ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В свой последний приезд в Европу Кэти не стала занимать какой-либо из фамильных домов в Челси, Белгрейвии или в Голланд-парке, а купила закопченный трехэтажный особняк в Бэттерси. Вычистила, снабдила центральным отоплением и прочими удобствами, обставила – приготовила дом, как наседка гнездо. Мак-Грегор знал эту манеру Кэти. Таким способом она преодолевала неприязнь мужа к ее богатству и избегала частого общения с родней.

– И запомни: ни шагу в трущобы политики, где тебя ждут бандиты с ножами, да еще с курдскими, – сказала она Мак-Грегору. – Входить в Европу будем с парадного хода, не с черного. Спокойно положись на меня, милый. Прошу тебя, давай не будем ссориться.

– Я совершенно спокоен, – сказал он без особой уверенности, сидя в обставленном для него кабинете и притворяясь, будто чувствует себя легко и уютно и вовсе на него не давят черные улицы и пасмурные небеса.

– Подожди ты вмешиваться в ход событий, – уговаривала она. – Погоди бросаться очертя голову.

– Но, Кэти, я не могу долго ждать. Какой смысл в ожидании?

– Да нельзя ведь просто ходить и спрашивать, где деньги. Не так эти дела делаются. Позволь мне придать нашему присутствию здесь и в Париже некую убедительность. А иначе ты с самого начала окажешься в невыгодном положении и никто ничего тебе не станет говорить и внимания на тебя обращать не станет.

– Я не хочу вмешивать тебя во все это.

– А я хочу лишь одного – помочь тебе поскорей развязаться. Только потому и вмешиваюсь.

– Хорошо, пусть будет по-твоему, – сказал Мак-Грегор.

Но он знал, что и так уже попал в невыгодное положение. Требовалось приспосабливаться к жизни ее английского круга. Здесь ни голых гор, ни изможденной нищеты, ни глинобитных городов – нет здесь привычной опоры…

Один из кузенов Кэти, правительственный чиновник в полосатой рубашке, сказал ей:

– Что у твоего мужа на уме? Неприятно чувствовать себя под этим молчаливо-строгим взглядом. Что он замышляет? Он из опасных, видимо.

– Это не исключено, – не зная, что сказать, отшутилась Кэти. И прибавила: – Ты его просто не понимаешь.

– Поди пойми обитателя Тибета, – сказал кузен.

И верно. Кэти знала, что Мак-Грегор здесь – чужак. Она предвидела это. Тем не менее она возила его на уикэнды в белые особняки Гемпшира и в красно-кирпичные – Глостершира, на речки, холмы и угодья, отгороженные от людей по праву наследования, по купчим крепостям, по давнему обычаю. И, наконец, побывали они у ее матери, жившей окаменело в трех заставленных старыми вещами огромных комнатах фамильного дома на углу Белгрейв-сквер. В дни, назначенные для благотворительности, дворецкий и сиделка-австралийка выкатывали ее в инвалидном кресле и на полчаса оставляли, бессловесную, на фешенебельной панели продавать благотворительный цветок мака, или бархатцев, или картонную спасательную лодочку с булавкой, которую она бессильна была взять в пальцы и вколоть жертвователю в лацкан пиджака. Она уже оглохла и почти ослепла и с трудом узнавала Кэти. А кто такой Мак-Грегор, и вовсе позабыла; но, по мнению Кэти, виной тому была не столько слабость зрения и слуха, сколько застарелая кора привилегий и равнодушия, оказавшаяся долговечней ее умственных и физических способностей.

– Это в ней та аристократическая сила, которую ты так презираешь, – сказала Кэти Мак-Грегору; но тот не принял упрека в презрении к старой леди. Напротив, он даже на одно поразительное мгновенье проник было под кору ее безучастия. В этот весенний холодный день на Мак-Грегоре было новое двубортное пальто, новые превосходные туфли, голубая рубашка; он стоял перед тещей в блеклой зале богатого старого дома. Она улыбнулась ему и сказала:

– А Кэтрин уже надела шляпку?

Он не понял, о чем она. Ведь Кэти не признает головных уборов. Очевидно, речь шла о Кэти давних школьных лет. Не зная, что прокричать в ответ, он взял с подлокотника тещину руку, непостижимым образом еще живую, и подержал в своей – по-восточному почтительно. Вошла Кэти, удивленно взглянула на эту сцену и крикнула матери в вялое ухо:

– Мы уходим! Не забывайте собаку чистить.

Кэти нагнулась к шотландскому терьеру, ветхому, полуживому, как его хозяйка, и настолько облезлому, что требовалась бестрепетность Кэти, чтобы спокойно поднять его с пола. Положив эту неопрятную развалину на колени матери (взаимная спасительная терапия), Кэти сказала мужу:

– Пойдем, пока горемыка песик не натворил ей бед на платье.

Мак-Грегор торопливо вышел вслед за Кэти, оставив эту расслабленную пару дожидаться толчка в небытие, в исчезновенье среди склада древностей, которые тут же немедленно будут распроданы.

Визит к теще подействовал на Мак-Грегора угнетающе, и назавтра, чтобы развеяться, он сел в поезд и поехал в Оксфорд, к Эндрю. Мак-Грегору всегда было с сыном легко и хорошо: Эндрю рос мальчиком ясного ума и ровного нрава и настолько уверенным в себе, что ничем было не вывести его из равновесия. По мнению Кэти, он был даже слишком уверен в себе, слишком спокоен, слишком владел собой. Теперь же, в девятнадцать, он оказался так щедро одарен, что мог не тревожиться о неустроенном будущем или об упущенной возможности. Он знал, что способен делать все, к чему его потянет, – и не зазнавался, не слишком много думал о своих талантах. На следующий по прибытии в Англию день Мак-Грегор, проходя с сыном в сутолоке Бэттерси-бридж-роуд, увидел щуплого человечка, который был одет с опрятностью, но бедно, во все черное и одиноко шагал по бровке мостовой, подняв сжатый кулак как бы в салюте.

– Это Арно-анархист, – сказал тогда Эндрю отцу.

– А зачем он кулак поднял?

– Арно шагает в параде победы, – объяснил Эндрю.

Глаза у Арно радостно улыбались, лицо выражало сдержанную застенчивую гордость. По лицу было ясно, что Арно сейчас не просто шествует мысленно в грандиозном параде, но что вокруг видятся ему ряды соратников, а на тротуарах – счастливый, ликующий народ, только что освобожденный. И Арно подымал кулак, смущенно салютуя в ответ на приветственные возгласы и рукоплескания.

– Арно! – окликнул его Эндрю.

Арно поколебался лишь мгновение. Затем вышел из своей воображаемой шеренги и, пройдя через ряды участников парада, радостно и скромно пожал руку стоявшему на тротуаре другу. Какой день, какой великий день!..

– Ну как, Арно, лучше уже теперь? – спросил Эндрю, как спрашивают о заживающей ране.

– Все в порядке, – ответил Арно, прижав ладонь к боку. Но ему явно не терпелось вернуться в колонны. Он сердечно, словно поздравляя, пожал руку Мак-Грегору, затем ласково обнял Эндрю за плечи, и они все втроем сошли на мостовую, лавируя между рядами бойцов. Арно вернулся в свою революционную шеренгу, идущую маршем по клочьям газет, автобусным билетам и шоколадным оберткам, брошенным на асфальт, и некоторое время отец и сын шагали с ним рядом. А затем Эндрю решил, что теперь уже не будет бестактностью выйти из строя, махнул на прощанье рукой, и с тротуара они глядели вслед Арно, пока тот не скрылся за углом.

– На рождество я возил его к нашим обедать, – сказал Эндрю, – а после мы с ним прошагали через весь Клэпем, по снегу чуть не до колен. Но эту его иллюзию ничем не разобьешь. Он не фальшивит ни в одной черте, все его слова резонны и здравы. И если это и греза, то старик Арно с головой ушел в нее и счастлив.

Пристрастия Эндрю, при некоторой их случайности, отличались широтой, и в Оксфорде Мак-Грегор разыскал его не дома, а в доминиканской семинарии: Эндрю был занят укладкой пластиковых мешочков со свежей, теплой кровью, предназначенной для Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. Мешочки эти подавал ему крупнотелый молодой монах в белой полотняной рясе и сандалиях.

– Отец Джозеф. Мой отец, – представил их друг другу Эндрю, и Мак-Грегор заметил на себе пытливо-улыбчивый взгляд монаха, как бы говоривший: «С отцом такого сына любопытно познакомиться».

– У нас здесь немножко хаос, – сказал монах.

Помещение было заполнено врачами, медсестрами и дающими кровь студентами. Они лежали на раскладушках, на столах, из руки у них каплями стекала кровь в прилаженные к одеялу пластиковые мешочки.

– Надеюсь, вас не угнетает вид крови? – сказал отец Джозеф.

– Консервированной – нет, – сказал Мак-Грегор.

Он помог им уложить уже наполненные мешочки в холодильник в просторной кухне, где другие монахи варили в больших кастрюлях овощной суп и яблочный компот.

– Ох, опять у вас яблоки варят, – сказал Эндрю.

– Как и всегда по воскресеньям, – сказал отец Джозеф.

От сладко-приятного запаха яблок в смеси с кровью, пластиком и супом Мак-Грегора начало слегка мутить; но Эндрю тут же отпросился на часок, и, миновав Сент-Джайлс, они очутились в лоне Бейлиола. Мак-Грегор спросил сына, как это он попал в компанию к монахам.

– Я восхищаюсь ими, – сказал Эндрю. – Оксфорд – неподходящая почва для высокой нравственности, но, по крайней мере, у этих доминиканцев поступки не вовсе расходятся с их проповедями.

– Ты имеешь в виду сбор крови для Вьетнама?

– А что? Кто еще здесь в городе дал бы помещение сборщикам крови для вьетнамского НФО? Проведешь полчаса у них в монастыре – и забываешь, что весь Оксфорд лишь рассадник правоверной косности.

– Вот как! О какой же косности ты говоришь?

– Да о всякой – политической, нравственной, религиозной. Всюду та же косность. Здесь у нас ересей не водится.

– Мне казалось, ты поступил в Бейлиол именно потому, что он славится своей неправоверностью.

– Так я считал, – со смехом сказал Эндрю. – Но юмор-то весь в том, что в Бейлиоле ересь преподают, лишь чтобы укрепить тебя в правоверии. Обучают тебя тому, как поискусней вести дело ортодоксии.

Они прошли уже под своды колледжа св. Иоанна и, глядя на грязно-каменные монастырские аркады и церковь, Мак-Грегор вспомнил, что сам чувствовал себя в Кембридже, как в склепе, от такого же обилия кирпичных стен, стрельчатых арок, готических окон, вечерних колоколов.

– Ты возьми здесь то, что тебе нужно, а остальное отбрось, – сказал он.

– Не выйдет это у меня, – ответил Эндрю. – Да и не думаю, чтобы политике следовало обучать, как, скажем, религии или медицине. А здесь занимаются именно этим – выпеканием всяческих целителей и магов.

– Ты не спеши с оценками, – предостерег Мак-Грегор, хоть и знал, что предостережение излишне, ибо Эндрю слишком рассудителен и поспешности ни в чем себе не позволит.

Они постояли у стен колледжа, под Лодскими аркадами, и Мак-Грегор ощутил, как готические камни сводов снова смыкаются над головой и давят хмуро.

– Чтобы извлечь отсюда ценное, надо верить Оксфорду, – сказал Эндрю, выходя из-под арок. – А это для меня, оказывается, как раз и трудно. А то и вовсе невозможно.

– Ты все же доищешься здесь, чего ищешь, – сказал отец, но без особой убежденности.

А в монастыре доминиканцев сам отец Джозеф лежал теперь на раскладушке, выпятив кверху молодой жизнерадостный живот, и в пластиковый мешок с изображенной на нем картой Австралии стекала из монашьей руки кровь. Кровь, которая вольется в жилы опаленного напалмом ребенка или изувеченной женщины, упавшей в грязь вьетнамской деревушки, где боевые вертолеты, «зеленые береты» и морские пехотинцы тоже заняты внесением христианской лепты в жизнь чужого народа.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На следующий день, апрельский и теплый, Мак-Грегор с Кэти пересекли Ла-Манш, уехали из Англии в Париж к тете Джосс – тетке Кэти с материнской стороны. Полгода назад Кэти оставила у нее свою дочь Сеси. Сидя в такси, везущем их с Северного вокзала на левый берег Сены, Кэти снова наставляла мужа:

– Стучаться просителем с черного хода и не пробуй. Предоставь действовать мне – через моих старинных друзей.

– Слишком длинная получается история, – сказал Мак-Грегор. – Сколько же мне так сидеть сложа руки?

В такси было душно, и Кэти говорила, нервно взяв мужа за локоть:

– Мне еще сильней не терпится покончить с этим, чем тебе. Но спешкой ничего здесь не добьешься. Потерпи еще немного.

Тетя Джосс жила в VII округе, на боковой тихой улочке Барбе-де-Жуи. Особняк ее (un hotel particulier) стоял за высокими стенами, высокими воротами, по-монастырски отгороженно. В нем тетя Джосс прожила сорок лет, провела в нем даже годы оккупации – в этом «парижском доме» из длинного ряда домов, охраняемых семейным советом, городских и загородных, в Италии и Швейцарии, на Бермудах, в Перу и Венесуэле. Они так же походили друг на друга, как и члены владевшего ими рода, и парижский дом был ближайшей родней дому лондонскому, на Белгрейв-сквер.

За своей высокой оградой дом тети Джосс стоял небольшим и красивым памятником доосманновского Парижа – только три такие парижские виллы еще уцелели в этой масти VII округа, в чащобе министерств, канцелярий и стеклянных банков. Мосье Марэн, привратник и швейцар, проводил дни, сидя в сломанном грязном кресле на пороге бывшего каретника, где помещался теперь старый пыхтящий «мирюс». Двор, вечно сырой, был мощен мелким булыжником, каменная наружная лестница романтическим выгибом поднималась к парадным дверям. Им открыла мадам Марэн, пожилая толстоногая бретонская крестьянка в черном. Вошли в холл, и Кэти крикнула:

– Тетя Джосс!

– Это ты, Сеси, душенька?

– Нет. Это я – Кэти.

Тетя Джосс была бесплотный голос, шедший из-за стен, дверей, через портьеры. Она жила в небольшой комнате за лестницей, скрепляя воедино весь дом своим невидимым присутствием, звучавшими откуда-то вопросами: «Ты здесь?», «Это ты?», «Ты уходишь?», «На улице дождь?» Орехово-панельный резной холл служил центром общения в доме, и когда через час, хлопнув парадной дверью, явилась Сеси, то, целуя отца, она крикнула куда-то в глубины холла:

– Я только что купила старый «ситроен» себе ко дню рождения, я его в каретник поставлю.

И голос тети Джосс ответил:

– Ставь, Сеси, душенька.

Голос, звучащий для душеньки Сеси…

– Ловко у тебя выходит эта перекличка, – шепнул дочери Мак-Грегор, не уверенный, выйдет ли так ловко у него.

Сеси тянула Мак-Грегора скорей на мощеный старый двор – показать свой черный драндулет – и во дворе сказала отцу:

– Мне здесь чудесно. Тетя Джосс чудесная. Ни о чем не спрашивает, что бы я ни делала, – мне нужно только объявить погромче в холле.

Слова эти не слишком успокоили Мак-Грегора. Каждый раз после разлуки с дочерью, даже самой недолгой, его при взгляде на Сеси брал на минуту страх. Страх за Сеси. Она была длинная, худая, с хрупкими лодыжками и локтями и с неугомонными, настойчиво-пытливыми пальцами. Порой она рассерженно сжимала их в кулаки, обхватив четырьмя пальцами пятый – тощенький большой. И когда-нибудь что-нибудь переломит ее пополам. Это пророчили и нежно-синие глаза, и худые руки-ноги, и длинно, мягко падающие волосы. Но когда Сеси позвала Марэна, чтоб открыл ворота, Марэн послушно засеменил отворять, а когда она (действуя коленями и локтями как рычагами) повела драндулет из ворот, то и машина проявила послушание. Сеси властно вбросила «ситроен» в поток машин, текущий бульваром Инвалидов, – в безначалье, быстроту, напор Парижа, – и, забыв о хрупких руках и ногах, и глазах как у лани, и об испытующих пальцах, Мак-Грегор подумал: «Сеси крепче нас всех. Настоящий повод для тревоги могут дать только ее своеволие и юная пылкость». И, откинувшись на сиденье, глядя, как вокруг развертывается Париж, он почувствовал себя успокоеннее и свободнее здесь, чем в Лондоне.

Но, зараженный парижской спешкой, он знал уже, что предпримет, не откладывая, пусть краткую, но самостоятельную попытку разыскать деньги.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

– Изволь, – сказала Кэти, раздраженно дернув плечом, и не стала его удерживать.

Мак-Грегор почувствовал себя ребенком, которому позволили для вящей науки обжечь себе пальцы, и с этим не особенно бодрящим чувством он шел теперь по банковским улицам Цюриха, где затерялся след денег. Сняв номер в отеле в старой части города, он затем пересек Лиммат и с доверенностями в кармане направился в Коммерческий банк. Там, у небольшой стеклянной стойки, он сказал, что хочет видеть герра Гёца (имя, сообщенное ему Аббекром).

– А по какому делу? – спросила девушка за стойкой.

– Связанному с аккредитивом, – сказал Мак-Грегор. – На большую сумму.

Герр Гёц сидел у себя за стеклянно-металлическим столом с ящиками, вдвигающимися с плотностью и пригнанностью часовой крышки. Только здесь предъявил Мак-Грегор свои курдские полномочия. Герр Гёц прочел ливанско-французский замысловатый текст, положил листок на стол и накрыл нервно ладонью, точно опасаясь, как бы не сдуло ветром.

– Но ведь вы не курд, мистер Мак-Грегор, – сказал Гёц.

– Я уполномочен курдским Комитетом, ведшим с вами дело.

– Это понятно. А что именно вам от нас угодно? – Гёц слегка постучал пальцами по бумаге. – Здесь не сказано.

– Я просто хочу знать, где эти деньги, герр Гёц.

Гёц перечел текст, явно оттягивая время – думая, что ответить.

– Не могу сообщить вам ровно ничего, – произнес он наконец.

– Но почему же?

– Потому что, несмотря на письмо, не знаю, кто вы, собственно, такой.

Мак-Грегор достал паспорт, но Гёц поднял, как бы отмахиваясь, руку:

– Я не в том смысле. Я хочу сказать, что не знаю, от чьего, собственно, имени вы говорите.

– Но из текста ведь ясно, – указал Мак-Грегор на листок.

– Это всего лишь письмо, – возразил Гёц, нажал кнопку на серой консоли и сказал по-немецки, чтобы прислали Хёхста.

Вошли двое, сели у дверей, и Мак-Грегор почувствовал, что взят под стражу в этих четырех звуконепроницаемых стенах. Герр Гёц встал, извинился и, захватив с собой письмо, вышел с видом человека, торопящегося к кому-то за указанием. Двое за спиной у Мак-Грегора хранили молчание; Мак-Грегор стоя ждал. В кабинете было жарко, он снял пальто, и две услужливые руки помогли ему сзади.

– Благодарю вас.

Ответа не последовало. Мак-Грегор стоял, оценивая взглядом всю безупречность этой цюрихской банкирской конторы. Приезжая в Европу из Ирана, он всякий раз любовался точностью, подогнанностью, завершенностью линий, кромок и расцветок. Вся Европа выстроена по линии прямой и строгой; сквозь персидские же улицы, дома, интерьеры до сих пор проглядывает путаница глинобитных слепых дворов – даже сквозь отличную архитектуру банков и вилл, роскошь богатых зданий.

– Мистер Мак-Грегор…

Вернулся Гёц – еще с одним безупречно одетым швейцарским немцем-банкиром, и Мак-Грегор мысленно порадовался тому, что Кэти заставила его пойти в Лондоне к хорошему портному и сшить себе хороший костюм: он понимал, что если к нему и относятся здесь с долей уважения, то благодаря английскому покрою пиджака, а не курдским верительным грамотам.

– Это герр Мюлер, – сказал Гёц. – Он объяснит ситуацию.

– К сожалению, – тут же подхватил Мюлер на безукоризненном английском, – объяснять нечего. Мы ничем не можем вам помочь, мистер Мак-Грегор.

– Но ведь вы знаете, где эти деньги.

– Мне нечего прибавить, – сказал Мюлер твердо, как ножом отрезал. – Мы не уполномочены давать вам какие-либо сведения.

– А кто уполномочен? – спросил Мак-Грегор.

– Затрудняемся сказать, – ответил Гёц. – Во всяком случае, мы больше не несем ответственности.

– А кто же несет, герр Гёц?

Они стояли посреди кабинета, на безупречно настланном ковре – подальше от стульев, и Мак-Грегора не приглашали сесть; герр Мюлер не выпускал из рук письма, покачивался на каблуках, явно торопился по делам. На минуту Мак-Грегор забыл, кто из них Мюлер, кто Гёц.

– Мы ничего не можем обсуждать и ничего не можем сделать. Крайне сожалею, но мне нечего прибавить, – повторил Мюлер.

Мак-Грегор помолчал, подумал.

– Что ж, – сказал он. Надел пальто, протянул руку за письмом.

Герр Мюлер покачал головой:

– Думаю, письмо мы должны оставить у себя.

– Нет, – резко сказал Мак-Грегор.

– Боюсь, что должны будем…

– Это личная доверенность, – сказал Мак-Грегор. – И прошу возвратить ее мне.

– Считаю, что следует оставить письмо у нас, мистер Мак-Грегор…

Мак-Грегор выдернул у Мюлера из рук письмо.

– Вы ошибаетесь, герр Мюлер, – сказал он, чувствуя, что вся кровь бросилась ему в лицо.

Теперь, желая уйти, он ощутил в наступившей паузе, что все четверо в комнате враждебны ему. Но он решительно направился к дверям. К его удивлению, они оказались не заперты. Стеклянными коридорами он вышел на Банхофштрассе, спустился оттуда к Лиммату и остановился, чтобы успокоить нервы. Не сам инцидент так на него подействовал – он понял, что не следовало и ходить в банк.

Подлинные размеры ошибки стали ясны два часа спустя, когда к нему в отель на набережной, под курантами, звучащими, как перезвон альпийских коровьих бубенцов, явились двое в неброском штатском и, предъявив полицейские карточки с вытисненным сверху большим белым крестом, попросили Мак-Грегора пройти с ними в канцелярию – тут же по соседству, на набережной.

– Нет,- сказал Мак-Грегор, все еще гневно-напряженный. – Никуда я с вами не пойду.

– Так, так. Вы говорите по-французски или по-немецки, мистер Мак-Грегор? – спросил один.

– Нет, – солгал Мак-Грегор, зная, что лучше держаться родного языка.

– Тогда не угодно ли спуститься к управляющему отелем?

– Нет, не угодно, мосье. Никуда я с вами идти не намерен.

– В таком случае придется нам побеседовать здесь, – сказал полицейский, помедлив.

– Пожалуйста.

– Прошу вас сесть.

– Садитесь, если хотите, – сказал Мак-Грегор. – Я же предпочитаю стоя.

– Как вам угодно.

Вид у них был американцев, а выговор – швейцарцев; один вел «беседу», второй же глядел молодо, насупленно-серьезно и строго. Беседующий был рыжеволос и держался так, как если бы ему доподлинно было известно, что кроется за розыском денег.

– Есть у вас документ, удостоверяющий личность? – спросил он.

Мак-Грегор предъявил паспорт; полицейский бегло просмотрел его, но возвращать не спешил, держал небрежно в руке.

– Нет ли других документов?

– Нет.

– Как я понимаю, у вас имеется письмо, мистер Мак-Грегор.

Мак-Грегор не ответил.

– Нельзя ли нам взглянуть?

– Письмо, о котором речь, не имеет никакого отношения к швейцарской полиции, – проговорил Мак-Грегор. – Это письмо частное.

– Нельзя ли в таком случае узнать, чья там подпись и где оно было написано?

– На подобные вопросы я отвечать не обязан и прошу не задавать их, – сказал Мак-Грегор.

– К вашему сведению, мистер Мак-Грегор, – сказал полицейский, – нам известно, что в Европе – и у нас в Швейцарии – существуют курдские террористические организации.

– Я ровно ничего не знаю о террористических организациях. Это не имеет ко мне ни малейшего отношения.

– Как мы понимаем, письмо ваше является доверенностью от курдской организации.

– Мое письмо – всего лишь частное рекомендательное письмо, связанное с денежным аккредитивом. Вот и все.

– С чьим аккредитивом?

– Опять-таки думаю, что не обязан отвечать, – сказал Мак-Грегор. Он стоял неподвижно и молча – так безмолвствует житель Востока, задавшийся целью «перестоять» противника. Мак-Грегор делал это бессознательно – он с детства так привык. Но тут вдруг осознал восточность своего молчания, видя, что обоих полицейских явно раздражает такая непреклонность.

– Прошу учесть: Швейцария не любит, когда иностранные организации действуют в ней, пользуясь здешними благоприятными условиями, – сказал рыжеволосый.

– Разумеется.

– Вот это нам и хотелось бы с вами обсудить, мистер Мак-Грегор. Так не угодно ли спуститься с нами?

Мак-Грегор мотнул головой.

– Своею волей я никуда отсюда не пойду, – сказал он, – вам придется меня прежде арестовать.

Пауза, неподвижность.

– Мы не хотим прибегать к таким мерам, – сказал полицейский, нарочито медленно пряча паспорт Мак-Грегора в карман.

– Прошу отдать паспорт, – сказал Мак-Грегор, протягивая руку.

– Вы получите его позже. Нам нужно кое-что проверить.

– Нет. Прошу вернуть его сейчас. Или же дать мне расписку.

Паспорт вернули, и Мак-Грегор подумал, что вот и пригодился немалый опыт, приобретенный на полицейских допросах в Иране.

– Что ж, мистер Мак-Грегор, – сказал рыжеволосый. – Мы не желаем принуждать вас к чему-либо силой. Мы знаем, что вы уполномочены нелегальной курдской организацией, действующей в Швейцарии, и хотя вы не ограничены в праве въезда и выезда, но в подобной ситуации существует предел нашей терпимости. Что происходит в Турции, нас не касается. Но что происходит здесь, касается.

Мак-Грегор почувствовал, что серые тени двух убитых турок неумолимо следуют за ним и здесь, на улицах Европы. Гнев испарился. Его сменил знакомый страх запутаться, попасть в ловушку, и Мак-Грегор снова ушел под защиту молчания. Просто стоял не шевелясь и молчал – упрямо и непреклонно.

– Предлагаем вам безотлагательно покинуть Швейцарию, – сказал рыжеволосый, и на этом разговор кончился, они ушли.

Мак-Грегор тяжело перевел дух. Хорошо хоть, что Кэти здесь нет. Он не удивился, когда в цюрихском аэропорту паспорт снова передали тем двоим – рыжеволосому и его насупленному молодому спутнику, – поджидавшим у контрольного барьера. Через полчаса паспорт молча возвратили и пропустили Мак-Грегора в самолет. Но Мак-Грегор знал, что теперь он попал в серую, в пластиковом переплете книгу, которую чиновники паспортного контроля раскрывают всякий раз, когда на красно-белый швейцарский рубеж прибывает известный преступник, проститутка или революционер, желающий въехать в страну.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Из осторожного рассказа мужа Кэти поняла, что произошло в Цюрихе. Детали Мак-Грегор опустил, но, как и ожидал, Кэти укорила его, что он глупо и зря подставил себя под удар.

– Сколько я тебе твердила, что нельзя так, – напомнила она ему. – Ты только сам обратишь себя в жертву, натравишь на себя всю европейскую полицию.

Он понимал, что Кэти права: не столько сам по себе промах был досаден, сколько сознание того, что и границы, и парадные двери Европы закроются перед ним, если он опять поведет себя так неуклюже. И, сказав: «Согласен. Знаю. Ты была права, а я неправ», он снова предоставил Кэти действовать и согласился ждать, покуда она приводила дом тети Джосс в порядок, требующийся для приема влиятельных парижан.

Дом первоначально и был обставлен для богатых и чинных – в эдвардианском духе – приемов, но тетя Джосс попросту затворила его весь, спрятала под замок его сокровища и зажила беспечально под лестницей, опекаемая своим привратником в шлепанцах и его женой. Мадам Марэн стирала, стряпала, вносила, грузно ступая, завтраки, обеды и чаи в таинственное обиталище тети Джосс, а затем скрывалась и сама в свою комнату за кухней. Однако, когда Кэти извлекла из буфетов великолепный старинный выпукло-узорный фарфор, столовое белье и увесистое серебро, ей пришлось через агентство по найму пригласить девушку-прислугу Сильвену, поскольку мадам Марэн хоть и отлично готовила, но подавать гостям отказалась. Ноги отекают, да и печень болит. Так что уж провансалке Сильвене приходилось курсировать между кухней и столовой, тяжко украшенной ореховою кудрявой резьбой, тусклыми дорогими гобеленами и громадными, в мушиных точках, люстрами, которые Кэти велела снять и промыть спиртом.

Кэти принялась за дело, чутьем угадывая, кого пригласить и куда явиться с визитом. Мак-Грегор знал, что французская буржуазия редко допускает чужаков в свои гостиные, даже в Тегеране, но двери салонов парижского света оказались гостеприимно раскрыты. Круг знакомств Кэти был здесь примерно тот же, что и в Англии: владельцы особняков и земель, банкиры, потомки придворных, обратившиеся в дипломатов, сановников, колонизаторов, дворяне, разбогатевшие на производстве коньяка или неизвестно на чем; и всем этим семействам было безразлично, Пятая, Шестая, Седьмая ли во Франции республика и чем занята буржуазия в своих коридорчиках власти – только бы под ногами не путалась и делала то, чего от нее ожидают. И Мак-Грегор был в этой среде так же чужероден, как и в английских загородных особняках.

Но внимание он привлекал. Его тщились разгадать – роль его была им непонятна. О его деятельности они знали. Но почему он так замкнут? Почему так льдистоглаз и молчалив? Что кроется за его отрешенностью, за этим сосредоточенным и непреклонным лицом? Он держится, заметила ему Кэти, как, в представлении иностранцев, и положено держаться англичанам – только в жизни англичане редко ведут себя так.

– А как же еще мне вести себя? – сказал он смущенно.

– Я ведь не жалуюсь, – сказала она, и Мак-Грегор вскоре и счет потерял стеклянным обеденным столам, за которые садился, гостиным, где вставал у стены с бокалом в руке, потерял счет чашечкам по-французски отменного кофе, выпитым на высоких, выложенных изразцами балконах, выходящих на Орлеанскую набережную, или бульвар Альберта, или на Марсово поле. Но он знал, что Кэти раньше или позже выберет здесь нужного им человека, – он подозревал даже, что еще до всех этих визитов Кэти уже сделала свой выбор.

Нужным человеком оказался Ги Мозель, глава коммерческого банка.

Из объяснений Кэти Мак-Грегор знал уже, что Мозель, в сущности, куда значительней обычного банкира. В восьмидесятые годы прошлого века род Мозелей, покинув свои старые феодально-аристократические позиции, сбросив расшитые галунами мундиры придворных и дипломатов, основал по всей Европе обширную финансово-политическую разведывательную службу – глаза и уши французских банков. Служба эта стала столь же необходимой для французской международной валютной политики, как Второе отделение (Deuxieme Bureau) для французской государственной безопасности. И как бы в согласии со своей нынешней ролью, Мозель англизировался внешне. Канула в прошлое Франция баронов, графов, маркизов, шевалье. Осталась лишенная помпезности власть богатства. Облик власти стал сухощаво-строгим, как сам Мозель. Ги Мозель сохранил еще родовые поместья в Нормандии, хотя считал их делом нестоящим, поскольку доходное ведение хозяйства слишком затруднено французской системой сдачи земель в аренду крестьянам. По словам Кэти, с поместьями он возился лишь для того, чтобы не терять дворянской связи с землей. А управлял ими жестко и деловито потому, что не умел иначе.

