ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Снег на горах уже сошел; русла речек, искрасна-серыми жилками бегущих обычно по восточным склонам Даланпара, были этой весной сухи. Казалось, теперь не конец мая, а середина лета. Но Мак-Грегор знал, что на той стороне хребта картина иная. Указав на два длинных кряжа, именуемых по-курдски Кар и Кари (что в сочетании значит «нарядные»), он сказал Тахе:

– Здесь-то сухо, но вот увидишь: та, западная сторона вся в цветах.

– А почему так?

– На этих сланцевых склонах при раннем снеготаянии вода стекает по западному боку, а восточный остается сухим и голым.

Не видно было ни больших альпийских маков, ни астрагала, ни чуфы, ни первоцвета, ни похожих на дикие орхидеи цветов паразитической филипии. Но Таху цветы не заботили.

– Мы потратим еще два дня на переход хребта, – сказал он недовольно, – а зачем нам это, не знаю.

– За нами следят отовсюду, – сказал Мак-Грегор. – Надо двигаться как можно незаметней.

– Но, дядя Айвр, – возразил Таха, – мне ведь идти дальше, чем вам, и нужно спешить. Почему б не сойти на дорогу, не взять прямо через керкийские и заргайские деревни?

– До сих пор мы шли скрытно, и глупо будет теперь себя обнаруживать, – твердо сказал Мак-Грегор.

Сам Таха действовал весьма скрытно, покидая Париж, – провел всех, даже Мак-Грегора. Автобусом доехав до Франкфурта, оттуда полетел в Афины через Рим. А в Риме сошел и пересел на самолет Британской авиационной компании, тот самый, которым направлялся в Иран Мак-Грегор. Сходя по трапу в Тегеране, Мак-Грегор почувствовал чей-то легкий толчок локтем – и только здесь узнал Таху.

– Черт возьми! – сказал Мак-Грегор. – Что это ты сделал со своим лицом?

– Да ничего, – скромно ответил Таха. – Обстриг усы и слегка брови подбрил, чтобы как на фото в паспорте.

– С фальшивым паспортом тебя тут задержат, – предостерег Мак-Грегор, когда вошли в душное здание аэропорта.

– Он не фальшивый, он настоящий, – успокоил Таха. – Мне студент-перс в Париже дал свой паспорт.

– А что он сам будет делать без паспорта? – спросил Мак-Грегор, пробираясь с Тахой среди пассажиров к полицейскому контрольному барьеру.

– Через неделю-две заявит, что паспорт украли, а к тому времени я сожгу его, и кто меня тут будет помнить?

У барьера обошлось без каверзных вопросов, и, обменяв часть своих денег на иранские, они беспрепятственно вышли из аэропорта. Междугородными автобусами они добрались сперва до Тебриза, потом обогнули озеро Урмию с севера – через Багам, Мадад и Миллус. Затем ехали грузовыми машинами, сельскими автобусами, повозками и теперь, пешком пройдя по узким курдским долинам в обход горы Делага, направлялись к тому уголку земли, где сходятся границы Ирана, Ирака и Турции. Было решено, что оттуда Таха пойдет один, чтобы, собрав своих бунтарей, спуститься с ними в долину Котура. Но прежде, сказал Таха, нужны точные известия о кази и Затко. Пока же о них не было ни слуху ни духу; крестьяне-курды ничего не знали.

– Все уже боятся, и чем дальше, тем больше, – хмуро говорил Таха. Они шли к пастушьей деревушке, убого и малозаметно лепящейся по голым сланцевым скатам.

– А благодарить надо, конечно, Фландерса, – сказал Мак-Грегор. – Это он здесь подготовил почву для ильхана и Дубаса.

В предгорьях им рассказывали, что англичанин, опекающий детей, ходит по деревням и призывает жителей быть осторожными ради своих детей. Надвигается, мол, беда…

– Закишело трусливыми слухами, – сжимал кулаки Таха.

В последней пройденной ими деревне староста сообщил, что кази умер в Ираке, а Затко схвачен в Турции и повешен.

– Да кто тебе сказал? – сурово спросил Таха.

– Контрабандист больной один тут проходил неделю тому назад. Нет, десять дней тому…

– То был предатель и трус, – сказал Таха, и староста, видя, что имеет дело не с мелкотравчатым, а с высокого полета, образованным курдом-политиком, стал оправдываться:

– Вины моей тут нет. Не гневись.

– А ты не повторяй дурацких слухов.

Поднявшись к деревушке Аснаф – скоплению полупещер-землянок, вырытых в унылом косогоре, – они застали там только старух, детей да двух-трех оборванных стариков, грызущих семечки. Старики встретили их с неожиданной важностью, чувствуя себя тут главными в отсутствие мужчин-пастухов. Кази всего лишь день-два назад стоял лагерем на здешнем высокогорном плато, сказали старики.

– Откуда вам известно? – спросил Таха.

– Нам все известно, что происходит у нас в горах, – бойко отвечали старики.

– Ничего вы, старые, не знаете, – сказал Таха и обратился к деревенским мальчишкам, отгонявшим дворняг. Мальчишки закукарекали петухами, передразнивая старичье, засмеялись:

– Да они путают всех со всеми. Это ильхановцы на плоскогорье воров искали.

– Ильхановцы – здесь? – удивился Мак-Грегор. – А вы точно знаете?

– Да на что нам врать? – возмутились мальчишки. Старики и старухи визгливо вмешались, поднялся крик и спор, залаяли собаки.

– Хватит вам! – крикнул Таха.

Невольно засмеявшись («Вечный курдский кавардак!»), Мак-Грегор сказал Тахе:

– Тут давай и заночуем. Мы почти на иракской границе, и если ничего не узнаем от пастухов, когда вернутся вечером, то я пойду на ту сторону гор, в ближнее иракское селение.

– Чтобы напороться на иракские армейские заставы, – насмешливо сказал Таха.

– Кази и Затко по-прежнему уходят от столкновений с ильханом, и, значит, искать их надо именно в той стороне, – ответил Мак-Грегор.

Старухи устроили их в углу сарая, они поужинали взятыми с собой мясными консервами и черствым хлебом, а затем вернулись с пастбищ мужчины и молодые женщины. Люди были в отрепьях, гурты малочисленны. Сушь, бестравье губит ягнят и козлят, жаловались пастухи. Год будет худой. Пастухи сидели у кизячного костра, подбрасывали туда мох и говорили о своих бедах, и Мак-Грегор, присев на пятки, слушал, как Таха призывает их кончать с первобытным прозябаньем, подыматься на подлинную курдскую революцию против всех феодалов и чужеземцев.

– Каждый курд должен исполнить долг, не жалея жизни, – говорил Таха.

Дальнейшее расплылось в ночном воздухе. Мак-Грегор задремал. Когда Таха разбудил его, костер уже погас, пастухи разошлись, и было темно, сыро, холодно.

– Наверное, вы правы, – сказал Таха. – Они говорят, что кази и Затко на той стороне. Но на перевалах засели ильхановцы и хватают всех курдов, какие пробираются в Ирак по старым контрабандистским тропам.

– Как это люди ильхана сюда забрались? – сказал Мак-Грегор. – Кто им здесь помогает?

– По словам пастухов, здесь вертолеты летают кругом, одних курдов увозят, других стреляют.

– Чьи вертолеты?

– Чьи неизвестно. Но все убеждены тут, что Затко уже несколько недель назад схватили, увезли в Турцию и расстреляли. Я думаю, это ложный слух, пущенный ильханом.

– А может, и правда, – мрачно сказал Мак-Грегор. – Тем более что в их распоряжении вертолеты.

Они улеглись в сарае. Таха закинул руки за голову, спросил:

– А как защищаться от вертолета?

– Одно-два метких ракетных попадания, пожалуй, верней всего, – сказал неуверенно Мак-Грегор. – Но нужно реактивное ружье, а лучше – несколько.

