону?

– Захочешь – найдешь.

Сеси прошла в холл, тетя Джосс ее окликнула:

– Это ты, Сеси, душенька?

– Да, я, – отозвалась Сеси и вошла к тете Джосс со словами: – Посмотри, как меня флики разукрасили…

Таха стоял, усмешливо-спокойно глядел на Мак-Грегора.

– Что бы вы ей ни говорили, на нее не повлияет, – сказал он.

– Так поговори ты с ней.

– Я вот с вами пришел говорить, – улыбнулся Таха.

– Если об этих деньгах, то напрасно трудишься, – предупредил Мак-Грегор.

– О деньгах разговор теперь пустой,- сказал Таха. – Деньги уже у них в руках. Так что придется вам иметь дело с политикой.

– С какой политикой? О чем ты?

Таха пожал плечами.

– Ясно, что сейчас к вам начнут обращаться с политическими предложениями.

Мак-Грегор надел плащ. Казалось, все ушли, оставив старый дом на его попечение, и смирно сидеть тут и ждать становилось непереносимо тягостно.

– Ко мне не обращались и сейчас не будут, – сказал он. – Ситуация осталась прежней.

– А зачем тогда тетя Кэти обедала вчера с Дубасом, сыном ильхана? – спросил Таха.

– С Дубасом?

– О чем они там говорили? – напирал Таха.

– Откуда мне знать? Спроси ее сам, – сказал Мак-Грегор, спускаясь во двор. Он направлялся теперь в отель «Амбассадор» – услышать, что скажет ему американец Кэспиан.

Проводив его до ворот, Таха опять предостерег на прощанье:

– Дело принимает очень грязный оборот, так что будьте осторожны.

– Ладно, буду, – ответил Мак-Грегор. – Что ж мне еще остается?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

К отелю «Амбассадор» он подошел минут на десять раньше нужного времени и, перейдя бульвар Османна, понаблюдал за французскими рабочими в синих комбинезонах, выгружавшими рулоны газетной бумаги из грузовиков «берлие» в высокие черные окна редакции «Монд». И в грузовиках, и в подъемных устройствах, и в приемах пользования клиньями и рычагами было что-то настолько французское, что Мак-Грегору подумалось, не сводится ли в конечном счете национальный характер к своеобразию трудовых ухваток.

Он вошел в старый отель и точно окунулся в былой мир тети Джосс. «Амбассадор» некогда был возведен, чтобы заполнить пространство плотно и надежно; теперь же он, со своими потускнело затканными стенами и золочеными, стиля ампир, стульями и столиками, составленными в изящные кучки и ждущими гостей, зиял янтарно-желтой океанской пустотой. У портье за стойкой – островком в этом пустынном старом море – Мак-Грегор спросил, где найти мистера Кэспиана, и посыльный провел его в ресторан – типичный ресторан первоклассного парижского отеля. Кэспиан расположился там за угловым столиком, как на давнем и привычном своем месте. Он просматривал письма и бумаги, беспорядочной кучей лежавшие на банкетке и на скатерти.

Вид Кэспиана удивил Мак-Грегора. Какая, однако, перемена произошла в американцах. Те американские миссионеры, врачи, геологи, археологи, дипломаты, которых знавал в Иране его отец, были все старообразно-провинциальной внешности – пресвитериане и квакеры. Американцы же, с которыми Мак-Грегор сталкивался в ИННК или в нефтяном консорциуме, выглядели моложавей и унифицированней, словно им теперь с гораздо большим успехом удавалось копировать друг друга.

Но Кэспиан не был похож ни на тех, ни на других.

– Вы все такой же, – сказал Кэспиан, вскинув глаза на Мак-Грегора, и тут же отвел взгляд, заскользил им беспредметно, точно не существовало ничего вокруг, на чем стоило бы задержаться надолго.

– Как поживаете? – сказал Мак-Грегор.

Он помнил довоенного Кэспиана – высокого, худого, насквозь скептического молодого человека с острым носом и насмешливой, колючей, вызывающей повадкой. В Иран Кэспиан приехал в качестве американского учителя на мизерный оклад, что казалось нелепостью, поскольку он был блестящий лингвист, говорил и писал по-персидски, арабски, турецки, знал также большинство европейских языков. После войны Мак-Грегор видел его раза два – Кэспиан преподавал в Тегеранском университете и, чувствовалось, лелеял застарелую обиду на мир, в котором пропадал почти без пользы его интеллект. Профессора и преподаватели, его коллеги, относились к нему столь же насмешливо, как и он к ним, и Мак-Грегору бывало жаль его, хотя и примешивалось сюда чувство, что Кэспиану пальца в рот не клади.

Теперь же это был полнотелый человек в просторном светлом американском костюме, толстощекий, мягкогубый и брюзгливо-добродушно ничему не верящий. Его взгляд блуждал по всему вокруг, ощупывая и отбрасывая безучастно и небрежно. Справясь о Кэти, он слушал Мак-Грегора рассеянно, поерзывая в кресле. Как всегда, Кэспиана не слишком занимали ответы и заданные им вопросы.

– Усаживайтесь, – пригласил он и велел официанту убрать «хламье». Тот стал собирать письма и бумаги, а Кэспиан пояснил Мак-Грегору: – Это чтобы показать туземцам, что нам нечего от них утаивать.

– А и вы не изменились, – сказал Мак-Грегор. – Раздобрели только.

– Раньше я не пил, – Кэспиан метнул быстрый взгляд на Мак-Грегора, как бы без слов угадывая все испытания, промахи, беды и тяготы его жизни. – Вам лет пятьдесят уже, не так ли? – спросил он.

– Пятьдесят два.

– Следовало бы издать закон, что доживший до пятидесяти человек освобождается от всех обуз – и катись куда желаешь.

– Хорошо, если у вас детей нет, – сказал Мак-Грегор.

– На этот грозный риск я не пошел, – сумрачно проговорил Кэспиан. Глубоко перевел дух, как бы отгоняя уныние. – Давайте-ка расправимся с едой, а затем уж и со всеми нерешенными проблемами Курдистана. Бифштекс хотите?

– Хочу.

– О'кей. Мишель! – кивнул Кэспиан официанту, как если бы дальнейших уточнений знающему дело Мишелю не требовалось.

Наклоняясь вперед и скользнув по Мак-Грегору беглым взглядом, Кэспиан спросил:

– Для чего вам было связываться с курдами? Знаете ведь, какой у них свирепый сквознячище в головах. Только и способны что рвать друг другу глотки, как свора псов.

– А вы сами для чего связались? – ответил Мак-Грегор вопросом.

– Я – отнюдь, – возразил Кэспиан. – Я к курдам равнодушен.

– Я полагал, что вы американский эксперт по курдам. Так я слышал.

– Я состою экспертом по всем тамошним – по персам, туркам, арабам, азербайджанцам, армянам, курдам, несторианам, ливанцам и так далее и тому подобное.

– То есть состоите при ЦРУ.

Эти слова вывели Кэспиана из ерзающе-равнодушного состояния.

– Ну зачем вы так? – сказал он непритворно огорченным тоном.

– Мне говорили…

– Ерунду вам говорили. Ради аллаха, не ассоциируйте меня с этими резвунчиками-мясниками, прошу вас!

– Виноват… – произнес Мак-Грегор.

– А сами-то вы чем, однако, занимались – турецкую армию уничтожали? Черт возьми, я бы не прочь поглядеть.

– Не на что было там глядеть, – сказал Мак-Грегор. – И давайте оставим эту тему.

– Но почему же? – сказал Кэспиан. – Не худо и туркам расквасить разок носы, – прорычал он. И на безупречном сулейманско-курманджийском диалекте процитировал курдскую поговорку, гласящую, что разрубленное дерево идет на стройку дома, а человек разрубленный – ни на что не годная падаль, которую только зарыть. – Так стоит ли расстраиваться?

– Разумеется, не стоит, – подтвердил Мак-Грегор, сознавая, что Кэспиан ищет способ поскорей добраться сквозь его тонкую кожу до чувствительной струны.

– Мать у вас была персиянка, не так ли? – спросил Кэспиан.

– Нет. Англичанка.

Кэспиан будто не слышал.

– Я ее что-то не помню, – продолжал он.

– Она умерла, когда мне было четырнадцать.

– Отца вашего я помню. Вы в него – такой же голубоглазый сумасброд.

Появились бифштексы, и Кэспиан принялся за еду и одновременно за виски, словно забыв о Мак-Грегоре.

– Ну-с, так как же расценивает свои шансы сам кази? – спросил Кэспиан, очистив тарелку от мяса, горошка и картофеля.

– Он оптимист, – сказал Мак-Грегор.

– А вы? Ввязались во все это дело ради персов?

– Ради персов?

– Вы ведь, Мак-Грегор, в душе перс, – сказал Кэспиан, быстро взглядывая – ища признаков несогласия или смущения. – Ну, что в вас курдского?

– Один край, одни и те же проблемы, – ответил Мак-Грегор.

– Пирога хотите?

– Отчего ж.

– Мишель!..

Подали подобие американского яблочного пирога, и Кэспиан набросился на него, как на любимое лакомство. Но, проглотив кусок, опять заговорил:

– Почему бы вам не убедить кази, чтобы он принял нашу помощь – и конец бы делу?

– То есть какую помощь? Американскую военную?

– Спокойствие. Ешьте пирог! – И Кэспиан заказал еще виски. – Пусть себе курды осуществляют свое освобождение, но мы считаем, что им следует делать это разумно, поэтапно.

– Старая песня, – ответил с усмешкой Мак-Грегор. – Никого она не убедит, и удивляюсь, что вы ее повторяете.

– Согласен. Знаю. Но возьмите вы Ирак. Ясно, что курдская проблема всегда там налицо. Так что, если курды хотят действовать в Ираке, мы рады будем оказать им помощь. Говорю это прямо и грубо.

– Почему же Ирак? Почему именно там начинать им?

– Нужно ли нам с вами разжевывать? Вы отлично знаете, почему я назвал Ирак.

– А почему не Турцию? – спросил Мак-Грегор.

– Потому что мы не можем идти против наших турецких союзников, и вы прекрасно это понимаете, – сказал Кэспиан. – Передайте кази, что мы примем его трактовку курдского национального вопроса, если он даст нам поруководить им на путях достижения цели.

– Ну уж это и впрямь грубо, – сказал Мак-Грегор. – Сами знаете, что они и слушать не захотят о подобном.

Кэспиан пожал плечами.

– Но вы-то понимаете ведь, чего мы хотим, зачем же мне заворачивать в красивые бумажки? Вы бы потолковали с ними.

– О чем?

– Да господи, о чем, о чем… Попросту растолкуйте им, в чем тут наша заинтересованность. Пусть даже и своекорыстная. Разве нельзя добиться понимания?

– Сомневаюсь. Как могут они вам доверять?

Кэспиан закурил сигару.

– Знаю. Знаю. В прошлом мы были не правы. Всегда поддерживали худшие элементы. Целыми лопатами наваливали на себя дерьмо. Но на сей раз я хочу устроить по-другому. – Он поднял глаза к небу. – Клянусь!..

Мак-Грегор начал уже понимать, что в размашистых самообличениях Кэспиана есть здравый расчет: все кругом глупо, поэтому все и для всех – вопрос голой корысти.

– А для чего вам, собственно, чтобы с кази говорил я, – спросил Мак-Грегор. – Ведь у вас есть там в горах свои агенты.

Кэспиан усмехнулся, опять скользя глазами по залу.

– Вы полагаете, что вам удастся вернуть эти деньги без нашей помощи?

– Вряд ли, – сказал Мак-Грегор, – поскольку вы-то их и украли.

– Ну что вы!..

– А скажите, кто теперь фактический владелец фарсского банка?

– Все бы вам шутить.

– Для нас это не шутки, – возразил Мак-Грегор.

– Виноват, Мак-Грегор. Я к этому делу не причастен, – качнул головой Кэспиан. – Но вопрос остается. Вам нужны курдские деньги?

– Конечно.

– Вы их получите. Это нам не составит труда.

– Каким образом получу?

– Да господи, какая разница? Переведем эти деньги на ваш личный счет. Невелика финансовая операция. Не сложней, чем купить коробку спичек. Предоставим в полное ваше распоряжение.

– Весьма любезно с вашей стороны. А что взамен потребуете?

– Просто скажите кази, что мы поддерживаем революцию.

Мак-Грегор глядел, как Кэспиан с аппетитом доедает американский пирог, уже насквозь пропитавшийся сигарным дымом.

– Немало есть и других, поддерживающих курдскую революцию, – заметил Мак-Грегор. – Вопрос только, какая у вашей поддержки цель?

– Любая, вам угодная. Допустим, мы заримся на газ, нефть, политическую власть, на землю. Выбирайте по своему вкусу. А возможно, мы хотим использовать курдов для флангового охвата арабов или русских.

– Если так, я на это не пойду.

– Даже ради курдских денег?

Мак-Грегор покраснел.

– На таких условиях мне их брать не поручали. И вы сами это понимаете.

Кэспиан отреагировал отменно.

– Что ж, поделом мне, – вздохнул он, кладя четыре ложечки сахару в свой кофе. – А с вами держи ухо востро. Я, пожалуй, начинаю верить кой-каким рассказам про вас.

Мак-Грегор не поддался соблазну спросить, что это за рассказы; скользнув опять глазами по залу, Кэспиан сказал:

– О'кей. Отложим пока окончание разговора.

– Пожалуйста.

– Начало сделано неплохое, – продолжал Кэспиан.

– Неплохое, – согласился Мак-Грегор.

– Обдумайте-ка на досуге, а потом сможем опять встретиться. Как считаете?

– Отчего же, – сказал Мак-Грегор.

Кэспиан секунд на десять задержал на нем откровенно изучающий взгляд.

– Главная беда – привыкнешь иметь дело с грошовыми интриганами и совершенно разучишься разговаривать с человеком идеи.

Пронаблюдав разнообразную и сложную игру выражений на щекастом лице Кэспиана, Мак-Грегор понимал теперь: Кэспиан располнел не от виски и не от еды, а от удовольствия. Неудачно начав жизнь, он затем, очевидно, нашел то единственное, что смогло занять до конца его ум и способности. В своей профессии он обрел полное удовлетворение, и Мак-Грегор порадовался за него. Кэспиан делал свое дело, без сомнения, хорошо и своей прямотой, пусть и циничной, был приятен. Но верней ли, надежней ли его предложения с их честностью, чем те, что обернуты в сто лицемерных оберток?

– Итак, на сегодня все сказано?

– Пожалуй, все, – произнес Мак-Грегор. Помолчали. В другом конце зала Мак-Грегор заметил Фландерса – спасателя детей, недавно встреченного в Курдских горах. Поймав взгляд Мак-Грегора, Фландерс непринужденно помахал ему рукой и сказал что-то своей собеседнице – должно быть, о Мак-Грегоре, потому что та стала глядеть с любопытством.

– Знакомы со стервецом Фландерсом? – спросил Кэспиан.

– Сталкиваемся иногда.

– Еще мерзей, чем ЦРУ, – рыкнул Кэспиан; по-видимому, все, связанное с разведывательными службами, было ему как красная тряпка быку. Он помахал Фландерсу. Вернее, поднял ладонь и тут же уронил презрительно на скатерть.

Мак-Грегор вежливо ждал, пока Кэспиан допьет кофе, чтобы затем проститься. Но Кэспиан задержал его еще немного. За новой чашкой кофе он рассказал о попытках своего отца предотвратить курдское восстание, которое возглавлял шейх Саид. Это было в 1925 году в Турции – Кэспиан в детстве жил там. Как и следовало ожидать, восстание кончилось казнью шейха Саида и сорока шести других предводителей и жестокой расправой турецких войск над курдами.

– Сотни были перебиты, – сказал Кэспиан Мак-Гperopy, поднявшемуся из-за стола. – Обычный кровавый конец всех курдских восстаний, – заключил он, не вставая с места. – А я как раз и не хочу, чтобы он повторился. Говорю без лицемерия.

– Верю вам, – сказал Мак-Грегор, пожимая протянутую Кэспианом вялую руку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На следующий день, 8 мая, Таха привел целую делегацию – четверых курдских парней, – чтобы предупредить Мак-Грегора о темных интригах вокруг. Они дожидались за воротами, пока Мак-Грегор не сошел во двор и не впустил их. Там стояли также двое посторонних, назвавшихся бельгийцами и торопливо обратившихся к Мак-Грегору по-французски:

– По телефону мы до вас не дозвонились… У нас семь швейцарских легких самолетов, еще и года нет, как выпущены, идеально подходят для горных условий. Можем их приспособить под ракеты. Можем даже и пилотов дать…

Полностью их игнорируя, Мак-Грегор впустил курдов в ворота. За ореховым столом в отделанной холодным камнем столовой парни сидели со стесненным видом, скованно, точно эта старая зала времен империи давила их чужестранным гнетом, угнетательской культурой. Лица у всех были типично курдские. (Привратник Марэн посчитал их алжирцами и потому не захотел впустить. Алжирцы в Париже – на положении уличных голубей.)

– Что вы могли бы нам сообщить? – начал Таха на курдском языке.

– Ничего, – ответил Мак-Грегор. – Не ожидаешь ли ты, что я стану отчитываться перед вами?

– Но вчера у вас была встреча с американцем. Чего он хотел?

– Это, Таха, тебя не касается, – сказал Мак-Грегор.

В разговор вмешался один из парней – студент-медик с дервишским именем Заид Джагиз.

– Мы хотим лишь объяснить, что происходит среди курдов в Париже, – сказал он по-французски, – поскольку вы, вероятно, не знаете, как серьезны наши разногласия.

– Сейчас начнете, значит, повторять мне взгляды Тахи: «Сперва революция, а единство потом».

– Речь о другом, – сказал студент, и хотя лицо у него было мягкое и скромное, а кожа нежная, но глаза поблескивали классически курдским, дервишским блеском. – В последнее время среди нас начали активно действовать американцы. А также французы и англичане, иранцы и турки. Все они вдруг заинтересовались парижскими курдами. А в чем дело? Все вдруг начали сулить нам золотые горы, пусть только мы согласимся быть им друзьями и повлиять на курдские дела в угодном для них направлении.

– Да кто поддастся на их посулы? Что вы так всполошились?

– Послушайте, дядя Айвр, – сказал Таха. – Среди курдов здесь есть тайная группа, которая сотрудничает с американцами. Вот почему нам надо знать, что предлагали вам американцы.

Мак-Грегор услышал шаги на мраморных полированных ступенях лестницы; в любую минуту теперь может войти кто-либо из домашних – взглянуть, что здесь происходит.

– Я брался единственно лишь за розыски денег, – сказал Мак-Грегор. – А сверх этого говорить не о чем и не о чем тревожиться.

– Мы уже знаем, что американцы заграбастали эти деньги, – сказал Таха. – Так о чем у вас теперь могут быть с ними разговоры?

– Есть возможности спасти деньги, – сказал Мак-Грегор. – И тут я должен действовать один и по-своему.

– Спасете вы их или нет, но мы не можем допустить, чтобы вы передали оружие Комитету. Вот это мы и пришли вам объявить.

– И как же вы намерены мне помешать? – спросил Мак-Грегор.

Молчание.

– Убить меня намерены?

– Пожалуйста, не надо шуток, дядя Айвр, – сказал Таха.

– Так не говори ты чепухи, – одернул его Мак-Грегор, как одергивает строптивого сына рассерженный отец. – Я поступлю лишь так, как обязан поступить. И запугивать меня – напрасный труд, Таха.

– Кто же вас запугивает? – спокойно спросил Таха, глядя своими бесстрастными глазами.

– Ты. Эта курдская манера мне давно знакома.

В дверь просунулась голова. Вошла Сеси, в руках у нее был студенческий плакат – на тонкой дешевой бумаге наведена по трафарету надпись: «Enragez-vous!» («Взъяритесь!»)

– Правда, здорово? – спросила Сеси. Всех этих курдов она знала, и Мак-Грегор заметил, как засмущались парни, увидев ее.

– Выйди, Сеси, минут на пять, – коротко сказал Мак-Грегор. – Мы должны тут прежде кончить.

Сеси удивилась и обиделась. Ушла, а через минуту во дворе заурчал ее «ситроен», и Мак-Грегор понял, что был с ней слишком резок. Все юнцы легко ранимы, даже эти, с горными обветренными лицами; что уж говорить о Сеси.

– Прошу вас понять, – сказал Мак-Грегор, – что и мне тоже приходится решать проблему выбора, стоящую перед курдами, – думать, какой избрать путь. От этого уйти я не могу.

Встали из-за стола, и Таха проговорил спокойно констатирующим тоном:

– Для курда вы чересчур практичны, а для хорошего революционера – чересчур прямолинейны.

– Я здесь не в качестве курда и не в качестве революционера, – сказал Мак-Грегор. – Я приехал сюда за деньгами. Или за тем, что уже на эти деньги куплено.

И напоследок еще прозвучало мягкое предостережение Джагиза:

– Пожалуйста, ага, не отдавайте ничего Комитету. Мы просим вас. На Комитет нельзя больше полагаться.

– Вы хотите, чтобы я нарушил слово, которое я дал кази?

На это они ничего не ответили; Мак-Грегор проводил их, выпустил за ворота, и Таха простился насмешливым полупоклоном. Когда Мак-Грегор вернулся в дом, там его ждал Эндрю.

– Пока ты был занят с Тахой, к нам гость явился. Он в кабинете.

– А кто он?

– Из французской службы безопасности.

– Ты уверен?

– Хочешь пари?

– Я сейчас, только вымою руки, – сказал Мак-Грегор. – Марэн щеколду чертовски намаслил.

– Да ты не спеши, – сказал сын. – Там с ним мама – проводит смягчающую обработку.

Нервам Мак-Грегора требовалась хотя бы краткая передышка, чтобы переключиться с Тахи на французского полицейского; но его озаботило также и то, что Эндрю считает себя вправе быть в курсе отцовских дел.

– Ты вот что, – говорил Эндрю, пока Мак-Грегор мыл руки в раковине за лестницей, – ты сыграй на их скрытом соперничестве.

– На чьем соперничестве?

– Французы ненавидят американцев…

– А при чем здесь это?

– Все-таки имей в виду.

Эндрю хотел войти в кабинет вслед за отцом, но тот сказал «Нет» – и закрыл за собой дверь.

– Здравствуйте… – Француз подал руку, почти не пожимая.

– Это мосье Герэн, – сказала Кэти, а взглядом прибавила: «Будь осторожен».

Герэн не стал тратить зря время.

– Я говорил уже мадам что мосье надо будет поехать со мной и дать нам кое-какие разъяснения, – сказал он. – Это недалеко.

– Какие разъяснения? – спросил Мак-Грегор. – Кому?

– Нам, – сказал Герэн с чисто французской улыбкой, слегка приосанясь. Он извлек белую, в пластиковой обертке, карточку с красно-синей полоской в углу. Там значилось, что предъявитель – сотрудник одного из политических отделов министерства внутренних дел.

– Служба безопасности? – прочел вслух Мак-Грегор.

– Да. Вам, конечно, известен круг наших обязанностей?

– Нет,- сказал Мак-Грегор.

Герэн слегка передернулся от такого беспросветного невежества.

– Вы хотите, чтобы я сейчас поехал с вами? – спросил Мак-Грегор.

– Так точно.

Мак-Грегор не стал препираться.

– Что ж, пойдемте,- сказал он.

– Я барберри твое достану, – сказала Кэти и первой вышла в холл. Подавая мужу непромокаемое пальто, она проговорила по-персидски: – Я позвоню Ги…

– Не надо, – сказал Мак-Грегор.

– Как же так не надо…

– Обойдемся, – твердо сказал Мак-Грегор.

Затем Кэти, уже по-французски – к сведению Герэна – сказала мужу, чтобы к шести он непременно вернулся: они ведь званы на коктейль к Жизи Марго, сестре Ги Мозеля, и там будет министр (она назвала фамилию).

– И американцы тоже будут ждать тебя там, – прибавила она.

Марго, Мозели, министры и американцы – словно вязкой защитной пастой обволокли Мак-Грегора все эти аристократические предостережения и намеки. Он пошел с мосье Герэном со двора, и Марэн, склонясь перед начальственно-полицейской осанкой Герэна, распахнул ворота, как старый, преданный служака-солдат.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Не впервые было Мак-Грегору представать перед сотрудниками службы безопасности, но он знал, что здесь они иного толка: европейцы, а не бледные, болезненные люди, обратившие свою болезнь во благо тегеранских тюрем. Здесь это люди респектабельные, министерские чиновники, под стать той публике из министерства по делам Индии или из Форин офис, которую он помнил со времен молодости. Французские чины обычно смотрят на иностранцев, как на смешных, враждебных или просто неуместных субъектов. Мак-Грегор дожидался, сидя в проходной комнате, и шестеро французов за своими столами полностью его игнорировали. В следующей комнате три других чиновника игнорировали его в манере уже более дипломатичной, в манере Кэ-д'Орсе (На Кэ-д'Орсе находится министерство иностранных дел Франции). Эти молодые отпрыски хороших семейств занимались своим делом, белея нейлоновыми рубашками, и один даже улыбнулся Мак-Грегору. Затем человек с внешностью отставного жандарма провел его во французскую гостиную восемнадцатого века с превосходным ковром и красиво украшенными стенами. На золоченой, стиля Людовика XIV кушетке Мак-Грегор увидел двоих, сидевших, не касаясь спинки, чуть боком, и одного из них узнал.

– Мы с вами на прошлой неделе встречались на приеме у бельгийцев, – произнес тот. – Нас познакомил Ги Мозель. Помните? Я – Антуан Кюмон.

– Да помню.

Мозель специально подвел тогда Мак-Грегора к Кюмону и сказал потом, что на Кюмона можно положиться в вещах, «слегка выходящих за рамки»; он принадлежит к той фракции на Кэ-д'Орсе, которая хочет открытых контактов с освободительными движениями. «Он из тех, кого у вас в Англии немало, а у нас во Франции недостает», – сказал Мозель. А Кэти сообщила мужу, что Кюмоны – одно из шести монархистских семейств Франции. И вот мосье Кюмон сидел теперь на золоченой кушетке в министерстве внутренних дел. Ступни его были изящны, тонкие щиколотки туго обтянуты шелковыми черными носками, а сам Кюмон был восковой старик со стариковской авторитетной, неброско властной повадкой.

– Это мой коллега, майор Шрамм, – сказал Кюмон.

Шрамм резко контрастировал с Кюмоном. Это был крепенький французский солдат, выглядевший, несмотря на габардиновый костюм, как-то по-крестьянски. Где они – сухощавые высокие сенсирцы (Сен-Сир – военная академия во Франции) одной с Кюмоном породы в голубых военных кепи?.. Шрамм совсем иной складки. Пристальный взгляд; на жестком молодом лице напористо-бесцеремонная усмешка, готовая как будто перейти в улыбку, но так, по-видимому, никогда и не переходящая. Шрамм подался вперед – все с той же усмешкой – и снял парижскую пылинку с синего пиджака Мак-Грегора.

– Герэн, – позвал майор Шрамм.

Тотчас вошел привезший Мак-Грегора полицейский, внес серебряный поднос с напитками и стаканами, аккуратно поставил на столик и вышел.

– Как поживает мадам Мак-Грегор? – осведомился Кюмон на замедленном, но неплохом английском. – А дети ваши? Нравится ли вам в Париже?

Пока Мак-Грегор давал учтивые ответы, Шрамм налил ему вермута, подбавив кампари, но без льда.

– Так будет хорошо? – спросил он Мак-Грегора.

– Превосходно. – Откуда Шрамму известно, какой он любит коктейль?

– Вы, надеюсь, простите меня, – промолвил Кюмон, – если я скажу, что мы знаем, чем вы заняты здесь во Франции, и что мы не можем этого одобрить. Но, я думаю, вам и так ясно.

– Меня доставили сюда затем, чтобы сообщить мне это, мосье? – спросил Мак-Грегор.

– В сущности говоря, нет. Нам понятен ваш интерес к курдской проблеме, поскольку и у нас есть свой собственный интерес к ней. Мы хотели бы узнать несколько больше об этой проблеме и о причинах вашей к ней причастности.

Мак-Грегор взглянул на Кюмона, на Шрамма.

– Я с курдами в давней дружбе, – сказал он, – вот они и попросили меня помочь им.

– Да, естественно, – сказал Кюмон. – Поэтому мы и хотим побеседовать с вами.

Роль Кюмона была Мак-Грегору понятна. Но зачем здесь этот бдительный французский солдат? Мак-Грегор чувствовал, что всякий раз, когда он отводит глаза от Шрамма, тот так и впивается в него взглядом.

– Разрешите задать вам один вопрос о курдах, – промолвил Кюмон.

– Извольте, если вопрос не политический, – сказал Мак-Грегор.

Кюмон поднял бровь.

– Я не компетентен обсуждать политические курдские проблемы, – сказал Мак-Грегор.

– Вопрос мой, собственно, исторического порядка. Мне попросту хотелось бы узнать, почему все курдские восстания в прошлом кончались раздором и крахом. Что, эти вечные свары – неотъемлемая их черта? Или же курдов просто преследует невезение, связанное с тем, что они берутся за дело не так и не вовремя?

– Трудно ответить, – сказал Мак-Грегор. – Сами курды затрудняются объяснить. Стремления всех курдов совпадают, но им ни разу прежде не удавалось встать на путь согласованных действий.

– А теперь?

– Теперь будет иначе. – Мак-Грегор потер ладонями колени. – Во всяком случае, иным будет конечный результат.

– Но что именно входит в их намерения? – спросил Кюмон. – К нам поступает столько противоречивых сообщений.

Мак-Грегор помедлил. Вопросы Кюмона были просты и прямы, и Мак-Грегор не хотел, чтобы его ответы производили впечатление уклончивых.

– Они хотят создать независимую республику, – сказал он.

– Насильственным путем?

– Любым, каким смогут.

– А где создать?

Мак-Грегор пожал плечами.

– Где смогут, – сказал он. Ответ вышел туманным, но конкретизировать он не собирался.

– Понимаю… – Дверь приотворилась, тут же затворилась снова; Кюмон и бровью не повел. – Вы сказали, что не можете обсуждать политические проблемы за курдов, – продолжал он. – Но не скажете ли вы по крайней мере, каких международных союзников ищет кази и его Комитет?

– Вы хотите знать, каково их отношение к Франции?

– Да.

– Мне ни разу не приходилось даже слышать упоминание о Франции, – сказал Мак-Грегор.

– А как они относятся к русским? – спросил Шрамм.

– Так же, как и ко всем прочим, – ответил Мак-Грегор; Шрамм его начинал раздражать. – Тут никаких секретов.

Рядом с Кюмоном на кушетке появилась лиловая папка, завязанная блекло-розовой тесемкой. Надев большие золотые французские очки, Кюмон развязал папку фарфоровыми пальцами, взглянул на бумаги внимательными старыми глазами.

– У нас есть свои собственные источники информации – сказал он, – так что прошу вас не думать, будто я склоняю вас к выдаче тайн Иранской национальной нефтяной компании, в которой вы служите.

Мак-Грегор ждал, что дальше.

– Действительно ли в Курдских горах обнаружено весьма крупное промышленное месторождение газа и нефти? – спросил Кюмон. – Оно вами действительно разведано?

– А что говорит ваш собственный источник информации?

– Что там, вероятно, громадные запасы. Так ли это?

– Факта не скроешь, – сказал Мак-Грегор. – И я не добавляю ничего к тому, что вам уже известно.

– Но вы, конечно же, осведомлены в этом лучше, чем кто-либо другой, – продолжал Кюмон вкрадчиво. – Итак, в свете ваших изысканий, насколько эти залежи пригодны к эксплуатации – в плане ближайшего будущего?

– Природный газ глубокого залегания всегда бывает в той или иной мере насыщен серой, но современной технологии эта проблема под силу. Что же до нефти… – Мак-Грегор пожал плечами. – Она весьма глубоко, но это лишь вопрос соответствующих капиталовложений.

– А трубопроводы?

– Какие трубопроводы?

– Будут ли они в безопасности?

– От кого? И куда проложенные?

– Независимо от направления прокладки. Будут ли они в безопасности от самих же курдов? – жестко спросил Шрамм, снова вызвав у Мак-Грегора раздражение.

– Они будут в безопасности, если курдам будет от них польза, – сказал Мак-Грегор. – В противном случае курды будут, разумеется, взрывать их так часто, как только смогут. Да и какие трубопроводы вы имеете в виду? Там сейчас нет никаких, и, насколько мне известно, никакой прокладки не планируется.

– Это был всего лишь вопрос общего порядка. – Кюмон закрыл папку, повернулся к Шрамму: – Прежде чем перейдем к главному пункту, нет ли у вас еще вопросов?

Шрамм кивнул и обратился к Мак-Грегору по-французски:

– Мы полностью в курсе курдских партизанских методов.

– Полностью? – подчеркнуто усомнился Мак-Грегор, чувствуя в Шрамме противника.

– В достаточной мере, – сказал Шрамм уже осторожнее. – Но мы не знаем, какие у курдов планы. В смысле стратегии. Ставят ли они целью создание большой мобильной военной силы? Или же намерены действовать мелкими подразделениями, применяя обычную тактику кратких ударов и быстрых отходов?

– Этого я не знаю. А и знал бы, все равно не сказал бы вам.

Шрамм принял эти слова, наклонив слегка голову, как принимает боксер финт противника.

– Это мне понятно, – сказал он. – Но я, собственно, хочу выяснить вот что: степень их военной дееспособности. Высока ли она?

– Затрудняюсь сказать точно, – ответил Мак-Грегор. – Но она значительно выше, чем полагают многие.

– Где они, к примеру, хотят начать?

Мак-Грегор не ответил.

– В Иране, в Ираке, в Турции? – усмехаясь, перечислял Шрамм.

– Если бы я и знал, то не сказал бы. Вы, майор Шрамм, задаете вопросы, на которые невозможно отвечать.

Профессионализм пересилил в Шрамме природную жесткость, и он продолжал с любезным смешком:

– Но вот вопрос, на который вы, пожалуй, сможете ответить, мосье Мак-Грегор. В списках закупленного курдами оружия я вижу некоторое количество британских боевых винтовок семимиллиметрового калибра. Какой смысл их приобретать?

Мак-Грегор поколебался – продолжать ли отговариваться незнанием или же просто отказаться отвечать. Но по тому, как относился Кюмон к Шрамму и как по-птичьи внимательно, с сигаретой в точеных пальцах, вслушивался в разговор, Мак-Грегор понял: чем нелживее держаться с этими людьми, тем безопасней и верней.

– Курды ценят в винтовке дальность, точность боя, долговечность, – сказал он. – Вот все, что я в этом вопросе знаю.

– Но разве хуже в этом смысле американская винтовка «М-6»? Их у торговцев оружием сколько угодно…

– Приходилось ли вам, майор Шрамм, бывать в Курдских горах?

– Нет. Но я надеюсь побывать там в самом скором времени. Я даже знаю немного по-курдски.

Кюмон прервал их разговор, протянув руку за стаканом Мак-Грегора, и тот понял, что не убедил французов в своей военной некомпетентности.

– Спасибо, больше не наливайте, – сказал он, отдавая Кюмону пустой стакан.

Кюмон прислушался на момент к какому-то пению, шуму за окном. Затем спросил Мак-Грегора:

– Знаете ли вы, где сейчас все купленное курдами военное имущество?

Мак-Грегор ответил, что не знает.

– Оно стоит, груженное в швейцарские товарные вагоны, на сортировочных путях в Лионе, – сказал Кюмон, – и этот простой обходится Стронгу и Сеелигу тысяч в десять франков еженедельно. Не мудрено, что им не терпится завершить сделку с вами.

– Не терпится получить деньги, – уточнил Мак-Грегор.

– Вот именно, – сказал Кюмон. – Но в этом аспекте ситуация весьма щекотлива.

– Что вы имеете в виду? – спросил Мак-Грегор.

– Операция, проделанная банками для удержания денег, противоречит французским законам, – произнес Кюмон с брезгливым жестом. – Собственно говоря, мы можем принять меры к возврату этих денег вашему Комитету.

Сказав это, Кюмон встал и подошел к окну взглянуть, что там за шум внизу на улице. Затем кивком пригласил к окну Мак-Грегора и Шрамма. Около сотни школьников в коротких плащиках и туристских куртках шли маршем по улице с флагами и плакатами. Судя по надписям на флагах, они собрались из лицеев Бюффона, Кондорсе, Поля Валери и Карла Великого, а судя по скандированию, по крикам, они бастовали, протестуя против занятия полицией Сорбонны.

– К этому ли звал Андре Жид! – горько сказал Кюмон вслед лицеистам, удалявшимся по улице Константина. – Если так будет продолжаться, то молодое поколение окажется сплошь состоящим из интеллектуальных уродов.

Они вернулись к золоченой кушетке.

– Итак, вы можете обеспечить возврат денег Комитету? – спросил Мак-Грегор Кюмона, понимая, что разговор коснулся уже главного.

– При определенных условиях, – ответил Кюмон.

– Каких именно?

– Нам нужно прежде установить, кто в действительности представляет курдов в этом деле…

– Курдов представляю я, – решительно сказал Мак-Грегор.

Такая неожиданная folie (безрассудная выходка (франц.)) вызвала у Кюмона улыбку.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Кюмон. – Но нам важны надлежащие документы.

– Думаю, что мои документы вас удовлетворят, – сказал Мак-Грегор.

– Они при вас? – спросил Кюмон, сведя вместе большие пальцы своих изящных желтых рук.

– Нет.

– Где же они?

– У меня дома.

Шрамм с Кюмоном переглянулись.

– Вам не мешает быть поосторожнее с курдскими документами любого рода, – сказал Кюмон. – Вы ведь знаете, что случилось с тем курдским юношей.

– Знаю, но не в деталях.

– Он заболел брюшным тифом, однако обнаружить источник заражения нам так и не удалось.

– Я знаю, что он умер в Лионе и что французская служба безопасности передала его документы туркам.

– Неправда, – сказал Кюмон неожиданно сердито. – Этот турок Сероглу твердит, что документы были отданы ему полицией. На деле же они были похищены. И к сожалению, мы не можем принудить полковника Сероглу вернуть их нам, если не хотим вызвать дипломатический инцидент.

– Понятно, – произнес Мак-Грегор ироничнее, чем сам того хотел.

– Но мы, собственно, не нуждаемся в тех бумагах, коль скоро вы располагаете надлежащими документами, – сказал Кюмон и встал, завершая этим разговор.

– И что же в том случае, если они вас удовлетворят?.. – спросил напоследок Мак-Грегор.

– Франция осуществляет свою собственную средиземноморскую политику, мосье. Это важнейшая зона, включающая и наши интересы по периферии – в Иране, Ираке, в Турции и в Персидском заливе. Конечно же, сюда относятся и курдские районы.

– Вы имеете в виду нефть? – сказал Мак-Грегор, провожаемый уже к дверям.

– Мы сможем обсудить все это, когда рассмотрим ваши полномочия…

Обмен рукопожатиями, и теперь уже сам Шрамм провел его наружу через передние комнаты, мимо чиновников к полицейскому «ситроену». Во дворике Шрамм сказал Мак-Грегору по-курдски: «Мир – это сад роз. Не проходи его один, без друга». Мак-Грегор невольно рассмеялся.

– Кто вас этому научил? – спросил он.

– Курд один… – И, цепким взглядом оценивая производимый эффект, Шрамм продолжал выкладывать весь свой курдский запас познаний. – Поганый гриб, грязный подол, козодой, утроба, бычий пузырь, хахаль, хныкса, – перечислял он. – Вам, я думаю, знакомы все эти слова.

– Да. Так ругаются курды.

– Забавный язык, – сказал Шрамм, захлопнул дверцу, помахал сидевшему в машине Мак-Грегору, и шофер выкатил из ворот так уверенно, словно не могло тут оказаться никого ни спереди, ни по сторонам, ни сзади машины.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Было двенадцать, когда он вернулся домой, – время французского ленча. Кэти дома не оказалось, тетя Джосс не окликнула его. Она узнавала домашних и так, по шагам, по отзвуку камня и дерева, и он прошел через холл молча. Странно все-таки, что никто не встречает, если учесть, что утром он покинул их, увозимый французской полицией куда-то в неведомое будущее. Только записка лежит на обеденном столе, где приготовлен для него прибор. «Еда в холодильнике. Откупорь себе бутылку вина…»

Поев, он решил прогуляться на правый берег Сены, на площадь Согласия – к банку, куда он перевел из Тегерана всю свою валютную наличность. Банк был американский, и Мак-Грегор с удовольствием бывал там. Ему нравился американский банковский метод, в этом методе ощущалась уверенность в себе и своих деньгах. Поставив сейчас подпись на одном из пятисотдолларовых, голубых с изнанки чеков, он спрячет затем полученные франки во внутренний карман, чтобы оплатить часть домашних расходов на продукты, бензин, на приемы гостей – часть, какую только и позволяла Кэти ему оплачивать.

– Здравствуйте, мистер Мак-Грегор, – встретил его служащий банка, американец из ливанских греков, любивший обменяться с Мак-Грегором последними иранскими новостями, перекинуться словом о Бейруте или потолковать об альпинизме, которым он увлекался. Но сегодня, подняв указательный палец, грек потер свои густые черные брови, точно делая Мак-Грегору тайный знак. – Так и думал, что вы зайдете. Надеялся, что зайдете.

– А что? Случилось что-нибудь?

Не нагибаясь доверительно и не принимая чересчур загадочного вида, грек вполголоса сказал Мак-Грегору:

– Хоть не положено сообщать вам этого по службе, но скажу по дружбе. Кое-кто наводит справки относительно вашего счета у нас, и уже имел место обмен телекс-депешами с Тегераном, Вашингтоном и Лондоном. Я подумал, вам стоит об этом знать.

Мак-Грегор поблагодарил его.

– Это, видимо, обычная проверка платежеспособности в связи с одной намеченной мною операцией, – сказал он.

Грек кивнул в знак понимания, звучно кладя пачку пятидесятифранковых купюр. Отсчитал бумажками и мелочью остаток и, кончив, громко сказал:

– До свидания, мистер Мак-Грегор. Рад был вас видеть.

Обходя разлив автомобильного потока на площади Согласия, Мак-Грегор хмуро гадал, кому бы это понадобилось совать нос в его банковский счет. Он понимал, что это, вероятно, всего лишь очередной нажим на него, но на душе стало скверно и не хотелось возвращаться домой в таком настроении. Он пошел правым берегом, разглядывая витрины. Сел за столик в кафе напротив Лувра и стал прикидывать в уме процент загрязнения воздуха на парижских улицах. При нынешнем уровне закись азота, доставленная в нефти из Ирана и Аравии, убьет в конце концов все живое в Европе – взрослых и детей, деревья и цветы. Но в своем нынешнем настроении он только пожал плечами: и поделом, по справедливости…

Когда он пришел домой, Кэти, запершись в ванной, уже готовила себя к званому ужину у Жизи Марго. Она крикнула ему через дверь, что пора одеваться.

– Ты не забыл?

– Нет, нет, – солгал он.

Кэти явилась из ванной свежая и душистая. Она не стала спрашивать, куда его возили и зачем.

– Ты была где-нибудь? – спросил он ее.

– Я ведь говорила тебе вечером. Мы с Ги ездили на знаменитый здешний ипподром, катались там на лошадях. Нелепейшее место. Опилки, кривоногие конюхи-французы в английских картузиках и конюшенные собаки с кличками Боб и Джок.

Уезжая с Герэном, он оставил ее в беспокойстве и тревоге. Куда же теперь девалась вся тревога?

– А где я был, ты и не спросишь?

– Я и так знаю, – сказала Кэти. – Тебя увезли, я тут же позвонила Ги. Я не могла иначе. Он сказал, что все в порядке, что с тобой хочет поговорить один его приятель. Кюмон, не так ли?

– Я сказала Ги, что решила уж – тебя забрали, так зловеще все выглядело. Но он только рассмеялся и сказал, что это просто идиотская французская манера вести дела. Чего хотел от тебя Кюмон? Чтобы ты помог им столковаться с курдами?

– Что-то в этом роде.

– И ты согласился?

– Прямого согласия я не дал, – ответил Мак-Грегор. – Речь об этом еще впереди.

Кэти стала надевать новое, цвета ржавчины, платье – подняла осторожно над головой, чтобы облиться им от плеч донизу. Сшила не иначе как в одном из дорогих домов мод VIII округа – и снова, как всегда, он был озадачен непростотой ее характера. С какой-то неистовой рьяностью возвращалась теперь Кэти к прежней своей европейской жизни, обновляя даже линии тела, шеи, лица – стирая следы всего знакомого ему в ней прежде.

– Застегни мне сзади «молнию», – сказала она.

Раньше это был бы предлог для ласки; Кэти прильнула бы к нему пусть кратко, но радостно. Но не теперь и, возможно, уже никогда…

– По-моему, нам пора уехать из Парижа, – проговорила она, и он не понял, вполне ли серьезно. Она и раньше это говорила. Непочтительными английскими пальцами ероша свою французскую прическу, Кэти сказала: – Я же знаю, чем занимается ведомство Кюмона. Дела эти будут тебе совершенно не по зубам.

– Мозель так считает?

Кэти обернулась, взглянула.

– Я и без Ги понимаю. Он тебя не знает, но я-то знаю.

– Не вижу, из-за чего тебе так тревожиться.

– Ты вовлекаешься в сферу политической разведки, – сказала Кэти. – И будешь раздавлен профессионалами.

– Возможно… – сказал он, чувствуя, что Кэти права.

Она аккуратно намазала губы помадой.

– Сюда прибыл для встречи с тобой Гарольд Эссекс. Я видела его утром.

– Э-эссекс?

– Э-эссекс, – передразнила она. – Невольный и недовольный патрон нашего счастливого брака. Подумай только, уже двадцать два года прошло с тех пор, как вы с ним ездили в Москву с вашей нелепой миссией. – Она бросила на мужа взгляд из рамки старого зеркала. – И ты думаешь, что сможешь теперь сколько-нибудь успешней, чем тогда, тягаться с Эссексом в вопросах политики?

– Но он уже старик ведь…

– Для Гарольда старость – не помеха, – возразила она. – С годами он, возможно, становится лишь хитроумней, компенсирует этим старение.

– А что ему нужно? – спросил Мак-Грегор, заранее чувствуя неловкость, которую он вечно испытывал в обществе Эссекса.

– Ему нужно то же, что и всем им сейчас. Нужен ты.

Мак-Грегор нагнулся к туфлям, пряча от Кэти расстроенное лицо.

– Эссекс мне хлопот не причинит, – сказал он, адресуясь к полу.

– Надень пиджак, – мягко сказала Кэти, – и пойдем.

Он повиновался. На лестнице Кэти одернула ему манжеты.

– Эссекс либо обратится к тебе с одной из своих хитро рассчитанных просьб об услуге, либо же применит форинофисовский нажим.

– То есть? – буркнул Мак-Грегор.

Кэти насмешливо поморщилась.

– Все они, включая Эссекса, возлагают на тебя такие надежды. Будут тебя соблазнять всякого рода приманками. Эссекса учить не надо, и любопытно, как ты по прошествии стольких лет снова станешь с ним мериться силами.

Они задержались на минуту в холле, где Кэти – безупречная сама – завершающе коснулась его волос, галстука, воротника.

– Вот видишь. Все, о чем я тебя предупреждала, теперь сбывается, – сказала она, глядя в упор своими ясными, холодными английскими глазами. – Но только будет куда хуже, чем я думала.

– А по-моему, дело как раз начинает распутываться, – возразил было он.

Но Кэти вскинула руки в перчатках, отмахиваясь от объяснений.

– Ладно, ладно, – сказала она. – Спорить я не собираюсь. Поступай по-своему. – Затем прокричала: – Тетя Джосс! Мы едем на коктейль и ужин к Жизи Марго. Вернемся, наверное, поздно.

– Хорошо, Кэти, милочка. Но где же дети?

– Отвоевывают, вероятно, у полиции Сорбонну. Не знаю я, где они.

– И мне нужно звонить и разыскивать их? – спросила тетя Джосс.

– Нет. Через час я позвоню сюда, проверю, вернулись ли.

– Хорошо, Кэти, душенька. Ни пуха вам, ни пера… «Ни пуха, ни пера». Это что-то новое! И, рука об руку спускаясь по улице Барбе-де-Жуи в поисках такси, они отвлеклись на минуту от тревог, переглянулись уже улыбчивей, внезапно заразив друг друга изяществом и свежестью одежды, запахом духов, блеском нарядных новых туфель. Что ни говори, а чуточка шику способна превозмочь почти что все на свете.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Но у Жизи Марго он – не прошло и десяти минут – затосковал по пустынным горам своей молодости. Он был не на месте среди генералов, министров, дипломатов, дам, экспортеров коньяка, сановников и банкиров, улаживавших здесь свои дела над бокалами и закусками.

Дом пробуравила по центру витая лестница примечательной и элегантной конструкции, нанизала на себя все пять этажей, как на коловорот. Гостей принимали на верхнем этаже, где стены были затянуты шелком, разрисованным под японский сад. В перистой бамбуковой листве, на верхних веерообразных стеклах, порхали рисованные экзотические птицы. Позже Мак-Грегору подумалось, что красавица Жизи и ее дом схожи, как сиамские близнецы.

Встав в стороне, он понаблюдал за гостьями, сравнивая их с Кэти и недоумевая, что привело сюда всех этих женщин. Минуты через две он обнаружил, что они в свою очередь следят за ним, словно знают про него что-то, неизвестное ему самому. Француженки, голландки, немки, англичанки, американки, испанки, индийки, латиноамериканки, и одна молодая бирманка, изысканным цветком произрастающая из мохнатого зеленого ковра. Всем, кто заговаривал с бирманкой, стоило явных усилий не пялить на нее глаза, поражаясь ее неподвижности. Она и слушала их, как слушает растение – ничего, по-видимому, не слыша, не воспринимая и ничего не говоря.

– Поистине дальше уж некуда – не так ли, Мак-Грегор? – произнес кто-то рядом. – А проистекает это, думаю, из экзотической истомы и неги, которую бирманские брамины навязывают своим женщинам. Ну, не прелестна ли?

Мак-Грегор, не оборачиваясь, по голосу узнал лорда Эссекса и счел за благо остеречься от проявления чувств.