– Он – нечто вроде Томми Барбана. Так что будь с ним осторожен, – предостерегла Кэти.

– Вроде кого? – переспросил Мак-Грегор.

– Помнишь француза из книги Фицджеральда? Барбан участвовал во всех и всяких войнах, потому что только воевать и годился. Вот и Ги Мозель годится только для той роли, которая упрочилась за ним при французском порядке вещей – упрочилась почти незыблемо, и он знает это.

Мак-Грегор помнил Барбана с его забавной верностью нехитрым понятиям о чести и с его хитрой профессиональной выучкой. Но Мозель был суше и даровитей Барбана. Каждое утро он в верховом костюме делал круги по конным аллеям Булонского леса; иногда следом рысила его восемнадцатилетняя дочь на бывшем строевом жандармском коне, несоразмерно крупном для своей всадницы. Летом, когда все уезжают на юг, Мозель уезжал на север, на восток или на запад; весной же и осенью, сам пилотируя американский «бичкрафт», он летал в Канн на длинные уикэнды среди нефешенебельных, но зато уединенных сосновых взгорий над Манделье, – в доме, где уцелел остаток давно утраченной ривьерской сумеречной тишины.

– Это дом для неприкаянных, – с лукавым огоньком в глазах сказал Мозель Мак-Грегору, пригласив его и Кэти слетать с ним туда на уикэнд. – Для таких, как вы и я. Мы с вами, думаю, споемся.

Мак-Грегору Мозель понравился. Не мог не понравиться. Но если и существовало братство неприкаянных, то вряд ли, по мнению Мак-Грегора, они с Мозелем состояли там в одном разряде неприкаянности.

– Именно Мозель нам необходим, – говорила Кэти, лежа в старой ванне тети Джосс. – Если он решит тебе помочь, то уж не разболтает никому. И не предаст тебя, невзирая ни на что. Таков его смешной кодекс чести.

– Тебя явно восхищает этот кодекс, – сказал Мак-Грегор, с ревнивым чувством косясь на ее живот, видневшийся из-под белой шапки мыльной пены.

– Что ж, – сказала Кэти, – мне всегда нравились честные люди – в их числе и ты. Я ведь говорила тебе, что знаю Ги всю жизнь, еще до тебя знала.

«А какова будет та цена, которую Мозель заломит за помощь? – хотел Мак-Грегор спросить жену. – Цена порядочная, надо думать». Но не спросил, поскольку Кэти уже дала понять, что все равно они непременно слетают в Канн на мозелевском «бичкрафте».

– Мозель уже знает, что тебе от него что-то нужно – так хоть дай ему возможность выяснить, что именно тебе нужно, – сказала она, пробивая молчаливое сопротивление мужа.

– А как же Сеси здесь без нас?

Сеси их обоих встревожила. За завтраком, хрустя кукурузными хлопьями, она сообщила, что идет сегодня на большую студенческую демонстрацию, которая соберется во дворе Сорбонны.

«Без bagarre (столкновение, драка, сумятица (франц.)) не обойдется, – сказала Сеси. – Из Нантера явится Кон-Бендит и все эти троцкисты с гуманитарного, а группа правых «Оксидан» уже поклялась сорвать демонстрацию при помощи своей обычной тактики».

«Какой тактики?» – поинтересовался Мак-Грегор.

«Ну, скажем, изобьют нескольких студентов. Или подожгут что-нибудь, стычку спровоцируют». – И Сеси белыми худыми пальцами, как гребнем из слоновой кости, прочесала свои длинные мягкие волосы.

Выйдя из ванны, Кэти сказала Мак-Грегору:

– О Сеси не тревожься. У нее здесь найдется уже с десяток защитников, а воспрепятствовать мы с тобой все равно ничему не сможем. Она не первый раз на демонстрациях.

– Так-то так…

Мак-Грегор не забыл тегеранских расправ с мятежными студентами. И если существует – одна для всех – логика взаимоотношений между полицией и студентами, то и французскую полицию бросят на Сорбонну для подавления смуты слезоточивым газом и дубинками.

Но Сеси посмеялась над его страхами:

– Глупости какие. Здесь не Тегеран. Здесь по-другому.

– А в чем именно разница?

Сеси ответила смехом.

В парижском аэропорту Орли, пристегиваясь ремнями в серой коробочке-кабине «бичкрафта», Мак-Грегор наблюдал, как смуглые, в безукоризненных манжетах руки Мозеля умело управляются с рычагами, рукоятками, миниатюрными наушниками, переключателями, а язык Мозеля ловко управляется с летным жаргоном. И снова Мак-Грегор задумался о том, велика ли разница между здешними и персидскими тревожными проблемами, между характерами причастных к этим проблемам людей, включая сюда и Мозеля.

Посадив Кэти рядом с собой, француз объяснял ей управление машиной, а Мак-Грегора затиснули подальше, назад, чтобы не мешал. Три часа провел молча Мак-Грегор на заднем сиденье, тревожась о Сеси; наконец самолет приземлился в маленьком каннском аэропорту, в аллее поздних весенних мимоз. Сев в ожидавшую их скромную «симку» Мозеля, они пересекли автостраду и по галечным взгорьям Манделье поднялись на синеющий соснами гребень, где стояла вилла Мозеля. Дом расположен был умно: в соседстве с морем, в виду Канна и Антибского мыса, но высоко – вдали от душной туристской толчеи, опоганившей побережье. В дневные часы оно отодвигалось куда-то, ночью же дом высился аванпостом над приморскими городами, яркие огни которых играли, переливались всеми цветами на горизонтах автострад.

– Я и забыла уже о существовании таких мест, – сказала Кэти Мак-Грегору, когда, сидя после ужина в сумраке круглой стеклянной веранды, они глядели на Средиземное море и вплотную за стеклами висели звезды.

Не отвлекаясь красотами вида, Мозель принялся небрежно объяснять им Францию. Над ней явно сгущались тучи, и, как человек, имеющий личное касательство к делам Франции, Мозель считал себя обязанным дать разъяснения.

– Что мы раньше делали во Франции по праву, – говорил он, и в голосе его не слышалось обиды или сожаления, – того теперь приходится добиваться как одолжения. Перемена неизбежная, хоть и тормозящая дело.

В спортивно-гибкой фигуре Ги Мозеля, в безупречной рубашке, безупречном лице, в безупречных французских манерах был смысл и толк, в скандальном же поведении Франции – не было.

Мак-Грегор молча сидел, глядел на звезды, слушал, как провансальские собаки лают внизу в лощине, отодвинувшей от дома сутолоку автострады. Словно издали дошел сквозь лай голос Мозеля: Мозель спрашивал, по какому делу ездил Мак-Грегор в Швейцарию и зачем ходил справляться в банк.

– Почему вы не обратились прямо ко мне?

– Я ведь не знал еще тогда, что вы можете помочь. Не был даже знаком с вами.

– Напрасно Кэти вам не подсказала.

– Нельзя же было мне ворваться и брякнуть: «Здравствуйте, Ги. Знакомьтесь – мой муж. Помогите ему». Слишком уж бесцеремонно.

– Напрасно, – повторил Мозель, но так, что это прозвучало не упреком, а похвалой Кэти. – Так в чем заключается дело?

Мак-Грегор рассказал ему о пропаже курдских денег, о странном молчании и враждебности, с которыми столкнулись курды в своих попытках розыска.

– Они решили, что нужен человек вроде меня, с европейской фамилией и внешностью, чтобы докопаться до правды.

– Прелестно! – сказал Мозель. – И это все?

– Это все, – помедлив, ответил Мак-Грегор. – Меня просто просили разыскать деньги.

– А знаете ли вы, какая о вас здесь прошла слава? – произнес Мозель, улыбаясь своей холодновато-дружеской улыбкой.

– Слава? – встрепенулся обеспокоенно Мак-Грегор.

– Еще бы. Одна уже таинственность ваших связей с курдами, ваша молчаливая причастность! Но помимо того, говорят, что вы спустились с гор с целью, отнюдь не сводящейся к возврату денег.

– Я приехал разыскать деньги. Вот и все.

– Недостаточно романтично, – со смехом сказал Мозель.

– Не до романтики тут, – сказала Кэти.

– Вы не понимаете. Рецепт успеха в таком деле – сгущать тайну, а не прояснять.

– Нет, Ги, – твердо сказала Кэти. – Не надо романтического вздора.

– Но, Кэти, романтический вздор здесь уже налицо, и я советую воспользоваться им.

– О каком романтическом вздоре вы говорите? – спросил Мак-Грегор.

– О мучительном любопытстве, вами возбуждаемом.

Ходят восхитительные слухи о том, что вы убивали турок, партизанили в горах, что вы самоотверженный боец, отдавший себя курдскому делу, и прочее, и прочее.

– Ах, это полнейший бред, – сказала Кэти.

– Разве?

– Бред и глупость.

– Во всяком случае, не следует недооценивать заманчивых возможностей, связанных с таким реноме, – сказал Мозель. – У вашего мужа, – кивнул он на молча хмурившего брови Мак-Грегора, – замечательно самоотрешенный вид. А поскольку подлинную силу всех этических систем составляет самоотречение, то в наши дни этим снова начинают восторгаться. Не правда ли? – обратился он к Мак-Грегору.

– От чего же это я, по слухам, отрешился? – спросил тот.

– Кто знает? – сказал Мозель усмешливо, но дружелюбно. – Вот взгляните-ка на этих женщин. – Он обернулся к двум женским фигурам работы Жермены Ришье, легонько похлопал по бронзе рукой: – Они полны внутренней силы, ибо воплощают отрешенность от себя. Самоотречение.

Кэти засмеялась:

– В жизни не слышала подобной чепухи.

– Я говорю серьезно,- сказал Мозель, по-прежнему улыбаясь. – Вы, Кэти, не понимаете французов.

Но Кэти досадливо отмахнулась:

– Вы просто умничаете.

– Я ведь читал досье Мак-Грегора, – заметил в ответ Мозель.

Вызванный нажатием кнопки, явился слуга, взял опустевшие бокалы. Над зеленой бухтой Ла-Напуль одноглазо и огромно вставала луна. Слуга сказал: «Вечерние известия, мосье» – и, войдя с веранды в кабинет, включил телевизор.

В английском, стерильно-чистом кабинете Мозеля они сели у горящего камина – этот анахронизм оказался весьма кстати весенним ривьерским вечером. И вечер не сулил никаких тревог. Но внезапно на экране появились полицейские в противогазах, точно алебардщики в шлемах с опущенным забралом. И точно на бунтующих средневековых крестьян, ринулись они по тускло освещенному парижскому бульвару на студентов, столпившихся за примитивными баррикадами у площади Эдмона Ростана (после того как, по словам комментатора, их прогнали со двора Сорбонны).

– Да тут бойней пахнет, – проговорила Кэти, выпрямляясь в кресле.

Она и Мак-Грегор напряженно стали вглядываться в растрепанные фигуры сбитых с ног, окровавленных, потерявших сознание людей, которых волокли к полицейским фургонам. Но нигде в этой каше не видно было изувеченной Сеси.

– Надо позвонить тете Джосс, – сказала Кэти.

– Ничего с Сеси не случится, – сказал Мак-Грегор, вдруг опять обретая уверенность в надежности и крепости ее локтей и коленок.

– О, пожалуйста, – сказал Мозель, узнав, в чем дело. Он набрал Париж, дозвонился до тети Джосс. – Алло, тетя Джосс. Говорит Ги Мозель. Прошу прощения, если разбудил вас – время позднее, но Кэти хочет узнать, как там Сеси.

Кэти взяла трубку, а Мак-Грегор – вторую, дополнительную.

– Мне кто-то позвонил и сказал, что Сеси в восемь часов арестовали во дворе Сорбонны, – услышали они голос тети Джосс.

– А куда увезли, сказал? – спросила Кэти.

– Я не уточнила, Кэти, душенька. Я ведь знаю, что ее отпустят, лишь только выяснится, кто она такая.

С тяжким вздохом – как же безнадежно отстала от жизни тетя Джосс! – Кэти спросила ее, кто был звонивший. Но и этого тетя Джосс «не уточнила».

– Если будут какие-нибудь вести, позвоните мне сюда, – сказала Кэти и дала номер телефона. – И пожалуйста, тетя Джосс, в следующий раз спрашивайте, кто звонит.

– Хорошо, Кэти, душенька.

Положив свою трубку, Мак-Грегор сказал Мозелю, что хотел бы еще ночью вернуться в Париж. Если бы узнать, в котором часу ближайший рейс Ривьера – Париж, и если бы Мозель смог доставить его в Ниццу, в аэропорт, откуда летают рейсовые самолеты…

– Быть может, этого и не потребуется, – сказал Мозель. – Ее, вероятно, увезли в полицейский участок на Сен-Сюльпис. Подождите минутку, я выясню.

– Хорошо, – сказал Мак-Грегор. – Но все же надо бы вернуться в Париж.

– Погоди, – сказала Кэти… – Возможно, у Ги это проще получится.

Проще – означало нажать на рычаги инстанций по нисходящей. Мак-Грегор слушал, как, узнав номер участка на Сен-Сюльпис, Мозель говорит затем с одним, с другим полицейским чином и добирается наконец до нужного ему человека. Есть ли среди арестованных студентов une anglaise Сесилия Мак-Грегор? Заминка на том конце провода; Мозель резким тоном велел полицейскому проверить по спискам и после краткой паузы кивнул. Прикрыл рукой микрофон трубки.

– Она в участке на Сен-Сюльпис, – сказал Мозель. – Но их хотят перевезти в Нотр-Дам-де-Шан.

– Как она там? Не ранена?

Опять жесткие слова в трубку; оказалось, что Сеси цела и невредима.

– Хотите, я устрою, чтобы ее выпустили? – обратился Мозель к Мак-Грегору, и тому пришлось по душе, что вопрос обращают к нему, хотя ответила за него Кэти:

– Ну конечно!

Мозель спросил в трубку, достаточно ли его, Мозеля, слова для немедленного освобождения девушки. Или же придется позвонить министру? Выслушав ответ, Мозель опять прикрыл трубку ладонью, сказал:

– Он говорит, что им приказано выдворять из Франции всех иностранцев, участвующих в демонстрациях. Он согласился выпустить ее сейчас безотлагательно, но говорит, что, если начнут следствие, заведут дело, тогда ей будет грозить высылка из Франции.

– А вы можете устроить так, чтобы не было следствия?

– Могу. Но это лучше не по телефону.

– Все равно мне надо ехать, – сказал Мак-Грегор, переглянувшись с Кэти.

– Ги, простите, ради бога, – сказала Кэти.

– Ну, о чем речь. Но прошу вас, не тревожьтесь. Я позабочусь, чтобы не было ни следствия, ни дела. Утром сразу же отправимся. Вас это устраивает? – спросил Мозель Мак-Грегора. – Хотите, вылетим в Париж сейчас же. Только все равно я ничего не смогу там сделать до утра.

– Нет, нет. Вполне устраивает, – сказал Мак-Грегор. – Большое спасибо.

– Временами просто беда с нашей Сеси, – сказал Мозель, как бы изымая Сеси из-под отцовского крыла и беря под свое покровительство – и это резнуло слух Мак-Грегора.

Кэти и Мак-Грегор сошли вниз и легли спать, намеренно не обменявшись ни словом о Сеси. К чему ссориться? А ранним утром, хрустально-чистым на четырехкилометровой высоте, они плавно понеслись от моря над голубой полосой Роны, и к девяти часам Мозель доставил их к тете Джосс. Он сказал, что тотчас отправится улаживать дела Сеси, но на это может потребоваться время, так как сегодня суббота.

– Приходите-ка обедать в понедельник на Пийе-Виль, – сказал он Мак-Грегору, – и я сообщу вам, что смог выяснить относительно курдских денег.

– А где это Пийе-Виль? – спросил Мак-Грегор. – И что это такое?

– Это улочка между улицами Лафайета и Лафита, – пояснил с улыбкой Мозель, – сразу за бульваром Османна. Дом пять, подъезд «А». Позвоните и не удивляйтесь, если прождете несколько минут, пока спустятся и откроют. Это мой личный вход.

Мак-Грегор поблагодарил Мозеля за хлопоты и за гостеприимство. Поцеловав Кэти, Мозель уехал, а они принялись колотить в деревянные ворота, будить Марэна. И пока Марэн там у себя натягивал штаны, они молча ждали – говорить по-прежнему было не о чем.

Сеси не только оказалась дома, но и встала уже и сидела за завтраком у тети Джосс, когда Кэти оповестила в холле о своем прибытии. И Сеси выбежала к ним, вытирая салфеткой слегка вспухшую губу.

– Что это у тебя? – спросила Кэти, коснувшись пальцами ее лица.

– А-а, локтем кто-то двинул, – отмахнулась Сеси.

– Полицейский?

– Не знаю. Не разобрать было в суматохе.

– Тебе ведь велели держаться в стороне.

– Я и держалась, – возразила Сеси. – Стояла во дворе – на лестнице, под статуей Виктора Гюго, а они как налетели и погнали меня вместе со всей толпой. Одного парня сграбастали, а заодно и меня. Вот и все.

– Тебе повезло – могли избить как следует и бросить на месяц в тюрьму, – заметила Кэти.

– Ну что ты, мама! Меня и не допросили даже.

– Потому что за тебя похлопотал Ги Мозель.

Сеси удивилась, затем возмутилась:

– Ах, вон оно что! А я думала, это потому, что из студенток одну меня арестовали.

– Ги поехал сейчас заминать дело: если начнется следствие, тебя вышлют из Франции.

Сеси на мгновение опешила, затем сердито проговорила:

– К черту Ги Мозеля! Я не знала, что это его стараниями. – Она повернулась к отцу: – Вчера вечером неожиданно явился Таха.

– Куда? К нам?

– Да. Он наверху, спит, – сказала Сеси.

– Как он тебя разыскал? – спросила Кэти.

– Да я ему писала из Парижа раза два. Но он не ко мне, он тебя хотел видеть, – сказала Сеси отцу.

– Этого лишь недоставало, – сказала Кэти. – Единственно этого! Но здесь у нас он не останется, так что и не приглашай его, Сеси.

– Он и не собирается. Ему тут надо разыскать одного иракского курда, с медицинского факультета, но вчерашние беспорядки помешали.

– Вот и ступай разбуди его, – сказала Кэти.

– А тебя сегодня утром тоже спрашивали, – сказала ей Сеси. – Тот мегрикский богач, сын ильхана. По телефону.

– Дубас?

– Да. Я без тебя не стала говорить ему, где ты и что ты. Притом их с Тахой надо держать подальше друг от друга.

– Слышал, как твои курды действуют? – Да, Мак-Грегор слышал. – Они не только последовали за тобой в Париж, но и привезли с собой свои дурацкие распри.

– В Париже им не развернуться, – успокоил Мак-Грегор.

– Ты уверен? Они приехали за этими деньгами. А будучи курдами, они ни перед чем не остановятся для достижения цели.

Кэти ушла из холла в кухню – сказать мадам Марэн, чтобы та приготовила им завтрак.

– Почему она так всполошилась? – спросила Сеси отца.

– За тебя тревожится… – ответил Мак-Грегор.

– Но отчего она так вдруг взъелась на Таху, еще и не увидав его?

– Не в Тахе дело.

Мак-Грегор знал, что Кэти, собственно, рада видеть Таху. Оба они остались к Тахе навсегда привязаны – почти так же крепко, как к своим детям, хоть Кэти и не пожалела трудов, чтобы разлучить с ним Сеси. Но теперь хватало и других поводов для тревоги.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Когда Таха спустился вниз, он выглядел так, будто сейчас только пришел пешком из горной деревушки. На нем была тоненькая спортивная куртка с коротковатыми рукавами и серые дешевые штаны, мятые, как бумажный мешок. Но молодые глаза Тахи смотрели твердо, бесстрастно, замкнуто и зорко.

– В Париже не годится щеголять вот так, – заметила ему Кэти.

– Я не хочу платить шестьдесят франков за пару французских брюк, – ответил Таха.

– Я дам тебе деньги, – сказала Кэти.

– Спасибо, тетя Кэтрин, – слегка поклонился Таха в знак отказа, и Кэти проговорила раздраженно:

– Что ж, вольному воля.

– Ну, как отец твой? – поспешил спросить Мак-Грегор. – Ничего мне не передавал?

– Велел только сказать вам, что не одобряет моей поездки во Францию, – ответил Таха. – Но это и передавать не надо, вы и так знаете.

– Как тебе удалось получить иранский заграничный паспорт?

Таха подался вперед, сказал вполголоса:

– Ливанский.

– А французские деньги где ты достал?

– У меня их совсем немного.

– Но все же, как ты их раздобыл?

– Думаете, дядя, мы их украли?

– Вот это и скажи мне.

– Не все ли равно, – ответил Таха со смешком.

– Я ухожу мыться, – прервала Кэти их разговор, – но прежде будь добр сказать мне напрямик, зачем ты приехал в Париж.

Таха перевел взгляд с Мак-Грегора на Кэти.

– Я подумал: следует помочь дяде Айвру. Но я не хочу говорить об этом в доме.

– Это еще почему?

– Сеси говорит, у ваших стен есть уши. Пожалуйста, не спрашивайте меня, тетя Кэтрин, о серьезных вещах.

– В таком случае вам с дядей лучше переговорить на улице, – сказала Кэти. – Там никто не подслушает ваших секретов.

– Вы правы.

Кэти ушла, и Мак-Грегор понял: она отправилась наверх, чтобы учинить допрос Сеси, занятой мытьем волос. Кэти хочет удостовериться, что Тахе не удалось в один вечер вновь оживить в Сеси влюбленность, столь опасную год назад.

Таха проводил Кэти взглядом. Но и после ее ухода он не стал ничего говорить, пока, выйдя за ворота, они не зашагали к бульвару Сен-Жермен.

– Вы ведь не знаете: две недели назад, когда отец проезжал через хелалийскую деревню, в него стреляли и ранили в грудь.

Мак-Грегор застыл, как застывают на месте персы при известии о катастрофах, болезнях, смертях.

– Нет. Не знаю. И как он теперь?

– Стреляли из малокалиберного карабина, пуля прошла насквозь и кусочек ребра вышибла. Но обошлось.

– А кто стрелял?

– Полоумный изувер-калека по имени Ками Белуд. А затем хотел удрать в отцовом джипе, но мои родственники застрелили его – и глупо сделали.

Они шли бульваром; мимо плыли «симки», «ситроены» и «пежо» – густо, как семга, идущая вверх по реке, к потаенному нерестилищу.

– Лучше было оставить этого тупого ишака в живых. Прижать бы его – он бы нам все рассказал. Тратить на такого пулю есть смысл, только если требуется ему рот заткнуть.

Сам-то Таха сумел бы сдержать палец на курке, но родня его, пояснил он, состоит не из революционеров, а из людей старозаветных, необузданных, расходующих свой запал на глупую месть.

– Руку Белуда явно кто-то направлял, – сказал Мак-Грегор. – Сама она не поднялась бы у него.

– Теперь уже не узнаем, кто стоял за этим: американцы, англичане, иранцы или турки. Но так или иначе, а организовал покушение ильхан. Старый пес прислал в Париж сына. Они с вас глаз теперь спускать не будут.

– В Париже – не в горах.

– Хоть и в Париже, а все равно остерегайтесь, – как бы вскользь сказал Таха.

– Остерегаться чего? Что они могут мне сделать?

– Каждый здешний курд наверняка уже знает, что вы разыскиваете пропавшие деньги. Причем знает, что на эти деньги будет куплено оружие.

– С самого начала было ясно, что огласки не избежать, – сказал Мак-Грегор.

– А если не остережетесь – не избежать и того, что деньги и оружие в конце концов достанутся ильхану.

– Не будем об этом, Таха. Это на ответственности Комитета…

– Ильхан нацелился прибрать Комитет к рукам.

– Каким образом?

– Оттеснив кази и моего отца. Загнав их подальше в горы. Почему, думаете, тот юродивый стрелял в отца? Это ильхан – для устрашения.

Свернув у «Одеона», они улицей Расина подходили теперь к Латинскому кварталу. В конце бульвара Сен-Мишель собралась небольшая демонстрация: на всем левом берегу ощущалась в людях взбудораженность. Боковые улицы на их пути густели полицейскими на мотоциклах, солдатами отрядов безопасности, жандармами, как шахматными фигурками доска. В дверях boulangerie (булочной (франц.)) стояла булочница с кошкой на руках; кивнув на полицию, она горько пожаловалась Мак-Грегору:

– Весь квартал окружили. Укупорили нас со студенческим сбродом. И теперь этот сброд начнет бить у меня стекла.

– Думаю, нам благоразумней будет убраться отсюда, – сказал Мак-Грегор Тахе. – Вряд ли ты захочешь, чтобы полиция пригляделась поближе к твоим документам.

– Проводите меня в метро, которое идет на… – Таха достал клочок бумаги из кармана куртки: – На Вожирар.

– Зачем тебе туда?

– Там Хаким живет, студент-медик, у него комната возле мастерских на улице Вожирар, – прочел Таха по бумажке.

Войдя в ближайшую станцию метро, они остановились на лестнице и стали разбираться по висящей большой карте. Определили маршрут, затем Мак-Грегор проводил Таху на платформу и в ожидании поезда спросил, не нужны ли ему деньги.

– Нет, дядя Айвр. Не нужно ничего.

– Как долго ты намерен пробыть здесь?

– Это от вас зависит, – сказал Таха, – от того, удастся ли вам спасти деньги.

Мак-Грегор вздохнул. Он посадил Таху в поезд на Монпарнас, проводил его взглядом – запертого в стеклянной парижской клетке паренька, садящегося на скамью среди продавцов, машинисток, клерков европейского большого города. Казалось, Таха ничего вокруг не замечает – словно нет в Париже ничего такого, на что стоило бы тратить внимание.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Пийе-Виль оказалась кривой, как козья ножка, улочкой. На одном ее конце Ротшильды только что выстроили коробку из камня и стекла для своего коммерческого банка. На другом конце тяжелели твердыни Национальной страховой компании, возведенные полвека назад. В промежутке стояли друг против друга два типично парижских дома. На одном, на старой медной дощечке Мак-Грегор прочел: « L. F. amp; Cie», то есть «Братья Лазар и компания», вторая знаменитая банкирская фирма Парижа. Дом же, стоящий напротив, был снабжен табличкой размером с визитную карточку, и на табличке значилось: «Мозель». Дом был высокий, красный, изобиловал окошечками.

Мак-Грегор позвонил, подождал, и ему открыл старик в кожаном фартуке. Не говоря ни слова, он провел Мак-Грегора в превосходно сохранившийся салон в стиле Луи-Наполеона, пахнущий полиролем. Затем старик скрылся на минуту, а вернувшись, пригласил в широкий лифт, и они поднялись на верхний этаж, точно в другой мир. У коридоров с серомасляными стенами, толстыми коврами, крашеными дверями, у всех поверхностей был стерильный мозелевский вид. Мак-Грегор услышал стук пишущих машинок, но они звучали почти по-домашнему, а столовая, в которой ждал его Мозель, напоминала красивую голландскую кухню – неярко белая, с кафельным черно-белым полом и приятным глазу голландским очагом.

– Я перед обедом обхожусь без аперитивов, – сказал Мозель. – Но вы, если желаете рюмочку…

Мак-Грегор отрицательно качнул головой.

– Итак, прошу к столу, а затем посетим «Сеньорию», я там сведу вас с человеком, могущим помочь. Разумеется, я исхожу при этом из предположения, что от меня требуется лишь одно: дать вам направление, в котором нужно действовать.

– Совершенно верно.

Они сели за стол с клетчатой скатертью и туго накрахмаленными белыми салфетками, и женщина в белом халате подала белый луковый суп.

– Меню у нас здесь для всех единое, – сказал Мозель, – но если что-нибудь вам не по вкусу, то не насилуйте себя – придумаем, чем заменить.

– Я не привередлив, – сказал Мак-Грегор.

– Прежде чем обсуждать что-либо, – продолжал Мозель, осторожно пробуя суп, – я желал бы в порядке сугубо конфиденциальном выяснить одну деталь. Она то и дело всплывает в связи с вами. – Он улыбнулся Мак-Грегору обезоруживающей улыбкой.

– Пожалуйста.

– Мне это совершенно все равно и ничего для меня не меняет, но я не люблю действовать, не уяснив ситуации.

– Понимаю, – сказал Мак-Грегор, зная уже, о чем пойдет речь.

– Верно ли, что тех турок убили вы – лично вы?

– Да, верно, – сказал Мак-Грегор.

Мозель поглядел на него с любопытной улыбочкой, словно ожидая дальнейших объяснений. Но Мак-Грегор молчал, и Мозель проговорил:

– Поразительно. Вы продолжаете меня удивлять.

– А в какой связи находится это с курдскими деньгами? – спросил Мак-Грегор.

– Человек, с которым вы сегодня встретитесь, – турок, полковник Сероглу.

– Фамилия вроде бы греческая.

– Нет. Самый, что ни на есть, турок, – сказал Мозель. – Представляет в Европе турецкую контр какую-то там службу и располагает удивительно крупными средствами. Часть этих ассигнованных ему средств исходит, вероятно, от американцев, хотя он их явно не терпит. Так вот, он может вам задать тот же вопрос, что и я.

– Но при чем здесь турок? Какое он имеет отношение к курдским деньгам?

– В руках у Сероглу все документы, которые были у вашего курдского приятеля – у того исчезнувшего юноши.

И Мак-Грегор понял, что напрасен был его молчаливый зарок не иметь больше дела с турками. Он спросил Мозеля, каким образом попали документы в руки именно к туркам.

– Понятия не имею, – пожал плечами Мозель. – Документы-то попали, но не деньги.

– А деньги где сейчас, вы не знаете? – спросил Мак-Грегор.

– В одном из парижских банков. Точнее, в парижском филиале одного из иранских банков – фарсского.

– Название мне незнакомо.

– Это частный банк, филиал основан в Париже лет двадцать тому назад.

– Но какой же курд стал бы помещать эти деньги в иранский банк – идти на такой риск?

– Об этом я не подумал, – ответил Мозель.

Пустую тарелку Мозеля убрали, унесли недоеденный суп Мак-Грегора, и он рассеянно уставился на поданную форель.

– И еще одно скажите мне, – произнес Мозель, наливая Мак-Грегору стакан швейцарского виноградного сока. – Если вам удастся получить эти деньги, то что вы, собственно, с ними намерены делать?

– Вернуть их курдам, – ответил Мак-Грегор.

– Так. Но для чего им нужны эти деньги? Для уплаты за приобретенное оружие?

– Это меня не касается.

– Это очень может вас коснуться, – сожалеюще пожал Мозель плечами. – За документами вашего юного курда охотятся также двое здешних торговцев оружием. Одного из них, голландца, зовут Сеелиг, а второй, компаньон его,- англичанин по фамилии Стронг или Форт. (Strong – сильный (англ.). То же значение у французского слова forte. – Здесь и далее примечания переводчика.) Что-то в этом роде. Вам приходилось о них слышать?

– Нет.

– Они-то о вас слышали. Они – так называемые сбывалы-заморщики. Вам понятен этот наш арготизм?

– Нет.

– Они шныряют по военным учреждениям Европы, по конторам фабрикантов оружия и затем сбывают за море все, что только попадет им в руки: устарелые реактивные самолеты, списанные танки, минометы, боеприпасы, винтовки, автоматы, – словом, что угодно. Они в курсе всего происходящего в сфере этого бизнеса. Все эти военные излишки большей частью идут в Африку и на Ближний Восток, но кое-что достается и клиентам вроде ваших друзей.

– И эти торговцы как-то связаны с Сероглу? – спросил Мак-Грегор.

– Нет, просто им нужны находящиеся у Сероглу документы. – Мозель нажал кнопку звонка. – Вас, вероятно, начинает уже удивлять, почему все так заботятся о документах, о соблюдении юридической видимости. – Мозель подождал, пока вызванная прислуга не ушла. – Но в таких делах все, даже правительства, нуждаются в фасаде законности. Чем сомнительнее сделка, тем юридически легальнее она должна выглядеть. Так что вы немногого добьетесь, если не пожелаете включиться в эти ожесточенные правовые тяжбы.