– Придется нам раздобыть их, – сказал Таха, похрустывая сцепленными пальцами в жесте мусульманского омовения – жесте устарелом и глупом, по его же собственному мнению.

Где именно Таха собирается достать реактивные ружья, Мак-Грегор так и не узнал – уснул.

Утром, подымаясь с пастухами из каменистой лощины, они увидели, что перевал, ведущий в иракскую деревню, патрулируют два одетых по-курдски всадника с винтовками.

– Это ильхановцы вас ищут, – сказал молодой пастух в иракских армейских ботинках, доставшихся ему, должно быть, от какого-нибудь контрабандиста.

– Черт подери, – сказал Таха. – Выходит, они сплошную паутину сплели. Откуда они знают, что мы здесь?

– А по радио.

– Что ж у них, радиостанции на седлах? – зло усмехнулся Таха.

– А это куцые такие ящички.

– Да знаю я, – сказал Таха.

Дойдя до удобной для скрытного подъема расселины, они простились с пастухами и стали взбираться по сухим косогорам на высокий водораздельный гребень, к висячему пешеходному мостику, переброшенному много лет тому назад через теснину.

– Через этот ветхий мост конному за нами не пройти, – сказал Мак-Грегор. – А если поскачут в обход, то потратят на это день или больше.

– Но куда нас этот мостик приведет? – сказал Таха, задрав голову и глядя на кряж, куда им предстояло карабкаться. Таху опять уже сердила осторожность Мак-Грегора. – Застрянем на горе, потеряем там уйму времени, пока спустимся на тот бок.

– Если только отец твой жив, то непременно у него за мостом поставлен дозорный, а от дозорного уж мы, наверное, узнаем, как и что.

– Все не так и не то, – вырвалось у Тахи.

– О чем ты?

Таха сердито обвел рукой горные дали.

– Глупо, голо, бесплодно все, – проговорил он. – Вовек нам не было от этих гор пользы.

– Они – твоя родина, – сказал Мак-Грегор, взбираясь за Тахой и с трудом переводя дух. – Не хули ее.

– Пустота, нищета, – продолжал Таха. Никогда прежде Мак-Грегор не слышал от него таких горьких слов.

– У тебя, я вижу, натура городская, – попробовал пошутить Мак-Грегор. – Но ты все же не вешай носа.

– Нам давно уже надо было спуститься с гор. На борьбу подниматься на фабриках, на улицах городов.

– С кучкой студентов? – поддразнил Мак-Грегор, прислонясь к теплой скале, чтобы отдышаться, чтобы рубашка и штаны немного просохли от пота.

– Поклон вам за золотые слова, – едко поблагодарил Таха.

– Ты просто не в духе, – сказал Мак-Грегор. И опять они стали подыматься по все более крутым скатам без всяких альпинистских уловок – простыми зигзагами, стараясь лишь не оскальзываться на сыпучем сланце. Далеко опередив Мак-Грегора, Таха присел на каменную глыбу.

– Вон они снова, – указал он на дальний противолежащий склон. Мак-Грегор вскарабкался к Тахе и, поглядев туда, увидел обоих верховых. Один из ильхановцев поднял винтовку, прицелился.

– Он думает, у него в руках дальнобойная пушка, – усмехнулся Таха.

Зачернел пороховой дымок, донесся хлопок выстрела, но свиста пули не было.

– Подает сигнал кому-то, – сказал Мак-Грегор.

– А кому? И куда?

Мак-Грегор не ответил, только тяжело дышал, и Таха пристально взглянул на него:

– Устали, дядя Айвр?

– Нет.

– У вас усталый вид.

– Не беда.

– Возраст ваш для скалолазанья не подходит, – озабоченно сказал Таха.

Полезли дальше; Мак-Грегор заметил, что Таха намеренно замедляет темп, избегая крутизны и скользких осыпей. Когда уже совсем немного осталось до моста, серой полоской связавшего рваные края ущелья, Мак-Грегор присел на мягкую моховую кочку. Таха сказал, кивнув на всадников внизу:

– Ошибка наша – безоружными идти в горы.

– Я исходил их вдоль и поперек за тридцать лет, – сказал Мак-Грегор, – и ни разу не брал с собой оружия.

– Но в такой переплет вы ведь еще не попадали. Обкладывают нас, как зверя…

Прежде чем карабкаться дальше, Мак-Грегор снял с себя рубашку, опоясался ею, и ему стало легче, точно кожа, само тело задышало теперь в подмогу задыхающимся легким.

Таха полез к мосту на разведку, и Мак-Грегор глядел, как он взбирается по-паучьи на склон. На Тахе была все та же, что в Париже, тонкая, негреющая одежда, но карабкался он весело, как школьник на каникулах, и Мак-Грегор закрыл на минуту глаза. Куда ушла его легконогая и легкодумная молодость? Какие горки ее укатали? На каких восточных улицах, в каких стеклянных кабинетах и глиняных лачугах растратила она себя? На каких нагих бескрайних косогорах, облитых лимонным и вечным закатом?

– На этой стороне – никого! – приглушенно крикнул Таха от моста.

Мак-Грегор полез вверх. Когда он докарабкался наконец до скалы, к которой были прикреплены ржавые тросы моста, Таха указал на скорлупу от орехов кешью и на кучку кала рядом:

– Курд в родных горах.

– След вчерашний или позавчерашний. Давай-ка, не теряя времени, перейдем мост, – сказал Мак-Грегор и с сомнением поглядел на два провисших ржавых троса, соединенных проволокой, поверх которой были настланы полусгнившие доски. Внизу бездонно зияла тысячефутовая пропасть, как длинная, голодная ощеренная пасть. Но делать нечего – надо идти.

Переползти по щербатому, качающемуся настилу оказалось несложно. К тому времени как Мак-Грегор, цепляясь руками, преодолел мост, Таха уже вынул лепешки, утром свежие и мягкие, а теперь зачерствевшие от горной сухости. Жуя жесткий творог и слипшийся холодный рис, они вдруг услышали чей-то смех над головой у себя, в развалинах турецкой сторожевой башни.

– Золото или жизнь! – раскатились над ними курдские слова.

Они вскочили.

– Ага, испугались! – раздался радостный гогот. «Знакомое что-то», – мелькнуло у Мак-Грегора.

– Выходи, Ахмед! – крикнул Таха.

В развалинах вверху показался курд – в домотканой куртке и пузырящихся дерюжных шароварах – и навел на них винтовку. Мак-Грегор узнал Ахмеда Бесшабашного, так поразившего тогда Кэти своим безудержным курдским озорством.

– Спускайся сюда! – приказал Таха. – Живей!

– Напугал вас, напугал, – весело твердил Ахмед. Подняв винтовку над головой, он чуть не кувырком сбежал со скального откоса.

– А где твоя ханум? – спросил он Мак-Грегора, водя мальчишескими шалыми глазами. – Мешок где, полный золота? – И, заржав, протянул руку к лепешкам.

– И ханум далеко, и мешок, – ответил Мак-Грегор, обрадованный новой встречей с Бесшабашным. – Как поживаешь, Ахмед? Как поживаешь, старый приятель?

– А я там прошлогодний мед ищу, – сообщил Ахмед, жадно кусая лепешку. (Дикие горные пчелы иногда гнездятся в каменных развалинах, и покинутые соты затем долго сохраняет в невредимости высокогорный холод.) – Мед выковыриваю!

– Про мед после, – сказал Таха. – Ты скажи-ка нам, где Затко. И кази где и остальные?

– Твой отец на той стороне, за Мелади, – ответил Ахмед. – В гостях у гератского рода. Мы все там сейчас.

– Здоров ли он? – спросил Мак-Грегор.

– Да все багровеет от злости, что ноги опухли. Вот такие стали. – Ахмед широко обвел рукой вокруг своих рваных башмаков.

