Часть первая

Глава первая

Транспортный самолет «дакота» британских военно-воздушных сил летел над полярными льдами у 87-го меридиана, к северу от Земли Гранта, когда его экипаж заметил на залитом солнцем льду необычное синевато-радужное пятнышко. Самолет ушел слишком далеко к северу, и это пятно не могло быть макушкой скалистого острова. Они были почти у полюса; внизу простирались торосистые льды, белые, как яичная скорлупа, лишь изредка сплошную их белизну прорезали серые и черные разводья.

Летчик со своим напарником обсуждали по внутреннему телефону, не спуститься ли ниже, чтобы получше разглядеть это непонятное пятно. Высота была небольшая — 2700 метров. Самолет шел, не меняя курса вдоль параллели, потому что в фюзеляже сидел геофизик и занимался сложными магнитными измерениями. Задание было важное. Летчик не хотел мешать его работе, а она требовала, чтобы самолет точно выдерживал курс, высоту и график полета.

Сначала летчик решил, что синее пятно на льду — лежбище тюленей. Второй пилот в этом сомневался. Тогда они вызвали своего пассажира, метеоролога Руперта Ройса, считая, что он лучше знает Арктику. Он провел лето на метеостанции острова Мелвилл и возвращался домой. Может быть, он догадается, что это такое. Но они отлетели уже слишком далеко, и пятно почти скрылось из виду, потонув в слепящем голубоватом блеске полярного льда.

— Нужны сотни тюленей, чтобы получилось такое пятно, — прокричал Ройс в телефон летчику, — и то, если они собьются как сельди в бочке.

Столько тюленей? Это казалось маловероятным — но тогда откуда же могло взяться странное пятно среди бескрайней ледяной пустыни? Самолет шел прежним курсом: полярное небо на высоте в две тысячи семьсот метров — не совсем подходящее место для того, чтобы предаваться праздному любопытству. И все же там внизу синела не тень. И не вода, не лежбище тюленей.

— Надо посмотреть поближе, — настаивал метеоролог.

Но пилоту приходилось считаться с геофизиком и его приборами. А главное, неизвестно было, какая ждет их на западе погода. Сильная магнитная буря в атмосфере нарушила связь, и их коротковолновая рация не работала. У семьдесят второго градуса западной долготы самолет должен был повернуть на юг, к американской базе Туле, и летчик не хотел валять дурака и опаздывать.

— Сделай хоть круг, Джек, — упрашивал второй пилот. — Спустись пониже…

Пожав плечами, командир согласился, сказал в микрофон штурману и геофизику, что меняет курс, и, не слушая их протестов и ругательств, отключил автопилот, медленно, чтобы не заглох мотор, сбавил газ и начал поворачивать назад.

Косые лучи солнца ударили а поцарапанное стекло кабины. Они преломились в стекле, на миг в кабине словно повисла ослепительная радуга, и люди увидели внизу неестественно-белое покрывало снега. Синее пятно скрылось из глаз, но летчик повернул самолет еще немного. Пятно появилось снова, на этот раз с правой стороны. И снова ослепительный сноп солнечного света ударил в стекло кабины, но пятно было отчетливо видно.

— Не тюлени, — крикнул метеоролог Ройс.

— Похоже на лужу масла, — сказал кто-то.

— Это самолет, — взволнованно закричал второй летчик. — Смотрите! Кругом обломки.

— Тихо, — хмуро оборвал их летчик. — Давайте без крика.

Но они не могли с собой совладать. Самолет пошел на снижение. Пятно, которое они заметили сверху, оказалось тонким слоем масла, разлитым по льду: вероятно, взорвался масляный бак. А посреди лежали останки самолета — серебристая с желтым и красным полоса; обломки торчали из рыхлого снега, как стволы мертвых деревьев.

Но и это было не все.

Они снова развернулись, снизились и теперь ясно увидели человеческие тела — два черных мешка, нелепо воткнутых в снег.

— Они здесь недавно, — снова закричал Ройс. — Их даже не замело.

Летчик, ни на кого не обращая внимания, снова сделал вираж и повел самолет над самыми зубцами торосов. Он знал, как коварно ведет себя арктический воздух в цилиндрах моторов, и поэтому, не сбавляя газа, шел на крейсерской скорости. На этот раз они увидели человека, который все еще был пристегнут к креслу. Его выбросило из самолета; он лежал с открытыми глазами, привалившись к приборной доске, глядя вверх, и поворачивал голову им вслед, словно боясь потерять их из виду.

Выбора у них не было: человек, правда, едва жив, но этого было достаточно. Летчик снова набрал высоту; они кружили в воздухе, пытаясь прийти к какому-то решению. Вокруг, по меньшей мере на сотню километров, простирался паковый лед, изборожденный торосами и разводьями. Вертолет смог бы приземлиться здесь, но ближайшие вертолеты были в Туле, в пятистах километрах, — сюда, так далеко, они не летают. А до ближайшего человеческого жилья было не меньше трехсот километров.

Что же до раненого — кто бы он ни был, он вряд ли сможет один дождаться помощи. Раз так — вопрос решался сам собой. Прыгать, по-видимому, должен был Ройс, — правда, он возвращался домой, но ему удалось убедить своих спутников, что он среди них самый опытный. За штурвал сел второй летчик; они продолжали кружить, второпях решая, что и как сбросить на льдину.

Битый час ушел на то, чтобы собрать парашютные мешки, спасательное снаряжение и аварийный запас продовольствия, затем в несколько приемов все это было выброшено за борт.

— Сбрасывайте все, что есть, — требовал Ройс.