– Подобный метод мне небезызвестен, – сказал Мак-Грегор.

– Вот и хорошо. Прежде всего выясните, чего можно добиться от полковника Сероглу. Но, прошу вас, будьте осторожны. Он турок весьма целеустремленный.

Обед завершили небольшим бифштексом с горсткой зеленых бобов, запили красным виноградным соком. Кофе к обеду в меню не предусмотрен, сказал Мозель и предложил Мак-Грегору подождать в нарядно-стерильной приемной, рядом с которой помещалась туалетная, а сам исчез. Вернулся он, одетый в верховой костюм – бриджи, свитер с невысоким воротом и старую куртку с рваными локтями и карманами.

– Пойдемте, – сказал он, и сверкающий бронзой лифт спустил их в подземный гараж, к «роверу» Мозеля. Мозель повел машину улицей Лафайета и дальше, за Восточный вокзал, за старые мясницкие проезды, мимо ненужных Парижу новых скотобоен. По авеню Жана Жореса они поднялись к Пантену; на фоне безобразного здесь города резко выделялась старинная окраинная церковь. Мак-Грегор думал, что «Сеньория» – банк или какое-нибудь общественное здание. Но оказалось, что это небольшой стадион в Пантене, парижском рабочем пригороде.

Мозель въехал в главные ворота, провел машину за игровое поле, к арене с черным гаревым покрытием. Там уже дожидался конюх в английской каскетке, держа на поводу мохнатого нервного пони. Хвост у пони был заплетен в толстый черный жгут.

– Расплетите, – коротко приказал Мозель.

– Но он его весь унавозит, – возразил конюх.

– А вы не давайте. Стегайте по крупу всякий раз, когда забудет поднять хвост.

Конюх расплел жгут, а Мозель снял с себя куртку и внезапным движением накинул ее пони на голову. Сердито мотнув мордой, пони сбросил куртку прочь, и Мозель стегнул его хлыстом по кончикам ушей. Затем, с помощью конюха, он завязал пони глаза этой курткой, крепко опоясав сверху морду резиновым багажным кольцом.

– Смысл сей операции, – пояснил он Мак-Грегору, – в том, чтобы отучить лошадь от привычки давать ненужный крюк при повороте – привычки негодной и крайне неприятной при игре в поло. Куртка пахнет мной, и пони знает, что это хозяин велит. Причем выполнять повеление надо вслепую. И всякий раз при отказе выполнить беспрекословно он получает удар по ушам.

Мак-Грегор слушал с интересом, однако то и дело поглядывал кругом, на чистенький, но пустынный старый стадион. Странное место для встречи с турецким полковником.

– Сероглу сейчас прибудет, – заверил Мозель. Бросил лукавый взгляд на Мак-Грегора. – А вы напрасно скрытничаете с Кэти, – сказал он неожиданно. – Дело, конечно, не мое но неразумно так вести себя с женщиной, даже если прожил с ней много лет. Вас не сердят мои слова?

– Нет, отчего же, – натянуто сказал Мак-Грегор.

Мозель вскочил в седло, задками сапог сжал вздрагивающие лошадиные бока, и пони прянул в воздух всеми четырьмя мохнатыми ногами. Мозель резко натянул правый повод, и ничего не видящий, разгневанный пони загалопировал боком. Мозель стегнул его по ушам и стегал не переставая, пока пони не подчинился поводу. Мозель стал гонять пони по гаревому кругу, обучая поворотам, а Мак-Грегор глядел не отрываясь. Всадник и лошадь не давали друг другу спуска. Пони шарахался по всей арене, пока Мозель не повел его вплотную к деревянному забору, и тут уж всякий раз, когда пони поворачивал чересчур широко, он с размаху ударялся о забор.

– Своего рода религиозное воспитание, – подъезжая, сказал запыхавшийся Мозель. – Веруй! Иначе – суровая кара.

– Мистер Мак-Грегор.

Мак-Грегор не заметил, как рядом появился подтянутый человек небольшого роста – метр пятьдесят пять примерно, – хрупкий и нервный на вид, но как бы раз навсегда решивший превозмочь эти свои слабости. Он был в двубортном пальто верблюжьей шерсти и держался очень прямо, как свойственно держаться низкорослым людям.

– Сероглу – Мак-Грегор, – торопливо проговорил Мозель и опять погнал лошадь по кругу. Сероглу церемонно пожал руку Мак-Грегору.

– Вы, судя по внешности, не военный, – сказал он. – А я опасался, что столкнусь с солдатом.

– Но ведь вы сами военный.

– Да, но не люблю иметь дело с военщиной. Предпочитаю людей интеллигентных… Ну и выездка! – заметил он, глядя, как Мозель сражается с лошадью. – Чего он от нее хочет?

– Хочет отучить ее от неправильной манеры поворачивать, – сказал Мак-Грегор.

– У Мозеля страсть переиначивать природу, – проговорил Сероглу, воинственно и твердо вставая своим щуплым телом на защиту природы. – А знаете ли вы, что мой сын учится там же, где и ваша дочь? – спросил он.

– Нет, не знаю.

– Дочь ваша не является домой с нигилистическими идеями? Не намерена все сокрушить?

– Нет, – сказал Мак-Грегор. – До таких крайностей дело не доходит.

– Второй мой сын – школьник, учится в Эколь Альзасьен. Они собираются захватить здание этой своей школы. Еще неделя, говорит сын, и все учебные заведения Франции, в том числе и эта школа, окажутся в руках учащихся. Не знаю, что и делать, и хотел спросить у вас, что вы предпринимаете, дабы уберечь дочь.

– Эта проблема еще передо мной не вставала, – уклончиво ответил Мак-Грегор.

– Я боюсь, что при разгоне демонстрации полиция искалечит моих сыновей. Они оба невысокие, в отца.

И от недобрых предчувствий Сероглу передернулся всем телом. Он отошел от забора, давая дорогу возвращавшемуся Мозелю. Пони был весь в мыле и черной пыли, из ноздрей пыхало горячо и влажно. Опять он вскинул мордой, пытаясь сбросить куртку, и Мозель несильно хлестнул его по шее. Затем спрыгнул наземь, убрал куртку, ласково погладил пони по голове, нашептывая что-то – по-английски, не по-французски – в возмущенно прядающие уши.

– Вот вы и встретились, – сказал Мозель, взяв у конюха полотенце и вытирая потное лицо. – Не справлялись у него, Мак-Грегор, как это он добыл курдские бумаги?

– Нет еще.

– Так все же каким образом они вам достались, Кемаль? – обратился Мозель к Сероглу, вытирая полотенцем ноги лошади.

– Самым законным, – ответил тот. – Манаф Изат, владелец документов, был гражданином Турции. Поэтому французская служба безопасности передала нам его документы.

– А как они попали в руки службы безопасности? – спросил Мак-Грегор.

– Манаф умер в больнице, в Лионе, от брюшного тифа, и полиция, изъяв документы, известила нас. Тут нет никаких тайн.

– Никаких тайн никогда и ни в чем – да, Кемаль? Все по закону, – усмехнулся Мозель. – Все открыто с обоих концов – глядите и убеждайтесь.

– Так точно.

– Но я должен подчеркнуть, – сказал Мак-Грегор, – что ни деньги по аккредитивам, ни документы не принадлежали Манафу лично.

– Откуда вам это известно? – спросил Сероглу.

– Мне известно, что и документы и деньги принадлежат курдскому Комитету.

– Об этом Комитете я знаю, – сказал Сероглу. – Но какое вы имеете к нему отношение?

– Я уполномочен действовать от его имени, – сказал Мак-Грегор. – И я хотел бы получить документы обратно.

– А деньги где находятся, вы знаете? – спросил Сероглу.

– Разумеется, знаем, – вмешался Мозель. – И хотя документы у вас, Кемаль, но денег из фарсского банка вы не получите, не доказав прежде свои права на них согласно французским законам.

– Но с другой стороны, – возразил Сероглу, – никто не может получить эти деньги без находящихся у нас документов. Фарсский банк дал мне в том письменное заверение.

– Документы принадлежат Комитету, – сказал Мак-Грегор. – И не вижу, какое вы имеете право задерживать их у себя.

Разговаривая, они подошли к машине Мозеля, и Мозель взялся за ручку дверцы, точно торопясь уехать или желая, чтобы Сероглу поскорей перешел к сути дела.

– Передать документы мы можем, мистер Мак-Грегор, только на двух условиях, – сказал Сероглу.

– Так назовите же их, – сказал Мозель.

– Вы можете получить документы с тем условием, что любое использование этих денег должно быть одобрено правительством Турции.

– Это невозможно, – возразил Мак-Грегор. – Об этом не может быть и речи.

Будто не слыша, Сероглу продолжал:

– Мы настаиваем также на том, чтобы убийцы, застрелившие двух наших солдат на границе близ Синдоя, были переданы турецким властям в городе Сарай, где они предстанут перед судом.

Мозель встретил эти слова смехом, а Мак-Грегор покраснел.

– Курды никогда не согласятся на такие условия, – сказал Мак-Грегор, – и вы прекрасно это знаете.

Мозель открыл дверцу «ровера».

– Это ваше последнее слово, Кемаль?

– Что же еще я могу сказать? – проговорил Сероглу удрученно. Затем протянул Мак-Грегору маленькую хрупкую руку и улыбнулся: -Не будем ссориться из-за чужих денег. Я хотел бы, чтобы мой сын подружился с вашей дочерью, и хотел бы, чтобы мы встретились в семейном кругу и обсудили, как нам лучше оградить детей. Я восхищаюсь английскими методами…

– Да-да, – сказал Мак-Грегор.

– Могу я позвонить вашей жене? – спросил Сероглу.

Но Мозель не дал кончить разговор – тронул машину с места и без дальних слов выехал из ворот, небрежно помахав Сероглу на прощанье и оставив маленького полковника одного на пустом стадионе.

– Прошу прощения, что прервал ваш разговор, – сказал Мозель, направив машину по авеню Жана Жореса, – но это лучший способ вести дела с Сероглу. Он всецело преданный своему делу турок, все же остальное у него – камуфляж.

– Но почему он держался так дружески? В надежде, что ли, выудить у меня какие-то сведения?

Мозель отрицательно качнул головой.

– Сероглу хочет, чтобы его в Париже любили и уважали. Что же до тех убитых турок, то можете об этом не тревожиться в связи с Сероглу. То есть в моральном плане. В свое время Сероглу сам отправил на тот свет немало своих соотечественников… Действительная проблема ваша, – продолжал Мозель, видя, что Мак-Грегор молчит, – заключается в том, как обойтись без этих документов вообще.

Мак-Грегор понимал: Мозелю хочется, чтобы его попросили о помощи; но у Мак-Грегора как-то язык не поворачивался просить.

– Вам могли бы кое в чем помочь эти дельцы – голландец с англичанином, – сказал Мозель. – Да они почти наверняка сидят уже дожидаются у вас в гостиной.

– Не думаю, чтобы тетя Джосс их впустила, – сказал Мак-Грегор.

– Не будьте в этом столь уверены. Тетя Джосс – весьма проницательный призрак. Они хотят к вам наведаться, и на вашем месте я бы их выслушал. Они, пожалуй, гораздо больше в курсе дела, чем Сероглу.

Миновали Шатле, и группа студентов, шагавших бровкой тротуара, забарабанила ладонями по крыше «ровера», крича:

– Пресса продалась властям! «Фигаро» – газетенка фашистов!

Мозель высунул из окошка голову, спросил студентов, что они делают здесь, на правом берегу.

– Флики (Flic – полицейский, шпик, сыщик (франц., разг.)) отрезали Буль-Миш, закрыли мосты, – ответили те. -Вот мы и лаем издали.

Мозель тут же свернул в ближайшую боковую улицу.

– Я высажу вас у Нового моста, – сказал он. – Не хочу застревать в неразберихе на левом берегу. Доберетесь отсюда домой, не заблудитесь?

– Ну, что вы.

– Значит, я скажу Кэти, что дал вам направление действий.

– А разве вы сейчас с ней увидитесь? – спросил Мак-Грегор.

– Она не говорила вам? – сказал Мозель, останавливая машину и высаживая Мак-Грегора. – Я жду ее в гости в четыре часа. Хочу познакомить с моей дочерью. Вероятно, Кэти уже у меня.

И раньше случалось Мак-Грегору, придя домой, обнаруживать, что Кэти куда-то ушла, но никогда еще это не казалось столь зловещим. Опустелость старого дома сулила беду. Мрамор, орех и гранит холодно осуждали. Зачем Кэти поехала к Мозелю и почему ничего не сказала? Мак-Грегор пошел опять на улицу и, выходя из ворот, столкнулся с двумя какими-то людьми. Обратившись к нему: «Мистер Мак-Грегор», они назвали себя; это были голландец Сеелиг и англичанин Стронг – сбывалы-заморщики, визит которых предсказал Мозель.

– Нас не устраивала встреча с участием Мозеля, – сказал голландец, – поскольку его посредничество – вещь дорогостоящая и совершенно излишняя.

– Что вам угодно?

Они стояли у ворот, которые закрыл за собой Мак-Грегор.

– О деле удобней бы потолковать в доме, – сказал Стронг.

– Там нельзя, – ответил Мак-Грегор. – Итак, что вам угодно?

– Но не годится же прямо на улице, – прогудел Стронг. – Тут за углом кафе. Зайдемте туда.

Шагая один справа, другой слева от Мак-Грегора, они привели его в некрашеное маленькое кафе; в глубине там стоял небольшой биллиардный стол, а на нем сидели три кошки и одышливый китайский мопс.

– Tiens… (Смотрите-ка… (франц.)) – произнес голландец и направился к мопсу. Тот зарычал и защелкал зубами, но Сеелиг невозмутимо принялся гладить его по голове, ерошить шерстку. Англичанин проворчал вполголоса:

– Да оставь ты в покое эту моську, она тебя терпеть не может.

«Кто же из них верховодит?» – недоуменно подумал Мак-Грегор. Голландец был белес до неестественности: белесые волосы и брови, белые ногти, белые ресницы – почти, но не совсем альбинос. Англичанин же играл роль грубовато-земного, добродушного здоровяка, явно им самим для себя сочиненную. Пальто снимать Мак-Грегор не стал; на вопрос, что он будет пить, ответил:

– Кофе.

– Слава богу, – сказал Стронг, – наконец-то имеем дело с англичанином. У ваших курдских друзей отвратная привычка все время плутовать и лгать нам – поскольку, по их утверждению, все европейцы лгут и плутуют с ними.

– Ас какими курдами вы имели дело? – спросил Мак-Грегор.

– С самыми разными, – пробасил Стронг. – И все они одинаково гнусного пошиба.

Мак-Грегор снова спросил, что им от него угодно.

По дошедшим до них из разных источников сведениям, начал англичанин, Мак-Грегор уполномочен курдами вести розыски денег, переведенных в Европу для закупки оружия. Не так ли?

– Отчасти, – сказал Мак-Грегор.

– Мы знаем это достоверно, – вмешался голландец. – Мы имеем тут… – Он расстегнул черную на «молнии» папку, бережно раскрыл ее на столике, – имеем предварительное соглашение, подписанное нами с курдским представителем, Манафом Изатом, впоследствии умершим в Лионе. У нас тут грузовые манифесты того, что он согласился купить, а мы – поставить.

– Списки оружия?

– А чего же другого?

– Об этой стороне дела я ничего не знаю, – сказал Мак-Грегор. – Вести переговоры об оружии я не уполномочен.

– Не уполномочены – так уполномочьтесь, – сказал голландец, – потому что у нас тут товар на двести с лишним тысяч фунтов, заказанный вашим Комитетом, но до сих пор не оплаченный. Мы ждем от вас оплаты, – ткнул голландец пальцем в бумаги, – и завершения переговоров о доставке.

Мак-Грегор поглядел на листок папиросной бумаги – тусклой, через копирку, печати – с грузовыми списками, в которые он не стал и заглядывать, не желая знать, что там за оружие.

– Но ведь это не соглашение, – сказал он. – Я не вижу здесь подписей.

Голландец отыскал в папке другой документ.

– Вот оригинал предварительных условий, подписанный Манафом Изатом.

Он подал Мак-Грегору еще один тоненький листок с машинописным французским текстом. Внизу виднелись закорючки подписей, и в числе их персидская вязь подписи Манафа. Текст гласил, что стороны договорились прийти к соглашению касательно списка товаров, составленного как отдельный документ.

– Здесь сказано лишь: договорились прийти к соглашению, – заметил Мак-Грегор. – А где же само соглашение, где контракт?

– Перед вами, – постучал Стронг пальцами по листку. – По французским законам, это имеет силу обязательства.

– Сомневаюсь, – сказал Мак-Грегор и допил свой кофе. – Так или иначе, – прибавил он, – я не могу вам помочь, поскольку это совершенно не входит в мои прерогативы.

Голландец вспыхнул было, но Стронг остановил его жестом руки.

– Минуточку, Мак-Грегор, – проговорил он. – Нам понятно, в какой вы ситуации, – сказал он интимно-доверительно, как англичанин англичанину. – Вы ведь не добыли этих денег, верно? И значит, не можете обещать нам уплату, верно?

– Допустим…

– Мы знаем, что денег этих у вас нет, – веско сказал Сеелиг. – Но если вы согласитесь соблюсти условия контракта, то мы поможем вам получить эти деньги из фарсского банка.

– Каким образом?

– Уж поверьте нам, – сказал Стронг. – Мы сможем.

Мопс залаял, и Сеелиг опять отошел к биллиарду.

– А вы, Мак-Грегор, знали, что деньги лежат в фарсском банке?

– Разумеется.

– Значит, у вас был уже разговор с полковником Сероглу, – сказал Стронг. – Но наше-то предложение не в пример выгодней.

– Беда лишь в том, что ваше предложение надо прежде поставить с головы на ноги, – сказал Мак-Грегор вставая.

– То есть?

– Если вы поможете мне получить деньги, – сказал Мак-Грегор, – вот тогда я выясню, согласны ли курды соблюсти ваш контракт. Только в такой очередности.

И, не дожидаясь новых предложений, он направился к выходу. Но голландец остановил его, и они все трое встали у дверей.

– Вам ведь не известно, кто вложил курдские деньги в этот иранский банк? – произнес голландец.

– Нет.

– Мозель вам не сказал?

Мак-Грегор качнул головой: нет.

– Тогда скажу вам я. Прежде всего никто их в фарсский банк не вкладывал. Деньги были переведены Манафом из цюрихского банка в кипрский банк Фамагусты. Знали вы об этом?

– Нет.

– Мы с Манафом согласились избрать банк Фамагусты в качестве посредника – держателя денег, пока не будут окончательно улажены детали контракта. Вы и об этом ведь не знали?

– Нет.

– Но в декабре, прежде чем успели скрепить соглашение подписью кази, банк Фамагусты был куплен консорциумом трех других банков – иранского, греческого и французского. А иранским банком в этом консорциуме как раз и является фарсский банк. Так что им не составило труда переписать курдский вклад на фарсский банк и заблокировать там. Чистая работа, верно?

– Верно. А кто организатор махинации? – спросил Мак-Грегор.

– Спросите вашего приятеля Мозеля, – ответил голландец.

Взяв Мак-Грегора по-дружески за локоть, англичанин сказал:

– Да пес с ним. Что сделано, то сделано. – И продолжал, крепко сжимая локоть: – Слушайте, Мак-Грегор. Для вас, я вижу, все это немножко китайская грамота и грязная лужа. Так что позвольте уж дать вам полезный совет.

– Я хочу вернуть курдские деньги, – сказал Мак-Грегор. – А больше тут меня ничего не интересует.

– Но эти деньги уже вложены в оружие, – сказал Стронг. – Высвободить их из сделки вы не можете, и глупо было бы пытаться.

– Пожалуй…

– Ну, и теперь вы понимаете, каким единственным путем можете спасти эти деньги? – напирал Стронг.

– Догадываюсь, – проговорил Мак-Грегор, застегивая пальто.

– Догадывайтесь на здоровье, – сказал Стронг. – Без нас вы обойтись не сможете. Теперь-то вам это ясно?

– Более или менее.

– В таком случае вам должно быть понятно, что мы предлагаем самый лучший и самый чистоплотный выход из положения, – заговорил Стронг негромко и задушевно, держа руку Мак-Грегора крепкой хваткой, – Наши грузовые манифесты абсолютно законные, осталось только договориться о доставке груза в ливанский порт. Так что предоставьте нам действовать за вас – иначе вы лишь время потеряете.

– Мне надо подумать, – сказал Мак-Грегор, освобождая локоть.

– Не слишком глубоко задумывайтесь, Мак-Грегор, а то у нас есть и другие желающие, – сказал голландец с грубым смехом.

– Помалкивай, Сили, – прогудел англичанин.

– Где можно будет с вами связаться? – спросил его Мак-Грегор.

– Здесь, – ответил Стронг. – Просто зайдете и скажите Луизе. – Он кивнул на женщину, подававшую им, и тут Мак-Грегор обратил внимание на то, что в кафе все это время не впускали посетителей. Дверь кафе оказалась заперта, и лишь теперь Луиза подошла отодвинуть засов. Уважительно приветливая, она слабо пахла артишоками и уксусом. «Одна компания», – мелькнуло у Мак-Грегора.

– Это кафе – ваше? – спросил он Стронга.

– Домишко – мой…

– А контора у вас наверху?

– Контора у меня, как у Авраама Линкольна, – под шляпой, – ответил Стронг, и странным показалось Мак-Грегору во всем этом только одно: что дверь отперли и его выпустили.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Рано утром, еще лежа в постели, он услышал, как кто-то поднимается по лестнице на верхний этаж, затем оттуда донеслись смеющиеся голоса Эндрю и Сеси.

– Там Эндрю? Я не ослышалась? – проговорила Кэти, садясь в кровати.

– Должно быть, приехал ночным поездом, – сонно ответил Мак-Грегор.

Кэти встала, пошла наверх. Мак-Грегор остался лежать – так блаженно-редкостно было чувство, что вся семья в сборе. Сверху послышался голос Кэти, сердито спорившей с Эндрю, и Мак-Грегор зарылся головой в подушку. Вернувшись в спальню, Кэти сообщила самым своим сухим и бесцветным английским тоном:

– Через месяц у него экзамены за первый курс, а он мне говорит, что приехал в Париж понаблюдать события.

– Не волнуйся, – сказал Мак-Грегор, по-прежнему лежа. – Эндрю ни разу в жизни не проваливал экзамена. И сейчас сдаст все благополучно.

– Он не собирается сдавать, – сказала Кэти, стоя в дверях ванной и обвиняюще глядя на мужа. – И вовсе не хочет учиться там на втором курсе. Так что вставай-ка и покажи, что ты отец.

Мак-Грегор приподнялся, сел на постели.

– Он это всерьез?

– Кто его разберет? – отозвалась Кэти из ванной. – Кто знает, какую дурацкую выходку готовит нам этот светлый ум. – Но тут ее холодно-саркастический тон дал трещину, и Мак-Грегор услышал, как она гневно бормочет: «Господи, до чего ненавижу своевольников».

Мак-Грегор понял, что это пущено в его собственный адрес. Он стал молча бриться, молчала и Кэти в ванне. Но между ними легла уже тень ссоры – ссоры, которой они избежали вчера, когда Кэти вернулась от Мозеля домой после ужина, и Мак-Грегор не стал ее ни о чем спрашивать, и она ни о чем ему не рассказала.

– Когда ты ездил к нему в Оксфорд, говорил тебе Эндрю, что уйдет из Бейлиола? – спросила Кэти одеваясь.

– Не в столь категорической форме.

– Он утверждает, что говорил. Почему ты не сказал мне?

– Я, право же, не думал, что это у него так серьезно.

– Он говорит, что объяснил тебе. Что именно объяснил? – допытывалась Кэти, подойдя к постели.

– Он сделал несколько едких замечаний о Бейлиоле, – сказал Мак-Грегор. – Вот и все, что я помню.

– Так потрудись отговорить его от этого идиотства, – сказала Кэти тоном приказа, и они пошли вниз завтракать.

Эндрю уже сидел за столом, читал Сеси вслух утренние газеты, и отец не стал начинать с сыном разговор, пока не позавтракали и Сеси не пошла проведать тетю Джосс, а Кэти не ушла одеваться – ей надо было ехать куда то на Фобур Сент-Оноре или на авеню Монтеня, в дом мод или в парикмахерскую.

– Париж накануне гигантского переворота, – сказал Эндрю. – И я хочу это видеть. Вот и все.

– А как же экзамены? Не сдашь – тебя ведь исключат.

– Я и не собираюсь их сдавать, – ответил Эндрю.

– Но почему же?

– Я тебе уже говорил. Бейлиол – семинария для подготовки политических жрецов, а мне это незачем.

– Во всяком университете обучение вначале кажется лишенным смысла, – сказал Мак-Грегор как мог спокойно. – В Кембридже на первом курсе я считал, что уже знаю куда больше, чем меня смогут научить. Потребовался еще год, чтобы я понял, как мало, в сущности, я знаю.

– Ты изучал естественные науки, а это другое дело.

– Ход познания один и тот же.

– Пусть так, – сказал Эндрю. – Но я ведь как раз и не хочу познавать то, чему меня там учат. Я вкусил уже – и сыт по горло. Я останусь в Оксфорде, только занявшись одной из естественных наук, как ты, или даже математикой. Никаких гуманитарных, никаких этических наук и политических…

– И думаешь, ты сможешь вот так с маху переключиться на естественные?

– Если уж решу остаться.

– Какую же науку ты изберешь?

– Вопрос не в этом, – спокойно ответил Эндрю, зная (да и оба они знали), что осилит любую науку, которой захочет заняться.

– Мало смысла в таком методе выбора образования.

– Знаю, – ответил Эндрю. – Потому и предпочел бы просто бросить всю музыку…

– «Просто бросить» я тебе не позволю, – сказал Мак-Грегор. – И не рассчитывай на мою покладистость.

– Не тревожься. Я глупостей делать не буду. Хочу только, пока не поздно, изменить свой выбор. Позволь мне понаблюдать здесь события, а затем я решу, как мне быть.

– Хорошо, – сказал Мак-Грегор помолчав. – Оставайся пока. Но оставляю тебя единственно с тем, чтобы иметь возможность разубедить.

– Это пожалуйста, – рассмеялся Эндрю. – А сейчас я прямо в Сорбонну. Сеси говорит, там будут сегодня обсуждать, как распространить студенческую забастовку на всю Францию.

Он спустился во двор, а минутой позже Мак-Грегор услышал громкие голоса Эндрю и Марэна. Мак-Грегор вышел к ним – взглянуть, что там такое. Во дворе старик Марэн кричал кому-то за ворота, чтобы убирался прочь, не то вызовут полицию. Стоявший за воротами крикнул по-французски, что ему нужен мосье Мак-Грегор, и Мак-Грегор отозвался:

– Я здесь. Что вам угодно? Кто вы такой?

– Но что за разговор через глухую стену, – сердито сказал тот. – Не могу же я кричать о деле на всю улицу.

Отодвинув щеколду, Мак-Грегор приоткрыл ворота, но незнакомец тут же стал напирать, растворяя их шире. Мак-Грегор инстинктивно уперся. Эндрю тоже подставил плечо, а Марэн проворчал:

– Вот видите. Ломится во двор.

– Эй вы, безмозглые сволочи! – крикнул чужак. – Войти мне дайте.

Втроем закрыли опять ворота. Эндрю спросил отца:

– Кто он такой? В чем дело?

– Не имею ни малейшего понятия, – сказал Мак-Грегор.

– Но тебя-то он знает по имени…

– Все равно долго там не пропрячешься, Мак-Грегор. Выходи давай!.. – раздавалось за воротами.

– Что ему нужно?

– Не знаю, – ответил Мак-Грегор, – и не хочу знать.

Он велел Эндрю вернуться в дом и, дойдя с ним до наружной лестницы, сказал сыну с нажимом:

– Не впускай в ворота никого, кто тебе незнаком. В особенности если требуюсь им я. И не вступай в разговоры с чужими на улице, и никуда не ходи с ними. Ты понял?

– Да. Но почему?

– Тебе еще надо объяснять?

– Но неужели даже здесь, в Париже?

– Запомни и выполняй.

– Ладно. Но как-то непохоже на тебя – поддаваться панике.

– При чем тут паника, – оборвал его Мак-Грегор, сознавая, что сын прав. – И не будь так мило рассудителен, это очень раздражает.

– Хорошо, хорошо, – сказал Эндрю.

Наверху, на лестнице, у входа, стояли Кэти и Сеси. Они спросили, что там был за шум.

– Так, пустяки, – сказал Мак-Грегор. – Психопат какой-то.

– Ги предостерегал меня, что теперь начнутся эти вторжения, – сказала Кэти: она все слышала.

– Ничего ведь не произошло, – сказал Мак-Грегор. – Ровно ничего.

– Ну ну, не раздражайся, – проговорила Кэти.

Понимая что горячиться нельзя, иначе с языка сорвется какая-нибудь глупость и это будет лишь на руку Кэти, Мак-Грегор ушел в кабинет и просидел там за газетами, пока не услышал, как Эндрю и Сеси приотворяют на пробу ворота. Убедившись, что за воротами никого нет, они уехали на «ситроене» в Сорбонну.

Мак-Грегор принудил себя дождаться и ухода Кэти. Он уже решил немедленно предпринять что-то – хотя бы просто выяснить, где находится фарсский банк.

По справочнику «Весь Париж» он нашел адрес банка и на метро поехал в X округ, в кожевенно-скорняжный район Парижа. Вышел на станции «Шато д'О», отыскал улицу и нужный номер дома, но не банк. Там, где полагалось помещаться банку, стоял облупленный склад кож и мехов с надписью на окнах: «Хилаль и сын». На двери сбоку была дощечка: «Мешхедское акционерное общество». И на всех некрашеных складских дверях висели замки. Он обратился к женщине, которая мела в подъезде соседнего здания, напоминавшем железные недра жюльверновского «Наутилуса», но та сказала, что никакого банка здесь нет.

– Вы спросите в Лионском кредите на углу, – посоветовала женщина.

Он справился там, хоть и знал, что впустую; сосредоточенно-серьезный клерк, куцые пальцы которого уже успели замусолиться с утра от пересчета денег, ответил:

– В этом квартале никакого фарсского банка нет.

– Быть может, это частный банк для импортеров кожи, – подсказал Мак-Грегор.

– Здесь такого банка нет. Иначе бы я знал. Вы ошиблись, мосье.

Поблагодарив, Мак-Грегор пошел обратно узкими улочками среди кож и шкур и стрекочущих швейных машинок, за которыми сидели бледные парижанки, молодые и немолодые, а пол вокруг них был усеян обрезками кожи, сукна, меха, и ноздри забивал густой запах красок и красителей.

Он спешил выбраться отсюда, сознавая, что снова сунулся с черного хода, и на этот раз не просто зря, а смехотворно и гнетуще зря.

Но он не знал, как сейчас без помощи Кэти или Мозеля войти в деловой мир Европы с парадного хода. И не знал, как попросить Кэти, потому что они с Кэти занимались теперь «взаимонейтрализацией»: избегали неприятных тем – Мозеля, Эндрю, курдов, и это означало полное отсутствие полезного общения. Но Кэти сама разбила лед, сурово спросив его, верно ли, что он виделся с голландцем и англичанином, которые торгуют оружием.

– Да, – не стал отпираться Мак-Грегор.

– Ги говорил мне, а я не поверила. Для чего ты связываешься с подобными людьми?

В ответ Мак-Грегор напомнил, что с ними вел дела курд Манаф.

Она растянула губы в брезгливую нитку:

– Ты держись подальше от торговцев оружием. Хочешь разыскивать эти деньги – разыскивай. Но если ты намерен иметь дело с подобными субъектами, то моей помощи больше не жди.

– Как же быть, если деньги уже закреплены за ними сделкой, – возразил Мак-Грегор. – У меня нет выбора.