– А давно ты его видел?

– Четыре полночи тому.

– А кази с ним? – спросил Мак-Грегор.

– Да. Кази Мохамед сильно хворает. Потому мы и укрылись у гератцев – ильхан по всем горам тут понатыкал стрелков с новыми американскими винтовками. Ух, и винтовочки же!..

– И Затко это терпит? – спросил Таха.

– Не терпи попробуй, когда всюду в небе вертолеты, как мясные мухи. Я от них весь день прячусь, Затко жду, а Затко нет. Что-то с ним, верно, случилось.

– Он когда здесь обещал быть? – спросил Таха.

– Вчера. Сегодня. Может, они у себя там в карты режутся. – Ахмед фыркнул по-ребячьи и снова нахмурился. – Там вчера пальба была, вертолеты, а я тут сижу. Дурак я, верно?

Мак-Грегор не ответил.

– Идем, – сказал он Тахе, вставая.

Таха уже увязывал свои узелки. Он дал Ахмеду лепешек, творога.

– Жди тут, пока не вернемся, – сказал Таха. – А стрелять по тебе будут, прячься. Конь твой где?

– Голодный вверху там привязан, старое дерьмо нюхает. Я его только ночью пускаю, шумно слишком пасется – зубы стерты все…

Не дослушав нареканий Ахмеда на беззубого коня, они стали поспешно спускаться с кряжа, не обращая теперь внимания на то, преследуют их или нет. Час спустя между двух узких долин стала видна ближняя гератская деревня, и Мак-Грегор повернул было к ней.

– Не туда, – сказал Таха. – Выше берите, к старому летнему поселку, там обязательно их найдем. Там им безопасней.

Без передышек, молча шли они четыре часа по горным тропам и, когда солнце уже закатывалось за вершины гор, вышли к поселку, своей убогостью и запустелостью напоминавшему скорее первобытное стойбище, раскопанное археологами.

– Не видно наших, – сказал Таха.

– Тут никого не видно, – сказал Мак-Грегор.

Ни души в селении. Повсюду следы стрельбы: в канавах стреляные гильзы, глина и камень стен исковыряны пулями. Посреди дороги – убитая лошадь и стоит брошенный джип темно-синего цвета.

– Это машина Затко, – сказал Таха. – Глядите, на ней кровь…

Они бросились бегом по глиняной улочке, заглядывая во все дома, и на пороге каменной хибарки наткнулись на два скрюченных трупа.

– Хамза и Рашид, – проговорил Таха. – Они всегда вместе с отцом были.

Оба убиты наповал. Нищая мебель в хибарке разломана, утварь и одеяла раскиданы.

– Как это враг был подпущен? Как могло такое случиться?

– Вертолеты, – сказал Мак-Грегор. – Я видел, на пустыре земля взрыта и разметена винтами. Затко, должно быть, скрылся в горах.

Они стали подыматься по тропке, ведущей за селение; взойдя почти на самый гребень, услышали, что из хижины наверху, из пастушьего зимовья, кто-то зовет их по имени.

– Это иракский Али, – сказал Мак-Грегор, и они побежали туда.

– Осторожней! – слабо кричал им Али.

Добежали, тяжело дыша.

– Куда пропали все? – спросил Таха.

Али устало махнул на горы.

– Крестьяне там, от вертолетов прячутся. Вернутся ночью.

– А Затко с кази? – спросил Мак-Грегор.

Вид у Али был еще более недужный, чем всегда. Молча указав на хижину, из которой вышел, он проговорил:

– Погоди… Погоди…

Но Таха вбежал туда, за ним вошел Мак-Грегор.

Желтый, завернутый в пестрое, горошком, покрывало, лежал на полу кази, глаза его были закрыты. И тут же, головой к ногам его, лежал Затко в курдских шароварах и куртке и в ковровых шлепанцах на вспухших ступнях.

– Их убили на дороге, – сказал Али, стоя в дверях. – Два вертолета прилетели сюда, высадили ильхановцев, а кази и Затко хотели уйти в джипе, но вертолет догнал и расстрелял сверху…

Таха зажал уши ладонями, чтобы не слышать дальше; Мак-Грегор прислонился к стене. Затем Таха нагнулся, закрыл отцу глаза, прикрыл мертвое лицо французской газетой, взятой на разжиг костров.

– Чьи это были вертолеты? – спросил Мак-Грегор. – Кем присланы?

– Кто знает? – ответил Али. По лицу его текли слезы. – Турецкие могли быть, иранские, американские. Чьи угодно. Какая разница? Ильхановцы убили, вот и все.

Вышли на улицу; в глазах Тахи не было слез, и сухи были глаза Мак-Грегора, ибо смерть предстала им бесповоротно-будничная, словно бы давнишняя.

– Меня не нашли, я лежал в кошаре, задышка схватила, – говорил Али. – Стрельбу я слышал, все кончилось очень быстро, но только когда улетели вертолеты, я узнал, что стряслось.

– А где бойцы Затко? – спросил Таха.

– В горах укрылись. Но ты не ходи к ним теперь, Таха. Я им никому не велел до темноты спускаться. Ильхан хочет перебить всех наших, кого только сможет найти. Но по-моему, кази убить он не хотел. Ильхановцы прошли всю улицу, ища кази, и когда увидели его застреленного в джипе вместе с Затко, то испугались и стали бить себя по голове.

Таха глядел на немые долины, где широко легли опаловые тени от вершин, закрывших собою солнце.

– Знаете, дядя Айвр, что я обнаружил в Европе, – сказал он после долгого молчания. – Обнаружил, что европейцам известен лишь одни вид гнета – ущемление личности. Единственно такие ущемления знают они в своих чистых городах с крашеными стенами и обученными в школе, грамотными детьми, которые если болеют и мрут, то в больничной постели. Для них это комедия, посмешище, – морщась, кивнул он на горы и долины. – И видно, неизбежен какой-то конец здешнему невежеству. Но неужели нужны газы, химикаты, металл, вертолеты? Неужели нужно это все обрушивать на наши головы?

Мак-Грегор тяжело вздохнул в ответ.

– Они побеждают так запросто, – продолжал Таха, – и ничего не оставляют нам. Ни даже больных стариков. Истребляют нас полностью, под корень.

Мак-Грегор взглянул на Али, не возразит ли тот; но Али, привалясь спиной к камням стены, боролся с одышкой, ловил ртом воздух, и Мак-Грегор невольно подумал о том, во главе скольких восстаний стояли хворые старики, обессилевшие от погонь и бед. И у мертвого кази недаром лицо столетнего старца…

– Нужно собрать людей Затко, укрывшихся в горах, – сказал Мак-Грегор.

– Их и не сыщешь теперь, – сказал Таха. – Они все ушли.

– Есть ведь и такие, что остались наверху и ждут.

– Ждут чего? – сказал Таха. – Ничем теперь уже не вытащишь наших напуганных курдов из горных нор. Они ушли и не вернутся, и на этом конец всему общему делу.

– Так идем же, разыщем их, пока не поздно. Нужно их только убедить…

– А чем убеждать? – усмехнулся Таха. – Что у нас тут осталось? Как вы не понимаете, что всему конец. Голова наша лежит отсеченная, а тело убегает со всех ног, и ничем ни вы, ни я не остановим бегства.

– Значит, отдаешь все в добычу ильхану?

– Рано или поздно я убью его, – ответил Таха. – Это, пожалуй, все, что еще мне тут осталось.

– Нет, нет! – сказал Мак-Грегор. – Нельзя пускать все насмарку ради глупой и тщетной кровной мести.

– А что еще делать? – воскликнул Таха. – На грузовики напасть с шестью студентами и седьмым Ахмедом-дурачком?