И вниз полетела даже легкая резиновая лодка, хотя, сбрасывая снаряжение, они видели, что половина парашютов не раскрылась. Командир снова занял место у штурвала, а Ройс надел жилет и брюки на гагачьем пуху, потом брезентовую куртку, подбитую толстым искусственным мехом, и поверх — летный стеганый комбинезон. В свой вещевой мешок он уложил мелочи, которые могли ему понадобиться, — аптечку, секстант с уровнем, таблицы, счетную линейку и карту, на которой со слов штурмана он отметил координаты. Парашют Ройса пришлось укладывать заново: он был уложен в сырой Англии, смерзся и мог отказать. Команда проводила Ройса до двери, штурман надел на него парашют.

Летчик выпустил закрылки, медленно подошел к месту катастрофы и отдал в микрофон команду прыгать. Ройс шагнул в пустоту за открытой дверью и закашлялся, вдохнув ледяной воздух.

Летчик сделал еще круг, чтобы убедиться, что Ройс приземлился благополучно, и, когда тот, не успев еще выпутаться из парашютных строп, помахал рукой, летчик убрал закрылки и повернул на юг, к американской базе Туле.

Глава вторая

Внезапное переселение на полярную льдину не вызвало у Руперта Ройса особого подъема — он никогда не был искателем приключений.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы его привлекало и скучное однообразие жизни, без тревог и потрясений. Он был единственным сыном очень богатых родителей. Отец его, правда, не имел отношения к Роллс-Ройсам, но происходил из династии крупных кораблестроителей, судовладельцев и фрахтовщиков. Тем не менее Руперт — любитель жизненных экспериментов, склонный к теоретизированию, — после войны отказался от положенной ему доли семейного капитала, решив, что деньги погубили его родителей и вот-вот погубят его самого, так как жить спокойно и счастливо можно лишь тогда, когда работаешь ради хлеба насущного.

Отец его, человек суетный, раздражительный, ленивый, но в общем благожелательный и щедрый, появлялся в Англии редко — в промежутках между долгими и бесплодными поездками на юг, на запад и на восток, которые он совершал под предлогом осмотра своих складов в Шанхае, каучуковых плантаций в Малайе или еще чего-нибудь в Чили, Японии и Австралии. У семьи и правда были там деловые интересы. Но по большей части путешествовал он, когда его одолевало отвращение к Англии или просто смутная тяга к странствиям, и причины эти казались Руперту такими незначительными, что он в них не вдавался. Даже в своих порывах отец был ленив. Умер он от туберкулеза в Пенанге, один, на душной, насыщенной субтропическим зноем веранде, плача (как писали сиделки) оттого, что умирает вдали от семьи. Это было в 1936 году.

Мать пережила его смерть спокойно. Теперь ей шел шестьдесят шестой год, но она тщательно за собой следила, хорошо сохранилась и выглядела самое большее на пятьдесят. С Рупертом она обходилась небрежно-ласково и совсем им не интересовалась.

Ни одного дня в своей жизни родители Руперта не работали, им даже в голову не приходило, что они должны работать. Вся беда была в деньгах. Руперт был уже почти взрослым, когда он понял — без чьей-либо помощи, — что именно в этом несчастье его семьи, вернее, причина того, что семьи у него в общем-то нет. Люди небогатые думают, что деньги приносят покой и счастье; а в его семье богатство лишь помогало убивать время; этим родители занимались постоянно, всю жизнь, и занятие это было неблагодарным, потому что сама жизнь теряла всякий смысл. Руперт рос сам по себе и долго не мог понять, в чем корень зла, сам едва не став жертвой ого бессмысленного существования.

В двенадцать лет его послали в Итон — единственное твердое и согласованное решение родителей за всю его жизнь. Они объясняй об этом так, будто поступить в Итон было столь же естественно, как родиться на свет божий, хотя занятия во французской начальной школе (а это все, что было у Руперта за плечами) едва ли могли ему дать то знание английского языка, какое требовалось, чтобы попасть в привилегированное учебное заведение.

Итон заставил его взглянуть на жизнь по-новому. Уже вполне самостоятельный и тщательно оберегавший свою детскую независимость от всяких посягательств, Руперт был поражен идиотизмом уклада английской закрытой школы и немедленно вступил в борьбу с этой в своем роде совершенной системой. Над ним еще никогда не измывались так методически, хотя он уже во Франции научился толкаться, лягаться, орудовать кулаками и локтями, защищаясь от старшеклассников. Драки его не пугали — он умел за себя постоять, но иерархия хамства, с которой он столкнулся, оскорбляла в нем анархическое, воспитанное во Франции, Чувство свободы. Он понял, что с этим хамством английской системы образования, с этой классической подготовкой к жизни высших классов Англии надо бороться с первого же дня, если он не хочет ожесточиться и потерять всякую способность чувствовать.

Хитроумный механизм Итона, предназначенный для того, чтобы вытравить из своих питомцев избыток чувствительности, не мог долго терпеть мятежника, а мятежник в свою очередь не мог стерпеть итонских порядков.

После одного, особенно бессмысленного избиения, когда двое старшеклассников растянули его ничком на скамье, а третий дал ему десять ударов тростью, он поднялся не столько умудренный, сколько взбешенный, схватил скамью и, ринувшись на одного из мучителей, сломал ему руку. Французская школа дала Руперту представление о логике, и эта скамья была тем логическим звеном, которое решило его выбор. В суматохе он вырвался и сбежал, захватив двадцать пять фунтов, которые давно приберегал для такого случая.

Правда, потом Руперт так и не мог убедить себя, что этот побег не был трусостью. Но с другой стороны, он всегда ясно сознавал, что если бы он не схватил скамью и не удрал из этой казармы, дух его был бы сломлен, и он стал бы одним из тех мальчиков, что до конца своих дней живут по правилам, которые ему, Руперту, противопоказаны.