Время было еще утреннее, и он занялся вскрыванием бурых конвертов с материалами к конференции по ресурсам. Конвертов этих лежала на столе целая кипа, их прислал из Тегерана Джамаль Джанаб. Кэти, видимо, ушла звонить Мозелю, потому что через полчаса тот позвонил Мак-Грегору и сообщил, что переменил мнение насчет полезности голландца с англичанином.

– Напрасно лишь потратите на них время, – сказал Мозель.

– Как так? – удивился Мак-Грегор. – Они ведь обещали соблюсти условия контракта с Манафом Изатом, а это существенно.

В трубке послышался сухой смешок Мозеля.

– Они смогут соблюсти лишь то, что им позволят соблюсти французские законы. Решать теперь уже не им, так что полезней потолковать с теми, кто действительно будет решать вопрос.

– С кем же, например?

– Есть тут человек, без встречи с которым в конечном счете вам не обойтись, – сказал Мозель. – И как раз вчера он просил устроить ему с вами встречу.

– Кто он?

– Американец по фамилии Кэспиан.

– Кэспиана я знаю, – сказал Мак-Грегор.

– И хорошо знаете?

– Нет. Но он мне давно известен по Ирану.

– Тогда вам, вероятно, известно, что он во многом определяет отношение американцев к курдской проблеме. Встреча с ним даст вам некоторое понятие о том, перед какими трудностями вы стоите. А возможно, и заставит вас подумать, стоит ли вам забираться глубже в эти дебри.

Мертвая пауза.

– Вы у телефона? – окликнул Мозель.

– Да.

– Ну так как же?

– Пока могу, я буду продолжать, – произнес Мак-Грегор. – А нельзя станет – кончу.

– Что ж… – И Мозель сообщил, что американец Кэспиан в час дня будет завтракать в старом отеле «Амбассадор», неподалеку от Пийе-Виль. Мак-Грегора там ждут, ему нужно будет лишь назвать себя. – Постараюсь и я подъехать, – заключил Мозель, – но, как вы, вероятно, знаете, мы с Кэти в час отправляемся кататься верхом.

Этого Мак-Грегор не знал, и, когда через полчаса явилась Кэти в бриджах и эластичных сапожках, он окинул ее испытующим и осуждающим взглядом.

Чувствуя, что муж на нее сердится, Кэти отвлекла его вопросом:

– Ты говорил уже с Эндрю?

– Да, у нас был с ним спор. Он хочет переключиться на естественные науки.

– Ну и что же ты выспорил?

– Пусть побудет пока в Париже, – сказал Мак-Грегор. – Нет смысла отправлять его теперь обратно. Все равно он умышленно провалит экзамены.

– И что же его дальше ждет?

– Я постараюсь его переубедить.

Мак-Грегор, прищурясь, смотрел на жену. Ездила она вчера определенно к парикмахеру. Видна искусная рука француза, уложившая красиво подстриженные волосы вокруг миловидного английского лица. Кэти и так красива, ничто в ней и на ней никогда не режет глаза, но теперь она явно стала увлекательной находкой для мастера, и тот придал французскую законченность английским чертам. Кэти оглядела себя в зеркало, немного нахмурясь, словно не совсем довольная тем, что видит. Растрепала слегка волосы, чуть стерла подголубивший веки карандаш. Дернула плечами под упорным взглядом мужа, сказала:

– Придется мне теперь снова привыкать к нормальному внешнему виду.

Мак-Грегор кивнул.

– А ты, я вижу, не одобряешь?

– Ты выглядишь очень красиво.

– Но тебе не нравится.

– Ты теперь другая, – сказал он и вернулся к геологическим бумагам, которые разложил на столе аккуратными стопками.

Но она подошла, присела на край стола и проговорила ласковым голосом, который двадцать три года согревал его, а теперь звучал не часто:

– Пусть не будет между нами распрей относительно детей, какие бы иные передряги нас ни ждали. Прошу тебя, удерживай Эндрю от глупых, слишком самонадеянных поступков.

– Хорошо, – ответил он, точно заключая договор: не допускать распрей в вопросе о детях, какие бы ни ждали передряги.

Он услышал рокот мозелевского «ровера» во дворе. Смотрел, как Кэти уходит, слушал, как она садится в машину, как хлопает дверца, открываются ворота, «ровер» выезжает со двора, ворота затворяются. Затем занялся фотометрическими данными и работал, пока за воротами не продудела повелительно Сеси в своем драндулете. Встав и подойдя к парадным дверям, он глядел, как старик Марэн бежит в шлепанцах отворять ворота.

Сеси привезла с собой Таху; когда они вошли в дом, Мак-Грегор увидел, что на лице у Сеси синяки, на руках – ссадины, а на платье – брызги чьей-то крови. Она поспешила объяснить отцу, что это на них полиция напала на бульваре Сен-Мишель, а они всего лишь наблюдали студенческую демонстрацию протеста против вчерашней полицейской расправы.

– Я просто смотрела, – заверила Сеси.

– Ты, Сеси, меня поражаешь, – сказал Мак-Грегор, снова рассерженный. – Как ты не можешь понять, что если тебя опять арестуют, то выдворят из Франции.

– Ах, но это вздор, – сказала Сеси.

– Нет, не вздор. И притом ведь я велел тебе держаться от демонстраций в стороне.

– Весь левый берег – одна непрерывная демонстрация, – ответила Сеси, – где же прикажешь найти эту тихую сторону?

– Захочешь – найдешь.

Сеси прошла в холл, тетя Джосс ее окликнула:

– Это ты, Сеси, душенька?

– Да, я, – отозвалась Сеси и вошла к тете Джосс со словами: – Посмотри, как меня флики разукрасили…

Таха стоял, усмешливо-спокойно глядел на Мак-Грегора.

– Что бы вы ей ни говорили, на нее не повлияет, – сказал он.

– Так поговори ты с ней.

– Я вот с вами пришел говорить, – улыбнулся Таха.

– Если об этих деньгах, то напрасно трудишься, – предупредил Мак-Грегор.

– О деньгах разговор теперь пустой,- сказал Таха. – Деньги уже у них в руках. Так что придется вам иметь дело с политикой.

– С какой политикой? О чем ты?

Таха пожал плечами.

– Ясно, что сейчас к вам начнут обращаться с политическими предложениями.

Мак-Грегор надел плащ. Казалось, все ушли, оставив старый дом на его попечение, и смирно сидеть тут и ждать становилось непереносимо тягостно.

– Ко мне не обращались и сейчас не будут, – сказал он. – Ситуация осталась прежней.

– А зачем тогда тетя Кэти обедала вчера с Дубасом, сыном ильхана? – спросил Таха.

– С Дубасом?

– О чем они там говорили? – напирал Таха.

– Откуда мне знать? Спроси ее сам, – сказал Мак-Грегор, спускаясь во двор. Он направлялся теперь в отель «Амбассадор» – услышать, что скажет ему американец Кэспиан.

Проводив его до ворот, Таха опять предостерег на прощанье:

– Дело принимает очень грязный оборот, так что будьте осторожны.

– Ладно, буду, – ответил Мак-Грегор. – Что ж мне еще остается?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

К отелю «Амбассадор» он подошел минут на десять раньше нужного времени и, перейдя бульвар Османна, понаблюдал за французскими рабочими в синих комбинезонах, выгружавшими рулоны газетной бумаги из грузовиков «берлие» в высокие черные окна редакции «Монд». И в грузовиках, и в подъемных устройствах, и в приемах пользования клиньями и рычагами было что-то настолько французское, что Мак-Грегору подумалось, не сводится ли в конечном счете национальный характер к своеобразию трудовых ухваток.

Он вошел в старый отель и точно окунулся в былой мир тети Джосс. «Амбассадор» некогда был возведен, чтобы заполнить пространство плотно и надежно; теперь же он, со своими потускнело затканными стенами и золочеными, стиля ампир, стульями и столиками, составленными в изящные кучки и ждущими гостей, зиял янтарно-желтой океанской пустотой. У портье за стойкой – островком в этом пустынном старом море – Мак-Грегор спросил, где найти мистера Кэспиана, и посыльный провел его в ресторан – типичный ресторан первоклассного парижского отеля. Кэспиан расположился там за угловым столиком, как на давнем и привычном своем месте. Он просматривал письма и бумаги, беспорядочной кучей лежавшие на банкетке и на скатерти.

Вид Кэспиана удивил Мак-Грегора. Какая, однако, перемена произошла в американцах. Те американские миссионеры, врачи, геологи, археологи, дипломаты, которых знавал в Иране его отец, были все старообразно-провинциальной внешности – пресвитериане и квакеры. Американцы же, с которыми Мак-Грегор сталкивался в ИННК или в нефтяном консорциуме, выглядели моложавей и унифицированней, словно им теперь с гораздо большим успехом удавалось копировать друг друга.

Но Кэспиан не был похож ни на тех, ни на других.

– Вы все такой же, – сказал Кэспиан, вскинув глаза на Мак-Грегора, и тут же отвел взгляд, заскользил им беспредметно, точно не существовало ничего вокруг, на чем стоило бы задержаться надолго.

– Как поживаете? – сказал Мак-Грегор.

Он помнил довоенного Кэспиана – высокого, худого, насквозь скептического молодого человека с острым носом и насмешливой, колючей, вызывающей повадкой. В Иран Кэспиан приехал в качестве американского учителя на мизерный оклад, что казалось нелепостью, поскольку он был блестящий лингвист, говорил и писал по-персидски, арабски, турецки, знал также большинство европейских языков. После войны Мак-Грегор видел его раза два – Кэспиан преподавал в Тегеранском университете и, чувствовалось, лелеял застарелую обиду на мир, в котором пропадал почти без пользы его интеллект. Профессора и преподаватели, его коллеги, относились к нему столь же насмешливо, как и он к ним, и Мак-Грегору бывало жаль его, хотя и примешивалось сюда чувство, что Кэспиану пальца в рот не клади.

Теперь же это был полнотелый человек в просторном светлом американском костюме, толстощекий, мягкогубый и брюзгливо-добродушно ничему не верящий. Его взгляд блуждал по всему вокруг, ощупывая и отбрасывая безучастно и небрежно. Справясь о Кэти, он слушал Мак-Грегора рассеянно, поерзывая в кресле. Как всегда, Кэспиана не слишком занимали ответы и заданные им вопросы.

– Усаживайтесь, – пригласил он и велел официанту убрать «хламье». Тот стал собирать письма и бумаги, а Кэспиан пояснил Мак-Грегору: – Это чтобы показать туземцам, что нам нечего от них утаивать.

– А и вы не изменились, – сказал Мак-Грегор. – Раздобрели только.

– Раньше я не пил, – Кэспиан метнул быстрый взгляд на Мак-Грегора, как бы без слов угадывая все испытания, промахи, беды и тяготы его жизни. – Вам лет пятьдесят уже, не так ли? – спросил он.

– Пятьдесят два.

– Следовало бы издать закон, что доживший до пятидесяти человек освобождается от всех обуз – и катись куда желаешь.

– Хорошо, если у вас детей нет, – сказал Мак-Грегор.

– На этот грозный риск я не пошел, – сумрачно проговорил Кэспиан. Глубоко перевел дух, как бы отгоняя уныние. – Давайте-ка расправимся с едой, а затем уж и со всеми нерешенными проблемами Курдистана. Бифштекс хотите?

– Хочу.

– О'кей. Мишель! – кивнул Кэспиан официанту, как если бы дальнейших уточнений знающему дело Мишелю не требовалось.

Наклоняясь вперед и скользнув по Мак-Грегору беглым взглядом, Кэспиан спросил:

– Для чего вам было связываться с курдами? Знаете ведь, какой у них свирепый сквознячище в головах. Только и способны что рвать друг другу глотки, как свора псов.

– А вы сами для чего связались? – ответил Мак-Грегор вопросом.

– Я – отнюдь, – возразил Кэспиан. – Я к курдам равнодушен.

– Я полагал, что вы американский эксперт по курдам. Так я слышал.

– Я состою экспертом по всем тамошним – по персам, туркам, арабам, азербайджанцам, армянам, курдам, несторианам, ливанцам и так далее и тому подобное.

– То есть состоите при ЦРУ.

Эти слова вывели Кэспиана из ерзающе-равнодушного состояния.

– Ну зачем вы так? – сказал он непритворно огорченным тоном.

– Мне говорили…

– Ерунду вам говорили. Ради аллаха, не ассоциируйте меня с этими резвунчиками-мясниками, прошу вас!

– Виноват… – произнес Мак-Грегор.

– А сами-то вы чем, однако, занимались – турецкую армию уничтожали? Черт возьми, я бы не прочь поглядеть.

– Не на что было там глядеть, – сказал Мак-Грегор. – И давайте оставим эту тему.

– Но почему же? – сказал Кэспиан. – Не худо и туркам расквасить разок носы, – прорычал он. И на безупречном сулейманско-курманджийском диалекте процитировал курдскую поговорку, гласящую, что разрубленное дерево идет на стройку дома, а человек разрубленный – ни на что не годная падаль, которую только зарыть. – Так стоит ли расстраиваться?

– Разумеется, не стоит, – подтвердил Мак-Грегор, сознавая, что Кэспиан ищет способ поскорей добраться сквозь его тонкую кожу до чувствительной струны.

– Мать у вас была персиянка, не так ли? – спросил Кэспиан.

– Нет. Англичанка.

Кэспиан будто не слышал.

– Я ее что-то не помню, – продолжал он.

– Она умерла, когда мне было четырнадцать.

– Отца вашего я помню. Вы в него – такой же голубоглазый сумасброд.

Появились бифштексы, и Кэспиан принялся за еду и одновременно за виски, словно забыв о Мак-Грегоре.

– Ну-с, так как же расценивает свои шансы сам кази? – спросил Кэспиан, очистив тарелку от мяса, горошка и картофеля.

– Он оптимист, – сказал Мак-Грегор.

– А вы? Ввязались во все это дело ради персов?

– Ради персов?

– Вы ведь, Мак-Грегор, в душе перс, – сказал Кэспиан, быстро взглядывая – ища признаков несогласия или смущения. – Ну, что в вас курдского?

– Один край, одни и те же проблемы, – ответил Мак-Грегор.

– Пирога хотите?

– Отчего ж.

– Мишель!..

Подали подобие американского яблочного пирога, и Кэспиан набросился на него, как на любимое лакомство. Но, проглотив кусок, опять заговорил:

– Почему бы вам не убедить кази, чтобы он принял нашу помощь – и конец бы делу?

– То есть какую помощь? Американскую военную?

– Спокойствие. Ешьте пирог! – И Кэспиан заказал еще виски. – Пусть себе курды осуществляют свое освобождение, но мы считаем, что им следует делать это разумно, поэтапно.

– Старая песня, – ответил с усмешкой Мак-Грегор. – Никого она не убедит, и удивляюсь, что вы ее повторяете.

– Согласен. Знаю. Но возьмите вы Ирак. Ясно, что курдская проблема всегда там налицо. Так что, если курды хотят действовать в Ираке, мы рады будем оказать им помощь. Говорю это прямо и грубо.

– Почему же Ирак? Почему именно там начинать им?

– Нужно ли нам с вами разжевывать? Вы отлично знаете, почему я назвал Ирак.

– А почему не Турцию? – спросил Мак-Грегор.

– Потому что мы не можем идти против наших турецких союзников, и вы прекрасно это понимаете, – сказал Кэспиан. – Передайте кази, что мы примем его трактовку курдского национального вопроса, если он даст нам поруководить им на путях достижения цели.

– Ну уж это и впрямь грубо, – сказал Мак-Грегор. – Сами знаете, что они и слушать не захотят о подобном.

Кэспиан пожал плечами.

– Но вы-то понимаете ведь, чего мы хотим, зачем же мне заворачивать в красивые бумажки? Вы бы потолковали с ними.

– О чем?

– Да господи, о чем, о чем… Попросту растолкуйте им, в чем тут наша заинтересованность. Пусть даже и своекорыстная. Разве нельзя добиться понимания?

– Сомневаюсь. Как могут они вам доверять?

Кэспиан закурил сигару.

– Знаю. Знаю. В прошлом мы были не правы. Всегда поддерживали худшие элементы. Целыми лопатами наваливали на себя дерьмо. Но на сей раз я хочу устроить по-другому. – Он поднял глаза к небу. – Клянусь!..

Мак-Грегор начал уже понимать, что в размашистых самообличениях Кэспиана есть здравый расчет: все кругом глупо, поэтому все и для всех – вопрос голой корысти.

– А для чего вам, собственно, чтобы с кази говорил я, – спросил Мак-Грегор. – Ведь у вас есть там в горах свои агенты.

Кэспиан усмехнулся, опять скользя глазами по залу.

– Вы полагаете, что вам удастся вернуть эти деньги без нашей помощи?

– Вряд ли, – сказал Мак-Грегор, – поскольку вы-то их и украли.

– Ну что вы!..

– А скажите, кто теперь фактический владелец фарсского банка?

– Все бы вам шутить.

– Для нас это не шутки, – возразил Мак-Грегор.

– Виноват, Мак-Грегор. Я к этому делу не причастен, – качнул головой Кэспиан. – Но вопрос остается. Вам нужны курдские деньги?

– Конечно.

– Вы их получите. Это нам не составит труда.

– Каким образом получу?

– Да господи, какая разница? Переведем эти деньги на ваш личный счет. Невелика финансовая операция. Не сложней, чем купить коробку спичек. Предоставим в полное ваше распоряжение.

– Весьма любезно с вашей стороны. А что взамен потребуете?

– Просто скажите кази, что мы поддерживаем революцию.

Мак-Грегор глядел, как Кэспиан с аппетитом доедает американский пирог, уже насквозь пропитавшийся сигарным дымом.

– Немало есть и других, поддерживающих курдскую революцию, – заметил Мак-Грегор. – Вопрос только, какая у вашей поддержки цель?

– Любая, вам угодная. Допустим, мы заримся на газ, нефть, политическую власть, на землю. Выбирайте по своему вкусу. А возможно, мы хотим использовать курдов для флангового охвата арабов или русских.

– Если так, я на это не пойду.

– Даже ради курдских денег?

Мак-Грегор покраснел.

– На таких условиях мне их брать не поручали. И вы сами это понимаете.

Кэспиан отреагировал отменно.

– Что ж, поделом мне, – вздохнул он, кладя четыре ложечки сахару в свой кофе. – А с вами держи ухо востро. Я, пожалуй, начинаю верить кой-каким рассказам про вас.

Мак-Грегор не поддался соблазну спросить, что это за рассказы; скользнув опять глазами по залу, Кэспиан сказал:

– О'кей. Отложим пока окончание разговора.

– Пожалуйста.

– Начало сделано неплохое, – продолжал Кэспиан.

– Неплохое, – согласился Мак-Грегор.

– Обдумайте-ка на досуге, а потом сможем опять встретиться. Как считаете?

– Отчего же, – сказал Мак-Грегор.

Кэспиан секунд на десять задержал на нем откровенно изучающий взгляд.

– Главная беда – привыкнешь иметь дело с грошовыми интриганами и совершенно разучишься разговаривать с человеком идеи.

Пронаблюдав разнообразную и сложную игру выражений на щекастом лице Кэспиана, Мак-Грегор понимал теперь: Кэспиан располнел не от виски и не от еды, а от удовольствия. Неудачно начав жизнь, он затем, очевидно, нашел то единственное, что смогло занять до конца его ум и способности. В своей профессии он обрел полное удовлетворение, и Мак-Грегор порадовался за него. Кэспиан делал свое дело, без сомнения, хорошо и своей прямотой, пусть и циничной, был приятен. Но верней ли, надежней ли его предложения с их честностью, чем те, что обернуты в сто лицемерных оберток?

– Итак, на сегодня все сказано?

– Пожалуй, все, – произнес Мак-Грегор. Помолчали. В другом конце зала Мак-Грегор заметил Фландерса – спасателя детей, недавно встреченного в Курдских горах. Поймав взгляд Мак-Грегора, Фландерс непринужденно помахал ему рукой и сказал что-то своей собеседнице – должно быть, о Мак-Грегоре, потому что та стала глядеть с любопытством.

– Знакомы со стервецом Фландерсом? – спросил Кэспиан.

– Сталкиваемся иногда.

– Еще мерзей, чем ЦРУ, – рыкнул Кэспиан; по-видимому, все, связанное с разведывательными службами, было ему как красная тряпка быку. Он помахал Фландерсу. Вернее, поднял ладонь и тут же уронил презрительно на скатерть.

Мак-Грегор вежливо ждал, пока Кэспиан допьет кофе, чтобы затем проститься. Но Кэспиан задержал его еще немного. За новой чашкой кофе он рассказал о попытках своего отца предотвратить курдское восстание, которое возглавлял шейх Саид. Это было в 1925 году в Турции – Кэспиан в детстве жил там. Как и следовало ожидать, восстание кончилось казнью шейха Саида и сорока шести других предводителей и жестокой расправой турецких войск над курдами.

– Сотни были перебиты, – сказал Кэспиан Мак-Гperopy, поднявшемуся из-за стола. – Обычный кровавый конец всех курдских восстаний, – заключил он, не вставая с места. – А я как раз и не хочу, чтобы он повторился. Говорю без лицемерия.

– Верю вам, – сказал Мак-Грегор, пожимая протянутую Кэспианом вялую руку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На следующий день, 8 мая, Таха привел целую делегацию – четверых курдских парней, – чтобы предупредить Мак-Грегора о темных интригах вокруг. Они дожидались за воротами, пока Мак-Грегор не сошел во двор и не впустил их. Там стояли также двое посторонних, назвавшихся бельгийцами и торопливо обратившихся к Мак-Грегору по-французски:

– По телефону мы до вас не дозвонились… У нас семь швейцарских легких самолетов, еще и года нет, как выпущены, идеально подходят для горных условий. Можем их приспособить под ракеты. Можем даже и пилотов дать…

Полностью их игнорируя, Мак-Грегор впустил курдов в ворота. За ореховым столом в отделанной холодным камнем столовой парни сидели со стесненным видом, скованно, точно эта старая зала времен империи давила их чужестранным гнетом, угнетательской культурой. Лица у всех были типично курдские. (Привратник Марэн посчитал их алжирцами и потому не захотел впустить. Алжирцы в Париже – на положении уличных голубей.)

– Что вы могли бы нам сообщить? – начал Таха на курдском языке.

– Ничего, – ответил Мак-Грегор. – Не ожидаешь ли ты, что я стану отчитываться перед вами?

– Но вчера у вас была встреча с американцем. Чего он хотел?

– Это, Таха, тебя не касается, – сказал Мак-Грегор.

В разговор вмешался один из парней – студент-медик с дервишским именем Заид Джагиз.

– Мы хотим лишь объяснить, что происходит среди курдов в Париже, – сказал он по-французски, – поскольку вы, вероятно, не знаете, как серьезны наши разногласия.

– Сейчас начнете, значит, повторять мне взгляды Тахи: «Сперва революция, а единство потом».

– Речь о другом, – сказал студент, и хотя лицо у него было мягкое и скромное, а кожа нежная, но глаза поблескивали классически курдским, дервишским блеском. – В последнее время среди нас начали активно действовать американцы. А также французы и англичане, иранцы и турки. Все они вдруг заинтересовались парижскими курдами. А в чем дело? Все вдруг начали сулить нам золотые горы, пусть только мы согласимся быть им друзьями и повлиять на курдские дела в угодном для них направлении.

– Да кто поддастся на их посулы? Что вы так всполошились?

– Послушайте, дядя Айвр, – сказал Таха. – Среди курдов здесь есть тайная группа, которая сотрудничает с американцами. Вот почему нам надо знать, что предлагали вам американцы.

Мак-Грегор услышал шаги на мраморных полированных ступенях лестницы; в любую минуту теперь может войти кто-либо из домашних – взглянуть, что здесь происходит.

– Я брался единственно лишь за розыски денег, – сказал Мак-Грегор. – А сверх этого говорить не о чем и не о чем тревожиться.

– Мы уже знаем, что американцы заграбастали эти деньги, – сказал Таха. – Так о чем у вас теперь могут быть с ними разговоры?

– Есть возможности спасти деньги, – сказал Мак-Грегор. – И тут я должен действовать один и по-своему.

– Спасете вы их или нет, но мы не можем допустить, чтобы вы передали оружие Комитету. Вот это мы и пришли вам объявить.

– И как же вы намерены мне помешать? – спросил Мак-Грегор.

Молчание.

– Убить меня намерены?

– Пожалуйста, не надо шуток, дядя Айвр, – сказал Таха.

– Так не говори ты чепухи, – одернул его Мак-Грегор, как одергивает строптивого сына рассерженный отец. – Я поступлю лишь так, как обязан поступить. И запугивать меня – напрасный труд, Таха.

– Кто же вас запугивает? – спокойно спросил Таха, глядя своими бесстрастными глазами.

– Ты. Эта курдская манера мне давно знакома.

В дверь просунулась голова. Вошла Сеси, в руках у нее был студенческий плакат – на тонкой дешевой бумаге наведена по трафарету надпись: «Enragez-vous!» («Взъяритесь!»)

– Правда, здорово? – спросила Сеси. Всех этих курдов она знала, и Мак-Грегор заметил, как засмущались парни, увидев ее.

– Выйди, Сеси, минут на пять, – коротко сказал Мак-Грегор. – Мы должны тут прежде кончить.

Сеси удивилась и обиделась. Ушла, а через минуту во дворе заурчал ее «ситроен», и Мак-Грегор понял, что был с ней слишком резок. Все юнцы легко ранимы, даже эти, с горными обветренными лицами; что уж говорить о Сеси.

– Прошу вас понять, – сказал Мак-Грегор, – что и мне тоже приходится решать проблему выбора, стоящую перед курдами, – думать, какой избрать путь. От этого уйти я не могу.

Встали из-за стола, и Таха проговорил спокойно констатирующим тоном:

– Для курда вы чересчур практичны, а для хорошего революционера – чересчур прямолинейны.

– Я здесь не в качестве курда и не в качестве революционера, – сказал Мак-Грегор. – Я приехал сюда за деньгами. Или за тем, что уже на эти деньги куплено.

И напоследок еще прозвучало мягкое предостережение Джагиза:

– Пожалуйста, ага, не отдавайте ничего Комитету. Мы просим вас. На Комитет нельзя больше полагаться.

– Вы хотите, чтобы я нарушил слово, которое я дал кази?

На это они ничего не ответили; Мак-Грегор проводил их, выпустил за ворота, и Таха простился насмешливым полупоклоном. Когда Мак-Грегор вернулся в дом, там его ждал Эндрю.

– Пока ты был занят с Тахой, к нам гость явился. Он в кабинете.

– А кто он?

– Из французской службы безопасности.

– Ты уверен?

– Хочешь пари?

– Я сейчас, только вымою руки, – сказал Мак-Грегор. – Марэн щеколду чертовски намаслил.

– Да ты не спеши, – сказал сын. – Там с ним мама – проводит смягчающую обработку.

Нервам Мак-Грегора требовалась хотя бы краткая передышка, чтобы переключиться с Тахи на французского полицейского; но его озаботило также и то, что Эндрю считает себя вправе быть в курсе отцовских дел.

– Ты вот что, – говорил Эндрю, пока Мак-Грегор мыл руки в раковине за лестницей, – ты сыграй на их скрытом соперничестве.

– На чьем соперничестве?

– Французы ненавидят американцев…

– А при чем здесь это?

– Все-таки имей в виду.

Эндрю хотел войти в кабинет вслед за отцом, но тот сказал «Нет» – и закрыл за собой дверь.

– Здравствуйте… – Француз подал руку, почти не пожимая.

– Это мосье Герэн, – сказала Кэти, а взглядом прибавила: «Будь осторожен».

Герэн не стал тратить зря время.

– Я говорил уже мадам что мосье надо будет поехать со мной и дать нам кое-какие разъяснения, – сказал он. – Это недалеко.

– Какие разъяснения? – спросил Мак-Грегор. – Кому?

– Нам, – сказал Герэн с чисто французской улыбкой, слегка приосанясь. Он извлек белую, в пластиковой обертке, карточку с красно-синей полоской в углу. Там значилось, что предъявитель – сотрудник одного из политических отделов министерства внутренних дел.

– Служба безопасности? – прочел вслух Мак-Грегор.

– Да. Вам, конечно, известен круг наших обязанностей?

– Нет,- сказал Мак-Грегор.

Герэн слегка передернулся от такого беспросветного невежества.

– Вы хотите, чтобы я сейчас поехал с вами? – спросил Мак-Грегор.

– Так точно.

Мак-Грегор не стал препираться.

– Что ж, пойдемте,- сказал он.

– Я барберри твое достану, – сказала Кэти и первой вышла в холл. Подавая мужу непромокаемое пальто, она проговорила по-персидски: – Я позвоню Ги…

– Не надо, – сказал Мак-Грегор.

– Как же так не надо…

– Обойдемся, – твердо сказал Мак-Грегор.

Затем Кэти, уже по-французски – к сведению Герэна – сказала мужу, чтобы к шести он непременно вернулся: они ведь званы на коктейль к Жизи Марго, сестре Ги Мозеля, и там будет министр (она назвала фамилию).

– И американцы тоже будут ждать тебя там, – прибавила она.

Марго, Мозели, министры и американцы – словно вязкой защитной пастой обволокли Мак-Грегора все эти аристократические предостережения и намеки. Он пошел с мосье Герэном со двора, и Марэн, склонясь перед начальственно-полицейской осанкой Герэна, распахнул ворота, как старый, преданный служака-солдат.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Не впервые было Мак-Грегору представать перед сотрудниками службы безопасности, но он знал, что здесь они иного толка: европейцы, а не бледные, болезненные люди, обратившие свою болезнь во благо тегеранских тюрем. Здесь это люди респектабельные, министерские чиновники, под стать той публике из министерства по делам Индии или из Форин офис, которую он помнил со времен молодости. Французские чины обычно смотрят на иностранцев, как на смешных, враждебных или просто неуместных субъектов. Мак-Грегор дожидался, сидя в проходной комнате, и шестеро французов за своими столами полностью его игнорировали. В следующей комнате три других чиновника игнорировали его в манере уже более дипломатичной, в манере Кэ-д'Орсе (На Кэ-д'Орсе находится министерство иностранных дел Франции). Эти молодые отпрыски хороших семейств занимались своим делом, белея нейлоновыми рубашками, и один даже улыбнулся Мак-Грегору. Затем человек с внешностью отставного жандарма провел его во французскую гостиную восемнадцатого века с превосходным ковром и красиво украшенными стенами. На золоченой, стиля Людовика XIV кушетке Мак-Грегор увидел двоих, сидевших, не касаясь спинки, чуть боком, и одного из них узнал.

– Мы с вами на прошлой неделе встречались на приеме у бельгийцев, – произнес тот. – Нас познакомил Ги Мозель. Помните? Я – Антуан Кюмон.

– Да помню.

Мозель специально подвел тогда Мак-Грегора к Кюмону и сказал потом, что на Кюмона можно положиться в вещах, «слегка выходящих за рамки»; он принадлежит к той фракции на Кэ-д'Орсе, которая хочет открытых контактов с освободительными движениями. «Он из тех, кого у вас в Англии немало, а у нас во Франции недостает», – сказал Мозель. А Кэти сообщила мужу, что Кюмоны – одно из шести монархистских семейств Франции. И вот мосье Кюмон сидел теперь на золоченой кушетке в министерстве внутренних дел. Ступни его были изящны, тонкие щиколотки туго обтянуты шелковыми черными носками, а сам Кюмон был восковой старик со стариковской авторитетной, неброско властной повадкой.

– Это мой коллега, майор Шрамм, – сказал Кюмон.

Шрамм резко контрастировал с Кюмоном. Это был крепенький французский солдат, выглядевший, несмотря на габардиновый костюм, как-то по-крестьянски. Где они – сухощавые высокие сенсирцы (Сен-Сир – военная академия во Франции) одной с Кюмоном породы в голубых военных кепи?.. Шрамм совсем иной складки. Пристальный взгляд; на жестком молодом лице напористо-бесцеремонная усмешка, готовая как будто перейти в улыбку, но так, по-видимому, никогда и не переходящая. Шрамм подался вперед – все с той же усмешкой – и снял парижскую пылинку с синего пиджака Мак-Грегора.