– Выслушай меня, Таха, – сказал Мак-Грегор. – Надо идти в горы, растолковать надо курдам, что произошло и как ильхан подло убил кази и Затко, – и увидишь, они пойдут за тобой, преодолев страх.

– Вам не понять нашей курдской слабости, – возразил Таха. – Курд опечаленный теряет храбрость, а отчаявшийся делается хнычущим младенцем.

– Так не будем хныкать, пойдем за ними в горы.

– Я не хнычу, а просто не хочу себя обманывать. Пусть старый пес берет в добычу горы. Пусть берет оружие. Города и фабрики – вот где решится борьба. Вот где правда.

– Тут в окрестностях и дальше, к Котуру, наберется около сорока селений, два десятка курдских родов, – сказал Мак-Грегор, развернув карту и вглядевшись. – Если не наберем по пути достаточно людей, вот тогда будешь бить отбой. Через час уже стемнеет; попробуем поговорить со здешними, а утром двинемся в путь.

– До Котура мне не дойти… – произнес Али. Они и забыли о нем, сидящем теперь, скрестив ноги, у порога в какой-то ритуальной неподвижности. – Но с сельчанами я потолкую… Однако Таха прав, – обратился он к Мак-Грегору. – Они сейчас напуганы. Но не во всем ты и прав, Таха. Вели напуганному выкашляться, и бывает, что от кашля пропадает страх.

– От кашля и кила бывает – и губит мужчину окончательно, – усмехнулся Таха. – Отменная у нас тут кила получилась.

– Как бы ни было, – сказал Али, с трудом вставая на ноги, – а надо до темноты похоронить убитых. Второй день лежат. Тебе, Таха, как сыну и хранителю тела, надлежит прочесть над ними погребальную молитву.

– Нет, – сказал Таха. – Не стану я теперь творить над отцом похоронный обряд. Раньше я ильхана похороню.

– Но могилу копать надо, – сказал Али. – Нельзя же их бросить без погребения.

Кетменями, найденными у жилья, они выкопали две могилы. Ногами к югу положили в землю кази, и Мак-Грегор, спустясь в яму, повернул лицо его в сторону Мекки. Затем Али, коснувшись руками своих мочек, произнес: «Алла акбар» – и могилу засыпали землей и камнями. В другой яме точно так же погребли Затко. Могил ничем обозначать не стали; Али проговорил и над Затко свое «Бог велик». Но Таха не захотел прочесть ни слова из традиционных такбиров.

Пошли обратно в поселок, поддерживая, почти неся Али, и Мак-Грегор сказал Тахе:

– Ты волен делать потом, что хочешь, но завтра мы направимся к Котуру и по пути заберем с собой всех, кого только сможем. И проведем операцию так, как было намечено.

– Но это глупо, дядя Айвр, – сказал Таха.

– Допустим. Однако лучше упорствовать глупо, чем покорствовать глупо.

– Но бессмысленно ведь. Попусту и зря.

– И тем не менее…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Продолжая так спорить, они прошли с десяток окрестных горных деревень. Мак-Грегор пытался вербовать бойцов, а Таха молча слушал, как Мак-Грегор убеждает оборванных пастухов, стригальщиков и косарей, что дать отпор ильхану – в их кровных интересах.

– Ты прав, – кивали они, – ей-богу, прав.

Но ведь кази погиб, говорили они, и с ним погибла надежда. Разве не видит этого Мак-Грегор? Разве не видит, что повторяется трагедия сорок седьмого года? Что курдское движение опять сокрушено? Что остается лишь начать все по-новому и с самого начала?

– Ничего вы не сможете начать, если ильхан получит это оружие, – возражал Мак-Грегор старику, род и племя которого обитали частью на турецкой, частью на иранской территории. – Чужеземцы вобьют в вас ильхана, как гвоздь.

– Что поделать, – отвечал старик. – Без чужеземцев никогда у нас не обходилось.

– Теперь они вас на сто лет закабалят! – воскликнул Мак-Грегор.

Но, как и большинство других до него, старик только вскинул руки в смятении и со слезами сказал:

– Бог милостив.

Высоко над пастушьей деревушкой, полулежа на холодном горном скате, они ужинали мясом из двухкилограммовой жестянки, купленной у овчара (а тот, скорей всего, стянул ее из армейского грузовика).

– Зря только тратите время, – говорил Таха поеживаясь. – Вы их не проймете английскими парламентскими доводами. Что им эти доводы?

Мак-Грегор встал, чтобы размять окоченевшие ноги.

– А чем их проймешь?

– Ничем.

– Так что же нужно?

– Нужно мне убить ильхана. А затем оставим козопасам эти горы и начнем заново на улицах городов.

– Тем, что убьешь ильхана, ты не остановишь доставку оружия.

– А вы можете ее остановить?

– Вижу, что не могу. Людей Затко и тех не соберешь.

– Так перестаньте топать и садитесь, и я вам докажу, что мне остается одно – убить ильхана.

– Что ж, – сказал Мак-Грегор, садясь на корточки и кутаясь в куртку, – если докажешь, то я – рюкзак за плечи и пойду с тобой.

– Беда в том, что вы все еще нас не понимаете, – сказал Таха, укрывая ему колени куском овчины. – У вас английский парламентарно-джентльменский образ мышления. А здесь требуется глядеть на вещи нашими, а не английскими глазами.

– Я тридцать лет стараюсь глядеть вашими глазами.

– Ну, так взгляните на теперешнюю обстановку. Мы обезглавлены, у нас ни оружия, ни денег, ни сочувствия извне. Кому мы нужны, отсталый, раздираемый сварами, смуглокожий народ?

– Перестань, ради аллаха.

– Я говорю, что есть. Так стоит ли вам огорчаться из-за того, что нам приходится убить одного хана? А что прикажете нам делать, дядя Айвр? Как нам противостоять чужеземцам и чужеземному оружию? Прикажете заботиться о том, что подумают ваши милые воскресно-благонравные англичанки в шляпках, когда раскроют свои утренние газеты и прочтут, что мы убили человека? А скольких убивают они, пока едят за завтраком свою яичницу с беконом?

Мак-Грегор поднялся опять на ноги и заговорил, прохаживаясь взад-вперед и потопывая:

– Ты упорно не хочешь меня понять, Таха. Какая будет польза, если, убив ильхана, ты тем самым невольно внедришь в сознание народа мысль, что ему не надо бороться, что за него борются?

– Ничего я не внедрю…

– Ты поступаешь, как парижские студенты: мол, я элита и, значит, революция – это я. А это вовсе не так.

Таха тяжко вздохнул, словно отчаявшись что-нибудь выспорить.

– Вы все время забываете одну вещь, дядя Айвр.

– Какую?

– Забываете, что ильхан убил у нас не двух жирненьких премьер-министров, которых через неделю никто уже помнить не будет; убивая кази и Затко, он убивал все наше высокое и справедливое.

– Рад, что наконец ты понял.

– Я-то понимал всегда. А вот как понять это английским бизнесменам и домохозяйкам, водящим своих детей за ручку в школу? Как понять английским адвокатам и белохалатным докторам? Их культура – культура оружия. Так как же мне их вразумить – поехать, что ли, в Англию и в тамошних селениях открыть стрельбу из автомата по чистеньким детям и женам, по священникам и дельцам? Как ужаснулись бы они такому! А ужасались они, когда в 1933 году их воздушные силы в одно благочестивое английское воскресенье разбомбили сто беззащитных курдских селений?.. Но ведь вы, дядя Айвр, и сами поступали раньше по-моему.

– Я?

– А вспомните-ка. Когда-то и вы не деликатничали, если требовало дело.

– Что-то не помню.

– А если я напомню, тогда не станете больше возражать?

– Я уже сказал, что если убедишь меня в своей правоте, то я сам пойду с тобой, – ответил Мак-Грегор, снова садясь – так и не согревшись ходьбой.