– А кто она? – спросил он ровным тоном, словно расстался с Эссексом только вчера, а не двадцать два года назад.

– Жена бирманского генерала, качинка. Зовут генерала У Та, если мне не изменяет память. Прежде был важной шишкой в партии У Ну, в «Чистом крыле», а ныне – один из заправил антикоммунистической коалиции. Про нее же говорят, что насквозь продажна. Общество определенно не в вашем вкусе, Мак-Грегор.

Мак-Грегор почувствовал, что происходит уже узурпация власти: Эссекс приступает к утверждению своего верховенства над ним.

– Вот не ожидал, что вы общаетесь с подобной публикой, – продолжал Эссекс. – Мне давно уже не приходилось видеть такое скопище реакционеров, как на этом зеленом ковре. Чего ради Кэти привела вас сюда?

– Она в давней дружбе с семейством Мозелей.

– Я отлично знаю круг ее знакомств, – сказал Эссекс. – Но Кэти зря не включилась бы в парижскую великосветскую игру. Что у нее на уме?

– Аллах ее ведает, – сказал Мак-Грегор.

– Как бы то ни было, игра ей явно по душе, – сказал Эссекс со смешком. – Кэти ведет ее с видом хозяйки.

Кэти сидела на белой кушетке, слева сидел Ги Мозель, справа – какой-то итальянец. Прямо же перед ней, на низеньком кофейном столике, уселись два американца в шелковистых костюмах, рискуя продавить стеклянный верх столика. Внешность и наряд Кэти были великолепны, осанкой она превосходила всех женщин в салоне.

– Она нисколько не переменилась, – залюбовался Эссекс, – не считая того, что сухой горный воздух придал ее коже оттенок Colorado (румянца (исп.)). Вы оба выглядите горделивыми орлами среди этой публики.

Успев уже оглядеть старика, Мак-Грегор был поражен, до чего мало переменился сам Эссекс за двадцать два года; разве что в одежде – в ногу со временем. Шире воротничок яркой рубашки, шире галстук, и волосы носит теперь длиннее, точно демонстрируя их наличие. На лице загар – тоже не без расчета, поскольку этот солнечный лак скрывает морщины, неровности, складки. Только вглядевшись пристальней, Мак-Грегор увидел, что кожа Эссекса напоминает змеиную. Она гладка, но вот-вот растрескается. Шея сухая, рот начинает слегка западать, и глаза уже утрачивают живость. Но с расстояния пяти футов все это почти не заметно. И, уходя от неожиданного осмотра, Эссекс инстинктивно подался назад.

– Это Мозель там, не так ли, – сказал он, кивнув на кушетку.

– Да.

– Забавно, что я ни разу с ним не встречался. Не он ли ваш нынешний соперник?

Захваченный врасплох, Мак-Грегор покраснел, переспросил с запинкой:

– Соперник?

– Именно. Не станете же вы уверять меня, что все эти годы супружества с Кэти протекли без проблем и соперников?

– Кэти знает Мозеля много лет.

– Вы мне это уже говорили, – сказал Эссекс, по-прежнему улыбаясь. – Но не унывайте! Кэти не может не видеть, что все обитательницы этих японских мини-джунглей не сводят с вас взора.

Шагах в десяти стояли три молодые женщины, две из них парижанки, безупречные от макушки до каблучка. Они внимательно смотрели на Мак-Грегора, он явно был предметом их разговора. Удивленный таким вниманием, Мак-Грегор еле удержался, чтобы не проверить взглядом на себе одежду.

– А знаете, Мак-Грегор, что их пленяет? – сказал Эссекс.

– Нет…

– Ваша репутация борца и воина.

– Бред какой-то, – сказал Мак-Грегор.

– Они трепещут и лучатся женским очарованием, услышав, что в диких горах вы убивали турок, – продолжал с наслаждением Эссекс. – Им поведали, что вы, одетый курдом, скачете по горам, подобно мятежному рифу. И вот вы предстаете перед ними, необычный, чужой здесь, как и подобает герою. Прелестно.

Понимая, что его дурачат, Мак-Грегор теперь уже отводил взгляд от всех этих длинношеих, хорошеньких, жестколицых, ибо знал, что и они одурачены. Глядя поверх их голов куда-то в стену, он чувствовал, что Эссекс наблюдает за ним и внутренне смеется над каждой его мыслью.

– Завтра мы с вами увидимся, – сказал Эссекс. – Кэти пригласила меня к ленчу.

И тут же их с Эссексом энергично разлучили: стоявшая неподалеку тройка давно ждала удобного момента. Но лишь только те две парижанки хотели заговорить с Мак-Грегором, как его взяла под руку сама Жизи Марго.

– Вы ведь и не помните, кто я, – сказала она. – Вы познакомились со мной у входа и за эти полчаса уже меня, конечно, забыли.

Никто, хоть раз повидавший Жизель Марго, не смог бы забыть ее лицо. Мак-Грегору не приходилось встречать красоты непринужденнее и поразительнее. Жизи была немолода, ей минуло уже сорок, но возраст не касался этой мягкой, щедрой французской красоты, точно барьером отгороженной. Мак-Грегор вспомнил, как Мозель озабоченно говорил Кэти, что у его сестры не было и нет духовного контакта ни с кем – даже с мужем.

«Здесь тот же разрыв, что между человеком и его собакой, – говорил Мозель. – Между ними может существовать привязанность, даже глубокая, пожалуй. Но чего-то недостает в конечном счете. В чем бы ни заключался этот разрыв, но для Жизи он непреодолим. Вот так и мать ее прожила жизнь за барьером. И Жизи, по-моему, всегда ищет втайне кого-то, кто бы разрушил барьер».

У Жизи было, в сущности, два лица. Одно было наложено рукой парижского мастера-косметолога и являлось само по себе произведением искусства, а другое, подлинное, ощущалось где-то под первым, как скрытое, но нерушимое основание.

– Меня зовут… – начала Жизи.

– Не надо, – смущенно перебил Мак-Грегор. – Я помню.

Жизи почти огорчилась, словно предпочла бы, чтобы он не помнил. Затем сказала:

– Вам ведь не место здесь…

– Да-да, – пробормотал он, не поняв. – Я сейчас туда перейду. – И наобум указал в направлении окна.

– А вы просто домой уйдите. Я не обижусь.

Напряженно-ищущий взгляд Жизи был неотрывен, и Мак-Грегору хотелось уйти от этих глаз – ярких, но точно пленкой подернутых, видящих все вчуже, как видят мир животные.

– Я дождусь Кэти, – сказал он. – Мы вместе уйдем.

– А вы спуститесь в библиотеку мужа, – предложила она, безнадежно завязая французскими губами в английских словах. – Я не знала, – проговорила она по-французски. – Напрасно Кэти не сказала мне.

Не сказала – чего? Он взглянул туда, где сидела Кэти. До сих пор Кэти дарила его полным невниманием, но теперь смотрела на него в упор. Сделала ему знак глазами Покосилась на часики. Затем встала, извинилась перед собеседниками. Он понял, что она хочет позвонить тете Джосс, справиться о Сеси и об Эндрю.

– Простите, я на секунду, – сказал он Жизи Марго. – Надо выяснить, как там мои сын и дочь.

– А где они?

– Не знаю точно. Кэти пошла звонить. Они участвовали в демонстрации в Сорбонне.

– Ах, да-да… Пойдемте, телефон в обсерватории. – Жизи повела его, крепко держа под руку, и Мак-Грегор ощутил какое-то успокоение, точно уверясь, что Жизи не подпустит к нему никого, не даст затеребить расспросами. Она провела Мак-Грегора через дверь, ничем не обозначенную в стене, и он очутился в круглой комнатке под стеклянным куполом. – Кэти, вручаю его вам, – сказала Жизи, странными своими глазами по-прежнему ловя взгляд Мак-Грегора. Но он глядел мимо; он знал, что, вернувшись в салон, прикрыв за собой дверь, Жизи тут же изменит выражение глаз на совершенно другое, салонное.

Кэти уже набрала номер. Не прерывая разговора с тетей Джосс, она указала мужу на другую трубку.

– Где же они? – спрашивала Кэти.

– У Сеси машина сломалась неподалеку от ее Beaux Arts (школа изящных искусств (франц.)), – отвечала тетя Джосс. – Она приходила за Марэном, чтобы тот помог.

– С ней все в порядке?

– Конечно. Просила передать вам, что преподаватели устраивают вечером большую манифестацию. Это столь уж важно? И что кто-то по имени Таха или Джаха уехал в Лион.

– Когда?

– Откуда мне знать, душенька? Она не сказала. А это столь уж важно? Сеси сказала, что если не вернется, то через час позвонит.

– Вот что, тетя Джосс. Она позвонит – передайте ей, чтобы к двенадцати непременно вернулась домой.

– Но, Кэти, душенька, она говорит, что в полночь все здесь только начинается. И по-моему, она права. Все это так им интересно…

– К двенадцати, не позже, – твердо повторила Кэти.

– Хорошо. Хорошо.

– А где Эндрю?

– Он записку вам оставил. Погоди минуточку. – И тетя Джосс прочла: – «Еду с Тахой в Лион. Пожалуйста, не беспокойтесь». Вот и вся записка.

Кэти метнула взгляд на мужа.

– Спасибо, тетя Джосс. До свидания, – сказала она и положила трубку.

Минуту оба хранили молчание.

– А именно в Лионе стоят те вагоны с оружием, – процедила Кэти.

– Откуда тебе известно, что оружие в Лионе? – спросил Мак-Грегор, сам лишь сегодня утром узнавший об этом от Кюмона.

– Ах, ради бога…

– Мозель тебя, я вижу, всесторонне информирует, – сердито сказал он.

– Оставь, пожалуйста. – Хуже вспышки гнева была эта тихая, деловитая, холодная ярость, это врожденное уменье обдать аристократическим презрением. – Теперь, когда ты вовлек в беду родного сына, теперь-то, надеюсь, ты осознаешь глупость своего поведения.

– Я старался держать всех вас в стороне.

– Много же ты настарался.

– Эндрю не станет ввязываться, – убеждающе сказал Мак-Грегор. – Зачем бы ни поехал он в Лион, но голова у него на плечах есть. Он не отправился бы с Тахой без веской на то причины.

– Причина такая же веская, как и твои веские причины.

– Ничего с ним не случится, Кэти. А когда вернется, я с ним строго поговорю.

– Отправляйся-ка сейчас же, сию же минуту, следом за ними, – не предложила, а приказала Кэти.

– Впадать в панику незачем, – сказал Мак-Грегор.

– Я не впадаю в панику. Я говорю тебе, что надо делать. Поезжай.

– Нет, – сказал Мак-Грегор. – Они не совершат там ничего безрассудного. Таха не рискнет, пока с ним Эндрю.

– Что ж, – сказала она вставая. – Раз ты так уверен. Но объявляю тебе: вернется Эндрю, и я тут же увезу его и Сеси в Лондон.

– Но ничего ведь не случилось. Послушай, Кэти. Не спеши, пусть он прежде вернется. Если они натворят там что-нибудь, тогда я согласен: вернемся в Англию все вместе. А пока не настаивай на отъезде. Я не могу уехать. Просто не могу. Еще нельзя мне.

– Что ж, – снова сказала Кэти, пожав плечами, отрешаясь как бы от всего, словно исчерпав наконец свои силы. – К чему мне все эти хлопоты? Оставайся. Пожалуйста. Пусть все у нас будет по-твоему. Мне лично уже все равно. Но если Эндрю попадет в беду, я никогда тебе не прощу.

– Не попадет он в беду.

Они стояли, по щиколотку утопая в ковре и споря громким шепотом. Подошел раскормленный, роскошный рыжий кот, стал тереться об ноги, и тут дверь открылась и явился турок – полковник Сероглу.

– Прошу вас, мистер Мак-Грегор, представьте меня вашей жене, – сказал Сероглу. – Мы с ней знакомы лишь по телефону. Здравствуйте! – поклонился он Кэти, поцеловал ей руку и продолжал: – Прошу вас, давайте назначим твердую дату нашей семейной встречи. Как досадно, что наши дети не имеют случая сдружиться. Я мечтаю послать своих в Англию. Давайте-ка выберем день на будущей неделе. – Сероглу вынул и залистал тоненькую кожаную книжку-календарь, но Кэти остановила его.

– Мы на днях, видимо, уедем из Парижа, – сказала она. – Быть может, когда вернемся…

– Пусть так, пусть так, – вздохнул Сероглу, закрывая книжицу. – Но мы с вами должны поговорить не откладывая, – сказал он Мак-Грегору. – Важное дело, – прибавил он таинственно.

– М-м… Давайте созвонимся завтра, – сказал Мак-Грегор.

Кэти оставила их с Сероглу договариваться, а сама вернулась в салон, к белой кушетке, где дожидался Мозель.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Дома они не стали возобновлять спор – была уже полночь. А Жизи Марго, заметив их размолвку, оставила Мак-Грегора за ужином в покое, хотя она явно заинтересовалась им всерьез. Ужинали у нее в небольшой столовой, в интимной тесноте, как пассажиры в вагонном купе, но час спустя Мак-Грегор не помнил уже ничего из услышанного за столом. Только застрял в памяти короткий разговор с итальянским дипломатом, слова его, что нет в мировой медицине лучшего диагностического метода, нежели английский. В Англии, сказал он, медики считают вас здоровым, покуда не доказано, что вы больны; на континенте же врачи заранее считают вас больным, покуда вы не докажете, что здоровы. Уголовно-медицинский континентальный кодекс.

Сеси вернулась в час ночи, но он не стал окликать ее, хотя не спал еще – сидя в постели, читал материалы, присланные Джамалем Джанабом из Тегерана. А когда в семь утра зазвонил телефон, беспокойно дремавший Мак-Грегор вскочил с постели, и голос сына сообщил, что они с Тахой возвращаются в Париж. Все в порядке. Волноваться не о чем.

– Они уже едут домой, – сказал Мак-Грегор жене.

Она со вздохом повернулась на бок и почти тотчас же уснула, как если бы тревожный вечер только теперь остался наконец позади.

Она еще спала, когда Мак-Грегор сошел завтракать. За столом Сеси сказала ему, что парижские студенты намерены продолжать демонстрации.

– Даже gens du quartier (обыватели (франц.)) считают, что полицейская оккупация университета – позор для Парижа!

Мак-Грегора всегда лишь забавляли эти ее взрывы негодования – ведь с дочерью не надо было спорить и обороняться от нее не надо было. Но вдруг она проговорила:

– Что у тебя там с мамой? – Сеси наклонила лицо над тарелкой с кукурузными хлопьями, занавесилась длинными волосами, словно сообщая этим разговору секретность, необходимую для обсуждения семейных проблем. – Я видела, у вас ночью горел свет. Вы определенно ссорились.

– Вовсе нет…

– Тогда, значит, у Жизи Марго ссорились.

– Без ссор у людей не бывает, – сказал Мак-Грегор. – Небольшая размолвка.

– Но у вас она слишком долго тянется.

– Месяц-два за всю жизнь – не так уж долго, Сеси. Перемелется…

Сеси принялась решительно соскребать густые брызги оранжевой, зеленой, желтой краски, присохшие к ее свитеру.

– А почему мама вдруг увлеклась верховыми прогулками в Булонском лесу? С этими Мозелями в компании. Не выношу Ги Мозеля. Все их семейство не люблю, кроме Жизи, да и той в монашенки бы следовало.

– Когда мама вышла за меня замуж, ей пришлось расстаться почти со всем, что окружало ее с детства, – ответил Мак-Грегор, осторожно выбирая слова. – И если теперь она хочет передохнуть, насладиться прежними благами, то что в этом худого? Ведь она от многого в жизни отказалась, и у нас с ней бывали очень тяжелые времена.

– Да знаю я, – сказала Сеси. – Но это так на нее не похоже.

– Во всяком случае, вреда ей от этого не будет.

– И добра тоже не будет.

– Ладно. Довольно об этом.

– Но ведь тебе противно это, правда ведь? – сказала Сеси.

Мак-Грегор не ответил. Из ласково льнущей девочки Сеси так быстро превратилась в длинноногую и длиннорукую юную девушку – он и не помнил, как и когда это произошло. Для него дочь все еще была нерасцветшим цветком.

– Ничего, – сказал он. – Все уладится со временем.

– Но ведь вы вернетесь домой в Тегеран, когда… когда ты добудешь курдам это самое, – кончила она шепотом.

Мак-Грегор покосился на затянутые гобеленами стены, на невидимые микрофоны, на магнитофоны, которых не выключишь. Далеко теперь отсюда зубчатые хребты над Секкезом, миндалевые, персиковые сады Мирабада, и ложбины каменистых речных русл, и туркменские лошади со сбитыми спинами и грязными мохнатыми ногами, жмущиеся табунком в зимнем снегу. Далеко отсюда глиняные стены чайхан без гобеленов и без подслушивающих электронных устройств. Неужели нищета нагорий – единственная, подлинная, скромная свобода, оставшаяся на земле?

– Мама хочет, чтобы все мы вернулись в Лондон, – сказал он.

– Ну и глупо, – спокойно сказала Сеси. – Возвращайтесь, только без меня. – И она встала, беспечально уходя от нерешенных проблем, как удается это детям, но не взрослым.

– Куда ты со всем добром? – кивнул Мак-Грегор на свернутые в трубку плакаты и банки с клейстером, которыми нагрузилась Сеси.

– На Денфер-Рошеро.

– Прошу тебя, родная, – сказал Мак-Грегор, выходя следом за ней в холл. – Ну пожалуйста… пожалуйста, не имей дела с полицией. Ради меня.

– Ладно, – сказала Сеси. – Но только должна же я как-то участвовать в демонстрации. Ведь большинство студентов, брошенных в Санте, – это те самые, что были арестованы со мной вместе, и я знаю, каково им там в тюрьме.

Простясь с этой зеленой веточкой мак-грегоровского древа, он вернулся в дом. Налил чашку кофе, всыпал ложку бурого сахара и понес наверх Кэти. Она уже проснулась, но то ли не хотелось вставать, то ли она ждала, чтобы муж пришел мириться. Он поставил кофе на ее ночной столик, сдвинув в сторону книги, и присел на постель.

– Ты нездорова? – спросил он.

– Нет, – ответила Кэти. – Но просто полежу немного.

Он помолчал, зная, что в этом спокойном, размягченном настроении Кэти не станет возобновлять спор. Споры лучше пока отложить.

– Хочешь, я позвоню Эссексу, чтобы отсрочил свой визит? – предложил он.

– Нет, – сказала она.

– Я сейчас еду к Сероглу.

– Какой нелепый человек…

– Но у него в руках документы.

Кэти молчала, глядя в чашку. Но когда он пошел к дверям, спросила:

– В котором часу вернется Эндрю?

– Днем, после двенадцати.

Прикрыв за собой дверь спальни, он постоял с минуту, настраивая, приводя в порядок нервы. Затем поехал к Сероглу.

Сероглу жил неподалеку от Обсерватории – там, где бульвар Сен-Мишель упирается в тупик и песчаная аллея под платанами забита поставленными на стоянку машинами. На визитной карточке Сероглу значилось: «Нажать дверную кнопку, подняться на второй этаж». Мак-Грегор так и поступил. Протопотали детские шаги по коридору, девочка лет десяти открыла ему. За ней появился сам Сероглу с сосредоточенно-деловым видом и сказал наставительно дочери, что если так бегать и топать, то мадам Клер опять пришлет снизу горничную с жалобой.

– Входите, – пригласил он Мак-Грегора. Девочка приняла у него пальто, и они прошли в комнату, уютную, домашнюю, с кушеткой и камином и надкаминной, вплоть до потолка, облицовкой из французской керамической плитки.

– Жена со второй дочкой сейчас в Клиши, – сказал Сероглу.

Мак-Грегор кивнул.

– Принеси нам кофе, – сказал Сероглу девочке по-английски, но тут же повернулся к Мак-Грегору: – Быть может, предпочтете аперитив? Или чай?

– Нет, нет. Именно кофе.

Во всем чувствовалось рьяное стремление Сероглу освоить Европу. И Мак-Грегору было по душе в этом уюте – восточном, несмотря на усилия хозяина европеизировать свое жилье.

Сели в глубокие кресла, и Сероглу совсем утонул в своем. Он завел речь о студентах, вчера вечером демонстрировавших здесь на авеню и бросавших пластиковые мешочки с водой за ограду католического детского приюта.

– Какой-то марксистский карнавал, – сказал он. – Шум до одурения. И что это им даст?

Девочка внесла кофе на большом подносе, и Мак-Грегор хотел было взять у нее поднос, однако Сероглу сказал:

– Прислуга заболела, но дочка и сама управится. Она у меня совсем как английская девочка.

Дочка управилась отлично, и за кофе Сероглу приступил к делу.

– Мне кажется, мы с вами сможем обсудить нашу проблему разумно, – сказал он, – потому что она вам понятна. Не то что некоторым… – Он горько кивнул на всех своих невидимых оппонентов, не умеющих вникнуть в затруднения Турции.

– В чем же состоит ваша проблема? – спросил Мак-Грегор.

– В чем и всегда состояла. Курды – вечная гиря на турецкой шее. Проклятие, тяготеющее над нашим будущим. Все турки это понимают, а все курды не проявляют понимания.

– Какого понимания от них требовать? – сказал Мак-Грегор. – Вы всегда обходились с ними плохо и – уж простите – даже жестоко.

– Быть может, мы слишком прямо шли к цели, – признал Сероглу. – Но приходилось ли вам бывать в старой курдской части Турции?

– Я давно уже там не был.

– Но вы ведь…

Мак-Грегор знал, что сейчас слетит с языка у Сероглу, но турок сделал над собой усилие, сдержался.

– Быт наших курдов меняется, – сказал он. – Старый племенной уклад уходит вместе с сумасбродной безответственностью. Мы их отучаем от кочевания. Даем им наконец здоровую, оседлую жизнь. Они становятся турками – как им и надлежит быть. У нас в Стамбуле портовые рабочие – сплошь курды.

Не собираясь оспаривать сейчас историческую правомерность турецкого решения проблемы, Мак-Грегор ждал, когда Сероглу подойдет к сути дела.

– Подлинный враг курдов – отнюдь не наша республика, – говорил Сероглу, – а все те иностранцы, которые зарятся на нефть и газ в Курдских горах, частью принадлежащих Турции. Вот в чем вопрос, и вот в чем мы могли бы прийти с вами к договоренности.

– К какой же именно?

– Мистер Мак-Грегор… – Сероглу неловко наклонился к нему из своего глубокого кресла. – Почему бы вам не наладить нечто вроде обмена мнениями?

– Я не совсем вас понимаю, – проговорил Мак-Грегор и услышал, как парадная дверь открылась. Опять пробежала девочка по коридору, и затем в комнату явилось еще одно живое свидетельство приобщения Сероглу к Европе – вошла собака из породы кокер-спаниелей и завиляла хвостом, заластилась к нежно любимому хозяину.

Обняв собаку, Сероглу сказал:

– Ах ты моя Бобби. Поди поздоровайся с мосье англичанином.

Здороваться Бобби не пошла, а опустилась у хозяйских ног, вывалив язык и не сводя преданных глаз с коричневых туфель Сероглу.

– Какой обмен мнениями вы предлагаете? – спросил Мак-Грегор. – Между курдами и турками?

– А почему бы и нет? – сказал Сероглу. – Наше ведомство по этим делам было бы, возможно, готово поддержать курдскую республику определенного рода.

– Вот как? Турецкие власти в самом деле стали бы говорить о курдской республике? – наклонясь вперед, переспросил Мак-Грегор недоверчиво.

– Я сказал – возможно. Прояснить нашу позицию непросто.

– Думаю, вам придется прояснить ее весьма существенно, – сказал Мак-Грегор. – Мне что-то плохо верится.

– Мы, возможно, были бы готовы согласиться на некую курдскую автономию в Иране и в Ираке, если бы получили заверение, недвусмысленно гарантирующее, что такая курдская республика откажется от всяких притязаний на турецкую территорию.

Мак-Грегор усмехнулся, взглянув спаниелю в мягкие карие глаза и вспомнив, что спаниель – собака охотничья и умеет мягко взять птицу в зубы и принести несмятую и целую хозяину к ногам.

– Какой же курд согласится бросить на произвол судьбы полтора миллиона собратьев? – сказал он.

– Но давайте будем практичны! – воскликнул Сероглу. – Вам, я знаю, нужны документы, которые передала мне французская Sureté после смерти Манафа.

– И которые принадлежат курдскому Комитету, – подчеркнул Мак-Грегор.

– Вы их получите, – сказал Сероглу. Помедлив, он прибавил: – Получите, если доставите нам от кази твердую гарантию того, что курдские домогательства кончаются у турецких границ.

– Такую гарантию я никогда не смог бы получить, – сказал Мак-Грегор. – Я не стал бы даже и заговаривать с кази об этом.

– Так что же вы предлагаете? – горячо сказал Сероглу. – Какое видите решение?

– Я могу предложить лишь одно: чтобы вы вернули документы, – ответил Мак-Грегор.

– Но мы не можем допустить, чтобы то, что происходит сейчас, затянулось надолго. Говорю же вам, что иностранцы – американцы, французы и англичане – бог знает что там у курдов натворят.

– Там и сейчас творится бог знает что.

– Но теперь, при такой заинтересованности всех этих господ, заварится каша еще скверней.

– Это верно, – согласился Мак-Грегор.

– Поэтому нам с вами надо работать вместе, – убеждал Сероглу. – Мы могли бы уладить вопрос раз и навсегда.

– Если вы, полковник, отдадите документы, – сделал Мак-Грегор контрпредложение, – то я уговорю кази встретиться с любым вашим посланцем и обсудить турецкие проблемы.

– Я не это имел в виду.

Просунув голову в дверь, девочка спросила, не нужно ли принести еще горячего кофе. Ее французская речь звучала тоненько и капризно-певуче, как обычно звучит говор французской детворы.

– Уходи пока, не мешай нам, cherie, – сказал Сероглу.

– Что же имели вы в виду? – спросил Мак-Грегор, когда девочка ушла.

– Мы не можем обсуждать с кази турецкие проблемы. Об этом не может быть и речи.

– Тогда о чем же вести речь? – спросил Мак-Грегор.

– Речь можно вести о всем районе в целом.

– Не упоминая о ваших курдах?

– Отчего же. Но не заостряя вопроса. И если вы на это согласитесь, то мы поможем вам в отношении документов.

Ведь за вами следят все, мистер Мак-Грегор. Следят ваши курдские соперники. Следят иностранцы. Все глаза нацелены на вас, потому что именно от вас будет зависеть многое.

– Да нет, просто всем известно, зачем я здесь, – отмахнулся Мак-Грегор.

– Ах… – Сероглу сложил ладони молитвенным жестом. – Рано или поздно кто-нибудь захочет вас убить, – горестно произнес он. – Вам надо помнить о семье, о детях.

Мак-Грегор встал, не желая и вдумываться, угроза ли это или просто заговорил в Сероглу семьянин.

– Начни только об этом тревожиться – и станешь невротиком, – шутливым тоном сказал он у парадной двери, глядя, как девочка, дочь Сероглу, отворяет ее.

– Прошу вас, подумайте о детях ваших, – сказал Сероглу, расширяя умоляюще глаза.

– Моим детям ничто не угрожает, – ответил Мак-Грегор. – Им грозит не большая опасность, чем вам, полковник Сероглу, – прибавил он, надеясь, что слова прозвучали достаточно внушительно.

Пожимая руку щуплотелому турку, видя его удрученный взгляд, Мак-Грегор почти поверил, что устами Сероглу говорит лишь семьянин, пекущийся о благополучии детей. Однако стоило Мак-Грегору выйти на улицу, и Сероглу обратился еще в один голос войны и политики, и Мак-Грегор отдал себе отчет, что турок в защите своих интересов столь же опасен, как курды в защите своих.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Мак-Грегор столько уже наслушался о грозящих провокациях и опасностях, что, когда наконец действительно что-то произошло, это оказалось для него неожиданностью.

К ленчу приехал на такси Эссекс; он не вышел из машины за воротами, а велел шоферу въехать во двор.

– Необычайнейшее зрелище, – сказал Эссекс Мак-Грегору, – башибузуки у ворот парижского особняка.

Мак-Грегор вышел взглянуть – улица оказалась пуста.

– Ушли, должно быть, – сказал Эссекс.

Но минут через десять в столовую, пыхтя, явился Марэн с разбитой бутылкой в руке и доложил, что за воротами дерутся. Мак-Грегор побежал к воротам, отодвинул щеколду, вышел. Там, разделенные мостовой, стояли две кучки черноволосых, плохо одетых людей, перебрасываясь злобными курдскими словами. Всего их было человек восемь. Улочка была усеяна битым стеклом.

– Во двор уходите! – крикнул Мак-Грегору кто-то. Мак-Грегор узнал Джагиза, дервишского нежнолицего паренька, приходившего с Тахой.

– Что у вас такое? – строго спросил Мак-Грегор. – Что ты здесь делаешь, Джагиз?

– Мы сами справимся, – ответил Джагиз. – Вы, доктор, пожалуйста, уйдите во двор.

Двое курдов, стоящих рядом с Джагизом, тоже приходили вчера с Тахой. А на другом тротуаре враждебно противостояли им пятеро чужаков – тоже курды, судя по лицам, глазам, волосам и по европейской потрепанной одежде, и только на одном был хорошо скроенный дакроновый костюм.

– Завтра мы тебя четвертуем! – крикнул один из чужаков Мак-Грегору и указательным пальцем черкнул себя от лба до паха и обратно:-Ч-чах! Ч-чах!

В это время к Мак-Грегору сзади, со двора, подошел Эссекс.

– Что тут происходит?

Не отвечая ему, Мак-Грегор спросил Джагиза:

– Кто они такие?

– Вот эти самые покушались вчера Таху убить, – сказал Джагиз.

Опять поднялась брань и крики с привычным упоминанием Америки, России, бесчестья, трусов, собак, ослов. Но тут послышалась прерывистая сирена полицейской машины, и курды бросились улочкой прочь. Один на бегу обернулся, швырнул во двор оставшуюся у него бутылку и крикнул:

– Через эту стену нам плевое дело перелезть!

Когда из полицейского фургона выскочили сержант с жандармом, курдов и след простыл – только Джагиз остался у ворот, невозмутимо разговаривая с Мак-Грегором.

Мак-Грегор торопливо стал объяснять, что здесь произошла ссора между какими-то студентами. Вмешался начальственно Эссекс, сказал сержанту, указывая на Мак-Грегора:

– За этого человека ручаюсь вам.

Сержант выругался по адресу присутствующих и отсутствующих, сел в машину. Когда синий фургон скрылся, Джагиз приложил руку к сердцу, прощаясь, и тоже ушел.

– Прелестно, – сказал Эссекс, от души потешаясь. – Теперь курды из-за вас швыряют друг в друга бутылками на улицах Парижа. Изумительно…

Развеселившийся Эссекс за ленчем предался воспоминаниям о днях, проведенных вместе в Москве и Тегеране. Что бы делала сейчас Кэти, как бы сложилась ее жизнь, спрашивал Эссекс, если бы он не привез с собой тогда Мак-Грегора в Москву?

– Я умерла бы со скуки.

– Но неужели вам нравятся эти лихие стычки у ограды вашего дома?

– Что ж… Они забавны, – отвечала Кэти.

Мак-Грегор ожидал, что Кэти остановит несносные подтруниванья Эссекса. Но они словно не задевали ее, она как ни в чем не бывало отшучивалась, рассказывала подробности своей с Мак-Грегором жизни. Наконец сам Эссекс, устав, переменил тему.

– Когда в последний раз я посетил здесь тетю Джосс, – сказал он, – ваш дядя Пьер, муж ее, был еще жив. Он, бывало, изжует окурок и положит на тарелку…

– Фу, гадость, – сказала Кэти. – И слышать не хочу.

– А эта femme de menage (служанка (франц.)), крестьянка эта…

– Вы имеете в виду мадам Марэн, – твердо поправила Кэти.

– Да-да… Меня всегда поражает, насколько изобилует еще Париж старухами вроде мадам Марэн, так словно и ждущими, чтобы опять повезли аристократов на гильотину.

Непричастный к этим семейным чарующим воспоминаниям, Мак-Грегор с облегчением услышал, как хлопнула парадная дверь и Эндрю объявил в холле – к сведению домашних призраков:

– Я вернулся.

– Ну, слава богу, – вырвалось у Кэти.

Эндрю остановился в дверях столовой, грязный с дороги, взъерошенный, но по-прежнему спокойно-методичный.

– Сейчас умоюсь и приду к десерту, – сказал он.

Когда, умывшись и переодевшись, Эндрю сел за стол.

Эссекс сказал, что находит в нем отличное смешение отцовских и материнских черт, с легким преобладанием последних, поздравил родителей с таким сыном и осведомился у Эндрю, на скольких языках он говорит.

– На трех, – ответил Эндрю коротко, словно речь шла о самой обычной вещи.

– На английском, значит, французском и персидском-сказал Эссекс.

– Да.

– Я слышал, вы очень способный молодой человек.

Эндрю упрекнул мать взглядом. Кэти сказала:

– Я ни слова о тебе не говорила.

– Вы, несомненно, преуспели бы на дипломатической службе, – сказал Эссекс. – Почему бы вам не пойти по этой части?

– Нет, благодарю вас, – вежливо отказался Эндрю.

– Но почему же? – настаивал Эссекс. – Стоит лишь пожелать, и я мигом это устрою.

Кэти, будто не слыша, разливала кофе.

– Мак-Грегор! – воззвал Эссекс к главе семьи.

– Он волен поступить, как хочет, – сказал Мак-Грегор.

– Вовсе нет, – вмешалась Кэти резко. -В Форин офис к вам он не пойдет, так что и не пытайтесь, Гарольд, упустив отца, заполучить взамен сына.

– Но отца мы вовсе не заполучали, – сказал Эссекс. – Мак-Грегор был лишь на время войны разлучен с палеонтологией.

– Все равно… – сказала Кэти, и Мак-Грегора удивило, что она отнеслась к этому так всерьез: ведь они оба знают, что Эндрю и сам ни за что не пойдет в дипломаты.

– Дружная вы, я вижу, семейка, – заметил Эссекс. Затем спросил Мак-Грегора, чему посвящены теперь его ученые занятия. И читал ли он Мориака, Камю, Честертона, Элиота, Кёстлера, Сартра, Дойчера, Томаса Манна…

– Разумеется, читал, – сказала Кэти. – Не думаете ли вы, Гарольд, что мы вели пещерное существование?

– Хочется просто узнать, что за человек теперь ваш молчаливый муж, – сказал Эссекс.

Мак-Грегор молчал, понимая, что жена не только его защищает, но и себя обороняет от поддразниваний Эссекса, косвенно намекающих на колоссальное фиаско ее жизни.

– Ну-с, насколько помню, в доме есть библиотека, – обратился Эссекс к Мак-Грегору. – Поразмявши языки воспоминаниями, не пройти ли нам теперь туда, потолковать вдвоем?

– Вам лучше будет в «утренней», – сказала Кэти, – Там хоть не пахнет засохшими листьями и старыми гардинами.

«Утренняя» была единственная во всем доме комната, приятная Мак-Грегору. Приятно было входить сюда утром, завтракать здесь, беседовать, пить чай, читать газеты или слушать, что говорят дети. Здесь он был как бы в родных стенах.

– Мы с вами, Мак-Грегор, всегда избегали пустословия, – начал Эссекс, поправляя двумя пальцами широкий воротничок своей розоватой рубашки. – Позвольте поэтому спросить вас напрямик: неужели ваши курдские друзья действительно рассчитывают на успех этих новых планов достижения независимости?

– А почему бы и нет? Рано или поздно они добьются какой-то автономии или независимости. Это случится неизбежно.

– Все в мире случается рано или поздно, – сказал Эссекс, плотно скрестив руки по старой привычке. – Но вот в данное время может ли стать реальностью независимый Курдистан?

– Конечно.

– И вы хотите ускорить это с помощью оружия и революции?

В ответ Мак-Грегор напомнил Эссексу, что оружие и революции – не новость в этой части мира.

– Разумеется. Но почему вы – именно вы – вдруг оказались причастны к делам Курдистана и курдов? – Эссекс откинулся на подголовник старого кресла, воздел вопрошающе руки.

– Тут и объяснений не надо. В этом ничего нового, – сказал Мак-Грегор. – Я всю жизнь к таким делам причастен.

– Но меня все же удивляет… – не успокаивался Эссекс. – Взять, к примеру, эти деньги. Как вы дали себя втянуть в подобную грязь?

– Я жду, когда вы сообщите мне, что вам от меня желательно, – произнес Мак-Грегор.

– Что нам желательно? – Эссекс вздохнул, неуютно пошевелился в кресле. – Разрешите прежде указать на то, в чем мы не заинтересованы. Мы не заинтересованы ни в разработке курдской нефти и газа, ни в политических коалициях, которыми так заняты умы американцев.

– Ни в нефти, ни в коалициях, – повторил подчеркнуто Мак-Грегор.

– Все, к чему мы стремимся, – это наладить контакт, – продолжал Эссекс. – И было бы полезно, скажем, если бы вы могли нам разъяснить, что думают, чего хотят курды.

– Извольте.

Но Эссекс спешил досказать:

– Мы хотели бы наладить подлинный, обоюдно искренний контакт с кази. И понятно, что вы самый подходящий человек для этой цели. Вот и все.

– Зачем вам это? Что вам от кази нужно?

– Ровно ничего, – заверил Эссекс. – Нам нужен лишь посредник, которому мы доверяли бы и которому доверяли бы курды. То есть нужны вы.

Мак-Грегор взял щепотку соли из серебряного старого судка, всегда стоящего на скатерти, растер между пальцами.

– Вы предлагаете курдам некую форму признания?

– Я им ровно ничего не предлагаю, – сказал Эссекс. – Вспомните, что в дипломатии не начинают этим, а приходят к этому в итоге переговоров и трудов.

– Но имеется, хотите вы сказать, эвентуальная надежда на признание?

– Даже этого не обещаю. Да и как я могу обещать? Но если ваш кази знает, что такое дипломатия, – а думаю, он знает, – то он поймет, что открывающаяся перспектива сулит ему больше, чем любые краткосрочные коммерческие или политические сделки с французами или американцами. Вы согласны?

– Пожалуй, – осторожно сказал Мак-Грегор.

– Прекрасно. Вот и съездили бы в Лондон и объяснили бы ситуацию кое-кому из наших экспертов – сказали бы то, что думаете. Они весьма хотят вас выслушать.

– Я не сделаю ничего подобного, – сказал Мак-Грегор.

– Но почему же?

– Если вы хотите предложить кази что-то вполне конкретное, то я передам ему. Но я не собираюсь выступать вашим посредником.

Эссекс поднялся, взял яблоко из вазы на буфете, которую Кэти не забывала щедро наполнять фруктами.

– Вряд ли это разумный подход к делу, – сказал Эссекс. Но затем прибавил: – Ну что ж, можете предложить кази и нечто конкретное. – Эссекс с хрустом надкусил яблоко.

– Что именно?

– Деньги, – сказал Эссекс.

– Какие?

– Четверть миллиона фунтов. Сумма, которую пытаются спасти ваши курдские друзья, не так ли?

– Примерно.

– Мы можем авансировать вам эту сумму завтра же, сказал Эссекс. – Можете так и передать вашему другу кази.

– А что взамен потребуете?

– Ничего. Дело упирается лишь в вас.

– То есть вы уплатите курдам эти деньги при условии, что я стану вашим агентом.

– Нашим посредником, – поправил Эссекс.

– Это не что иное, как подкуп, – спокойно сказал Мак-Грегор.

– Это не подкуп, – ответил Эссекс. – Это шантаж. Подумайте, что ждет вас в случае отказа.

– Одним-двумя затруднениями больше – разница невелика.

– Невелика, говорите? У вас еще не отбирали паспорта? Не замораживали банковского счета? Не выдворяли вас из Франции? И тому подобное. Все заинтересованные стороны здесь обладают оружием этого рода и при желании могут применить его против вас.

– Что ж, применяйте ваше оружие, – сказал Мак-Грегор.

– Ну что вы! Зачем стану я прибегать к вещам столь смехотворным? Но я ведь знаю, что ваше положение в Иране сделалось уже нелегким. Мне крайне бы не хотелось, чтобы ваши затруднения там еще усугубились.

– Бросьте огрызок вон туда, – указал Мак-Грегор на мусорную корзинку из толстого пергамента.

Освободясь от яблока. Эссекс вытер руки большим красным носовым платком.

– Как бы там ни было, подумайте над моими словами. Я бы на вашем месте покончил с этим делом как можно тише и быстрее. И мы поможем вам, если вы проявите чуть больше благоразумия.

– Понятно, – сказал Мак-Грегор, провожая этого самого благоразумного из встреченных им в жизни людей, и в холле Эссекс прокричал совсем по-семейному:

– До свидания!..

– До свидания… – донесся голос тети Джосс из недр дома.

Проводив Эссекса, Мак-Грегор позвал Эндрю и спросил его, зачем он ездил в Лион с Тахой. По какому, собственно, делу?

– Мама уже принималась за меня, – сказал Эндрю. – Для чего и тебе зря расстраиваться?

Мак-Грегор вопросительно взглянул на Кэти, вошедшую вслед за сыном.

– Он упрямо отмалчивается, – сказала Кэти.

Эндрю пожал плечами.

– Спросите у Тахи, – сказал он. – Таха вам расскажет.

– Расскажи ты сам, – сказал Мак-Грегор.

– Но дело это, по сути, не мое.

– У вас с отцом, – сказала Кэти, – прелестная манера у обоих: съеживаться, умаляться в нужную вам минуту – мол, это дело не мое. Если не твое, то зачем ты с ним ездил?

– Тахе рискованно одному ездить по Франции. Он выглядит как алжирец – как бико (уничижительное прозвище алжирцев во Франции). Вот я и решил: куплю билеты туда и обратно, съезжу с Тахой.

– Ну а с какой целью? – снова спросил Мак-Грегор, зная, что, действуя мягко, можно у сына добиться ответа; Кэти же напустится, начнет укорять, и юноша спокойно, но твердо упрется.

– Он просто хотел взглянуть на вагоны. Хотел разыскать их, но не смог. И повидался затем с курдами – из тех, что учатся в Лионском университете. Вот и все.

– Ты больше таких вещей не делай, – сказал Мак-Грегор. – Ты подвергаешь опасности не только себя, но и меня.

– Хорошо, не буду.

– Вот и все твое наставление? – вмешалась Кэти. – Вели ему, чтобы впредь не смел вообще иметь дела ни с кем из курдов.

– Не будем так уж категоричны, – сказал Мак-Грегор. – Эндрю знает, чего мы от него хотим. И ты должен понять, – обратился он к сыну, – что ты всех нас ставишь под удар.

– Хорошо. Но не вините Таху. Он меня не звал ехать.

– Платил за проезд и гостиницу ты? – спросила Кэти.

– Я.

– Из каких же денег?

– Из моих собственных, конечно, – из стипендии.

И, ласково поцеловав мать, Эндрю пошел во двор, к воротам – впустить Таху. В «прослушиваемом» доме Таха разговаривать не захотел, и они с Мак-Грегором, сойдя во двор, стали прогуливаться вдвоем по известковой сырой гальке, хрустевшей под ногами.

– Ты поступил глупо, – сказал Мак-Грегор.

– Вагоны надо было посмотреть, – сказал Таха по-курдски.

– Да зачем?

– Надо было убедиться, что они есть. Но штука в том, что их перегнали в Марсель.

– А ты не ошибаешься?

– Можете не сомневаться – вагоны в Марселе.

– Тогда, надо полагать, они перешли в чьи-то другие руки, – сказал Мак-Грегор. – Но каким образом?

– Это американцы. Они определенно уплатили уже тем торговцам за оружие в вагонах и передали его в собственность Дубасу с ильханом.

– Наверняка ты ведь не знаешь…

– Но по всей вероятности, так.

– Пожалуй, ты прав.

– Ну, вот видите. – Таха сжал руку Мак-Грегору. – И выходит, что не о деньгах, а о вагонах думать теперь надо.

– Меня интересует здесь одно – деньги. И если ты планируешь взрыв вагонов, то советую одуматься, – предостерег Мак-Грегор. – Во Франции подобная затея была бы самоубийственна.

– Почему?

– Вы у французов уже на подозрении.

– Не спорю. Но от этого план не становится невыполнимым.

– Даже если он удастся вам, – убеждал Мак-Грегор, – вас всех переловят. И можешь быть уверен, упрячут за решетку на всю жизнь.

– Вы же сами такой целеустремленный, – усмехнулся Таха. – Никак вас в сторону от цели не своротишь. Вот и я от вас научился.

Мак-Грегор не стал вдаваться в философию действия.

– Еще об одном предупреждаю и прошу, – сказал он.

– Да?

– Не впутывай Эндрю.

– У Эндрю своя голова на плечах. Он даже меня самого иногда удивляет.

– Он и твою тетю Кэти удивляет. Но я не хочу, чтобы он оказался как-либо вовлечен в курдские дела.

– Это маловероятно, – успокоил Таха.

– Послушай, Таха, – сказал Мак-Грегор. – Ты подожди со своей затеей. Дай сперва мне выяснить, как обстоит дело с этими вагонами. А там уж поступай, как захочешь.

Таха помолчал, подумал.

– Будь по-вашему, – сказал он. – Подожду. Но вечно ждать я не смогу.

– Долго ждать не придется.

К утру следующего дня Мак-Грегор наметил уже, что делать. Желая избежать вопросов, он рано позавтракал, тихонько вышел из дому. Он ожидал, что за воротами наткнется, как обычно, на курдов и оружейных спекулянтов, являвшихся теперь ежедневно. Но там оказался поставлен жандарм, который отдал Мак-Грегору честь, как знакомому. «То ли тетя Джосс похлопотала, – удивленно подумал Мак-Грегор, – то ли Кэти попросила Мозеля, чтобы прислали блюстителя порядка».

Мак-Грегор прошел за угол к кафе, где обосновались Сеелиг со Стронгом, и давешняя женщина, Луиза, спросила там Мак-Грегора, кого ему угодно видеть:

– Мистера Стронга, англичанина? Или мосье Сеелига, голландца?

– Любого из двух, – сказал Мак-Грегор. Сел за столик с блестящей пластиковой крышкой, Луиза принесла ему рюмку вермута, и он с удовольствием потягивал вино, пока не явился англичанин.

– Я на днях только вспоминал о вас, летя через Альпы, – сказал Стронг. – Внушительная вещь горы! Мне тут про курдов рассказывали. Я о них раньше знал мало, да и теперь не слишком, но начинаю понимать ваш интерес к ним. Забавно, что англичане – единственный народ, способный давать таких людей, как Лоуренс, Гордон, Уингейт или чудачье вроде вас.

– Не вижу связи, – заметил Мак-Грегор, сосредоточенно глядя в рюмку.

– Ну, не скажите, – со значением рокотнул Стронг, по-мальчишечьи улыбаясь глазами. – Сам я был в войну артиллеристом, – доверительно сообщил он.

– А я по вашей удалой повадке решил, что вы из британских ВВС.

– Это всего лишь мой профессиональный фасад. – И Стронг, надув щеки, рассмеялся. – В нашем деле нужен непрошибаемый фасад.

«А каков ты за твоим фасадом?» – подумал Мак-Грегор.

– Я человек простой веры, – продолжал Стронг. – Я восхищаюсь честными солдатами. И лично мне чихать, что вы там сколько-то турок к ногтю взяли. Не переношу я турок.

– Я не брал турок к ногтю, я не солдат и не убийца, – сказал Мак-Грегор.

– Да не беспокойтесь, верю. Нейтралы – вот кто мясники-убийцы в нашем деле. Возьмите вы шведов, голландцев, датчан. В качестве наемников все они- сукины дети. Но что забавно: англичане, пожалуй, самые последние подонки из всей шатии. В смысле продажности. В нашем деле нету честней наемников, чем немцы.

– Но я-то ведь не в вашем деле, – напомнил Мак-Гperop. – Мое дело совершенно иное.

– Да знаю, знаю, – засмеялся Стронг. – Вы человек идеи. И потому вам у нас столько хлопот.

– Оставим это. Вот скажите-ка, для чего вы отправили вагоны в Марсель? – спросил Мак-Грегор.

– А как вы об этом узнали?

– Что, другой кто-нибудь перекупил у вас оружие? – допытывался Мак-Грегор.

– Ну, скажем так: эти вагоны мы переправили к морю, в Марсель, потому что там легче уберечь их. Марсель – порт что надо. Там хранение груза куда безопасней.

Повернувшись к двум шумливым хохотуньям-официанткам, Стронг велел им уйти в кухню.

– Да, но кто вам заплатил? – продолжал выспрашивать Мак-Грегор.

– Откуда мне знать подлинных покупщиков? – сказал Стронг.

– Но вы догадываетесь ведь, кто стоит за сделкой?

– Догадок у меня куча.

– Участвуют ли в сделке курды, помимо кази?

– Само собой, – прогудел Стронг.

– А куда будет отправлено оружие?

– Ну нет, – рассмеялся Стронг. – На этот крючок я не клюну. Скажу лишь, что отправлено оно будет из Марселя в последний день месяца, если только не услышим от вас чего-либо дельного.

– Так вот, слушайте, – сказал Мак-Грегор. – Согласны ли вы соблюсти первоначальную договоренность с Комитетом, если я достану всю требуемую сумму?

– А как вам удастся достать?

– Уж это мое дело как. Согласны ли вы дать мне время до конца месяца?

– А у вас губа не дура, – проворчал Стронг. Мак-Грегор нетерпеливо пожал плечами. – Хм… – Стронг преувеличенно заколебался, засопел, задвигался на стуле. – Ладно уж, – пробасил он. – Чересчур меня мутит от всей той публики. Но если я дам вам сроку до конца месяца, то с условием сейчас же принять меры насчет вагонов.

– Что вы имеете в виду?

– Тут горстка шалых курдов хочет подорвать их бомбами. Известно вам это?

– Да.

– Не буду спрашивать вас, кто они. Но можете вы убедить их, чтоб не трогали сейчас вагонов?

– Я сделаю все, что в моих силах. Но у них свои взгляды, и шутить они не любят.

Встали из-за столика. Стронг со вздохом пожал руку Мак-Грегору.