– Герэн, – позвал майор Шрамм.

Тотчас вошел привезший Мак-Грегора полицейский, внес серебряный поднос с напитками и стаканами, аккуратно поставил на столик и вышел.

– Как поживает мадам Мак-Грегор? – осведомился Кюмон на замедленном, но неплохом английском. – А дети ваши? Нравится ли вам в Париже?

Пока Мак-Грегор давал учтивые ответы, Шрамм налил ему вермута, подбавив кампари, но без льда.

– Так будет хорошо? – спросил он Мак-Грегора.

– Превосходно. – Откуда Шрамму известно, какой он любит коктейль?

– Вы, надеюсь, простите меня, – промолвил Кюмон, – если я скажу, что мы знаем, чем вы заняты здесь во Франции, и что мы не можем этого одобрить. Но, я думаю, вам и так ясно.

– Меня доставили сюда затем, чтобы сообщить мне это, мосье? – спросил Мак-Грегор.

– В сущности говоря, нет. Нам понятен ваш интерес к курдской проблеме, поскольку и у нас есть свой собственный интерес к ней. Мы хотели бы узнать несколько больше об этой проблеме и о причинах вашей к ней причастности.

Мак-Грегор взглянул на Кюмона, на Шрамма.

– Я с курдами в давней дружбе, – сказал он, – вот они и попросили меня помочь им.

– Да, естественно, – сказал Кюмон. – Поэтому мы и хотим побеседовать с вами.

Роль Кюмона была Мак-Грегору понятна. Но зачем здесь этот бдительный французский солдат? Мак-Грегор чувствовал, что всякий раз, когда он отводит глаза от Шрамма, тот так и впивается в него взглядом.

– Разрешите задать вам один вопрос о курдах, – промолвил Кюмон.

– Извольте, если вопрос не политический, – сказал Мак-Грегор.

Кюмон поднял бровь.

– Я не компетентен обсуждать политические курдские проблемы, – сказал Мак-Грегор.

– Вопрос мой, собственно, исторического порядка. Мне попросту хотелось бы узнать, почему все курдские восстания в прошлом кончались раздором и крахом. Что, эти вечные свары – неотъемлемая их черта? Или же курдов просто преследует невезение, связанное с тем, что они берутся за дело не так и не вовремя?

– Трудно ответить, – сказал Мак-Грегор. – Сами курды затрудняются объяснить. Стремления всех курдов совпадают, но им ни разу прежде не удавалось встать на путь согласованных действий.

– А теперь?

– Теперь будет иначе. – Мак-Грегор потер ладонями колени. – Во всяком случае, иным будет конечный результат.

– Но что именно входит в их намерения? – спросил Кюмон. – К нам поступает столько противоречивых сообщений.

Мак-Грегор помедлил. Вопросы Кюмона были просты и прямы, и Мак-Грегор не хотел, чтобы его ответы производили впечатление уклончивых.

– Они хотят создать независимую республику, – сказал он.

– Насильственным путем?

– Любым, каким смогут.

– А где создать?

Мак-Грегор пожал плечами.

– Где смогут, – сказал он. Ответ вышел туманным, но конкретизировать он не собирался.

– Понимаю… – Дверь приотворилась, тут же затворилась снова; Кюмон и бровью не повел. – Вы сказали, что не можете обсуждать политические проблемы за курдов, – продолжал он. – Но не скажете ли вы по крайней мере, каких международных союзников ищет кази и его Комитет?

– Вы хотите знать, каково их отношение к Франции?

– Да.

– Мне ни разу не приходилось даже слышать упоминание о Франции, – сказал Мак-Грегор.

– А как они относятся к русским? – спросил Шрамм.

– Так же, как и ко всем прочим, – ответил Мак-Грегор; Шрамм его начинал раздражать. – Тут никаких секретов.

Рядом с Кюмоном на кушетке появилась лиловая папка, завязанная блекло-розовой тесемкой. Надев большие золотые французские очки, Кюмон развязал папку фарфоровыми пальцами, взглянул на бумаги внимательными старыми глазами.

– У нас есть свои собственные источники информации – сказал он, – так что прошу вас не думать, будто я склоняю вас к выдаче тайн Иранской национальной нефтяной компании, в которой вы служите.

Мак-Грегор ждал, что дальше.

– Действительно ли в Курдских горах обнаружено весьма крупное промышленное месторождение газа и нефти? – спросил Кюмон. – Оно вами действительно разведано?

– А что говорит ваш собственный источник информации?

– Что там, вероятно, громадные запасы. Так ли это?

– Факта не скроешь, – сказал Мак-Грегор. – И я не добавляю ничего к тому, что вам уже известно.

– Но вы, конечно же, осведомлены в этом лучше, чем кто-либо другой, – продолжал Кюмон вкрадчиво. – Итак, в свете ваших изысканий, насколько эти залежи пригодны к эксплуатации – в плане ближайшего будущего?

– Природный газ глубокого залегания всегда бывает в той или иной мере насыщен серой, но современной технологии эта проблема под силу. Что же до нефти… – Мак-Грегор пожал плечами. – Она весьма глубоко, но это лишь вопрос соответствующих капиталовложений.

– А трубопроводы?

– Какие трубопроводы?

– Будут ли они в безопасности?

– От кого? И куда проложенные?

– Независимо от направления прокладки. Будут ли они в безопасности от самих же курдов? – жестко спросил Шрамм, снова вызвав у Мак-Грегора раздражение.

– Они будут в безопасности, если курдам будет от них польза, – сказал Мак-Грегор. – В противном случае курды будут, разумеется, взрывать их так часто, как только смогут. Да и какие трубопроводы вы имеете в виду? Там сейчас нет никаких, и, насколько мне известно, никакой прокладки не планируется.

– Это был всего лишь вопрос общего порядка. – Кюмон закрыл папку, повернулся к Шрамму: – Прежде чем перейдем к главному пункту, нет ли у вас еще вопросов?

Шрамм кивнул и обратился к Мак-Грегору по-французски:

– Мы полностью в курсе курдских партизанских методов.

– Полностью? – подчеркнуто усомнился Мак-Грегор, чувствуя в Шрамме противника.

– В достаточной мере, – сказал Шрамм уже осторожнее. – Но мы не знаем, какие у курдов планы. В смысле стратегии. Ставят ли они целью создание большой мобильной военной силы? Или же намерены действовать мелкими подразделениями, применяя обычную тактику кратких ударов и быстрых отходов?

– Этого я не знаю. А и знал бы, все равно не сказал бы вам.

Шрамм принял эти слова, наклонив слегка голову, как принимает боксер финт противника.

– Это мне понятно, – сказал он. – Но я, собственно, хочу выяснить вот что: степень их военной дееспособности. Высока ли она?

– Затрудняюсь сказать точно, – ответил Мак-Грегор. – Но она значительно выше, чем полагают многие.

– Где они, к примеру, хотят начать?

Мак-Грегор не ответил.

– В Иране, в Ираке, в Турции? – усмехаясь, перечислял Шрамм.

– Если бы я и знал, то не сказал бы. Вы, майор Шрамм, задаете вопросы, на которые невозможно отвечать.

Профессионализм пересилил в Шрамме природную жесткость, и он продолжал с любезным смешком:

– Но вот вопрос, на который вы, пожалуй, сможете ответить, мосье Мак-Грегор. В списках закупленного курдами оружия я вижу некоторое количество британских боевых винтовок семимиллиметрового калибра. Какой смысл их приобретать?

Мак-Грегор поколебался – продолжать ли отговариваться незнанием или же просто отказаться отвечать. Но по тому, как относился Кюмон к Шрамму и как по-птичьи внимательно, с сигаретой в точеных пальцах, вслушивался в разговор, Мак-Грегор понял: чем нелживее держаться с этими людьми, тем безопасней и верней.

– Курды ценят в винтовке дальность, точность боя, долговечность, – сказал он. – Вот все, что я в этом вопросе знаю.

– Но разве хуже в этом смысле американская винтовка «М-6»? Их у торговцев оружием сколько угодно…

– Приходилось ли вам, майор Шрамм, бывать в Курдских горах?

– Нет. Но я надеюсь побывать там в самом скором времени. Я даже знаю немного по-курдски.

Кюмон прервал их разговор, протянув руку за стаканом Мак-Грегора, и тот понял, что не убедил французов в своей военной некомпетентности.

– Спасибо, больше не наливайте, – сказал он, отдавая Кюмону пустой стакан.

Кюмон прислушался на момент к какому-то пению, шуму за окном. Затем спросил Мак-Грегора:

– Знаете ли вы, где сейчас все купленное курдами военное имущество?

Мак-Грегор ответил, что не знает.

– Оно стоит, груженное в швейцарские товарные вагоны, на сортировочных путях в Лионе, – сказал Кюмон, – и этот простой обходится Стронгу и Сеелигу тысяч в десять франков еженедельно. Не мудрено, что им не терпится завершить сделку с вами.

– Не терпится получить деньги, – уточнил Мак-Грегор.

– Вот именно, – сказал Кюмон. – Но в этом аспекте ситуация весьма щекотлива.

– Что вы имеете в виду? – спросил Мак-Грегор.

– Операция, проделанная банками для удержания денег, противоречит французским законам, – произнес Кюмон с брезгливым жестом. – Собственно говоря, мы можем принять меры к возврату этих денег вашему Комитету.

Сказав это, Кюмон встал и подошел к окну взглянуть, что там за шум внизу на улице. Затем кивком пригласил к окну Мак-Грегора и Шрамма. Около сотни школьников в коротких плащиках и туристских куртках шли маршем по улице с флагами и плакатами. Судя по надписям на флагах, они собрались из лицеев Бюффона, Кондорсе, Поля Валери и Карла Великого, а судя по скандированию, по крикам, они бастовали, протестуя против занятия полицией Сорбонны.

– К этому ли звал Андре Жид! – горько сказал Кюмон вслед лицеистам, удалявшимся по улице Константина. – Если так будет продолжаться, то молодое поколение окажется сплошь состоящим из интеллектуальных уродов.

Они вернулись к золоченой кушетке.

– Итак, вы можете обеспечить возврат денег Комитету? – спросил Мак-Грегор Кюмона, понимая, что разговор коснулся уже главного.

– При определенных условиях, – ответил Кюмон.

– Каких именно?

– Нам нужно прежде установить, кто в действительности представляет курдов в этом деле…

– Курдов представляю я, – решительно сказал Мак-Грегор.

Такая неожиданная folie (безрассудная выходка (франц.)) вызвала у Кюмона улыбку.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Кюмон. – Но нам важны надлежащие документы.

– Думаю, что мои документы вас удовлетворят, – сказал Мак-Грегор.

– Они при вас? – спросил Кюмон, сведя вместе большие пальцы своих изящных желтых рук.

– Нет.

– Где же они?

– У меня дома.

Шрамм с Кюмоном переглянулись.

– Вам не мешает быть поосторожнее с курдскими документами любого рода, – сказал Кюмон. – Вы ведь знаете, что случилось с тем курдским юношей.

– Знаю, но не в деталях.

– Он заболел брюшным тифом, однако обнаружить источник заражения нам так и не удалось.

– Я знаю, что он умер в Лионе и что французская служба безопасности передала его документы туркам.

– Неправда, – сказал Кюмон неожиданно сердито. – Этот турок Сероглу твердит, что документы были отданы ему полицией. На деле же они были похищены. И к сожалению, мы не можем принудить полковника Сероглу вернуть их нам, если не хотим вызвать дипломатический инцидент.

– Понятно, – произнес Мак-Грегор ироничнее, чем сам того хотел.

– Но мы, собственно, не нуждаемся в тех бумагах, коль скоро вы располагаете надлежащими документами, – сказал Кюмон и встал, завершая этим разговор.

– И что же в том случае, если они вас удовлетворят?.. – спросил напоследок Мак-Грегор.

– Франция осуществляет свою собственную средиземноморскую политику, мосье. Это важнейшая зона, включающая и наши интересы по периферии – в Иране, Ираке, в Турции и в Персидском заливе. Конечно же, сюда относятся и курдские районы.

– Вы имеете в виду нефть? – сказал Мак-Грегор, провожаемый уже к дверям.

– Мы сможем обсудить все это, когда рассмотрим ваши полномочия…

Обмен рукопожатиями, и теперь уже сам Шрамм провел его наружу через передние комнаты, мимо чиновников к полицейскому «ситроену». Во дворике Шрамм сказал Мак-Грегору по-курдски: «Мир – это сад роз. Не проходи его один, без друга». Мак-Грегор невольно рассмеялся.

– Кто вас этому научил? – спросил он.

– Курд один… – И, цепким взглядом оценивая производимый эффект, Шрамм продолжал выкладывать весь свой курдский запас познаний. – Поганый гриб, грязный подол, козодой, утроба, бычий пузырь, хахаль, хныкса, – перечислял он. – Вам, я думаю, знакомы все эти слова.

– Да. Так ругаются курды.

– Забавный язык, – сказал Шрамм, захлопнул дверцу, помахал сидевшему в машине Мак-Грегору, и шофер выкатил из ворот так уверенно, словно не могло тут оказаться никого ни спереди, ни по сторонам, ни сзади машины.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Было двенадцать, когда он вернулся домой, – время французского ленча. Кэти дома не оказалось, тетя Джосс не окликнула его. Она узнавала домашних и так, по шагам, по отзвуку камня и дерева, и он прошел через холл молча. Странно все-таки, что никто не встречает, если учесть, что утром он покинул их, увозимый французской полицией куда-то в неведомое будущее. Только записка лежит на обеденном столе, где приготовлен для него прибор. «Еда в холодильнике. Откупорь себе бутылку вина…»

Поев, он решил прогуляться на правый берег Сены, на площадь Согласия – к банку, куда он перевел из Тегерана всю свою валютную наличность. Банк был американский, и Мак-Грегор с удовольствием бывал там. Ему нравился американский банковский метод, в этом методе ощущалась уверенность в себе и своих деньгах. Поставив сейчас подпись на одном из пятисотдолларовых, голубых с изнанки чеков, он спрячет затем полученные франки во внутренний карман, чтобы оплатить часть домашних расходов на продукты, бензин, на приемы гостей – часть, какую только и позволяла Кэти ему оплачивать.

– Здравствуйте, мистер Мак-Грегор, – встретил его служащий банка, американец из ливанских греков, любивший обменяться с Мак-Грегором последними иранскими новостями, перекинуться словом о Бейруте или потолковать об альпинизме, которым он увлекался. Но сегодня, подняв указательный палец, грек потер свои густые черные брови, точно делая Мак-Грегору тайный знак. – Так и думал, что вы зайдете. Надеялся, что зайдете.

– А что? Случилось что-нибудь?

Не нагибаясь доверительно и не принимая чересчур загадочного вида, грек вполголоса сказал Мак-Грегору:

– Хоть не положено сообщать вам этого по службе, но скажу по дружбе. Кое-кто наводит справки относительно вашего счета у нас, и уже имел место обмен телекс-депешами с Тегераном, Вашингтоном и Лондоном. Я подумал, вам стоит об этом знать.

Мак-Грегор поблагодарил его.

– Это, видимо, обычная проверка платежеспособности в связи с одной намеченной мною операцией, – сказал он.

Грек кивнул в знак понимания, звучно кладя пачку пятидесятифранковых купюр. Отсчитал бумажками и мелочью остаток и, кончив, громко сказал:

– До свидания, мистер Мак-Грегор. Рад был вас видеть.

Обходя разлив автомобильного потока на площади Согласия, Мак-Грегор хмуро гадал, кому бы это понадобилось совать нос в его банковский счет. Он понимал, что это, вероятно, всего лишь очередной нажим на него, но на душе стало скверно и не хотелось возвращаться домой в таком настроении. Он пошел правым берегом, разглядывая витрины. Сел за столик в кафе напротив Лувра и стал прикидывать в уме процент загрязнения воздуха на парижских улицах. При нынешнем уровне закись азота, доставленная в нефти из Ирана и Аравии, убьет в конце концов все живое в Европе – взрослых и детей, деревья и цветы. Но в своем нынешнем настроении он только пожал плечами: и поделом, по справедливости…

Когда он пришел домой, Кэти, запершись в ванной, уже готовила себя к званому ужину у Жизи Марго. Она крикнула ему через дверь, что пора одеваться.

– Ты не забыл?

– Нет, нет, – солгал он.

Кэти явилась из ванной свежая и душистая. Она не стала спрашивать, куда его возили и зачем.

– Ты была где-нибудь? – спросил он ее.

– Я ведь говорила тебе вечером. Мы с Ги ездили на знаменитый здешний ипподром, катались там на лошадях. Нелепейшее место. Опилки, кривоногие конюхи-французы в английских картузиках и конюшенные собаки с кличками Боб и Джок.

Уезжая с Герэном, он оставил ее в беспокойстве и тревоге. Куда же теперь девалась вся тревога?

– А где я был, ты и не спросишь?

– Я и так знаю, – сказала Кэти. – Тебя увезли, я тут же позвонила Ги. Я не могла иначе. Он сказал, что все в порядке, что с тобой хочет поговорить один его приятель. Кюмон, не так ли?

– Я сказала Ги, что решила уж – тебя забрали, так зловеще все выглядело. Но он только рассмеялся и сказал, что это просто идиотская французская манера вести дела. Чего хотел от тебя Кюмон? Чтобы ты помог им столковаться с курдами?

– Что-то в этом роде.

– И ты согласился?

– Прямого согласия я не дал, – ответил Мак-Грегор. – Речь об этом еще впереди.

Кэти стала надевать новое, цвета ржавчины, платье – подняла осторожно над головой, чтобы облиться им от плеч донизу. Сшила не иначе как в одном из дорогих домов мод VIII округа – и снова, как всегда, он был озадачен непростотой ее характера. С какой-то неистовой рьяностью возвращалась теперь Кэти к прежней своей европейской жизни, обновляя даже линии тела, шеи, лица – стирая следы всего знакомого ему в ней прежде.

– Застегни мне сзади «молнию», – сказала она.

Раньше это был бы предлог для ласки; Кэти прильнула бы к нему пусть кратко, но радостно. Но не теперь и, возможно, уже никогда…

– По-моему, нам пора уехать из Парижа, – проговорила она, и он не понял, вполне ли серьезно. Она и раньше это говорила. Непочтительными английскими пальцами ероша свою французскую прическу, Кэти сказала: – Я же знаю, чем занимается ведомство Кюмона. Дела эти будут тебе совершенно не по зубам.

– Мозель так считает?

Кэти обернулась, взглянула.

– Я и без Ги понимаю. Он тебя не знает, но я-то знаю.

– Не вижу, из-за чего тебе так тревожиться.

– Ты вовлекаешься в сферу политической разведки, – сказала Кэти. – И будешь раздавлен профессионалами.

– Возможно… – сказал он, чувствуя, что Кэти права.

Она аккуратно намазала губы помадой.

– Сюда прибыл для встречи с тобой Гарольд Эссекс. Я видела его утром.

– Э-эссекс?

– Э-эссекс, – передразнила она. – Невольный и недовольный патрон нашего счастливого брака. Подумай только, уже двадцать два года прошло с тех пор, как вы с ним ездили в Москву с вашей нелепой миссией. – Она бросила на мужа взгляд из рамки старого зеркала. – И ты думаешь, что сможешь теперь сколько-нибудь успешней, чем тогда, тягаться с Эссексом в вопросах политики?

– Но он уже старик ведь…

– Для Гарольда старость – не помеха, – возразила она. – С годами он, возможно, становится лишь хитроумней, компенсирует этим старение.

– А что ему нужно? – спросил Мак-Грегор, заранее чувствуя неловкость, которую он вечно испытывал в обществе Эссекса.

– Ему нужно то же, что и всем им сейчас. Нужен ты.

Мак-Грегор нагнулся к туфлям, пряча от Кэти расстроенное лицо.

– Эссекс мне хлопот не причинит, – сказал он, адресуясь к полу.

– Надень пиджак, – мягко сказала Кэти, – и пойдем.

Он повиновался. На лестнице Кэти одернула ему манжеты.

– Эссекс либо обратится к тебе с одной из своих хитро рассчитанных просьб об услуге, либо же применит форинофисовский нажим.

– То есть? – буркнул Мак-Грегор.

Кэти насмешливо поморщилась.

– Все они, включая Эссекса, возлагают на тебя такие надежды. Будут тебя соблазнять всякого рода приманками. Эссекса учить не надо, и любопытно, как ты по прошествии стольких лет снова станешь с ним мериться силами.

Они задержались на минуту в холле, где Кэти – безупречная сама – завершающе коснулась его волос, галстука, воротника.

– Вот видишь. Все, о чем я тебя предупреждала, теперь сбывается, – сказала она, глядя в упор своими ясными, холодными английскими глазами. – Но только будет куда хуже, чем я думала.

– А по-моему, дело как раз начинает распутываться, – возразил было он.

Но Кэти вскинула руки в перчатках, отмахиваясь от объяснений.

– Ладно, ладно, – сказала она. – Спорить я не собираюсь. Поступай по-своему. – Затем прокричала: – Тетя Джосс! Мы едем на коктейль и ужин к Жизи Марго. Вернемся, наверное, поздно.

– Хорошо, Кэти, милочка. Но где же дети?

– Отвоевывают, вероятно, у полиции Сорбонну. Не знаю я, где они.

– И мне нужно звонить и разыскивать их? – спросила тетя Джосс.

– Нет. Через час я позвоню сюда, проверю, вернулись ли.

– Хорошо, Кэти, душенька. Ни пуха вам, ни пера… «Ни пуха, ни пера». Это что-то новое! И, рука об руку спускаясь по улице Барбе-де-Жуи в поисках такси, они отвлеклись на минуту от тревог, переглянулись уже улыбчивей, внезапно заразив друг друга изяществом и свежестью одежды, запахом духов, блеском нарядных новых туфель. Что ни говори, а чуточка шику способна превозмочь почти что все на свете.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Но у Жизи Марго он – не прошло и десяти минут – затосковал по пустынным горам своей молодости. Он был не на месте среди генералов, министров, дипломатов, дам, экспортеров коньяка, сановников и банкиров, улаживавших здесь свои дела над бокалами и закусками.

Дом пробуравила по центру витая лестница примечательной и элегантной конструкции, нанизала на себя все пять этажей, как на коловорот. Гостей принимали на верхнем этаже, где стены были затянуты шелком, разрисованным под японский сад. В перистой бамбуковой листве, на верхних веерообразных стеклах, порхали рисованные экзотические птицы. Позже Мак-Грегору подумалось, что красавица Жизи и ее дом схожи, как сиамские близнецы.

Встав в стороне, он понаблюдал за гостьями, сравнивая их с Кэти и недоумевая, что привело сюда всех этих женщин. Минуты через две он обнаружил, что они в свою очередь следят за ним, словно знают про него что-то, неизвестное ему самому. Француженки, голландки, немки, англичанки, американки, испанки, индийки, латиноамериканки, и одна молодая бирманка, изысканным цветком произрастающая из мохнатого зеленого ковра. Всем, кто заговаривал с бирманкой, стоило явных усилий не пялить на нее глаза, поражаясь ее неподвижности. Она и слушала их, как слушает растение – ничего, по-видимому, не слыша, не воспринимая и ничего не говоря.

– Поистине дальше уж некуда – не так ли, Мак-Грегор? – произнес кто-то рядом. – А проистекает это, думаю, из экзотической истомы и неги, которую бирманские брамины навязывают своим женщинам. Ну, не прелестна ли?

Мак-Грегор, не оборачиваясь, по голосу узнал лорда Эссекса и счел за благо остеречься от проявления чувств.

– А кто она? – спросил он ровным тоном, словно расстался с Эссексом только вчера, а не двадцать два года назад.

– Жена бирманского генерала, качинка. Зовут генерала У Та, если мне не изменяет память. Прежде был важной шишкой в партии У Ну, в «Чистом крыле», а ныне – один из заправил антикоммунистической коалиции. Про нее же говорят, что насквозь продажна. Общество определенно не в вашем вкусе, Мак-Грегор.

Мак-Грегор почувствовал, что происходит уже узурпация власти: Эссекс приступает к утверждению своего верховенства над ним.

– Вот не ожидал, что вы общаетесь с подобной публикой, – продолжал Эссекс. – Мне давно уже не приходилось видеть такое скопище реакционеров, как на этом зеленом ковре. Чего ради Кэти привела вас сюда?

– Она в давней дружбе с семейством Мозелей.

– Я отлично знаю круг ее знакомств, – сказал Эссекс. – Но Кэти зря не включилась бы в парижскую великосветскую игру. Что у нее на уме?

– Аллах ее ведает, – сказал Мак-Грегор.

– Как бы то ни было, игра ей явно по душе, – сказал Эссекс со смешком. – Кэти ведет ее с видом хозяйки.

Кэти сидела на белой кушетке, слева сидел Ги Мозель, справа – какой-то итальянец. Прямо же перед ней, на низеньком кофейном столике, уселись два американца в шелковистых костюмах, рискуя продавить стеклянный верх столика. Внешность и наряд Кэти были великолепны, осанкой она превосходила всех женщин в салоне.

– Она нисколько не переменилась, – залюбовался Эссекс, – не считая того, что сухой горный воздух придал ее коже оттенок Colorado (румянца (исп.)). Вы оба выглядите горделивыми орлами среди этой публики.

Успев уже оглядеть старика, Мак-Грегор был поражен, до чего мало переменился сам Эссекс за двадцать два года; разве что в одежде – в ногу со временем. Шире воротничок яркой рубашки, шире галстук, и волосы носит теперь длиннее, точно демонстрируя их наличие. На лице загар – тоже не без расчета, поскольку этот солнечный лак скрывает морщины, неровности, складки. Только вглядевшись пристальней, Мак-Грегор увидел, что кожа Эссекса напоминает змеиную. Она гладка, но вот-вот растрескается. Шея сухая, рот начинает слегка западать, и глаза уже утрачивают живость. Но с расстояния пяти футов все это почти не заметно. И, уходя от неожиданного осмотра, Эссекс инстинктивно подался назад.

– Это Мозель там, не так ли, – сказал он, кивнув на кушетку.

– Да.

– Забавно, что я ни разу с ним не встречался. Не он ли ваш нынешний соперник?

Захваченный врасплох, Мак-Грегор покраснел, переспросил с запинкой:

– Соперник?

– Именно. Не станете же вы уверять меня, что все эти годы супружества с Кэти протекли без проблем и соперников?

– Кэти знает Мозеля много лет.

– Вы мне это уже говорили, – сказал Эссекс, по-прежнему улыбаясь. – Но не унывайте! Кэти не может не видеть, что все обитательницы этих японских мини-джунглей не сводят с вас взора.

Шагах в десяти стояли три молодые женщины, две из них парижанки, безупречные от макушки до каблучка. Они внимательно смотрели на Мак-Грегора, он явно был предметом их разговора. Удивленный таким вниманием, Мак-Грегор еле удержался, чтобы не проверить взглядом на себе одежду.

– А знаете, Мак-Грегор, что их пленяет? – сказал Эссекс.

– Нет…

– Ваша репутация борца и воина.

– Бред какой-то, – сказал Мак-Грегор.

– Они трепещут и лучатся женским очарованием, услышав, что в диких горах вы убивали турок, – продолжал с наслаждением Эссекс. – Им поведали, что вы, одетый курдом, скачете по горам, подобно мятежному рифу. И вот вы предстаете перед ними, необычный, чужой здесь, как и подобает герою. Прелестно.

Понимая, что его дурачат, Мак-Грегор теперь уже отводил взгляд от всех этих длинношеих, хорошеньких, жестколицых, ибо знал, что и они одурачены. Глядя поверх их голов куда-то в стену, он чувствовал, что Эссекс наблюдает за ним и внутренне смеется над каждой его мыслью.

– Завтра мы с вами увидимся, – сказал Эссекс. – Кэти пригласила меня к ленчу.

И тут же их с Эссексом энергично разлучили: стоявшая неподалеку тройка давно ждала удобного момента. Но лишь только те две парижанки хотели заговорить с Мак-Грегором, как его взяла под руку сама Жизи Марго.

– Вы ведь и не помните, кто я, – сказала она. – Вы познакомились со мной у входа и за эти полчаса уже меня, конечно, забыли.

Никто, хоть раз повидавший Жизель Марго, не смог бы забыть ее лицо. Мак-Грегору не приходилось встречать красоты непринужденнее и поразительнее. Жизи была немолода, ей минуло уже сорок, но возраст не касался этой мягкой, щедрой французской красоты, точно барьером отгороженной. Мак-Грегор вспомнил, как Мозель озабоченно говорил Кэти, что у его сестры не было и нет духовного контакта ни с кем – даже с мужем.

«Здесь тот же разрыв, что между человеком и его собакой, – говорил Мозель. – Между ними может существовать привязанность, даже глубокая, пожалуй. Но чего-то недостает в конечном счете. В чем бы ни заключался этот разрыв, но для Жизи он непреодолим. Вот так и мать ее прожила жизнь за барьером. И Жизи, по-моему, всегда ищет втайне кого-то, кто бы разрушил барьер».

У Жизи было, в сущности, два лица. Одно было наложено рукой парижского мастера-косметолога и являлось само по себе произведением искусства, а другое, подлинное, ощущалось где-то под первым, как скрытое, но нерушимое основание.

– Меня зовут… – начала Жизи.

– Не надо, – смущенно перебил Мак-Грегор. – Я помню.

Жизи почти огорчилась, словно предпочла бы, чтобы он не помнил. Затем сказала:

– Вам ведь не место здесь…

– Да-да, – пробормотал он, не поняв. – Я сейчас туда перейду. – И наобум указал в направлении окна.

– А вы просто домой уйдите. Я не обижусь.

Напряженно-ищущий взгляд Жизи был неотрывен, и Мак-Грегору хотелось уйти от этих глаз – ярких, но точно пленкой подернутых, видящих все вчуже, как видят мир животные.

– Я дождусь Кэти, – сказал он. – Мы вместе уйдем.

– А вы спуститесь в библиотеку мужа, – предложила она, безнадежно завязая французскими губами в английских словах. – Я не знала, – проговорила она по-французски. – Напрасно Кэти не сказала мне.

Не сказала – чего? Он взглянул туда, где сидела Кэти. До сих пор Кэти дарила его полным невниманием, но теперь смотрела на него в упор. Сделала ему знак глазами Покосилась на часики. Затем встала, извинилась перед собеседниками. Он понял, что она хочет позвонить тете Джосс, справиться о Сеси и об Эндрю.

– Простите, я на секунду, – сказал он Жизи Марго. – Надо выяснить, как там мои сын и дочь.

– А где они?

– Не знаю точно. Кэти пошла звонить. Они участвовали в демонстрации в Сорбонне.

– Ах, да-да… Пойдемте, телефон в обсерватории. – Жизи повела его, крепко держа под руку, и Мак-Грегор ощутил какое-то успокоение, точно уверясь, что Жизи не подпустит к нему никого, не даст затеребить расспросами. Она провела Мак-Грегора через дверь, ничем не обозначенную в стене, и он очутился в круглой комнатке под стеклянным куполом. – Кэти, вручаю его вам, – сказала Жизи, странными своими глазами по-прежнему ловя взгляд Мак-Грегора. Но он глядел мимо; он знал, что, вернувшись в салон, прикрыв за собой дверь, Жизи тут же изменит выражение глаз на совершенно другое, салонное.

Кэти уже набрала номер. Не прерывая разговора с тетей Джосс, она указала мужу на другую трубку.

– Где же они? – спрашивала Кэти.

– У Сеси машина сломалась неподалеку от ее Beaux Arts (школа изящных искусств (франц.)), – отвечала тетя Джосс. – Она приходила за Марэном, чтобы тот помог.

– С ней все в порядке?

– Конечно. Просила передать вам, что преподаватели устраивают вечером большую манифестацию. Это столь уж важно? И что кто-то по имени Таха или Джаха уехал в Лион.

– Когда?