Позднее он иногда жалел о своем бунтарстве, но в то время был непоколебим. Мать и йоркширский дядя, к которому он убежал, отослали его назад; в Итоне почему-то простили его выходку, видимо оправдывая ее французским воспитанием, но теперь он уже хорошо знал, против чего восстает, он стал действовать более хитро и изворотливо и даже стал подбивать на бунт других. В конце концов на него махнули рукой, сочтя неисправимым, и попросили мать (отец был в Вальпараисо) забрать его.

Он покинул Итон с торжеством, уверенный в своей победе, хотя и не совсем понимал, в чем она заключалась. Зато скоро стало ясно, что он на этом потерял, — попросту говоря, возможность получить законченное образование.

Преисполненный недоверия ко всякой школе, не чувствуя твердой родительской руки, которая помогла бы ему побороть анархическое отвращение к дисциплине, он имел возможность перепробовать самые разные учебные заведения и бросать их, когда вздумается. Он учился в Париже, Канне, Эдинбурге, Дартмуте, Вэвэ, в английском лицее в Афинах — в общем, всюду, куда таскала его за собою мать.

Его бунтарство в Итоне не сделало его революционером или человеком радикальных убеждений. Наоборот, он всегда восхищался английской буржуазией, потому что она прилежно трудилась, вела добропорядочную жизнь и в большинстве своем беспрекословно подчинялась традициям — к этому стремился и он…

Единственными радостями, которые в молодые годы принесло ему богатство, были неограниченная свобода передвижения и спорт. Он знал: чем беднее человек, тем меньше у него возможностей для развития. Еще подростком он мог путешествовать где угодно, плавать на своей яхте, кататься лыжах каждую зиму, охотиться, ловить рыбу, — словом, наслаждаться всеми благами, которые покупаются за деньги.

Но при этом он всегда испытывал чувство вины, потому что отец его в молодости делал то же самое и продолжал делать потом, только с большим размахом и более изощренно.

И когда семнадцатилетний Руперт, ученик английской школы в Афинах, страстно увлекся археологией, это было для него спасением. Однако ему и тут мешало отсутствие основательных знаний, который он так и не приобрел в годы своего безалаберного детства. Он был самолюбив, требователен к себе, и недостаток образования связывал его по рукам и ногам. И все же он не жалел о своем бунте против порядков Итона. Он и тут корень зла видел в деньгах. Он понимал, что надо всерьез заняться самообразованием, если он действительно хочет следовать своему влечению и открывать сокровища древнего мира.

Он этим и занимался, когда разразилась война и прервала карьеру богатого и одаренного любителя истории средиземноморской культуры. Его забрали во флот и потом — на войну. Во флоте он страдал от того же, что и в Итоне, хотя и несколько иначе: пребывание на военной службе, по крайней мере, оправдывалось сознанием, что он выполняет свой долг. А чувство долга было развито у Руперта. К тому же долг перед своей страной не так обременителен, как долг перед своим классом, особенно если ты склонен относиться к своему классу скептически. Поэтому ему даже нравился флот, хотя он не одобрял его порядков и дисциплины.

Но его постоянно тревожили те коренные вопросы, на которые он не знал ответа. Он всегда ощущал какое-то недовольство — то самим собой и своим образом жизни, то окружающим миром. Его снедало беспокойство, а деньги слишком легко позволяли ему предаваться верным поискам и блужданиям, то есть вести далеко не счастливую жизнь неприкаянного человека, которая грозила стать его уделом, как прежде была уделом его отца.

Как-то после войны он поймал себя на мысли (а делать ему в ту пору было нечего), что хорошо бы отправиться в Мексику и поглядеть на памятники ацтекской культуры; и хотя в этом желании не было ничего дурного, его словно кто-то одернул: перед его глазами встал пример отца, у которого тоже всегда находились уважительные причины для безделья. И тут, словно повинуясь какому-то импульсу, Руперт отказался от своих денег и с помощью друзей устроился во флот метеорологом. Он мог найти место намного лучше, но это отвечало его любви к технике и желанию приносить пользу. Такой шаг не решал всех его проблем, но многие решал, и Руперт это чувствовал. Он усердно работал, женился, имел теперь двоих детей и больше не испытывал неудовлетворенности и беспокойства… вернее, почти не испытывал.

Беспокоило же его то, что он нашел ответы на многие мучавшие его вопросы, а вот смысла жизни так и не нашел. Длинная история бесплодных поисков, которыми занимались другие люди, не пугала его. Он все еще надеялся в глубине души, что удастся связать концы с концами. Жизнь не цепь случайностей, у нее должна быть цель, и поэтому ею надо дорожить. Но он знал, что она полна противоречий и неожиданностей, и поэтому не растерялся, как растерялось бы большинство людей, очутившись среди льдов на крайнем севере в обществе полумертвого русского.

А обломки, лежавшие вокруг, свидетельствовали именно о том, что этот раненый летчик — русский.

Глава третья

Русский лежал без сознания, а все пять его товарищей были мертвы. Разбитый самолет мог пока что укрыть этого единственного оставшегося в живых, и Ройс втащил его туда, даже не отстегнув от кресла. Прежде всего ему нужно тепло — и немедленно. Ройс собрал сброшенные на парашютах мешки, перетащил их через торосы к самолету и парашютным шелком завесил в нем дыры. О костре не могло быть и речи — не было никакого топлива, и он понял, что надо поскорее раздеть русского и засунуть в спальный мешок.

Он действовал быстро, но не суетясь. Он сразу же обнаружил, что ноги русского, по-видимому, сломаны; они не двигались. Одно ухо было сильно обморожено.

Ройс решил не трогать его ног: сначала нужно было отогреть замерзшего летчика, а потом уже думать о том, как вправить сломанные кости. Окоченевшими руками он медленно и терпеливо всовывал непослушное тяжелое тело раненого в нейлоновый мешок, следя за тем, чтобы снег не попал внутрь.