– За двадцать лет первому вам доверяю, – сказал он и улыбнулся своей удалой военно-воздушной улыбкой, – Но если подведете меня, то капут моей простой вере в человека.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

«Plus je fais l'amour, plus j'ai envie de faire la revolution. Plus je fais la revolution, plus j'ai envie de faire l'amour…»

«Чем больше творю любовь, – утверждал автор лозунга, – тем сильней во мне жажда революции; чем больше творю революцию, тем сильней во мне жажда любви».

Выйдя из кафе, Мак-Грегор купил утренние газеты на улице Бабилон и теперь шел домой по этой улице, читая студенческие лозунги на стенах женского монастыря Сен-Венсан-де-Поль. На ходу он также прочел в «Фигаро» сообщение из Тегерана – пять строк о том, что два дня назад в стычке между иранскими пограничниками и курдскими мятежниками убиты четверо курдов.

Когда он выходил из дому, все еще спали; теперь же Кэти была уже одета и занята укладкой своих вещей в чемодан. Не спрашивая, зачем Мак-Грегор уходил так рано, она сообщила, что уезжает в Лондон.

– Ги меня доставит туда самолетом, – сказала Кэти. – Хочу сходить к врачам в Сент-Томасовскую больницу. Не доверяю я французским медикам. Для них все это – темная материя. Покажусь доктору Тэплоу, что он скажет.

– А что, у тебя ухудшение? – спросил Мак-Грегор.

– Не знаю, Тэплоу предупреждал, что временами еще будут болезненные ощущения, но что будет, как вагонеткой по животу, – об этом он не говорил.

– Может быть, виной напряжение? – неуверенно предположил Мак-Грегор.

– Какое напряжение?

– Вся эта нервотрепка.

– Ее у нас всегда хватает, – сказала Кэти. – Собственно, ничего со мной серьезного. Просто хочу съездить провериться.

– Тогда я соберу свой чемодан, поеду тоже.

– Нет, не езди. С тобой у меня в самом деле будут нервы напряжены. Ты ведь хочешь оставаться здесь, вот и оставайся. Я возьму с собой Сеси. Ей лучше быть подальше от этого бурлящего котла, занятий у нее в институте все равно ведь нет. А ты за Эндрю присмотришь.

Мак-Грегор не стал спорить, видя, что у Кэти все уже твердо решено.

В два часа явился в своем «ровере» Мозель – за Кэти и за Сеси. Но Сеси уже отказалась ехать. «Раз ты считаешь, что с тобой ничего такого, – сказала она матери, – то какой же смысл мне теперь уезжать отсюда». А отцу Сеси шепнула: «Она в душе не хочет, чтобы я с ней ехала. Хочет одна побыть. Пусть едет. Ей будет на пользу».

Усадив Кэти в машину, взяв ее надежно под свое крыло, Мозель сказал Мак-Грегору:

– У меня есть для вас новости. Я вернусь часам к семи-восьми. В девять приезжайте ко мне ужинать, в старый наш дом. Сеси знает, где это. И сама тоже приезжай, – пригласил он Сеси. – Обрадуешь Терезу.

– У меня дела, – ответила Сеси.

– Во всяком случае, отца привези.

Мозель вывел машину из ворот, четко действуя своими смуглыми небольшими руками; и тут Мак-Грегор отдал себе отчет, что расстался с Кэти, почти не простясь, слегка лишь чмокнув в щеку. Он постоял среди двора: не хотелось еще и с Сеси теперь разлучаться.

– Я поеду с тобой, взгляну на твою мастерскую.

– Ты здоров ли? – спросила Сеси.

– Здоров. А что?

– Да так. Ты не тревожься о маме, – сказала Сеси. – У женщин бывает такое. Тянет иногда побыть одной… Тетя Джосс! – позвала Сеси, глядя куда-то перед собой.

– Да, Сеси, душенька…

– Мы с папой едем ко мне в мастерскую. Если Эндрю придет, скажи ему, пусть тоже приезжает.

– Хорошо, родная.

Мастерскую Сеси снимала вместе с пятью другими студентками. По дороге туда пришлось объезжать заграждения и баррикады, возводимые студентами и полицией друг против друга. Сорбонна, бульвары, мощеные улочки и переулки вокруг университета загромождены были скамейками, мусорными урнами, стульями, фруктовой тарой и чугунными решетками, которые кладут под деревья. Гранитная брусчатка была выворочена, и чистый песчаный подстил мостовой белел, как кожа младенца.

– Ты, Сеси, будь поосторожнее сегодня вечером, – предостерег Мак-Грегор, глядя из закопченного окна мастерской вниз, на поле боя. – Тут явно готовится генеральное сражение, еще жарче предыдущего. Сумасшествие какое-то.

– Но полиция сама лезет на рожон, – сказала Сеси. – Ей бы лучше по-хорошему убраться вон из квартала.

Мак-Грегор обернулся к Сеси и стал смотреть, как она разметив лист картона, вырезает трафаретку с лозунгом: «500 000 рабочих – в Латинский квартал».

– Для чего пятистам тысячам рабочих идти в Латинский квартал? – спросил Мак-Грегор. – Не вижу их причастности здесь.

– Они должны стать причастны.

– На это надежда слаба.

– А вот погоди, – сказала Сеси. – Не сегодня, так завтра вся Франция станет причастна.

Мак-Грегор посидел у окна, глядя на дочку, отгоняя тоскливые воспоминания о внезапном отъезде Кэти. Поняв, что тоски не пересилить, он встал, сказал Сеси:

– Иду домой. А ты приезжай пораньше.

– Я буду дома в восемь тридцать, чтобы отвезти тебя к Мозелям к девяти, – сказала Сеси, провожая Мак-Грегора на лестницу. – Меня так и подмывает повезти тебя совсем не туда.

– А куда?

– Куда угодно, – крикнула она ему вслед, – только не к Ги Мозелю!

Но в девять она, как и обещала, доставила отца к Мозелю.

Мозель жил в старом парижском особняке. Иные из зданий, стоящих между авеню Фоша и авеню Великой армии, походят больше на пригородные виллы, чем на городские особняки, но дом Мозелей был подлинный окраинный фамильный дом, возведенный в начале тридцатых годов прошлого века, до того как Тьер и Мак-Магон перестроили эти авеню. Дом был почти на английский манер – из красного кирпича, со старой кирпичной оградой, с тисами и английским газоном, зелень которого теперь, в мае, пестрили еще подснежники, желтые нарциссы, аконит и шафран. По глухим старым стенам взбирались расцветающие розы – городские, лишенные запаха. Дом на Ривьере, новый дом, дом в Женеве, в Нормандии, дом в Бийянкуре. А это – старый «парижский дом» Мозелей…

Ворота запирались и открывались автоматически, как и подобает парижским особнякам. Сеси нажала кнопку, крикнула в маленькое зарешеченное отверстие, что мосье Мак-Грегор прибыл. Зажужжало, щелкнуло, отворилось. Сеси сказала: «До свидания. Не засиживайся допоздна», – и села в свою машину, а Мак-Грегор пошел к дому по ярко освещенной дорожке, усыпанной гравием.

Послышался собачий лай, хлопнула дверь, и он увидел небольшого роста девушку, не старше Сеси, изящно и скромно одетую и шедшую навстречу походкой истой француженки: в каждом шажке – затаенная страстность.

– Le mari de madam Kathy (муж мадам Кэти (франц.)), – проговорила девушка как бы про себя. Затем перешла на английский: – А где Сеси? Даже во двор не вошла?

Мак-Грегор понял, что перед ним дочь Мозеля – Тереза.

– Сеси тут же уехала, – сказал он.- Сеси торопилась.

– Сеси всегда торопится, когда заглядывает к нам, – невесело сказала девушка. – Она недолюбливает моего отца.

– Ну почему же, – возразил Мак-Грегор.

– Отец уже ждет вас, – пригласила Тереза. – Собака не тронет.

Встретивший его в холле Мозель был свеж, подтянут, дружелюбен. Он сообщил Мак-Грегору, что Кэти доставлена благополучно. В аэропорту их ждала машина; он проводил ее в дом матери на Белгрейв-сквер.

Мак-Грегор поправил свой криво повязанный галстук, вытянул из верхнего кармашка угол платка, застегнул пуговицу пиджака.

– Это вы зря, непричесанность вам куда больше к лицу, – сказал Мозель с улыбкой. – И чтобы шнурок у туфли был развязан. Меня, признаться, всегда так и тянет взглянуть. – И он покосился на туфли Мак-Грегора.

Мак-Грегор молча прошел за Мозелем через затянутый шелком холл в чистенький кабинет. Угостив Мак-Грегора мартини «по-американски», Мозель сказал, что как раз занимался чтением всех студенческих журналов. Они лежали на столике рядом: «Зум», «Пять колонн», «Камера III».

– Что меня тут поражает, – плавно продолжал Мозель, – это отсутствие у них всякой просвещенной логики. Абсолютно никакой ни в чем последовательности. Они не аргументируют. Ставят вопрос наобум и в отрыве, без всякого метода и оформления.

– Предпочитают декламацию, она теперь в моде, – заметил Мак-Грегор.

– М-да, – сказал Мозель, сосредоточенно хмурясь. – Но меня удивляет. Ведь Маркс учит логике – отлично учит. А на этих страницах нигде ни следа марксистской логики, одни лишь штампы да революционные фразы. Думаю, что даже у ваших курдских друзей сильнее развито политическое мышление, чем у этих крикунов.

Открыв дверь, Тереза пригласила их к столу.

– Буржуазные юнцы, – продолжал Мозель, ведя Мак-Грегора в столовую, – орущие: «Буржуазию на фонарь!»

В овальной столовой они сели за небольшой овальный стол, мягко освещенный, и приступили к приему пищи. (Богатые, здоровые, по-мозелевски дисциплинированные люди не едят, а принимают пищу.) На сей раз подавала женщина в белом хлопчатом домашнем платье – в соответствии с семейной обстановкой. Мозель спросил Терезу, сидевшую чинно и пряменько, что слышно у нее на гуманитарном факультете. Тереза ответила, что все студенты клеят плакаты с призывом начать в понедельник всеобщую забастовку, которую организуют студенческий и преподавательский союзы, ВКТ и прочие профсоюзы.

– К нам в Сансье явились полсотни активистов «Движения 22 марта» и заняли наш факультет, – сказала она. – А когда я уходила, там их было уже чуть не пятьсот человек.

– Кстати, только что вернулся из Ирана Помпиду, – сообщил Мозель, – и в частном разговоре признался, что огорошен парижскими событиями. Он собирается объявить об открытии Сорбонны в понедельник.

– И глупо сделает, – сказала Тереза.

– Почему же? – спросил Мак-Грегор.

– Он ведь не отзовет полицию из Латинского квартала? – спросила Тереза отца.

– Вряд ли,- ответил тот.

– И значит, левые не дадут начать занятия, и опять пойдет баталия по всему кварталу, – сказала Тереза.

Мак-Грегор глядел на Терезу, стараясь понять, почему Сеси ее не любит.

– На чьей вы стороне, Тереза? – спросил Мак-Грегор. Тереза подняла глаза на отца.

– Смелей! – сказал тот повелительно. – Не бойся моих возражений. Говори откровенно, что думаешь.

– Я реакционерка, – сказала Тереза. – Мне претит это насилие. Терпеть не могу коммунистов, всех этих анархистов и троцкистов из Нантера. Посмотрели бы вы на их сходки. Как дикие животные. Им, по существу, плевать на Францию и на университеты. И вот что еще скажу вам. Все они яростно против экзаменов, выпускных и прочих. В этом году никто не сможет получить степень, сдать на бакалавра: активисты все сорвали. Но только сами они большей частью посдавали еще в прошлом году экзамены и степень получили. И так они всегда… – Дрожащими пальцами Тереза поправила прическу.

– Не надо пугаться внешности вещей, – сказал Мозель.

– У них какова внешность, такова и суть, – возразила Тереза. – Им наплевать, кто и что пострадает.

– Ну, успокойся, – мягко произнес Мозель.

По дороге сюда Сеси говорила Мак-Грегору, что Тереза воспитана в монастыре и монастырски слабонервна, что и дома она, как в монастыре, что богатство ее и отцовская власть вокруг нее – как стены монастыря.

Мозель велел ей принести кофе; она встала, проговорила: «Oui, papa» (Сейчас, папа (франц.)). И хотя в голосе ее звучала неподдельная дочерняя преданность доброй католички, Мак-Грегор видел, что Мозелю это послушание не по нутру, не того ему хотелось бы от дочери.

Поужинав, они вернулись в кабинет, и Мозель осторожно спросил:

– Знаете ли вы, что в вашего друга кази стреляли, что он ранен?

– Нет, не знаю, – сказал Мак-Грегор, на момент оторопев. – Я утром прочел в «Фигаро», что четверо курдов убиты. Больше там ничего не сказано.

– «Фигаро» я не читал, – продолжал Мозель, – но утром поступила к нам депеша из Ирана о том, что курды передрались между собой, что кази вынужден был бежать и теперь скрывается. Правда это, как по-вашему?

– Возможно, и правда, – сказал Мак-Грегор. – Но я сомневаюсь.

– Ваш друг Затко тоже попал в переплет. Согласно донесению, весь, так сказать, курдский фронт рушится.

– Звучит сомнительно, – сказал Мак-Грегор. – Нет ведь никакого курдского фронта. Во всяком случае, что-то уж слишком просто у вас получается.

Мозель налил ему коньяку.

– Лично я в этом профан. Вашим проникновением в проблему не похвалюсь. Я всего лишь повторяю дословно текст донесения. Видите ли, они запросили нас из Тегерана, находитесь ли вы еще в Париже. И – самое странное – живы ли вы еще. Потому я и не стал упоминать об этом утром, при Кэти. Не хотелось ее пугать.

– Кто мог послать этот дикий запрос? – по-восточному вскинул ладони удивленный Мак-Грегор.

– Не знаю. Мы в наших телекс-депешах обычно не указываем клиентов, не даем даже их кодовых номеров.

Мак-Грегор кончиками пальцев потер брови, мочку уха.

– Кто-то явно рассчитывает на то, что меня уже нет в живых, – произнес он. – Но все это звучит так театрально…

– Что ж, среди парижских курдов соперничество весьма ярое, – сказал Мозель. – Вы сами в этом на днях убедились.

– Не по вашей ли инициативе поставили жандарма нам к воротам? – спросил Мак-Грегор.

– Нет. Это Кюмон побеспокоился. Мы с Кюмоном весьма тревожимся о Кэти. Вся эта атмосфера насилия начинает ее угнетать. Поэтому я и поддержал в ней мысль уехать отсюда на время.

– Нам с Кэти подобная атмосфера не в новинку, – возразил Мак-Грегор. – Так что вряд ли стоит сгущать краски.

– Полагаю тем не менее, что я прав, – твердо сказал Мозель. – Именно сейчас грубое насилие способно стать для нее особенно пугающим.

– Не судите о Кэти по своей дочери, – сказал Мак-Грегор.

Мозель помолчал, явно удивленный колкой репликой Мак-Грегора. Затем, однако, улыбнулся и сказал:

– Да, у Терезы пошаливают нервы. И пожалуй, это действительно влияет на мои суждения. В сущности, Терезе нужна мать, которая бы оказала ей эмоциональную поддержку, привила бы чувство самостоятельности. А мать ее умерла три года назад.

И тут, словно приуроченный, раздался звонок телефона. Мозель поднял трубку, кивнул. Затем произнес: «Алло, Кэти».

Мак-Грегор навострил уши, встал, рассеянно оглянул корешки книг Мозеля. Луи де Бройль, «Волновая механика и теория ядра». Не де Бройль ли первый внедрил идеи волновой механики в науку о ядерных силах? Но зачем эта книга Мозелю?..

– Нет, Кэти, – говорил Мозель. – Сеси я не видел. Она не зашла в дом. Да, он еще здесь.

Он передал Мак-Грегору трубку, нагретую его рукой и ухом. Голос Кэти повторял: «Алло, алло», точно связь оборвалась.

– Это я, – сказал Мак-Грегор и замолчал, дожидаясь ответа, не зная, какой своей стороной повернется к нему сейчас Кэти.

– Почему Сеси не осталась с тобой у Ги?

– Сказала, что занята.

– И ты ее пустил на очередную демонстрацию?

– Нет. Она поехала к себе в мастерскую.

– А Эндрю где?

– Не знаю. Наверно, тоже там, в мастерской… Ты у доктора Тэплоу была уже? – спросил он, пробиваясь к ней сквозь преграды, растянувшиеся на пятьсот миль колючей телефонной проволоки.

– Нет еще.

– Сразу же позвони мне.

– Но я не жду от визита к Тэплоу ничего ошеломительного.

– Все равно позвони…

– Хорошо. Позвоню… – И она положила трубку.

– Вы не тревожьтесь о Кэти, – авторитетно сказал Мозель. – Уверяю вас, с ней все полностью в порядке.

Мак-Грегор промолчал и, посидев немного для приличия, стал прощаться.

– Машину? – предложил Мозель.

– Нет. Нет. Я пройдусь, – сказал Мак-Грегор, – а затем возьму такси.

– Не пренебрегайте осторожностью, – сказал Мозель.

– Не буду, – сказал Мак-Грегор.

У ворот они обменялись рукопожатием. Выйдя и окунувшись в сизую мглу парижской полночи, Мак-Грегор заметил, как через улицу – в пятнистом смешении ртутно-серого света и каштановых теней – двинулся неясный силуэт. Сомнения не было: человек приближался к нему. Мак-Грегор остановился, огляделся – куда бежать? Обочины сплошь уставлены неподвижными автомашинами, по авеню Фоша мчится транспортный поток. А прохожих ни души кругом.

– Это я…

Силуэт оказался сыном, Эндрю, и Мак-Грегор по струйке пота на лбу понял, как напряглись нервы.

– Что, скажи на милость, ты здесь делаешь в полночь?

– Я подумал: схожу-ка лучше за тобой, – сказал Эндрю.

– А зачем?

– Тебе не надо ходить одному.

– Не будем драматизировать, – проговорил Мак-Грегор, чувствуя, однако, облегчение и радость.

– Ты встрепенулся так, словно убегать хотел, – сказал Эндрю.

– Просто нервы…

Шагая вдоль вставших двумя стенами машин, Эндрю сообщил отцу, что кто-то швырнул в ворота дома бутылку с серной кислотой.

– Я вошел с улицы, разговариваю во дворе со стариком Марэном, вдруг слышим: «веспа» мимо проезжает. И тут бутылка об ворота – бах!

– С кислотой? – усомнился Мак-Грегор. – Ты не ошибся?

– Запах не спутаешь. Мы поскорей смыли водой из садового шланга, но все равно к утру краска облезет.

– Это что-то не по-курдски, – сказал Мак-Грегор. – Кислотой жечь? Не слышал, чтобы курды так поступали.

Прошли авеню Фоша, позади чернела кромка Булонского леса.

– Когда мы с Марэном скатывали уже во дворе шланг, «веспа» опять вернулась, – рассказывал Эндрю. – На этот раз бутылка перелетела через стену во двор и упала от нас метрах в двух.

– Господи боже…

– Но в ней моча была, что ли. Не кислота, к счастью.

– А где был приставленный к дому жандарм?

– Он после подошел. На мой вопрос ответил, что за углом стали кричать: «Au secours!» (На помощь! (франц.)) – и он поспешил на помощь.

– Но кислота… – сказал Мак-Грегор. – Это уж подло.

Когда вышли на Елисейские поля, Мак-Грегор сказал, что не худо бы присесть где-нибудь. Выбрали одно из ночных кафе на панели перед зданием Британской заморской авиакомпании и, сев под освещенным навесом на плетеные стулья, стали пить ледяное пиво из запотевших стаканов.

– Не вписываешься ты в этот город, а, папа? – сказал Эндрю.

– Напротив, – ответил шутливо Мак-Грегор, – я теперь заправский парижанин и потерял контакт со всем, что не Париж.

Они посидели, глядя, как темные и бескрылые колесницы мчатся Елисейскими полями (намек на известную строку о крылатой колеснице времени из стихотворения Эндрю Марвелла, английского поэта XVII века). Затем, уплатив по счету, пошли дальше под лишенными тени деревьями.

– Беда в том, – тяжело вздохнул Мак-Грегор, – что времени осталось в обрез. Кто-то явно хочет убить кази. Так что медлить мне нельзя.

– Ты же не терпишь поспешности, – сказал Эндрю.

– Да, но теперь вижу, что научный кропотливый метод здесь не подходит. Наступает момент, когда нужна быстрота действий.

– Будь осторожен, – сказал Эндрю.

– Придется пойти к французам, – сказал Мак-Грегор. – Другого выхода нет.

– К французам?

– Единственная цель французов здесь – торговля, – объяснил Мак-Грегор, сознавая, что ведет этот разговор с Эндрю потому, что не может уже вести его с Кэти. – А другим я никому не могу доверять. Никому…

Они шли прямиком через ширь Эспланады инвалидов, и Эндрю долго молчал.

– Ну разве не мерзко от мысли, что европейская корысть все еще держит мир за горло, – наконец заговорил он. – У меня уже до ненависти доходит. Правда. Чем дольше я живу в Европе, тем сильнее чувствую себя неевропейцем.

– Это не годится, – сказал Мак-Грегор. – Мама хочет, чтобы у тебя был европейский образ мышления. И она права. Будущее твое – в Европе, а не где-то. И не связывай ты себя пожизненными узами с Востоком, как я. Не нужно это.

Эндрю ничего не ответил, и они молча пошли домой, словно не желая ворошить то, что не давало покоя обоим.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Наутро, в восьмом часу, Кэти позвонила ему из Лондона и сказала, что завтра в одиннадцать идет на рентген в Сент-Томасовскую больницу, к доктору Тэплоу.

– Забыла вчера сказать – с тобой хочет повидаться сын ильхана Дубас. Я с ним обедала на днях, затем он позвонил, и я сказала, что ты с ним условишься о встрече. Он остановился у Фландерса.

– У какого Фландерса? «Спасателя детей»?

– А у какого же еще? – И Кэти дала номер телефона Фландерса.

– Зачем ты обедала с Дубасом? – спросил Мак-Грегор.

– Не хотела, чтобы у тебя был еще один личный враг, затаивший на тебя обиду, – ответила Кэти.

Голос Кэти звучал нарочито спокойно, но Мак-Грегор не верил этому спокойствию. Еще вчера, когда Кэти уезжала, он решил, что, встретившись снова с французами, потолковав с Кюмоном, поедет к ней в Лондон. Иначе отчужденность не преодолеть.

Сеси и Эндрю еще спали, и, позавтракав в одиночестве, Мак-Грегор вышел к воротам взглянуть на пятно, выжженное кислотой. Услышав там от полицейского, что это дело рук маоистов, анархистов, коммунистов, питающих ненависть к фамильным особнякам, Мак-Грегор из вежливости проговорил: «Вот как?» – и вернулся в дом. Тетя Джосс подвергалась из-за него теперь нешуточному риску, и надо было поговорить с ней. В холле он остановился, позвал:

– Тетя Джосс…

– Да? – пришел голос сквозь стену.

– Я по поводу вчерашнего вечернего происшествия, – прокричал Мак-Грегор.

– А что произошло?

– Кто-то облил ворота кислотой.

– Мне об этом сказали. И что же?

– Я думаю, вам будет безопасней, если я временно переберусь в другое место.

Тетя Джосс помолчала. «В знак согласия, что ли?» – подумал Мак-Грегор. Но тут из-за стен, дверей, лестницы донеслось:

– Если переедете сейчас, я никогда вам не прощу. Подождите возвращения Кэти, а там уж воля ваша.

Мак-Грегор улыбнулся потолку, сказал:

– Хорошо, тетя Джосс.

В десять он позвонил Кюмону. Было воскресенье, из министерства внутренних дел ответили, что им неизвестно, где Кюмон. Но Мак-Грегор назвал себя, и пятью минутами поздней позвонил сам Кюмон и пригласил в «Отель Вольтера» на набережной Вольтера.

– Я ожидал от вас звонка, – сказал Кюмон. – Чувствую, у вас для меня новости, не так ли?

– Когда можно прийти?

– Сейчас и приходите. Буду ждать.

Захватив спрятанные в шкафу, в пиджаке, полномочия от кази, Мак-Грегор направился по сонным, серым воскресным улицам VII округа в VI-й – в обход шумной набережной, сплошь и безнадежно залитой бетоном и потоком транспорта.

В старинном «Отеле Вольтера» до сих пор еще, наверно, стояли медные громоздкие кровати, но отделка вестибюля оказалась современная и дорогая. Кюмон сидел в углу зала, отведенного для завтрака, попивая кофе из чашки. Сегодня Кюмон выглядел сухоньким провинциальным господином. В правой руке, в тонких, со старческими пятнышками, пальцах он воздушно держал сигарету, и казалось – сожми он пальцы посильней, и они хрустнут ломаясь.

– А знаете ли, где обретается ныне наш общий друг Шрамм? – как бы между прочим сказал Кюмон, усадив Мак-Грегора.

– Нет.

– В Курдистане. Но это строго между нами. Мы позавчера направили его туда.

– Как это удалось – получить для французского офицера визу в Курдистан? – спросил удивленно Мак-Грегор.

– Об этом чуть попозже, – сказал Кюмон.

Официант принес кофейник, сахар, ложечки, обмахнул салфеткой белую скатерть. Дождавшись его ухода, Кюмон сказал, что огорчен нездоровьем мадам Мак-Грегор и отъездом ее в Лондон на лечение. Ему сообщил об этом Мозель, который очень обеспокоен.

Мак-Грегор промолчал.

– Поддерживаете ли вы связь с кази? – спросил Кюмон.

– Нет. В этом не было пока необходимости.

– Вы слышали? Он ранен.

– Да. Но думаю, что это не меняет дела.

Кюмон недоуменно поднял бровь.

– В таком случае рад буду узнать, зачем вы пожелали меня видеть.

– Вот письма и удостоверения мои, требующиеся вам, – сказал Мак-Грегор и, не разворачивая, положил бумаги на стол.

– Ваши удостоверения?

– Да. Вы сказали, что если они вас удовлетворят, то вы будете согласны договориться относительно вагонов или денег.

– Да-да, конечно.

Произошло что-то новое, почувствовал Мак-Грегор, и Кюмоном взят курс на сдержанность.

– Я думаю, что смогу убедить кази и Комитет согласиться на ваши предложения, – сказал Мак-Грегор.

– Понимаю, понимаю.

– Вы сказали, что по французским законам банк не имеет права задерживать курдские деньги и что можно обеспечить их возврат. Вы сами предложили это.

– Да, предложил, – согласился Кюмон. – Но с тех пор пришло известие непосредственно от кази. Вот почему я спросил, не получали ли вы сами вестей от него.

– Вам, в Париж, пришло известие от кази? Через Шрамма, что ли?

– Нет, нет. У нас была беседа с молодым курдом из Комитета по имени Дубас.

– Дубас?.. – Мак-Грегор усмехнулся, как бы принимая слова Кюмона за шутку. – Дубас не состоит в членах Комитета. Или он утверждал, что состоит?

– Н-нет. Но у него есть комитетские удостоверения и полномочия. И там специально оговорено, что все другие документы, в том числе и ваши, аннулируются.

– Кази не мог дать Дубасу никаких полномочий, а тем более аннулируя при этом мои, – сказал Мак-Грегор, стараясь сохранять спокойствие. – Это полностью исключено.

– Возможно. Но документы выданы Дубасу кем-то от Комитета. Уверяю вас, они – не подделка.

– Как можете вы быть уверены в их подлинности?

Кюмон не сразу ответил на прямой и резкий вопрос Мак-Грегора.

– Мы располагаем собственными средствами проверки. Весьма надежными.

– А также и средствами проверки того, чья Дубас креатура? – рассерженно спросил Мак-Грегор.

Кюмон положил на стол стариковские веснушчатые руки.

– Да, – сказал он. – Мы отлично знаем, что за Дубасом стоит англичанин Фландерс. А Фландерс, как вам известно, – агент англо-американского консорциума.

Этого Мак-Грегор не знал, а лишь подозревал. Он пристальней вгляделся в умные старые глаза Кюмона.

– Известно ли вам, кто в конце концов заплатил дельцам за это оружие? – спросил Кюмон.

– Нет.

– Именно Фландерс.

– Представитель общества «Чилдрен анлимитед»?

– Да. Так что, как видите, налицо столкновение интересов, – продолжал Кюмон. – Мы не знаем, в руках какой курдской группировки сосредоточена теперь власть. Мы слышали, что кази укрылся в горах. Дубас настаивает на том, чтобы оружие было отправлено его отцу. Дело здесь, видимо, темное. Потому мы и послали Шрамма в Курдистан. И пока он не вернется, я не смогу заняться с вами обсуждением вопроса.

– Верить Дубасу нельзя, – с нажимом произнес Мак-Грегор. – Он никого не представляет, кроме своего отца.

– Мы не то чтобы верим ему, – промолвил Кюмон. – И не то чтобы ему не верим. Повременим до выяснения. – Кюмон переждал, пока стихнет грохот проезжавшего по набережной грузовика. – Как вы считаете, удастся ли Шрамму разыскать кази? – спросил он. – Исходя при этом, разумеется, из того, что Шрамм благополучно прибыл в курдские районы.

– Возможно, и удастся. Но сомневаюсь, – ответил Мак-Грегор.

– А вы сами не согласились бы съездить туда для выяснения обстановки? – Кюмон помедлил. – То есть чтобы найти там Шрамма и доставить его к кази. Уж тогда мы сможем решить вопрос без отлагательств.

– Не уверен, так ли я вас понял,- сказал Мак-Грегор. – Разве нельзя выяснить обстановку иным способом?

– Не вижу такого способа. А я бы тут принял меры, чтобы груз тем временем не покидал пределов Франции. Если вы отправитесь туда… – Кюмон взглянул на Мак-Грегора, который ни словом, ни кивком не выражал согласия, – …то должны будете вернуться к тридцать первому мая, поскольку после этой даты я не могу уже ничего сделать.

– Времени осталось маловато.

– Мы можем вас отправить авиарейсом в Тегеран завтра в пять утра, если вы успеете собраться.

– В данный момент мне уехать непросто.

– Понимаю вас, – сказал Кюмон.

– Я подумаю и, решив, позвоню.

– Если решите ехать, то и звонить не надо, – сказал Кюмон. – В Орли вас будет ждать билет на лайнер «Эр Франс».

Обменялись рукопожатием, и Кюмон возвратил комитетские документы, так и не прочтя их.

– Еще об одном должен упомянуть, – сказал он. – О неких курдских юношах в Париже, замышляющих взорвать марсельские вагоны с грузом. Полагаю, вам это известно.

– Известно.

– Если вам знаком кто-либо из этих безголовых юнцов, то прошу предостеречь их. Мы не потерпим такого безобразия во Франции.

Выходя уже, Мак-Грегор снова спросил Кюмона, как удалось получить для Шрамма визу в Иран, в курдские районы.

– Шрамм поехал в качестве корреспондента одной из наших популярных газет, – улыбнулся Кюмон.

– И иранцы впустили его?

– У нас есть и другие каналы влияния – сейчас, после визита нашего премьер-министра.

– Теперь понятней, -сказал Мак-Грегор.

– Как бы ни было, Шрамм вам обрадуется. Его пленяет вся эта средневековая niaiserie (нелепость (франц.)). Притом он восхищается вами. Так что вы с ним в Курдистане составите любопытный дуэт. Но, прошу вас, будьте осторожны. Не забывайте о вашей прелестной жене и юных детях.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Когда он сказал Сеси, что хочет съездить в Иран на неделю или на две, она тут же возразила:

– А что скажет мама?

– Она поймет, – сказал Мак-Грегор. – Есть веские причины.

– Ты не слишком на это полагайся, – предостерегла Сеси. – Женщин трудно убедить мужскими вескими причинами.

И Мак-Грегор знал, что Сеси права. В два часа дня позвонила из Лондона Кэти и сказала, что доктор Тэплоу не нашел у нее ничего, кроме мышечного утомления. Мак-Грегор обрадовался. Но заговаривать о своей поездке не стал. Он понимал, что спокойного обсуждения дела у них не получится, надежды на это уже никакой, а ставить Кэти перед fait accompli (совершившимся фактом (франц.)) тоже не хотел.

– Да, вот что, – послышалось в трубке. – Тебе сегодня вечером предстоит пойти в «Опера комик» с Жизи Марго.

– С кем?

– С сестрой Ги Мозеля. Не притворяйся – ты ее отлично помнишь.

– Да-да. Помню.

– Я давно уже приняла приглашение, а потом забыла предупредить, что не смогу из-за отъезда. Я звонила ей сейчас, Жизи сказала, что не беда. Муж ее в отъезде тоже, и она с тобой вдвоем пойдет.

– Это так уж необходимо?

– Да, необходимо. А что, разве ты занят?

– Нет.

– Вот и выполни это, пожалуйста.

Не желая спорить из-за такой маловажной уже сейчас вещи, он спросил, где надо будет ему встретиться с Жизи.

– Заезжай домой к ней в шесть – на коктейль.

Голос Кэти звучал не сердито. Самочувствие ее улучшилось. Но Мак-Грегор знал, что между ними теперь – непрекращающееся состояние сдержанных умолчаний. Он вышел из дому и стал бродить по воскресным улицам, решая, как быть с поездкой в Курдистан. Но воскресный Париж ничего ему не подсказал. Так и не приняв решения, он вернулся домой переодеться: приближалось время ехать за Жизи Марго, везти ее в театр.

Он кончал одеваться, когда Эндрю крикнул из холла, что пришел мегрикский курд Дубас и хочет его видеть. Мак-Грегор надел пиджак, спустился вниз.

– Дорогой друг! Вот я и в Париже, – объявил Дубас на безупречном французском, по-мальчишечьи щеголяя утонченностью манер. При нем не было сейчас хлыста, и он стоял в холле с видом молодого парижанина, подкатившего к подъезду в спортивном дорогом «ягуаре».

Мак-Грегор провел его в «утреннюю» комнату, и там Дубае, справившись о здоровье мадам Кэти, принялся произносить учтиво-примирительные фразы, а Мак-Грегор ждал, когда он перейдет к делу.

– Взгляните-ка, что я привез, – сказал Дубас. И показал Мак-Грегору удостоверение, выданное Комитетом. Мак-Грегор очень внимательно прочел текст, вгляделся в шесть подписей под печатью Комитета. Среди них не было подписи ни кази, ни Али.

– Кази нездоров. Ранен, – пояснил Дубас. – Поэтому он не смог подписать. Я послан, чтобы снять с вас неприятную обязанность по розыску курдских денег. Вот, прочтите.

Он подал Мак-Грегору другой документ, написанный красными чернилами и адресованный иранскому отделу французского министерства иностранных дел. Выспренне-литературным стилем имама или мусульманского ученого в нем уведомлялось, что все предыдущие доверенности и мандаты, выданные курдским Комитетом, теряют силу.

– Для меня все это не имеет веса, – сказал Мак-Грегор, возвращая Дубасу оба документа.

– Для вас – нет. Но для французов имеет, – сказал Дубае.

– Я не собираюсь принимать к сведению эти бумаги, – сказал Мак-Грегор. – И французы их не примут, поскольку без подписи кази они ровно ничего не стоят. Вы сами это понимаете.

– Кази нездоров, ранен… – повторил Дубае.

– Что произошло с кази, я знаю. Но если отец ваш думает с помощью оружия прибрать к рукам Комитет…

– Упаси боже! – воскликнул Дубае.

– Этого оружия ваш отец не получит. Я приложу все старания, чтобы не получил.

– Ну, для чего вам наши грязные, голые курдские горы вам, живущему с семейством здесь, в безопасности и комфорте? – сказал Дубас. – Зачем вам так упорно вмешиваться в наши убогие дела, друг мой? Я просто вас не понимаю.

– Нет смысла вести этот разговор, – сказал Мак-Грегор и направился к дверям. Дубас нехотя последовал за ним. Мак-Грегор сошел во двор, открыл ворота. Был теплый парижский вечер, слегка увлажненный дождем. В конце улочки виднелась помятая легковая машина американской марки, к ней прислонились двое каких-то людей. Мак-Грегор постоял, поглядел на них.

– Друзья ваши? – спросил он.

– Родня из Женевы, – ответил Дубас. – Полицейский не пустил их ближе. Чего вы боитесь, mon ami? – насмешливо сказал Дубае.

Мак-Грегор указал на большое пятно сожженной краски на воротах, светлевшее, точно след ожога на человеческой коже.

– Вот полюбуйтесь на эту мерзость, – сказал он, следя за выражением лица Дубаса, и хотя не отметил притворного ужаса, но и признаков непричастности тоже не отметил.

– Городская война, – бросил Дубас презрительно.

– Прощайте, Дубас, – сказал Мак-Грегор.

Дубас усмехнулся, проговорил:

– Жить в этом богатом и прекрасном городе и… – Мак-Грегор захлопнул створки ворот, Дубас сказал с улицы: – Я еду на будущей неделе в Лондон. Могу я навестить мадам Кэти?

– Пожалуйста, – сказал Мак-Грегор и, подождав, пока машина Дубаса отъедет, вышел из ворот.

Хотя Мак-Грегор не забыл, как красива Жизи Марго, он забыл, за каким она барьером. И теперь, наедине с Жизи, любуясь совершенством ее странного лица, он убеждался в том, насколько прав Ги Мозель. Пленная пантера или рысь меряет шагами клетку, и взгляд ее не видит людей, глазеющих снаружи сквозь решетку. Именно эта отъединенность чувствовалась в Жизи.

Поставив два фужера с шампанским на инкрустированный столик в гостиной, она сказала:

– Не люблю американских коктейлей. Не понимаю, как их пьют. От них отдает мясистыми спинами, потными лицами, ремнем на толстом брюхе. Мерещатся американские многоквартирные дома в летнюю жарищу.

Она подала ему фужер, он поблагодарил. Она села.

– Скажу вам сразу – после вашего визита я все думала о вас, старалась вас понять. Затем решила – лучше не думать.

– Я – унылая тема для раздумий, – сказал Мак-Грегор и, вспомнив, что муж ее сейчас в Каракасе, спросил, оправдывает ли венесуэльская столица свою славу.

– Гроша не стоит хваленый Каракас, – сказала Жизи. – Что случилось с Кэти? – спросила она неожиданно. – Что происходит с вами обоими? А мне все говорили – идеальный брак.

– Ничего не происходит, – сказал Мак-Грегор, примирясь с неизбежностью тягостного разговора.

– У Кэти явный флирт с моим братом Ги, – сказала Жизи. – Как вы на это смотрите?

– Никак я не смотрю, – сказал Мак-Грегор.

– Не отмахивайтесь. На вашем месте я не стала бы доверять Ги в этом отношении.

Глядя куда-то в сторону, Мак-Грегор пригубил шампанское.

– Остерегайтесь Ги, примите меры, – не успокаивалась Жизи.

– Ну и что дадут мои меры?

– Не знаю. Но брак у вас такой внешне удачный. А Ги привлекает в жизни только все удачное. Потому и тянет его к Кэти.

– Не пора ли нам в театр? – спросил Мак-Грегор.

– Ах, никуда он от нас не уйдет, – сказала Жизи. – Я поговорить хочу. С вами я могу, потому что знаю: мои слова от вас дальше не пойдут. А другим никому нельзя довериться. Только с дочкой могу поделиться, но ей десять лет, и всего ей пока еще не скажешь. А вы делитесь со своими детьми?

– Бывает, и делюсь, – сказал он, невольно симпатизируя Жизи.

– А с Кэти больше нельзя вам делиться. И в этом-то и печаль, правда?

Он промолчал. Жизи подняла длинные пальцы к щекам, как бы желая сдернуть что-то.

– Почему вы не глядите на меня – в лицо мне? – спросила она.

Он поглядел с некоторой опаской.

– Мое лицо не нравится вам, правда ведь? Смущает вас?

– Вы говорите так быстро, что я с трудом понимаю ваш французский, – ответил он, пытаясь уйти от скользкой темы.

Но она как будто и ждала такого ответа.

– Я собиралась спросить вас о многом. Но это не к спеху. – И, сказав, что через пять минут вернется, она вышла; он ждал, мысленно беря себя в тугие шоры. Жизи вернулась – в платье из шелковой чесучи. – En avant!.. (Вперед!., (франц.)) – сказала она, и они быстро спустились вниз сквозь витую сердцевину дома. На улице Жизи взяла его под руку. Села в такси – в добавочную клетку. На Мак-Грегора начинало понемногу действовать ее обаяние, хотя он и не смог бы сказать, в чем состоит это обаяние.

Давали «Вертера» – оперу на гётевский трагический сюжет. Жизи сидела рядом молча, как бы наглухо уйдя чувствами в эту повесть о сугубо немецком супружестве Альберта и Шарлотты и о сумасброде Вертере. «Laissez couler mes larmes» (пусть льются мои слезы (франц.)), – запела Шарлотта с французскими придыханиями. Жизи сказала шепотом: «Ненавижу. Мне больно». И к удивлению Мак-Грегора, смахнула с ресниц две крупные слезы, пока они не скатились и не испортили ей косметику.

Весь обратный путь она молчала, и Мак-Грегор ощущал теперь подспудную загадку этой женщины, так отчаянно рвущейся к живому контакту сквозь барьер лица. Только занявшись варкой кофе среди стекла и блеска своей кухни, Жизи опять заговорила.

– Мещанский брак Шарлотты был просто глуп и нелеп, – сказала она, словно в пояснение того, почему плакала над немецкой любовной историей, положенной на французскую музыку. – И я уверена, именно это и хотел Гёте выразить.

– При чтении «Вертера» мне казалось, что Гёте нападает на романтическую любовь, а не на брак, – попробовал возразить Мак-Грегор.

– Ну что вы, – сказала Жизи. – Ведь немцы, и даже Гёте, всегда и неисправимо сентиментальны во взглядах на любовь.

– Возможно, я и ошибаюсь, – сказал Мак-Грегор. – Но вообще-то доброе супружество было Гёте по душе, любовь же он не слишком высоко ставил.

Он сел за стерильно-чистый стол, подумав при этом, что предельная чистоплотность – видимо, исконная черта мозелевского воспитания. Он глядел, как Жизи – в своем платье от Живанши – аккуратно и опрятно выполняет работу прислуги: мелет кофе, наливает стеклянный кофейник, вытирает, ставит, зажигает газ. Она была так поглощена делом, что, казалось, забыла о госте.

– Уж не знаю, как Гёте смотрел на любовь, – сказала она наконец. – Но знаю, что именно брак-то и глупость. Я вышла замуж в двадцать лет, по любви. Но мужчины французы ласкают так противно. Я это ненавижу. Иногда похоть способна преобразиться в любовь. Тогда все становится хорошо и длится не кончаясь. Но если одна похоть, тогда возникает ненависть. И во мне она возникла. Вся эта моя поверхность… – провела Жизи руками вниз по телу. – А что в душе, никто того не знает, даже муж. Я нормальна. У меня хорошая французская surface (внешность (франц.)). Правда ведь? – Жизи ждала. Требовала ответа.

– Правда, – сказал Мак-Грегор.

– Я пыталась любить мужа тихой любовью, а он убивал меня своей похотью. Пусть творит это с другими, не со мной.

Она села напротив Мак-Грегора, и он почувствовал, что ему уже больше не трудно смотреть на нее, вглядываться, слушать. Красавица Жизи, такая вожделенная, вовсе не хотела будить вожделение, и Мак-Грегору стало легко с ней. Но чего же она хочет?

– Говорят, у англичан в браке все по-другому, – продолжала она, наливая ему кофе по-женски ловко и заботливо. – Вот я и не понимаю вас с Кэти. Разве вы живете не душа в душу? Отвечайте же!

– Брак – на всех языках слово казусное, – усмехнулся он.

– Не надо так. Я думаю, любить вас означало бы любовь простую, без всех тех несносных пыток. Захоти лишь вы, я стала бы влюбляться в вас очень неспешно. Очень тихо. Никто бы не знал, даже Кэти.

Жизи глядела на Мак-Грегора, точно взывая отчаянно к его пониманию, к его собственной тоске по живому контакту. Она не предлагала ничего порочного, дурного, не толкала ко лжи. «Да, прав был Мозель, говоря, что Жизи страстно рвется сквозь барьер», – подумалось Мак-Грегору.

– Вас мои слова шокируют? – тревожно спросила Жизи.

– Осторожней. Обожжетесь, – указал Мак-Грегор на кипящий кофейник. Локоть Жизи оказался под струей пара. Она убрала руку. Вернулась к столу, подсела опять, вытирая локоть и не сводя глаз с Мак-Грегора.

– Вам непонятны мои жалобы на ту любовь? – спросила она.

Он покачал головой.

– Да, вам не понять, как это исковеркало меня молодую. Убило прямо. Я ведь думала тогда, что та любовь нормальна. Убило… – повторила она. – Но теперь я столько думала о вас. Наблюдала вас так пристально. И решила, что если мы сблизимся когда-нибудь, то ничего мертвящего уже не будет. А вам не кажется – не веет на вас жизнью?

– Слишком поздно мне, Жизи, – ответил он с легкой улыбкой, отказываясь отнестись к ее словам серьезно.

– Из-за Кэти поздно?

– Да.

Яркие глаза Жизи поматовели.

– Но она и знать не будет. Да и зачем ей знать? Я не причиню ей боли. И вы тоже. Мы никому не причиним зла. Я только ждала. Я не о любви, – вздернула она плечами. – Я о том чудесном чувстве, которое во мне теперь. Я ждала его так долго, и наконец теперь оно во мне… Одну минуту, – проговорила Жизи.

Она встала, подошла к сверкающей сталью раковине. Открыла краны, нагнула голову, принялась тереть лицо кухонным мылом. Мак-Грегор глядел, как косметический покров солнечной струей стекает в раковину. Жизи сняла висевшее сбоку полотенце и вернулась к столу, жестко вытирая лицо.

– Никогда больше не стану мазаться, – сказала она. – Ну, лучше так?

Мак-Грегор был невольно поражен преображением одной красоты в другую. Лицо Жизи оказалось слегка тронуто веснушками, словно крохотными лепестками, упавшими на смуглую чистоту щек, – и вышла на свет озадаченная, озабоченная, бесхитростная и зрелая женщина. Пожалуй, еще более красивая, чем прежде.

– Но зачем вы это сделали? – спросил Мак-Грегор и по смеху ее понял, насколько у Жизи это серьезно.

– Хотела выглядеть, как вы. – И, приложив к лицу ладони, она сердито, сквозь зубы сказала: – Клянусь, никогда в жизни больше не стану делать maquillage (грим, подкрашивание лица (франц.)). – Затем спросила: – Вы не проголодались?

– Признаться, проголодался, – ответил он, чувствуя, что отделывается, кажется, легко.

– Отчего же не повезли меня куда-нибудь ужинать? Но, честно говоря, я ни в какой ресторан не хотела, – продолжала она, не дав ему ответить. – Хотела вернуться сюда с вами.

Жизи подошла к громадине холодильнику, возвышавшемуся, точно храм, посреди белокафельной кухни. Достала оттуда жареного цыпленка, маслины, поставила на стол тарелки, положила салфетки. Затем села, и оба принялись деликатно обгладывать косточки, запивая кофе. Две тяжелые, как виноградины, слезы капнули вдруг у Жизи на блестящую крышку стола.

– Не обращайте внимания, – проговорила Жизи. – Это у меня так, ничего. Я ведь вас вполне понимаю. Вы живете… – Она стерла салфеткой слезы со стола, – живете самоотрешенно, правда ведь? Вот так и мне жить надо. Потому, наверно, меня всегда восхищал де Виньи, – перешла она на французский. – Мой брат Ги говорит, что вы уйдете в Курдские горы и погибнете там, как нищий священнослужитель на посту. Я бы и сама так, будь я мужчиной. Клянусь. Да и сейчас пошла бы вместе с вами, пожелай вы только.

– Почему, однако, ваш брат считает, что я погибну в Курдских горах? – спросил Мак-Грегор, опешив от слов Жизи, но чувствуя, что она по-своему хочет ему помочь.

Она пожала плечами, лизнула пальцы.

– Уж из такой, говорит, вы породы англичан. По его мнению, в этом причина ваших с Кэти неладов. А что, Кэти правда хочет вернуться сюда и зажить по-здешнему? – кивнула Жизи на окружающий кухонный блеск.

Мак-Грегор понял, что это Кэти изливала, должно быть, перед Мозелем душу, а тот небрежно передал ее слова сестре.

– Да. Она хочет вернуться в Европу.

– Но зачем? – изумилась Жизи. – Боже мой, я отдала бы что угодно, чтобы покончить со всем этим. Омерзело мне оно.

И Жизи принялась снимать с себя драгоценности – выдергивать из ушей, стаскивать с пальцев, – точно в этих срывающих жестах было некое освобождение. Она побросала серьги и кольца в тарелку с куриными костями.

– А о Кэти я вам вот что скажу… – проговорила Жизи.

– Пожалуй, не стоит об этом.

– Нет, стоит. Кэти больна той же болезнью, что и все здесь. Каждый во Франции теперь нянчится со своей душевной или сексуальной травмой. А несколько умелых слов – и фюить! – Кэти упорхнет так же, как и любая другая. Вы согласны?

– Нисколько не согласен, – ответил Мак-Грегор.

– Но почему тогда Кэти хочет вернуться? Ведь для вас это навсегда останется загадкой, не так ли?

– Тут никакой загадки.

– Ну, почему же тогда?

– Кэти слишком долго была оторвана от здешних благ, жить в Иране было ей все годы нелегко, опасно и малоприятно. Никто ведь здесь не знает, что довелось перенести Кэти за эти двадцать лет в Иране.

Красивые глаза Жизи поглядели на него одиноко и спокойно.

– Вы абсолютно не понимаете женщин, – сказала она.

– Что ж, возможно.

– Ох, берегитесь, – сказала Жизи. – Ги отлично понимает женщин. Он француз. Он-то будет знать, как ее обхаживать, стоит лишь вам уехать и оставить ее здесь.

В кафельной кухне было тихо и жарко.

– Вы недооцениваете Кэти, – возразил Мак-Грегор. – Она не упадет в его объятия этакой наивной девочкой.

– Не будьте так уж уверены.