– Я этого от вас не требую.

– А я пойду – своей охотой.

– Воля ваша, – пожал плечами Таха. – А теперь вспомните, как в войну, в египетской пустыне, вы с восемью солдатами отправились на задание убить немецкого генерала Роммеля.

– Ты вот о чем!

– Вы же вели их тогда, штурманом были. Разве вы с ними не убили четверых немецких офицеров, не дав им даже выстрелить? И Роммеля тоже убили бы, да только его там не оказалось.

– От кого ты узнал про это?

– Я лежал как-то больной, и тетя Кэти прочла мне вслух из книги. Прочла, крепко гордясь вами. Вам ведь дали за это английский орден.

– Устал я, и не будем сейчас спорить, – сказал Мак-Грегор, влезая в спальный мешок, уже отсыревший от горной росы. – Но даже если ты убьешь старика, все равно Дубас продолжит дело отца.

– Я и Дубаса убью, – сказал Таха.

– Спи давай-ка, – сказал Мак-Грегор и добавил, приподнявшись: – И никаких исчезновений в темноту, пока я сплю.

– Да никуда я не исчезну, – сказал Таха. – Но завтра придется вам решить, что делать.

– Хорошо… Завтра… – проговорил Мак-Грегор. Он сознавал, засыпая, что завтра доводы его будут не убедительнее, чем сегодня. Разница лишь та, что завтра уже безотлагательно придется ему сделать выбор правильного жизненного курса.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Когда Мак-Грегор проснулся, Тахи рядом не оказалось. Две горные вороны пролетели высоко над головой навстречу утреннему солнцу, поднявшемуся за хребтами.

– Ушел, так ушел, – проговорил Мак-Грегор, обрадовавшись на минуту, что не нужно спорить и решать.

– Таха, – позвал он громко.

– Здесь я, внизу – за водой пошел.

– Ну и как, нашел воду?

– На кружку кофе хватит.

И Таха поднялся на волглый от тумана склон, неся закоптелую жестянку из-под сухого молока, приспособленную вместо чайника.

– Похожа цветом на кока-колу, – сказал Таха, – но пить можно.

Он насобирал уже сухих стеблей на костерок; ждали, пока вода закипит, доставали из банки мясо, глядели на пролетающих птиц. О деле заговорили, кончив завтрак и трогаясь уже в путь.

– Вы сейчас спускайтесь в Керадж, – сказал Таха. – Там сядете в автобус до Резайе, а оттуда домой.

– Отговаривать тебя, значит, бесполезно?

Таха кивнул в знак того, что бесполезно.

– Я сейчас – на Котур, – сказал он. – Возьму там вверх по реке долиной, до ставки ильхана. Дайте ваши карты местности, они мне могут пригодиться, а сами двигайте домой.

– Нет. Я пойду с тобой.

Таха надел рюкзак, сказал:

– А зачем? Вы же резко против.

– Не так уж резко, – сказал Мак-Грегор, надевая курдскую грубошерстную куртку, купленную в одной из деревень. – Своей английской, европейской, парламентарной закваской я – против. А жизнью, прожитой в горах, – за. Неясно только, что сейчас во мне сильней.

– Дайте мне карты, дядя Айвр, и не старайтесь быть курдом.

– Я стараюсь быть самим собой, – сказал Мак-Грегор. – Если я убил тогда по воинскому долгу и заслужил похвалу, то нужно ли мне теперь колебаться? Так что я, возможно, помогу тебе против ильхана. Возможно, это единственный выход. Не знаю. Но, как бы то ни было, пойду с тобой.

– Тогда не будем мешкать. – Таха указал на жужжащую темную точку в утреннем небе, над бугристыми вершинами. – Опять уже летают.

Они торопливо зашагали на север по голому скату и лишь к концу дня добрались до летнего гератского становища, где погибли Затко и кази. Иракского Али уже не было в обезлюдевшем селении, но джип до сих пор стоял на дороге, и под сиденьями в нем оказались автомат и винтовка семимиллиметрового калибра.

– Пройдет год-два, – сказал Мак-Грегор, глядя на окружающее запустение, – и, пожалуй, курды-горцы станут сюда совершать издалека паломничество, как ходят и по сей день на могилы героев-мучеников сорок седьмого.

– На могилы ходить, дело хоронить умеют, – сказал Таха. – Задним умом крепки.

Они занялись джипом, у которого заклинило вторую передачу. Раскачиванием, толчками добились наконец того, что машина двинулась под гору, Таха крикнул: «Прыгайте скорей!» – и Мак-Грегор вскочил на заднее сиденье, сел покрепче, а Таха выжал сцепление. Пофыркав, подрожав, двигатель шумно заработал.

– Куда мы теперь? – крикнул Мак-Грегор.

– Джип надо перекрасить. А потом – в долину Котура, вверх по реке, к границе.

– Ты с ума сошел, – сказал Мак-Грегор. – Все приграничье там кишит ильхановцами.

– Дорога пока еще не в частном владении у ильхана, и он не будет стрелять по каждому проезжающему джипу.

– До границы нам ни за что не дадут доехать.

– А нам и не надо. На северной стороне там большое село есть, Хабаши Ашаги. Там и будет ставка ильхана.

– Откуда ты знаешь?

– Только там могут достойно принять великого вождя со всеми его ханскими причиндалами.

Мак-Грегор еще не спрашивал у Тахи, по какому плану тот будет действовать – не хотелось и знать этот план, – но он уже почувствовал, что Таха намерен вести дело по-курдски, в открытую: возмездие должно совершаться принародно, у всех на виду, когда на стороне трусливого врага неизбежно все выгоды.

– И ты прямо въедешь в ставку ильхана? – спросил Мак-Грегор, держась за борт подскакивающего на ухабах джипа. (Лихостью вождения Таха не уступал отцу.)

– Прямо и въеду.

– Не дури, Таха. Пропадешь по-глупому.

– А если действовать по-вашему, по-умному, с английскими уловками, то курды не признают этого делом чести.

– Но хоть будет какой-то шанс на успех.

Таха не стал и отвечать; он вел машину вниз, к черной дороге. В десяти милях от нее кончился бензин, и около часа простояли, пока не раздобыли два галлона у встречного грузовика. Этого бензина хватило, чтобы выехать на автостраду, идущую с юга на север, в Хой; в Резайе заправили бак, налили также две канистры, купили полгаллона коричневой краски и набрали воды во фляги. Отъехав от Резайе миль на двадцать, свернули с дороги и наспех перекрасили синий джип Затко в грязно-бурый цвет.

– А перекрашивать совместимо с делом чести? – поддразнил Мак-Грегор.

– Иначе далеко не уедем, – ответил Таха. – Синий джип Затко узнают тут же.

В Резайе они плотно пообедали – не в чайхане, а в европейском ресторанчике, – запаслись также на неделю едой и чаем и уложили теперь все это в рюкзаки. Затем Таха проверил исправность винтовки, автомата, вставил магазин и положил оружие между сиденьями, снова обкутав его сальной овчиной.

– Так, значит, и будешь действовать без всякой скрытности и плана? – заговорил опять Мак-Грегор.

– Какой тут загодя может быть план? – ответил Таха.

Возвратясь на автостраду, через два часа езды они повернули на запад, на новую дорогу, проложенную долиной Котура к турецкой границе. Навстречу им проехал старенький «пежо», в нем чуть не друг на друге сидели восемь курдов – без сомнения, ильхановцы.

– Поглядите, куда бы тут можно свернуть, – бросил Мак-Грегору Таха.

Мак-Грегор указал на узкую сухую балку впереди. Таха немедленно свернул туда и ехал балкой, пока дорога не скрылась из виду. Остановил машину, заглушил двигатель. Минуту оба молчали, словно взвешивая еще какой-то выбор. Таха снял ладони с баранки, повернулся к Мак-Грегору:

– Я все же думаю, вам лучше дожидаться меня здесь.