Уложив русского в мешок, он подсунул под него коврик, а сверху прикрыл одеялами и его кожанкой, аккуратно подоткнув их со всех сторон. Потом он решил пойти на розыск остальных мешков с продовольствием и снаряжением, пока ранняя ночь арктической осени, словно вороненая шторка в затворе фотоаппарата, не опустилась надо льдами.

Взглянув на циферблат, он увидел, что пробыл на льду уже пять часов.

Пять часов — недолгий срок по сравнению с тем, который ему предстояло здесь провести.

Поступать во всем по-своему было настолько а характере Ройса, что он даже не понимал, до какой степени был всегда хозяином своей судьбы, а поняв это, наверняка бы изумился. Сейчас он попал в положение, которое как нельзя лучше отвечало его натуре: здесь поневоле надо было все решать самому. Он поел, провел ночь в спальном мешке, проснулся, дрожа от холода, и увидел, что лицо еще не очнувшегося русского слегка порозовело.

Потом он стал смотреть на небо и прислушиваться, с нетерпением ожидая, когда придет пора подавать дымовые сигналы. Но сегодня огромное арктическое небо было не синим, а непроницаемо-серым, висело низко; по ледяному полю гулял ветер, гнал поземку и, постепенно усиливаясь, превращался в шторм. Ройс знал, что это надолго. Он пожалел, что не собрал вчера остальные мешки, пусть даже в темноте, потому что выйти теперь из укрытия было невозможно.

Положение становилось серьезным, но то, что началось потом, было еще серьезнее. Их льдина ломалась. С громовым треском она раскалывалась на части, и тот обломок, на котором находились они, вздрагивал и колыхался под ними, как палуба океанского лайнера в бурю.

— Это уже совсем ни к чему, — пробормотал Ройс.

Он впервые заговорил сам с собой вслух и, поймав себя на этом, понял, как он встревожен.

Ветер жалобно и надрывно завывал, громко хлопал оторванной обшивкой фюзеляжа, со свистом гнал зернистый снег, и Ройс чувствовал, как ходит ходуном под ним пол, слышал далекий треск и скрежет сталкивающихся льдин.

День прошел, ко, как видно, за ними и не думали присылать самолет. Ройс то и дело присаживался на корточки возле русского, смахивал снег с его лица и совал руку в спальный мешок, чтобы убедиться, что тело еще теплое. Он ел жесткий сухой концентрат овощного супа, выковыривая его из серебряной обертки складным ножом. Русский иногда шевелился, двигал сухими растрескавшимися губами, но Руперт подумал, что покормить его вряд ли удастся. Однако его надо было накормить хотя бы сгущенным молоком. Он нашел банку русского сгущенного молока, но оно замерзло и не выпивалось.

Нужен был огонь Он вспорол зеленое сиденье, вытащил оттуда клок набивки, намочил спиртом из аптечки и поджег, спички он нашел у русского в кармане. Вспыхнуло маленькое дымное пламя. Фюзеляж наполнился горьким запахом гари, парашют, которым был завешен вход, надувался пузырем, огонь плясал, метался из стороны в сторону. Ройс загородил его собой от ветра и стал разогревать банку. Он грел ее до тех пор, пока молоко не растаяло.

— Вот дурак!

Накалившаяся жесть обожгла ему пальцы, хотя руки нестерпимо замерзли. Подождав, пока отошли пальцы, Рейс приподнял голову раненого и попытался влить ему в рот молоко.

— Глотай, — закричал он, перекрывая вой ветра.

Он надавил двумя пальцами на запавшие щетинистые щеки русского и снова стал осторожно вливать молоко. Но русский не глотал; вдруг, словно по наитию, Ройс сильно дунул в его закрытые глаза — реакция раненого была совершенно неожиданной: он сделал глоток.

— Ничего… Выкарабкаешься, — произнес Ройс.

Но он не слишком беспокоился за жизнь русского, потому что знал, как трудно ему будет сохранить свою собственную. Самолет не мог прилететь в такую погоду, а если трещина дойдет до того места, где они сидят, — льдине расколется надвое, а может, встанет дыбом и сбросит их навеки в Ледовитый океан.

█

На следующий день выходить наружу было и бесполезно, и опасно. Ветер дул со скоростью девяносто километров, снег слепил глаза, и Ройс стал обследовать искореженный фюзеляж, разыскивая то, что может ему пригодиться. Кругом в беспорядке валялись приборы, провода, сломанные брусья и сиденья. Он стал затыкать разбитые окна чем попало — картами, занавесками, зелеными подушками кресел. В хвостовой части самолета, которая отвалилась при ударе о лед, он нашел то, что было, по-видимому, аварийным снаряжением: пластмассовые бачки, одежду, спальные мешки, палатки и даже алюминиевую складную койку, которая раскрылась при падении.

Ройс подумал о топливе. Он знал, что среди снаряжения непременно должна быть керосинка или примус, и стал их искать; но ни керосинки, ни горючего не было.

Он вернулся в основную часть фюзеляжа и взломал один из ящиков — там оказались пакетики из фольги с русскими надписями. По начертанию букв — Ройс знал греческий — он догадался, что в пакетиках витаминизированные пищевые концентраты. Он взял деревянную крышку ящика, разжег ее клочком все той же набивки, разогрел молоко, развел в нем русский концентрат черной смородины и снова принялся кормить раненого.

На этот раз русский приоткрыл глаза и кивнул.

█

Шторм длился три дня, и большую часть времени Ройс занимался тем, что кормил беспомощного русского. Затем ветер переменился на южный, утих, и ледяное поле застлал туман, густой и белый, как молоко. Ройс все время прислушивался и подавал дымовые сигналы. Дважды ему казалось, что он слышит самолет, но он не был уверен, что ему это не померещилось.