– Откуда мне знать, душенька? Она не сказала. А это столь уж важно? Сеси сказала, что если не вернется, то через час позвонит.

– Вот что, тетя Джосс. Она позвонит – передайте ей, чтобы к двенадцати непременно вернулась домой.

– Но, Кэти, душенька, она говорит, что в полночь все здесь только начинается. И по-моему, она права. Все это так им интересно…

– К двенадцати, не позже, – твердо повторила Кэти.

– Хорошо. Хорошо.

– А где Эндрю?

– Он записку вам оставил. Погоди минуточку. – И тетя Джосс прочла: – «Еду с Тахой в Лион. Пожалуйста, не беспокойтесь». Вот и вся записка.

Кэти метнула взгляд на мужа.

– Спасибо, тетя Джосс. До свидания, – сказала она и положила трубку.

Минуту оба хранили молчание.

– А именно в Лионе стоят те вагоны с оружием, – процедила Кэти.

– Откуда тебе известно, что оружие в Лионе? – спросил Мак-Грегор, сам лишь сегодня утром узнавший об этом от Кюмона.

– Ах, ради бога…

– Мозель тебя, я вижу, всесторонне информирует, – сердито сказал он.

– Оставь, пожалуйста. – Хуже вспышки гнева была эта тихая, деловитая, холодная ярость, это врожденное уменье обдать аристократическим презрением. – Теперь, когда ты вовлек в беду родного сына, теперь-то, надеюсь, ты осознаешь глупость своего поведения.

– Я старался держать всех вас в стороне.

– Много же ты настарался.

– Эндрю не станет ввязываться, – убеждающе сказал Мак-Грегор. – Зачем бы ни поехал он в Лион, но голова у него на плечах есть. Он не отправился бы с Тахой без веской на то причины.

– Причина такая же веская, как и твои веские причины.

– Ничего с ним не случится, Кэти. А когда вернется, я с ним строго поговорю.

– Отправляйся-ка сейчас же, сию же минуту, следом за ними, – не предложила, а приказала Кэти.

– Впадать в панику незачем, – сказал Мак-Грегор.

– Я не впадаю в панику. Я говорю тебе, что надо делать. Поезжай.

– Нет, – сказал Мак-Грегор. – Они не совершат там ничего безрассудного. Таха не рискнет, пока с ним Эндрю.

– Что ж, – сказала она вставая. – Раз ты так уверен. Но объявляю тебе: вернется Эндрю, и я тут же увезу его и Сеси в Лондон.

– Но ничего ведь не случилось. Послушай, Кэти. Не спеши, пусть он прежде вернется. Если они натворят там что-нибудь, тогда я согласен: вернемся в Англию все вместе. А пока не настаивай на отъезде. Я не могу уехать. Просто не могу. Еще нельзя мне.

– Что ж, – снова сказала Кэти, пожав плечами, отрешаясь как бы от всего, словно исчерпав наконец свои силы. – К чему мне все эти хлопоты? Оставайся. Пожалуйста. Пусть все у нас будет по-твоему. Мне лично уже все равно. Но если Эндрю попадет в беду, я никогда тебе не прощу.

– Не попадет он в беду.

Они стояли, по щиколотку утопая в ковре и споря громким шепотом. Подошел раскормленный, роскошный рыжий кот, стал тереться об ноги, и тут дверь открылась и явился турок – полковник Сероглу.

– Прошу вас, мистер Мак-Грегор, представьте меня вашей жене, – сказал Сероглу. – Мы с ней знакомы лишь по телефону. Здравствуйте! – поклонился он Кэти, поцеловал ей руку и продолжал: – Прошу вас, давайте назначим твердую дату нашей семейной встречи. Как досадно, что наши дети не имеют случая сдружиться. Я мечтаю послать своих в Англию. Давайте-ка выберем день на будущей неделе. – Сероглу вынул и залистал тоненькую кожаную книжку-календарь, но Кэти остановила его.

– Мы на днях, видимо, уедем из Парижа, – сказала она. – Быть может, когда вернемся…

– Пусть так, пусть так, – вздохнул Сероглу, закрывая книжицу. – Но мы с вами должны поговорить не откладывая, – сказал он Мак-Грегору. – Важное дело, – прибавил он таинственно.

– М-м… Давайте созвонимся завтра, – сказал Мак-Грегор.

Кэти оставила их с Сероглу договариваться, а сама вернулась в салон, к белой кушетке, где дожидался Мозель.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Дома они не стали возобновлять спор – была уже полночь. А Жизи Марго, заметив их размолвку, оставила Мак-Грегора за ужином в покое, хотя она явно заинтересовалась им всерьез. Ужинали у нее в небольшой столовой, в интимной тесноте, как пассажиры в вагонном купе, но час спустя Мак-Грегор не помнил уже ничего из услышанного за столом. Только застрял в памяти короткий разговор с итальянским дипломатом, слова его, что нет в мировой медицине лучшего диагностического метода, нежели английский. В Англии, сказал он, медики считают вас здоровым, покуда не доказано, что вы больны; на континенте же врачи заранее считают вас больным, покуда вы не докажете, что здоровы. Уголовно-медицинский континентальный кодекс.

Сеси вернулась в час ночи, но он не стал окликать ее, хотя не спал еще – сидя в постели, читал материалы, присланные Джамалем Джанабом из Тегерана. А когда в семь утра зазвонил телефон, беспокойно дремавший Мак-Грегор вскочил с постели, и голос сына сообщил, что они с Тахой возвращаются в Париж. Все в порядке. Волноваться не о чем.

– Они уже едут домой, – сказал Мак-Грегор жене.

Она со вздохом повернулась на бок и почти тотчас же уснула, как если бы тревожный вечер только теперь остался наконец позади.

Она еще спала, когда Мак-Грегор сошел завтракать. За столом Сеси сказала ему, что парижские студенты намерены продолжать демонстрации.

– Даже gens du quartier (обыватели (франц.)) считают, что полицейская оккупация университета – позор для Парижа!

Мак-Грегора всегда лишь забавляли эти ее взрывы негодования – ведь с дочерью не надо было спорить и обороняться от нее не надо было. Но вдруг она проговорила:

– Что у тебя там с мамой? – Сеси наклонила лицо над тарелкой с кукурузными хлопьями, занавесилась длинными волосами, словно сообщая этим разговору секретность, необходимую для обсуждения семейных проблем. – Я видела, у вас ночью горел свет. Вы определенно ссорились.

– Вовсе нет…

– Тогда, значит, у Жизи Марго ссорились.

– Без ссор у людей не бывает, – сказал Мак-Грегор. – Небольшая размолвка.

– Но у вас она слишком долго тянется.

– Месяц-два за всю жизнь – не так уж долго, Сеси. Перемелется…

Сеси принялась решительно соскребать густые брызги оранжевой, зеленой, желтой краски, присохшие к ее свитеру.

– А почему мама вдруг увлеклась верховыми прогулками в Булонском лесу? С этими Мозелями в компании. Не выношу Ги Мозеля. Все их семейство не люблю, кроме Жизи, да и той в монашенки бы следовало.

– Когда мама вышла за меня замуж, ей пришлось расстаться почти со всем, что окружало ее с детства, – ответил Мак-Грегор, осторожно выбирая слова. – И если теперь она хочет передохнуть, насладиться прежними благами, то что в этом худого? Ведь она от многого в жизни отказалась, и у нас с ней бывали очень тяжелые времена.

– Да знаю я, – сказала Сеси. – Но это так на нее не похоже.

– Во всяком случае, вреда ей от этого не будет.

– И добра тоже не будет.

– Ладно. Довольно об этом.

– Но ведь тебе противно это, правда ведь? – сказала Сеси.

Мак-Грегор не ответил. Из ласково льнущей девочки Сеси так быстро превратилась в длинноногую и длиннорукую юную девушку – он и не помнил, как и когда это произошло. Для него дочь все еще была нерасцветшим цветком.

– Ничего, – сказал он. – Все уладится со временем.

– Но ведь вы вернетесь домой в Тегеран, когда… когда ты добудешь курдам это самое, – кончила она шепотом.

Мак-Грегор покосился на затянутые гобеленами стены, на невидимые микрофоны, на магнитофоны, которых не выключишь. Далеко теперь отсюда зубчатые хребты над Секкезом, миндалевые, персиковые сады Мирабада, и ложбины каменистых речных русл, и туркменские лошади со сбитыми спинами и грязными мохнатыми ногами, жмущиеся табунком в зимнем снегу. Далеко отсюда глиняные стены чайхан без гобеленов и без подслушивающих электронных устройств. Неужели нищета нагорий – единственная, подлинная, скромная свобода, оставшаяся на земле?

– Мама хочет, чтобы все мы вернулись в Лондон, – сказал он.

– Ну и глупо, – спокойно сказала Сеси. – Возвращайтесь, только без меня. – И она встала, беспечально уходя от нерешенных проблем, как удается это детям, но не взрослым.

– Куда ты со всем добром? – кивнул Мак-Грегор на свернутые в трубку плакаты и банки с клейстером, которыми нагрузилась Сеси.

– На Денфер-Рошеро.

– Прошу тебя, родная, – сказал Мак-Грегор, выходя следом за ней в холл. – Ну пожалуйста… пожалуйста, не имей дела с полицией. Ради меня.

– Ладно, – сказала Сеси. – Но только должна же я как-то участвовать в демонстрации. Ведь большинство студентов, брошенных в Санте, – это те самые, что были арестованы со мной вместе, и я знаю, каково им там в тюрьме.

Простясь с этой зеленой веточкой мак-грегоровского древа, он вернулся в дом. Налил чашку кофе, всыпал ложку бурого сахара и понес наверх Кэти. Она уже проснулась, но то ли не хотелось вставать, то ли она ждала, чтобы муж пришел мириться. Он поставил кофе на ее ночной столик, сдвинув в сторону книги, и присел на постель.

– Ты нездорова? – спросил он.

– Нет, – ответила Кэти. – Но просто полежу немного.

Он помолчал, зная, что в этом спокойном, размягченном настроении Кэти не станет возобновлять спор. Споры лучше пока отложить.

– Хочешь, я позвоню Эссексу, чтобы отсрочил свой визит? – предложил он.

– Нет, – сказала она.

– Я сейчас еду к Сероглу.

– Какой нелепый человек…

– Но у него в руках документы.

Кэти молчала, глядя в чашку. Но когда он пошел к дверям, спросила:

– В котором часу вернется Эндрю?

– Днем, после двенадцати.

Прикрыв за собой дверь спальни, он постоял с минуту, настраивая, приводя в порядок нервы. Затем поехал к Сероглу.

Сероглу жил неподалеку от Обсерватории – там, где бульвар Сен-Мишель упирается в тупик и песчаная аллея под платанами забита поставленными на стоянку машинами. На визитной карточке Сероглу значилось: «Нажать дверную кнопку, подняться на второй этаж». Мак-Грегор так и поступил. Протопотали детские шаги по коридору, девочка лет десяти открыла ему. За ней появился сам Сероглу с сосредоточенно-деловым видом и сказал наставительно дочери, что если так бегать и топать, то мадам Клер опять пришлет снизу горничную с жалобой.

– Входите, – пригласил он Мак-Грегора. Девочка приняла у него пальто, и они прошли в комнату, уютную, домашнюю, с кушеткой и камином и надкаминной, вплоть до потолка, облицовкой из французской керамической плитки.

– Жена со второй дочкой сейчас в Клиши, – сказал Сероглу.

Мак-Грегор кивнул.

– Принеси нам кофе, – сказал Сероглу девочке по-английски, но тут же повернулся к Мак-Грегору: – Быть может, предпочтете аперитив? Или чай?

– Нет, нет. Именно кофе.

Во всем чувствовалось рьяное стремление Сероглу освоить Европу. И Мак-Грегору было по душе в этом уюте – восточном, несмотря на усилия хозяина европеизировать свое жилье.

Сели в глубокие кресла, и Сероглу совсем утонул в своем. Он завел речь о студентах, вчера вечером демонстрировавших здесь на авеню и бросавших пластиковые мешочки с водой за ограду католического детского приюта.

– Какой-то марксистский карнавал, – сказал он. – Шум до одурения. И что это им даст?

Девочка внесла кофе на большом подносе, и Мак-Грегор хотел было взять у нее поднос, однако Сероглу сказал:

– Прислуга заболела, но дочка и сама управится. Она у меня совсем как английская девочка.

Дочка управилась отлично, и за кофе Сероглу приступил к делу.

– Мне кажется, мы с вами сможем обсудить нашу проблему разумно, – сказал он, – потому что она вам понятна. Не то что некоторым… – Он горько кивнул на всех своих невидимых оппонентов, не умеющих вникнуть в затруднения Турции.

– В чем же состоит ваша проблема? – спросил Мак-Грегор.

– В чем и всегда состояла. Курды – вечная гиря на турецкой шее. Проклятие, тяготеющее над нашим будущим. Все турки это понимают, а все курды не проявляют понимания.

– Какого понимания от них требовать? – сказал Мак-Грегор. – Вы всегда обходились с ними плохо и – уж простите – даже жестоко.

– Быть может, мы слишком прямо шли к цели, – признал Сероглу. – Но приходилось ли вам бывать в старой курдской части Турции?

– Я давно уже там не был.

– Но вы ведь…

Мак-Грегор знал, что сейчас слетит с языка у Сероглу, но турок сделал над собой усилие, сдержался.

– Быт наших курдов меняется, – сказал он. – Старый племенной уклад уходит вместе с сумасбродной безответственностью. Мы их отучаем от кочевания. Даем им наконец здоровую, оседлую жизнь. Они становятся турками – как им и надлежит быть. У нас в Стамбуле портовые рабочие – сплошь курды.

Не собираясь оспаривать сейчас историческую правомерность турецкого решения проблемы, Мак-Грегор ждал, когда Сероглу подойдет к сути дела.

– Подлинный враг курдов – отнюдь не наша республика, – говорил Сероглу, – а все те иностранцы, которые зарятся на нефть и газ в Курдских горах, частью принадлежащих Турции. Вот в чем вопрос, и вот в чем мы могли бы прийти с вами к договоренности.

– К какой же именно?

– Мистер Мак-Грегор… – Сероглу неловко наклонился к нему из своего глубокого кресла. – Почему бы вам не наладить нечто вроде обмена мнениями?

– Я не совсем вас понимаю, – проговорил Мак-Грегор и услышал, как парадная дверь открылась. Опять пробежала девочка по коридору, и затем в комнату явилось еще одно живое свидетельство приобщения Сероглу к Европе – вошла собака из породы кокер-спаниелей и завиляла хвостом, заластилась к нежно любимому хозяину.

Обняв собаку, Сероглу сказал:

– Ах ты моя Бобби. Поди поздоровайся с мосье англичанином.

Здороваться Бобби не пошла, а опустилась у хозяйских ног, вывалив язык и не сводя преданных глаз с коричневых туфель Сероглу.

– Какой обмен мнениями вы предлагаете? – спросил Мак-Грегор. – Между курдами и турками?

– А почему бы и нет? – сказал Сероглу. – Наше ведомство по этим делам было бы, возможно, готово поддержать курдскую республику определенного рода.

– Вот как? Турецкие власти в самом деле стали бы говорить о курдской республике? – наклонясь вперед, переспросил Мак-Грегор недоверчиво.

– Я сказал – возможно. Прояснить нашу позицию непросто.

– Думаю, вам придется прояснить ее весьма существенно, – сказал Мак-Грегор. – Мне что-то плохо верится.

– Мы, возможно, были бы готовы согласиться на некую курдскую автономию в Иране и в Ираке, если бы получили заверение, недвусмысленно гарантирующее, что такая курдская республика откажется от всяких притязаний на турецкую территорию.

Мак-Грегор усмехнулся, взглянув спаниелю в мягкие карие глаза и вспомнив, что спаниель – собака охотничья и умеет мягко взять птицу в зубы и принести несмятую и целую хозяину к ногам.

– Какой же курд согласится бросить на произвол судьбы полтора миллиона собратьев? – сказал он.

– Но давайте будем практичны! – воскликнул Сероглу. – Вам, я знаю, нужны документы, которые передала мне французская Sureté после смерти Манафа.

– И которые принадлежат курдскому Комитету, – подчеркнул Мак-Грегор.

– Вы их получите, – сказал Сероглу. Помедлив, он прибавил: – Получите, если доставите нам от кази твердую гарантию того, что курдские домогательства кончаются у турецких границ.

– Такую гарантию я никогда не смог бы получить, – сказал Мак-Грегор. – Я не стал бы даже и заговаривать с кази об этом.

– Так что же вы предлагаете? – горячо сказал Сероглу. – Какое видите решение?

– Я могу предложить лишь одно: чтобы вы вернули документы, – ответил Мак-Грегор.

– Но мы не можем допустить, чтобы то, что происходит сейчас, затянулось надолго. Говорю же вам, что иностранцы – американцы, французы и англичане – бог знает что там у курдов натворят.

– Там и сейчас творится бог знает что.

– Но теперь, при такой заинтересованности всех этих господ, заварится каша еще скверней.

– Это верно, – согласился Мак-Грегор.

– Поэтому нам с вами надо работать вместе, – убеждал Сероглу. – Мы могли бы уладить вопрос раз и навсегда.

– Если вы, полковник, отдадите документы, – сделал Мак-Грегор контрпредложение, – то я уговорю кази встретиться с любым вашим посланцем и обсудить турецкие проблемы.

– Я не это имел в виду.

Просунув голову в дверь, девочка спросила, не нужно ли принести еще горячего кофе. Ее французская речь звучала тоненько и капризно-певуче, как обычно звучит говор французской детворы.

– Уходи пока, не мешай нам, cherie, – сказал Сероглу.

– Что же имели вы в виду? – спросил Мак-Грегор, когда девочка ушла.

– Мы не можем обсуждать с кази турецкие проблемы. Об этом не может быть и речи.

– Тогда о чем же вести речь? – спросил Мак-Грегор.

– Речь можно вести о всем районе в целом.

– Не упоминая о ваших курдах?

– Отчего же. Но не заостряя вопроса. И если вы на это согласитесь, то мы поможем вам в отношении документов.

Ведь за вами следят все, мистер Мак-Грегор. Следят ваши курдские соперники. Следят иностранцы. Все глаза нацелены на вас, потому что именно от вас будет зависеть многое.

– Да нет, просто всем известно, зачем я здесь, – отмахнулся Мак-Грегор.

– Ах… – Сероглу сложил ладони молитвенным жестом. – Рано или поздно кто-нибудь захочет вас убить, – горестно произнес он. – Вам надо помнить о семье, о детях.

Мак-Грегор встал, не желая и вдумываться, угроза ли это или просто заговорил в Сероглу семьянин.

– Начни только об этом тревожиться – и станешь невротиком, – шутливым тоном сказал он у парадной двери, глядя, как девочка, дочь Сероглу, отворяет ее.

– Прошу вас, подумайте о детях ваших, – сказал Сероглу, расширяя умоляюще глаза.

– Моим детям ничто не угрожает, – ответил Мак-Грегор. – Им грозит не большая опасность, чем вам, полковник Сероглу, – прибавил он, надеясь, что слова прозвучали достаточно внушительно.

Пожимая руку щуплотелому турку, видя его удрученный взгляд, Мак-Грегор почти поверил, что устами Сероглу говорит лишь семьянин, пекущийся о благополучии детей. Однако стоило Мак-Грегору выйти на улицу, и Сероглу обратился еще в один голос войны и политики, и Мак-Грегор отдал себе отчет, что турок в защите своих интересов столь же опасен, как курды в защите своих.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Мак-Грегор столько уже наслушался о грозящих провокациях и опасностях, что, когда наконец действительно что-то произошло, это оказалось для него неожиданностью.

К ленчу приехал на такси Эссекс; он не вышел из машины за воротами, а велел шоферу въехать во двор.

– Необычайнейшее зрелище, – сказал Эссекс Мак-Грегору, – башибузуки у ворот парижского особняка.

Мак-Грегор вышел взглянуть – улица оказалась пуста.

– Ушли, должно быть, – сказал Эссекс.

Но минут через десять в столовую, пыхтя, явился Марэн с разбитой бутылкой в руке и доложил, что за воротами дерутся. Мак-Грегор побежал к воротам, отодвинул щеколду, вышел. Там, разделенные мостовой, стояли две кучки черноволосых, плохо одетых людей, перебрасываясь злобными курдскими словами. Всего их было человек восемь. Улочка была усеяна битым стеклом.

– Во двор уходите! – крикнул Мак-Грегору кто-то. Мак-Грегор узнал Джагиза, дервишского нежнолицего паренька, приходившего с Тахой.

– Что у вас такое? – строго спросил Мак-Грегор. – Что ты здесь делаешь, Джагиз?

– Мы сами справимся, – ответил Джагиз. – Вы, доктор, пожалуйста, уйдите во двор.

Двое курдов, стоящих рядом с Джагизом, тоже приходили вчера с Тахой. А на другом тротуаре враждебно противостояли им пятеро чужаков – тоже курды, судя по лицам, глазам, волосам и по европейской потрепанной одежде, и только на одном был хорошо скроенный дакроновый костюм.

– Завтра мы тебя четвертуем! – крикнул один из чужаков Мак-Грегору и указательным пальцем черкнул себя от лба до паха и обратно:-Ч-чах! Ч-чах!

В это время к Мак-Грегору сзади, со двора, подошел Эссекс.

– Что тут происходит?

Не отвечая ему, Мак-Грегор спросил Джагиза:

– Кто они такие?

– Вот эти самые покушались вчера Таху убить, – сказал Джагиз.

Опять поднялась брань и крики с привычным упоминанием Америки, России, бесчестья, трусов, собак, ослов. Но тут послышалась прерывистая сирена полицейской машины, и курды бросились улочкой прочь. Один на бегу обернулся, швырнул во двор оставшуюся у него бутылку и крикнул:

– Через эту стену нам плевое дело перелезть!

Когда из полицейского фургона выскочили сержант с жандармом, курдов и след простыл – только Джагиз остался у ворот, невозмутимо разговаривая с Мак-Грегором.

Мак-Грегор торопливо стал объяснять, что здесь произошла ссора между какими-то студентами. Вмешался начальственно Эссекс, сказал сержанту, указывая на Мак-Грегора:

– За этого человека ручаюсь вам.

Сержант выругался по адресу присутствующих и отсутствующих, сел в машину. Когда синий фургон скрылся, Джагиз приложил руку к сердцу, прощаясь, и тоже ушел.

– Прелестно, – сказал Эссекс, от души потешаясь. – Теперь курды из-за вас швыряют друг в друга бутылками на улицах Парижа. Изумительно…

Развеселившийся Эссекс за ленчем предался воспоминаниям о днях, проведенных вместе в Москве и Тегеране. Что бы делала сейчас Кэти, как бы сложилась ее жизнь, спрашивал Эссекс, если бы он не привез с собой тогда Мак-Грегора в Москву?

– Я умерла бы со скуки.

– Но неужели вам нравятся эти лихие стычки у ограды вашего дома?

– Что ж… Они забавны, – отвечала Кэти.

Мак-Грегор ожидал, что Кэти остановит несносные подтруниванья Эссекса. Но они словно не задевали ее, она как ни в чем не бывало отшучивалась, рассказывала подробности своей с Мак-Грегором жизни. Наконец сам Эссекс, устав, переменил тему.

– Когда в последний раз я посетил здесь тетю Джосс, – сказал он, – ваш дядя Пьер, муж ее, был еще жив. Он, бывало, изжует окурок и положит на тарелку…

– Фу, гадость, – сказала Кэти. – И слышать не хочу.

– А эта femme de menage (служанка (франц.)), крестьянка эта…

– Вы имеете в виду мадам Марэн, – твердо поправила Кэти.

– Да-да… Меня всегда поражает, насколько изобилует еще Париж старухами вроде мадам Марэн, так словно и ждущими, чтобы опять повезли аристократов на гильотину.

Непричастный к этим семейным чарующим воспоминаниям, Мак-Грегор с облегчением услышал, как хлопнула парадная дверь и Эндрю объявил в холле – к сведению домашних призраков:

– Я вернулся.

– Ну, слава богу, – вырвалось у Кэти.

Эндрю остановился в дверях столовой, грязный с дороги, взъерошенный, но по-прежнему спокойно-методичный.

– Сейчас умоюсь и приду к десерту, – сказал он.

Когда, умывшись и переодевшись, Эндрю сел за стол.

Эссекс сказал, что находит в нем отличное смешение отцовских и материнских черт, с легким преобладанием последних, поздравил родителей с таким сыном и осведомился у Эндрю, на скольких языках он говорит.

– На трех, – ответил Эндрю коротко, словно речь шла о самой обычной вещи.

– На английском, значит, французском и персидском-сказал Эссекс.

– Да.

– Я слышал, вы очень способный молодой человек.

Эндрю упрекнул мать взглядом. Кэти сказала:

– Я ни слова о тебе не говорила.

– Вы, несомненно, преуспели бы на дипломатической службе, – сказал Эссекс. – Почему бы вам не пойти по этой части?

– Нет, благодарю вас, – вежливо отказался Эндрю.

– Но почему же? – настаивал Эссекс. – Стоит лишь пожелать, и я мигом это устрою.

Кэти, будто не слыша, разливала кофе.

– Мак-Грегор! – воззвал Эссекс к главе семьи.

– Он волен поступить, как хочет, – сказал Мак-Грегор.

– Вовсе нет, – вмешалась Кэти резко. -В Форин офис к вам он не пойдет, так что и не пытайтесь, Гарольд, упустив отца, заполучить взамен сына.

– Но отца мы вовсе не заполучали, – сказал Эссекс. – Мак-Грегор был лишь на время войны разлучен с палеонтологией.

– Все равно… – сказала Кэти, и Мак-Грегора удивило, что она отнеслась к этому так всерьез: ведь они оба знают, что Эндрю и сам ни за что не пойдет в дипломаты.

– Дружная вы, я вижу, семейка, – заметил Эссекс. Затем спросил Мак-Грегора, чему посвящены теперь его ученые занятия. И читал ли он Мориака, Камю, Честертона, Элиота, Кёстлера, Сартра, Дойчера, Томаса Манна…

– Разумеется, читал, – сказала Кэти. – Не думаете ли вы, Гарольд, что мы вели пещерное существование?

– Хочется просто узнать, что за человек теперь ваш молчаливый муж, – сказал Эссекс.

Мак-Грегор молчал, понимая, что жена не только его защищает, но и себя обороняет от поддразниваний Эссекса, косвенно намекающих на колоссальное фиаско ее жизни.

– Ну-с, насколько помню, в доме есть библиотека, – обратился Эссекс к Мак-Грегору. – Поразмявши языки воспоминаниями, не пройти ли нам теперь туда, потолковать вдвоем?

– Вам лучше будет в «утренней», – сказала Кэти, – Там хоть не пахнет засохшими листьями и старыми гардинами.

«Утренняя» была единственная во всем доме комната, приятная Мак-Грегору. Приятно было входить сюда утром, завтракать здесь, беседовать, пить чай, читать газеты или слушать, что говорят дети. Здесь он был как бы в родных стенах.

– Мы с вами, Мак-Грегор, всегда избегали пустословия, – начал Эссекс, поправляя двумя пальцами широкий воротничок своей розоватой рубашки. – Позвольте поэтому спросить вас напрямик: неужели ваши курдские друзья действительно рассчитывают на успех этих новых планов достижения независимости?

– А почему бы и нет? Рано или поздно они добьются какой-то автономии или независимости. Это случится неизбежно.

– Все в мире случается рано или поздно, – сказал Эссекс, плотно скрестив руки по старой привычке. – Но вот в данное время может ли стать реальностью независимый Курдистан?

– Конечно.

– И вы хотите ускорить это с помощью оружия и революции?

В ответ Мак-Грегор напомнил Эссексу, что оружие и революции – не новость в этой части мира.

– Разумеется. Но почему вы – именно вы – вдруг оказались причастны к делам Курдистана и курдов? – Эссекс откинулся на подголовник старого кресла, воздел вопрошающе руки.

– Тут и объяснений не надо. В этом ничего нового, – сказал Мак-Грегор. – Я всю жизнь к таким делам причастен.

– Но меня все же удивляет… – не успокаивался Эссекс. – Взять, к примеру, эти деньги. Как вы дали себя втянуть в подобную грязь?

– Я жду, когда вы сообщите мне, что вам от меня желательно, – произнес Мак-Грегор.

– Что нам желательно? – Эссекс вздохнул, неуютно пошевелился в кресле. – Разрешите прежде указать на то, в чем мы не заинтересованы. Мы не заинтересованы ни в разработке курдской нефти и газа, ни в политических коалициях, которыми так заняты умы американцев.

– Ни в нефти, ни в коалициях, – повторил подчеркнуто Мак-Грегор.

– Все, к чему мы стремимся, – это наладить контакт, – продолжал Эссекс. – И было бы полезно, скажем, если бы вы могли нам разъяснить, что думают, чего хотят курды.

– Извольте.

Но Эссекс спешил досказать:

– Мы хотели бы наладить подлинный, обоюдно искренний контакт с кази. И понятно, что вы самый подходящий человек для этой цели. Вот и все.

– Зачем вам это? Что вам от кази нужно?

– Ровно ничего, – заверил Эссекс. – Нам нужен лишь посредник, которому мы доверяли бы и которому доверяли бы курды. То есть нужны вы.

Мак-Грегор взял щепотку соли из серебряного старого судка, всегда стоящего на скатерти, растер между пальцами.

– Вы предлагаете курдам некую форму признания?

– Я им ровно ничего не предлагаю, – сказал Эссекс. – Вспомните, что в дипломатии не начинают этим, а приходят к этому в итоге переговоров и трудов.

– Но имеется, хотите вы сказать, эвентуальная надежда на признание?

– Даже этого не обещаю. Да и как я могу обещать? Но если ваш кази знает, что такое дипломатия, – а думаю, он знает, – то он поймет, что открывающаяся перспектива сулит ему больше, чем любые краткосрочные коммерческие или политические сделки с французами или американцами. Вы согласны?

– Пожалуй, – осторожно сказал Мак-Грегор.

– Прекрасно. Вот и съездили бы в Лондон и объяснили бы ситуацию кое-кому из наших экспертов – сказали бы то, что думаете. Они весьма хотят вас выслушать.

– Я не сделаю ничего подобного, – сказал Мак-Грегор.

– Но почему же?

– Если вы хотите предложить кази что-то вполне конкретное, то я передам ему. Но я не собираюсь выступать вашим посредником.

Эссекс поднялся, взял яблоко из вазы на буфете, которую Кэти не забывала щедро наполнять фруктами.

– Вряд ли это разумный подход к делу, – сказал Эссекс. Но затем прибавил: – Ну что ж, можете предложить кази и нечто конкретное. – Эссекс с хрустом надкусил яблоко.

– Что именно?

– Деньги, – сказал Эссекс.

– Какие?

– Четверть миллиона фунтов. Сумма, которую пытаются спасти ваши курдские друзья, не так ли?

– Примерно.

– Мы можем авансировать вам эту сумму завтра же, сказал Эссекс. – Можете так и передать вашему другу кази.

– А что взамен потребуете?

– Ничего. Дело упирается лишь в вас.

– То есть вы уплатите курдам эти деньги при условии, что я стану вашим агентом.

– Нашим посредником, – поправил Эссекс.

– Это не что иное, как подкуп, – спокойно сказал Мак-Грегор.

– Это не подкуп, – ответил Эссекс. – Это шантаж. Подумайте, что ждет вас в случае отказа.

– Одним-двумя затруднениями больше – разница невелика.

– Невелика, говорите? У вас еще не отбирали паспорта? Не замораживали банковского счета? Не выдворяли вас из Франции? И тому подобное. Все заинтересованные стороны здесь обладают оружием этого рода и при желании могут применить его против вас.

– Что ж, применяйте ваше оружие, – сказал Мак-Грегор.

– Ну что вы! Зачем стану я прибегать к вещам столь смехотворным? Но я ведь знаю, что ваше положение в Иране сделалось уже нелегким. Мне крайне бы не хотелось, чтобы ваши затруднения там еще усугубились.