– Нет. Незачем спорить об уже решенном.

– Не для вас это дело, дядя Айвр. Ну, въехать удастся туда и, если повезет, выехать еще оттуда живыми. А дальше почти не на что надеяться.

– Вот потому я и нужен за рулем.

– Нас, возможно, еще по дороге туда узнают.

– Тем более надо спешить, не давать им опомниться, – сказал Мак-Грегор, решительно пересаживаясь за руль. – Ну, поехали?

– Что ж, поехали, – сказал Таха. – Мне бы хотелось все же, чтоб вы поберегли себя.

Мак-Грегор вывел джип обратно на дорогу, и, по мере того как они ехали долиной, в нем крепло давно знакомое ему здесь чувство, что к горам не подойдешь с низинной меркой: нечего удивляться теперешним действиям Тахи, ибо издавна все тут пропитано насилием и горы сделались естественной ареной схваток между оборванными армиями, дерущимися не иначе как лицом к лицу, лоб в лоб, врукопашную. И теперь настало и для него с Тахой время схватки, и беспокоило Мак-Грегора лишь одно – отсутствие должной подготовки.

Дорога шла каменистой долиной, вдоль речного ложа, почти высохшего. Навстречу попадались отары каракулевых овец, бредущие в поисках воды. Замелькали затем люди по бокам дороги, протарахтел курд на мотоцикле, с любопытством поглядел на джип. Проехал тяжело севший на рессоры грузовик; заорали с обочины курды.

– Не разберу, о чем они! – крикнул Мак-Грегор Тахе сквозь шум мотора.

– О солдатах что-то…

То и дело по обочинам мелькали люди ильхана, и Мак-Грегор понимал, что рано или поздно джип остановят.

– Заранее приготовься к объяснениям, – предупредил он Таху.

– Если дойдет до объяснений, тут же получим по пуле, – ответил Таха. – Не останавливайтесь ни за что.

Беря очередной широкий поворот, они увидели впереди на подъеме целую колонну иранских военных грузовиков.

– На обгон идти никак нельзя, – сказал Мак-Грегор, сбавляя газ.

– А и не надо обгонять их. Прижмитесь к заднему, и с обочины нас уже никто не перехватит.

Все действия теперь импровизировались на ходу. Джип, словно накрепко усвоив стиль убитого хозяина, лихо мчался на прямой передаче, но ползти на третьей скорости отказывался, и двигатель работал со зловещими перебоями.

– Не давайте мотору заглохнуть! – крикнул Таха Мак-Грегору.

Оба они прикрыли рот и нос от пыли концами тюрбанов; с откосов их окликали курды, выбегали, гонясь за джипом, на дорогу, но они ехали и не оглядывались.

– У них транзисторные рации заработали уже вовсю, наверное, – сказал Мак-Грегор.

– Какая разница теперь? У того вон столба сверните.

Дорожный крашеный столб был исцарапан, избит пулями, дощечка с надписью пожухла, но Мак-Грегору была знакома эта иранская предупредительная надпись о том, что дальше военная зона, где проезжающим нельзя ни сходить с дороги, ни делать фотоснимки и где надо останавливаться по приказу часовых.

Автоколонна ушла вперед, а джип, свернув, затрясся, закренился, завихлял на изгибах и ухабах проселка.

– Теперь быть начеку! – сказал Таха.

– А сколько осталось до села?

Таха не ответил, указал только быстрым жестом на придорожные холмы. Наверху там виднелись двое-трое дозорных. Таха помахал им, один из дозорных помахал в ответ.

– К генералу вашему немецкому вы тоже так ехали? – спросил Таха.

– Нет. Мы делали это с умом и расчетом – ночью, – сказал Мак-Грегор.

– Профессиональные убийцы! – вознегодовал шутливо Таха.

«Давно уже не шутил Таха», – подумал Мак-Грегор.

– А вот и охрана, – кивнул Таха на маленький автобус марки «фольксваген», стоявший впереди у поворота. Четверо курдов сидели при дороге, варили что-то на костре.

– Раз они тут, значит, и старый пес тут, – сказал Таха. – Не останавливайтесь только. Газуйте мимо, не то нас узнают.

Джип явно заинтересовал охранников. Двое вскочили, один побежал к «фольксвагену»; Мак-Грегор не увидел на них оружия, да и на раньше встреченных не замечалось. Должно быть, близость иранской армии мешала им носить оружие открыто.

– Живей, пока не выскочил из автобуса с винтовкой, – сказал Таха.

Мак-Грегор прибавил скорости, рванул машину вверх, на поворот, а Таха закричал ильхановцам по-курдски:

– Махмуд там с солдатней поцапался, едем за подмогой!

– Чего-о? – не поняли те. Таха, стоя и размахивая руками, опять проорал про Махмуда и еще что-то неразборчивое.

– Живей, живей! – не переставал торопить он Мак-Грегора.

Мак-Грегор с маху взял поворот, а Таха все стоял, орал, жестикулировал, пока курды не скрылись из виду.

– Кто такой Махмуд? – спросил Мак-Грегор, вертя истертую баранку резко подскакивающего джипа.

– А-а, всегда какой-нибудь Махмуд найдется…

Впереди показалось селение.

– Нажмите кнопку сигнала, – велел Таха.

– Это зачем?

– Жмите сигнал!

Мак-Грегор нажал, и эхо прокатилось по склонам.

– Еще жмите…

Таха дотянулся сам, твердо надавил пальцем, непрерывно сигналя. Из домишек стали выбегать женщины.

– Вон там, – указал Мак-Грегор на дальний конец улицы. – Видишь?..

У одного из домов на том краю стоял большой «шевроле» и второй «фольксваген». Из свежевыкрашенных дверей дома вышли двое вооруженных; Мак-Грегор не спеша повел туда машину.

– Не выключайте мотора, – сказал Таха.

– Понятно.

– И не говорите ни слова. Молчите.

– Ясно.

Шагов с сорока Таха закричал тем двоим:

– Где хан?

– В доме, – ответил один.

– Скажи ему, что я приехал и что я спешу.

Охранник вошел в дом; когда джип подъехал, в дверях стояли уже трое вооруженных.

– Скажите там, что мне некогда! – крикнул Таха, сердито огрубив голос.

– А что такое?

Мак-Грегор быстрым взглядом окинул стоящих на пороге – у всех троих автоматические винтовки. «Куда идет эта дорога, неизвестно. А уходить единственно по ней», – мелькнуло в мозгу.

– Кому тут некогда?..

На пороге появился хан в высоких черных сапогах. За ворот косо, на итальянский манер, заткнута салфетка. Большие, заостренные кверху уши покраснели. Челюсти дожевывают что-то.

– Хан! Ильхан! – сказал Таха.

– Чего тебе? Зачем шум поднял?

– Шума нет. Где твой сын Дубас?

– В Резайе. А что тебе нужно?

Держа руку на виду – на ветровом стекле, – Таха проговорил:

– Ты – старик, старей отца, и смерть будет смерти не ровня.

– Ты чего? О чем ты мелешь?

Мак-Грегор оцепенело ждал момента, когда Таха будет узнан, и того, что произойдет затем. Он не мог оторвать глаз от немытых пальцев Тахи, впившихся в стекло так, что сквозь грязь забелели суставы.

– Но конец положить надо, – продолжал Таха.

– Не понимаю я твоих речей, дурак.

– Обойдемся без твоего понимания.

И тут ильхан узнал Таху. Сорвал с шеи салфетку, достал очки и жестко насадил на нос, как бы и собственного переносья не щадя по своей врожденной грубости.

– Ты зачем тут? – рявкнул он на Таху. – Прочь отсюда!