«Ну и влопался, — сказал он себе. — Нас никогда не найдут».

Прошло еще шесть дней, а в небе не было и намека на просвет. Ледяные поля по-прежнему ломались с оглушительным грохотом и, видимо, дрейфовали; день убывал так быстро, что рассвет почти незаметно переходил в голубоватый полдень, а тот — так же быстро в ранние сумерки. Начиналась арктическая зима.

Ройс уже перестал с надеждой смотреть в тяжелое небо, и если не кормил русского, то торопливо собирал все, что уцелело после катастрофы самолета, или разыскивал среди торосов сброшенные на парашютах мешки со снаряжением. Нашел он очень немного. Он набрел на два небольших ящика с комплексными концентратами — новинкой, которую лишь недавно стали включать в аварийный рацион, — и решил оставить их про запас. Нашел русский примус и бачки с керосином. Он занимался по-исками, наводил в фюзеляже порядок, и дни мелькали так быстро, что он едва их запоминал. Он отчаянно торопился, стараясь не потерять ни минуты, и каждую ночь ложился спать с таким чувством, будто совершает преступление и не имеет права на сон.

Наконец в последний раз показалось позднее октябрьское солнце. Он увидит его снова не раньше, чем через четыре месяца, если ему посчастливится прожить так долго. Теперь за ними уже наверняка никто не прилетит, оставалось только надеяться, что он сможет продержаться долгую темную зиму на льдине и не даст умереть русскому.

В общем, картина была безотрадная. За эти несколько дней жизнь превратилась в полуживотное существование. Но когда он совсем уже упал духом, русский (до сих пор он лежал в забытьи и бормотал что-то бессвязное) вдруг пришел в себя, произнес несколько слов на своем языке, а потом, запинаясь, фразу или две по-английски: Ройс — американец?

У Ройса словно гора свалилась с плеч. Он радостно улыбнулся. Теперь, по крайней мере, у него будет товарищ, с которым можно разговаривать…

Русский сказал, что он летчик и зовут его Алексеем Алексеевичем Водопьяновым. Он слабо тряс руку англичанина, снова и снова благодаря его за спасение.

— Я думал, что умираю и мне только привиделось, будто спускаются парашюты. Разве я мог в это поверить?

В глазах у него стояли слезы, но он еще не сознавал всей тяжести своего положения. Он просто радовался, что был хоть как-то цел, хотя бы едва жив и хоть в какой-то безопасности.

Глава четвертая

В первые недели Ройса беспокоило будущее, поэтому, стараясь уйти от тревожных мыслей и чем-нибудь занять мозг, он заставлял себя внимательно приглядываться к русскому.

Он никогда еще не встречал русского коммунисте, и даже такой беспомощный человек, как Водопьянов, мог ему открыть много нового. Россия была для Ройса белым пятном. Ему не нравился коммунизм: по его мнению, он стеснял духовный мир человека и угрожал свободе личности; это было ясно как божий день, и Ройс считал, что русской угрозе надо противостоять твердо и ежечасно.

Нельзя сказать, что он не любил русских — он никогда с этим народом не сталкивался. Ему казалось, что Водопьянов — типичный русский крестьянин. Почему он решил, что Водопьянов крестьянин, он и сам не знал — разве что из-за темных волос, коренастой фигуры и открытого, простодушного и волевого лица, какое можно встретить у любого крестьянина, если он родом не из Германии или Северной Франции. Итак, Водопьянов казался ему обычным смертным, но безусловно толковым, может быть чересчур поглощенным собой, несколько неуклюжим, медлительным, — словом, малым скрытным и, может, даже опасным, хотя едва ли было справедливо применять такой эпитет к раненому, который, страдая от боли и лихорадки, лежал, обливаясь потом в темной и тесной конуре, и поддерживал присутствие духа добродушными русскими шутками.

«Железный человек», — думал Ройс, предчувствуя, что вскоре от него самого потребуется не меньшая выдержка.

Арктика уже отгородила их от остального мира. Небо почти все время было темное и лишь ненадолго, в полдень или когда появлялась тусклая луна, болезненно бледнело. Порою разгоралось северное сияние, словно занавес из зыбких, текучих холодных огней, но это было еще хуже, чем темнота. Ройс ненавидел северное сияние.

За эти несколько недель заточения жизнь их мало-помалу вошла в колею. Минутами у Руперта было ощущение, будто с ними проводят какой-то заранее обдуманный эксперимент: «Оставить Ройса и Водопьянова на восемьдесят седьмом меридиане, а дальше пусть управляются, как знают».

Пока они кое-как управлялись, и, хотя парализованный Водопьянов уже давно пришел в себя и настойчиво предлагал Ройсу бросить его и уйти (захватив достаточно провианта, чтобы достигнуть ближайшего человеческого жилья, от которого их отделяло не меньше трехсот километров), Ройс продолжал готовить пищу, отапливать их убежище и старательно избегал всяких напоминаний об опасности их положения.

— Давайте не будем об этом, — сказал Ройс Водопьянову, когда тот снова предложил ему уйти. — Бросьте этот разговор.

— Зачем же его бросать? — добродушно ответил Водопьянов. — Вы лучше подумайте как следует. Ну зачем вам жалеть меня? Я как-нибудь обойдусь.

— А я и не думаю вас жалеть, — отрезал Ройс.

— Тем лучше, — сказал Водопьянов. — Значит, вам надо уходить.

— Я не могу оставить вас одного, — сердился Ройс. — Не будьте ребенком…

Водопьянов невесело смеялся и говорил Ройсу, что тот напоминает ему жену:

— Она тоже говорит, когда не согласна со мной: Не будь ребенком! А все равно в конце концов соглашается, что я прав.