Он поднялся – пора было уходить. Она грустно повернула к нему разгримированное лицо со смугло-лепестковыми щеками. Ему вспомнилась персидская, основанная на игре слов поговорка о том, что жизнь, прожитая в гордыне и богатстве, – это жизнь, потраченная зря; а не веришь, прочти персидское слово «счастье» наоборот и получишь «неприкаянный, пропащий».

– Прошу вас, останьтесь, – сказала она.

– Не так это просто, – мягко ответил он.

– О нет, это легко и просто. Мне ведь не любовь… Мне то, другое, удивительное. А если у вас с Кэти все рухнет непоправимо…

– Ничто у нас не рухнет, – сказал он. – У нас прочно.

– Но если рухнет? Ведь может рухнуть.

Он высвободил свою руку, которую Жизи как бы машинально притянула, приютила в сгибе локтя, где кончался шелк и открывалась душистая кожа. Тогда Жизи медленно повела его вниз, в кратер лестницы, к выходу.

– Знаете, что Валери сказал в «Пчеле»? Что сердце жаждет резкой муки, потому что боль злая, но краткая много легче тлеющей тоски.

– Это адресовано мне или вам? – шутливо осведомился он.

– Думаю, мне. Но, возможно, и вам, – ответила она. – Во всяком случае, мы с вами не похожи на других. Не больны европейской болезнью, верно ведь?

Он простился и вышел, унося лишь легкое прикосновение губ Жизи. Он шел улицами, не замечая машин, пролетавших у самого его носа на переходах, думая о том, знала ли Кэти, что ждет его у Жизи Марго, и не устроила ли эту встречу нарочно.

Не спеша дошел он до круглосуточно открытой почты за Биржей – приюта парижских бродяг-полуночников – и, подумав, что отсюда надежней всего, позвонил Кэти в Лондон, на Бэттерси, хотя был уже час ночи. Услышав ее голос, он собрался с духом и сказал:

– Это я. Не пугайся. Все в порядке. Хочу только сказать, что в пять утра улетаю в Иран.

Длинное молчание.

– А зачем? – спросила Кэти далеким голосом. – Что случилось?

– Ничего. Просто я должен кончить дело, а иначе не кончить.

– И что же теперь? Надолго ты едешь?

– Дней на десять всего-навсего.

– А дети?

– Не страшно. Обойдутся без меня, – сказал Мак-Грегор. – Они уже не маленькие.

– Как так не страшно? – возмутилась Кэти. – По телевидению передали вечером, что завтра в Париже всеобщая забастовка. Надо удержать детей от участия, особенно Сеси.

– Я поговорю с ней, – сказал Мак-Грегор. – Все будет в порядке. Эндрю за ней приглядит.

– А за Эндрю кто приглядит? Утром я возвращаюсь в Париж.

– Не надо. Обойдутся. Не вечно их можно будет за руку водить. Ничего с ними не случится.

– Что ж, поезжай, – устало сказала Кэти. – Но когда вернешься, не жалуйся на последствия.

– Какие последствия?

– Сам должен знать.

– Не будь такой, Кэти.

– Уж какая есть, – проговорила Кэти.

– Поездка эта будет, по всей вероятности, последней, прощальной, – пообещал Мак-Грегор.

В трубке слышалось дыхание, но Кэти молчала. Затем спросила:

– Не в Курдистан ли направляешься?

– Именно туда. В этом вся штука.

– А ты уверен, что тебе не ловушка подстроена?

– Возможно, и ловушка. Но вряд ли.

– Тогда не езди, ради бога. Хоть раз в жизни поступи разумно.

– Надо ехать, – сказал Мак-Грегор. – На карту поставлен успех всего дела, поверь мне, я хочу покончить с ним, чтоб уж затем уладить все недоразумения между нами.

– Что ж, отправляйся, – сказала Кэти. – Отправляйся! Но пеняй потом на себя.

 

ЧАСТЬ III

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Отворяя ворота старой казармы в Марадеше, Мак-Грегор не ожидал увидеть там во дворе Шрамма сидящим среди курдов на корточках на грязной земле. Вокруг кизячного костра переговаривались, посмеивались негромко мастеровые и погонщики ослов.

– Должно быть, вам пришлось искать меня по всему краю, – сказал Шрамм.

– Нет, – сказал Мак-Грегор. – Чужеземцу вроде вас стоит только углубиться в эти горы, и тут же весть облетит жителей.

– Я нанял в Резайе машину, выехал оттуда четыре дня назад с этим типом, Галой. – Шрамм кивнул на курда, прилегшего у костра. – Но Гала только берет у меня деньги на бензин, на продовольствие, на взятки, а толку никакого. Он, видимо, задался целью присвоить все, что у меня есть, – до последней рубашки и складного ножа. Один из этих курдов знает несколько слов по-немецки, а прочих я совсем не понимаю: слишком слаб в языке. Притом они, видимо, говорят каждый на своем диалекте?

– Разумеется. Но как вы очутились здесь? – кивнул Мак-Грегор на давно нежилую казарму.

– А где я, собственно?

– В Ираке, милях в десяти от иранской границы, – ответил Мак-Грегор.

Француз рассмеялся и хлопнул себя по пыльным голенищам:

– Вот так номер! Но ведь мы не проезжали никаких пограничных постов. Вижу, вижу уже сам, кто здесь в горах хозяин.

Мак-Грегор покосился на курдов – не исключено, что кто-нибудь из них понимает французский.

– Так-то так, – сказал Мак-Грегор, – но иракские патрули расстреляют вас на месте, если поймают.

– А вас?

– Я не французский офицер, переодетый в штатское, и не ношу в заднем кармане пистолета.

– А про пистолет откуда вам известно?

– За эти два дня нам стало не только известно, где вы побывали и где пытались побывать, – сказал Мак-Грегор, – но и чем питаетесь, как ямку себе роете, чтобы нужду справить, как рано утром бреетесь без воды электробритвой на батарейках, как любопытны вы и опасно ловки в обращении с картой, блокнотом и своим посеребренным «биро», у которого кольцо на рукоятке. Вы здесь человек приметный. – И Мак-Грегор направился к костру, где лежал шофер Гала.

– Я пытался войти в контакт с вашими комитетскими друзьями, – сказал Шрамм, идя следом. – Но ни из кого здесь не вытянешь, где они. И вот ничего пока не сделал. Да и машина где сейчас, не знаю.

– С ильханом вы, однако, виделись, – сказал Мак-Грегор. – И были с его людьми позавчера, когда те напали на людей кази.

– Так вот, значит, с кем была стычка, – сказал Шрамм, жестко усмехнувшись. – А с ильханом я встретился, можно сказать, ненароком.

– Отнюдь нет. Вы искали с ним встречи, и вас отвезли к нему.

Мак-Грегор поздоровался с курдами, назвав себя, и спросил Галу:

– Зачем ты возил француза к ильхану? Разве так курд поступает?

– Француз мне заплатил, я и отвез, – пожал Гала плечами.

Мак-Грегор успел уже вспомнить, кто такой Гала. В 1946 году Гала сражался вместе с муллой Барзани против иранской армии, но позднее стал профессиональным горным контрабандистом и проводником для других контрабандистов, для агентов разведок и вообще для любого желающего. О Гале ходила молва, что он всю пограничную стражу подкупает сигаретами, транзисторами и электрическими утюгами, что иногда исподтишка, анонимным доносом выдает соперника-контрабандиста иракским или иранским пограничникам. Переправляет грузы на ослах и слывет похитителем ослов, но ружья с собой не носит.

– Как же ты мог в таком деле польститься на деньги? – укорил его Мак-Грегор. – И зачем перевез француза через границу? Это и глупо и опасно.

– Но он же хочет повидаться с кази, – сказал Гала в ответ. – А кази где-то тут в Ираке, около Амарадьи. Вот я и привез его. Он заплатил…

– Где сейчас твоя машина?

– Мурад ее на время взял. Он из паломничества только что вернулся, святой человек теперь – хаджи.

– Вранье, – бросил Мак-Грегор. – Собирайтесь-ка, – сказал он Шрамму. – Берите вещи, спальный мешок, идемте со мной.

– Куда? – спросил Шрамм.

– Надо выбраться отсюда затемно, – сказал Мак-Грегор. – Вставай, Гала, пошли! – И, выйдя из ворот казармы, Мак-Грегор повел их по ухабистой и крутой дороге вниз, к старому, помятому «мерседесу».

– Но, черт подери, это ведь наша машина, – сказал Шрамм. – Как вы нашли ее?

– Я на ней сюда приехал.

– Но каким же образом?

– Не в этом суть сейчас. Садитесь. – И, сев впереди, рядом с Галой, Мак-Грегор велел ему ехать под гору к реке, а там повернуть на черную дорогу и везти их к старому несторианскому селению, к пещерам.

Трясясь на ухабах и выбоинах, Мак-Грегор задремал беспокойной дремотой. Разбудил его град комьев грязи, брызг – это машина въезжала на крутой сланцевый мокрый склон, синевато-серый в свете фар. Остановились на окраине большой деревни, где два вооруженных курда – очевидно, люди Затко – приказали им выйти из машины. Узнав Мак-Грегора, один из курдов спросил, нет ли с ними оружия.

– Дайте мне ваш пистолет, – сказал Мак-Грегор Шрамму. Передал пистолет курду, и тот сунул его себе за пояс, словно бесповоротно присваивая. Затем сказал, чтобы Мак-Грегор шел с ним, а Шрамм пусть ожидает.

Идти оказалось недалеко, но в гору; в темноте, спотыкаясь, дошли до глинобитной хибары, где другой курд сонно сидел на корточках при входе. Зажгли лампу, Мак-Грегор прошел одну комнатку, другую, чуть не касаясь головой низких потолков. В третьей комнате на деревянной койке, на старых циновках лежал кази, укрытый серым армейским одеялом. Он приподнялся, сел на постели, запахнулся одеялом. На ногах его были нитяные толстые носки, какие в войну выдавали английским летчикам.

– Добро пожаловать, – сказал кази, пожимая Мак-Грегору руку. Он извинился за свой вид, за убогость помещения и встречи. Затем сказал: – Мне передавали, что ты едешь сюда.

– Рад слышать, – сказал Мак-Грегор. – Я оповещал через кого мог.

Кази исхудал, лицо его покрывала землисто-серая, под цвет одеяла, бледность. Горло было обвязано грязным бинтом, сбритая борода отрастала щетиной. Обритое темя тоже было обинтовано.

– Как здоровье твое? – усталым голосом спросил кази.

– Благодарю, здоров, – сказал Мак-Грегор. – Но ты-то, кази? Вид у тебя нехороший.

– Сейчас я уже ничего, – сказал кази. – Но одно время было худо.

– Я опечален этим, кази, – сказал Мак-Грегор.

– Не беда. Нас порядком измотали, правда. Ильхан все старается взять меня в плен, гоняет нас с места на место и шлет мне послания, что единственная, мол, его цель – защитить меня.

– Негодяй…

– Ясно, что я нужен ильхану для престижа. Он не дает Затко покоя, мешает закрепиться, упрочиться где-либо. Гоняется за нами на своих машинах, устраивает засады, покушения на Затко. Нелегкое это дело – воздерживаться от ответа на его провокации.

– А для чего воздерживаться? Стоит ли?

– Стоит. Для борьбы нужен принцип, – помолчав, потрогав забинтованное горло, ответил кази. – И раз наш принцип – единство, то надо его и держаться. И значит, надо избегать междоусобиц, а иначе дело курдского освобождения пойдет прахом. Отступить от принципа даже ильхан меня не заставит.

– Но рано или поздно он тебя убьет, – возразил Мак-Грегор.

– Навряд ли. Он просто хочет заставить меня согласиться с его политическим курсом, с его понятиями о курдской нации. Но я вовеки не соглашусь. Будет день, когда ему придется принять наши взгляды и цели, и я не погублю этого будущего, не стану идти теперь на столкновение с ильханом.

Кази позвал одного из бойцов охраны.

– Проводи друзей наших в сухие пещеры, – велел кази и сказал затем Мак-Грегору: -Там, в верхних пещерах, вам будет хорошо. А утром, до встречи с французом, надо будет нам с тобой еще переговорить.

– Где Затко? – спросил Мак-Грегор.

– Он оседлал дорогу под Халдаштом. – И кази велел другому бойцу отправиться туда и разыскать Затко.

– А иракский Али где? – спросил напоследок Мак-Грегор.

– Али здесь, – сказал кази. – Но он хворает. – Кази лег на подушку. – Обсудим все завтра. Тебе надо теперь отдохнуть: путь из Парижа неблизок. Я рад, что ты приехал, друг, благодарю тебя.

Рано утром Мак-Грегор пришел к кази, надевшему уже чистый бурнус и чистую чалму и ожидавшему Мак-Грегора в одной из пещер. Там подмели, поставили старый сосновый стол, плетеные стулья; в углу, под желтым фонарем-«молнией», немо красовался большой черный радиоприемник. Понимая, что все это декорация, Мак-Грегор подумал: «На француза, может быть, подействует, напомнит ему другие партизанские пещеры в других освободительных войнах Востока». Четверо бойцов-часовых в грязной курдской национальной одежде, с патронташными ремнями вперекрест выглядели убедительней, хотя Мак-Грегор чувствовал, что и эти часовые слегка отдают бутафорией. И только кази с иракским Али, тощие и настоящие, придавали обстановке встречи требуемый достоверный вид.

– Так что же там, в Париже? – сказал Али. – Запутанная штука получилась?

– Сейчас я расскажу, и сами сможете судить, – сказал Мак-Грегор и стал излагать шаг за шагом все свои действия в Европе. Али и кази слушали не перебивая, сидели за столом в напряженном молчании. Но когда Мак-Грегор кончил, кази не смог скрыть растерянного удивления.

– Какой спутанный клубок, – проговорил он. – Объясни же нам, что это все означает по-западному.

– Распутать клубок непросто, – сказал Мак-Грегор. – Все правительства на Западе внезапно заинтересовались курдским будущим, и все не прочь вмешаться.

– Это не ново, – сказал Али с мрачным выражением на больном лице.

– Да, но впервые все они принимают всерьез идею курдской автономии, даже идею суверенной курдской нации. А это уже нечто совершенно новое.

– Выходит, мы делаем успехи, – сказал кази. – Но в чем же тогда загвоздка? Почему они не помогают нам – и даже не дают приобрести оружие?

Мак-Грегор пожалел, что у него нет лучших объяснений, чем те, которые в Европе казались очевидными, но здесь, в горах, неясны и чужды. К Шрамму сегодня утром подошли с больным ребенком две горянки, приняв его за чужеземного врача (по их мнению, раз ты чужеземец, значит, доктор). Француз печально объяснил, что он не врач и помочь не может. Женщины ответили разгневанным плевком и крепким ругательством…

– Загвоздка в том, – сказал Мак-Грегор, облокотись на пыльный стол, – что они примут идею курдской революции, только если смогут обеспечить себе от нее выгоду.

– Каким способом обеспечить?

– Любым: с помощью денег, оружия или обещаний, политических махинаций, подкупа. Любым способом, который даст им то, чего они хотят. Французы – те, видимо, удовлетворятся чисто коммерческими выгодами от нефти и газа. Поэтому я и решил, что французы будут для нас полезнее других.

– А французы – честные? – спросил кази.

– Как ты можешь задавать такой вопрос, кази? – сказал Мак-Грегор с грустной усмешкой. – Французы слабее всех прочих, вот и все.

– Трудно понять европейский склад мыслей, – удрученно сказал кази.

– Европа очень быстро меняется, – сказал Мак-Грегор. – В прежние времена им было бы нетрудно подчинить вас с помощью бомбардировщиков и войск. Но теперь это уже не так легко – ведь им самим, у себя дома, отовсюду грозят политические потрясения.

– А оружие? – спросил Али. – Кому оно досталось?

– Пока что никому.

Услышав отчаянное фырканье и тарахтенье подъезжающего джипа, Мак-Грегор догадался, что это прибыл Затко. Минутой позже Затко вошел в пещеру, прищуренно огляделся кругом, обнял Мак-Грегора.

– Ну, как ты? – сказал Затко. – Я знаю, ты виделся в Париже с Тахой.

Извинившись перед кази, Мак-Грегор стал рассказывать о Тахе, и Затко слушал терпеливо (сегодня он изображал терпеливого). И только когда Мак-Грегор упомянул про Дубаса, Затко не удержался и воскликнул:

– Значит, это правда. Сын ильхана тоже там!

Мак-Грегор рассказал, как Дубас показывал ему удостоверение.

– Вот видишь, кази, – сказал Затко. – Уже и документы фабрикуют… Говорил ты ему, что нас гоняют, как зайцев, в наших родных горах?

– Да, говорил. Но незачем сгущать краски. Приступим к беседе с французом, – сказал кази и велел одному из часовых сходить за Шраммом.

– Погоди минуту, – удержал Мак-Грегор часового. – Должен заранее предупредить тебя, кази, что этот француз оценивает все с военной точки зрения. Причем он разочарован тем, что уже увидел.

– Как же нам, по-твоему, вести себя с ним? – спросил кази.

– Думаю, что он к тебе прислушается, – сказал Мак-Грегор. – Но пусть вдобавок Затко подействует на него чем-нибудь эффектным.

– Это еще зачем? – вознегодовал Затко. – Перед французом из кожи лезть?

Кази вопросительно глянул на молчавшего Али.

– Мне этот француз не нравится, – сказал Али.

– А что ты скажешь? – спросил кази Мак-Грегора.

– Скажу, что из-за этого француза я из Парижа сюда ехал.

– Хорошо, – произнес кази, берясь рукой за обвязанное горло, закутанное сверху шерстяным шарфом. Видно было, что ему больно говорить. – Мы сделаем, что можем. – И послал часового за Шраммом.

Шрамм уже очистил высокие шнурованные башмаки от грязи и навоза. Хотя он не стал отдавать честь, но приветственно выпрямился, щупая курдов настороженным взглядом. На французском языке представив Шрамма, Мак-Грегор сказал ему, что кази и Али говорят по-французски.

– Я привез письма, кази, – сказал Шрамм и подал два конверта.

Кази быстро прочел, отложил в сторону.

– Вы хотите, чтобы я объяснил положение наших дел, мосье? – сказал кази. – Или вопросы хотите задавать?

– Я хочу лишь знать, какой властью вы располагаете и каков ближайший план ваших действий, – энергично приступил Шрамм к делу.

Кази подумал, прежде чем ответить.

– У вас один способ узнать, какой властью мы располагаем. Спросите любого курда, пусть скажет, кто, по его мнению, действительно представляет народ.

– Этого я сделать не могу, – сказал Шрамм. – Я не настолько владею вашим языком.

– Но в таком случае вы мало что сможете о нас узнать, – сказал кази.

– Пожалуй, что так, – невозмутимо согласился Шрамм. – Но меня фактически больше интересуют ваши теперешние планы.

Кази слегка развел руками.

– Это так сразу не скажешь, – произнес он. Последовали новые быстрые вопросы, новые осторожные ответы. Затко дернул Мак-Грегора за рукав, спросил, о чем идет у кази с французом разговор.

– Француз допытывается, с кем, собственно, хотят курды воевать, – ответил Мак-Грегор.

– То есть как – с кем?

– Он желает выяснить, против кого направлено острие вашей борьбы – против ильхана ли, иракских ли властей, иранцев или кого-либо другого.

– А-а…

– Он хочет знать, есть ли у вас контакт с русскими, – продолжал переводить Мак-Грегор.

– Скажи ему, у нас оружие русское.

Мак-Грегор будто не расслышал, но Затко настойчиво повторил:

– Скажи ему. Что ж ты молчишь?

– Зачем я стану говорить ему заведомую ложь?

В ответ Затко указал на курда-часового. На шее у того висел новенький автомат Калашникова с гладким коричневым прикладом и широким тканевым ремнем.

– Где вы это достали? – спросил Мак-Грегор.

– У иракцев украли, – сказал Затко.

– Кто украл?

– Я украл, – ответил Затко. – Все равно француз уже признал автомат, так ты пусти ему пыль в глаза. Пусть думает, у нас тысячи таких. – Тут Затко перешел на шепот: – Выйдем на минуту. Я тебе важное скажу.

Поколебавшись, но понимая, что Шрамм не прочь остаться с кази и Али наедине, Мак-Грегор вышел с Затко из пещеры на солнцепек.

– Вот кази про единство толкует и прячется, чтобы не дать ильхану убивать братьев курдов, – сказал Затко. – А знаешь, что эта старая задница ильхан сделал на той неделе? Осведомил о нас иранских жандармов. А потом убил одного из моих дозорных на посту.

– Кази мне говорил, – сказал Мак-Грегор.

– Я вчера на иранскую сторону ездил, – продолжал Затко. – Ильхан по-прежнему рыщет там, охотится за нами – с позволения иранских жандармов.

– Но почему? Что вдруг толкнуло ильхана на такое?

– Его кто-то извне поощряет, – сказал Затко. – Неделю назад ильхан был в деревне Джурия и с крыши, мотая ослиными своими ушами и немецким пистолетом, кричал крестьянам, что перестреляет всех моих людей и каждого, кто смеет нас укрывать. Рано или поздно он убьет нас с кази, если только я прежде его не убью.

– А что говорит кази?

– Говорит, что это провокация чужеземцев.

– Он, пожалуй, прав, – сказал Мак-Грегор, сев рядом с Затко на дувале, сложенном насухо из камня. Отсюда была видна вся деревня. – Если вы начнете сейчас междоусобицу, то выгода от этого будет только иностранцам.

Затко повернулся спиной к солнцу.

– Ну, не знаю, – сказал он. – Иногда мне кажется – прав Таха, что хочет истребить всех феодалов.

– Таха не прав, – твердо сказал Мак-Грегор.

Затко указал рукой на Ардебиль – городок, чуть заметный далеко внизу.

– Там раньше жили по племенному курдскому укладу, – сказал он. – На лето все оттуда в Сулав уходили – от пыли и от жары. Ардебиль – старинный город, в нем много старых курдских домов, две воинские казармы разрушенные. Кругом города высоченная стена с воротами на мосульскую сторону. Былая курдская твердыня. А теперь это город мастеровых, с асфальтовыми дорогами, рынками, чайханами и большой мечетью. Вот где заметно, какие с каждым днем происходят в курдах перемены.

– Я знаю…

– Курды отрываются от родных гор, живут теперь, как нищие при дорогах, в гаражах, занимаются куплей-продажей, на нефтепромыслах ишачат, автобусы и грузовики водят, свои домишки краской красят. И сколько им так жить – в асфальтовой нищете?

– Знаю, знаю, – повторил Мак-Грегор. – Но эти перемены неизбежны, а в данный момент у вас иные заботы.

– Но почему неизбежны? – вознегодовал Затко. – Почему надо, чтобы не было разницы между зимой и летом, как теперь в Ардебиле? Ты чувствуешь, как мы меняемся? Поди растолкуй дело французу, когда самим даже курдам зачастую невдомек, что с ними происходит. Таха прав. Мы становимся городским народом и, значит, должны вести борьбу по-городскому.

– Я все это понимаю…

– Но какой другой чужеземец поймет это когда-либо или поймет, в чем суть наших распрей? Как понять такому вот французу, что мы хотим, о каком будущем мечтаем? Когда Таха уезжал в Париж, я сказал ему: «Никто вовеки не нарушал законов курдской чести, не урони и ты ее ничем». А Таха в ответ: «Смешно слушать твои слова». А ведь я хотел сказать лишь то, что отними у курдов честь – и ничего у нас не останется. Хотел сказать, что мы должны и впредь быть неподкупны. Чтобы он это помнил в Париже. А никакой француз не поймет этого. Да и как ему понять? Европейцы не знают, что такое честь.

– Это верно, – сказал Мак-Грегор.

– Я знаю всю мрачную изнанку горной жизни, – обвел Затко рукой горизонт. Но мы утратим все, если не защитим своих гор и селений. Вот почему я хочу убить этого старого вьючного мерина ильхана. Он все наше дело губит.

Они вернулись ко входу в пещеру, и Мак-Грегор с минуту постоял там, прислонясь к шершавому теплому камню скалы и глядя на горные склоны, покрытые теперь зеленеющим вереском, утесником, альпийским мхом. Снизу, из деревни, шел запах тлеющих углей, доносилось влажное шлепанье – это женщины стирали где-нибудь в илистом прудке. Слышен был их резкий хохот, напомнивший Мак-Грегору о грубых шутках, об открытых лицах, о свирепом чувстве равенства с мужчинами.

Вдруг Затко прислушался, сжал локоть Мак-Грегора. Один за другим раздались четыре выстрела.

– Вот видишь. И так всюду, где б ни остановились.

– А что это?

– Это Ахмед сигналит, что по черной дороге подымается отряд иракских солдат. Из Ардебиля, наверное.

– Я думал, иракские власти вас не трогают.

– Как сказать, – буркнул Затко. – Ты вызови из пещеры кази и француза. Надо что-то предпринять.

Мак-Грегор ушел в пещеру и вернулся с кази; Затко велел Гале увезти кази и Али вверх по тропе в горы. Затем, усадив француза в свой синий джип на заднее сиденье, Затко спустился за деревню и приказал там дозорным дать предупредительные выстрелы: оповестить всех остальных, залегших по склонам. Мак-Грегор сидел рядом с Затко, держа в коленях обе винтовки.

– Что он затеял? – крикнул ему Шрамм.

Мак-Грегор только зубы крепче сжал, чтобы не прикусить язык, – Затко уже свернул с дороги и ринулся с кручи вниз по скользкому скату, как горнолыжник. Дважды они чуть не перевернулись.

– Он разобьет машину! – воскликнул Шрамм.

– Держитесь крепче! – крикнул в ответ Мак-Грегор. – И молчите!

Промчавшись, пролавировав мимо расселин и каменных глыб, Затко остановил джип на уступе, бросил короткую и зычную команду куда-то за косогор. Затем выстрелом просигналил скрыто залегшим курдам, рванул тяжко рычащую машину обратно на крутой скат. Оттуда открылась асфальтовая дорога вниз, и на ней – четыре иракских грузовика и бронеавтомобиль. Затко снова просигналил выстрелом, разбудив эхо в горах.

– Объясните мне, что происходит, – сказал Шрамм Мак-Грегору.

Мак-Грегор молча указал на дорогу: там, в нескольких шагах перед иракским броневиком, всклубились два минных разрыва.

– Нам понадобилась бы система связи посложней, чтобы так оперативно организовать минометный обстрел, – заметил Шрамм со смешком.

– Здесь в горах вместо сложных систем связи – простое взаимопонимание, – ответил Мак-Грегор.

Мотоколонна не пыталась укрыться от огня. Видно было, как офицер оглядывает из броневика склоны в полевой бинокль.

– Махмуд!.. – зычно скомандовал Затко, так что эхо пошло по долине.

Еще один минный разрыв – на этот раз позади колонны. Слышно было, как иракские солдаты сердито кричат, пререкаясь. Но все оставались на месте. И тут бронеавтомобиль дал пулеметную очередь, но не по минометам, а по Затко, вставшему на виду у неприятеля. Крупнокалиберные пули ударили в скалу, кроша камень, осыпая землю вокруг.

– Зачем он подставляет себя под огонь? – удивился Шрамм.

– Да погодите вы, – раздраженно сказал Мак-Грегор. – Через минуту все разъяснится само.

Стоя оба открыто, на всем виду, иракский офицер и Затко принялись яростно перекрикиваться на арабском языке, полупонятном Мак-Грегору.

– Что вам здесь надо? – кричал Затко, надсаживая горло.

– Мы на гору идем! – кричал иракский офицер.

– Давай назад! – кричал Затко. – Зачем лезешь к нам? На рожон зачем прешь?

– А зачем открываешь по мне огонь из минометов?

– Поворачивай назад, посиди у себя там спокойно дня два! – прокричал Затко. – Вам сюда не положено.

– Под минометным огнем поворачивать не стану.

– Боишься, хабиби? – засмеялся Затко. – Мины вас не тронут.

– Ах ты… кривой, – выругался в ответ офицер.

Затко одобрительно шлепнул себя ладонью по ляжке, крикнул:

– Послезавтра приходи – нас тут уже не будет! Слово тебе даю.

Помедлив, офицер нагнулся внутрь броневика, приказал что-то экипажу. Мак-Грегор напряженно ждал новой пулеметной очереди. Но Затко крикнул:

– Не дури! Там за дорогой, в тылу у вас, полсотни моих бойцов!

Офицер выпрямился.

– Никого там у тебя нет, – откликнулся он. – Но ты не пугайся. Я всего-навсего водителя спрашивал, где он тут сможет развернуться.

– Вот за это люблю!..

– А в пятницу вернусь и прихвачу с собой намного больше людей и техники, – продолжал офицер. – Так что уноси отсюда ноги, Затко.

– А ты не бойся. Я у тебя твою технику не стану отнимать. На дьявола она мне?

Колонна начала пятиться, разворачиваться, а переругивание продолжалось, делаясь все крепче и сочней, и Затко похохатывал, хлопал себя по бедрам, оценивая по достоинству словесную изобретательность свою и противника.

Мак-Грегор сел на камень, перевел дух.

– Ну, повезло тебе сейчас, – сказал он Затко.

– А что?

– Ведь стоило ему подать немного назад, и он смог бы тебя запросто изрешетить.

– Да с какой ему стати? У нас сейчас с иракцами ссоры нет.

Шрамм стоя глядел, как колонна с рокотом уходит вниз по асфальтовой дороге.

– Почему они повернули вот так и ушли? Что он им сказал?

– Он объяснил им, что преимущество на нашей стороне, – пояснил Мак-Грегор.

– Оперетта, да и только, – засмеялся француз.

Засевшие по склонам курды карабкались уже вверх и тащили минометы, двуноги, стальные ящики с боеприпасами, смеясь как дети, – точно цирковой реквизит растаскивали.

– И вы всерьез рассчитываете из этих вот создать курдскую освободительную армию? – спросил Шрамм.

Мак-Грегор молчал, понимая, что спорить – выйдет только хуже. Слишком кидалась в глаза неприглядная правда. А кто и как растолкует Шрамму, чем курды дышат и чем живут?

Они вернулись к джипу, и Шрамм хлопнул Затко по плечу, как бьют поощрительно по плечу пьяного приятеля.

– За милую бы душу провел я полгода здесь у тебя, дружище, – сказал он.

– Чего это он? – спросил Затко Мак-Грегора.

– Говорит, что с радостью провел бы здесь у вас полгода.

– Милости просим, – сказал Затко. Они сели в машину, вернулись в деревню и стали ждать сумерек, когда с гор, из укрытия, возвратятся кази и Али.

Мак-Грегор не стал скрывать от кази того, что стычка не произвела на француза впечатления.

– Ясное дело – солдат, – сказал кази. – Смотрит на вещи по-военному.

Разговор происходил в комнатушке у кази. Две койки стояли у стен. Посреди, шипя, кидала с потолка белый свет калильная лампа. На койках друг против друга сидели кази и Али, и резкая светотень как бы вжимала их в стены.

– А жаль, – грустно заключил кази.

– Да так ли уж это важно? – спросил Али Мак-Грегора.

– Боюсь, что важно, – сказал Мак-Грегор.

Тоскливая убогость комнаты, лачуги, деревушки, недужный вой собаки где-то в горах, взмешанная горным ливнем грязь вокруг, густая тьма, черной тропической зарослью одевшая громаду плоскогорья, – все это налегло тяжестью на душу Мак-Грегору.

– Не удручайся, – сказал кази. – Ты сделал все что мог. Как бы то ни было, вот письма, я написал их тому, другому, французу в Париже – Кюмону. Быть может, Кюмон поймет то, что невдомек этому солдату.

– И это все, пожалуй, на что мы можем еще рассчитывать, имея в виду французов, – проговорил Мак-Грегор.

– А как думаешь, стоит ли вообще нам продолжать с ними переговоры? – спросил кази, не выпуская писем из своих худых пальцев.

– Я сам задаю себе этот вопрос, – ответил Мак-Грегор. – Но не вижу выбора. Притом время уже на исходе. Французы в любом случае хотят к концу месяца избавиться от этого оружия. Кому уж оно тогда ни достанется, лишь бы вон его из Франции.

– Иными словами, оно достанется ильхану, если мы не сможем убедить французов?..

– Разумеется.

– Хорошо, – сказал кази. – Будем, пока можем, держаться французов. – И кази протянул Мак-Грегору оба письма. Одно подтверждало данные ему Комитетом полномочия. Другое же приветствовало перспективу торгового соглашения с французами и добрых отношений с ними на долгие годы. – Сделай с помощью этих бумаг, что можешь.

– Беда, что дипломат из меня по-прежнему плохой, – сказал Мак-Грегор, принимая письма. – Я неважный ходатай за курдов просто потому, что не умею вести политический торг.

Кази мягко тронул Мак-Грегора за рукав:

– Что бы ты ни сказал, они тебе поверят. Я убежден в этом.

Помолчали. Понимая, что пора идти, Мак-Грегор встал, но Али придержал его за руку.

– Главное, чтобы это оружие и боеприпасы не достались ильхану. Если ильхан получит хотя бы часть, мы окажемся отброшенными назад на годы и годы.

– Я понимаю, – сказал Мак-Грегор.

– Но не делай ничего опрометчивого, не подвергай ни себя, ни семью свою опасности, – сказал кази. – Прошу тебя.

Затко отпахнул снаружи ситцевый полог, встал в дверях:

– Француз собирается тайком уехать. Галу деньгами подкупает.

– Желаешь, чтобы мы задержали его? – обратился кази к Мак-Грегору.

– Нет, нет, – сказал Мак-Грегор. – Я все равно на него повлиять не могу, так что удерживать незачем.

– Если дадим ему уехать с Галой, – возразил Затко, отнюдь не желавший, видимо, выпускать француза из рук, – то на чем же ты сам выберешься отсюда?

– Не знаю, – ответил Мак-Грегор. – Но мне лучше возвращаться не в компании со Шраммом. Я, собственно, надеялся, что вы меня доставите в Иран, к пограничному городку Карабасу. Оттуда уж я доберусь автобусом до Тегерана.

– Ладно, – сказал Затко. – Тогда, как только француз уедет, тронемся и мы с тобой.

Мак-Грегор попрощался с Али, затем кази ласково обнял его.

– Если услышишь, что на нас нападение, – сказал он, – что нас убили или что ильхан пришел с иностранцами к соглашению, все равно продолжай делать то, что считаешь, что находишь нужным. Твердо продолжай говорить и действовать от нашего имени, пока не кончится все это дело.

– Разумеется, – сказал Мак-Грегор.

Уходя, он видел, как кази достает из-под койки пластмассовый таз, чтобы промыть рану на шее. Там, под койкой, хранились у него книги, фибровый чемодан и бережно сложенное зеленое знамя революции 1946 года.

 

ЧАСТЬ IV

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Сеси вела «ситроен», а Мак-Грегор глядел, как влажный английский ландшафт скользит, утекает на обе стороны к расплывчатым английским горизонтам. Колени и локти Сеси работали вовсю и внушали Мак-Грегору доверие, хотя руль у французских машин и расположен слева, неудобно для левостороннего движения. И Мак-Грегор спокойно любовался английской весной, повсюду подступавшей к обочине дороги. Садики лондонских окраин пестрели камелиями, ломоносом, форзициями. Проехали Рочестер, и зарозовел яблоневый цвет. А затем замелькали мокрые от дождя ягнята и низко летящие вороны.

– Я забыла купить еще одну канистру бензина, – сказала Сеси. – А во Франции ни одна бензоколонка не работает. Надо будет в Дувре не забыть.

Франция была охвачена всеобщей забастовкой. Мак-Грегора встречала вздыбившаяся страна. По словам английской прессы, все в ней полностью разладилось. В Париже хозяйничают студенты. Все застопорилось, в стране не покупают и не продают, не получают и не производят. Даже реактивному лайнеру, мчавшему Мак-Грегора в Париж, пришлось приземлиться в Лондоне. И там, в доме на Бэттерси, оказалась не Кэти, а Сеси, смотревшая по телевизору, как горит Париж. Кэти объяснила Мак-Грегору по телефону из Парижа, что она вернулась туда присмотреть за детьми, а отослала затем Сеси в Лондон потому, что слишком бурными были уличные стычки студентов с полицией, сама же осталась в Париже с Эндрю и тетей Джосс. Когда Мак-Грегор сообщил ей, что привезет с собой в Париж и Сеси, Кэти сверх ожидания не стала возражать, сказала только:

– Что ж, привози. Так или иначе, она не собирается сидеть покорно и все равно вернется.

Сеси, слушавшая разговор по второй телефонной трубке, подтвердила:

– Мама совершенно права. Я и дня не собиралась дольше оставаться в Лондоне. Вот клянусь тебе.

– Ты хоть матери не говори этого, – сказал отец. – Я ведь беру тебя, и вопрос исчерпан. Не раздражай ее.

– Ее теперь все раздражает, – сказала Сеси.

Паром, перевозивший их с машиной через Ла-Манш, был пуст: никто не рисковал ехать во Францию. Сеси указала отцу на заголовок в «Ивнинг стандард»: «Возможна отставка де Голля еще до плебисцита».

– До какого плебисцита? – спросил Мак-Грегор.

– Что-то там за или против конституции. Теперь каждый день на улицах сражения.

Дороги Франции опустели настолько, что Сеси вела свой старенький «ситроен» прямо по средней линии автострады с семидесятимильной скоростью и не сбавляла ее, даже проезжая через притихшие селения. Париж был весь в обломках баррикад, в обгорелых киосках, в неубранном мусоре, в поваленных деревьях, в целых сугробах грязных газет и картонок.

Ворота открыла им Кэти.

– Где вы пропадали? – тревожно спросила она. – Я вас жду уже несколько часов.

– Паром опоздал, а потом мы в Булонском лесу плутали, – сказал Мак-Грегор, распахивая вторую створку ворот и пропуская Сеси в «ситроене».

– А зачем было делать крюк через Булонский?

– Мы не рискнули ехать центром, – сказал Мак-Грегор.

Кэти быстро поцеловала его в щеку, он запер ворота. Подымаясь по наружной лестнице, спросил Кэти:

– Ну, как ты тут?

– Все в порядке.

– Я о здоровье твоем…

– Я совершенно здорова, – ответила Кэти, и он неловко замолчал.

Умывшись и садясь за ужин, который Кэти держала для них разогретым, Мак-Грегор спросил, где Эндрю.

– Я послала его проводить Жизи Марго и побыть у нее – она там одна с прислугой. Прошлой ночью у нее в доме разбили все окна фасада. Муж ее теперь в Риме, пережидает события.

Поужинали молча, затем Сеси ушла спать, и они без слов посидели друг против друга за ореховым столом, чувствуя, что сейчас не время и не место выяснять отношения после десятидневной разлуки.

– Почему ты не телеграфировал мне из Тегерана? – спросила Кэти.

– Хотел, чтобы в Иране поменьше знали о моем присутствии… Необходимо было, чтобы мой приезд туда и отъезд прошел как можно незаметнее.

– Виделся ты с Джамалем Джанабом в ИННК?

– Нет, я не заходил к ним.

– А дома у нас ты был?

Мак-Грегор молча качнул головой.

– А знали персы, что ты в курдских районах?

– Не думаю. Я в основном автобусами добирался.

Он чувствовал: ей хочется узнать, с чем он вернулся от курдов, – и ждал напряженно. И вот наконец тревога пересилила в Кэти сдержанность.

– Они и теперь рассчитывают на тебя, не правда ли? – произнесла она. – И даже больше прежнего. Опять они тебя опутали?

– Это все ненадолго, – сказал он.

Кэти сидела прямо, чуть выставив подбородок, и в этой осанке ее так и сквозила врожденная властность и сила духа.

– Итак, ты намерен и дальше упорно вести ту же линию, не считаясь ни с чем? – сказала Кэти.

– Разумеется.

Ему хотелось спросить, чем занята была она эти десять дней. Но он промолчал, сознавая, что готов принять все, почти все на свете, даже Ги Мозеля, лишь бы Кэти сохраняла спокойствие и здравомыслие, пока он не выполнит порученного дела.

– Спать иду, – сказала Кэти.

– Я подожду Эндрю, – сказал он и остался в столовой; он был так измотан, что уснул, сидя в старом кожаном кресле.

Через полчаса его, мягко потормошив, разбудил Эндрю:

– Ты бы лег в постель.

– Я тебя ждал: хотел услышать, что тут происходит, – сказал Мак-Грегор, вставая.

– В данный момент происходят, видимо, две вещи одновременно и порознь, – сказал Эндрю. – Что касается студентов – происходит фантастическая революция; что же касается профсоюзов и всех прочих – всеобщая забастовка.

– А разве это не две составные части одного и того же?

– Внешне как будто составные, и так все это и трактуют. Но, по сути дела, они совершенно раздельны.

– И что же последует дальше? – спросил Мак-Грегор, гася свет.

– Понятия не имею. Да и никто не знает… Кстати, говорила тебе мама? Мы прочли в «Монд», что в кази опять стреляли. Как раз когда ты был там в горах.

– Нет, мама не говорила.

– Она места себе не находила от тревоги.

Они стояли на лестничной площадке и переговаривались вполголоса. Вспомнив, что Эндрю вернулся сейчас от Жизи Марго, Мак-Грегор спросил сына, как она там поживает.

– Весь вечер просидела в кухне, – ответил Эндрю. – Прислугу всю отпустила, и мы до ночи проговорили об Иране, курдах и о тебе. Из всего населения Франции, наверное, у нас одних разговор шел не о положении в стране. Я подумал, она не ложится из-за разбитых окон. Стал убеждать ее не тревожиться, идти спать. А она в ответ сказала, что ей безразлично, пусть хоть весь дом разбивают. Тут мама позвонила, спросила, не страшно ли ей будет без меня. Жизи ответила, что нет. Встала, свела меня вниз и отослала домой.

– Она была нагримирована?

– Нет. По-моему, нет. А что?

– Так, ничего, – сказал Мак-Грегор и ушел в спальню.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Утром его поразил вид Парижа. Париж напоминал осажденный город военной поры. Магазины заперты, автобусы не ходят, метро не работает, и у входов в метро, у почтовых отделений, в воротах, в подъездах, даже на немытых ступенях магазина «Сто тысяч сорочек» стоят пикеты. Красные флаги развешаны на балконах, домах, на деревьях, свисают на автостоянках со штанг, согнутых, как сломанные лилии.

Бульварами и безмолвными набережными Мак-Грегор дошел до министерства внутренних дел. Предварительно он позвонил туда, и хотя не дозвонился до Кюмона, но был тем не менее приглашен явиться. И у въезда и во дворе расставлены были солдаты-автоматчики; Мак-Грегор смог пройти в здание, лишь предъявив свой паспорт. Там его провели не наверх, в кабинет Кюмона, а в затхлую канцелярскую комнатку, в каких сидят и дожидаются просители во всех французских министерствах.

– Присаживайтесь, – сказал француз за канцелярским столом, взглянув на Мак-Грегора и усиленно опять залистав бумаги. – Мосье Кюмона нет, мосье Кюмон отсутствует. Быть может, помочь вам смогу я. Моя фамилия – Форэ.

– Дело со мной ведет мосье Кюмон, – сказал Мак-Грегор. – Скоро ли он будет?

– Затрудняюсь вам сказать. Но у меня здесь вся информация, – коснулся француз пальцами папки. – Я в курсе вашего с ним дела.

Мак-Грегор бросил взгляд на папку, сказал:

– Не думаю, чтобы я мог обсуждать вопрос с кем-нибудь, кроме мосье Кюмона.

– Уверяю вас, – сказал француз, – что я вполне компетентен и в курсе вашего дела, связанного с Курдистаном. Оно все здесь, – постучал Форэ по папке, и Мак-Грегор подумал, что в вопросе постукивания пальцами господин Форэ, бесспорно, компетентен.

– Дело весьма сложное. Обсудить его я могу лишь с самим мосье Кюмоном, – сказал Мак-Грегор. Он тотчас разгадал эту канцелярскую уловку. Он вспомнил, как двадцать три года назад наставлял его лорд Эссекс: «Если какой-либо дурак из министерства захочет умалить ваше значение, переадресовав вас подчиненному, то не обсуждайте дела – тут же откланивайтесь».

– Это неосуществимо теперь, – сказал Форэ.

Мак-Грегор встал.

– В таком случае говорить больше не о чем.

Форэ раскрыл папку, чтобы удержать Мак-Грегора.

– Мне поручено… – начал Форэ.

Но Мак-Грегор прервал его:

– Нет. Au revoir, мосье Форэ.

– Минуточку. – Встав из-за своего стола, Форэ поспешил к Мак-Грегору. – К сожалению, мосье Кюмона нет сейчас. Я собирался информировать вас, собственно, о том, что он, возможно, и вовсе не сможет увидеться с вами.

– Я был бы крайне огорчен подобной информацией, – взвешивая слова, отвечал Мак-Грегор. – Вот все, что я могу сказать.

– Но минуточку, – не отставал Форэ. – Вы ведь понимаете, мосье Мак-Грегор, что в настоящий момент во Франции все, так сказать, набекрень.

– Понимаю.

– Всех нас теперь обременяют другие трудные проблемы.

Через несколько дней, когда эта сумятица придет к своему разрешению…

– Тогда, возможно, будет уже поздно, – возразил Мак-Грегор. – Мосье Кюмон сам указал предельный срок. Конец месяца.

– Да, я знаю. – Форэ помялся. – Я посмотрю завтра, что можно сделать. Но ничего не обещаю.

Мак-Грегор поблагодарил, обменялся с Форэ рукопожатием и быстро вышел, чувствуя, что еще минута – и прорвется из-под любезных фраз досада, а обнаруживать свою досаду было бы ошибкой.

Но на улице досада овладела им вполне – было ясно, что Франции теперь не до курдской проблемы, слишком занята страна своими собственными проблемами. Это явствовало из лозунгов вокруг. Transparence, opacite, etouffement (ясность, туманность, подавление (франц.)) – мелькали слова из лексикона свободы. Минуя Сольферино, он увидел, как студент с вещевым мешком, полным аэрозольных баллончиков с краской, дописывает на стене станции метро: «Un seul privilege – celui du travail. Une seule aristocratie – celle de l'intelligence et du courage» (Единственная привилегия – привилегия трудиться. Единственная аристократия – аристократия ума и отваги (франц.)). Распыляемая краска кончилась, парень достал из мешка новый баллончик, но тут на него накинулся испитого вида старичок с пластиковой сумкой в руках. На ногах у старичка были холщовые домашние туфли, брюки пузырились на коленках. Старичок стал вырывать у студента краску, сердито крича: «Иезуит!» Студент продолжал писать. Старик хотел размазать лозунг руками, но краска уже высохла.

– Это скандал! – выкрикивал он, отталкивая студента. – Зверинец настоящий!

Явно опасаясь ушибить старика, парень подхватил свой мешок и ушел, бросив весело через плечо:

– Не сердись, старина. Для тебя же это все делается. Не понимаешь ты.

Старик попытался размазать буквы с помощью сумки, но опять попытка не удалась, и, взбешенный, он закричал вслед студенту:

– Все вы ошалели от слов, а слова-то пустые. Сказать-то вам нечего!..

Мак-Грегор не знал, чью ему взять сторону – старика или студента. На всех перекрестках французы препирались о Франции. Мак-Грегор прошел мимо Высшего архитектурного училища; его новый, светлого камня фасад был перекрашен студентами – разделан под красный кирпич в насмешку над училищным буржуазным формализмом, и стоявший у ворот студент-пикетчик в помятом цилиндре с кокардой иронически подмигнул Мак-Грегору: «Питер О'Тул!» Это определенно к чему-то относилось, но к чему, Мак-Грегору было неясно. Он не понимал этих летучих обрывков, которые у всех тут были сейчас на уме. Он знал только, что никто во Франции не может сказать теперь от имени Франции даже нескольких необходимых курдам слов. В данный момент Франции вообще не было.

Зато был Ги Мозель – сидел в кожаном кресле в столовой у тети Джосс и читал «Монд». Он пожал руку Мак-Грегору и снова сел, а Кэти поспешила сказать, что Ги заехал к ленчу.

– Шрамм вам расстроил дело, – сказал Мозель. – Жаль, жаль.

– И поэтому, значит, Кюмон не захотел со мной встретиться? – спросил Мак-Грегор, беря из рук Кэти рюмку аперитива.

– Я виделся вчера с Кюмоном, – сказал Мозель, – и он мне сообщил, что, по словам Шрамма, Комитет ваш разбит в прах и вряд ли сможет уже подняться. Так что, считает Кюмон, сейчас нет больше смысла связывать себя с ним обязательствами.

Сели за ленч, состоявший из холодного мяса, салата, бокала вина (Мозель омочил в вине губы, поставил бокал и больше к нему не прикасался), и Мак-Грегор сказал Мозелю:

– Шрамм не способен понять положение дел в Курдистане. Он оценил все по чисто внешним признакам.

– Вот вы и убедите в этом Кюмона.

– Как я могу убедить Кюмона через посредство его писарей?

– Понимаю, – сказал Мозель и стал расспрашивать о Комитете и о том, в самом ли деле Комитет так разобщен и обессилен, как полагает Шрамм. – Если, по-вашему, это может принести пользу, – заключил Мозель, – то я устрою вам новую встречу с Кюмоном.

Мак-Грегор покосился на Кэти, но та не подымала глаз, бесшумно хозяйничала: разливала кофе, пододвигала сахар, меняла тарелки ему и Мозелю, ловко оставляя «ничейное» пространство между ними на столе. И все это молча, как бы предоставляя им самим решать проблему своих странных взаимоотношений.

– Разумеется, помощь была бы кстати, – проговорил Мак-Грегор.

– Тогда я договорюсь и позвоню Кэти, – сказал Мозель. Кэти вышла, оставив их вдвоем. – Но что, если вам все же не удастся заполучить те вагоны?

– Тогда их взорвут, – сказал Мак-Грегор.

– Это будет глупо, – сказал Мозель, поморщившись.

– Не спорю. Но глупа сама ситуация.

– Если вы способны повлиять на этих глупцов, то скажите им, пусть подождут. В министерстве по-прежнему еще сильна фракция, которая охотно передала бы это оружие вашему Комитету. Если вам удастся сдвинуть Кюмона с мертвой точки, убедить его в том, что Шрамм неправ, то вы еще, возможно, добьетесь успеха.