Однако в голосе ильхана была растерянность. Он метнул взгляд на горы, словно скрывающие где-то в себе Затко. Затем вгляделся сквозь очки в Мак-Грегора и вздрогнул как ужаленный.

– Мало того, что щенок оскорбляет меня, – возопил ильхан к горам и небесам, – так он еще чужака этого привозит с собой, чтоб загадил кругом нашу землю… Хассан! Хассан!..

Мак-Грегор не стал медлить. Увидев, что Хассан вскидывает винтовку, он дал газ, послал машину на Хассана, сшиб его с ног косым ударом радиатора. А Таха кричал что-то ильхану, и за спиной грянула другая винтовка, и пули впивались в джип, бешено жгущий колесами глину дороги.

– Подожди!.. – крикнул Таха, рывком нагнувшись за автоматом.

Но Мак-Грегор скорости не сбавил; Таха обернулся, застрочил с сиденья. Ответный треск расколотого ветрового стекла, новый грохот винтовочных выстрелов сзади.

– Подожди! – крикнул опять Таха. – Не гони!

Он строчил не переставая. А Мак-Грегор, видя, что впереди дорога заворачивает уже за последнюю кучку облупленных мазанок, и посылая джип к повороту, оглянулся быстро напоследок: ильхан, скорчась, лежит на земле; охранник сползает наземь, цепляясь рукой за стену, а второй – Хассан, – сбитый машиной, ткнулся ничком. Третий же бежит к ханскому «шевроле», но вот на полпути упал с размаху, точно запнувшись обо что-то, и Мак-Грегор понял, что бегущий скошен Тахой, хоть и не расслышал автоматной очереди.

– Да вы куда? – крикнул Таха, когда село осталось за поворотом.

– Туда, куда ведет дорога.

– Она ведет в горы, а там всюду ильхановцы.

– Но назад нельзя же нам.

– Почему я кричу, а вы гоните?

– А чего ждать было?

Проселок сузился в тропу, всходящую по склону. Подъем делался все круче, тропа становилась тропкой.

– Надо было назад гнать.

– Мы там оказались бы в ловушке, – сказал Мак-Грегор.

– А здесь не в ловушке? Здесь мы как на ладони.

– Вверху укроемся.

Впереди они увидели ильхановца, бегущего со склона. Таха поднялся было, прицелился, но стало ясно, что тот бежит не к ним, а от них. Мак-Грегор свернул с тропы, пустил машину прямиком на косогор по камням, через низкий кустарник.

– Вас не задели пули? – спросил Таха.

– Нет. Но вышиби ты к черту ветровое стекло. Я ничего не вижу, все растрескалось, – сказал Мак-Грегор. Он вел машину, высунувшись за борт. Таха прикладом прошиб многослойное стекло. Но тут забарахлил мотор.

– Не давайте ему заглохнуть!

– А как? Он на малых оборотах глохнет.

– Переключите на первую.

Мак-Грегор переключил, но джип застыл на месте, – лег, как надорвавшаяся на следу гончая, и напрасно Мак-Грегор жал кнопку стартера.

– Дайте я, – сказал Таха.

До них донеслись возгласы, стрельба, шум заводимого мотора. Мак-Грегор наконец стронул машину, но тут же что-то в ней заело, и, проехав юзом, джип остановился – теперь уже окончательно.

– Бежим!

Мак-Грегор вскинул рюкзак, Таха схватил автомат и винтовку, и в это время сверху, с горы, по ним открыл кто-то огонь, и слышно было, как проносится над головой пуля за пулей.

– Пускай стреляет, – сказал Таха, – все равно нам надо наверх.

Побежали вверх по крутому, голому откосу. В полсотне ярдов позади пули взметали землю и осколки камня, а затем защелкали впереди них.

– Быстрей… Быстрей… – Таха схватил Мак-Грегора за рукав, таща на откос.

– Ты беги. Я догоню, – сказал Мак-Грегор. – Беги…

Таха выпустил рукав и закарабкался к единственному на косогоре укрытию – к небольшой впадине, складке у двух гребнистых обнажений горной породы. Огонь вели теперь уже двое ильхановцев, но, укрывшись за скальным гребнем, Таха тремя прицельными выстрелами заставил их замолчать.

Мак-Грегор добежал, обессиленно упал во впадину.

– Они на той стороне залегли, – сказал Таха.

– Дай дух перевести.

– Мешкать нельзя, дядя Айвр. Они тут всюду. У нас одна надежда – забраться выше их.

– Хорошо… Хорошо…

И они поползли дальше, вверх. Опять выстрел откуда-то с горы.

– Не останавливайтесь, ползите, – сказал Таха. Он уже тоже дышал тяжело. – А я полезу вперед, успокою этого стрелка.

– Давай, – проговорил Мак-Грегор.

Таха бросил автомат вперед, на каменистый скат, затем докарабкался сам. И снова взбросил автомат на крутой откос перед собой. «Настоящий горец», – подумал Мак-Грегор. Ибо только горец-курд способен проделывать такое без вреда для своего оружия. Убыстрив этим способом подъем, Таха скоро исчез из виду, а Мак-Грегор выдохся теперь настолько, что полз машинально уже, цепляясь, толкаясь монотонно и тупо.

– Не туда… – услышал он голос невидимого Тахи.

Провел взглядом по узкой расселине, идущей кверху футов на пятьсот, крикнул:

– Где ты там, черт возьми?

– Не туда. Правей берите.

Мак-Грегор, оскальзываясь, взял правей, и Таха повел его голосом вверх, а выстрелы щелкали нащупывая.

– Теперь будет полный порядок, – одобрил сверху Таха.

Но Мак-Грегор ощущал в себе полный непорядок. С каждым шагом он все обессиленней покорялся мысли, что ему не уйти.

– Да где же ты? – крикнул он Тахе.

– Здесь я. Вам чуть-чуть осталось.

Мак-Грегор последним усилием переполз через высокий край расщелины – она была тут слишком узка, не протиснуться. Захлопали выстрелы. Укрыться от них некуда, голый скалистый склон. Снова хлопки выстрелов – и тупые удары сзади, в ноги.

– Нет! Нет!.. – выдохнул он.

Лицо хлестнули скальные осколки. Опять хлопки американских винтовок, которыми так восхищался Ахмед, – и руки разжались, Мак-Грегор почувствовал, что окунается в темноту. Очнулся, увидел над собой потускнелое солнце и, лежа навзничь на горячей бугристой скале, под замутившимся небом, мгновенно осознал, что раздавлен, как скорлупа. Боли он не ощущал и жизни почти не ощущал. Все ушло, отдалилось куда-то.

– Таха…

Таха не отвечал. Мак-Грегор повернул голову, где-то в далекой дали мутно увидел брошенную на камни куртку Тахи. Не за что тут удержаться сознанию, и Мак-Грегор перевел взгляд на небо, цепляясь за мглистую белесость и боясь, что вот-вот провалится в нее.

– Таха… – позвал он еще дважды, но Тахи не было. Да и не все ли равно…

Снова с усилием повернув голову, он увидел, что Таха перебегает по склону – ищет, видимо, укрытия от пуль. Залег за камни, открыл стрельбу, крикнул Мак-Грегору:

– Вы слышите меня?

Не в силах отозваться, Мак-Грегор слабо махнул правой рукой.

– Я на себя их огонь отвлекаю, а вы ползком – спрячьтесь в расщелину справа! – прокричал Таха.

Расщелина была та самая, откуда Мак-Грегор перед тем выполз. Но он решил полежать еще не двигаясь, вернуть прежде ощущенье рук и ног, рассчитать остаток сил.

– Не могу ползти!

– Ползите! – крикнул Таха.

Мак-Грегор тяжело перекатился на живот. Скребясь, сгребая камни, уцепился наконец за что-то, подтянул тело к спасительной расщелине. Но силы иссякли, и, наплывая, как один черный занавес за другим, темнота заволокла мозг.