– Бросьте огрызок вон туда, – указал Мак-Грегор на мусорную корзинку из толстого пергамента.

Освободясь от яблока. Эссекс вытер руки большим красным носовым платком.

– Как бы там ни было, подумайте над моими словами. Я бы на вашем месте покончил с этим делом как можно тише и быстрее. И мы поможем вам, если вы проявите чуть больше благоразумия.

– Понятно, – сказал Мак-Грегор, провожая этого самого благоразумного из встреченных им в жизни людей, и в холле Эссекс прокричал совсем по-семейному:

– До свидания!..

– До свидания… – донесся голос тети Джосс из недр дома.

Проводив Эссекса, Мак-Грегор позвал Эндрю и спросил его, зачем он ездил в Лион с Тахой. По какому, собственно, делу?

– Мама уже принималась за меня, – сказал Эндрю. – Для чего и тебе зря расстраиваться?

Мак-Грегор вопросительно взглянул на Кэти, вошедшую вслед за сыном.

– Он упрямо отмалчивается, – сказала Кэти.

Эндрю пожал плечами.

– Спросите у Тахи, – сказал он. – Таха вам расскажет.

– Расскажи ты сам, – сказал Мак-Грегор.

– Но дело это, по сути, не мое.

– У вас с отцом, – сказала Кэти, – прелестная манера у обоих: съеживаться, умаляться в нужную вам минуту – мол, это дело не мое. Если не твое, то зачем ты с ним ездил?

– Тахе рискованно одному ездить по Франции. Он выглядит как алжирец – как бико (уничижительное прозвище алжирцев во Франции). Вот я и решил: куплю билеты туда и обратно, съезжу с Тахой.

– Ну а с какой целью? – снова спросил Мак-Грегор, зная, что, действуя мягко, можно у сына добиться ответа; Кэти же напустится, начнет укорять, и юноша спокойно, но твердо упрется.

– Он просто хотел взглянуть на вагоны. Хотел разыскать их, но не смог. И повидался затем с курдами – из тех, что учатся в Лионском университете. Вот и все.

– Ты больше таких вещей не делай, – сказал Мак-Грегор. – Ты подвергаешь опасности не только себя, но и меня.

– Хорошо, не буду.

– Вот и все твое наставление? – вмешалась Кэти. – Вели ему, чтобы впредь не смел вообще иметь дела ни с кем из курдов.

– Не будем так уж категоричны, – сказал Мак-Грегор. – Эндрю знает, чего мы от него хотим. И ты должен понять, – обратился он к сыну, – что ты всех нас ставишь под удар.

– Хорошо. Но не вините Таху. Он меня не звал ехать.

– Платил за проезд и гостиницу ты? – спросила Кэти.

– Я.

– Из каких же денег?

– Из моих собственных, конечно, – из стипендии.

И, ласково поцеловав мать, Эндрю пошел во двор, к воротам – впустить Таху. В «прослушиваемом» доме Таха разговаривать не захотел, и они с Мак-Грегором, сойдя во двор, стали прогуливаться вдвоем по известковой сырой гальке, хрустевшей под ногами.

– Ты поступил глупо, – сказал Мак-Грегор.

– Вагоны надо было посмотреть, – сказал Таха по-курдски.

– Да зачем?

– Надо было убедиться, что они есть. Но штука в том, что их перегнали в Марсель.

– А ты не ошибаешься?

– Можете не сомневаться – вагоны в Марселе.

– Тогда, надо полагать, они перешли в чьи-то другие руки, – сказал Мак-Грегор. – Но каким образом?

– Это американцы. Они определенно уплатили уже тем торговцам за оружие в вагонах и передали его в собственность Дубасу с ильханом.

– Наверняка ты ведь не знаешь…

– Но по всей вероятности, так.

– Пожалуй, ты прав.

– Ну, вот видите. – Таха сжал руку Мак-Грегору. – И выходит, что не о деньгах, а о вагонах думать теперь надо.

– Меня интересует здесь одно – деньги. И если ты планируешь взрыв вагонов, то советую одуматься, – предостерег Мак-Грегор. – Во Франции подобная затея была бы самоубийственна.

– Почему?

– Вы у французов уже на подозрении.

– Не спорю. Но от этого план не становится невыполнимым.

– Даже если он удастся вам, – убеждал Мак-Грегор, – вас всех переловят. И можешь быть уверен, упрячут за решетку на всю жизнь.

– Вы же сами такой целеустремленный, – усмехнулся Таха. – Никак вас в сторону от цели не своротишь. Вот и я от вас научился.

Мак-Грегор не стал вдаваться в философию действия.

– Еще об одном предупреждаю и прошу, – сказал он.

– Да?

– Не впутывай Эндрю.

– У Эндрю своя голова на плечах. Он даже меня самого иногда удивляет.

– Он и твою тетю Кэти удивляет. Но я не хочу, чтобы он оказался как-либо вовлечен в курдские дела.

– Это маловероятно, – успокоил Таха.

– Послушай, Таха, – сказал Мак-Грегор. – Ты подожди со своей затеей. Дай сперва мне выяснить, как обстоит дело с этими вагонами. А там уж поступай, как захочешь.

Таха помолчал, подумал.

– Будь по-вашему, – сказал он. – Подожду. Но вечно ждать я не смогу.

– Долго ждать не придется.

К утру следующего дня Мак-Грегор наметил уже, что делать. Желая избежать вопросов, он рано позавтракал, тихонько вышел из дому. Он ожидал, что за воротами наткнется, как обычно, на курдов и оружейных спекулянтов, являвшихся теперь ежедневно. Но там оказался поставлен жандарм, который отдал Мак-Грегору честь, как знакомому. «То ли тетя Джосс похлопотала, – удивленно подумал Мак-Грегор, – то ли Кэти попросила Мозеля, чтобы прислали блюстителя порядка».

Мак-Грегор прошел за угол к кафе, где обосновались Сеелиг со Стронгом, и давешняя женщина, Луиза, спросила там Мак-Грегора, кого ему угодно видеть:

– Мистера Стронга, англичанина? Или мосье Сеелига, голландца?

– Любого из двух, – сказал Мак-Грегор. Сел за столик с блестящей пластиковой крышкой, Луиза принесла ему рюмку вермута, и он с удовольствием потягивал вино, пока не явился англичанин.

– Я на днях только вспоминал о вас, летя через Альпы, – сказал Стронг. – Внушительная вещь горы! Мне тут про курдов рассказывали. Я о них раньше знал мало, да и теперь не слишком, но начинаю понимать ваш интерес к ним. Забавно, что англичане – единственный народ, способный давать таких людей, как Лоуренс, Гордон, Уингейт или чудачье вроде вас.

– Не вижу связи, – заметил Мак-Грегор, сосредоточенно глядя в рюмку.

– Ну, не скажите, – со значением рокотнул Стронг, по-мальчишечьи улыбаясь глазами. – Сам я был в войну артиллеристом, – доверительно сообщил он.

– А я по вашей удалой повадке решил, что вы из британских ВВС.

– Это всего лишь мой профессиональный фасад. – И Стронг, надув щеки, рассмеялся. – В нашем деле нужен непрошибаемый фасад.

«А каков ты за твоим фасадом?» – подумал Мак-Грегор.

– Я человек простой веры, – продолжал Стронг. – Я восхищаюсь честными солдатами. И лично мне чихать, что вы там сколько-то турок к ногтю взяли. Не переношу я турок.

– Я не брал турок к ногтю, я не солдат и не убийца, – сказал Мак-Грегор.

– Да не беспокойтесь, верю. Нейтралы – вот кто мясники-убийцы в нашем деле. Возьмите вы шведов, голландцев, датчан. В качестве наемников все они- сукины дети. Но что забавно: англичане, пожалуй, самые последние подонки из всей шатии. В смысле продажности. В нашем деле нету честней наемников, чем немцы.

– Но я-то ведь не в вашем деле, – напомнил Мак-Гperop. – Мое дело совершенно иное.

– Да знаю, знаю, – засмеялся Стронг. – Вы человек идеи. И потому вам у нас столько хлопот.

– Оставим это. Вот скажите-ка, для чего вы отправили вагоны в Марсель? – спросил Мак-Грегор.

– А как вы об этом узнали?

– Что, другой кто-нибудь перекупил у вас оружие? – допытывался Мак-Грегор.

– Ну, скажем так: эти вагоны мы переправили к морю, в Марсель, потому что там легче уберечь их. Марсель – порт что надо. Там хранение груза куда безопасней.

Повернувшись к двум шумливым хохотуньям-официанткам, Стронг велел им уйти в кухню.

– Да, но кто вам заплатил? – продолжал выспрашивать Мак-Грегор.

– Откуда мне знать подлинных покупщиков? – сказал Стронг.

– Но вы догадываетесь ведь, кто стоит за сделкой?

– Догадок у меня куча.

– Участвуют ли в сделке курды, помимо кази?

– Само собой, – прогудел Стронг.

– А куда будет отправлено оружие?

– Ну нет, – рассмеялся Стронг. – На этот крючок я не клюну. Скажу лишь, что отправлено оно будет из Марселя в последний день месяца, если только не услышим от вас чего-либо дельного.

– Так вот, слушайте, – сказал Мак-Грегор. – Согласны ли вы соблюсти первоначальную договоренность с Комитетом, если я достану всю требуемую сумму?

– А как вам удастся достать?

– Уж это мое дело как. Согласны ли вы дать мне время до конца месяца?

– А у вас губа не дура, – проворчал Стронг. Мак-Грегор нетерпеливо пожал плечами. – Хм… – Стронг преувеличенно заколебался, засопел, задвигался на стуле. – Ладно уж, – пробасил он. – Чересчур меня мутит от всей той публики. Но если я дам вам сроку до конца месяца, то с условием сейчас же принять меры насчет вагонов.

– Что вы имеете в виду?

– Тут горстка шалых курдов хочет подорвать их бомбами. Известно вам это?

– Да.

– Не буду спрашивать вас, кто они. Но можете вы убедить их, чтоб не трогали сейчас вагонов?

– Я сделаю все, что в моих силах. Но у них свои взгляды, и шутить они не любят.

Встали из-за столика. Стронг со вздохом пожал руку Мак-Грегору.

– За двадцать лет первому вам доверяю, – сказал он и улыбнулся своей удалой военно-воздушной улыбкой, – Но если подведете меня, то капут моей простой вере в человека.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

«Plus je fais l'amour, plus j'ai envie de faire la revolution. Plus je fais la revolution, plus j'ai envie de faire l'amour…»

«Чем больше творю любовь, – утверждал автор лозунга, – тем сильней во мне жажда революции; чем больше творю революцию, тем сильней во мне жажда любви».

Выйдя из кафе, Мак-Грегор купил утренние газеты на улице Бабилон и теперь шел домой по этой улице, читая студенческие лозунги на стенах женского монастыря Сен-Венсан-де-Поль. На ходу он также прочел в «Фигаро» сообщение из Тегерана – пять строк о том, что два дня назад в стычке между иранскими пограничниками и курдскими мятежниками убиты четверо курдов.

Когда он выходил из дому, все еще спали; теперь же Кэти была уже одета и занята укладкой своих вещей в чемодан. Не спрашивая, зачем Мак-Грегор уходил так рано, она сообщила, что уезжает в Лондон.

– Ги меня доставит туда самолетом, – сказала Кэти. – Хочу сходить к врачам в Сент-Томасовскую больницу. Не доверяю я французским медикам. Для них все это – темная материя. Покажусь доктору Тэплоу, что он скажет.

– А что, у тебя ухудшение? – спросил Мак-Грегор.

– Не знаю, Тэплоу предупреждал, что временами еще будут болезненные ощущения, но что будет, как вагонеткой по животу, – об этом он не говорил.

– Может быть, виной напряжение? – неуверенно предположил Мак-Грегор.

– Какое напряжение?

– Вся эта нервотрепка.

– Ее у нас всегда хватает, – сказала Кэти. – Собственно, ничего со мной серьезного. Просто хочу съездить провериться.

– Тогда я соберу свой чемодан, поеду тоже.

– Нет, не езди. С тобой у меня в самом деле будут нервы напряжены. Ты ведь хочешь оставаться здесь, вот и оставайся. Я возьму с собой Сеси. Ей лучше быть подальше от этого бурлящего котла, занятий у нее в институте все равно ведь нет. А ты за Эндрю присмотришь.

Мак-Грегор не стал спорить, видя, что у Кэти все уже твердо решено.

В два часа явился в своем «ровере» Мозель – за Кэти и за Сеси. Но Сеси уже отказалась ехать. «Раз ты считаешь, что с тобой ничего такого, – сказала она матери, – то какой же смысл мне теперь уезжать отсюда». А отцу Сеси шепнула: «Она в душе не хочет, чтобы я с ней ехала. Хочет одна побыть. Пусть едет. Ей будет на пользу».

Усадив Кэти в машину, взяв ее надежно под свое крыло, Мозель сказал Мак-Грегору:

– У меня есть для вас новости. Я вернусь часам к семи-восьми. В девять приезжайте ко мне ужинать, в старый наш дом. Сеси знает, где это. И сама тоже приезжай, – пригласил он Сеси. – Обрадуешь Терезу.

– У меня дела, – ответила Сеси.

– Во всяком случае, отца привези.

Мозель вывел машину из ворот, четко действуя своими смуглыми небольшими руками; и тут Мак-Грегор отдал себе отчет, что расстался с Кэти, почти не простясь, слегка лишь чмокнув в щеку. Он постоял среди двора: не хотелось еще и с Сеси теперь разлучаться.

– Я поеду с тобой, взгляну на твою мастерскую.

– Ты здоров ли? – спросила Сеси.

– Здоров. А что?

– Да так. Ты не тревожься о маме, – сказала Сеси. – У женщин бывает такое. Тянет иногда побыть одной… Тетя Джосс! – позвала Сеси, глядя куда-то перед собой.

– Да, Сеси, душенька…

– Мы с папой едем ко мне в мастерскую. Если Эндрю придет, скажи ему, пусть тоже приезжает.

– Хорошо, родная.

Мастерскую Сеси снимала вместе с пятью другими студентками. По дороге туда пришлось объезжать заграждения и баррикады, возводимые студентами и полицией друг против друга. Сорбонна, бульвары, мощеные улочки и переулки вокруг университета загромождены были скамейками, мусорными урнами, стульями, фруктовой тарой и чугунными решетками, которые кладут под деревья. Гранитная брусчатка была выворочена, и чистый песчаный подстил мостовой белел, как кожа младенца.

– Ты, Сеси, будь поосторожнее сегодня вечером, – предостерег Мак-Грегор, глядя из закопченного окна мастерской вниз, на поле боя. – Тут явно готовится генеральное сражение, еще жарче предыдущего. Сумасшествие какое-то.

– Но полиция сама лезет на рожон, – сказала Сеси. – Ей бы лучше по-хорошему убраться вон из квартала.

Мак-Грегор обернулся к Сеси и стал смотреть, как она разметив лист картона, вырезает трафаретку с лозунгом: «500 000 рабочих – в Латинский квартал».

– Для чего пятистам тысячам рабочих идти в Латинский квартал? – спросил Мак-Грегор. – Не вижу их причастности здесь.

– Они должны стать причастны.

– На это надежда слаба.

– А вот погоди, – сказала Сеси. – Не сегодня, так завтра вся Франция станет причастна.

Мак-Грегор посидел у окна, глядя на дочку, отгоняя тоскливые воспоминания о внезапном отъезде Кэти. Поняв, что тоски не пересилить, он встал, сказал Сеси:

– Иду домой. А ты приезжай пораньше.

– Я буду дома в восемь тридцать, чтобы отвезти тебя к Мозелям к девяти, – сказала Сеси, провожая Мак-Грегора на лестницу. – Меня так и подмывает повезти тебя совсем не туда.

– А куда?

– Куда угодно, – крикнула она ему вслед, – только не к Ги Мозелю!

Но в девять она, как и обещала, доставила отца к Мозелю.

Мозель жил в старом парижском особняке. Иные из зданий, стоящих между авеню Фоша и авеню Великой армии, походят больше на пригородные виллы, чем на городские особняки, но дом Мозелей был подлинный окраинный фамильный дом, возведенный в начале тридцатых годов прошлого века, до того как Тьер и Мак-Магон перестроили эти авеню. Дом был почти на английский манер – из красного кирпича, со старой кирпичной оградой, с тисами и английским газоном, зелень которого теперь, в мае, пестрили еще подснежники, желтые нарциссы, аконит и шафран. По глухим старым стенам взбирались расцветающие розы – городские, лишенные запаха. Дом на Ривьере, новый дом, дом в Женеве, в Нормандии, дом в Бийянкуре. А это – старый «парижский дом» Мозелей…

Ворота запирались и открывались автоматически, как и подобает парижским особнякам. Сеси нажала кнопку, крикнула в маленькое зарешеченное отверстие, что мосье Мак-Грегор прибыл. Зажужжало, щелкнуло, отворилось. Сеси сказала: «До свидания. Не засиживайся допоздна», – и села в свою машину, а Мак-Грегор пошел к дому по ярко освещенной дорожке, усыпанной гравием.

Послышался собачий лай, хлопнула дверь, и он увидел небольшого роста девушку, не старше Сеси, изящно и скромно одетую и шедшую навстречу походкой истой француженки: в каждом шажке – затаенная страстность.

– Le mari de madam Kathy (муж мадам Кэти (франц.)), – проговорила девушка как бы про себя. Затем перешла на английский: – А где Сеси? Даже во двор не вошла?

Мак-Грегор понял, что перед ним дочь Мозеля – Тереза.

– Сеси тут же уехала, – сказал он.- Сеси торопилась.

– Сеси всегда торопится, когда заглядывает к нам, – невесело сказала девушка. – Она недолюбливает моего отца.

– Ну почему же, – возразил Мак-Грегор.

– Отец уже ждет вас, – пригласила Тереза. – Собака не тронет.

Встретивший его в холле Мозель был свеж, подтянут, дружелюбен. Он сообщил Мак-Грегору, что Кэти доставлена благополучно. В аэропорту их ждала машина; он проводил ее в дом матери на Белгрейв-сквер.

Мак-Грегор поправил свой криво повязанный галстук, вытянул из верхнего кармашка угол платка, застегнул пуговицу пиджака.

– Это вы зря, непричесанность вам куда больше к лицу, – сказал Мозель с улыбкой. – И чтобы шнурок у туфли был развязан. Меня, признаться, всегда так и тянет взглянуть. – И он покосился на туфли Мак-Грегора.

Мак-Грегор молча прошел за Мозелем через затянутый шелком холл в чистенький кабинет. Угостив Мак-Грегора мартини «по-американски», Мозель сказал, что как раз занимался чтением всех студенческих журналов. Они лежали на столике рядом: «Зум», «Пять колонн», «Камера III».

– Что меня тут поражает, – плавно продолжал Мозель, – это отсутствие у них всякой просвещенной логики. Абсолютно никакой ни в чем последовательности. Они не аргументируют. Ставят вопрос наобум и в отрыве, без всякого метода и оформления.

– Предпочитают декламацию, она теперь в моде, – заметил Мак-Грегор.

– М-да, – сказал Мозель, сосредоточенно хмурясь. – Но меня удивляет. Ведь Маркс учит логике – отлично учит. А на этих страницах нигде ни следа марксистской логики, одни лишь штампы да революционные фразы. Думаю, что даже у ваших курдских друзей сильнее развито политическое мышление, чем у этих крикунов.

Открыв дверь, Тереза пригласила их к столу.

– Буржуазные юнцы, – продолжал Мозель, ведя Мак-Грегора в столовую, – орущие: «Буржуазию на фонарь!»

В овальной столовой они сели за небольшой овальный стол, мягко освещенный, и приступили к приему пищи. (Богатые, здоровые, по-мозелевски дисциплинированные люди не едят, а принимают пищу.) На сей раз подавала женщина в белом хлопчатом домашнем платье – в соответствии с семейной обстановкой. Мозель спросил Терезу, сидевшую чинно и пряменько, что слышно у нее на гуманитарном факультете. Тереза ответила, что все студенты клеят плакаты с призывом начать в понедельник всеобщую забастовку, которую организуют студенческий и преподавательский союзы, ВКТ и прочие профсоюзы.

– К нам в Сансье явились полсотни активистов «Движения 22 марта» и заняли наш факультет, – сказала она. – А когда я уходила, там их было уже чуть не пятьсот человек.

– Кстати, только что вернулся из Ирана Помпиду, – сообщил Мозель, – и в частном разговоре признался, что огорошен парижскими событиями. Он собирается объявить об открытии Сорбонны в понедельник.

– И глупо сделает, – сказала Тереза.

– Почему же? – спросил Мак-Грегор.

– Он ведь не отзовет полицию из Латинского квартала? – спросила Тереза отца.

– Вряд ли,- ответил тот.

– И значит, левые не дадут начать занятия, и опять пойдет баталия по всему кварталу, – сказала Тереза.

Мак-Грегор глядел на Терезу, стараясь понять, почему Сеси ее не любит.

– На чьей вы стороне, Тереза? – спросил Мак-Грегор. Тереза подняла глаза на отца.

– Смелей! – сказал тот повелительно. – Не бойся моих возражений. Говори откровенно, что думаешь.

– Я реакционерка, – сказала Тереза. – Мне претит это насилие. Терпеть не могу коммунистов, всех этих анархистов и троцкистов из Нантера. Посмотрели бы вы на их сходки. Как дикие животные. Им, по существу, плевать на Францию и на университеты. И вот что еще скажу вам. Все они яростно против экзаменов, выпускных и прочих. В этом году никто не сможет получить степень, сдать на бакалавра: активисты все сорвали. Но только сами они большей частью посдавали еще в прошлом году экзамены и степень получили. И так они всегда… – Дрожащими пальцами Тереза поправила прическу.

– Не надо пугаться внешности вещей, – сказал Мозель.

– У них какова внешность, такова и суть, – возразила Тереза. – Им наплевать, кто и что пострадает.

– Ну, успокойся, – мягко произнес Мозель.

По дороге сюда Сеси говорила Мак-Грегору, что Тереза воспитана в монастыре и монастырски слабонервна, что и дома она, как в монастыре, что богатство ее и отцовская власть вокруг нее – как стены монастыря.

Мозель велел ей принести кофе; она встала, проговорила: «Oui, papa» (Сейчас, папа (франц.)). И хотя в голосе ее звучала неподдельная дочерняя преданность доброй католички, Мак-Грегор видел, что Мозелю это послушание не по нутру, не того ему хотелось бы от дочери.

Поужинав, они вернулись в кабинет, и Мозель осторожно спросил:

– Знаете ли вы, что в вашего друга кази стреляли, что он ранен?

– Нет, не знаю, – сказал Мак-Грегор, на момент оторопев. – Я утром прочел в «Фигаро», что четверо курдов убиты. Больше там ничего не сказано.

– «Фигаро» я не читал, – продолжал Мозель, – но утром поступила к нам депеша из Ирана о том, что курды передрались между собой, что кази вынужден был бежать и теперь скрывается. Правда это, как по-вашему?

– Возможно, и правда, – сказал Мак-Грегор. – Но я сомневаюсь.

– Ваш друг Затко тоже попал в переплет. Согласно донесению, весь, так сказать, курдский фронт рушится.

– Звучит сомнительно, – сказал Мак-Грегор. – Нет ведь никакого курдского фронта. Во всяком случае, что-то уж слишком просто у вас получается.

Мозель налил ему коньяку.

– Лично я в этом профан. Вашим проникновением в проблему не похвалюсь. Я всего лишь повторяю дословно текст донесения. Видите ли, они запросили нас из Тегерана, находитесь ли вы еще в Париже. И – самое странное – живы ли вы еще. Потому я и не стал упоминать об этом утром, при Кэти. Не хотелось ее пугать.

– Кто мог послать этот дикий запрос? – по-восточному вскинул ладони удивленный Мак-Грегор.

– Не знаю. Мы в наших телекс-депешах обычно не указываем клиентов, не даем даже их кодовых номеров.

Мак-Грегор кончиками пальцев потер брови, мочку уха.

– Кто-то явно рассчитывает на то, что меня уже нет в живых, – произнес он. – Но все это звучит так театрально…

– Что ж, среди парижских курдов соперничество весьма ярое, – сказал Мозель. – Вы сами в этом на днях убедились.

– Не по вашей ли инициативе поставили жандарма нам к воротам? – спросил Мак-Грегор.

– Нет. Это Кюмон побеспокоился. Мы с Кюмоном весьма тревожимся о Кэти. Вся эта атмосфера насилия начинает ее угнетать. Поэтому я и поддержал в ней мысль уехать отсюда на время.

– Нам с Кэти подобная атмосфера не в новинку, – возразил Мак-Грегор. – Так что вряд ли стоит сгущать краски.

– Полагаю тем не менее, что я прав, – твердо сказал Мозель. – Именно сейчас грубое насилие способно стать для нее особенно пугающим.

– Не судите о Кэти по своей дочери, – сказал Мак-Грегор.

Мозель помолчал, явно удивленный колкой репликой Мак-Грегора. Затем, однако, улыбнулся и сказал:

– Да, у Терезы пошаливают нервы. И пожалуй, это действительно влияет на мои суждения. В сущности, Терезе нужна мать, которая бы оказала ей эмоциональную поддержку, привила бы чувство самостоятельности. А мать ее умерла три года назад.

И тут, словно приуроченный, раздался звонок телефона. Мозель поднял трубку, кивнул. Затем произнес: «Алло, Кэти».

Мак-Грегор навострил уши, встал, рассеянно оглянул корешки книг Мозеля. Луи де Бройль, «Волновая механика и теория ядра». Не де Бройль ли первый внедрил идеи волновой механики в науку о ядерных силах? Но зачем эта книга Мозелю?..

– Нет, Кэти, – говорил Мозель. – Сеси я не видел. Она не зашла в дом. Да, он еще здесь.

Он передал Мак-Грегору трубку, нагретую его рукой и ухом. Голос Кэти повторял: «Алло, алло», точно связь оборвалась.

– Это я, – сказал Мак-Грегор и замолчал, дожидаясь ответа, не зная, какой своей стороной повернется к нему сейчас Кэти.

– Почему Сеси не осталась с тобой у Ги?

– Сказала, что занята.

– И ты ее пустил на очередную демонстрацию?

– Нет. Она поехала к себе в мастерскую.

– А Эндрю где?

– Не знаю. Наверно, тоже там, в мастерской… Ты у доктора Тэплоу была уже? – спросил он, пробиваясь к ней сквозь преграды, растянувшиеся на пятьсот миль колючей телефонной проволоки.

– Нет еще.

– Сразу же позвони мне.

– Но я не жду от визита к Тэплоу ничего ошеломительного.

– Все равно позвони…

– Хорошо. Позвоню… – И она положила трубку.

– Вы не тревожьтесь о Кэти, – авторитетно сказал Мозель. – Уверяю вас, с ней все полностью в порядке.

Мак-Грегор промолчал и, посидев немного для приличия, стал прощаться.

– Машину? – предложил Мозель.

– Нет. Нет. Я пройдусь, – сказал Мак-Грегор, – а затем возьму такси.

– Не пренебрегайте осторожностью, – сказал Мозель.

– Не буду, – сказал Мак-Грегор.

У ворот они обменялись рукопожатием. Выйдя и окунувшись в сизую мглу парижской полночи, Мак-Грегор заметил, как через улицу – в пятнистом смешении ртутно-серого света и каштановых теней – двинулся неясный силуэт. Сомнения не было: человек приближался к нему. Мак-Грегор остановился, огляделся – куда бежать? Обочины сплошь уставлены неподвижными автомашинами, по авеню Фоша мчится транспортный поток. А прохожих ни души кругом.

– Это я…

Силуэт оказался сыном, Эндрю, и Мак-Грегор по струйке пота на лбу понял, как напряглись нервы.

– Что, скажи на милость, ты здесь делаешь в полночь?

– Я подумал: схожу-ка лучше за тобой, – сказал Эндрю.

– А зачем?

– Тебе не надо ходить одному.

– Не будем драматизировать, – проговорил Мак-Грегор, чувствуя, однако, облегчение и радость.

– Ты встрепенулся так, словно убегать хотел, – сказал Эндрю.

– Просто нервы…

Шагая вдоль вставших двумя стенами машин, Эндрю сообщил отцу, что кто-то швырнул в ворота дома бутылку с серной кислотой.

– Я вошел с улицы, разговариваю во дворе со стариком Марэном, вдруг слышим: «веспа» мимо проезжает. И тут бутылка об ворота – бах!

– С кислотой? – усомнился Мак-Грегор. – Ты не ошибся?

– Запах не спутаешь. Мы поскорей смыли водой из садового шланга, но все равно к утру краска облезет.

– Это что-то не по-курдски, – сказал Мак-Грегор. – Кислотой жечь? Не слышал, чтобы курды так поступали.

Прошли авеню Фоша, позади чернела кромка Булонского леса.

– Когда мы с Марэном скатывали уже во дворе шланг, «веспа» опять вернулась, – рассказывал Эндрю. – На этот раз бутылка перелетела через стену во двор и упала от нас метрах в двух.

– Господи боже…

– Но в ней моча была, что ли. Не кислота, к счастью.

– А где был приставленный к дому жандарм?

– Он после подошел. На мой вопрос ответил, что за углом стали кричать: «Au secours!» (На помощь! (франц.)) – и он поспешил на помощь.

– Но кислота… – сказал Мак-Грегор. – Это уж подло.

Когда вышли на Елисейские поля, Мак-Грегор сказал, что не худо бы присесть где-нибудь. Выбрали одно из ночных кафе на панели перед зданием Британской заморской авиакомпании и, сев под освещенным навесом на плетеные стулья, стали пить ледяное пиво из запотевших стаканов.

– Не вписываешься ты в этот город, а, папа? – сказал Эндрю.

– Напротив, – ответил шутливо Мак-Грегор, – я теперь заправский парижанин и потерял контакт со всем, что не Париж.

Они посидели, глядя, как темные и бескрылые колесницы мчатся Елисейскими полями (намек на известную строку о крылатой колеснице времени из стихотворения Эндрю Марвелла, английского поэта XVII века). Затем, уплатив по счету, пошли дальше под лишенными тени деревьями.

– Беда в том, – тяжело вздохнул Мак-Грегор, – что времени осталось в обрез. Кто-то явно хочет убить кази. Так что медлить мне нельзя.

– Ты же не терпишь поспешности, – сказал Эндрю.

– Да, но теперь вижу, что научный кропотливый метод здесь не подходит. Наступает момент, когда нужна быстрота действий.

– Будь осторожен, – сказал Эндрю.

– Придется пойти к французам, – сказал Мак-Грегор. – Другого выхода нет.

– К французам?

– Единственная цель французов здесь – торговля, – объяснил Мак-Грегор, сознавая, что ведет этот разговор с Эндрю потому, что не может уже вести его с Кэти. – А другим я никому не могу доверять. Никому…

Они шли прямиком через ширь Эспланады инвалидов, и Эндрю долго молчал.

– Ну разве не мерзко от мысли, что европейская корысть все еще держит мир за горло, – наконец заговорил он. – У меня уже до ненависти доходит. Правда. Чем дольше я живу в Европе, тем сильнее чувствую себя неевропейцем.

– Это не годится, – сказал Мак-Грегор. – Мама хочет, чтобы у тебя был европейский образ мышления. И она права. Будущее твое – в Европе, а не где-то. И не связывай ты себя пожизненными узами с Востоком, как я. Не нужно это.

Эндрю ничего не ответил, и они молча пошли домой, словно не желая ворошить то, что не давало покоя обоим.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Наутро, в восьмом часу, Кэти позвонила ему из Лондона и сказала, что завтра в одиннадцать идет на рентген в Сент-Томасовскую больницу, к доктору Тэплоу.

– Забыла вчера сказать – с тобой хочет повидаться сын ильхана Дубас. Я с ним обедала на днях, затем он позвонил, и я сказала, что ты с ним условишься о встрече. Он остановился у Фландерса.

– У какого Фландерса? «Спасателя детей»?

– А у какого же еще? – И Кэти дала номер телефона Фландерса.

– Зачем ты обедала с Дубасом? – спросил Мак-Грегор.