Пытаясь развлечь Ройса, Алексей рассказал ему, что он, как и большинство студентов в России, пять лет учил английский, а американское произношение у него оттого, что на острове Рудольфа он часто слушал передачи американской радиостанции из Германии.

Порой он говорил:

— Ничего, Руперт. Вот пройдет месяца два, а там и солнце покажется. Ноги у меня заживут, и тронемся в путь…

Но нередко после этого он начинал мучительно стонать, замолкал и целые дни проводил наедине с болью — лишь изредка бормотал что-то в свой спальный мешок, прикрыв рот рукою. Он был не в состоянии даже сесть.

Ройс слушал и ничем не мог ему помочь.

— Ну, как ноги? — спрашивал он у русского.

— Нет у меня ног, Руперт, — отвечал тот, беспомощно пожимая плечами. — Отнялись. Ниже пояса ничего не чувствую. Никакого от меня толку…

— Ничего, — успокаивал Ройс. — Заживет.

Водопьянов грустно усмехался.

— Вы точь-в-точь как моя жена. Как-то раз я разбился на самолете. Сломал обе руки и ногу. Жена пришла ко мне в госпиталь, смотрит на меня и думает, что я умираю. А мне все равно твердит: «Ничего, Алексей Заживет!» — И он опять усмехнулся.

— А что еще я могу сказать? — начинал раздражаться Ройс.

— Знаю! Знаю! Не обращайте на меня внимания, — соглашался Водопьянов.— Говорите, что вам вздумается. Я— ничего. Я просто пошутил, Руперт. Конечно, все у нас будет в порядке. Наверно, знаменитый капитан Скотт был похож на вас. Такой же неистребимый джентльмен.

— Чепуха, — отмахивался Ройс, удивляясь, что русский слышал о Скотте, и отгоняя суеверные мысли о том, что им уготована та же участь. — Надо мне научиться охотиться в темноте. Вы знаете что-нибудь о зимней охоте в Арктике?

— Все знаю, — ответил Алексей. — Зимой здесь охотиться почти невозможно.

— На льду должны быть тюлени и медведи, вопрос в том, как их увидеть.

Но Алексей уже совсем обессилел и откинулся на своей раскладушке, которую Ройс нашел среди обломков и починил.

Распорядок жизни Руперта был однообразным и очень напряженным. Он аккуратно разделил запасы русских и английских концентратов так, чтобы хватило на четыре месяца. Английские комплексные концентраты он оставил на крайний случай или до того времени, когда наконец можно будет двинуться р путь. Он по расписанию готовил, заливал в примус керосин, зажигал лампу, затыкал дыры и щели в стенах, чтобы не дуло, растапливал снег, натаскивал его в снежный тоннель, который он прорыл у входа, чтобы их совсем не занесло и в то же время чтобы чистый снег был всегда под рукой, потому что вода у них кипела целыми днями.

— Ну и стужа, — жаловался он Водопьянову.

Он выходил наружу, и каждый раз его пугала синяя ночь, нависшая над белой пустыней, и где-то на краю ее — струящаяся завеса цветных огней и тишина, такая мертвая, что, казалось, сама темнота оглохла и не ель. шит бешеной игры этих радуг.

Больше всего он боялся заблудиться. Он с трудов отыскивал дорогу в этом безмолвном пространстве, где не было других ориентиров, кроме торосов; он ходил по ним, спотыкался, падал, отмораживал голые руки, с когда пытался отогреть их за пазухой, рубашка намокала, и он мерз еще больше.

— В следующий раз придется вынести фонарь, — сказал он как-то, вернувшись.

Он снова собирался на охоту и решил прицепить «летучую мышь» к обломку металла, который воткнул в снег на крыше их убежища. Русскую винтовку он повесил на грудь так, чтобы не потерять ее, если он провалится под наст в незаметную полынью, даже если провалится на дно океана.

— Где тюлени, там медведи, — крикнул ему вдогонку Водопьянов. — А медведи ходят без шума Нюх у них острый. Берегитесь! Зимой тюлени проделывают лунки во льду для дыхания, но такие маленькие, что их только с собаками найдешь. Не ищите тюленей, Руперт…

Удачная охота была для них вопросом жизни и смерти — консервов и пакетов с концентратами им явно не хватит. Но Ройс вскоре вынужден был признаться, что не очень-то умеет охотиться в Арктике. Да и кто разглядит в темноте тюленя, если он высунет нос из лунки? Никто! Ройс и сам понимал, что искать надо медведя; медведь — это двухнедельный запас мяса, который сбережет на весну концентраты.

— Не посейте ружье, — крикнул ему вслед Водопьянов.

Это была одна из шуток, которыми он пытался вселить в англичанина бодрость.

Но смотрел он на Ройса так, будто тот уже никогда не вернется. Руперт закрыл за собою занавес у входа в тоннель, а русский остался один в темноте и начал проделывать в своем двойном спальном мешке мучительные упражнения: он пытался сесть ворочался с боку на бок, пока не почувствовал, что его мускулы либо вот-вот разорвутся, либо начнут работать. Что стало с его телом? Он должен научиться сидеть, он должен научиться разгибать свою перебитую, парализованную спину, он должен самостоятельно вылезать из мешка — нельзя, чтобы и дальше за ним ходили, как за ребенком. Он стыдился этого, да и англичанину, несмотря на его заботливость и терпение, приходилось несладко.

Водопьянов делал отчаянные попытки подняться: глаза его вылезали из орбит, шея мучительно напрягалась и нализалась кровью. Он заставлял работать мускулы спины и бедер, по щекам у него текли слезы и холодный пот. Если бы только он мог дотянуться до своих ног…

█

Каждая минута, прожитая в таких условиях, была чудом. Зимой их не станут искать. Это невозможно. А шторм может унести их в океан. Да и летом кто их отыщет, если льдина будет уже в Атлантике? Или повернет на север и вмерзнет в вечный лед у полюса? Но даже эти страхи недолго занимали их мысли.