– Дядя…

Зовет Таха. Но тело скручено одеждой, как конфетной оберткой.

– Сюда-то я вас доволок, но теперь нужна ваша помощь.

Мак-Грегор лежал на вершине склона, за голой скальной выпуклиной, и опять глядел в белесое, тусклое небо.

– Который час? – спросил он.

– Не знаю. Скоро пять, наверное. Вы сесть можете?

– По нас еще стреляют?

– Нет. Здесь мы пока в безопасности.

– Я был, значит, без сознания…

– Надо вам ноги перевязать. Рубашками вашими из рюкзака. А то кровь теряете, – сказал Таха, стаскивая с Мак-Грегора штаны.

– А где мои ботинки? – спросил Мак-Грегор.

– Есть ботинки. Никуда не делись. Но помогите же мне.

– Посади меня.

Таха подтянул Мак-Грегора кверху, и, упершись спиной в скалу, Мак-Грегор ощутил жгучую боль от пулевой ссадины. Взглянул затем на ноги. Они в крови, трудно и понять, что с ними. Но Таха обтер их мокрым платком, и на правой ноге, над коленом, обозначилась рана – глубокая, чистая, на удивление сухая, и виден разрыв серой мышцы, нервы, незадетая вена. Под коленом – еще рана, поменьше, с рваными краями, уходящая в голень и сильно кровоточащая. А на левой ноге поранена икра, и сверху не рассмотреть.

– Повязку надо наложить – унять кровь, закрыть от мух и грязи, – сказал Таха.

– Рви на полосы и бинтуй, – сказал Мак-Грегор. Но когда Таха свел вместе, сжал края надколенной раны, чтобы потуже забинтовать, лицо Мак-Грегора побелело, он опять потерял сознание. Когда свет пробился снова под веки, Таха уже кончил перевязку.

– Дядя Айвр! Вы меня слышите?

– Слышу, – сказал Мак-Грегор, лежа на спине.

– Когда стемнеет, я попробую спуститься в село, раздобыть лошадь или мула. Без них теперь нельзя. Если на закорках потащу вас, то не дотащу живым.

Мак-Грегор закрыл глаза, опять открыл.

– В селе там человек сто ильхановцев теперь.

– Но что же делать?

– И далеко ли меня увезешь, хотя бы и на лошади? Раны кровоточат. Если даже доберемся до Резайе или Хоя, меня там арестуют и засадят за решетку навсегда. Не стоит и везти…

– Вас никто, кроме ильхана, не узнал. Точно вам говорю.

– А как я объясню то, что ноги изрешечены пулями? – проговорил Мак-Грегор, чувствуя, как медленно и трудно дышится.

– В Хое у нас друзья.

Мак-Грегор попытался приподняться, сесть.

– Зря все это, Таха. Уходи без меня.

Уже опять слышались выстрелы, и ближе словно бы. Таха встал.

– Что ж вы, здесь остаться хотите – умереть героем?

– На этот раз выбора у меня нет… – сказал Мак-Грегор, глядя, как на повязках, под коленями, не спеша проступают пятна крови.

Таха присел на корточки, всмотрелся в Мак-Грегора.

– Слабость мешает вам собраться с мыслями.

– Это верно, – сказал Мак-Грегор, закрыв снова глаза, хмелея от изнеможения, от боли, от подступающего забытья. – Не так все это надо было, не так, – пробормотал он.

– Вы только глаза не закрывайте, дядя Айвр.

– Ильхана мы должны были убить, я знаю, но…

– Да, должны были, а теперь должны выбраться отсюда, чтобы начать все заново на улицах городов, где ждет нас будущее. Не закрывайте глаза и думайте об этом.

Мак-Грегор понимал, что его успокаивают, как ребенка, и хотел сердито возразить, что, несмотря на боль, он в ясном уме, мыслит связно, – но от усилия все спуталось, и он опять провалился куда-то.

– Дядя… Дядя Айвр…

Вокруг темно.

– Мне уже надо идти, – говорит Таха.

– Хорошо, иди.

– Я вам все тут оставил. Вода, хлеб, мясо в рюкзаке. Винтовка лежит у вас слева, автомат кладу справа. Вот так.

– Но это глупо. Автомат возьми с собой.

– Он мне незачем. Слушайте, дядя Айвр. Я, возможно, на несколько дней ухожу. А вы, может, сядете потом, побудете настороже. Но я с шумом уйду – будто мы оба спускаемся. Вы поняли?

– Понял.

– Я ведь не знаю, сколько пробуду там.

– Иди спокойно. Но еду давай поделим…

– Я вернусь, дядя Айвр. Я доставлю вас домой, клянусь могилой отца. Вы только сейчас перетерпите, продержитесь, как симорг с израненными крыльями.

– Иди спокойно. А я посижу тут, подумаю, как дальше быть.

– О тете Кэтрин думайте.

– Ладно.

– Домой вернетесь – и все будет хорошо.

– Ладно, буду думать о хорошем.

– Значит, можно мне теперь идти?

Мак-Грегор кивнул, ощущая, что укрыт спальным мешком, а второй подостлан под спину.

– Посади меня, – сказал он.

Таха посадил его вплотную к скале, подмостил спальный мешок, сказал:

– Запомните: я, возвращаясь, буду вам кричать с подхода. Так что стреляйте в каждого, кто полезет без предупреждения.

– Я не увижу в темноте…

– Тогда просто сосредоточьте мысли и держитесь. Это сейчас главное.

– Ладно.

Таха перешагнул через гребенчатую закраину, ушел. Мак-Грегор слышал, как он скользит с откоса с шумом, с криком; раздалось несколько выстрелов и снова крики – это все Таха, сбивает с толку ильхановцев, целыми десятками, возможно, залегших кругом.

– Сюда, за мной спускайтесь! – кричал Таха где-то далеко внизу.

Над головой густо чернело небо, льдисто холодели звезды, вызывавшие всегда у Кэти сосущую тоску на этих пустынных высотах.

– Сюда, за мной, – опять донеслось слабо-слабо.

Выстрел, еще выстрел, и горная затем тишина, и теперь нельзя спать. Уснуть – значит умереть, и потому надо прижать спину к скале, чтобы резнула боль и разбудила. И, вслух застонав от боли, он вспомнил строку поэта Хайдари из Тебриза, услышанную в детстве от отца. «Жизнь – это боль; но боль – это не жизнь».

И однако, боль сейчас убережет его от смерти. Боль, беда, нерешенность сомнений – вот с чем приходится жить, а не с соловьями, лепестками, розовой водой. И об этом тоже говорил поэт Хайдари, сделавший 986 заключений о боли, жизни и любви. «Отдели их, коль сможешь, одну от другой и от третьей, – сказал Хайдари, – и, разделив, умрешь от пустоты». От пустоты, значит, я не умру тут. Горе Кэти и мука ее не дадут. И зовущая боль осенневолосой Жизи Марго. И вся огромная нерешенность…

А теперь береги силы. Думай четко о Тахе, о трудной задаче думай, стоящей перед парнем. Верь в упругую, непобедимую силу его юности. Положись на его страстную убежденность, на высокое чувство чести, на верность товарищу, стойкость в борьбе, на сыновнюю привязанность, ум, изворотливость, храбрость, крепость, умелость. На истую верность заветам отцов…

– Сюда, за мной, – глухо, но донеслось – совсем уж издалека. И значит, Таха прошел невредимо.

То ли это удаленность, то ли ледяная тьма глушит сознание. Но снова он вжался спиной в скалу и, ощутив резкую, пронзительную боль, понял, что жив и что рано или поздно Таха появится опять на склоне, подаст голос, подымет в путь, – и в том пути откроются, быть может, у Тахи глаза и на альпийские маки, астрагал, на первоцвет и филипии, украшающие горы для жизни и радости, а не для истребительной яростной резни.