– Не хотела, чтобы у тебя был еще один личный враг, затаивший на тебя обиду, – ответила Кэти.

Голос Кэти звучал нарочито спокойно, но Мак-Грегор не верил этому спокойствию. Еще вчера, когда Кэти уезжала, он решил, что, встретившись снова с французами, потолковав с Кюмоном, поедет к ней в Лондон. Иначе отчужденность не преодолеть.

Сеси и Эндрю еще спали, и, позавтракав в одиночестве, Мак-Грегор вышел к воротам взглянуть на пятно, выжженное кислотой. Услышав там от полицейского, что это дело рук маоистов, анархистов, коммунистов, питающих ненависть к фамильным особнякам, Мак-Грегор из вежливости проговорил: «Вот как?» – и вернулся в дом. Тетя Джосс подвергалась из-за него теперь нешуточному риску, и надо было поговорить с ней. В холле он остановился, позвал:

– Тетя Джосс…

– Да? – пришел голос сквозь стену.

– Я по поводу вчерашнего вечернего происшествия, – прокричал Мак-Грегор.

– А что произошло?

– Кто-то облил ворота кислотой.

– Мне об этом сказали. И что же?

– Я думаю, вам будет безопасней, если я временно переберусь в другое место.

Тетя Джосс помолчала. «В знак согласия, что ли?» – подумал Мак-Грегор. Но тут из-за стен, дверей, лестницы донеслось:

– Если переедете сейчас, я никогда вам не прощу. Подождите возвращения Кэти, а там уж воля ваша.

Мак-Грегор улыбнулся потолку, сказал:

– Хорошо, тетя Джосс.

В десять он позвонил Кюмону. Было воскресенье, из министерства внутренних дел ответили, что им неизвестно, где Кюмон. Но Мак-Грегор назвал себя, и пятью минутами поздней позвонил сам Кюмон и пригласил в «Отель Вольтера» на набережной Вольтера.

– Я ожидал от вас звонка, – сказал Кюмон. – Чувствую, у вас для меня новости, не так ли?

– Когда можно прийти?

– Сейчас и приходите. Буду ждать.

Захватив спрятанные в шкафу, в пиджаке, полномочия от кази, Мак-Грегор направился по сонным, серым воскресным улицам VII округа в VI-й – в обход шумной набережной, сплошь и безнадежно залитой бетоном и потоком транспорта.

В старинном «Отеле Вольтера» до сих пор еще, наверно, стояли медные громоздкие кровати, но отделка вестибюля оказалась современная и дорогая. Кюмон сидел в углу зала, отведенного для завтрака, попивая кофе из чашки. Сегодня Кюмон выглядел сухоньким провинциальным господином. В правой руке, в тонких, со старческими пятнышками, пальцах он воздушно держал сигарету, и казалось – сожми он пальцы посильней, и они хрустнут ломаясь.

– А знаете ли, где обретается ныне наш общий друг Шрамм? – как бы между прочим сказал Кюмон, усадив Мак-Грегора.

– Нет.

– В Курдистане. Но это строго между нами. Мы позавчера направили его туда.

– Как это удалось – получить для французского офицера визу в Курдистан? – спросил удивленно Мак-Грегор.

– Об этом чуть попозже, – сказал Кюмон.

Официант принес кофейник, сахар, ложечки, обмахнул салфеткой белую скатерть. Дождавшись его ухода, Кюмон сказал, что огорчен нездоровьем мадам Мак-Грегор и отъездом ее в Лондон на лечение. Ему сообщил об этом Мозель, который очень обеспокоен.

Мак-Грегор промолчал.

– Поддерживаете ли вы связь с кази? – спросил Кюмон.

– Нет. В этом не было пока необходимости.

– Вы слышали? Он ранен.

– Да. Но думаю, что это не меняет дела.

Кюмон недоуменно поднял бровь.

– В таком случае рад буду узнать, зачем вы пожелали меня видеть.

– Вот письма и удостоверения мои, требующиеся вам, – сказал Мак-Грегор и, не разворачивая, положил бумаги на стол.

– Ваши удостоверения?

– Да. Вы сказали, что если они вас удовлетворят, то вы будете согласны договориться относительно вагонов или денег.

– Да-да, конечно.

Произошло что-то новое, почувствовал Мак-Грегор, и Кюмоном взят курс на сдержанность.

– Я думаю, что смогу убедить кази и Комитет согласиться на ваши предложения, – сказал Мак-Грегор.

– Понимаю, понимаю.

– Вы сказали, что по французским законам банк не имеет права задерживать курдские деньги и что можно обеспечить их возврат. Вы сами предложили это.

– Да, предложил, – согласился Кюмон. – Но с тех пор пришло известие непосредственно от кази. Вот почему я спросил, не получали ли вы сами вестей от него.

– Вам, в Париж, пришло известие от кази? Через Шрамма, что ли?

– Нет, нет. У нас была беседа с молодым курдом из Комитета по имени Дубас.

– Дубас?.. – Мак-Грегор усмехнулся, как бы принимая слова Кюмона за шутку. – Дубас не состоит в членах Комитета. Или он утверждал, что состоит?

– Н-нет. Но у него есть комитетские удостоверения и полномочия. И там специально оговорено, что все другие документы, в том числе и ваши, аннулируются.

– Кази не мог дать Дубасу никаких полномочий, а тем более аннулируя при этом мои, – сказал Мак-Грегор, стараясь сохранять спокойствие. – Это полностью исключено.

– Возможно. Но документы выданы Дубасу кем-то от Комитета. Уверяю вас, они – не подделка.

– Как можете вы быть уверены в их подлинности?

Кюмон не сразу ответил на прямой и резкий вопрос Мак-Грегора.

– Мы располагаем собственными средствами проверки. Весьма надежными.

– А также и средствами проверки того, чья Дубас креатура? – рассерженно спросил Мак-Грегор.

Кюмон положил на стол стариковские веснушчатые руки.

– Да, – сказал он. – Мы отлично знаем, что за Дубасом стоит англичанин Фландерс. А Фландерс, как вам известно, – агент англо-американского консорциума.

Этого Мак-Грегор не знал, а лишь подозревал. Он пристальней вгляделся в умные старые глаза Кюмона.

– Известно ли вам, кто в конце концов заплатил дельцам за это оружие? – спросил Кюмон.

– Нет.

– Именно Фландерс.

– Представитель общества «Чилдрен анлимитед»?

– Да. Так что, как видите, налицо столкновение интересов, – продолжал Кюмон. – Мы не знаем, в руках какой курдской группировки сосредоточена теперь власть. Мы слышали, что кази укрылся в горах. Дубас настаивает на том, чтобы оружие было отправлено его отцу. Дело здесь, видимо, темное. Потому мы и послали Шрамма в Курдистан. И пока он не вернется, я не смогу заняться с вами обсуждением вопроса.

– Верить Дубасу нельзя, – с нажимом произнес Мак-Грегор. – Он никого не представляет, кроме своего отца.

– Мы не то чтобы верим ему, – промолвил Кюмон. – И не то чтобы ему не верим. Повременим до выяснения. – Кюмон переждал, пока стихнет грохот проезжавшего по набережной грузовика. – Как вы считаете, удастся ли Шрамму разыскать кази? – спросил он. – Исходя при этом, разумеется, из того, что Шрамм благополучно прибыл в курдские районы.

– Возможно, и удастся. Но сомневаюсь, – ответил Мак-Грегор.

– А вы сами не согласились бы съездить туда для выяснения обстановки? – Кюмон помедлил. – То есть чтобы найти там Шрамма и доставить его к кази. Уж тогда мы сможем решить вопрос без отлагательств.

– Не уверен, так ли я вас понял,- сказал Мак-Грегор. – Разве нельзя выяснить обстановку иным способом?

– Не вижу такого способа. А я бы тут принял меры, чтобы груз тем временем не покидал пределов Франции. Если вы отправитесь туда… – Кюмон взглянул на Мак-Грегора, который ни словом, ни кивком не выражал согласия, – …то должны будете вернуться к тридцать первому мая, поскольку после этой даты я не могу уже ничего сделать.

– Времени осталось маловато.

– Мы можем вас отправить авиарейсом в Тегеран завтра в пять утра, если вы успеете собраться.

– В данный момент мне уехать непросто.

– Понимаю вас, – сказал Кюмон.

– Я подумаю и, решив, позвоню.

– Если решите ехать, то и звонить не надо, – сказал Кюмон. – В Орли вас будет ждать билет на лайнер «Эр Франс».

Обменялись рукопожатием, и Кюмон возвратил комитетские документы, так и не прочтя их.

– Еще об одном должен упомянуть, – сказал он. – О неких курдских юношах в Париже, замышляющих взорвать марсельские вагоны с грузом. Полагаю, вам это известно.

– Известно.

– Если вам знаком кто-либо из этих безголовых юнцов, то прошу предостеречь их. Мы не потерпим такого безобразия во Франции.

Выходя уже, Мак-Грегор снова спросил Кюмона, как удалось получить для Шрамма визу в Иран, в курдские районы.

– Шрамм поехал в качестве корреспондента одной из наших популярных газет, – улыбнулся Кюмон.

– И иранцы впустили его?

– У нас есть и другие каналы влияния – сейчас, после визита нашего премьер-министра.

– Теперь понятней, -сказал Мак-Грегор.

– Как бы ни было, Шрамм вам обрадуется. Его пленяет вся эта средневековая niaiserie (нелепость (франц.)). Притом он восхищается вами. Так что вы с ним в Курдистане составите любопытный дуэт. Но, прошу вас, будьте осторожны. Не забывайте о вашей прелестной жене и юных детях.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Когда он сказал Сеси, что хочет съездить в Иран на неделю или на две, она тут же возразила:

– А что скажет мама?

– Она поймет, – сказал Мак-Грегор. – Есть веские причины.

– Ты не слишком на это полагайся, – предостерегла Сеси. – Женщин трудно убедить мужскими вескими причинами.

И Мак-Грегор знал, что Сеси права. В два часа дня позвонила из Лондона Кэти и сказала, что доктор Тэплоу не нашел у нее ничего, кроме мышечного утомления. Мак-Грегор обрадовался. Но заговаривать о своей поездке не стал. Он понимал, что спокойного обсуждения дела у них не получится, надежды на это уже никакой, а ставить Кэти перед fait accompli (совершившимся фактом (франц.)) тоже не хотел.

– Да, вот что, – послышалось в трубке. – Тебе сегодня вечером предстоит пойти в «Опера комик» с Жизи Марго.

– С кем?

– С сестрой Ги Мозеля. Не притворяйся – ты ее отлично помнишь.

– Да-да. Помню.

– Я давно уже приняла приглашение, а потом забыла предупредить, что не смогу из-за отъезда. Я звонила ей сейчас, Жизи сказала, что не беда. Муж ее в отъезде тоже, и она с тобой вдвоем пойдет.

– Это так уж необходимо?

– Да, необходимо. А что, разве ты занят?

– Нет.

– Вот и выполни это, пожалуйста.

Не желая спорить из-за такой маловажной уже сейчас вещи, он спросил, где надо будет ему встретиться с Жизи.

– Заезжай домой к ней в шесть – на коктейль.

Голос Кэти звучал не сердито. Самочувствие ее улучшилось. Но Мак-Грегор знал, что между ними теперь – непрекращающееся состояние сдержанных умолчаний. Он вышел из дому и стал бродить по воскресным улицам, решая, как быть с поездкой в Курдистан. Но воскресный Париж ничего ему не подсказал. Так и не приняв решения, он вернулся домой переодеться: приближалось время ехать за Жизи Марго, везти ее в театр.

Он кончал одеваться, когда Эндрю крикнул из холла, что пришел мегрикский курд Дубас и хочет его видеть. Мак-Грегор надел пиджак, спустился вниз.

– Дорогой друг! Вот я и в Париже, – объявил Дубас на безупречном французском, по-мальчишечьи щеголяя утонченностью манер. При нем не было сейчас хлыста, и он стоял в холле с видом молодого парижанина, подкатившего к подъезду в спортивном дорогом «ягуаре».

Мак-Грегор провел его в «утреннюю» комнату, и там Дубае, справившись о здоровье мадам Кэти, принялся произносить учтиво-примирительные фразы, а Мак-Грегор ждал, когда он перейдет к делу.

– Взгляните-ка, что я привез, – сказал Дубас. И показал Мак-Грегору удостоверение, выданное Комитетом. Мак-Грегор очень внимательно прочел текст, вгляделся в шесть подписей под печатью Комитета. Среди них не было подписи ни кази, ни Али.

– Кази нездоров. Ранен, – пояснил Дубас. – Поэтому он не смог подписать. Я послан, чтобы снять с вас неприятную обязанность по розыску курдских денег. Вот, прочтите.

Он подал Мак-Грегору другой документ, написанный красными чернилами и адресованный иранскому отделу французского министерства иностранных дел. Выспренне-литературным стилем имама или мусульманского ученого в нем уведомлялось, что все предыдущие доверенности и мандаты, выданные курдским Комитетом, теряют силу.

– Для меня все это не имеет веса, – сказал Мак-Грегор, возвращая Дубасу оба документа.

– Для вас – нет. Но для французов имеет, – сказал Дубае.

– Я не собираюсь принимать к сведению эти бумаги, – сказал Мак-Грегор. – И французы их не примут, поскольку без подписи кази они ровно ничего не стоят. Вы сами это понимаете.

– Кази нездоров, ранен… – повторил Дубае.

– Что произошло с кази, я знаю. Но если отец ваш думает с помощью оружия прибрать к рукам Комитет…

– Упаси боже! – воскликнул Дубае.

– Этого оружия ваш отец не получит. Я приложу все старания, чтобы не получил.

– Ну, для чего вам наши грязные, голые курдские горы вам, живущему с семейством здесь, в безопасности и комфорте? – сказал Дубас. – Зачем вам так упорно вмешиваться в наши убогие дела, друг мой? Я просто вас не понимаю.

– Нет смысла вести этот разговор, – сказал Мак-Грегор и направился к дверям. Дубас нехотя последовал за ним. Мак-Грегор сошел во двор, открыл ворота. Был теплый парижский вечер, слегка увлажненный дождем. В конце улочки виднелась помятая легковая машина американской марки, к ней прислонились двое каких-то людей. Мак-Грегор постоял, поглядел на них.

– Друзья ваши? – спросил он.

– Родня из Женевы, – ответил Дубас. – Полицейский не пустил их ближе. Чего вы боитесь, mon ami? – насмешливо сказал Дубае.

Мак-Грегор указал на большое пятно сожженной краски на воротах, светлевшее, точно след ожога на человеческой коже.

– Вот полюбуйтесь на эту мерзость, – сказал он, следя за выражением лица Дубаса, и хотя не отметил притворного ужаса, но и признаков непричастности тоже не отметил.

– Городская война, – бросил Дубас презрительно.

– Прощайте, Дубас, – сказал Мак-Грегор.

Дубас усмехнулся, проговорил:

– Жить в этом богатом и прекрасном городе и… – Мак-Грегор захлопнул створки ворот, Дубас сказал с улицы: – Я еду на будущей неделе в Лондон. Могу я навестить мадам Кэти?

– Пожалуйста, – сказал Мак-Грегор и, подождав, пока машина Дубаса отъедет, вышел из ворот.

Хотя Мак-Грегор не забыл, как красива Жизи Марго, он забыл, за каким она барьером. И теперь, наедине с Жизи, любуясь совершенством ее странного лица, он убеждался в том, насколько прав Ги Мозель. Пленная пантера или рысь меряет шагами клетку, и взгляд ее не видит людей, глазеющих снаружи сквозь решетку. Именно эта отъединенность чувствовалась в Жизи.

Поставив два фужера с шампанским на инкрустированный столик в гостиной, она сказала:

– Не люблю американских коктейлей. Не понимаю, как их пьют. От них отдает мясистыми спинами, потными лицами, ремнем на толстом брюхе. Мерещатся американские многоквартирные дома в летнюю жарищу.

Она подала ему фужер, он поблагодарил. Она села.

– Скажу вам сразу – после вашего визита я все думала о вас, старалась вас понять. Затем решила – лучше не думать.

– Я – унылая тема для раздумий, – сказал Мак-Грегор и, вспомнив, что муж ее сейчас в Каракасе, спросил, оправдывает ли венесуэльская столица свою славу.

– Гроша не стоит хваленый Каракас, – сказала Жизи. – Что случилось с Кэти? – спросила она неожиданно. – Что происходит с вами обоими? А мне все говорили – идеальный брак.

– Ничего не происходит, – сказал Мак-Грегор, примирясь с неизбежностью тягостного разговора.

– У Кэти явный флирт с моим братом Ги, – сказала Жизи. – Как вы на это смотрите?

– Никак я не смотрю, – сказал Мак-Грегор.

– Не отмахивайтесь. На вашем месте я не стала бы доверять Ги в этом отношении.

Глядя куда-то в сторону, Мак-Грегор пригубил шампанское.

– Остерегайтесь Ги, примите меры, – не успокаивалась Жизи.

– Ну и что дадут мои меры?

– Не знаю. Но брак у вас такой внешне удачный. А Ги привлекает в жизни только все удачное. Потому и тянет его к Кэти.

– Не пора ли нам в театр? – спросил Мак-Грегор.

– Ах, никуда он от нас не уйдет, – сказала Жизи. – Я поговорить хочу. С вами я могу, потому что знаю: мои слова от вас дальше не пойдут. А другим никому нельзя довериться. Только с дочкой могу поделиться, но ей десять лет, и всего ей пока еще не скажешь. А вы делитесь со своими детьми?

– Бывает, и делюсь, – сказал он, невольно симпатизируя Жизи.

– А с Кэти больше нельзя вам делиться. И в этом-то и печаль, правда?

Он промолчал. Жизи подняла длинные пальцы к щекам, как бы желая сдернуть что-то.

– Почему вы не глядите на меня – в лицо мне? – спросила она.

Он поглядел с некоторой опаской.

– Мое лицо не нравится вам, правда ведь? Смущает вас?

– Вы говорите так быстро, что я с трудом понимаю ваш французский, – ответил он, пытаясь уйти от скользкой темы.

Но она как будто и ждала такого ответа.

– Я собиралась спросить вас о многом. Но это не к спеху. – И, сказав, что через пять минут вернется, она вышла; он ждал, мысленно беря себя в тугие шоры. Жизи вернулась – в платье из шелковой чесучи. – En avant!.. (Вперед!., (франц.)) – сказала она, и они быстро спустились вниз сквозь витую сердцевину дома. На улице Жизи взяла его под руку. Села в такси – в добавочную клетку. На Мак-Грегора начинало понемногу действовать ее обаяние, хотя он и не смог бы сказать, в чем состоит это обаяние.

Давали «Вертера» – оперу на гётевский трагический сюжет. Жизи сидела рядом молча, как бы наглухо уйдя чувствами в эту повесть о сугубо немецком супружестве Альберта и Шарлотты и о сумасброде Вертере. «Laissez couler mes larmes» (пусть льются мои слезы (франц.)), – запела Шарлотта с французскими придыханиями. Жизи сказала шепотом: «Ненавижу. Мне больно». И к удивлению Мак-Грегора, смахнула с ресниц две крупные слезы, пока они не скатились и не испортили ей косметику.

Весь обратный путь она молчала, и Мак-Грегор ощущал теперь подспудную загадку этой женщины, так отчаянно рвущейся к живому контакту сквозь барьер лица. Только занявшись варкой кофе среди стекла и блеска своей кухни, Жизи опять заговорила.

– Мещанский брак Шарлотты был просто глуп и нелеп, – сказала она, словно в пояснение того, почему плакала над немецкой любовной историей, положенной на французскую музыку. – И я уверена, именно это и хотел Гёте выразить.

– При чтении «Вертера» мне казалось, что Гёте нападает на романтическую любовь, а не на брак, – попробовал возразить Мак-Грегор.

– Ну что вы, – сказала Жизи. – Ведь немцы, и даже Гёте, всегда и неисправимо сентиментальны во взглядах на любовь.

– Возможно, я и ошибаюсь, – сказал Мак-Грегор. – Но вообще-то доброе супружество было Гёте по душе, любовь же он не слишком высоко ставил.

Он сел за стерильно-чистый стол, подумав при этом, что предельная чистоплотность – видимо, исконная черта мозелевского воспитания. Он глядел, как Жизи – в своем платье от Живанши – аккуратно и опрятно выполняет работу прислуги: мелет кофе, наливает стеклянный кофейник, вытирает, ставит, зажигает газ. Она была так поглощена делом, что, казалось, забыла о госте.

– Уж не знаю, как Гёте смотрел на любовь, – сказала она наконец. – Но знаю, что именно брак-то и глупость. Я вышла замуж в двадцать лет, по любви. Но мужчины французы ласкают так противно. Я это ненавижу. Иногда похоть способна преобразиться в любовь. Тогда все становится хорошо и длится не кончаясь. Но если одна похоть, тогда возникает ненависть. И во мне она возникла. Вся эта моя поверхность… – провела Жизи руками вниз по телу. – А что в душе, никто того не знает, даже муж. Я нормальна. У меня хорошая французская surface (внешность (франц.)). Правда ведь? – Жизи ждала. Требовала ответа.

– Правда, – сказал Мак-Грегор.

– Я пыталась любить мужа тихой любовью, а он убивал меня своей похотью. Пусть творит это с другими, не со мной.

Она села напротив Мак-Грегора, и он почувствовал, что ему уже больше не трудно смотреть на нее, вглядываться, слушать. Красавица Жизи, такая вожделенная, вовсе не хотела будить вожделение, и Мак-Грегору стало легко с ней. Но чего же она хочет?

– Говорят, у англичан в браке все по-другому, – продолжала она, наливая ему кофе по-женски ловко и заботливо. – Вот я и не понимаю вас с Кэти. Разве вы живете не душа в душу? Отвечайте же!

– Брак – на всех языках слово казусное, – усмехнулся он.

– Не надо так. Я думаю, любить вас означало бы любовь простую, без всех тех несносных пыток. Захоти лишь вы, я стала бы влюбляться в вас очень неспешно. Очень тихо. Никто бы не знал, даже Кэти.

Жизи глядела на Мак-Грегора, точно взывая отчаянно к его пониманию, к его собственной тоске по живому контакту. Она не предлагала ничего порочного, дурного, не толкала ко лжи. «Да, прав был Мозель, говоря, что Жизи страстно рвется сквозь барьер», – подумалось Мак-Грегору.

– Вас мои слова шокируют? – тревожно спросила Жизи.

– Осторожней. Обожжетесь, – указал Мак-Грегор на кипящий кофейник. Локоть Жизи оказался под струей пара. Она убрала руку. Вернулась к столу, подсела опять, вытирая локоть и не сводя глаз с Мак-Грегора.

– Вам непонятны мои жалобы на ту любовь? – спросила она.

Он покачал головой.

– Да, вам не понять, как это исковеркало меня молодую. Убило прямо. Я ведь думала тогда, что та любовь нормальна. Убило… – повторила она. – Но теперь я столько думала о вас. Наблюдала вас так пристально. И решила, что если мы сблизимся когда-нибудь, то ничего мертвящего уже не будет. А вам не кажется – не веет на вас жизнью?

– Слишком поздно мне, Жизи, – ответил он с легкой улыбкой, отказываясь отнестись к ее словам серьезно.

– Из-за Кэти поздно?

– Да.

Яркие глаза Жизи поматовели.

– Но она и знать не будет. Да и зачем ей знать? Я не причиню ей боли. И вы тоже. Мы никому не причиним зла. Я только ждала. Я не о любви, – вздернула она плечами. – Я о том чудесном чувстве, которое во мне теперь. Я ждала его так долго, и наконец теперь оно во мне… Одну минуту, – проговорила Жизи.

Она встала, подошла к сверкающей сталью раковине. Открыла краны, нагнула голову, принялась тереть лицо кухонным мылом. Мак-Грегор глядел, как косметический покров солнечной струей стекает в раковину. Жизи сняла висевшее сбоку полотенце и вернулась к столу, жестко вытирая лицо.

– Никогда больше не стану мазаться, – сказала она. – Ну, лучше так?

Мак-Грегор был невольно поражен преображением одной красоты в другую. Лицо Жизи оказалось слегка тронуто веснушками, словно крохотными лепестками, упавшими на смуглую чистоту щек, – и вышла на свет озадаченная, озабоченная, бесхитростная и зрелая женщина. Пожалуй, еще более красивая, чем прежде.

– Но зачем вы это сделали? – спросил Мак-Грегор и по смеху ее понял, насколько у Жизи это серьезно.

– Хотела выглядеть, как вы. – И, приложив к лицу ладони, она сердито, сквозь зубы сказала: – Клянусь, никогда в жизни больше не стану делать maquillage (грим, подкрашивание лица (франц.)). – Затем спросила: – Вы не проголодались?

– Признаться, проголодался, – ответил он, чувствуя, что отделывается, кажется, легко.

– Отчего же не повезли меня куда-нибудь ужинать? Но, честно говоря, я ни в какой ресторан не хотела, – продолжала она, не дав ему ответить. – Хотела вернуться сюда с вами.

Жизи подошла к громадине холодильнику, возвышавшемуся, точно храм, посреди белокафельной кухни. Достала оттуда жареного цыпленка, маслины, поставила на стол тарелки, положила салфетки. Затем села, и оба принялись деликатно обгладывать косточки, запивая кофе. Две тяжелые, как виноградины, слезы капнули вдруг у Жизи на блестящую крышку стола.

– Не обращайте внимания, – проговорила Жизи. – Это у меня так, ничего. Я ведь вас вполне понимаю. Вы живете… – Она стерла салфеткой слезы со стола, – живете самоотрешенно, правда ведь? Вот так и мне жить надо. Потому, наверно, меня всегда восхищал де Виньи, – перешла она на французский. – Мой брат Ги говорит, что вы уйдете в Курдские горы и погибнете там, как нищий священнослужитель на посту. Я бы и сама так, будь я мужчиной. Клянусь. Да и сейчас пошла бы вместе с вами, пожелай вы только.

– Почему, однако, ваш брат считает, что я погибну в Курдских горах? – спросил Мак-Грегор, опешив от слов Жизи, но чувствуя, что она по-своему хочет ему помочь.

Она пожала плечами, лизнула пальцы.

– Уж из такой, говорит, вы породы англичан. По его мнению, в этом причина ваших с Кэти неладов. А что, Кэти правда хочет вернуться сюда и зажить по-здешнему? – кивнула Жизи на окружающий кухонный блеск.

Мак-Грегор понял, что это Кэти изливала, должно быть, перед Мозелем душу, а тот небрежно передал ее слова сестре.

– Да. Она хочет вернуться в Европу.

– Но зачем? – изумилась Жизи. – Боже мой, я отдала бы что угодно, чтобы покончить со всем этим. Омерзело мне оно.

И Жизи принялась снимать с себя драгоценности – выдергивать из ушей, стаскивать с пальцев, – точно в этих срывающих жестах было некое освобождение. Она побросала серьги и кольца в тарелку с куриными костями.

– А о Кэти я вам вот что скажу… – проговорила Жизи.

– Пожалуй, не стоит об этом.

– Нет, стоит. Кэти больна той же болезнью, что и все здесь. Каждый во Франции теперь нянчится со своей душевной или сексуальной травмой. А несколько умелых слов – и фюить! – Кэти упорхнет так же, как и любая другая. Вы согласны?

– Нисколько не согласен, – ответил Мак-Грегор.

– Но почему тогда Кэти хочет вернуться? Ведь для вас это навсегда останется загадкой, не так ли?

– Тут никакой загадки.

– Ну, почему же тогда?

– Кэти слишком долго была оторвана от здешних благ, жить в Иране было ей все годы нелегко, опасно и малоприятно. Никто ведь здесь не знает, что довелось перенести Кэти за эти двадцать лет в Иране.

Красивые глаза Жизи поглядели на него одиноко и спокойно.

– Вы абсолютно не понимаете женщин, – сказала она.

– Что ж, возможно.

– Ох, берегитесь, – сказала Жизи. – Ги отлично понимает женщин. Он француз. Он-то будет знать, как ее обхаживать, стоит лишь вам уехать и оставить ее здесь.

В кафельной кухне было тихо и жарко.

– Вы недооцениваете Кэти, – возразил Мак-Грегор. – Она не упадет в его объятия этакой наивной девочкой.

– Не будьте так уж уверены.

Он поднялся – пора было уходить. Она грустно повернула к нему разгримированное лицо со смугло-лепестковыми щеками. Ему вспомнилась персидская, основанная на игре слов поговорка о том, что жизнь, прожитая в гордыне и богатстве, – это жизнь, потраченная зря; а не веришь, прочти персидское слово «счастье» наоборот и получишь «неприкаянный, пропащий».

– Прошу вас, останьтесь, – сказала она.

– Не так это просто, – мягко ответил он.

– О нет, это легко и просто. Мне ведь не любовь… Мне то, другое, удивительное. А если у вас с Кэти все рухнет непоправимо…

– Ничто у нас не рухнет, – сказал он. – У нас прочно.

– Но если рухнет? Ведь может рухнуть.

Он высвободил свою руку, которую Жизи как бы машинально притянула, приютила в сгибе локтя, где кончался шелк и открывалась душистая кожа. Тогда Жизи медленно повела его вниз, в кратер лестницы, к выходу.

– Знаете, что Валери сказал в «Пчеле»? Что сердце жаждет резкой муки, потому что боль злая, но краткая много легче тлеющей тоски.

– Это адресовано мне или вам? – шутливо осведомился он.

– Думаю, мне. Но, возможно, и вам, – ответила она. – Во всяком случае, мы с вами не похожи на других. Не больны европейской болезнью, верно ведь?

Он простился и вышел, унося лишь легкое прикосновение губ Жизи. Он шел улицами, не замечая машин, пролетавших у самого его носа на переходах, думая о том, знала ли Кэти, что ждет его у Жизи Марго, и не устроила ли эту встречу нарочно.

Не спеша дошел он до круглосуточно открытой почты за Биржей – приюта парижских бродяг-полуночников – и, подумав, что отсюда надежней всего, позвонил Кэти в Лондон, на Бэттерси, хотя был уже час ночи. Услышав ее голос, он собрался с духом и сказал:

– Это я. Не пугайся. Все в порядке. Хочу только сказать, что в пять утра улетаю в Иран.

Длинное молчание.

– А зачем? – спросила Кэти далеким голосом. – Что случилось?

– Ничего. Просто я должен кончить дело, а иначе не кончить.

– И что же теперь? Надолго ты едешь?

– Дней на десять всего-навсего.

– А дети?

– Не страшно. Обойдутся без меня, – сказал Мак-Грегор. – Они уже не маленькие.

– Как так не страшно? – возмутилась Кэти. – По телевидению передали вечером, что завтра в Париже всеобщая забастовка. Надо удержать детей от участия, особенно Сеси.

– Я поговорю с ней, – сказал Мак-Грегор. – Все будет в порядке. Эндрю за ней приглядит.

– А за Эндрю кто приглядит? Утром я возвращаюсь в Париж.

– Не надо. Обойдутся. Не вечно их можно будет за руку водить. Ничего с ними не случится.

– Что ж, поезжай, – устало сказала Кэти. – Но когда вернешься, не жалуйся на последствия.

– Какие последствия?

– Сам должен знать.

– Не будь такой, Кэти.

– Уж какая есть, – проговорила Кэти.

– Поездка эта будет, по всей вероятности, последней, прощальной, – пообещал Мак-Грегор.

В трубке слышалось дыхание, но Кэти молчала. Затем спросила:

– Не в Курдистан ли направляешься?

– Именно туда. В этом вся штука.

– А ты уверен, что тебе не ловушка подстроена?

– Возможно, и ловушка. Но вряд ли.

– Тогда не езди, ради бога. Хоть раз в жизни поступи разумно.

– Надо ехать, – сказал Мак-Грегор. – На карту поставлен успех всего дела, поверь мне, я хочу покончить с ним, чтоб уж затем уладить все недоразумения между нами.

– Что ж, отправляйся, – сказала Кэти. – Отправляйся! Но пеняй потом на себя.