Вернулась Кэти – уже в плаще.

– Я в «Одеон» собралась, – сказала она Мозелю. – Уж очень завлекательную вы, Эндрю и все прочие нарисовали мне картину того, что там происходит.

– Я подвезу вас, – сказал Мозель вставая.

– И я с вами, – сказал Мак-Грегор и вышел следом, надев в холле свой плащ. – Собственно, мы с Кэти можем и пешком, – сказал он Мозелю на лестнице. – Это ведь недалеко.

Вышли из ворот. Мозель сел в свой малолитражный и малоприметный «рено» и уехал, а Мак-Грегор с Кэти молча пошли по Барбе-де-Жуи под мелким дождиком.

– Куда теперь нам повернуть? – спросил Мак-Грегор.

– Я думала, ты знаешь дорогу.

– «Одеон» – это за Сен-Жермен-де-Пре, – сказал Мак-Грегор, пряча руки в карманы плаща.

– Так далеко! У меня нет желания промокнуть дорогой, – сказала Кэти останавливаясь.

– Но такси сейчас не найдешь.

– Тем более следовало ехать с Ги. Зачем тебе понадобилось идти пешком?

Мак-Грегор почувствовал, что вот и приходит конец безопасному холодку отношений.

– Ах, да идем же, – проговорила Кэти раздраженно. – Ты явно решил прочесть мне нотацию. Итак, приступай.

Мак-Грегор поравнялся с Кэти.

– Темой нотации будет, конечно, Ги Мозель, – продолжала она. – Он как терновый венец у тебя на челе. Но настоящей ссоры ты не хочешь, не правда ли? Хочешь лишь вызвать меня на откровенность. Чтобы я сама тебе все на ладони поднесла.

– Что ж, – сказал Мак-Грегор. – Лучше откровенность, чем теперешние наши отношения.

– И одного себя вини. Если я стала равнодушна к твоим проблемам, то из-за тебя же самого. Меня упрекать нечего.

Они шли рядом, застегнувшись наглухо в свои плащи и стараясь не сталкиваться, не касаться друг друга.

– Я предупреждала тебя, что если опять поедешь в Иран, то я не отвечаю за последствия.

– И как это расшифровать?

– Тебе моя расшифровка нужна? Ты хочешь, чтобы я тебе объяснила?

– Хочу, – сказал он. – Говори.

– Но глупо ведь. Лучше уж не касаться.

– Тогда зачем эти твои вызывающие слова?

– Я хочу встряской, шоком разбить твое упрямство.

Они обошли группу студентов, под черным анархистским флагом шагавших кто по панели, кто по газону бульвара.

– Да, для меня это шок – проговорил Мак-Грегор. – Но зачем ты так, я все же не пойму.

– Затем, что ты похож на глупого пса миссис Фавзи. – (Миссис Фавзи была их тегеранская соседка; пса ее, если уж вцепился во что, не принудишь разжать челюсти, сколько ни бей, ни пинай и ни окатывай водой.) – Я, видно, так и не заставлю тебя бросить этот курдский безнадежный кавардак. А ты и не знаешь всей его безнадежности.

«Должно быть, Мозель рассказал Кэти что-то сверх того, что сообщил мне», – подумал Мак-Грегор.

– Бросить я не могу, Кэти, – сказал он. – Нельзя еще пока.

– Айвр, я пытаюсь открыть тебе глаза на цену, которую ты платишь за свое упрямство. Опомнись…

– Но я ведь сказал тебе, что кончу дело и останусь в Европе навсегда. Почему тебе этого мало? Для чего настаивать на том, чтобы я скомкал, бросил все теперь, когда близок уже конец? Две-три недели еще…

– Ты прекрасно знаешь, что между нами встало не одно лишь это.

– Знаю. Но ведь я уже согласился остаться в Европе. Чего же еще от меня нужно?

– Нужно, чтобы ты постарался меня понять.

– Но я понимаю.

– Нет, не понимаешь.

Они прошли мимо «Двух обезьян», где, густо обсев столики, люди тратят массу денег и энергии – доказывают этим свою значимость.

– И если для того, чтобы вывести тебя из смехотворного повиновения курдам, требуется, чтобы я спала с Ги Мозелем, то я буду с ним спать.

– Ну, ты попросту губишь все, – сердито сказал Мак-Грегор.

– Да, гублю. А чем тебя иным пронять?

– Но какой бес тебя толкает? Чего ты от меня хочешь, Кэти? Чего?

– Лишь одного, – ответила она. – Хочу, чтобы ты снова стал тем, кем был когда-то: просто человеком, индивидуумом, личностью. Тогда и я снова стану, какой была.

– Ох, мутит меня от этих индивидуумов. Я никогда не стану здешним, – взмахом руки указал он на город.

– Очень жаль, – сказала Кэти сухо.

Они взошли по ступеням под колоннаду театра «Одеон». При входе их остановила девушка с «конским хвостом» и с красной нарукавной повязкой.

– Если вы из числа зевак-иностранцев, – сказала девушка, – то советую не вмешиваться в споры. Даже Саган на днях освистали. Глазейте и помалкивайте.

И вслед за Кэти Мак-Грегор вошел в этот красивый красно-плюшевый старый театр, который Жан-Луи Барро передал теперь студентам в пользование. Красные ковры «Одеона» были усеяны мусором. В поисках места, где встать, они прошли по круговому коридору за ложами, втиснулись в одну из них и из глубины ее стали глядеть вниз, на битком набитый, тускло освещенный амфитеатр.

Сцена была наглухо закрыта пожарным занавесом, и поперек шла матерчатая полоса с надписью: «Бывший «Одеон» – ныне «Свободная трибуна». Трибуны, как таковой, не было, прения о революции велись прямо из партера и со всех ярусов. Спорщица кричала: «Остерегайтесь провокаций!» Другая откликалась среди свиста: «Все равно они нас пулеметами, если что. Я знаю. Я с матрацной фабрики». В переднем ряду Мак-Грегор увидел Сеси, она сидела рядом с Тахой и то и дело кричала: «Правильно!», «Нет, неверно!» Мак-Грегор указал на нее Кэти.

– Вижу, – сказала Кэти. – Я ее сразу заметила.

Но где же Эндрю? Поискав глазами, Мак-Грегор обнаружил и сына. Эндрю сидел, облокотись о сцену и другой рукой непринужденно обняв за плечо девушку, а та нежно к нему прислонялась и слегка подергивала за волосы сзади.

– Вы не курили бы, – сказала бородатому тридцатилетнему студенту, дымившему в ложе трубкой, его соседка. – Еще пожар наделаете.

– Interdit d'interdire! – («Запрещать запрещается!») – ответил бородач.

Простояв с полчаса тут в тесноте, Мак-Грегор потерял уже нить словопрений, потому что с каждой сменой оратора менялась и трактовка революции. Но Кэти внимательно вслушивалась. Наконец она пожаловалась, что устала стоять, и через запасный выход они выбрались на улицу.

– Придется тебе хоть на этот раз побеспокоиться о Сеси, – сказала Кэти. – Таха непременно ее впутает.

– Да нет же, Кэти.

– Не возражай, Таха – рьяный заговорщик. Он, не колеблясь, использует Сеси, он кого угодно рад использовать. А Сеси все еще неравнодушна к нему.

– Она уже излечилась от прошлогодней блажи, – сказал Мак-Грегор, идя машинально к улице Мабийона по бульвару Сен-Жермен. Весь город, казалось Мак-Грегору, был насыщен враждой и раздором, и не хотелось глядеть по сторонам.

– Излечилась, по-твоему? Не знаешь ты их. Разве понять тебе, какая мучительная чушь владеет умом и душой восемнадцатилетней девушки? Особенно такой, как Сеси.

– Я сам попросил ее разыскать Таху – мне нужно повидаться с ним. Вот и вся подоплека их встречи.

– Боже, боже, – вздохнула Кэти. – Завидую я твоей слепой и безграничной вере.

Они повернули на кривую улочку – Рю-де-Ренн; Кэти замолчала, но он знал, что ему дана лишь краткая передышка. Дождь кончился, было уже шесть вечера, и опустевшие улицы оживились, в этот час зрители «свободных трибун» шли домой досматривать события по телевизору.

– Ты и не спросишь, изменила я тебе или не изменила, – сказала Кэти вдруг.

– Эти слова напрасны, Кэти. Все равно ты меня ими не раскипятишь.

– А ты бы спросил, – настаивала Кэти. – Ты спроси.

– Если изменила – все равно не скажешь. Для чего и спрашивать.

– И это вся твоя гневная реакция?

– «Пусть каждую ночь проводишь ты на ложе с любимой, – процитировал Мак-Грегор по-персидски, – но если она замыкает свой сад от тебя, то неминуемо роза увянет и от страсти останутся лишь черепки, как от разбитого кувшина».

– Как можешь ты говорить мне эти страшные слова?

– Однако в них правда. Ведь ты теперь не желаешь, даже чтобы я коснулся тебя.

– Что ты можешь знать о моих желаниях? Ты и не заговариваешь больше со мной об этом.

– А лишь заговорю, ты меня тут же уничтожаешь насмешкой. И если бывает редкий миг, когда тебя тянет к ласке, то и ласка ведь уже не помогает.

– Черт возьми!.. – сказала Кэти. – Прямо не верится. После двадцати трех лет супружества у моего стеснительного мужа наконец-то развязался язык. Я делаю немалые успехи!

– Что верно, то верно.

– Поймешь ли ты когда-нибудь, что я не могу иначе, – сказала она, и в голосе ее послышались слезы. – Я прямо всей кожей ненавижу тебя иногда. Это ты… из-за тебя…

– Я понимаю все. И сожалею, – сказал Мак-Грегор. – Но зачем ты колешь меня, дразнишь всякими ги мозелями?

– Затем, что есть срок и предел всему, даже супружеству. И ты заходишь за этот предел. Я хочу, чтобы ты осознал это. Пойми же, наконец.

Они почти подошли уже к дому, и у ворот спор полагалось прекратить – по издавна укоренившейся привычке прятать ссору от детей и от прислуги-персиянки.

– Пойми, что ты нуждаешься в помощи, во встряске, – сказала Кэти. – И до тех пор пока ты не вспомнишь о себе, я так и буду злить тебя и выводить из равновесия. Со мной ли, без меня ли, но ты нуждаешься в помощи…

– Не в этом смысле.

– И даже в сексуальном смысле не нуждаешься?

– Я совершенно нормален.

– Значит, во всем я виновата.

– Да, Кэти. Ты хочешь того, чего я не могу тебе дать. И не смогу, пока ты такая.

Входя в ворота, она проговорила сквозь опять подступившие слезы:

– Ненавижу это холодное, скрытное, странное, упрямое твое нутро. Ненавижу просто… Ненавижу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Под гул обуревавших Францию раздоров Кюмон встретился с Мак-Грегором на Пийе-Виль, в одной из богатых и стерильных комнат банкирской конторы Мозеля. Кюмон извинился, что не смог тогда принять Мак-Грегора в министерстве.

– Но ситуация успела уже сильно измениться со времени нашей последней встречи, – сказал Кюмон.

– Поэтому я и хотел, чтобы вы меня выслушали, – ответил Мак-Грегор.

– Я уже говорил со Шраммом. Так что теперь я осведомлен гораздо полнее, чем прежде. Шрамм убежден, что ваш курдский Комитет не представляет собой реальной силы.

– Сведения Шрамма могут быть ошибочны.

– Естественно, могут, – согласился Кюмон.

– У Шрамма не было возможности судить, является ли Комитет реальной силой в Курдистане. Он оценивал вещи лишь с точки зрения солдата, и к тому же при крайне тяжело сложившихся обстоятельствах.

Мак-Грегор был разгорячен, Кюмон же потягивал апельсиновый сок, по-стариковски терпеливо обводя взглядом стену, стол, бокал с соком, свои изящные желтые пальцы.

– Я знаю, что Шрамм судит с военной точки зрения, – сказал Кюмон. – Но именно эта его точка зрения и важна теперь, поскольку дает единственный эффективный критерий для оценки перспективности вашего Комитета.

Мак-Грегор понимал, что не способен втолковать Кюмону разумность и справедливость курдского дела, потому что не знает, какие доводы по-настоящему весомы для европейца.

– Прошу учесть, – сказал Мак-Грегор, – что решение, которое вы примете сейчас, на долгие годы запомнится в Курдистане.

– Естественно, – сказал Кюмон, – но Франция никак не может связывать себя обязательствами по отношению к тому, что проявит себя, возможно, лишь через десятки лет.

– Почему же не может?

– Потому что это неделовой подход. К тому же… – Кюмон встал, подошел к столику у окна, налил соку из кувшина и вернулся. – Есть и другие, конкурирующие стороны, и Франция их игнорировать не может. Обращаю на это ваше внимание.

– Какие стороны вы имеете в виду?

– Нам теперь яснее обрисовалась сила того контроля и влияния, каким американцы и британцы еще обладают в данном районе даже среди самих курдов.

– Вы говорите об ильхане?

– Я говорю о том, что Франция при данных обстоятельствах не смогла бы одна пойти далеко. Риск превышал бы результаты.

У Мак-Грегора вырвался персидский жест досады.

– Думаю, вас вряд ли заинтересует аспект справедливости курдского дела… – сказал он.

– Он мог бы заинтересовать меня, – мягко ответил Кюмон. – Но справедливость, увы, плохой аргумент в международной политике. Я думал, вам это известно.

– Хорошо, – сказал Мак-Грегор. – Займемся другим аспектом. В Марселе у вас находится это оружие. Оно в ваших руках. Если вы допустите, чтобы оно досталось ильхану, Комитет навсегда заклеймит Францию как государство, вооружившее вражескую группировку.

– Оружие лишь проследует через Францию, – возразил Кюмон. – Не более того.

– Вот вы и конфискуйте его или уничтожьте, – предложил Мак-Грегор, ощутив вдруг, что такого рода торг звучит вполне уместно и естественно в этой голубовато освещенной банкирской комнатке.

– Для подобных действий у меня нет никаких законных прав, – сказал Кюмон.

– Как видно, у всех и для всего здесь есть законные права, у одних лишь курдов нет их, – сказал Мак-Грегор. – Европейское безумие какое-то…

– Единственные права, принимаемые здесь мной во внимание, – это права Франции.

Мак-Грегор встал.

– В таком случае курдам остается лишь по-своему распорядиться этими вагонами.

– Позвольте мне ваши слова оставить без ответа.

– Как вам угодно.

– Я крайне сожалею, мосье Мак-Грегор, – сказал Кюмон. – Непритворно сожалею. Но мы не можем идти на такой риск наперекор гораздо более сильным интересам других сторон, более свободных в своих действиях.

– Прощайте, – сказал Мак-Грегор.

– Не торопитесь, – сказал Кюмон. – Остался еще способ помочь делу.

Твердо взяв Мак-Грегора за локоть, он провел его через устланную толстыми коврами небольшую комнату заседаний правления мозелевского банка в примыкавшую к ней небольшую гостиную. Она предназначалась для отдыха в перерывах между заседаниями; в ней стояли кушетки, глубокие кресла и стеклянные столики с напитками, кофе и фруктами. Мак-Грегор увидел там прежде всего Ги Мозеля, поднявшегося и идущего ему навстречу. А затем увидел лорда Эссекса. Эссекс сидел на солнце у окна, откинув голову, точно загорая на взморье. По соседству с ним американец Кэспиан погрузился чуть ли не до пола в кресло; на коленях у Кэспиана была разостлана карта. Кэспиан поднял от карты глаза, подмигнул Мак-Грегору. Слегка на отлете, в позе готовых к услугам экспертов, сидели два незнакомых Мак-Грегору человека, положив перед собой на кофейный столик папки.

– Не вышло дело? – справился полушепотом Мозель и сочувственно пожал плечами. – Ну, не беда. Быть может, наша альтернатива лучше.

Эссекс приветствовал Мак-Грегора вяло поднятой рукой, и Кэспиан не без иронии скопировал Эссекса – тоже лениво поднял свои сытые пальцы.

– Это мингер ван Клоп и гелл Дойтлер, -представил Мозель незнакомцев. – Они из фондового секретариата Международного банка.

Мак-Грегора усадили в красное кожаное кресло у стеклянного длинного столика – под молчаливыми взглядами присутствующих. Перед ними стояли уже бокалы с мартини, Мозель подал и Мак-Грегору запотевший холодный бокал. Помолчали; Кэспиан посвистал в назидание Мак-Грегору персидскую песенку: «Стужа в горах, и голодные волки глядят на меня ледяными глазами…»

– Полагаю, – начал Эссекс, – что нам с вами, Мак-Грегор, разумнее всего будет приступить к делу без обиняков. Итак, мы желаем знать, обладаете ли вы по-прежнему полномочиями от курдского Комитета. Вправе ли вы говорить от его имени?

– Разумеется.

– Чем вы можете подтвердить это право?

– Письмом от кази, если вам угодно.

– Написанным на персидском языке?

– Нет. На французском.

– Да побоку все эти мелочи, Гарольд, – проговорил Кэспиан. – Могу лично поручиться вам за подлинность полномочий Мак-Грегора. Переходите к сути дела.

– Отлично, идем дальше, – сказал Эссекс. – Нам всем известна, Мак-Грегор, нынешняя обстановка в горах, и мы здесь разработали начерно план некой первичной федерации для курдов…

– Разработали план?..

– Да. И если вы согласны будете повезти нашу идею своим друзьям, и если они примут ее в принципе, то мы будем готовы организовать существенную финансовую помощь и инвестиции в качестве составной части соглашения.

– А конкретно – чей это план? – спросил Мак-Грегор и обвел взглядом гостиную.

Шестеро сидевших в ней молчали, как бы уступая друг другу право ответа.

– Вы ведь шотландец-кашеед, – произнес Кэспиан. – Вам известно, как такую кашу варят.

– Кэспиан несколько утрирует, – сказал Эссекс. – Мы все здесь являемся заинтересованными сторонами.

– А где иранцы и турки? Я их не вижу.

– Они согласятся со всем, нами здесь предложенным, – сказал Эссекс.

– И что же вы предлагаете?

– План весьма прост, – сказал Эссекс. – Он предусматривает учреждение вашим курдским Комитетом этакой не жесткой федерации, которая охватила бы всех или большинство курдов в Ираке, Иране и, возможно, Турции. Конечно, как всегда, непросто будет решить, откуда должна управляться такая своеобычная федерация, но мы думаем, что организационным и административным центром ее мог бы явиться какой-либо курдский город в Иране. Прошу дослушать… – (Мак-Грегор открыл было рот для вопроса.) – Нам мыслится договоренность, которая позволит курдам иметь двойной статус…

– Напрасный это разговор, – сказал Мак-Грегор.

– С одной стороны, – продолжал Эссекс, – все курды останутся на положении меньшинств в государствах, чьими подданными они ныне являются; курды будут и далее соблюдать законы и установления этих государств. Но в то же время они получат свой собственный независимый центр, который сможет ведать экономическими и политическими проблемами и говорить от имени всех курдов. И вот тут-то мы и могли бы оказать весьма значительную помощь, как техническую, так и финансовую.

– Вы хотите, чтобы это предложение я повез Комитету?

– Говоря по существу, да.

– Я прибыл в Европу прежде всего для розыска украденных у курдов денег. С этого предмета нам и следовало бы начать.

Эссекс взглянул на Мозеля, затем на Кэспиана.

– Предмет бесплодный, Мак-Грегор. Говорить не о чем.

– Тогда оставим его, – продолжал решительно Мак-Грегор, – и поговорим о двух вагонах с оружием, оплаченным этими деньгами.

– И этот предмет бесплоден, – сказал Эссекс.

– В таком случае бесплоден и ваш план так называемой федерации. К тому же курды уже сто раз слышали все это.

– Погодите-ка, – остановил Кэспиан собравшегося отвечать Эссекса. – Кого мы морочим, Гарольд? Правда заключается, Мак-Грегор, в том, что свинские, как эта, ситуации требуют свинских решений. Оружие достанется старому ильхану, потому что все здесь хотят этого. Чем пытаться шантажировать вас лживыми посулами, не лучше ли дать вам взглянуть в лицо правде?

И вместе с благодарностью к Кэспиану Мак-Грегор почувствовал, что вот и наступил конец целой эпохи в его жизни.

– Это все, что я хотел знать, – сказал он Кэспиану. – Так что, думаю, тема разговора исчерпана.

– Ну, ну, не ударяйтесь в обиду, – сказал Кэспиан дружеским тоном. – Поразмыслите над нашим предложением. При всей своей грубости и компромиссности оно более чем возместит вам эту горстку доставшихся ильхану скобяных изделий.

– Возможно. Но оно не отвечает чаяниям курдов.

– Согласен, высоким здесь не пахнет, – сказал Кэспиан. – Но по крайней мере мы предлагаем обделать дело с вашим Комитетом, если он согласится делать дело с нами. Это не так уж плохо, Мак-Грегор. Совсем не так уж плохо.

– На кази это не произведет впечатления, – возразил Мак-Грегор.

– Но почему же?

– Потому что вы предлагаете всего лишь «сайгонское» решение проблемы.

– Но погодите, – воззвал Кэспиан к здравому смыслу Мак-Грегора. – Вы сами видите какую-либо иную альтернативу для курдов? Спросите-ка самого себя честно.

– Не знаю… Но никакой курд не сочтет себя независимым, если над ним будет ваша направляющая рука, если ему и впредь придется подчиняться турецким или иранским законам, всегда подавлявшим его. Курды и слушать не станут таких предложений, и вы это знаете.

– О'кей. Пусть это не бог весть что. Луны мы не подносим на тарелочке. Это всего лишь начало.

Мак-Грегор потянулся к пустому бокалу, но, когда Мозель наполнил его, Мак-Грегор уже раздумал пить. Он бросил взгляд на Мозеля – вот тоже честный человек вроде Кэспиана. Все они, возможно, честные. Но так или иначе, решающим весом здесь обладает один Кэспиан, и приятно после всех этих долгих лет увидеть, как Эссекс наконец-то оттеснен и умален историческим своим преемником.

– Знаете ли вы, в чем коренной изъян вашего предложения? – сказал Мак-Грегор Кэспиану. – Вы рассчитываете, что курды сядут за один стол с волками – пожирателями кур, выклевывающих глаза детям, – процитировал Мак-Грегор по-персидски.

– Я и забыл это присловье, – засмеялся Кэспиан.

– Разве же не так?

– Конечно, так, – сказал Кэспиан. – Беда только, что вы все еще предаетесь мечтаниям, Мак-Грегор. Полная независимость курдов практически неосуществима. Предприятие в данный момент безнадежное, и вы знаете это не хуже меня.

– Да, но мы никогда с этим не примиримся, – сказал Мак-Грегор, чувствуя, что ему по душе этот американец, с ним можно говорить честно. – Проблема выходит за рамки практической.

– Так ли, этак ли, но вам бы стоило по крайней мере съездить с этим предложением к старине кази.

– Не могу, – покачал Мак-Грегор головой.

– Почему?

– Я знаю, что оно реально означает.

– Вы делаете ошибку, – убеждал Кэспиан. – Возможно, они его примут.

– Возможно. Но я в этом не участник.

– Взгляните трезво, – напирал Кэспиан. – Этим ли, другим ли путем, но мы добьемся своего. Нам нетрудно изолировать, запереть кази намертво в голых горах.

– Не будьте в этом чересчур уверены, – возразил Мак-Грегор. – Теперь им туго, но вы не сможете занять там каждую ложбину и каждый склон, даже располагая людьми ильхана.

– Есть и другие способы. – Кэспиан повернулся к Мозелю и спросил: – Где этот грек или кто он там?

– Одну минуту, – сказал Мозель, отворил боковую дверь, позвал. Явился «грек» – низенький и толстый головастый человечек явно не греческой наружности.

– Мосье, мосье, мосье, – закланялся он, как болванчик, на все стороны.

– Это Сулейман, – сказал Кэспиан, не глядя на Сулеймана. – Он один из подписавших соглашение о концессии, которую ваш Комитет предоставил компании «Леанко», он уплатил Комитету те деньги, розыском которых вы занимались. Вам о нем известно?

– Известно.

– Так вот, – продолжал Кэспиан, – мы купили у него долю участия в этом соглашении, дающую контроль над всей концессией. С соблюдением всех формальностей…

– Даже так? – проговорил Мак-Грегор.

– Да-аже так, – протянул с преувеличенным американским акцентом Кэспиан.

Мак-Грегор поднялся с кресла.

– Там у меня где-то плащ, – сказал он Мозелю.

– Но послушайте, Мак-Грегор, – сказал Эссекс. – Нельзя же так вот просто взять и уйти.

Мак-Грегор надел плащ.

– Уж извините, – повернулся он к Кэспиану. – Но нам с вами… Хотя что уж…

Мозель проводил Мак-Грегора к дверям, негромко сказал:

– Мне жаль, что оказалось невозможно избежать этого финала. Но вы держались стойко, Мак-Грегор. Очень стойко.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Когда Мак-Грегор сообщил Кэти, что дело кончено и он потерпел неудачу, Кэти глубоко вздохнула:

– Вот и слава богу. – А затем прибавила: – Все же правы китайцы. Если курдам когда-либо удастся изменить свое положение, то лишь в том случае, если они будут действовать собственными силами, без посторонней помощи. И твоя удача или неудача все равно мало что значит.

– Китай освободился, – возразил Мак-Грегор, – только после того, как японцы были разбиты с посторонней помощью, и помощь оказана была немалая.

– Ладно уж, – сказала Кэти. – Я не собираюсь начинать политический спор. И никогда не стану снова заводить об этом деле речь, раз с ним покончено.

Был восьмой час вечера, они одевались, готовясь ехать к Жизи Марго. Кэти подняла к свету чулок, требовавший пристального осмотра, но вместо этого пристально всмотрелась в мужа.

– Ведь ты с ним полностью покончил?

– Нет. Не совсем, – ответил Мак-Грегор после длинной паузы, решив быть честным до конца.

Она перестала одеваться, подошла к нему.

– Что же ты можешь теперь? Что тебе тут осталось?

– Не знаю еще, – ответил он. – Но мне это слегка напоминает обстановку во Франции. Весь народ на улицах, но у студентов с языка не сходит слово «революция», но положение остается в точности таким, как прежде.

– Не вижу, при чем тут Франция.

– Похоже, что все мы боремся с незримым противником, с каким-то недосягаемым врагом.

– Ты потерпел неудачу – и вопрос исчерпан, – сказала она твердо и опять занялась одеванием. – Упакуем чемоданы и вернемся в Лондон. Завтра же.

– Нет. Уехать я еще не могу.

– Но почему же? За что тут осталось цепляться?

– Не в цеплянии дело, а в том, что оружие еще в Марселе и достанется ильхану, если я просто уеду и брошу все. Не могу я…

– Нет, можешь, – прервала Кэти, натягивая и дергая чулок так свирепо, точно он был не из нейлона, а из стали. – Знаю я твои планы. Но ты и думать об этом забудь.

– У меня нет никаких планов, – заверил он.

– Им прекрасно известно, что задумал Таха, – предостерегающе сказала Кэти. – И ты не впутывайся, слышишь. Уж этого я не позволю.

– Пусть так, – сказал он. – Но я не вижу иного выхода.

Однако Кэти не намерена была вступать в дискуссию.

– Нет и нет, – отчеканила она. – И говорить об этом не хочу. Дело кончено, и не желаю я больше волноваться.

– Хорошо, – сказал он и, сойдя вниз, стал дожидаться Кэти во дворе. Там, в бывшей конюшне, в железной бочке, у Сеси хранилось полсотни литров нормированного бензина, и Сеси занята была сейчас переливанием его через трубку в бак.

– Тьфу, гадость, – выплюнула она попавший в рот бензин.

Она все еще отплевывалась и откашливалась, когда Кэти сошла к ним.

– Ей бы мальчишкой быть, – сказала Кэти Мак-Грегору.

– Ничего, и девчонкой сойдет, – ответил он, понимая, что лучше поддерживать нейтральный разговор, подстраиваться к Кэти.

Сеси повела машину пустыми левобережными улицами. Вид у них был по-прежнему осадный, ждущий катастрофы; весь район был точно пустырь после ярмарки. Ветер мел мусор и бумажные клочья по воскресным бульварам, народ бродил, сбивался в спорящие кучки, как бы не зная, на что решиться и чего ожидать.

– Я буду в мастерской у себя, – сказала насупленно Сеси, и «ситроен», фырча, скрылся. Сеси была сердита – она из-за них задержалась, а ей не терпелось вернуться в свой collectif, притом Сеси видела, что отец и мать держатся друг с другом молчаливо-настороженно, а это, считала Сеси, зря и глупо.

В доме на улице Жана Гужона у клетки лифта их встретила Жизи. Поднеся руку к своему освобожденному от грима лицу, Жизи сказала Мак-Грегору:

– Видите?

На Жизи было простое черное платье, в оторочку которого, в раскос, в линию талии было вкроено и вшито целое состояние. Приложившись щекой к щеке Кэти, Жизи взяла Мак-Грегора под руку и, поднимаясь в свой японский салон, шепнула ему по-английски:

– Этот ужин – не моя затея. Я не терплю французского трапезованья сообща. Это Ги затеял – он хочет, чтобы все вы остались друзьями, несмотря на то, как они сегодня с вами поступили. Ги говорит, что хочет сгладить. Но я им не верю. Глядите. К нам идет мой муж.

Аристид Марго был сухопарый, слегка алкоголической наружности француз с прищуренно-внимательным взглядом и походкой враскачку. Он небрежно пожал руку Мак-Грегору, а затем новоприбывших присоединили к остальным гостям: к Мозелю, лорду Эссексу, Кюмону и мадам Кюмон. Перед ними стояли уже бокалы с коктейлями; Жизи усадила Кэти между супругами Кюмон, а Мак-Грегора – рядом с Мозелем. Горничная внесла на подносе бокал с сухим мартини, но Жизи сказала ей:

– Мосье не будет пить мартини. Налейте ему вермута.

Мозель поднял брови. Эссекс вынул изо рта незажженную новую трубку.

– Я вижу, Жизи оберегает вас от злого джинна, – сказал Эссекс.

– Видимо, да, – отозвался Мак-Грегор.

Девушка поставила на столик перед ним рюмку вермута, и Мак-Грегор молча стал слушать, как французы толкуют о своей раздираемой распрей стране. Он слушал Кюмона, Мозеля, слушал сипловатый голос Аристида Марго и думал о странных и разных личинах Франции. Каждый говорит о Франции, и устами каждого Франция говорит о себе. Армия, по их словам, взяла Париж в кольцо. Миттеран – глупец. Мендес-Франс ждет, когда ему подведут белого коня.

– От коммунистов все зависит, – говорил Кюмон.

– Но почему такую роль играют студенты? – допытывался Эссекс.

– Потому что они уже годами борются за реформу нашей архаической системы высшего образования, – отвечал Мозель.

Жизи пригласила к столу, и Мак-Грегор увидел, что опять взят ею под защиту. Она посадила его справа от себя. Напротив был помещен Эссекс, дальше – Кэти, Кюмон и с краю Аристид Марго, а по эту сторону стола – мадам Кюмон и Ги Мозель. Марго молчал со скучающим видом.

– Я Кэти с Ги рассадила, им придется вести разговор через весь стол или совсем не говорить друг с другом, – шепнула Жизи.

– Кэти не из слабеньких, – ответил Мак-Грегор. – Не беспокойтесь о ней.

Для начала подали авокадо, и Жизи вонзила свою заостренную ложечку в этот тропический плод, точно в кусок дерева.

– Кэти тоже нуждается в защите, – сказала Жизи. – Именно присутствие мужчины действует всегда растлевающе. Вам бы вернуться в Лондон, увезти ее отсюда.

– Не могу. Должен задержаться пока в Париже.

– Только прошу вас, не слишком задерживайтесь. Я чувствую: Ги приготовился к чему-то.

Она говорила, подавшись к Мак-Грегору, ограждая его глазами, лицом, телом, а остальных гостей полностью оставив без внимания. Мак-Грегор покосился на Эссекса – тот беседовал с бронзово-загорелой женой Кюмона, а сам заинтригованно глядел на Жизи. Мак-Грегор понимал: Эссексу хочется выяснить, высмотреть, что общего между ним и этой недоступной французской красавицей. Как на всякого увидевшего Жизи, на Эссекса сильно подействовала ее необычная красота, и он недоумевал – почему Мак-Грегору оказано такое предпочтение?

– Сейчас они вас станут мучить, – говорила Мак-Грегору Жизи. – Будьте начеку.

– Незачем им, теперь уже ничего не осталось, – ответил Мак-Грегор.

– Найдут что-нибудь, -сказала Жизи. – Они ждут лишь момента, паузы. А вы не давайте им, говорите со мной. Говорите.

– О чем же? – усмехнулся он.

– Все равно о чем.

– У персов есть пословица: «Говоренье говоренья ради делает человека слабей бабочки».

Жизи рассмеялась.

– Вон мой муж сидит, молчит. Его-то бабочка с ног не собьет… Представляю, как вы будете рады уехать от дурацкой нашей здешней жизни, – обвела она жестом стол.

– Напрасно вы, Жизи, – сказал Мак-Грегор. – Слишком вы к ним суровы.

– Вам не понять, – ответила Жизи. – Завтра я все это кончу. Вы убедили меня. Я сразу поняла, что вы меня убедите.

Мак-Грегор видел, что Эссекс без зазрения совести ловит ухом их разговор.

– Чем же я мог вас убедить? – спросил Мак-Грегор.- Какими словами?

– Без всяких слов. Вам я верю, этого достаточно. Завтра я и с этим распрощусь. – Длинными пальцами она коснулась своих искусно уложенных волос.

– Неужели обрежете? Что вы, Жизи!

– Нет, просто никаких больше куаферов и укладок. Никаких, никогда. Да мне их и не надо, правда ведь?

– Правда. Хоть остригитесь вовсе – все равно останетесь такая же.

Жизи порывисто протянула руку, тронула его обрадованно за рукав.

– Как восхитительно слышать это от вас. А от другого было бы противно.

– Но ведь это правда, – сказал он.

– О чем вы там беседуете? – спросила наконец Кэти, и Мак-Грегор очнулся.

Все за столом повернули головы: ждали, что он скажет. А он уперся взглядом в рыбу, лежавшую перед ним на тарелке. Как она сюда попала? И где несъеденное авокадо?

– Беседуем на политические темы, как и все здесь, – отозвалась Жизи.

– О чем же именно? – спросила Кэти.

– О моих политических убеждениях.

– Вот не знал, что у тебя они есть, – проговорил Аристид Марго.

– Не глупи, Аро.

– А кто вы по убеждениям, Жизи? – полюбопытствовала Кэти.

– Жизи, как и ее брат, роялистка, – добродушно промолвил Кюмон.

– Ни в чем я на Ги не похожа, – возразила Жизи. – Ни в чем решительно.

– Жизи абсолютно вне политики, – пояснил Ги. – И прежде и теперь.

– Вовсе нет. Но я, во всяком случае, не роялистка, как все вы.

– Tiens! Тогда за кого же ты была на прошлых выборах?

– Не за де Голля.

– Месяц тому назад, Жизи, ma chere, вы осуждали Кон-Бендита, – напомнила мадам Кюмон. – Разве это не голлистская позиция?

– Не смешите меня, Мари-Жозе. Мне противен Кон-Бендит. Да и кому он приятен? Но дело в том, что все вы рядитесь в политические тоги, а я хожу нагишом.

– Очаровательный наряд, – сказал Эссекс, – и я уверен, что Мак-Грегору он нравится.

Все засмеялись, и Мак-Грегор понял, что Жизи отвлекала от него общее внимание, а Эссекс намеренно опять нацелил на него разговор.

– Сам-то Мак-Грегор не гол политически, – сказал Ги Мозель. – Английские нонконформисты, приверженцы шотландской знаменитой камеронианской ереси, всегда морально ангажированы.

– Нет, нет, – запротестовал Эссекс, – Мак-Грегор в душе презирает политику. Не правда ли, Мак-Грегор? Ну-ка. Отвечайте нам.

– Я отнюдь не презираю политику, – сказал Мак-Грегор.

Слушатели молча ожидали продолжения.

– И это все, что мы от вас услышим? – спросил Кюмон. – Ну а…

– Я политику не презираю, – твердо повторил Мак-Грегор, стараясь сохранять спокойствие. – И все вы прекрасно это знаете.

– Требуются объяснения, Мак-Грегор, – сказал Эссекс. – Не отмалчивайтесь!

– Что вы такое говорите! – почти закричала на Эссекса Жизи. – С какой стати ему давать здесь объяснения?

– Но ведь слова – не пустой звук, Жизи, и требуют обоснования, – сказал Эссекс, неожиданно для себя вынужденный перечить прелестной женщине и огорченный этим.

– Еще Паскаль сказал, что честному человеку всегда лучше молчать о своих политических взглядах.

Мозель уронил нож и вилку на тарелку.

– Жизи! Ничего подобного Паскаль не говорил, – укорил он сестру.

– Ну, значит, Ламартин.

– Чепуха.

– Да кто бы ни сказал, какая разница?

– Разницы никакой, дорогая, – мягко сказал Эссекс. – Я пытаюсь лишь выяснить политическую позицию Мак-Грегора. Как-никак в Париже теперь воздух насыщен политикой.

– Мак-Грегор делает то, что должен делать, – ответила Жизи Эссексу. – И в этом его позиция.

– Что же именно он делает? – спросил с улыбкой Эссекс.

– Делает то, чего вы не можете, – ответила Жизи. – Уж это ясно.

– То есть турок стреляет? – весело уточнил Эссекс.

– Что ж! – презрительно сказала Жизи. – Если стреляет, то не промахивается и не болтает об этом потом до одурения.

– И тем не менее, – возразил Эссекс, явно задетый за живое, – такие вещи требуют объяснения. Вы согласны, Мак-Грегор?

Жизи не дала Мак-Грегору ответить.

– Всякие объяснения на званых ужинах неминуемо сводятся ко лжи, – отчеканила она.

– Вот и дайте ему лгать самому за себя, – возразила ей Кэти, и Жизи встрепенулась, готовая оборонять Мак-Грегора даже от Кэти, защищать его всем своим арсеналом копьевидных пальцев, разгримированных век и быстрых узелков французской речи. Но Мак-Грегор опередил ее.

– Я, собственно, не знаю, о чем тут спор, – обратился он к Эссексу.

– О тебе, милый, – не без ехидства проговорила Кэти. – А ты и не слушаешь?

Опять все засмеялись, кроме Марго, проявлявшего полное невнимание.

– Не давайте им объяснений, – сказала повелительно Жизи. – Никаких и никогда.

– Но скажите на милость, зачем ему ваша защита, Жизи? – воскликнула Кэти. – У него есть собственный язык. Айвр сам за себя может постоять.

Подали тушеную говядину – поставили перед каждым изящную, плотно закрытую медную кастрюльку, еще скворчащую от тугого жара.

– Они просто дразнят меня, Жизи, – сказал Мак-Грегор. – Пусть их.

– Я отнюдь не дразню, – заверил Эссекс. – Я вполне серьезно спрашиваю.

– О чем?

– Я не шутя хотел бы знать, как происходит в вас деление на половину восточную и половину западную. Или, скажем, на ученого и на истребителя турок. Какая из этих вечных половинок выражает вашу суть, Мак-Грегор? В частности, какая ваша половинка займется теперь вагонами с оружием для курдов? Что вы предпримете? Ведь вы как-никак затем и приехали в Европу.

– А что я должен предпринять?

– Этот вопрос не вы мне, а я вам адресую. И ваш ответ даст нам ключ к вашим действительным взглядам.

Мак-Грегор посмотрел на Кюмона, опять на Эссекса.

– Вагоны у нас отняты. Вы об этом позаботились, – сказал он Эссексу. – Это ваших рук дело.

– Моих?

– Ваших или Фландерса. Что одно и то же. И говорить тут больше не о чем, – сказал Мак-Грегор, подавляя в себе гнев.

– Но поскольку кое-кто из ваших курдских друзей замышляет взорвать вагоны, то не поделитесь ли вы с нами этим планом?

– Я ничего о нем не знаю, – сказал Мак-Грегор, – а если бы и знал, то вряд ли стал бы здесь разглагольствовать. Так что делиться мне нечем.

– Рад слышать,- сказал Кюмон с усмешечкой, и Жизи опять вскипела:

– Правда не на их, правда на вашей стороне. Не говорите им – ничего и никогда.

– Но, Жизи, – резко вмешалась Кэти. – Ведь Айвр и не может сказать то, чего не знает. Он ничего не знает о вагонах.

– Лично мне, – сказал Кюмон, – все равно, что вы сделаете с этим злосчастным грузом оружия, но только, прошу, никаких эксцессов на французской земле.

Тут бы разговору следовало и кончиться – по виду Жизи все поняли, что продолжать сердить пантеру в клетке опасно. Но Эссекс упорно не желал расстаться с темой.

– Насколько я могу судить, – сказал он Мак-Грегору, – вам остается либо принять меры к ликвидации вагонов, либо возвратиться в Иран с поджатым хвостом.

Мак-Грегор уже дважды обжег себе язык горячим мясом; он сосредоточился всецело на своей вилке, а окружающие ждали, как он будет защищаться.

– Вы совершенно правы, – сказал он Эссексу.

– Ах, но это смехотворно, – сердито вскинулась Кэти. – Айвр даже и не думает возвращаться в Иран. С Ираном навсегда покончено.

– Разве? Неужели?

– Мы остаемся жить в Европе, и говорить тут не о чем, давайте переменим тему.

Жизи сделала вид, что поражена известием.

– Да вы шутите, Кэти!

– Нисколько не шучу.

Кюмон поднял бокал с бургундским.

– Итак, за окончание увлекательного и романтического эпизода!

И опять на этом разговор следовало бы кончить, но Эссекс, видимо, твердо решил защитить от Мак-Грегора что-то свое жизненно важное, глубоко личное.

– Я двадцать с лишним лет знаю Мак-Грегора, – произнес он, – и знаю, что не в его привычках так легко уступать.

– На этот раз он уступит, – сказала Кэти.

– Полно, Кэти. Вот и вы тоже боитесь дать ему говорить за себя, – сказал Эссекс.

– Кэти информировала вас правильно, – сказал Мак-Грегор. – Мы остаемся в Европе.

– И давайте переменим тему, – повторила Кэти. – Зачем касаться наших домашних дел?

– Грешен – и приношу извинения, – сказал Эссекс.

– Да, грешны, – сказала Кэти. – Вы словно испугались, как бы Айвр в чем-то не победил вас наконец.

– Все вы, я вижу, глупите… – начала Жизи. Но Мак-Грегор тронул ее за локоть, и она, вскинув плечами, сказала: – Не думаю, чтобы черта уже была подведена. И Ги не думает. Он говорил мне.

– Ничего я тебе не говорил, – жестко сказал Мозель. – И черта подведена – по крайней мере разговор наш окончен. Довольно, Жизи.

– Приказание Кэти, – насмешливо шепнула Жизи Мак-Грегору. А тот, обведя Мозеля, Кюмона, Эссекса медленным взглядом, решил уже, что завтра разыщет Таху и наметит вместе с ним самый действенный план уничтожения вагонов.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Но Таха исчез. Ни Эндрю, ни Сеси не знали, где он. Его не оказалось и у курдского студента-медика, где он приютился; Мак-Грегор побывал там на следующий день, но узнал от медика лишь то, что Тахи нет в Париже. Не выяснил Мак-Грегор ничего толком и у курдов, продававших брошюрки в запруженном народом внутреннем дворе Сорбонны.

– В Женеву уехал, по-моему, – сказал один.

– Да нет. Готов поклясться, он в Париже, – опроверг другой.

Догадываясь, что Таха в Марселе, Мак-Грегор вернулся домой к двум часам дня, к последним известиям. Если Таха уже взорвал вагоны, то, быть может, сообщат по радио. Но известия были заполнены одним: политическим кризисом, охватившим страну. В Тулузе нет хлеба, Гавр объят забастовкой, и двадцать тысяч рабочих устроили шествие к центру города, французские футболисты отказались признавать государственные органы руководства спортом, по всей Франции бастует теперь девять миллионов человек. Ожидается, что сегодня на стадионе Шарлети на студенческом митинге объявит наконец свою позицию Мендес-Франс.

Когда Мак-Грегор после обеда вышел прогуляться по гравию двора, из каретника прошаркал шлепанцами Марэн и подал ему конверт.

– Под воротами нашел, – сказал Марэн.

В конверте была записка на персидском языке от Тахи, назначавшего Мак-Грегору встречу. В Сорбонне, в пять часов, под статуей Виктора Гюго. По очень важному делу.

Мак-Грегор не стал возвращаться в дом объявлять Кэти, куда уходит, а торопливо вышел со двора и, лишь дошагав до улицы Вано, вспомнил не без удивления, что за воротами ни на кого не наткнулся. Видимо, они уже так уверены в победе, что сочли дальнейшее изматывание и провокации лишними, оставили его в покое.

Пройдя по безлюдной улице Ренн, он взял наискосок к Сорбонне, через сад. Во дворе Сорбонны ему пришлось проталкиваться сквозь толпу студентов, шумевших, споривших, теснившихся у сотни размещенных вдоль стен книжных лотков, – у каждой фракции свой лоток. Он подошел к статуе Гюго и увидел в сгибе локтя у каменного старика красный флаг. Терпеливо дожидаясь на ступеньках, Мак-Грегор смотрел, как среди двора группа революционных студентов предает что-то сожжению.

– Дядя Айвр!..

Вид у Тахи усталый, но в глазах по-прежнему затаена насмешка, адресованная всему, что духовным калибром мельче его, и даже потрепанная одежда все больше начинает смахивать на небрежное облаченье борца за идею.

– Мне сказали, тебя нет в Париже.

– Да, я уезжал… Вот что. Давайте, дядя, пройдем через зал, чтобы, если за вами наблюдают, сбить их со следа.

Он повернулся, быстро прошел через двор в здание, а Мак-Грегор за ним – в шумный старый Большой амфитеатр, до отказа набитый бунтарями-студентами, иностранцами, зеваками, агентами полиции. На возвышении, у видавшей виды кафедры, сидел бородатый студент в бордовом джемпере, держа микрофон и сося сгущенное молоко из тюбика. Он прокричал в микрофон:

– А теперь зачитаю вот это. – (Взмахнул листом бумаги с гектографированным текстом.) – Эту декларацию только что выпустил Комитет Разгневанных, она гласит (Тут бородач далеко отнес от глаз руку с текстом.): – «Революция кончается, как только становится необходимо жертвовать для нее собой. Говорить о революции и классовой борьбе… – (он метнул на слушателей многозначительно-сердитый взгляд, проорал: «Требую тишины!») – …вне четкой связи с повседневной жизнью, без понимания того, что и в любви содержится ниспровержение, а неприятие принуждения заключает в себе утверждение, могут лишь живые мертвецы». Подписано Комитетом Разгневанных, а также Интернационалом Ситуационистов.

Аудитория забурлила. Мак-Грегор с Тахой незаметно пересекли зал, вышли под темные своды. Вооруженный дубинкой студент, знакомый Тахи, пропустил их вниз, в подвальный этаж. Они сошли по неметеным ступенькам, направились грязными коридорами мимо ротатора, пощелкивающего, пошлепывающего, выдающего листы печатной продукции (стены коридоров были сплошь ею оклеены), мимо уборных и статуй и наконец очутились в большом чулане – в сорбоннском морге для мебельного хлама, старых книжных шкафов, столов, стульев и никому не нужных бюстов забытых ученых. Таха закрыл дверь и подпер ее стулом, включил свет, достал из пиджака какие-то бумаги.

– Ну как, дядя, – проговорил он со своей сухой усмешкой,- удалось вам убедить их?

– Нет, – ответил Мак-Грегор. – Вагоны, как и деньги, достались ильхану. Мне ровно ничего не удалось.

– Я знал, что этим кончится, – сказал Таха, дернув плечом.

– Это ты так или действительно знал?

– Знал, конечно. Да и все знали.

– Тогда у тебя, полагаю, есть какой-то свой план действий, – сказал Мак-Грегор.

– В каком смысле план?

– Не знаю. Тебя спрашиваю.

– План у нас, конечно, есть. А вы готовы, значит, нам помочь?

– Что ж, – сказал Мак-Грегор. – Ничего другого мне теперь не остается.

Таха поглядел пристально.

– И вы согласны полностью на то, о чем мы просили вас?

– Нет.

Таха коротко усмехнулся.

– Но я сделаю все, что в пределах разумного, – сказал Мак-Грегор. – Так что не надо иронии, Таха.

– Наконец-то вы к нам прислушались, – сказал Таха.

– Допустим.

– Но вы согласны теперь с нами…

– Нимало не согласен, – прервал Мак-Грегор. – Понимай это скорее как жест отчаяния, поскольку я ничего не смог сделать. А что-то сделать надо.

На лестнице, ведущей в подвальный этаж, зашуршали по мусору шаги. Кто-то толкнулся в дверь.

– Занято! – крикнул Таха по-французски. Шаги ушли.

Сев за старый железный стол, Таха развернул вынутые бумаги.

– К сожалению, теперь поздно – насчет вагонов вы уже не сможете помочь, – сказал он севшему рядом Мак-Грегору. – Их опять перегнали на новое место.

– Так я и думал. А куда именно?

– В Тулонский порт.

– Тулон – порт военный, – сказал Мак-Грегор. – Туда вам не проникнуть.

– Может, нет… может, и да…

Таха пододвинул Мак-Грегору бумаги, и тот пробежал глазами тусклые, на папиросных листках, копии грузовых манифестов и погрузочных инструкций, данных портовыми властями капитану греческого судна «Александр Метаксас».

– Груз доставят в Эшек, турецкий черноморский порт. А оттуда переправят ильхану сушей.

– Через Турцию?

– Ну да. Теперь вам ясно, что за старый пес этот ильхан? Какой курд не побрезгует иметь дело с турецкими чиновниками? А теперь они ильхану оружие дадут переправить.

– Трудно этому поверить, даже когда речь идет об ильхане. Верны ли твои сведения, Таха?

Таха подергал, колюче нащетинил свои жесткие усики. Он никогда не тратил времени на горькие излияния – не давал себе такой поблажки. Но сейчас горечь едва не прорвалась наружу. Он сдержался, однако; опять усмехнулся.