Мрак, грязь, стужа и все убывающие запасы еды заставляли их забывать о других опасностях. Во время ураганов, которые бушевали все чаще, они мерзли, несмотря на то, что у них постоянно горел примус: выше нуля температура не поднималась. Они берегли припасы и ели гак мало, что пища почти не давала тепла их телу, зато они слишком много о ней говорили. На алюминиевых стенах фюзеляжа собиралась влага, и после каждой готовки на их постели сыпался иней или капал комнатный дождик. Их утренний туалет был очень примитивен, лица обросли неопрятными бородами. Грязь как будто выделялась из самого воздуха; сальная, черная, липкая, она пропитывала одежду, въедалась в поры, и они то и дело вспоминали, какое это наслаждение — помыться.

Руперт выбирался наружу при малейшей возможности (далеко он не уходил, боясь потерять из виду фонарь) и вглядывался в причудливые ледяные глыбы, принимая чуть не каждую из них за медведя. Иногда он отправлялся на поиски сброшенных с самолета мешков с продовольствием, которые не успел подобрать вначале. А когда разыгрывалась пурга, долгие дни безвылазно сидел в их холодном убежище.

Руперт рассказывал Водопьянову о своей молодости, но даже в этих условиях не мог раскрыть ему смысла того, что е- нем произошло. Человек живет двумя жизнями — внешней и внутренней, и единственный способ рассказать о своей жизни — это передать ее внутренний смысл. А внешние события едва ли о чем-нибудь говорят.

Поэтому он предпочитал слушать Алексея, который рассказывал ему о своем детстве, прошедшем под Тулой, о том, как он пас гусей и как ему доставалось от взрослых. Он убежал из дому, решив стать героем только потому, что был однофамильцем знаменитого полярного летчика Михаила Васильевича Водопьянова.

— Поэтому я и пошел в авиацию, — весело сказал он Ройсу, — понимаете, та же фамилия! А что за человек Михаип Васильевич! Он, Громов, Данилин, Чкалов, Головин были для нас, ребят, богами. Та же фамилия — я считал, что мне очень повезло.

Водопьянов вздохнул, его переполняли воспоминания.

И Руперт слушал его, а он пытался дать ему ключ к русскому языку, потому что, говорил он, к любому языку можно подобрать ключ, да и не только к языку, а ко всему на свете.

— Прежде всего вы должны запомнить, — твердо сказал Водопьянов, — что в русском у всякой вещи есть род. И никаких артиклей. Мы никогда не тычем пальцем ни в вещь, ни в слово. Не так, как вы, англичане. The man, the world. Зачем вам это нужно? В русском все возникает внезапно. Человек! Мир!

И он вдруг засмеялся, восхищенный образной выразительностью своего языка.

Обязанностей у Руперта была прорва, и он всегда чего-нибудь не успевал. Он устранил течь в керосиновом баке, забил один конец фюзеляжа снегом, чтобы его легче было отапливать, а для большей теплоты обтянул стены и потолок парашютным нейлоном. Капать сверху перестало. Он попытался усовершенствовать вентиляцию, боясь угореть насмерть от лампы и примуса, и начал строить из кусков обшивки сани, на тот случай, если льдина треснет и им придется перебираться на другую.

Руперт старался организовать свою жизнь как можно рациональнее: продуманно строил день, берег силы, регулярно занимался русским (в котором быстро преуспел, потому что у него были способности к языкам), педантично ухаживал за Водопьяновым. Он старался оставлять Водопьянову больше еды, чем себе, но Алексей быстро раскусил его хитрость и яростно воспротивился.

— Так не годится, Руперт. Добра от этого не будет. Посудите сами, если вы ослабеете, я же вам помочь не смогу и сам останусь без помощи. Вот из чего надо исходить. Вы должны есть больше, потому что вы работаете, а я нет.

«Когда-нибудь, — решил Ройс, — мы с ним поговорим поподробнее о том, что он считает добром, а что — злом».

Он не стал спорить, но настаивал, чтобы Водопьянов ел побольше калорийной пищи, такой, как шоколад, и поменьше — объемной, потому что за ним действительно надо было ухаживать, как за ребенком.

Кроме того, Руперту приходилось массировать ему ноги, чтобы хоть немного разогнать кровь, ибо теперь ясно было, что ноги не переломаны, а парализованы из-за повреждений позвоночника.

Ясно было и то, что Водопьянов никогда не уйдет отсюда на собственных ногах.

И он все время твердил об этом Ройсу.

— Весной вам надо уходить. Потому что мне отсюда не выбраться.

— Я вас потащу, — неожиданно для себя сказал Ройс.

Он отчетливо понимал, что иного выхода у них нет. Но пока что Руперт гнал от себя эту мысль. А скоро им обоим стало не до разговоров о будущем — зиме не видно было конца, и они все больше дичали. Часто они спали целыми сутками или проводили дни в полном оцепенении и жевали свою пищу, как звери, почти не замечая друг друга, лишь изредка перебрасываясь двумя-тремя словами. А порою просто молчали в тупой отрешенности.

█

При всей своей апатии они чувствовали себя в относительной безопасности до тех пор, пока однажды утром у Водопьянова не началось ухудшение: его лихорадило, и он отказывался от еды. Ройс поднялся и стал варить овсянку с глюкозой, сердито бормоча себе под нос:

— Этот чертов русский опять торопится на тот свет…

Водопьянову стало хуже после целой недели особенно тяжелого шторма. На шестой день в полночь ветер задул с такой силой, что фюзеляж внезапно сдвинулся с места. Когда он качнулся, Ройс открыл глаза, а Водопьянов закричал:

— Смотрите, Руперт, как тряхнуло!