– Разве способны курды держать язык за зубами? Вы не знаете этих женевских курдов, это сборище болтливых дураков, бегающих за Дубасом как собачки.

Мак-Грегор знал: сейчас Таха что-то еще предложит, попросит о чем-то, что-то затеет.

– Ваша помощь нам нужна не здесь, а на другом конце маршрута, – сказал Таха.

– В Турции?

– Нет. Я имею в виду кази и Комитет.

– Неужели вы хотите, чтобы я снова туда…

– А вот слушайте, – сказал Таха. – Нам известно, что оружие повезет через Турцию сам Дубас. По новой дороге Эшек – Шахпур. Причем проследует в Иран долиной реки Котур. Там-то мы и хотим устроить ему засаду.

– А какими силами? С полудюжиной студентов? – сказал Мак-Грегор. – Ведь ильхан соберет там в долине всех своих вооруженных людей до единого.

– Вот потому нам и нужна ваша помощь.

– Чем же я могу помочь?

– Вы поезжайте, уговорите кази и моего отца, чтоб напали на ильхана и не дали ему выйти навстречу Дубасу – чтобы отвлекли ильхана.

– Они и слушать меня не станут, – возразил Мак-Грегор.

– Но почему же?

– Потому что именно того и хотят европейцы: стравить опять курдов с курдами. Мне ни за что не убедить кази. Оттого он и прячется в иракских горах, что избегает столкновений с ильханом.

– Вы сможете уговорить наших, – стоял на своем Таха.

– Нет, не смогу. И так или иначе, они слишком слабы сейчас для такой крупной операции. Они там вконец измотаны, Таха.

– Но послушайте, дядя Айвр. Они прекрасно знают, что если ильхан получит это оружие, то перебьет нас всех запросто, как мясник режет коз. Какой же у нас тут выбор? Ну, сами скажите…

Мак-Грегор ощущал, как гнетуще действует на мозг этот грязный чулан. Сверху из зала невнятно пробивались сквозь потолок бунтарские крики и возгласы.

– Ты прав, пожалуй, – сказал Мак-Грегор. – Разумеется, прав. Но только почему ты думаешь, что они меня послушают и атакуют ильхана? Я ведь не солдат и не курд.

– Кази доверяет вам не меньше, чем моему отцу. Если вы объясните кази обстановку, он поймет. По сути, вы один способны убедить их.

– Я не согласен с тобой. Да и что, по-твоему, они там смогут сделать? Атаковать автоколонну?

– От них требуется одно: с помощью всех наличных сил отвлечь ильхана, связать ему руки на те два дня, когда грузовики будут проходить район границы. Остальное сделаем мы. Детали согласуем на месте. План проще простого.

– Для тебя-то, может, и просто… – начал Мак-Грегор и не кончил.

– Я знаю, дядя. Знаю, как для вас непросто.

– Знаешь ли? Сомневаюсь.

– Тетя Кэти будет против. Это мне отлично известно. Она запретила Сеси общаться со мной, а теперь запретила и Эндрю. Но даже и тетя Кэти поймет.

– Понять-то поймет, но отношения не изменит. Ей омерзело насилие, Таха, и винить ее нельзя.

– Само собой, – дернул плечом Таха. – Уж это привилегия европейцев. Вот и французы тоже. – Таха указал глазами на потолок. – Насилие. Не насилие. Для них все это интеллектуальная игра. Но для нас – не игра, дядя.

– Именно потому что тетя Кэти понимает всю серьезность дела, она и будет глуха теперь к доводам, – сказал Мак-Грегор, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

– Но ведь это вы в последний раз. А после поедете себе домой и сможете забыть о нас на всю остальную жизнь.

– А что останется от моей жизни без семьи? – проговорил Мак-Грегор. Прислушался к шагам, доносившимся сверху. Окинул взглядом помещение. Не место для ломающих судьбу решений этот угрюмый чулан. Но где оно, другое место? Парадные паркеты – не для него; ему открыт лишь черный ход и тусклые подвалы. – Ладно, – сказал он. – Еду, так уж и быть. – Он поглядел на объедки в углу – следы пребывания катангских наемников, нашедших здесь у студентов приют. – Другого выхода, видимо, нет. Я, во всяком случае, не вижу.

– Ну, поздравляю! – сказал Таха по-курдски.

– Не поздравляй и не вербуй, – сказал Мак-Грегор. – Раз из-за моей неудачи так вышло, то приходится мне как-то поправлять положение. И это все, что меня тут интересует.

– Повлиять на исход вы никак не могли.

– Возможно, если бы я действовал умнее…

– Не в вас дело, – усмехнулся Таха.

– Так или иначе, но теперь моя забота лишь о том, чтобы не дать ильхану завладеть этим оружием. Здесь все так уверены в успехе ильхана, что для меня разрушить их игру теперь – вопрос чести.

Таха убрал от двери стул, и они направились наверх, к выходу, по шершавому от сора камню коридоров. Выйдя из-под сводов на резнувший глаза дневной свет улицы, они увидели кучку студентов – четырех девушек и двух парней – под транспарантом, гласившим, что группа идет отбивать у полиции здание почты на улице кардинала Лемуана. Мак-Грегор с Тахой постояли, поглядели, как студенты шагают с красным флагом.

– Идут под полицейские дубинки, – сказал Таха.

– Тем не менее цель их будет достигнута.

– Какая цель? Что они, воображают – здесь Смольный, а Кон-Бендит – Ленин?

– Однако храбрости им не занимать.

– И Ахмеду Бесшабашному тоже не занимать храбрости, – ответил Таха, идя по бульвару Сен-Мишель в сотне метров позади студентов. – Но Ахмед – известный курдский шут гороховый, и в нем примерно столько же настоящей революционности, сколько в этих студентах.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Возвратясь домой, Мак-Грегор с удивлением увидел, что в кабинете у телевизора, который Кэти взяла напрокат, сидит Жизи Марго. Передавали репортаж о митинге на стадионе Шарлети, заснятый «желтым» оператором. Мак-Грегор вошел – Жизи взглянула на него и снова на экран, точно ей хотелось того и другого сразу. Затем выключила телевизор.

– Не понимаю, почему анархисты ходят в черном, – сказала Жизи.

– Это их традиционная форма, – сказал Мак-Грегор. – Почему бы им не ходить в ней?

– Но ведь они против форм и традиций.

Мак-Грегор выжидательно молчал; Жизи сказала:

– Я приехала за вами, едемте ко мне.

– Мне надо дождаться Кэти,- сказал он.

– Нет, не надо, – сказала Жизи и вышла в холл, и Мак-Грегор волей-неволей последовал за ней.

– Но погодите, – сказал он. – Мне в самом деле нужна Кэти.

– Ее нет. Они с Ги улетели в Канн. На его самолете. Тетя Джосс, мы уходим! – крикнула она в глубину холла.

– Хорошо, Жизи, душенька.

Взяв под руку, Жизи потянула Мак-Грегора к выходу.

– Не тревожьтесь. К утру они, наверное, вернутся.

Кэти позвонила мне, сказала, что весь день пыталась разыскать вас по телефону. Не знает, где вы. Просила передать вам, что они в Канне. И накормить вас просила – Кэти знает, что я это сделаю avec empressement (с готовностью, с охотой (франц.)).

У дверей Мак-Грегор уперся.

– А она не сказала, зачем они отправились в Канн? – спросил он, ощущая на локте теплые пальцы Жизи.

– Они с Ги явно заняты чем-то серьезным. Иначе бы не улетели так. Но я ведь вас предупреждала…

Он неуклюже поправил галстук; Жизи сняла с вешалки его плащ.

– Знаю только, что устроил все Ги, – продолжала Жизи. – И затею свою они уже несколько недель обсуждают.

– Но погодите, – опять остановился он. – А Сеси?

– Сеси уехала к себе в мастерскую – за всем своим имуществом. Днем она участвовала в демонстрации, снова была задержана, и полиция велела ей завтра к вечеру покинуть Францию. И на сей раз Кэти не захотела, чтобы Ги хлопотал за Сеси.

– Бог мой, что это творится… А Эндрю где? Он должен бы уже прийти из города.

– Тетя Джосс скажет ему, где вы. И Эндрю с Сеси, если захотят, тоже явятся ко мне следом за вами. Так что, пожалуйста, без возражений.

Он не стал дольше противиться, надел плащ. Сойдя во двор, она остановилась у подножия лестницы, на свету.

– Вы и не взглянули еще, – сказала она, приблизив лицо и указывая на свои волосы. Он поглядел – с волос смыто и устранено все парикмахерское, и они теперь ворохом осенних листьев венчают осеннюю прелесть ее лица, поражающую даже при этом бледном свете. Жизи подняла пальцы, демонстрируя, что начисто остригла ногти.

– Ну как? – спросила, стоя к нему вплотную.

– Д-да, я заметил, – сказал он растерянно, ибо, сдирая с себя красоту, Жизи становилась лишь прекрасней.

– Ну нет, не заметили. И это в вас и хорошо, что не заметили. А теперь, отбросив оболочку, буду учиться не думать о себе. Как вы. – Они вышли за ворота, сели в ее «рено», и Жизи продолжала сдержанно-рассудительным тоном: – Начало у меня, конечно, получилось глупое, и даже очень, но как начать иначе, я не знаю.

– Нет, – сказал Мак-Грегор. – У вас хорошо получилось.

– Это потому, что вы раскрыли мне суть самоотречения, – сказала Жизи. – Теперь я понимаю…

Мак-Грегор старался не слишком приглядываться к тому, как Жизи лавирует в потоке машин.

– Какой уж я вам учитель, Жизи, когда я сам не верю в самоотречение.

– Вам и незачем. Оно у вас врожденное, вся ваша жизнь насквозь им пронизана.

Он ничего не сказал. Снова они поднялись в сверкающую кухню – чинно и рядом, как буржуазная супружеская пара, отпустившая на вечер прислугу.

– Как же им удалось улететь? – спросил он. – По-моему, все аэропорты закрыты.

– Частные взлетные полосы в Орли работают, и аэродром под Манделье открыт.

– А он так просто может взять и улететь из Парижа, когда тут все под угрозой?

– Интересам Ги ничто не угрожает, – сказала Жизи, накрывая на стол. – Ни сейчас, ни в будущем. Не спрашивайте о них больше. Они вернутся. Вот единственное, на что вы твердо можете надеяться, – единственное. Но пусть это вас не огорчает.

– Непонятные вещи творятся, – проговорил Мак-Грегор.

Жизи поставила перед ним тарелку с семгой, коснулась пальцем фарфорово-чистой кожи его щек.

– Как чудесна эта чистота, – сказала она. – Разве не жаль, что люди так легко ее теряют, так охотно с ней расстаются? А зачем? Какая уж такая чудо-радость в нечистоте?

Мак-Грегор попытался заняться едой и не смог.

– Жизнь в наши времена, по-видимому, сводится к постепенному и безвозвратному расставанию с тем, что тебе дорого, – сказал он.

– Пусть так, но не смейте говорить жалкие слова.

– Отчего же?

– Оттого что вы – хранитель врат. Вы тот, кому навеки охранять la forteresse de la vie (крепость жизни (франц.)). Что угодно делайте, только не смейте впадать теперь в отчаяние. Слушать не желаю от вас жалких слов.

– Вы придаете мне преувеличенное значение.

– Напротив, это вы себя недооцениваете.

– Да нет… Какая уж во мне сила? И какую там крепость жизни я охраняю?

Она встала, подошла сзади, коснулась его плеч легким касаньем рук, но он сидел, не оборачиваясь к ней.

– Попытка ведь не пытка, – проговорила Жизи. – У нас так хорошо бы получилось. От меня бы вам не было ни обид, ни огорчений никогда.

Он сидел неподвижно, положив ладони на стол.

– Бесцельно это, Жизи.

– Но разве у всего должна быть цель? Да и предательства тут нет – если вас тревожит эта мысль.

– Как же так нет?

– Теперь ведь между вами не осталось ничего такого, что можно было бы предать.

– Не знаю, – произнес он. – У меня осталось, и зачеркнуть это я не могу. Иначе всему гибель.

– То есть вы не хотите поверить, признать мрачную правду.

– Я верю. И мрачному и светлому. Но тому и другому – лишь наполовину.

– А знаете, в чем вся беда у вас с Кэти?

– Не надо об этом, Жизи.

Жизи сняла руки.

– И верно, не надо. Да я и сама не хочу об этом. Ну, раз вы ужинать не собираетесь, то я повезу вас сейчас за город.

– Сейчас?

– Ехать недалеко. Движения на дорогах никакого. Я позвонила сторожу, мосье Моро, чтобы не запирал там калитки.

Жизи надела жакет. Они спустились по винтовой лестнице. В машине Мак-Грегор спросил ее, куда они едут.

– В Пор-Рояль-де-Шан, – ответила она и включила стартер.

Зачем они туда едут, он спрашивать не стал. Жизи повела свой «рено» по оголенным улицам города без полиции, надзора, управления. Париж был размыт сумерками, открыт всем ветрам. Миновали мост Сен-Клу, на дорожных указателях мелькнуло «Мант», и под колеса легла Западная автострада. Жизи держала курс и скорость твердо, как пилот на важном боевом вылете. Свернув затем с автострады, взяли слегка назад к Версалю, и в лесистой долине Жизи остановила машину. Вокруг синел прозрачный сумрак французской загородной ночи. Шли лесом, пока справа и слева не очертились смутно здания. Войдя в калитку, Жизи остановилась. Тут с четырех сторон сплошной оградой вставали липы.

– Что здесь? – спросил он.

– Некогда здесь был монастырь Пор-Рояль, – ответила Жизи. – В семнадцатом столетии в этой обители цистерцианок жили еретики-янсенисты под заботливой опекой преданной аббатисы – Марии-Анжелики.

В темноте были видны только обступившие их липы; влажная ночь кропила землю звездной росой.

– Почему вы привезли меня сюда? – спросил он.

– Я хотела показать вам мое заветное, чего не показывала никому. Да и зачем им? Они бы не поняли. А я этот уголок с девичества, с детства люблю и понимаю душой.

– Вы янсенистка? – спросил Мак-Грегор.

– Нет. У меня не так совесть устроена. По-моему, я августинка – по существу, и сам Янсен был августинцем. Но не в этом дело, а в том, что Мария-Анжелика до конца была с ними. До конца пеклась о пор-рояльских доблестных мужах; hommes de valeur – так их называли. В их числе был Паскаль. По настоянию иезуитов король сжег Пор-Рояль дотла, сровнял с землей. Но аббатиса до конца была верна им.

Невидимый монастырь молчал. Откуда-то из придорожного кафе или гостиницы доносилась поп-музыка – но шла поверху, не касаясь. А здесь, в отдалении от мира, Жизи отчаянно пыталась раскрыть свою душу Мак-Грегору.

– Живи я в семнадцатом веке, – говорила она, – я наверняка была бы здесь монахиней. Ни к какому другому месту во Франции я не тянусь так сердцем. Я ведь всегда в душе была монахиней. А может, и пуританкой, еретичкой к тому же. Не сбивчиво я говорю? Вы понимаете?

– Да, – сказал он, чувствуя, что в самом деле понимает. Взял ее под руку, и они вышли из квадрата лип по аллее, обсаженной шиповником, пахучим и неразличимым в темноте.

– Вы в моей жизни первый человек, которого я понимаю, – говорила Жизи. – Я знаю, что вы думаете и что чувствуете. Без слов знаю. Но сама я даже для себя – горестная загадка. Ги говорит – горе в моей отчужденности. А разгадки тому никто никогда не доискивался. Но знаю, если бы вы захотели, вы доискались бы. Я знаю.

И сам Мак-Грегор знал, что смог бы доискаться, ибо ощущал в себе всю жизнь сходную замкнутость. Сходную разительно, даже тревожно. Но разительная была и глубина непонимания, окружавшего эту женщину.

– Возможно, вы и правы, Жизи, – грустно сказал он. – Но все равно я не смог бы помочь вам.

– Ну и пусть, – отмахнулась она. – У каждого есть свое тайное и мучащее – и у вас, и у меня. Но разница в том, что вы живете, действуете, а моя жизнь тратится глупо и попусту. Должно быть, я теперь одно лишь и могу – сорвать весь этот красивый покров. Вот так!… – свирепо отбросила она волосы со лба. – А что еще могу – не знаю. Одна я не способна. Стара уже, наверное. Только и способна, что разрушить свою оболочку. А затем… – Жизи спокойно пожала плечами, как спокойно заравнивает озеро ветровые рытвины. – Затем наблюдать за вами – и ждать…

Она не стала длить попыток близости и объяснений, и лишь на обратном пути, на Западной автостраде, Мак-Грегор отдал себе отчет в том, что начисто забыл о Кэти. Жизи сумела так обезболить раны и обиды, что в памяти померк даже неожиданный и непонятный отъезд в Канн. И стоит ли ломать голову над его причиной?

– Затормозите на минуту, – попросил он.

Она свернула на зеленую обочину. Он стал мысленно подбирать слова; она ждала.

– Мне нужно ехать, – начал он по-французски. – Вернуться…

– Не надо. Пожалуйста, не продолжайте. Раз уезжаете, то не хочу и знать, куда и зачем, потому что там вас ждет опасность и я не хочу терзаться бессильно.

– Я это к тому лишь, что поздно в моем возрасте зачеркивать жизнь и начинать снова.

– Быть может, Кэти зачеркнет за вас.

– Даже и тогда я ничего не смогу изменить, Жизи. Поздно. Начни я перестраивать себя заново – и тут же весь рухну, попросту распадусь на куски. Я могу лишь, не мудрствуя лукаво, сохранять себя таким, каков я есть. Может быть, я слишком безнадежно нацелен на одно. Не знаю. Но, по-моему, какую-то верность надо хранить, а иначе о чем вообще хлопотать? Что останется в жизни?

– То, что вы прибегаете к разъяснениям, означает, что вы сомневаетесь, – прозвучал сердито-ласковый французский говорок Жизи. – И сомневаетесь не в себе, а в Кэти.

– Мне просто хочется положить конец чему-то, что еще не началось. И не хочется уезжать от вас не объяснив.

– Вы опоздали. Уже началось. И к тому же у меня ваша черта, – продолжала она, перейдя на английский. – Я могу ждать, и ждать, и ждать!

– Но ждать-то незачем и нечего. Поверьте мне, Жизи.

– Не знаете вы, в чем женская сила и слабость. Я гораздо сильней Кэти, потому что не хочу ничего. Решительно ничего. Я только буду наблюдать и ждать.

– Но ведь бесполезно.

– Nous verrons (посмотрим (франц.)), – сказала она и тронула машину с места.

Дома у Жизи, на кухне, их сонливо дожидался Эндрю. Жизи хотела накормить его, но оказалось, что он уже взял себе из холодильника цыпленка и помидор. А посуду после себя вымыл и убрал. За это Жизи поцеловала его в щеку.

– Аккуратный английский мальчик! – похвалила она.

Внизу у двери она задержала на момент Мак-Грегора (Эндрю уже вышел на улицу).

– Никому – даже Кэти – не давайте сломить ваш дух, – приказала она свирепым шепотом. – Навсегда запомните: «Крепость твоей жизни гибнет, только если дашь чужой руке ее разоружить». И это в самом деле сказал Эдмон Ростан.

Минут пять они с Эндрю молча шли по панели Елисейских полей. У площади Согласия свернули к Сене, и Мак-Грегор спросил сына, возвратилась ли уже с Ривьеры Кэти.

– Да. Мама звонила, когда я был у мадам Марго. Она не спит, ждет тебя, – ответил Эндрю.

Было около двух часов ночи; Мак-Грегор глядел, как извилисто темнеет кромка синей реки в недужном ртутном свете, в бетонных тенях. Но вода взблескивает, зыблется, как листва прикаспийских ив. И словно о том же напомнила река и Эндрю.

– Я уже принял решение, – сказал он отцу. – Решил вернуться домой.

– В Лондон?

– Нет. В Иран.

– А за каким чертом тебе возвращаться туда?

– Определенно еще не знаю, – ответил Эндрю. – Но больше не хочу оставаться в Европе.

Пауза, только шаги звучат, как отходная всем минутам, часам, годам жизни Мак-Грегора.

– И что же ты намерен делать в Иране?

– Рассчитываю поступить в Тегеранский университет.

– Возможно, и поступишь. Но это неразумно, Энди. Попросту глупо даже.

Перешли пасмурный мост и теперь, на асфальте бульвара, пошли в ногу.

– И все же я решился. Я теперь убежден, что я не европеец. Я и в Англии уже так думал, а во Франции лишь сильней убедился. А стоит мне пожить дольше в Париже, и я вообще студентом не захочу быть…

– Подожди минуту… – Мак-Грегор сел на скамейку. Сыровата, но надо же еще до прихода домой разубедить сына. – Это совершенно на тебя не похоже. Ты с чьего-то голоса говоришь.

– С твоего, – сказал Эндрю. – Ты единственный, кто в самом деле на меня повлиял.

– Мне не до парадоксов. Объясни толком свои мотивы.

– Я не желаю стать профессиональным политиком. Вот и все. Ты тоже в свое время не пожелал.

– Но зачем из-за этого уезжать из Европы? Да и Оксфорд зачем бросать?

– Мне и Оксфорд опротивел, и Европа. Дайте мне изучать что-нибудь совсем другое в Иране – там проблемы подлинны и ясны. А потом, если придется, вступлю в борьбу, как ты, – не ради себя, а ради того, за что действительно надо бороться. Кому нужны все эти individuality и volonte (индивидуальность, воля (франц.))?

– Так, так, – сказал осторожно Мак-Грегор, понимая уже, что Эндрю не разубедить сейчас. – Но тебе придется гораздо четче определить свою образовательную цель в Иране, а без этого и не мечтай о моем согласии.

– Я могу специализироваться по персидскому языку и по иранской истории, – сказал Эндрю. – Цель достаточно четкая, верно?

– Мама и слышать об этом не захочет. Она намерена порвать раз и навсегда все связи нашей семьи с Ираном.

– И ты сам тоже намерен порвать?

Мак-Грегор почувствовал, как у него не спеша отнимают все укромные уголки умолчаний – его всегдашние и верные прибежища.

– Всем нам время уже возвратиться в Европу – здесь наше место, – сказал он вставая.

– Допустим, Сеси здесь и в самом деле место. И маме. Но не мне и не тебе, – возразил Эндрю, шагая рядом с отцом.

– Все, что ты говоришь, настолько полно противоречий, что почти лишено убедительности, – сказал Мак-Грегор.

– А бывают ли мои, твои или чьи-либо действия свободны от противоречий? – ответил сын спокойно, рассудительно, неоспоримо. – Приведи мне хоть один пример.

– Пусть так, – сказал Мак-Грегор. – Но это в данном случае не довод.

Они уже подошли к дому и с минуту глядели на обезображенные кислотой ворота.

– Я думаю над тем, что ты сказал мне, – невесело проговорил Мак-Грегор. – А сейчас мне самому необходимо съездить в Иран, и ты не предпринимай ничего до моего возвращения оттуда. Хоть это обещай мне.

Эндрю помолчал.

– Ладно, – сказал он.

– И не говори маме ни о своем решении, ни о моей поездке в Иран. Я сам все объясню ей.

– Не беспокойся. Я понимаю, – сказал Эндрю, от природы склонный помочь всякому в беде – будь то случайный встречный на вокзале или подбитый голубь, трепыхающийся в уличной канаве.

Наверху Кэти, сидя в постели, занята была писаньем письма, хотя время близилось уже к трем часам ночи. В свете настольной лампы пышная французская мебель ложилась округлыми грузными тенями на стены, лица, портьеры. Вид у Кэти был устало-напряженный, точно она решила и сейчас не делать себе скидки на изнурительность дня.

– Почему ты так поздно? – спросила Кэти.

– Ездил с Жизи в Пор-Рояль, а от Жизи с Эндрю шли пешком.

– Я ведь отправила за тобой машину Мозеля.

– Я предпочел пешком, – ответил Мак-Грегор, поняв, что Эндрю сам догадался отослать машину.

Она глядела, как он молча раздевается.

– Ты и не спросишь, почему я летала с Ги Мозелем в Канн.

– Если пожелаешь сказать, то и так скажешь. Притом время вопросов уже, кажется, миновало.

– Выходит, боишься спросить?

– Выходит, – сказал он, понимая, что Кэти намеренно выбрала момент, когда он, смешной в своих подштанниках, носках, туфлях, стоит и не может снять с себя французскую рубашку.

– Дай расстегну, – сказала Кэти.

– Я сам,- сказал он, продолжая безуспешную, как всегда, возню с запонками.

– Так вот, – спокойно вела Кэти речь дальше, – придется тебе все-таки спросить, а иначе не скажу, зачем летала. А тебе знать полезно, поскольку дело касается и тебя.

«Снять, пожалуй, носки и кальсоны, а потом уж кончить с запонками», – решил он. Она безжалостно глядела.

– О чем же спрашивать? Что ты в Канн летала – знаю. Что с Ги Мозелем – знаю. Что еще положено мне знать?

– А ты спроси.

Мак-Грегор молчал.

– Как всегда, боишься, – сказала она презрительно. Сложила написанное письмо, сунула в конверт, лизнула клейкий краешек – словно запечатывание было главным делом, а разговор велся так, между прочим. – Ах, да бога ради, дай расстегну.

Он протянул руки, она выстегнула запонки из манжет.

– Не имею ни малейшего понятия, зачем ты ездила в Канн. Вот весь мой комментарий, – сказал он.

Кэти порылась в бумагах, накиданных на кровати, отыскала нужную, бросила Мак-Грегору. Это был рекламный проспект и при нем цветной снимок: небольшая провансальская вилла с оливковыми деревьями по бокам, со сводчатой дверью и красными стенами; широкий дворик вымощен плиткой.

– Решила купить этот дом, – сказала Кэти.

Мак-Грегор скользнул глазами по описанию.

– Где это? – спросил он.

– За Манделье, неподалеку от усадьбы Ги. Близ Пегомаса. Я побывала там сегодня.

В описании дом именовался старым mas (сельский домик в южноафриканском стиле), снабженным современными удобствами, центральным отоплением. Участок в четыре гектара, речка, оливы, сосны…

– А зачем это? Собираешься жить во Франции?

– Буду убегать сюда от английского климата, когда уж слишком будет невтерпеж.

Он вернул ей описание и фотографию.

– Ну как? – спросила она.

– Весьма недурно, мысль удачная.

– Знаю, что тебе все это глубоко противно, тем более что участок расположен невдалеке от мозелевского, и не нужно мне твоих учтивых поддакиваний. Если тебе не нравится, можешь не бывать там. Я для себя покупаю.

– Мне нравится. Выглядит очень мило.

– Но речь ведь не о том. Почему ты во всех спорах ускользаешь от меня вот так?..

Мак-Грегор пошел в ванную чистить зубы. Вернувшись в спальню, увидел, что все бумаги и письма уже сброшены на пол.

– Собственно говоря, нам полезно будет иногда побыть не вместе. Тебе Ривьера отвратна. Но я ее люблю и, возможно, стану поспокойней, если смогу уединяться там.

– Я не возражаю, – сказал он. – Тебе нравится – о чем разговор? Покупай.

– В прошлом мы слишком редко разлучались. Провести время от времени неделю-другую врозь нам не повредит.

– Да, пожалуй.

– Ты все же хочешь отмолчаться. Ускользнуть, как обычно.

– Ты так или иначе сделаешь по-своему, зачем же нам ссориться, Кэти? Делай по-своему. Покупай.

– Этот патологический страх ссоры перерастает у тебя уже в манию. Ведь все равно мы ссоримся, так не лучше ли высказать то, что ты чувствуешь и думаешь, чтобы и я знала.

– Ссорься со врагом своим, а не с любимой, – произнес он по-персидски.

– Никогда больше не говори со мною по-персидски. Никогда!

Они сидели в постели бок о бок. Рука ее плашмя лежала на голубом одеяле, и Мак-Грегор заметил, что концы пальцев дрожат.

– Если бы ты хоть какую-то малость дал мне взамен, хоть чем-то обнадежил, я отказалась бы от покупки.

Он понял, что не сможет сейчас сказать ей о своей поездке.

– Тема ведь не нова. Камень преткновения между нами – дело, за которое я взялся и которое заканчиваю. К чему же споры? Просто дай мне его кончить.

– Да разве кончишь ты когда-нибудь? Ну каким образом, скажи?

Он молчал.

Кэти тяжело откинулась на подушку, выключила лампу на ночном столике.

– Если я куплю этот дом, – сказала она в темноту, – то что-то между нами оборвется. Кажется, понятно говорю?

– Да, – сказал Мак-Грегор.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Утром проводили в дорогу Сеси – Сеси в гневных слезах. Даже тетя Джосс вышла из своего убежища, обутая в сабо, и постояла в дверях, помахала рукой, точно Сеси отправлялась на веселую прогулку с друзьями. Сеси уехала в своем «ситроене», провожавшие вернулись в дом. И тогда Мак-Грегор вышел за ворота и направился через Сену на Елисейские поля, в агентство Британской авиакомпании – узнать, летают ли самолеты в Тегеран.

Клерк авиакомпании сказал ему, что английские лайнеры летают на Тегеран из Брюсселя; до Брюсселя же ходят автобусы.

– Заказать билет можете, но полет не гарантируем. Если не сможете использовать билет, стоимость вам, вероятно, полностью вернут.

– Понятно.

На стене, над головой у клерка, рекламный плакат изображал индонезийскую куклу-марионетку, надпись поперек изображения гласила, что Британская заморская авиакомпания доставит вас и туда, и оттуда. Плакат брал логикой и лаконизмом.

– Итак, бронировать вам место? – спросил клерк.

– Да.

– На какое число?

– Если можно, на пятницу.

– До пятницы у нас с вами три дня…

За зри дня Кэти, быть может, поймет правильность его действий. И уж за три дня представится удобный случай сказать ей о поездке.

– На пятницу место, думаю, будет, – сказал клерк и задал обычные вопросы: гражданство, фамилия, имя, адрес, – есть ли иранская виза.

– Есть, – ответил Мак-Грегор. Назвал себя. Адреса в данный момент не имеет, укажет его завтра, когда зайдет за билетом.

– Если завтра, то с утра приходите, – сказал клерк. – На полдень здесь назначена большая манифестация, все улицы будут забиты. Сегодня – коммунисты на площади Бастилии, а завтра – голлисты здесь, на Елисейских полях. И на этот раз решится, кто в нашем хозяйстве босс.

Мак-Грегор поблагодарил и ушел. Вернувшись домой, он услышал голос Кэти, оповещавший из кухни тетю Джосс:

– Сейчас я сама займусь ленчем.

Мак-Грегор торопливо предупредил в холле Эндрю:

– Я еще не говорил маме, что уезжаю в Иран, так что ты молчи пока.

– А ты скажи ей не откладывая.

– Нельзя, – покачал головой Мак-Грегор. – Она сейчас и без того расстроена.

– Тебя хочет видеть Таха, – сказал Эндрю. – Он сегодня днем будет участвовать в манифестации, которую проводит ВКТ с профсоюзами. У него к тебе дело. Я знаю, где Таху искать, пойдем вместе.

– Хорошо, – сказал поспешно Мак-Грегор, видя, что из кухни выходит Кэти.

Кэти словно чутьем угадала, о чем у них разговор.

– Ты на сегодняшнюю демонстрацию не пойдешь, – сказала она сыну.

– Но ведь сегодня и завтра – решающая конфронтация. Все прежние не в счет.

– Ги предостерегал меня вчера: ты якшаешься с Тахой, с курдами, с иранцами. Если тебя поймают, как поймали Сеси, то, как и ее, выдворят из Франции. И я теперь пальцем о палец не ударю. Понесешь наказание полностью.

Эндрю наклонился, поцеловал мать.

– Не тревожься, мама. Я не так красив, как Сеси, и не привлекаю такого внимания.

– Я с ним пойду, – сказал Мак-Грегор.

Кэти поглядела на мужа с подозрением и за ленчем подчеркнуто молчала.

По дороге на площадь Бастилии Эндрю читал вслух газету. Сегодня, говорилось там, один из решающих для Франции дней. Даже Кон-Бендит тайно переправлен обратно во Францию. «Но все студенты, включая кон-бендитовское «Движение 22 марта», бойкотируют сегодняшнюю манифестацию ВКТ, – читал Эндрю, – поскольку профсоюзы отвергают лозунги студентов».

– Нет, студенты бойкотировать не станут, – сказал Мак-Грегор. – Профсоюзы им больше нужны, чем они профсоюзам.

– «Передают, – продолжал читать Эндрю, – что де Голль покинул вчера Париж в 11.30 утра, а у себя в Коломбé появился лишь в 5.30 вечера. Никто не знает, где он провел день. Армия уже взяла Париж в кольцо и ждет».

Дойдя до бульвара Бомарше, они остановились – путь преградили густые колонны демонстрантов, двинувшиеся уже от площади Бастилии к площади Республики с пением «Прощай, де Голль, прощай!»

– Постоим здесь, дождемся курдских студентов, – сказал Эндрю. – Они где-то ближе к хвосту будут, и с ними Таха.

Транспаранты и знамена служили как бы пояснениями к шествию, сжатыми и меткими. Длинен был перечень манифестантов: шли врачи, медсестры, учителя, шли парижане… Наконец, дождались Тахи; выйдя из рядов, он подбежал к Мак-Грегору и Эндрю и за руку потянул их в колонну.

– Нет, – сказал Мак-Грегор.

– Но у меня к вам разговор есть, дядя Айвр. А где безопасней вести разговор, чем в колонне?

Демонстранты приняли их в свою гущу. Здесь шли курды, персы, арабы, даже турки, всеми средствами скрывая свою чужеземность, ясно отпечатанную на лицах. Прошагали мимо афиши Зимнего цирка, и кто-то выкрикнул: «Де Голля – в цирк!» Все засмеялись, но Таха и не улыбнулся – не для улыбок он здесь шел.

– Вы когда едете? – спросил он Мак-Грегора.

– В пятницу.

– Послепослезавтра?

– Раньше не могу,- сказал Мак-Грегор коротко.

– Значит, с отцом, с кази увидитесь в понедельник или во вторник.

– Если не будет задержки.

– Кто же вас задержит?

– Иранцы, стоит лишь им узнать, с какой целью еду. Кто угодно может задержать. Даже и в Европе. Все тут сейчас насторожились, Таха.

– Никому пока не известно, зачем вы едете.

– Выведают непременно. Сам знаешь.

– Это верно. – Таха помолчал, дожидаясь, пока студенты впереди кончат скандировать лозунги. – Мы узнали, что те ящики с оружием выгрузят в турецком порту седьмого июня и что ильхан будет встречать грузовики десятого числа в долине Котура, но не там, где я думал, а у летних пастбищ. Так что Затко нужно туда прибыть к девятому июня.

– Но насколько достоверны ваши сведения? – спросил Мак-Грегор. – Я не хочу везти кази сомнительную информацию. Ты тщательно проверь.

– Наши турецкие друзья подтверждают.

– А может быть, намеренно дают ложные сведения?

– Нет. Они нам не лгут.

– Хорошо, верю тебе. Но как удастся Затко добраться до Котура? Это ведь почти на самой турецкой границе, и ему придется пройти вдоль целой цепи пограничных постов.

– Ему просто надо будет взять Кемийским хребтом, по турецкой территории.

Мак-Грегор отвел рукой плещущий в лицо флаг.

– Затко слишком слаб теперь для такой дерзкой операции. А другого выбора нет?

– В том-то и дело, – сказал Таха. – Но это еще не все. Я вот что хотел вам сообщить. В Тулон сейчас пригнали еще три вагона с оружием и боеприпасами. Доставили из Бельгии для ильхана. И все вместе повезут на этом судне.

– От них такого трюка и следовало ожидать, – горько заметил Мак-Грегор. Переждав, когда доскандируют, допоют призывы, он спросил Таху: – А ты когда поедешь?

– Завтра или послезавтра.

– Но как ты доберешься?

– Не беспокойтесь, дядя Айвр. Доберусь и сразу же свяжусь с отцом. Вы только постарайтесь убедить их, чтоб десятого были у Котура. А дальше уж отец будет знать, что делать.

Возле ресторана «У Женни» шествие остановилось, возник затор. На балконе небольшого дома появился человек с 16-миллиметровой кинокамерой и навел ее на иностранных участников манифестации. Мак-Грегор поднял глаза – камера была нацелена именно на него с Тахой.

– Salaud! (сволочь (франц.)) – крикнул кто-то.

Таха метнулся в подъезд, как ныряющий за рыбой зимородок; человек с камерой и заметить не успел. Таха взбежал на второй этаж, выскочил на балкон, и после короткой борьбы пленка, выхваченная из камеры и засвеченная, повисла с перил, точно серпантин. Не успели снова тронуться, как Таха невозмутимо вернулся в ряды, встреченный одобрительными возгласами.

– Вам же постоянно грозит опасность, – сказал Таха, переводя дух. – Остерегаться надо, дядя Айвр.

– Ты уж молчал бы…

– Что ж, молчу, – пожал плечами Таха. – Но Эндрю я предупреждал – Эндрю должен бы оберегать вас.

– А я тебя предупреждал, чтобы ты не впутывал Эндрю, – сердито сказал Мак-Грегор.

– Никто его не впутывает. Но если с вами что-нибудь случится по его недосмотру, разве не будет он потом каяться всю жизнь?

– Со мной ничего не случится. Во всяком случае, в Париже.

Они достигли уже площади Республики – конца маршрута. «Служба порядка» в зеленых нарукавных повязках размещала прибывающих на площади, стараясь сбить двести тысяч участников в сплоченную массу. Кругом зазвучали призывы Народного фронта, затем пение, и над пением снова взлетали скандируемые лозунги и язвительные выкрики в адрес президента.

– Вот что… – Вынырнувший откуда-то Эндрю тронул отца за рукав. – Пойдем-ка, а то застрянем надолго.

Таха остался, сказав, что побудет еще, послушает «дас-а-бас» (по-курдски это означает «новости», а буквально «шум и говор»). До отъезда, сказал Таха Мак-Грегору, он еще наведается к ним. Мак-Грегор с Эндрю выбрались из поющей толпы. Из чьего-то транзистора донеслось до них, что Мендес-Франс наконец-то сел на белого коня: объявил, что если де Голль уйдет завтра в отставку, то он, Мендес-Франс, готов будет внять призыву нации.

Эндрю засмеялся, но задерживаться у радио не стал. Проталкивались дальше сквозь тесноту на тротуарах; за спиной глохли обрывки новостей: «Сегодня де Голля видели прогуливающимся в парке в Коломбé… Наготове стоял вертолет. Пилот в защитной форме держал в руке карту… Но по какой причине…»

– Завтра французы вынут затычку из бочки, – произнес по-французски Эндрю, когда они вырвались наконец из пыли и давки проспектов, сходящихся к площади.

«Завтра, – подумал Мак-Грегор, – придется сказать Кэти о поездке».

День начался не с этого. Мак-Грегор прежде дождался звонка из Лондона, от Сеси. «Доехала благополучно. Так все это глупо…» Позавтракали. Затем Мак-Грегор просмотрел газеты этого судьбоносного для Франции дня. Де Голль вернулся в Елисейский дворец; федерация левых сил созывает совещание без участия коммунистов; по мнению коммунистов, не может быть возврата к политике третьей силы или к правлению мага-чудотворца. Эндрю прочел вслух из «Комба», из вложенных туда полос «Канар аншене», что последним, решающим шагом явится выбор между де Голлем и коммунистами. Все же прочие, по существу, лишь союзники первого или вторых.

– В понедельник я возвращаюсь в Лондон, – объявила Кэти и встала из-за стола.

Переглянувшись с Эндрю, Мак-Грегор последовал за ней наверх. Закрыл за собой дверь спальни, как бы отрезая себе отступление.

– У тебя деньги есть? – спросила Кэти.

– Во французской валюте?

– Да.

– Франков двести.

– Дай их мне. Нужно уплатить тете Джосс за купленные вина и напитки. А больше у тебя нет разве?

– Я возьму сегодня.

– Надо еще по меньшей мере сто франков.

– Хорошо.

– Уж эту малость мы просто обязаны.

Тон у Кэти такой, словно он отказывался до сих пор платить; но ясно, что этим тоном Кэти хочет заставить его перейти к обороне еще до начала разговора. Он помедлил, глядя, как Кэти ищет туфли в одутловатом гардеробе.

– Я заказал билет на завтра – улетаю в Тегеран, – проговорил он. – Надо ехать спасать, что еще можно спасти. Я должен объяснить кази, что произошло здесь.

Кэти застыла – на одно лишь мгновение. И вышла, хлопнув дверью ему в лицо. Он пошел за ней.

– Послушай, Кэти, – сказал он. – Мне ведь пустяк остался, дай мне спокойно кончить, а затем я рад буду распроститься с ними навсегда. Они должны воспрепятствовать доставке оружия. Я еду лишь затем, чтобы разъяснить им это. Иначе все мои прошлые усилия там, все насмарку…

Не отвечая, не останавливаясь, она спустилась во двор. Он шел следом молча, беспомощно. Она вышла в ворота, он сунулся было за ней, но она оттолкнула его. В лице, во всех движениях ее была не жестокость и не жесткость, но окончательность. Глаза заплыли слезами.

– Не хочу больше и быть с тобой в одном доме. И говорить не хочу.

– Но бога ради…

– Из гор, – гневно, сквозь слезы рубила она слова, толкая на него створку ворот, – из гор оттуда ты сейчас живым не вернешься… – У нее перехватило голос. Сильным толчком она закрыла ворота. – И поделом тебе будет, – донеслось сквозь старую ограду. – Сам напрашиваешься!

Он постоял, послушал ее быстрые уходящие шаги. Потом направился обратно в дом. Навстречу ему сбежал с лестницы Эндрю.

– А я за тобой. Из Лондона звонят.

Мак-Грегор вошел в кабинет, взял трубку. Сеси, наверное. Но нет, телефонистка из Лондона спрашивает мистера Айвра Мак-Грегора.

– Слушаю вас.

Телефонистка объяснила, что его вызывает Тегеран и вызов пущен через Лондон, потому что связисты бастуют, автоматическая же линия Лондон – Париж работает.

– Алло, это я. – Звонил Джамаль Джанаб из Тегерана, из управления ИННК; слышно было, как он надсаживает горло в своем стеклянном кабинете, отдавая дань важности и дальности разговора.

– В чем дело, Джамаль? Что случилось?

– Обрадовать тебя хочу, – кричал Джамаль. – Ты меня слышишь?

– Да-да.

– Ты назначен на пост постоянного представителя ИННК в Женеве, в Комиссии по мировым запасам и ресурсам.

– Так. Когда назначен?

– Сейчас, сегодня. Ну как, рад?

– Конечно.

– А что еще важней, – возбужденно продолжал Джамаль, – мы выставляем твою кандидатуру в директорат комиссии. И поскольку все знают тебя и твои теоретические работы, ты без труда получишь директорский пост, клянусь тебе. И это, хабиби, будет наконец вознаграждением твоих многолетних заслуг.

Мак-Грегор бросил взгляд на своего стройного сына, стоявшего у окна. Поглядел на вазу с увядшими листьями, сохнувшими на подоконнике лет двадцать.

– Алло, ты слушаешь?

– Да. Новость прекрасная, – воскликнул Мак-Грегор по-персидски. – Великолепная! И я знаю, кому обязан ею. И сто, тысячу раз обнимаю тебя, Джамаль.

В ответ Джамаль стал цветисто превозносить заслуги Мак-Грегора.

– Друг мой, друг мой, – взволнованно повторял он, и Мак-Грегор чувствовал, как переполняет Джамаля горячая вера в семью, дружбу и преданность другу. – Но… – произнес драматически Джамаль и длил паузу, пока Мак-Грегор не спросил:

– Но что?

– Прошу, хабиби. Не делай ничего, что может погубить радость. Не огорчай никого. Не давай себя ни во что впутать… у нас в горах. Ты меня понимаешь.

«У нас в горах». Мак-Грегор невольно с грустью усмехнулся. Не одному ему, а тысяче подслушивающих сейчас ушей понятен намек Джамаля.

– Я тревожусь за тебя, – продолжал Джамаль.

– Я приеду, повидаемся, – сказал Мак-Грегор. – Не слишком тревожься, Джамаль. Все будет хорошо.

– Прошу тебя! – снова воззвал Джамаль. – Береги себя, прошу.

– Ну, разумеется. «Пройду, не смяв и лепестка», – пообещал Мак-Грегор.

Поделились семейными новостями, и Джамаль сообщил, что дочурка его лепит чудесных зверюшек из английского пластилина.

– У меня на окне целый зоопарк, да только у слонов хоботы все отваливаются, а у обезьян – хвосты, – со смехом сказал Джамаль. Опять повторил поздравления, и опять, и наконец после многократного обмена персидскими изъявлениями взаимной любви, уважения, веры Мак-Грегор положил трубку.

– Ну, ничего такого? Все в порядке? – спросил Эндрю.

– Да. Все в порядке, – кратко ответил Мак-Грегор.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Это был последний день его в Париже; он отправился в агентство Британской авиакомпании за билетом, и Эндрю пошел вместе с ним. Ночью дважды гремели взрывы в конце улицы, и на левом берегу не улеглись еще ночные гулы.

Вручая Мак-Грегору билет, клерк сказал, что автобус отправится в Брюссель в девять утра от гостиницы «Континенталь».

– Но советую – поменьше багажа, – предупредил клерк. – Места в автобусе мало.

Возвратились домой, и Мак-Грегор написал Сеси короткое письмо, велел слушаться маму. Подошло время ленча, а Кэти не было, и Мак-Грегор спросил сына, молчаливо наблюдавшего за ходом родительской ссоры:

– Куда бы нам сходить поесть?

– Дожидаться выступления де Голля лучше всего будет в «Ротонде».

Но оказалось, что «Ротонда» теперь – полуресторан-полукинотеатр. Пошли поэтому в «Купол», сели там на кожаных банкетках. Было начало третьего, а речь де Голля – в четыре, но «Купол» уже перекипал от ожидания.

– Ты читал роман Золя «Париж»? – спросил Мак-Грегор сына.

– Нет, только предисловие Гюго, нам его в лицее задавали.

– Золя, должно быть, вдохновлялся здесь, в «Куполе», – сказал Мак-Грегор.

Принесли заказ. Мак-Грегор успел уже забыть, что заказал, и удивился, увидев перед собой на тарелке форель. Вокруг ели, разговаривали, спорили. Эндрю все поглядывал на часы, и вот официант включил радио. Шансонье допел «Мари», затем торжественным предвестием прозвучала классическая увертюра, и наконец раздался старозаветный, гневный, металлический голос де Голля, обращающийся к француженкам и французам.

Президент объявил, что не уйдет в отставку. И что правительство не уйдет в отставку. Выбор у нации лишь между ним и коммунистами. Но коммунистический путь – не для Франции. Он предлагает парламентские выборы и референдум. В случае же отказа употребит силу власти для восстановления порядка в стране. «Силу власти» – раздельно и гулко прозвучали слова. Впредь до выборов Национальное собрание распущено. И на этом президент поставил точку.

«Купол» зашумел. «Восемнадцатое брюмера!» «Второе декабря!» «Тринадцатое мая!» Волнение вокруг напоминало переполох на фондовой бирже.

– Куполянам не по вкусу. Они возмущены, – заметил Эндрю.

– По вкусу им или не по вкусу, разница невелика, – сказал Мак-Грегор. – Все кончено.

Уплатив по счету, они вышли и под зеленовато-бледным солнцем направились на тот берег поглядеть, как двести тысяч голлистов шествуют по пыльным Елисейским полям с пением «Марсельезы». Мак-Грегор любил «Марсельезу». Но, глядя на этих торговцев, собственников, дельцов, на женщин в пальто верблюжьей шерсти, он просто не мог поверить, что крестьянские сыны, французские солдаты окружили Париж в танках и бронетранспортерах, чтобы защитить бумажные трехцветные флажки, торчащие в шляпах голлистов.

– И вот так поставлен крест на великой парижской революции, – сказал Эндрю.

Они пошли обратно на левый берег, а за спиной голлисты выкрикивали: «Liberte, liberte, liberte!» И на этом расставался Мак-Грегор с Францией, и ему стало грустно, когда высокие, пегие от кислоты деревянные ворота захлопнулись, отгородив собой Париж.

Он очень удивился, увидев в кабинете тетю Джосс, занятую разговором с Кэти и Мозелем. Точно пришло наконец время обрести телесность этому застенному тоненькому голосу. Будто и не заметив Мак-Грегора, тетя Джосс поцеловала Эндрю в щеку, затем в губы, и Ги Мозель воскликнул со смехом:

– А отца так и не поцелуете?

– Я его не понимаю, – гордо выпрямилась тетя Джосс. – Он меня пугает…

– Мак-Грегор пугает? Боже правый!

– Эндрю, принеси мои сабо, – сказала тетя Джосс. – Я выйду прогуляюсь.

Выходя из дому, тетя Джосс обувала бретонские сабо и обильно умащала лицо и ноги лосьоном от комаров и от свежего воздуха, так что сабо были сплошь в пятнах лосьона. Тетя Джосс направилась к дверям, и Мак-Грегор, которого она так и не подарила ни словом, ни взглядом, встал почтительно вместе с Мозелем; слышно было, как в холле она говорит Эндрю:

– Проводи, голубчик, – не дай бог, оступлюсь еще.

– Для тети Джосс это прямо предел тактичности, – небрежно заметила Кэти, ни к кому в особенности не обращаясь; но у Мак-Грегора осталось чувство, что до него они втроем плели здесь какой-то семейный заговор.

– Мы почти весь день оформляли покупку виллы, – любезно сообщил Мозель, и Мак-Грегору ничего не осталось, как настроиться тоже на любезный тон (ну, что поделаешь с Мозелем). – Мы, собственно, разыскивали вас. По французским законам для оформления требуется муж.

– Я ходил с Эндрю на правый берег поглядеть на демонстрацию голлистов, – сказал Мак-Грегор.

– Голлистские демонстрации – недурной образчик малограмотности, – заметил Ги. – Мы заглянули в «Купол» подкрепиться, – продолжал он, – и видели там вас с Эндрю. Но к тому времени нужда в вас уже отпала, а вдвоем вы составляли такой милый тет-а-тет, что мы решили не нарушать его.

Мак-Грегора подмывало дать отпор этому странному, неуловимому какому-то захвату его семейных прав и обязанностей, но он понимал, что сейчас не время.

– Ах, да скажите ему, Ги, – нетерпеливо проговорила Кэти.

Мак-Грегор похолодел от предчувствия. Кэти от него уходит, и Мозель сообщит сейчас об этом с обычным своим деловитым шармом и здравым смыслом – в порядке, так сказать, простого честного обмена информацией между двумя порядочными людьми.

– Я слышал, вы завтра едете в Тегеран, – с улыбочкой начал Мозель, словно решив попутно внести и сюда ясность.

– Да…

– Так ли уж необходима поездка? Так ли важна?

– Надо там привести кое-что в порядок, – сказал Мак-Грегор.

– Вы совершаете ошибку, – сказал Мозель. – Поверьте мне…

– Но почему же?

– Потому что воспрепятствовать ильхану в получении оружия вы не сможете, а лишь ухудшите свои отношения со всеми.

– Ну нет, не со всеми.

– Даже курды вас не поблагодарят при данной ситуации. Вы не можете не знать, что иранцы не потерпят ваших действий там. И американцы не потерпят, и англичане, и французы, не говоря уже о турках. Чего же вы добьетесь своей поездкой?

– Не знаю, – сказал Мак-Грегор. – Знаю лишь, что нельзя позволить такого беспардонного постороннего вмешательства.

– Но вам угрожает опасность, – продолжал Мозель не слушая. – Вы должны задуматься над тем, чем грозит вам сейчас возвращение туда.

– Опасность мне и раньше угрожала, – сказал Мак-Грегор. – Не над чем особенно задумываться.

– Это глупость и ложь! – рассерженно сказала Кэти, обращаясь уже прямо к Мак-Грегору.

Мак-Грегор все пристальней глядел на Кэти: неужели она сама попросила Мозеля прийти отговорить его от поездки? Невероятно – однако факт! И факт неожиданно радостный.

– Благодарю за беспокойство обо мне, – сказал он Мозелю. – Но вы, видимо, не понимаете, чем чревато для курдов такое вмешательство.

– Допустим, что не понимаю. Но тревогу Кэти я понимаю. И прошу вас подумать прежде хорошенько. – (Это снова прозвучало так, словно он, Мак-Грегор, не муж, а всего лишь друг дома.) – Ваша фантастическая затея лишена всякого шанса на успех.

– Какая затея?

– По словам Кэти, вы намерены устроить засаду, подстеречь грузовики где-то на иранской границе.

– Как у тебя язык повернулся, Кэти? От кого ты это слышала? – вскинулся пораженный Мак-Грегор.

– От тебя, – ответила Кэти. – Ты мне сказал вполне достаточно. Об остальном сама догадалась.

– И должна была выболтать?

Неожиданная радость, которую доставила ему Кэти минуту назад, испарилась. Слишком далеко зашло ее слепое доверие к Мозелю.

– Успокойтесь,- произнес примирительно Мозель. – Я умею хранить то, что доверяет мне Кэти. Но ведь это правда, Мак-Грегор?

Мак-Грегор мрачно молчал.

– Учтите, – мягко продолжал Мозель, – американцы держат на базе Бустан в Турции два десятка вертолетов, совершающих облеты всех горных дорог. Американцы не информировали иранцев о том, что происходит с этим оружием, но турки-то знают. И турки будут бдительно следить. У вас ни малейшего шанса, Мак-Грегор. Неужели вы не видите, что дело это теперь гиблое?

– Оно и прежде было гиблое, -сказала Кэти. – С самого начала. Но ты упорно закрывал глаза на правду.

– Так или иначе, – сказал Мозель, – но неминуемость трагического финала для меня очевидна. Она бросается в глаза.

– Да и к тому же, – вырвалось сердито у Кэти, – ты им не нужен. Поздно теперь ехать туда со своими советами или с чем иным.

– Я не с советами. Я еду сообщить им о случившемся – и предостеречь.

Мозель встал с кресла.

– Не делайте этого, Мак-Грегор, – сказал он. – Не ездите пока, держитесь в стороне от Курдистана. Подальше держитесь.

– У них там уже приготовлена тебе встреча, – сказала Кэти. – Неужели предупреждения Ги тебе еще надо разжевывать?

– Нет, пожалуй, не надо.

– Вот и держитесь в стороне, – жестко сказал Ги, но тут же улыбнулся дружески. – Хотя бы ненадолго, Мак-Грегор.

Мак-Грегор не ответил, и Мозель пожал плечами. Подал руку, прощаясь, и пошел к выходу в сопровождении Кэти.

– Я не могу их теперь покинуть, – сказал Мак-Грегор вслед Мозелю. – Это невозможно.

Мозель хотел было что-то ответить, но Кэти коснулась его локтя:

– Ради бога, не тратьте сил и слов попусту. Все равно он не послушает.

– Сожалею, Мак-Грегор, – сказал Мозель. – Я пытался – ради Кэти. Думал, вы поймете.

– Что поделать… – сказал Мак-Грегор.

Когда Кэти вернулась, она не плакала, хотя глаза подозрительно блестели. Она держалась холодно, зловеще-рассудительно.

– Раз так, то я уж тут бессильна, – сказала Кэти. – Можешь делать что хочешь и можешь уходить совсем. Как с женой ты со мной сейчас прощаешься.

Он не отвечал.

– Не веришь мне?

«Не верю», – покачал он головой.

– И что я изменила, не веришь?

Он опять покачал головой.

– Уходи, – сказала она. – И все, и не возвращайся.

– Ох, Кэти, – сказал он. – Не хочу я ехать туда. В самом деле я с этим покончил. Но снова повторяю – осталось одно-единственное, что я должен еще сделать. Должен.

– Должен – так делай, – сказала она. – Но уходи. Говорить с тобой бесполезно. Ты поймешь, только когда вернешься. Тогда ты осознаешь…

– Зачем ты так? – с укором сказал он.

Она поглядела – точно издалека, точно он исчезал уже за горизонтом.

– Уходи и все, – сказала она твердо. – Уходи.

Он протянул к ней руку ласковым жестом.

– Оставь! – резко сказала Кэти. – Думаешь, пойду на поводу, как глупая и покорная жена. Ни за что! – И, подымаясь по лестнице, она громко повторяла: – Ни за что! Ни за что! Ни за что!..

 

ЧАСТЬ V

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Снег на горах уже сошел; русла речек, искрасна-серыми жилками бегущих обычно по восточным склонам Даланпара, были этой весной сухи. Казалось, теперь не конец мая, а середина лета. Но Мак-Грегор знал, что на той стороне хребта картина иная. Указав на два длинных кряжа, именуемых по-курдски Кар и Кари (что в сочетании значит «нарядные»), он сказал Тахе:

– Здесь-то сухо, но вот увидишь: та, западная сторона вся в цветах.

– А почему так?

– На этих сланцевых склонах при раннем снеготаянии вода стекает по западному боку, а восточный остается сухим и голым.

Не видно было ни больших альпийских маков, ни астрагала, ни чуфы, ни первоцвета, ни похожих на дикие орхидеи цветов паразитической филипии. Но Таху цветы не заботили.

– Мы потратим еще два дня на переход хребта, – сказал он недовольно, – а зачем нам это, не знаю.

– За нами следят отовсюду, – сказал Мак-Грегор. – Надо двигаться как можно незаметней.

– Но, дядя Айвр, – возразил Таха, – мне ведь идти дальше, чем вам, и нужно спешить. Почему б не сойти на дорогу, не взять прямо через керкийские и заргайские деревни?

– До сих пор мы шли скрытно, и глупо будет теперь себя обнаруживать, – твердо сказал Мак-Грегор.

Сам Таха действовал весьма скрытно, покидая Париж, – провел всех, даже Мак-Грегора. Автобусом доехав до Франкфурта, оттуда полетел в Афины через Рим. А в Риме сошел и пересел на самолет Британской авиационной компании, тот самый, которым направлялся в Иран Мак-Грегор. Сходя по трапу в Тегеране, Мак-Грегор почувствовал чей-то легкий толчок локтем – и только здесь узнал Таху.

– Черт возьми! – сказал Мак-Грегор. – Что это ты сделал со своим лицом?

– Да ничего, – скромно ответил Таха. – Обстриг усы и слегка брови подбрил, чтобы как на фото в паспорте.

– С фальшивым паспортом тебя тут задержат, – предостерег Мак-Грегор, когда вошли в душное здание аэропорта.

– Он не фальшивый, он настоящий, – успокоил Таха. – Мне студент-перс в Париже дал свой паспорт.

– А что он сам будет делать без паспорта? – спросил Мак-Грегор, пробираясь с Тахой среди пассажиров к полицейскому контрольному барьеру.

– Через неделю-две заявит, что паспорт украли, а к тому времени я сожгу его, и кто меня тут будет помнить?

У барьера обошлось без каверзных вопросов, и, обменяв часть своих денег на иранские, они беспрепятственно вышли из аэропорта. Междугородными автобусами они добрались сперва до Тебриза, потом обогнули озеро Урмию с севера – через Багам, Мадад и Миллус. Затем ехали грузовыми машинами, сельскими автобусами, повозками и теперь, пешком пройдя по узким курдским долинам в обход горы Делага, направлялись к тому уголку земли, где сходятся границы Ирана, Ирака и Турции. Было решено, что оттуда Таха пойдет один, чтобы, собрав своих бунтарей, спуститься с ними в долину Котура. Но прежде, сказал Таха, нужны точные известия о кази и Затко. Пока же о них не было ни слуху ни духу; крестьяне-курды ничего не знали.

– Все уже боятся, и чем дальше, тем больше, – хмуро говорил Таха. Они шли к пастушьей деревушке, убого и малозаметно лепящейся по голым сланцевым скатам.

– А благодарить надо, конечно, Фландерса, – сказал Мак-Грегор. – Это он здесь подготовил почву для ильхана и Дубаса.

В предгорьях им рассказывали, что англичанин, опекающий детей, ходит по деревням и призывает жителей быть осторожными ради своих детей. Надвигается, мол, беда…

– Закишело трусливыми слухами, – сжимал кулаки Таха.

В последней пройденной ими деревне староста сообщил, что кази умер в Ираке, а Затко схвачен в Турции и повешен.

– Да кто тебе сказал? – сурово спросил Таха.

– Контрабандист больной один тут проходил неделю тому назад. Нет, десять дней тому…

– То был предатель и трус, – сказал Таха, и староста, видя, что имеет дело не с мелкотравчатым, а с высокого полета, образованным курдом-политиком, стал оправдываться:

– Вины моей тут нет. Не гневись.

– А ты не повторяй дурацких слухов.

Поднявшись к деревушке Аснаф – скоплению полупещер-землянок, вырытых в унылом косогоре, – они застали там только старух, детей да двух-трех оборванных стариков, грызущих семечки. Старики встретили их с неожиданной важностью, чувствуя себя тут главными в отсутствие мужчин-пастухов. Кази всего лишь день-два назад стоял лагерем на здешнем высокогорном плато, сказали старики.

– Откуда вам известно? – спросил Таха.

– Нам все известно, что происходит у нас в горах, – бойко отвечали старики.

– Ничего вы, старые, не знаете, – сказал Таха и обратился к деревенским мальчишкам, отгонявшим дворняг. Мальчишки закукарекали петухами, передразнивая старичье, засмеялись:

– Да они путают всех со всеми. Это ильхановцы на плоскогорье воров искали.

– Ильхановцы – здесь? – удивился Мак-Грегор. – А вы точно знаете?

– Да на что нам врать? – возмутились мальчишки. Старики и старухи визгливо вмешались, поднялся крик и спор, залаяли собаки.

– Хватит вам! – крикнул Таха.

Невольно засмеявшись («Вечный курдский кавардак!»), Мак-Грегор сказал Тахе:

– Тут давай и заночуем. Мы почти на иракской границе, и если ничего не узнаем от пастухов, когда вернутся вечером, то я пойду на ту сторону гор, в ближнее иракское селение.

– Чтобы напороться на иракские армейские заставы, – насмешливо сказал Таха.

– Кази и Затко по-прежнему уходят от столкновений с ильханом, и, значит, искать их надо именно в той стороне, – ответил Мак-Грегор.

Старухи устроили их в углу сарая, они поужинали взятыми с собой мясными консервами и черствым хлебом, а затем вернулись с пастбищ мужчины и молодые женщины. Люди были в отрепьях, гурты малочисленны. Сушь, бестравье губит ягнят и козлят, жаловались пастухи. Год будет худой. Пастухи сидели у кизячного костра, подбрасывали туда мох и говорили о своих бедах, и Мак-Грегор, присев на пятки, слушал, как Таха призывает их кончать с первобытным прозябаньем, подыматься на подлинную курдскую революцию против всех феодалов и чужеземцев.

– Каждый курд должен исполнить долг, не жалея жизни, – говорил Таха.

Дальнейшее расплылось в ночном воздухе. Мак-Грегор задремал. Когда Таха разбудил его, костер уже погас, пастухи разошлись, и было темно, сыро, холодно.

– Наверное, вы правы, – сказал Таха. – Они говорят, что кази и Затко на той стороне. Но на перевалах засели ильхановцы и хватают всех курдов, какие пробираются в Ирак по старым контрабандистским тропам.

– Как это люди ильхана сюда забрались? – сказал Мак-Грегор. – Кто им здесь помогает?

– По словам пастухов, здесь вертолеты летают кругом, одних курдов увозят, других стреляют.

– Чьи вертолеты?

– Чьи неизвестно. Но все убеждены тут, что Затко уже несколько недель назад схватили, увезли в Турцию и расстреляли. Я думаю, это ложный слух, пущенный ильханом.

– А может, и правда, – мрачно сказал Мак-Грегор. – Тем более что в их распоряжении вертолеты.

Они улеглись в сарае. Таха закинул руки за голову, спросил:

– А как защищаться от вертолета?

– Одно-два метких ракетных попадания, пожалуй, верней всего, – сказал неуверенно Мак-Грегор. – Но нужно реактивное ружье, а лучше – несколько.

– Придется нам раздобыть их, – сказал Таха, похрустывая сцепленными пальцами в жесте мусульманского омовения – жесте устарелом и глупом, по его же собственному мнению.

Где именно Таха собирается достать реактивные ружья, Мак-Грегор так и не узнал – уснул.

Утром, подымаясь с пастухами из каменистой лощины, они увидели, что перевал, ведущий в иракскую деревню, патрулируют два одетых по-курдски всадника с винтовками.

– Это ильхановцы вас ищут, – сказал молодой пастух в иракских армейских ботинках, доставшихся ему, должно быть, от какого-нибудь контрабандиста.

– Черт подери, – сказал Таха. – Выходит, они сплошную паутину сплели. Откуда они знают, что мы здесь?

– А по радио.

– Что ж у них, радиостанции на седлах? – зло усмехнулся Таха.

– А это куцые такие ящички.

– Да знаю я, – сказал Таха.

Дойдя до удобной для скрытного подъема расселины, они простились с пастухами и стали взбираться по сухим косогорам на высокий водораздельный гребень, к висячему пешеходному мостику, переброшенному много лет тому назад через теснину.

– Через этот ветхий мост конному за нами не пройти, – сказал Мак-Грегор. – А если поскачут в обход, то потратят на это день или больше.

– Но куда нас этот мостик приведет? – сказал Таха, задрав голову и глядя на кряж, куда им предстояло карабкаться. Таху опять уже сердила осторожность Мак-Грегора. – Застрянем на горе, потеряем там уйму времени, пока спустимся на тот бок.

– Если только отец твой жив, то непременно у него за мостом поставлен дозорный, а от дозорного уж мы, наверное, узнаем, как и что.

– Все не так и не то, – вырвалось у Тахи.

– О чем ты?

Таха сердито обвел рукой горные дали.

– Глупо, голо, бесплодно все, – проговорил он. – Вовек нам не было от этих гор пользы.

– Они – твоя родина, – сказал Мак-Грегор, взбираясь за Тахой и с трудом переводя дух. – Не хули ее.

– Пустота, нищета, – продолжал Таха. Никогда прежде Мак-Грегор не слышал от него таких горьких слов.

– У тебя, я вижу, натура городская, – попробовал пошутить Мак-Грегор. – Но ты все же не вешай носа.

– Нам давно уже надо было спуститься с гор. На борьбу подниматься на фабриках, на улицах городов.

– С кучкой студентов? – поддразнил Мак-Грегор, прислонясь к теплой скале, чтобы отдышаться, чтобы рубашка и штаны немного просохли от пота.

– Поклон вам за золотые слова, – едко поблагодарил Таха.

– Ты просто не в духе, – сказал Мак-Грегор. И опять они стали подыматься по все более крутым скатам без всяких альпинистских уловок – простыми зигзагами, стараясь лишь не оскальзываться на сыпучем сланце. Далеко опередив Мак-Грегора, Таха присел на каменную глыбу.

– Вон они снова, – указал он на дальний противолежащий склон. Мак-Грегор вскарабкался к Тахе и, поглядев туда, увидел обоих верховых. Один из ильхановцев поднял винтовку, прицелился.

– Он думает, у него в руках дальнобойная пушка, – усмехнулся Таха.

Зачернел пороховой дымок, донесся хлопок выстрела, но свиста пули не было.

– Подает сигнал кому-то, – сказал Мак-Грегор.

– А кому? И куда?

Мак-Грегор не ответил, только тяжело дышал, и Таха пристально взглянул на него:

– Устали, дядя Айвр?

– Нет.

– У вас усталый вид.

– Не беда.

– Возраст ваш для скалолазанья не подходит, – озабоченно сказал Таха.

Полезли дальше; Мак-Грегор заметил, что Таха намеренно замедляет темп, избегая крутизны и скользких осыпей. Когда уже совсем немного осталось до моста, серой полоской связавшего рваные края ущелья, Мак-Грегор присел на мягкую моховую кочку. Таха сказал, кивнув на всадников внизу:

– Ошибка наша – безоружными идти в горы.

– Я исходил их вдоль и поперек за тридцать лет, – сказал Мак-Грегор, – и ни разу не брал с собой оружия.

– Но в такой переплет вы ведь еще не попадали. Обкладывают нас, как зверя…

Прежде чем карабкаться дальше, Мак-Грегор снял с себя рубашку, опоясался ею, и ему стало легче, точно кожа, само тело задышало теперь в подмогу задыхающимся легким.

Таха полез к мосту на разведку, и Мак-Грегор глядел, как он взбирается по-паучьи на склон. На Тахе была все та же, что в Париже, тонкая, негреющая одежда, но карабкался он весело, как школьник на каникулах, и Мак-Грегор закрыл на минуту глаза. Куда ушла его легконогая и легкодумная молодость? Какие горки ее укатали? На каких восточных улицах, в каких стеклянных кабинетах и глиняных лачугах растратила она себя? На каких нагих бескрайних косогорах, облитых лимонным и вечным закатом?

– На этой стороне – никого! – приглушенно крикнул Таха от моста.

Мак-Грегор полез вверх. Когда он докарабкался наконец до скалы, к которой были прикреплены ржавые тросы моста, Таха указал на скорлупу от орехов кешью и на кучку кала рядом:

– Курд в родных горах.

– След вчерашний или позавчерашний. Давай-ка, не теряя времени, перейдем мост, – сказал Мак-Грегор и с сомнением поглядел на два провисших ржавых троса, соединенных проволокой, поверх которой были настланы полусгнившие доски. Внизу бездонно зияла тысячефутовая пропасть, как длинная, голодная ощеренная пасть. Но делать нечего – надо идти.

Переползти по щербатому, качающемуся настилу оказалось несложно. К тому времени как Мак-Грегор, цепляясь руками, преодолел мост, Таха уже вынул лепешки, утром свежие и мягкие, а теперь зачерствевшие от горной сухости. Жуя жесткий творог и слипшийся холодный рис, они вдруг услышали чей-то смех над головой у себя, в развалинах турецкой сторожевой башни.

– Золото или жизнь! – раскатились над ними курдские слова.

Они вскочили.

– Ага, испугались! – раздался радостный гогот. «Знакомое что-то», – мелькнуло у Мак-Грегора.

– Выходи, Ахмед! – крикнул Таха.

В развалинах вверху показался курд – в домотканой куртке и пузырящихся дерюжных шароварах – и навел на них винтовку. Мак-Грегор узнал Ахмеда Бесшабашного, так поразившего тогда Кэти своим безудержным курдским озорством.

– Спускайся сюда! – приказал Таха. – Живей!

– Напугал вас, напугал, – весело твердил Ахмед. Подняв винтовку над головой, он чуть не кувырком сбежал со скального откоса.

– А где твоя ханум? – спросил он Мак-Грегора, водя мальчишескими шалыми глазами. – Мешок где, полный золота? – И, заржав, протянул руку к лепешкам.

– И ханум далеко, и мешок, – ответил Мак-Грегор, обрадованный новой встречей с Бесшабашным. – Как поживаешь, Ахмед? Как поживаешь, старый приятель?

– А я там прошлогодний мед ищу, – сообщил Ахмед, жадно кусая лепешку. (Дикие горные пчелы иногда гнездятся в каменных развалинах, и покинутые соты затем долго сохраняет в невредимости высокогорный холод.) – Мед выковыриваю!

– Про мед после, – сказал Таха. – Ты скажи-ка нам, где Затко. И кази где и остальные?

– Твой отец на той стороне, за Мелади, – ответил Ахмед. – В гостях у гератского рода. Мы все там сейчас.

– Здоров ли он? – спросил Мак-Грегор.

– Да все багровеет от злости, что ноги опухли. Вот такие стали. – Ахмед широко обвел рукой вокруг своих рваных башмаков.

– А давно ты его видел?

– Четыре полночи тому.

– А кази с ним? – спросил Мак-Грегор.

– Да. Кази Мохамед сильно хворает. Потому мы и укрылись у гератцев – ильхан по всем горам тут понатыкал стрелков с новыми американскими винтовками. Ух, и винтовочки же!..

– И Затко это терпит? – спросил Таха.

– Не терпи попробуй, когда всюду в небе вертолеты, как мясные мухи. Я от них весь день прячусь, Затко жду, а Затко нет. Что-то с ним, верно, случилось.

– Он когда здесь обещал быть? – спросил Таха.

– Вчера. Сегодня. Может, они у себя там в карты режутся. – Ахмед фыркнул по-ребячьи и снова нахмурился. – Там вчера пальба была, вертолеты, а я тут сижу. Дурак я, верно?

Мак-Грегор не ответил.

– Идем, – сказал он Тахе, вставая.

Таха уже увязывал свои узелки. Он дал Ахмеду лепешек, творога.

– Жди тут, пока не вернемся, – сказал Таха. – А стрелять по тебе будут, прячься. Конь твой где?

– Голодный вверху там привязан, старое дерьмо нюхает. Я его только ночью пускаю, шумно слишком пасется – зубы стерты все…

Не дослушав нареканий Ахмеда на беззубого коня, они стали поспешно спускаться с кряжа, не обращая теперь внимания на то, преследуют их или нет. Час спустя между двух узких долин стала видна ближняя гератская деревня, и Мак-Грегор повернул было к ней.

– Не туда, – сказал Таха. – Выше берите, к старому летнему поселку, там обязательно их найдем. Там им безопасней.

Без передышек, молча шли они четыре часа по горным тропам и, когда солнце уже закатывалось за вершины гор, вышли к поселку, своей убогостью и запустелостью напоминавшему скорее первобытное стойбище, раскопанное археологами.

– Не видно наших, – сказал Таха.

– Тут никого не видно, – сказал Мак-Грегор.

Ни души в селении. Повсюду следы стрельбы: в канавах стреляные гильзы, глина и камень стен исковыряны пулями. Посреди дороги – убитая лошадь и стоит брошенный джип темно-синего цвета.

– Это машина Затко, – сказал Таха. – Глядите, на ней кровь…

Они бросились бегом по глиняной улочке, заглядывая во все дома, и на пороге каменной хибарки наткнулись на два скрюченных трупа.

– Хамза и Рашид, – проговорил Таха. – Они всегда вместе с отцом были.

Оба убиты наповал. Нищая мебель в хибарке разломана, утварь и одеяла раскиданы.

– Как это враг был подпущен? Как могло такое случиться?

– Вертолеты, – сказал Мак-Грегор. – Я видел, на пустыре земля взрыта и разметена винтами. Затко, должно быть, скрылся в горах.

Они стали подыматься по тропке, ведущей за селение; взойдя почти на самый гребень, услышали, что из хижины наверху, из пастушьего зимовья, кто-то зовет их по имени.

– Это иракский Али, – сказал Мак-Грегор, и они побежали туда.

– Осторожней! – слабо кричал им Али.

Добежали, тяжело дыша.

– Куда пропали все? – спросил Таха.

Али устало махнул на горы.

– Крестьяне там, от вертолетов прячутся. Вернутся ночью.

– А Затко с кази? – спросил Мак-Грегор.

Вид у Али был еще более недужный, чем всегда. Молча указав на хижину, из которой вышел, он проговорил:

– Погоди… Погоди…

Но Таха вбежал туда, за ним вошел Мак-Грегор.

Желтый, завернутый в пестрое, горошком, покрывало, лежал на полу кази, глаза его были закрыты. И тут же, головой к ногам его, лежал Затко в курдских шароварах и куртке и в ковровых шлепанцах на вспухших ступнях.

– Их убили на дороге, – сказал Али, стоя в дверях. – Два вертолета прилетели сюда, высадили ильхановцев, а кази и Затко хотели уйти в джипе, но вертолет догнал и расстрелял сверху…

Таха зажал уши ладонями, чтобы не слышать дальше; Мак-Грегор прислонился к стене. Затем Таха нагнулся, закрыл отцу глаза, прикрыл мертвое лицо французской газетой, взятой на разжиг костров.

– Чьи это были вертолеты? – спросил Мак-Грегор. – Кем присланы?

– Кто знает? – ответил Али. По лицу его текли слезы. – Турецкие могли быть, иранские, американские. Чьи угодно. Какая разница? Ильхановцы убили, вот и все.

Вышли на улицу; в глазах Тахи не было слез, и сухи были глаза Мак-Грегора, ибо смерть предстала им бесповоротно-будничная, словно бы давнишняя.

– Меня не нашли, я лежал в кошаре, задышка схватила, – говорил Али. – Стрельбу я слышал, все кончилось очень быстро, но только когда улетели вертолеты, я узнал, что стряслось.

– А где бойцы Затко? – спросил Таха.

– В горах укрылись. Но ты не ходи к ним теперь, Таха. Я им никому не велел до темноты спускаться. Ильхан хочет перебить всех наших, кого только сможет найти. Но по-моему, кази убить он не хотел. Ильхановцы прошли всю улицу, ища кази, и когда увидели его застреленного в джипе вместе с Затко, то испугались и стали бить себя по голове.

Таха глядел на немые долины, где широко легли опаловые тени от вершин, закрывших собою солнце.

– Знаете, дядя Айвр, что я обнаружил в Европе, – сказал он после долгого молчания. – Обнаружил, что европейцам известен лишь одни вид гнета – ущемление личности. Единственно такие ущемления знают они в своих чистых городах с крашеными стенами и обученными в школе, грамотными детьми, которые если болеют и мрут, то в больничной постели. Для них это комедия, посмешище, – морщась, кивнул он на горы и долины. – И видно, неизбежен какой-то конец здешнему невежеству. Но неужели нужны газы, химикаты, металл, вертолеты? Неужели нужно это все обрушивать на наши головы?

Мак-Грегор тяжело вздохнул в ответ.

– Они побеждают так запросто, – продолжал Таха, – и ничего не оставляют нам. Ни даже больных стариков. Истребляют нас полностью, под корень.

Мак-Грегор взглянул на Али, не возразит ли тот; но Али, привалясь спиной к камням стены, боролся с одышкой, ловил ртом воздух, и Мак-Грегор невольно подумал о том, во главе скольких восстаний стояли хворые старики, обессилевшие от погонь и бед. И у мертвого кази недаром лицо столетнего старца…

– Нужно собрать людей Затко, укрывшихся в горах, – сказал Мак-Грегор.

– Их и не сыщешь теперь, – сказал Таха. – Они все ушли.

– Есть ведь и такие, что остались наверху и ждут.

– Ждут чего? – сказал Таха. – Ничем теперь уже не вытащишь наших напуганных курдов из горных нор. Они ушли и не вернутся, и на этом конец всему общему делу.

– Так идем же, разыщем их, пока не поздно. Нужно их только убедить…

– А чем убеждать? – усмехнулся Таха. – Что у нас тут осталось? Как вы не понимаете, что всему конец. Голова наша лежит отсеченная, а тело убегает со всех ног, и ничем ни вы, ни я не остановим бегства.

– Значит, отдаешь все в добычу ильхану?

– Рано или поздно я убью его, – ответил Таха. – Это, пожалуй, все, что еще мне тут осталось.

– Нет, нет! – сказал Мак-Грегор. – Нельзя пускать все насмарку ради глупой и тщетной кровной мести.

– А что еще делать? – воскликнул Таха. – На грузовики напасть с шестью студентами и седьмым Ахмедом-дурачком?

– Выслушай меня, Таха, – сказал Мак-Грегор. – Надо идти в горы, растолковать надо курдам, что произошло и как ильхан подло убил кази и Затко, – и увидишь, они пойдут за тобой, преодолев страх.

– Вам не понять нашей курдской слабости, – возразил Таха. – Курд опечаленный теряет храбрость, а отчаявшийся делается хнычущим младенцем.

– Так не будем хныкать, пойдем за ними в горы.

– Я не хнычу, а просто не хочу себя обманывать. Пусть старый пес берет в добычу горы. Пусть берет оружие. Города и фабрики – вот где решится борьба. Вот где правда.

– Тут в окрестностях и дальше, к Котуру, наберется около сорока селений, два десятка курдских родов, – сказал Мак-Грегор, развернув карту и вглядевшись. – Если не наберем по пути достаточно людей, вот тогда будешь бить отбой. Через час уже стемнеет; попробуем поговорить со здешними, а утром двинемся в путь.

– До Котура мне не дойти… – произнес Али. Они и забыли о нем, сидящем теперь, скрестив ноги, у порога в какой-то ритуальной неподвижности. – Но с сельчанами я потолкую… Однако Таха прав, – обратился он к Мак-Грегору. – Они сейчас напуганы. Но не во всем ты и прав, Таха. Вели напуганному выкашляться, и бывает, что от кашля пропадает страх.

– От кашля и кила бывает – и губит мужчину окончательно, – усмехнулся Таха. – Отменная у нас тут кила получилась.

– Как бы ни было, – сказал Али, с трудом вставая на ноги, – а надо до темноты похоронить убитых. Второй день лежат. Тебе, Таха, как сыну и хранителю тела, надлежит прочесть над ними погребальную молитву.

– Нет, – сказал Таха. – Не стану я теперь творить над отцом похоронный обряд. Раньше я ильхана похороню.

– Но могилу копать надо, – сказал Али. – Нельзя же их бросить без погребения.

Кетменями, найденными у жилья, они выкопали две могилы. Ногами к югу положили в землю кази, и Мак-Грегор, спустясь в яму, повернул лицо его в сторону Мекки. Затем Али, коснувшись руками своих мочек, произнес: «Алла акбар» – и могилу засыпали землей и камнями. В другой яме точно так же погребли Затко. Могил ничем обозначать не стали; Али проговорил и над Затко свое «Бог велик». Но Таха не захотел прочесть ни слова из традиционных такбиров.

Пошли обратно в поселок, поддерживая, почти неся Али, и Мак-Грегор сказал Тахе:

– Ты волен делать потом, что хочешь, но завтра мы направимся к Котуру и по пути заберем с собой всех, кого только сможем. И проведем операцию так, как было намечено.

– Но это глупо, дядя Айвр, – сказал Таха.

– Допустим. Однако лучше упорствовать глупо, чем покорствовать глупо.

– Но бессмысленно ведь. Попусту и зря.

– И тем не менее…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Продолжая так спорить, они прошли с десяток окрестных горных деревень. Мак-Грегор пытался вербовать бойцов, а Таха молча слушал, как Мак-Грегор убеждает оборванных пастухов, стригальщиков и косарей, что дать отпор ильхану – в их кровных интересах.

– Ты прав, – кивали они, – ей-богу, прав.

Но ведь кази погиб, говорили они, и с ним погибла надежда. Разве не видит этого Мак-Грегор? Разве не видит, что повторяется трагедия сорок седьмого года? Что курдское движение опять сокрушено? Что остается лишь начать все по-новому и с самого начала?

– Ничего вы не сможете начать, если ильхан получит это оружие, – возражал Мак-Грегор старику, род и племя которого обитали частью на турецкой, частью на иранской территории. – Чужеземцы вобьют в вас ильхана, как гвоздь.

– Что поделать, – отвечал старик. – Без чужеземцев никогда у нас не обходилось.

– Теперь они вас на сто лет закабалят! – воскликнул Мак-Грегор.

Но, как и большинство других до него, старик только вскинул руки в смятении и со слезами сказал:

– Бог милостив.

Высоко над пастушьей деревушкой, полулежа на холодном горном скате, они ужинали мясом из двухкилограммовой жестянки, купленной у овчара (а тот, скорей всего, стянул ее из армейского грузовика).

– Зря только тратите время, – говорил Таха поеживаясь. – Вы их не проймете английскими парламентскими доводами. Что им эти доводы?

Мак-Грегор встал, чтобы размять окоченевшие ноги.

– А чем их проймешь?

– Ничем.

– Так что же нужно?

– Нужно мне убить ильхана. А затем оставим козопасам эти горы и начнем заново на улицах городов.

– Тем, что убьешь ильхана, ты не остановишь доставку оружия.

– А вы можете ее остановить?

– Вижу, что не могу. Людей Затко и тех не соберешь.

– Так перестаньте топать и садитесь, и я вам докажу, что мне остается одно – убить ильхана.

– Что ж, – сказал Мак-Грегор, садясь на корточки и кутаясь в куртку, – если докажешь, то я – рюкзак за плечи и пойду с тобой.

– Беда в том, что вы все еще нас не понимаете, – сказал Таха, укрывая ему колени куском овчины. – У вас английский парламентарно-джентльменский образ мышления. А здесь требуется глядеть на вещи нашими, а не английскими глазами.

– Я тридцать лет стараюсь глядеть вашими глазами.

– Ну, так взгляните на теперешнюю обстановку. Мы обезглавлены, у нас ни оружия, ни денег, ни сочувствия извне. Кому мы нужны, отсталый, раздираемый сварами, смуглокожий народ?

– Перестань, ради аллаха.

– Я говорю, что есть. Так стоит ли вам огорчаться из-за того, что нам приходится убить одного хана? А что прикажете нам делать, дядя Айвр? Как нам противостоять чужеземцам и чужеземному оружию? Прикажете заботиться о том, что подумают ваши милые воскресно-благонравные англичанки в шляпках, когда раскроют свои утренние газеты и прочтут, что мы убили человека? А скольких убивают они, пока едят за завтраком свою яичницу с беконом?

Мак-Грегор поднялся опять на ноги и заговорил, прохаживаясь взад-вперед и потопывая:

– Ты упорно не хочешь меня понять, Таха. Какая будет польза, если, убив ильхана, ты тем самым невольно внедришь в сознание народа мысль, что ему не надо бороться, что за него борются?

– Ничего я не внедрю…

– Ты поступаешь, как парижские студенты: мол, я элита и, значит, революция – это я. А это вовсе не так.

Таха тяжко вздохнул, словно отчаявшись что-нибудь выспорить.

– Вы все время забываете одну вещь, дядя Айвр.

– Какую?

– Забываете, что ильхан убил у нас не двух жирненьких премьер-министров, которых через неделю никто уже помнить не будет; убивая кази и Затко, он убивал все наше высокое и справедливое.

– Рад, что наконец ты понял.

– Я-то понимал всегда. А вот как понять это английским бизнесменам и домохозяйкам, водящим своих детей за ручку в школу? Как понять английским адвокатам и белохалатным докторам? Их культура – культура оружия. Так как же мне их вразумить – поехать, что ли, в Англию и в тамошних селениях открыть стрельбу из автомата по чистеньким детям и женам, по священникам и дельцам? Как ужаснулись бы они такому! А ужасались они, когда в 1933 году их воздушные силы в одно благочестивое английское воскресенье разбомбили сто беззащитных курдских селений?.. Но ведь вы, дядя Айвр, и сами поступали раньше по-моему.

– Я?

– А вспомните-ка. Когда-то и вы не деликатничали, если требовало дело.

– Что-то не помню.

– А если я напомню, тогда не станете больше возражать?

– Я уже сказал, что если убедишь меня в своей правоте, то я сам пойду с тобой, – ответил Мак-Грегор, снова садясь – так и не согревшись ходьбой.

– Я этого от вас не требую.

– А я пойду – своей охотой.

– Воля ваша, – пожал плечами Таха. – А теперь вспомните, как в войну, в египетской пустыне, вы с восемью солдатами отправились на задание убить немецкого генерала Роммеля.

– Ты вот о чем!

– Вы же вели их тогда, штурманом были. Разве вы с ними не убили четверых немецких офицеров, не дав им даже выстрелить? И Роммеля тоже убили бы, да только его там не оказалось.

– От кого ты узнал про это?

– Я лежал как-то больной, и тетя Кэти прочла мне вслух из книги. Прочла, крепко гордясь вами. Вам ведь дали за это английский орден.

– Устал я, и не будем сейчас спорить, – сказал Мак-Грегор, влезая в спальный мешок, уже отсыревший от горной росы. – Но даже если ты убьешь старика, все равно Дубас продолжит дело отца.

– Я и Дубаса убью, – сказал Таха.

– Спи давай-ка, – сказал Мак-Грегор и добавил, приподнявшись: – И никаких исчезновений в темноту, пока я сплю.

– Да никуда я не исчезну, – сказал Таха. – Но завтра придется вам решить, что делать.

– Хорошо… Завтра… – проговорил Мак-Грегор. Он сознавал, засыпая, что завтра доводы его будут не убедительнее, чем сегодня. Разница лишь та, что завтра уже безотлагательно придется ему сделать выбор правильного жизненного курса.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Когда Мак-Грегор проснулся, Тахи рядом не оказалось. Две горные вороны пролетели высоко над головой навстречу утреннему солнцу, поднявшемуся за хребтами.

– Ушел, так ушел, – проговорил Мак-Грегор, обрадовавшись на минуту, что не нужно спорить и решать.

– Таха, – позвал он громко.

– Здесь я, внизу – за водой пошел.

– Ну и как, нашел воду?

– На кружку кофе хватит.

И Таха поднялся на волглый от тумана склон, неся закоптелую жестянку из-под сухого молока, приспособленную вместо чайника.

– Похожа цветом на кока-колу, – сказал Таха, – но пить можно.

Он насобирал уже сухих стеблей на костерок; ждали, пока вода закипит, доставали из банки мясо, глядели на пролетающих птиц. О деле заговорили, кончив завтрак и трогаясь уже в путь.

– Вы сейчас спускайтесь в Керадж, – сказал Таха. – Там сядете в автобус до Резайе, а оттуда домой.

– Отговаривать тебя, значит, бесполезно?

Таха кивнул в знак того, что бесполезно.

– Я сейчас – на Котур, – сказал он. – Возьму там вверх по реке долиной, до ставки ильхана. Дайте ваши карты местности, они мне могут пригодиться, а сами двигайте домой.

– Нет. Я пойду с тобой.

Таха надел рюкзак, сказал:

– А зачем? Вы же резко против.

– Не так уж резко, – сказал Мак-Грегор, надевая курдскую грубошерстную куртку, купленную в одной из деревень. – Своей английской, европейской, парламентарной закваской я – против. А жизнью, прожитой в горах, – за. Неясно только, что сейчас во мне сильней.

– Дайте мне карты, дядя Айвр, и не старайтесь быть курдом.

– Я стараюсь быть самим собой, – сказал Мак-Грегор. – Если я убил тогда по воинскому долгу и заслужил похвалу, то нужно ли мне теперь колебаться? Так что я, возможно, помогу тебе против ильхана. Возможно, это единственный выход. Не знаю. Но, как бы то ни было, пойду с тобой.

– Тогда не будем мешкать. – Таха указал на жужжащую темную точку в утреннем небе, над бугристыми вершинами. – Опять уже летают.

Они торопливо зашагали на север по голому скату и лишь к концу дня добрались до летнего гератского становища, где погибли Затко и кази. Иракского Али уже не было в обезлюдевшем селении, но джип до сих пор стоял на дороге, и под сиденьями в нем оказались автомат и винтовка семимиллиметрового калибра.

– Пройдет год-два, – сказал Мак-Грегор, глядя на окружающее запустение, – и, пожалуй, курды-горцы станут сюда совершать издалека паломничество, как ходят и по сей день на могилы героев-мучеников сорок седьмого.

– На могилы ходить, дело хоронить умеют, – сказал Таха. – Задним умом крепки.

Они занялись джипом, у которого заклинило вторую передачу. Раскачиванием, толчками добились наконец того, что машина двинулась под гору, Таха крикнул: «Прыгайте скорей!» – и Мак-Грегор вскочил на заднее сиденье, сел покрепче, а Таха выжал сцепление. Пофыркав, подрожав, двигатель шумно заработал.

– Куда мы теперь? – крикнул Мак-Грегор.

– Джип надо перекрасить. А потом – в долину Котура, вверх по реке, к границе.

– Ты с ума сошел, – сказал Мак-Грегор. – Все приграничье там кишит ильхановцами.

– Дорога пока еще не в частном владении у ильхана, и он не будет стрелять по каждому проезжающему джипу.

– До границы нам ни за что не дадут доехать.

– А нам и не надо. На северной стороне там большое село есть, Хабаши Ашаги. Там и будет ставка ильхана.

– Откуда ты знаешь?

– Только там могут достойно принять великого вождя со всеми его ханскими причиндалами.

Мак-Грегор еще не спрашивал у Тахи, по какому плану тот будет действовать – не хотелось и знать этот план, – но он уже почувствовал, что Таха намерен вести дело по-курдски, в открытую: возмездие должно совершаться принародно, у всех на виду, когда на стороне трусливого врага неизбежно все выгоды.

– И ты прямо въедешь в ставку ильхана? – спросил Мак-Грегор, держась за борт подскакивающего на ухабах джипа. (Лихостью вождения Таха не уступал отцу.)

– Прямо и въеду.

– Не дури, Таха. Пропадешь по-глупому.

– А если действовать по-вашему, по-умному, с английскими уловками, то курды не признают этого делом чести.

– Но хоть будет какой-то шанс на успех.

Таха не стал и отвечать; он вел машину вниз, к черной дороге. В десяти милях от нее кончился бензин, и около часа простояли, пока не раздобыли два галлона у встречного грузовика. Этого бензина хватило, чтобы выехать на автостраду, идущую с юга на север, в Хой; в Резайе заправили бак, налили также две канистры, купили полгаллона коричневой краски и набрали воды во фляги. Отъехав от Резайе миль на двадцать, свернули с дороги и наспех перекрасили синий джип Затко в грязно-бурый цвет.

– А перекрашивать совместимо с делом чести? – поддразнил Мак-Грегор.

– Иначе далеко не уедем, – ответил Таха. – Синий джип Затко узнают тут же.

В Резайе они плотно пообедали – не в чайхане, а в европейском ресторанчике, – запаслись также на неделю едой и чаем и уложили теперь все это в рюкзаки. Затем Таха проверил исправность винтовки, автомата, вставил магазин и положил оружие между сиденьями, снова обкутав его сальной овчиной.

– Так, значит, и будешь действовать без всякой скрытности и плана? – заговорил опять Мак-Грегор.

– Какой тут загодя может быть план? – ответил Таха.

Возвратясь на автостраду, через два часа езды они повернули на запад, на новую дорогу, проложенную долиной Котура к турецкой границе. Навстречу им проехал старенький «пежо», в нем чуть не друг на друге сидели восемь курдов – без сомнения, ильхановцы.

– Поглядите, куда бы тут можно свернуть, – бросил Мак-Грегору Таха.

Мак-Грегор указал на узкую сухую балку впереди. Таха немедленно свернул туда и ехал балкой, пока дорога не скрылась из виду. Остановил машину, заглушил двигатель. Минуту оба молчали, словно взвешивая еще какой-то выбор. Таха снял ладони с баранки, повернулся к Мак-Грегору:

– Я все же думаю, вам лучше дожидаться меня здесь.

– Нет. Незачем спорить об уже решенном.

– Не для вас это дело, дядя Айвр. Ну, въехать удастся туда и, если повезет, выехать еще оттуда живыми. А дальше почти не на что надеяться.

– Вот потому я и нужен за рулем.

– Нас, возможно, еще по дороге туда узнают.

– Тем более надо спешить, не давать им опомниться, – сказал Мак-Грегор, решительно пересаживаясь за руль. – Ну, поехали?

– Что ж, поехали, – сказал Таха. – Мне бы хотелось все же, чтоб вы поберегли себя.

Мак-Грегор вывел джип обратно на дорогу, и, по мере того как они ехали долиной, в нем крепло давно знакомое ему здесь чувство, что к горам не подойдешь с низинной меркой: нечего удивляться теперешним действиям Тахи, ибо издавна все тут пропитано насилием и горы сделались естественной ареной схваток между оборванными армиями, дерущимися не иначе как лицом к лицу, лоб в лоб, врукопашную. И теперь настало и для него с Тахой время схватки, и беспокоило Мак-Грегора лишь одно – отсутствие должной подготовки.

Дорога шла каменистой долиной, вдоль речного ложа, почти высохшего. Навстречу попадались отары каракулевых овец, бредущие в поисках воды. Замелькали затем люди по бокам дороги, протарахтел курд на мотоцикле, с любопытством поглядел на джип. Проехал тяжело севший на рессоры грузовик; заорали с обочины курды.

– Не разберу, о чем они! – крикнул Мак-Грегор Тахе сквозь шум мотора.

– О солдатах что-то…

То и дело по обочинам мелькали люди ильхана, и Мак-Грегор понимал, что рано или поздно джип остановят.

– Заранее приготовься к объяснениям, – предупредил он Таху.

– Если дойдет до объяснений, тут же получим по пуле, – ответил Таха. – Не останавливайтесь ни за что.

Беря очередной широкий поворот, они увидели впереди на подъеме целую колонну иранских военных грузовиков.

– На обгон идти никак нельзя, – сказал Мак-Грегор, сбавляя газ.

– А и не надо обгонять их. Прижмитесь к заднему, и с обочины нас уже никто не перехватит.

Все действия теперь импровизировались на ходу. Джип, словно накрепко усвоив стиль убитого хозяина, лихо мчался на прямой передаче, но ползти на третьей скорости отказывался, и двигатель работал со зловещими перебоями.

– Не давайте мотору заглохнуть! – крикнул Таха Мак-Грегору.

Оба они прикрыли рот и нос от пыли концами тюрбанов; с откосов их окликали курды, выбегали, гонясь за джипом, на дорогу, но они ехали и не оглядывались.

– У них транзисторные рации заработали уже вовсю, наверное, – сказал Мак-Грегор.

– Какая разница теперь? У того вон столба сверните.

Дорожный крашеный столб был исцарапан, избит пулями, дощечка с надписью пожухла, но Мак-Грегору была знакома эта иранская предупредительная надпись о том, что дальше военная зона, где проезжающим нельзя ни сходить с дороги, ни делать фотоснимки и где надо останавливаться по приказу часовых.

Автоколонна ушла вперед, а джип, свернув, затрясся, закренился, завихлял на изгибах и ухабах проселка.

– Теперь быть начеку! – сказал Таха.

– А сколько осталось до села?

Таха не ответил, указал только быстрым жестом на придорожные холмы. Наверху там виднелись двое-трое дозорных. Таха помахал им, один из дозорных помахал в ответ.

– К генералу вашему немецкому вы тоже так ехали? – спросил Таха.

– Нет. Мы делали это с умом и расчетом – ночью, – сказал Мак-Грегор.

– Профессиональные убийцы! – вознегодовал шутливо Таха.

«Давно уже не шутил Таха», – подумал Мак-Грегор.

– А вот и охрана, – кивнул Таха на маленький автобус марки «фольксваген», стоявший впереди у поворота. Четверо курдов сидели при дороге, варили что-то на костре.

– Раз они тут, значит, и старый пес тут, – сказал Таха. – Не останавливайтесь только. Газуйте мимо, не то нас узнают.

Джип явно заинтересовал охранников. Двое вскочили, один побежал к «фольксвагену»; Мак-Грегор не увидел на них оружия, да и на раньше встреченных не замечалось. Должно быть, близость иранской армии мешала им носить оружие открыто.

– Живей, пока не выскочил из автобуса с винтовкой, – сказал Таха.

Мак-Грегор прибавил скорости, рванул машину вверх, на поворот, а Таха закричал ильхановцам по-курдски:

– Махмуд там с солдатней поцапался, едем за подмогой!

– Чего-о? – не поняли те. Таха, стоя и размахивая руками, опять проорал про Махмуда и еще что-то неразборчивое.

– Живей, живей! – не переставал торопить он Мак-Грегора.

Мак-Грегор с маху взял поворот, а Таха все стоял, орал, жестикулировал, пока курды не скрылись из виду.

– Кто такой Махмуд? – спросил Мак-Грегор, вертя истертую баранку резко подскакивающего джипа.

– А-а, всегда какой-нибудь Махмуд найдется…

Впереди показалось селение.

– Нажмите кнопку сигнала, – велел Таха.

– Это зачем?

– Жмите сигнал!

Мак-Грегор нажал, и эхо прокатилось по склонам.

– Еще жмите…

Таха дотянулся сам, твердо надавил пальцем, непрерывно сигналя. Из домишек стали выбегать женщины.

– Вон там, – указал Мак-Грегор на дальний конец улицы. – Видишь?..

У одного из домов на том краю стоял большой «шевроле» и второй «фольксваген». Из свежевыкрашенных дверей дома вышли двое вооруженных; Мак-Грегор не спеша повел туда машину.

– Не выключайте мотора, – сказал Таха.

– Понятно.

– И не говорите ни слова. Молчите.

– Ясно.

Шагов с сорока Таха закричал тем двоим:

– Где хан?

– В доме, – ответил один.

– Скажи ему, что я приехал и что я спешу.

Охранник вошел в дом; когда джип подъехал, в дверях стояли уже трое вооруженных.

– Скажите там, что мне некогда! – крикнул Таха, сердито огрубив голос.

– А что такое?

Мак-Грегор быстрым взглядом окинул стоящих на пороге – у всех троих автоматические винтовки. «Куда идет эта дорога, неизвестно. А уходить единственно по ней», – мелькнуло в мозгу.

– Кому тут некогда?..

На пороге появился хан в высоких черных сапогах. За ворот косо, на итальянский манер, заткнута салфетка. Большие, заостренные кверху уши покраснели. Челюсти дожевывают что-то.

– Хан! Ильхан! – сказал Таха.

– Чего тебе? Зачем шум поднял?

– Шума нет. Где твой сын Дубас?

– В Резайе. А что тебе нужно?

Держа руку на виду – на ветровом стекле, – Таха проговорил:

– Ты – старик, старей отца, и смерть будет смерти не ровня.

– Ты чего? О чем ты мелешь?

Мак-Грегор оцепенело ждал момента, когда Таха будет узнан, и того, что произойдет затем. Он не мог оторвать глаз от немытых пальцев Тахи, впившихся в стекло так, что сквозь грязь забелели суставы.

– Но конец положить надо, – продолжал Таха.

– Не понимаю я твоих речей, дурак.

– Обойдемся без твоего понимания.

И тут ильхан узнал Таху. Сорвал с шеи салфетку, достал очки и жестко насадил на нос, как бы и собственного переносья не щадя по своей врожденной грубости.

– Ты зачем тут? – рявкнул он на Таху. – Прочь отсюда!

Однако в голосе ильхана была растерянность. Он метнул взгляд на горы, словно скрывающие где-то в себе Затко. Затем вгляделся сквозь очки в Мак-Грегора и вздрогнул как ужаленный.

– Мало того, что щенок оскорбляет меня, – возопил ильхан к горам и небесам, – так он еще чужака этого привозит с собой, чтоб загадил кругом нашу землю… Хассан! Хассан!..

Мак-Грегор не стал медлить. Увидев, что Хассан вскидывает винтовку, он дал газ, послал машину на Хассана, сшиб его с ног косым ударом радиатора. А Таха кричал что-то ильхану, и за спиной грянула другая винтовка, и пули впивались в джип, бешено жгущий колесами глину дороги.

– Подожди!.. – крикнул Таха, рывком нагнувшись за автоматом.

Но Мак-Грегор скорости не сбавил; Таха обернулся, застрочил с сиденья. Ответный треск расколотого ветрового стекла, новый грохот винтовочных выстрелов сзади.

– Подожди! – крикнул опять Таха. – Не гони!

Он строчил не переставая. А Мак-Грегор, видя, что впереди дорога заворачивает уже за последнюю кучку облупленных мазанок, и посылая джип к повороту, оглянулся быстро напоследок: ильхан, скорчась, лежит на земле; охранник сползает наземь, цепляясь рукой за стену, а второй – Хассан, – сбитый машиной, ткнулся ничком. Третий же бежит к ханскому «шевроле», но вот на полпути упал с размаху, точно запнувшись обо что-то, и Мак-Грегор понял, что бегущий скошен Тахой, хоть и не расслышал автоматной очереди.

– Да вы куда? – крикнул Таха, когда село осталось за поворотом.

– Туда, куда ведет дорога.

– Она ведет в горы, а там всюду ильхановцы.

– Но назад нельзя же нам.

– Почему я кричу, а вы гоните?

– А чего ждать было?

Проселок сузился в тропу, всходящую по склону. Подъем делался все круче, тропа становилась тропкой.

– Надо было назад гнать.

– Мы там оказались бы в ловушке, – сказал Мак-Грегор.

– А здесь не в ловушке? Здесь мы как на ладони.

– Вверху укроемся.

Впереди они увидели ильхановца, бегущего со склона. Таха поднялся было, прицелился, но стало ясно, что тот бежит не к ним, а от них. Мак-Грегор свернул с тропы, пустил машину прямиком на косогор по камням, через низкий кустарник.

– Вас не задели пули? – спросил Таха.

– Нет. Но вышиби ты к черту ветровое стекло. Я ничего не вижу, все растрескалось, – сказал Мак-Грегор. Он вел машину, высунувшись за борт. Таха прикладом прошиб многослойное стекло. Но тут забарахлил мотор.

– Не давайте ему заглохнуть!

– А как? Он на малых оборотах глохнет.

– Переключите на первую.

Мак-Грегор переключил, но джип застыл на месте, – лег, как надорвавшаяся на следу гончая, и напрасно Мак-Грегор жал кнопку стартера.

– Дайте я, – сказал Таха.

До них донеслись возгласы, стрельба, шум заводимого мотора. Мак-Грегор наконец стронул машину, но тут же что-то в ней заело, и, проехав юзом, джип остановился – теперь уже окончательно.

– Бежим!

Мак-Грегор вскинул рюкзак, Таха схватил автомат и винтовку, и в это время сверху, с горы, по ним открыл кто-то огонь, и слышно было, как проносится над головой пуля за пулей.

– Пускай стреляет, – сказал Таха, – все равно нам надо наверх.

Побежали вверх по крутому, голому откосу. В полсотне ярдов позади пули взметали землю и осколки камня, а затем защелкали впереди них.

– Быстрей… Быстрей… – Таха схватил Мак-Грегора за рукав, таща на откос.

– Ты беги. Я догоню, – сказал Мак-Грегор. – Беги…

Таха выпустил рукав и закарабкался к единственному на косогоре укрытию – к небольшой впадине, складке у двух гребнистых обнажений горной породы. Огонь вели теперь уже двое ильхановцев, но, укрывшись за скальным гребнем, Таха тремя прицельными выстрелами заставил их замолчать.

Мак-Грегор добежал, обессиленно упал во впадину.

– Они на той стороне залегли, – сказал Таха.

– Дай дух перевести.

– Мешкать нельзя, дядя Айвр. Они тут всюду. У нас одна надежда – забраться выше их.

– Хорошо… Хорошо…

И они поползли дальше, вверх. Опять выстрел откуда-то с горы.

– Не останавливайтесь, ползите, – сказал Таха. Он уже тоже дышал тяжело. – А я полезу вперед, успокою этого стрелка.

– Давай, – проговорил Мак-Грегор.

Таха бросил автомат вперед, на каменистый скат, затем докарабкался сам. И снова взбросил автомат на крутой откос перед собой. «Настоящий горец», – подумал Мак-Грегор. Ибо только горец-курд способен проделывать такое без вреда для своего оружия. Убыстрив этим способом подъем, Таха скоро исчез из виду, а Мак-Грегор выдохся теперь настолько, что полз машинально уже, цепляясь, толкаясь монотонно и тупо.

– Не туда… – услышал он голос невидимого Тахи.

Провел взглядом по узкой расселине, идущей кверху футов на пятьсот, крикнул:

– Где ты там, черт возьми?

– Не туда. Правей берите.

Мак-Грегор, оскальзываясь, взял правей, и Таха повел его голосом вверх, а выстрелы щелкали нащупывая.

– Теперь будет полный порядок, – одобрил сверху Таха.

Но Мак-Грегор ощущал в себе полный непорядок. С каждым шагом он все обессиленней покорялся мысли, что ему не уйти.

– Да где же ты? – крикнул он Тахе.

– Здесь я. Вам чуть-чуть осталось.

Мак-Грегор последним усилием переполз через высокий край расщелины – она была тут слишком узка, не протиснуться. Захлопали выстрелы. Укрыться от них некуда, голый скалистый склон. Снова хлопки выстрелов – и тупые удары сзади, в ноги.

– Нет! Нет!.. – выдохнул он.

Лицо хлестнули скальные осколки. Опять хлопки американских винтовок, которыми так восхищался Ахмед, – и руки разжались, Мак-Грегор почувствовал, что окунается в темноту. Очнулся, увидел над собой потускнелое солнце и, лежа навзничь на горячей бугристой скале, под замутившимся небом, мгновенно осознал, что раздавлен, как скорлупа. Боли он не ощущал и жизни почти не ощущал. Все ушло, отдалилось куда-то.

– Таха…

Таха не отвечал. Мак-Грегор повернул голову, где-то в далекой дали мутно увидел брошенную на камни куртку Тахи. Не за что тут удержаться сознанию, и Мак-Грегор перевел взгляд на небо, цепляясь за мглистую белесость и боясь, что вот-вот провалится в нее.

– Таха… – позвал он еще дважды, но Тахи не было. Да и не все ли равно…

Снова с усилием повернув голову, он увидел, что Таха перебегает по склону – ищет, видимо, укрытия от пуль. Залег за камни, открыл стрельбу, крикнул Мак-Грегору:

– Вы слышите меня?

Не в силах отозваться, Мак-Грегор слабо махнул правой рукой.

– Я на себя их огонь отвлекаю, а вы ползком – спрячьтесь в расщелину справа! – прокричал Таха.

Расщелина была та самая, откуда Мак-Грегор перед тем выполз. Но он решил полежать еще не двигаясь, вернуть прежде ощущенье рук и ног, рассчитать остаток сил.

– Не могу ползти!

– Ползите! – крикнул Таха.

Мак-Грегор тяжело перекатился на живот. Скребясь, сгребая камни, уцепился наконец за что-то, подтянул тело к спасительной расщелине. Но силы иссякли, и, наплывая, как один черный занавес за другим, темнота заволокла мозг.

– Дядя…

Зовет Таха. Но тело скручено одеждой, как конфетной оберткой.

– Сюда-то я вас доволок, но теперь нужна ваша помощь.

Мак-Грегор лежал на вершине склона, за голой скальной выпуклиной, и опять глядел в белесое, тусклое небо.

– Который час? – спросил он.

– Не знаю. Скоро пять, наверное. Вы сесть можете?

– По нас еще стреляют?

– Нет. Здесь мы пока в безопасности.

– Я был, значит, без сознания…

– Надо вам ноги перевязать. Рубашками вашими из рюкзака. А то кровь теряете, – сказал Таха, стаскивая с Мак-Грегора штаны.

– А где мои ботинки? – спросил Мак-Грегор.

– Есть ботинки. Никуда не делись. Но помогите же мне.

– Посади меня.

Таха подтянул Мак-Грегора кверху, и, упершись спиной в скалу, Мак-Грегор ощутил жгучую боль от пулевой ссадины. Взглянул затем на ноги. Они в крови, трудно и понять, что с ними. Но Таха обтер их мокрым платком, и на правой ноге, над коленом, обозначилась рана – глубокая, чистая, на удивление сухая, и виден разрыв серой мышцы, нервы, незадетая вена. Под коленом – еще рана, поменьше, с рваными краями, уходящая в голень и сильно кровоточащая. А на левой ноге поранена икра, и сверху не рассмотреть.

– Повязку надо наложить – унять кровь, закрыть от мух и грязи, – сказал Таха.

– Рви на полосы и бинтуй, – сказал Мак-Грегор. Но когда Таха свел вместе, сжал края надколенной раны, чтобы потуже забинтовать, лицо Мак-Грегора побелело, он опять потерял сознание. Когда свет пробился снова под веки, Таха уже кончил перевязку.

– Дядя Айвр! Вы меня слышите?

– Слышу, – сказал Мак-Грегор, лежа на спине.

– Когда стемнеет, я попробую спуститься в село, раздобыть лошадь или мула. Без них теперь нельзя. Если на закорках потащу вас, то не дотащу живым.

Мак-Грегор закрыл глаза, опять открыл.

– В селе там человек сто ильхановцев теперь.

– Но что же делать?

– И далеко ли меня увезешь, хотя бы и на лошади? Раны кровоточат. Если даже доберемся до Резайе или Хоя, меня там арестуют и засадят за решетку навсегда. Не стоит и везти…

– Вас никто, кроме ильхана, не узнал. Точно вам говорю.

– А как я объясню то, что ноги изрешечены пулями? – проговорил Мак-Грегор, чувствуя, как медленно и трудно дышится.

– В Хое у нас друзья.

Мак-Грегор попытался приподняться, сесть.

– Зря все это, Таха. Уходи без меня.

Уже опять слышались выстрелы, и ближе словно бы. Таха встал.

– Что ж вы, здесь остаться хотите – умереть героем?

– На этот раз выбора у меня нет… – сказал Мак-Грегор, глядя, как на повязках, под коленями, не спеша проступают пятна крови.

Таха присел на корточки, всмотрелся в Мак-Грегора.

– Слабость мешает вам собраться с мыслями.

– Это верно, – сказал Мак-Грегор, закрыв снова глаза, хмелея от изнеможения, от боли, от подступающего забытья. – Не так все это надо было, не так, – пробормотал он.

– Вы только глаза не закрывайте, дядя Айвр.

– Ильхана мы должны были убить, я знаю, но…

– Да, должны были, а теперь должны выбраться отсюда, чтобы начать все заново на улицах городов, где ждет нас будущее. Не закрывайте глаза и думайте об этом.

Мак-Грегор понимал, что его успокаивают, как ребенка, и хотел сердито возразить, что, несмотря на боль, он в ясном уме, мыслит связно, – но от усилия все спуталось, и он опять провалился куда-то.

– Дядя… Дядя Айвр…

Вокруг темно.

– Мне уже надо идти, – говорит Таха.

– Хорошо, иди.

– Я вам все тут оставил. Вода, хлеб, мясо в рюкзаке. Винтовка лежит у вас слева, автомат кладу справа. Вот так.

– Но это глупо. Автомат возьми с собой.

– Он мне незачем. Слушайте, дядя Айвр. Я, возможно, на несколько дней ухожу. А вы, может, сядете потом, побудете настороже. Но я с шумом уйду – будто мы оба спускаемся. Вы поняли?

– Понял.

– Я ведь не знаю, сколько пробуду там.

– Иди спокойно. Но еду давай поделим…

– Я вернусь, дядя Айвр. Я доставлю вас домой, клянусь могилой отца. Вы только сейчас перетерпите, продержитесь, как симорг с израненными крыльями.

– Иди спокойно. А я посижу тут, подумаю, как дальше быть.

– О тете Кэтрин думайте.

– Ладно.

– Домой вернетесь – и все будет хорошо.

– Ладно, буду думать о хорошем.

– Значит, можно мне теперь идти?

Мак-Грегор кивнул, ощущая, что укрыт спальным мешком, а второй подостлан под спину.

– Посади меня, – сказал он.

Таха посадил его вплотную к скале, подмостил спальный мешок, сказал:

– Запомните: я, возвращаясь, буду вам кричать с подхода. Так что стреляйте в каждого, кто полезет без предупреждения.

– Я не увижу в темноте…

– Тогда просто сосредоточьте мысли и держитесь. Это сейчас главное.

– Ладно.

Таха перешагнул через гребенчатую закраину, ушел. Мак-Грегор слышал, как он скользит с откоса с шумом, с криком; раздалось несколько выстрелов и снова крики – это все Таха, сбивает с толку ильхановцев, целыми десятками, возможно, залегших кругом.

– Сюда, за мной спускайтесь! – кричал Таха где-то далеко внизу.

Над головой густо чернело небо, льдисто холодели звезды, вызывавшие всегда у Кэти сосущую тоску на этих пустынных высотах.

– Сюда, за мной, – опять донеслось слабо-слабо.

Выстрел, еще выстрел, и горная затем тишина, и теперь нельзя спать. Уснуть – значит умереть, и потому надо прижать спину к скале, чтобы резнула боль и разбудила. И, вслух застонав от боли, он вспомнил строку поэта Хайдари из Тебриза, услышанную в детстве от отца. «Жизнь – это боль; но боль – это не жизнь».

И однако, боль сейчас убережет его от смерти. Боль, беда, нерешенность сомнений – вот с чем приходится жить, а не с соловьями, лепестками, розовой водой. И об этом тоже говорил поэт Хайдари, сделавший 986 заключений о боли, жизни и любви. «Отдели их, коль сможешь, одну от другой и от третьей, – сказал Хайдари, – и, разделив, умрешь от пустоты». От пустоты, значит, я не умру тут. Горе Кэти и мука ее не дадут. И зовущая боль осенневолосой Жизи Марго. И вся огромная нерешенность…

А теперь береги силы. Думай четко о Тахе, о трудной задаче думай, стоящей перед парнем. Верь в упругую, непобедимую силу его юности. Положись на его страстную убежденность, на высокое чувство чести, на верность товарищу, стойкость в борьбе, на сыновнюю привязанность, ум, изворотливость, храбрость, крепость, умелость. На истую верность заветам отцов…

– Сюда, за мной, – глухо, но донеслось – совсем уж издалека. И значит, Таха прошел невредимо.

То ли это удаленность, то ли ледяная тьма глушит сознание. Но снова он вжался спиной в скалу и, ощутив резкую, пронзительную боль, понял, что жив и что рано или поздно Таха появится опять на склоне, подаст голос, подымет в путь, – и в том пути откроются, быть может, у Тахи глаза и на альпийские маки, астрагал, на первоцвет и филипии, украшающие горы для жизни и радости, а не для истребительной яростной резни.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Более трети века тому назад – в 1949 г. – был опубликован один из самых ярких романов выдающегося английского писателя Джеймса Олдриджа «Дипломат», удостоенный в 1953 г. Золотой медали Мира. За это время автор прошел большой путь в литературе и общественной жизни, заслуженно отмеченный в 1973 г. Международной Ленинской премией «За укрепление мира между народами». В течение этого времени Олдридж, автор многих романов, повестей и таких замечательных научно-популярных книг, как «Каир» – история столицы Египта, – активно и целеустремленно, публицистическими статьями, художественными произведениями, выступлениями на сессиях и заседаниях Совета Мира и на многочисленных писательских конференциях, встречах и симпозиумах, боролся за мир, за ликвидацию колониализма и неоколониализма, против угрозы возрождения фашизма.

В последние годы Джеймс Олдридж с возрастающей силой и убежденностью выступает против гонки вооружений, против всех попыток врагов разрядки обострить международную обстановку, всемерно раздуть и расширить холодную войну, поставить человечество перед угрозой термоядерной катастрофы.

Через все выступления и художественное творчество Олдриджа проходят две главные линии: глубокое уважение к родине Ленина – Советскому Союзу – и горячее сочувствие освободительной борьбе народов Азии и Африки, в первую очередь народов Ближнего и Среднего Востока. Это сочетается у писателя с подлинным патриотизмом, с любовью к Англии, с глубокой убежденностью в том, что только отказ от колониалистских устремлений и решительное отмежевание от антисоветского курса, десятилетиями навязывавшегося стране реакционными кругами и заокеанскими монополиями, могут обеспечить демократическое развитие и подлинную независимость Великобритании.

Именно поэтому Джеймс Олдридж категорически осудил колониалистскую авантюру британских консерваторов на Фолклендских (Мальвинских) о-вах в 1982 г. По этой же причине он принял самое активное участие в мощной волне протеста, захлестнувшей Великобританию в 1982-1983 гг., участники которой пытались предотвратить размещение в стране американских крылатых ракет, превращение родины Шекспира в «атомного заложника» американских империалистов.

Не случайно еще в пьесе «Сорок девятый штат» (1946) Олдридж ставил вопрос об угрозе постепенного закабаления Англии американским монополистическим капиталом. В романе «Горы и оружие», опубликованном в 1974 г., автор показывает подчинение восточной политики Великобритании неоколониалистскому курсу наиболее реакционных кругов американского империализма.

Эта возрастающая зависимость от Вашингтона была ярко продемонстрирована в начале 80-х годов, когда консервативное правительство Великобритании поддержало пресловутую доктрину Картера, выступило одним из инициаторов распространения сферы действия агрессивного блока НАТО на Ближний и Средний Восток, приступило к формированию британского варианта «сил быстрого развертывания».

В русском переводе роман «Дипломат» был впервые опубликован в издательстве «Иностранная литература» еще в 1952 г. Почти через четверть века – в 1976 г. – издательство «Прогресс» опубликовало дилогию Олдриджа – романы «Дипломат» и «Горы и оружие». Интерес советских читателей к этим ярким художественным произведениям, особенно актуально звучащим в период нового этапа освободительной борьбы народов Ближнего и Среднего Востока, ознаменовавшегося таким крупным событием, как антиимпериалистическая и антимонархическая революция в Иране 1979 г., несомненен и в наши дни.

События, описанные в «Дипломате», происходили весной 1946 г. Герои романа «Горы и оружие» действуют в сложных и противоречивых условиях весны 1968 г. Место действия «Дипломата» – Лондон, Москва, Тегеран и горные районы Иранского Курдистана и Иранского Азербайджана. Место действия романа «Горы и оружие» – главным образом Париж и горные районы Иракского и Иранского Курдистана.

События «Дипломата» разворачиваются в обстановке циничных и бесцеремонных попыток британской дипломатии изолировать Советский Союз от зарубежного Востока, тем самым способствуя удушению национально-освободительной борьбы народов Иранского Азербайджана и Иранского Курдистана, и одновременно восстановить свои пошатнувшиеся позиции в Иране, укрепить всевластие английских нефтяных монополий в стране. При этом британские колонизаторы всемерно пытаются опереться на помощь и поддержку американского империализма, использовать в своих интересах антикоммунистическую истерию, вспыхнувшую в первые послевоенные годы в США.

Страницы книги, посвященные раскрытию методов разжигания этой истерии, хитросплетению инспирированных статей в английской и американской печати, публикации антисоветских фальшивок, закулисных ходов английской и американской дипломатии в ООН, провокационных операций британской разведки, читаются с напряженным вниманием в наши дни, когда президент США в своем выступлении в английском парламенте в июне 1982 г. призвал к крестовому походу против Советского Союза и когда западные средства массовой информации и спецслужбы приступили к организации «психологической войны» против Советского Союза, вновь вводя в действие с удесятеренной силой заржавевшее оружие «советской угрозы» странам Азии, в том числе странам и народам Ближнего и Среднего Востока.

События романа «Горы и оружие» происходят уже в иную историческую эпоху – рухнула Британская империя, а ослабевший английский империализм работает «на подхвате» у американских неоколониалистов. В новом романе Олдриджа ярко освещается активная деятельность английских, американских и французских спецслужб, стремящихся любой ценой сохранить и расширить позиции и влияние нефтяных монополий своих стран в богатом полезными ископаемыми, в том числе и нефтью, и исключительно важном в стратегическом отношении Курдистане, отдельные части которого входят в состав Турции, Ирана и Ирака. В то время как в «Дипломате» в центре повествования борьба народов Ирана и Иранского Азербайджана против гнета иностранного империализма и феодальной реакции, основное внимание автора во втором романе отдано становлению и развитию национальной борьбы многострадального курдского народа.

Главный герой обоих романов – талантливый палеонтолог Айвр Мак-Грегор, родившийся и проведший почти всю свою жизнь в Иране, где его отец, известный геолог, проделал большую работу по составлению геологических карт и выявлению нефтяных богатств Ирана. В годы второй мировой войны молодой Мак-Грегор храбро сражался в рядах британских вооруженных сил в Северной Африке. Накануне окончания войны Мак-Грегора переводят в министерство по делам Индии, где он работает в отделе, занимающемся проблемами Ирана. Это является лишним подтверждением того, что британские колонизаторы использовали «жемчужину британской короны» – Индию – в качестве плацдарма для проникновения в страны Среднего Востока.

Напуганные огромным разворотом национально-освободительного движения, которое в 1944-1945 гг. охватило весь Ближний и Средний Восток, британские империалисты делают все возможное, чтобы подавить это движение и восстановить во многих странах этого региона власть феодальной реакции. Особое волнение в стане колонизаторов вызвали события на севере и северо-западе Ирана – в Азербайджане и Курдистане. Иранский Азербайджан в течение многих столетий играл исключительно важную роль в экономической и политической жизни страны. Особенно большим был вклад иранских азербайджанцев в иранскую революцию 1905-1911 гг. и национально-освободительное движение 1918-1922 гг. В конце второй мировой войны иранские азербайджанцы также были в первых рядах борцов против иранской реакции и иностранных империалистов. В середине 1945 г. в Иранском Азербайджане была создана Демократическая партия Азербайджана, число членов которой вскоре превысило 70 тысяч человек. В ноябре 1945 г. было избрано Всенародное собрание Иранского Азербайджана, принявшее обращение к шаху, председателю меджлиса и премьер-министру Ирана. В этом документе содержалось требование предоставить Иранскому Азербайджану автономию в пределах Ирана. 12 декабря 1945 г. было образовано автономное правительство Иранского Азербайджана, программа которого предусматривала введение азербайджанского языка в качестве официального, обязательное бесплатное обучение всех детей школьного возраста на родном языке, принятие закона о труде, раздел между крестьянами государственных земель и земель реакционных помещиков, свободу совести и вероисповедания, равенство всех национальностей и народностей, населяющих Азербайджан.

События в Иранском Азербайджане оказали огромное влияние и на Иранский Курдистан. Поскольку курдская проблема неоднократно упоминается в «Дипломате» и является центральной в романе «Горы и оружие», необходимо напомнить сущность этой проблемы. Курды – исконные обитатели Ближнего и Среднего Востока. Они вписали немало страниц в историю и культуру этого важнейшего региона – родины многих древних цивилизаций. Так, курдами по происхождению были знаменитый победитель крестоносцев Салах ад-Дин – фактический создатель державы Эйюбидов, объединивший в XII в. Египет, Палестину и Сирию, Керим-хан – основатель династии Зендов в Иране во второй половине XVIII в., и крупнейший поэт Востока XVII в. Ахмер Хани, которого не без основания называют курдским Фирдоуси. Исторические судьбы курдского народа складывались трагически. В период средневековья Курдистан был расчленен турецкими султанами и иранскими шахами. Со времени окончания первой мировой войны, когда из состава Турции выделился Ирак, курды живут на территории трех стран – Турции, Ирака и Ирана. Небольшая часть курдов оказалась на территории Сирии.

Колониальная политика турецких и иранских феодалов, происки империалистических держав, и в первую очередь Англии, оказали крайне отрицательное воздействие на развитие экономики и культуры курдского народа, породили архаичность и застойность общественного и хозяйственного уклада курдского общества. Все это способствовало консервации родоплеменных отношений, препятствовало национальной и тем более государственной консолидации. Великая Октябрьская социалистическая революция, открывшая новую эру в истории человечества, вызвала подъем национально-освободительной борьбы народов Востока, открыла новые перспективы и перед курдами. Усилилась освободительная борьба в Турецком, Иракском и Иранском Курдистане. Одновременно там резко активизировались иностранные разведки, пытавшиеся использовать территорию Курдистана для проникновения в Закавказье. С целью упрочения в Курдистане своих позиций английская и германская разведки вынашивали в 30-е годы планы отторжения курдов от Турции, Ирака и Ирана и создания так называемого «независимого Курдистана».

Впервые эта идея рассматривалась британским военным кабинетом еще в годы первой мировой войны, то есть до образования Ирака; в дальнейшем британские колонизаторы вернулись к этому проекту во время проведения интервенции против Советского Закавказья в 1919-1920 гг., которая осуществлялась с территории Ирака и Ирана. Германская военная разведка приступила к разработке аналогичного плана в 1936 г. после вооруженного переворота в Багдаде, совершенного генералом Бакром. В годы второй мировой войны эта проблема разрабатывалась германским верховным командованием, которое рассчитывало после реализации плана «Барбаросса» осуществить прорыв танковых дивизий на Средний Восток и приступить к перекройке карты Ближнего и Среднего Востока, используя для этого, в частности, пресловутую идею «Великого Курдистана».

Интриги империалистов и гнет феодалов вызывали нарастающее возмущение курдов. В сентябре 1942 г. общественные деятели и наиболее прогрессивные вожди племен Иранского Курдистана создали в Мехабаде Комитет возрождения Курдистана, получивший в дальнейшем широкую известность под сокращенным наименованием «Комула» (по-курдски «комитет»). В январе 1946 г. в Мехабаде была провозглашена Курдистанская автономная республика. Ее президентом стал фактический руководитель «Комулы», видный религиозный и общественный деятель Кази Мохаммед. Сложная и зачастую противоречивая обстановка в Курдистане явилась причиной того, что в состав правительства вошли весьма разнородные элементы, в том числе вожди племен братья Ильхани-заде, перешедшие затем на сторону феодальной реакции. Они занимали видное место в планах и расчетах иностранных разведок. Их изменническая деятельность в последующие годы ярко изображена в романе «Горы и оружие». Стремясь восстановить свои позиции в Азербайджане и Курдистане, иранская реакция, подталкиваемая британской дипломатией и разведкой, всячески старалась использовать традиционную вражду между курдами и азербайджанцами, вызвать конфликт между двумя молодыми республиками. Одновременно реакционное иранское правительство Хакими направило под нажимом английской и американской дипломатии жалобу на Советский Союз в Совет Безопасности ООН, пытаясь возложить на нашу страну ответственность за подъем демократического движения в Иране, и в частности в Азербайджане и Курдистане.

Таков исторический фон событий романа «Дипломат». Потерпев неудачу в своих хитросплетениях в Иране и на международной арене, британское правительство направляет в Москву миссию лорда Эссекса, перед которым поставлена задача добиться согласия советского правительства на создание международной комиссии, предназначенной якобы для расследования положения в Иранском Азербайджане, а на самом деле призванной служить орудием вмешательства во внутренние дела страны, для сталкивания азербайджанцев и курдов и в конечном итоге для разгрома демократических сил в стране и упрочения поколебленного английского влияния. В качестве эксперта по Ирану Эссекса сопровождает Мак-Грегор. Именно в период этой миссии начинается политическое прозрение Мак-Грегора, который все яснее видит реакционную сущность внешней и колониальной политики правителей Великобритании. Постепенно, шаг за шагом, приходит Мак-Грегор к выводу, что эта политика несет увековечивание колониального режима, нищеты и страданий для народов его второй родины – Ирана, что она усиливает зависимость Англии от американского империализма, что она сеет «зубы дракона» и грозит опасностью возникновения третьей мировой войны. Продираясь сквозь джунгли кастовых перегородок и антисоветских «аксиом» английской и американской пропаганды, всевозможных догм, вколоченных в его сознание за годы учебы в Кембридже, службы на предприятиях Англо-Иранской нефтяной компании, а затем в английской армии, Мак-Грегор убеждается в том, что Советский Союз несет не закабаление, а освобождение Ирану, что советское правительство заинтересовано не в колонизации этой страны, а в обеспечении ее независимого демократического развития и, наконец, что упрочение дружбы между народами СССР и Великобритании, основы которой были заложены в годы совместной борьбы против германского фашизма, имеет важное значение для судеб Англии и всего мира. Все это приводит к открытому драматическому разоблачению Мак-Грегором интриг Эссекса, так выразительно описанных во второй книге «Дипломата». Многие освещенные Олдриджем факты, его выводы и соображения представляют большой интерес для советского читателя и сегодня. Оправдались предсказания автора о неизбежном крахе британского колониализма и о всевозрастающей тяжести цепей американской зависимости, которые были наложены на народ Великобритании в результате близорукой внешней и колониальной политики его правителей, вследствие того антисоветского крена, которым характеризовалась эта политика в течение многих послевоенных лет.

Особо следует остановиться на тех главах «Дипломата», которые посвящены поездке Эссекса весной 1946 г. в Иранский Азербайджан. Они важны не только потому, что раскрывают подоплеку миссии Эссекса, антидемократические, провокационные методы колониальной политики, но и потому, что разъясняют обстановку в Иранском Курдистане, куда Эссекс заехал «по дороге» в Азербайджан, хотя для этого пришлось сделать большой крюк, раскрывают движущие пружины политики колонизаторов в курдском вопросе. Эти главы являются своеобразным мостом между обоими романами, они позволяют понять, почему Мак-Грегор более чем через двадцать лет после событий, описанных в «Дипломате», решает отдать всю свою энергию и знания помощи курдскому народу, почему ради этого он ставит на карту свою дальнейшую научную и служебную карьеру, рискует жизнью, почему его не останавливает даже разрыв с любимой женой. Эти главы позволяют понять, почему Олдридж, опубликовавший немало книг, посвященных освободительной борьбе народов арабских стран, решил написать «Горы и оружие» – героическую и трагическую эпопею борьбы и страданий курдского народа.

Эссекс предпринимает опасную и отнюдь не предусмотренную соглашением в Москве поездку в Иранский Курдистан с целью внести раскол в возможный единый фронт между курдами и азербайджанцами, противопоставить иракских курдов иранским, натравить одних курдских вождей Иранского Курдистана на других, создать среди курдских феодалов английскую агентуру. Особую активность проявляет Эссекс в последние дни своего пребывания в Курдистане, когда, узнав о предстоящем съезде шейхов и вождей в Соудж-Булаге (Мехабаде), он делает все возможное, чтобы при помощи даров, посулов и угроз предотвратить принятие на этом съезде согласованного решения о дружеском договоре с демократическим Иранским Азербайджаном. Хотя Эссекс – фигура вымышленная, все эти факты отнюдь не являются художественным вымыслом Олдриджа. В конце концов, несмотря на ожесточенное противодействие местной реакции и англо-американской агентуры, руководители обеих автономных республик подписывают 23 апреля 1946 г. соглашение о дружбе и братстве.

В романе «Дипломат» политическая борьба между Эссексом и Мак-Грегором, между силами колониализма и гуманизма заканчивается победой Мак-Грегора. Попытка англо-американских колонизаторов заклеймить с высокой трибуны Совета Безопасности ООН Советский Союз за мнимое вмешательство в иранские дела, используя при этом «материалы», добытые Эссексом, проваливается благодаря смелым разоблачениям Мак-Грегора. В ответ на наглое и циничное утверждение Эссекса о том, что конечная победа будет за ним и его единомышленниками, Мак-Грегор с уверенностью отвечает: «Может быть, вам и удастся помешать урегулированию азербайджанского вопроса путем непосредственных переговоров, удастся осуществить в Нью-Йорке то, что у вас сорвалось в Лондоне. Может быть, не знаю. Но я твердо знаю, что все равно вам не удержать Иран в полном подчинении, как бы вы ни хотели этого».

Расставшись с Мак-Грегором в холодную английскую весну 1946 г. в Лондоне, автор вновь представляет его своим читателям весной 1968 г. в горах Курдистана. Из отдельных фактов и высказываний героев романа «Горы и оружие» можно установить, что прошедшие двадцать два года Мак-Грегор и его жена Кэтрин провели почти безвыездно в Иране, где Мак-Грегор работал на предприятиях, в лабораториях и многочисленных экспедициях Иранской национальной нефтяной компании. Мак-Грегор внес значительную лепту в составление геологических карт Ирана; благодаря его неутомимой деятельности удалось обнаружить очень перспективные запасы нефти и газа в Иранском Курдистане. Все эти годы Мак-Грегор оставался верен своим идеалам дружбы и помощи иранцам, курдам, азербайджанцам и другим народам этой древней страны. Ему неоднократно пришлось страдать за свои убеждения. Несмотря на его английский паспорт и обширные связи Кэтрин в английских правящих кругах, Мак-Грегор подвергался домашнему аресту в Тегеране, испытывал и другие виды гонений. Однако все это лишь закаляло его, к тому же он хорошо знал, что его друзья – иранские, курдские, азербайджанские демократы – пострадали значительно больше. Еще в декабре 1946 г. реакционное иранское правительство Кавама эс-Салтане, пришедшего к власти в шестой раз, благодаря интригам американской дипломатии и агентуры ввело войска, фактически находившиеся под командованием американского жандармского генерала Шварцкопфа, в Иранский Азербайджан. Демократическая Азербайджанская республика была разгромлена, тысячи патриотов повешены и расстреляны. Аналогичная судьба постигла и курдов. В 1947 г. президент Курдистанской автономной республики Кази Мохаммед, его брат Садр Кази – депутат иранского меджлиса и другие курдские руководители – члены правительства и Комитета были повешены. Разгром курдских демократов, укрепившихся в горах, стал возможным лишь в результате измены курдских феодалов и некоторых шейхов племен, в том числе братьев Ильхани-заде, входивших в состав курдского автономного правительства.

Однако местной реакции и англо-американским империалистам не удалось повернуть вспять колесо истории. В 50-е годы были национализированы предприятия Англо-Иранской нефтяной компании^окрепли позиции Иранской национальной нефтяной компании. Британским империалистам пришлось в 1971 г. окончательно вывести свои вооруженные силы и из Персидского залива, который в течение столетия считался «британским озером». Сбылось предсказание Олдриджа, который устами Мак-Грегора еще в романе «Дипломат» утверждал, что дни господства империализма над Ираном сочтены, более того, что страна накануне революции. Это свидетельствует о большой проницательности Олдриджа – глубокого знатока жизни народов Востока. В то время как в секретной документации резидентуры ЦРУ и видных американских дипломатов, захваченной иранскими студентами в посольстве США в Тегеране, постоянным рефреном звучало утверждение, что режим шаха прочен и незыблем, Джеймс Олдридж уверенно предсказал за три десятилетия до этого приближение революционного кризиса и победу иранской революции. Проницательность автора, его глубокое проникновение в сущность провокационных методов империалистических разведок в Иране ярко проявились при описании секретного совещания Эссекса с резидентом Интеллидженс сервис в Тегеране Пикерингом. Последний подробно изложил план использования реакционной части шиитского духовенства для борьбы с партией иранских патриотов – Туде. Для этого, по мнению британского разведчика, энергично поддержанного Эссексом, необходимо было обвинить Туде в том, что она «агентура Москвы» и делает ставку на отрыв Иранского Азербайджана от иранского государства.

Как известно, в 1982-1983 гг. достойные преемники Интеллидженс сервис – заправилы ЦРУ использовали свои связи с наиболее реакционной группировкой шиитского духовенства «Ходжатие» для того, чтобы именно такими методами раздуть в стране антикоммунистическую и антисоветскую истерию, нанести сильнейший удар по партии Туде, осложнить советско-иранские отношения и таким образом ослабить положение Исламской Республики Иран.

Несмотря на колониалистскую и неоколониалистскую политику империалистических держав – в первую очередь Великобритании и США – на Среднем Востоке, невзирая на происки местной феодальной и компрадорской реакционной верхушки, народы этого региона, в особенности Ирана и Ирака, достигли за три с половиной десятилетия, прошедших после опубликования романа «Дипломат», огромных успехов в борьбе за свободу, политическую и экономическую независимость, за восстановление и развитие национальной культуры и цивилизации. 14 июля 1958 г. победила антифеодальная и антиимпериалистическая революция в Ираке, завершившаяся провозглашением республики. Ирак вышел из Багдадского пакта, ликвидировал иностранные военные базы на своей территории, провел национализацию нефтяной промышленности. С приходом в 1968 г. к власти правительства ПАСВ в стране был осуществлен ряд прогрессивных социально-экономических преобразований, взят курс на проведение активной антиимпериалистической политики. 9 апреля 1972 г. между СССР и Ираком был подписан Договор о дружбе и сотрудничестве, десятилетие которого было широко отмечено в обеих странах.

В 60-е годы, несмотря на открыто проамериканскую ориентацию шахского режима, начался постепенный процесс улучшения и советско-иранских отношений. В результате обмена нотами, состоявшегося 15 сентября 1962 г. в Тегеране, иранское правительство заверило правительство СССР в том, что «оно не предоставит никакому иностранному государству право иметь ракетные базы всех видов на территории Ирана». В последующие годы был подписан ряд экономических и культурных соглашений между обеими странами. Однако превращение Ирана в начале 70-х годов в важнейший военный плацдарм американского империализма на Ближнем и Среднем Востоке не могло не сказаться в отрицательном плане на международном положении Ирана и советско-иранских отношениях.

Антиимпериалистическая и антимонархическая революция 1979 г. в Иране нанесла огромный удар по позициям американских монополий в стране, по планам и расчетам Пентагона. Правительство Исламской Республики Иран ликвидировало все американские базы, выслало из страны тысячи американских военных «советников», многочисленную агентуру ЦРУ. В феврале 1981 г. в СССР и Иране было широко отмечено 60-летие советско-иранского договора от 26 февраля 1921 г. – первого равноправного договора в многовековой истории Ирана, создавшего предпосылки для национальной независимости иранского государства, что хорошо понимают прогрессивные силы страны, несмотря на упомянутые выше попытки внешней и внутренней реакции обострить в 1982-1983 гг. советско-иранские отношения.

Однако за все эти годы отнюдь не улучшилось положение миллионов курдов, проживающих в странах Ближнего и Среднего Востока. По-прежнему происки империалистической агентуры, шовинистическая политика правящих кругов ряда ближневосточных стран в национальном вопросе и, что весьма важно, узколобый национализм реакционной феодальной верхушки курдских племен препятствовали ликвидации многовековой раздробленности, социальной, экономической и культурной отсталости свободолюбивого курдского народа. Тем не менее развитие производительных сил и создание современной промышленности в Ираке и Иране ускорили разложение родо-племенных отношений у курдов, способствовали появлению в таких городах, как Мосул, Киркук (Ирак), Мехабад, Керманшах (Иран), курдского пролетариата, курдской национальной буржуазии и интеллигенции, активно включившихся в исторический процесс национально-освободительного, антиимпериалистического движения. Поскольку все это происходило в нефтеносных районах Ирака и Ирана, где быстро расширялась добыча нефти и газа, быстрыми темпами создавались нефтеперерабатывающие и нефтехимические предприятия, прокладывались новые нефтепроводы, – эти первые, весьма важные социально-экономические сдвиги в курдском обществе вызвали крайнее недовольство сил внешней и внутренней реакции, укрепили их стремление остановить возрождение и развитие курдского народа, отгородить его высокой стеной традиций и национализма от активного участия в великом процессе освобождения от собственных и чужеземных угнетателей. Таков исторический фон, на котором развиваются события в романе «Горы и оружие».

Обнаружение больших и весьма перспективных запасов нефти и газа в горах Иранского Курдистана, на стыке границ с Ираком и Турцией, является своеобразным катализатором, который активизирует в романе различные, противодействующие друг другу силы, заинтересованные в решении или, наоборот, во всемерном торможении решения курдской проблемы. Прибегая к весьма своеобразному литературному приему, Джеймс Олдридж оживляет деятельность Комитета возрождения Курдистана, созданного в 1942 г. и провозгласившего в январе 1946 г. Курдистанскую автономную республику. Оживляет автор и главу этого Комитета – президента республики Кази Мохаммеда, повешенного иранскими реакционерами по указке их англо-американских руководителей осенью 1947 г. На страницах романа он назван «кази», что значит по-курдски «судья». Освещая действия кази, Олдридж подчеркивает неоднократно его непоколебимую веру в курдское единство. Во время своих постоянных странствий по горам Курдистана кази бережно хранит в чемодане священное знамя курдских демократов – символ задушенной реакционерами и колонизаторами Курдистанской автономной республики. Рядом с кази борется за свободу своего народа бесстрашный Затко, который уже сознает невозможность сохранения старого, отжившего союза курдских феодалов, понимает необходимость борьбы на два фронта – против внешней и внутренней реакции, но не находит в себе сил порвать окончательно с закоснелым курдским традиционализмом.

Носителем самых отсталых, самых реакционных черт родо-племенного и феодального курдского традиционализма выступает на страницах романа ильхан – собирательный образ, в котором Олдридж воплотил черты феодалов братьев Ильхани-заде, пробравшихся в правительство Иранского Курдистана в январе 1946 г., продавших и предавших это недолговечное свободное курдское государство и принимавших активное участие в кровавой расправе над его руководителями, в первую очередь Кази Мохаммедом. Ильхан образца 1968 г. отличается от своих прототипов 1946 г. значительно более тесными связями с иностранными разведками и другими спецслужбами. Через своего сына Дубаса он устанавливает прямые контакты с представителями ЦРУ, Интеллидженс сервис и «Сюрте женераль». При его активном участии Комитет заключает соглашение с бейрутским синдикатом, продав ему монопольное право на нефтеразведку и нефтедобычу в горах Курдистана. Полученные деньги переправляются в Европу для закупки оружия, столь необходимого курдам для освободительной борьбы. Этого оружия с нетерпением ждут кази, Затко и иракский Али – активный член Комитета, олицетворяющий нарождающееся единство иракских и иранских курдов. Однако у ильхана и его присных свои расчеты в этой истории с оружием. Ильхану и Дубасу оружие нужно не для борьбы с угнетателями курдов, а для восстановления и расширения своего господства над курдскими племенами, для увековечения отсталости и феодальных пережитков, ибо только в них ильхан и ему подобные видят надежный залог сохранения своей власти; не для борьбы с колонизаторами всех мастей и оттенков, а для подавления нарастающего демократического движения внутри курдского народа, для предотвращения союза между курдскими, иранскими, иракскими трудящимися.

В этом важнейшем вопросе сходятся интересы империалистов и курдских феодалов. Однако внутри империалистического лагеря нет единства. Заблокировав передачу оружия Комитету, спецслужбы западных держав начинают сложную игру с Мак-Грегором, направленным в Западную Европу для того, чтобы вернуть Комитету оружие или деньги, – каждая стремится обеспечить себе преимущественное влияние в Курдистане. Как и следовало ожидать, последнее слово остается за резидентом ЦРУ американцем Кэспианом. Именно под его нажимом курдам через Мак-Грегора в ультимативной форме предлагают проект создания своеобразной курдской федерации, отдельные части которой продолжали бы входить в состав Ирана, Ирака и Турции, но в действительности руководство федерацией находилось бы в руках США.

Ведя переговоры с Мак-Грегором, империалистические группировки, несмотря на разделяющие их противоречия, сходятся в одном – закупленное Комитетом оружие должно попасть не в руки кази и Затко, а в руки ильхана и Дубаса. Наиболее передовые представители курдской молодежи во главе с сыном Затко – Тахой готовятся осуществить сложную операцию по перехвату оружия. Однако империалисты и их верный ставленник ильхан опережают курдских патриотов – кази и Затко зверски убиты. Так на страницах романа Олдриджа вторично погибает вождь курдских демократов Кази Мохаммед, погибает потому, что, находясь в плену идеалистических представлений о мифическом курдском единстве, он не понимает логики классовой борьбы, не понимает, что выходом из тупика для многострадального курдского народа является разрыв с ильханами, дубасами и их покровителями на Западе и создание единого фронта курдских, иранских, иракских трудящихся.

Зато это хорошо понимает Таха. Он разъясняет Мак-Грегору, что политико-воспитательную и организационную работу среди курдов нужно перенести из неприступных горных районов и мелких родо-племенных объединений в города Ближнего и Среднего Востока, где нарождаются курдский пролетариат, курдская интеллигенция и создаются перспективы единого антиимпериалистического фронта. Таха и его товарищи ясно видят путь борьбы и грядущих побед курдского народа. Вот почему, несмотря на то что Мак-Грегор тяжело ранен, а лучшие члены Комитета погибают, несмотря на всю трагичность развязки, книга «Горы и оружие» звучит как оптимистическая трагедия.

Основные события романа происходят в горах Иранского Курдистана. Однако эти события позволяют яснее разобраться в корнях и причинах той страшной драмы, которая разыгралась в 70-е годы в Иракском Курдистане. К этому времени руководство курдским движением оказалось в руках правых элементов, включая представителей феодально-племенной верхушки. Они отвергли провозглашенную иракским правительством автономию иракских курдов в рамках Ирака и, опираясь на силы империализма и внешней реакции, развязали войну на севере страны. Война велась с применением тяжелого оружия, нанесла большой ущерб обеим сторонам, замедлила процесс укрепления единого антиимпериалистического народного фронта в Ираке, ослабила единство народов Ближнего Востока в борьбе против империализма и сионизма. Весной 1975 г. эта война, которую ильханы и дубасы Иракского Курдистана развязали в значительной мере во имя тех же целей, какие были у ильхана и Дубаса из романа «Горы и оружие», закончилась их полным поражением. Долгий и нелегкий путь предстоит пройти курдам Ирака, чтобы залечить тяжелые раны, нанесенные в ходе этой кровавой авантюры, и занять достойное место в строительстве нового, демократического Ирака.

В обострении отношений между правительством Ирака и правым крылом руководства Демократической партии Курдистана, которая в 1974 г. отвергла закон об автономии иракских курдов и создании Курдского автономного района и развязала упомянутые выше военные действия, весьма существенную роль сыграла провокационная деятельность западных спецслужб и пресловутой израильской контрразведки Мосад. Ее агенты систематически доставляли в течение всей первой половины семидесятых годов оружие правому крылу Демократической партии Курдистана, подталкивая его на ведение военных действий против иракского правительства. Сионистские правители Израиля и их единомышленники в Вашингтоне рассчитывали таким образом ослабить Ирак, лишить его руководство возможности принимать активное участие в противодействии сионистским агрессорам на Ближнем Востоке.

Недостойную и крайне опасную для дела мира и судеб народов Ирана и Ирака игру ведут империалистические державы, Израиль и их многочисленные спецслужбы в связи со вспыхнувшей в сентябре 1980 г. ирано-иракской войной. В своем стремлении продлить этот кровопролитный конфликт и ослабить оба государства западные спецслужбы широко используют сложную обстановку, сложившуюся как в Иранском, так и в Иракском Курдистане. Они провоцируют местные сепаратистские силы на выступления против правительственных войск, всемерно разжигают религиозный фанатизм и шовинизм в определенных кругах стран Среднего Востока, инспирируют опубликование всевозможных сенсационных сообщений о поддержке Исламской Республикой Иран антиправительственных движений в Иракском Курдистане, а Иракской Республикой – аналогичных движений в Иране, с тем чтобы в еще большей мере осложнить положение в этом регионе, не допустить установления прочного мира в районе Персидского залива.

Все это делает очевидным большое общественно-политическое звучание дилогии Джеймса Олдриджа в наши дни. На примере Ближнего и Среднего Востока Олдридж в своих романах с большой убедительностью разоблачил зловещую сущность неоколониалистской политики воротил Уолл-стрита и Сити, заправил военно-промышленного комплекса США и Великобритании, хозяев транснациональных нефтяных корпораций, жадно протягивающих щупальца к столь важным в экономическом и стратегическом отношениях странам, как Ирак и Иран.

В то же время, осветив в яркой художественной форме нарастание антиимпериалистической борьбы иранцев, арабов и курдов, рост их самосознания и понимания того, что лишь в их единстве заключается сила, способная противостоять агрессорам, Джеймс Олдридж убедительно доказал на примере стран Среднего Востока наступление нового этапа в истории человечества, пророчески предсказанного Лениным, – когда народы Востока из объекта колониальной политики превращаются в творцов собственной судьбы.

Проф. Г. Л. Бондаревский.