Налетел новый порыв ветра, фюзеляж приподнялся, накренился, потом встал на место, но при следующем рывке отошел от снежного тоннеля, зияя дырами, в которые ворвался снег и ветер. Лампа погасла — внутри бушевала вьюга. Их мгновенно засыпало снегом.

Ройс выскочил из спального мешка и заметался в потемках, пытаясь заткнуть дыры, но ветер был такой сильный, что его попытки ни к чему не привели. Ему пришлось выбраться наружу и, лежа на ветру, долго забивать снегом отверстия в подветренной стене. Потом он вполз внутрь, чтобы в темноте продолжать борьбу с ураганом. Его лицо и руки в варежках были отморожены, мороз прихватил и веки — глаза болели так, что ему стоило большого труда держать их открытыми. Он бился два часа, три часа — ему казалось, что еще дольше, — но в конце концов дыры были закрыты, тоннель восстановлен и доступ ветру прегражден.

Когда ему удалось зажечь лампу, он увидел, что Водопьянов лежит в своем мешке под толстым слоем снега и не в силах его сбросить. Руперт стал его откапывать и, видно, задел, потому что Алексей вдруг вышел из себя и крикнул что-то по-русски. Ройсу показалось, что он кричит о самоубийстве.

— Бросьте, и без того тошно, — устало огрызнулся Руперт.

Но измученный Водопьянов и сам затих. Руперт разжег примус, перекидал весь снег в тоннель и, дожидаясь, чтобы фюзеляж более или менее согрелся, залез в мешок, усталый, дрожащий от холода. В их убежище царил хаос, но после восьми часов борьбы со стихией Руперт совсем выбился из сил и понимал, что ему надо отдохнуть.

— Спите! — крикнул ему Водопьянов. — Шторм скоро кончится.

Ройс был так измучен, что сразу уснул. Однако, едва проснувшись, он повернулся к Водопьянову, желая убедиться, что тот ничего с собой не сделал. Водопьянов спокойно лежал на своем месте, но видно было, что у него сильный жар.

Он тяжело дышал, щеки его ввалились, глаза закрывались сами собой. Казалось, даже повернуть голову ему стоило огромных усилий. Но Ройс все же решил с ним поговорить.

— Нельзя сдаваться, Алексей, — сказал он, усаживаясь около русского на корточки и стараясь говорить как можно более бодрым тоном. — Ведь сейчас это только вопрос времени, осталось терпеть месяца два, не больше. Все, что от нас требуется, — это постараться раздобыть к весне немного продовольствия. Я займусь этим, как только станет светлее и можно будет подстеречь тюленя. Тогда мы двинемся в путь, пока лед не начал ломаться.

— Вы так думаете? — тихо отозвался русский и покачал головой. — Вряд ли, Руперт.

— Если вы не сможете идти, — продолжал Ройс, — я повезу вас на санях, которые сейчас строю. Наша льдина, наверно, дрейфует на восток или на юго-восток, так что мы с каждым днем приближаемся к Гренландии или к Земле Пири! Вы уж держитесь, пожалуйста.

Ветер ударил в фюзеляж с такой силой, что все внутри покачнулось и съехало с места.

— Керосин!.. — крикнул Водопьянов.

Керосиновый бак покачнулся, упал набок и тяжело покатился на Ройса, который сидел на корточках возле Водопьянова. Он ударил его в спину, бросил на русского, и тот свалился с кровати.

Снег снова ринулся внутрь, словно разъяренный циклоп, жаждущий истребить людей, которые пробрались в его пещеру. Бак откатился назад. Ройс пытался поймать его и поставить. Снежный тоннель опять обвалился, а го, что осталось от занавеса у входа, мигом превратилось в клочья. Фонарь со стуком упал на пол и погас. Следующий порыв ветра чуть не поднял их в воздух. Фюзеляж подскочил и снова осел.

Превозмогая отчаяние и усталость, Ройс снова принялся за работу.

Впопыхах не надев меховую куртку, он выскочил с лопатой наружу и начал забрасывать снегом прелом. Но бешеный ветер, словно издеваясь над ним, тут же выдувал легкий зернистый снег обратно в темноту. Ройс уже не мог стоять на ветру, он бросил лопату, опустился на четвереньки и начал руками и всем телом подгребать непослушный, сыпучий снег к дыре, заталкивать, забивать, трамбовать его, прикрывая собой от ветра.

А ветер пронизывал его до костей, снег набивался в одежду и таял на теле. Ройс сразу промок до нитки. Только бешеная работа не давала ему замерзнуть. Но скоро холод начал его одолевать. Руперта прохватил ледяной озноб, его трясло как в лихорадке.

Теперь счет шел на минуты, ибо от этих минут зависела его жизнь. Тело способно выносить холод лишь до тех пор, пока не потеряет слишком много тепла и эта потеря станет невозместимой.

Тем не менее Ройс сначала зажег фонарь и примус и только тогда окоченелыми, изодранными в кровь пальцами, замерзшими настолько, что он их даже не чувствовал, стал сдирать слой за слоем стоявшую колом одежду и наконец забрался в спальный мешок.

— Руперт! — окликнул его Водопьянов. — Зам надо двигаться…

Но зубы у Ройса стучали так, что он просто боялся открыть рот.

— Вылезайте. Наденьте мои вещи и двигайтесь. Я вас. прошу, Ройс, слышите? Я вас прошу!

Это предложение показалось Ройсу настолько глупым, что он даже не потрудился ответить. Если он вылезет из мешка, у него все равно не хватит сил натянуть тяжелые кальсоны и кожаные штаны Водопьянова.

— Все в порядке, — хотел он сказать, но издал лишь какие-то нечленораздельные звуки.

Из мешка он вылезать не стал, но все же поднялся и начал прыгать в нем по полу.

— Вот правильно, — ободрял его неподвижно лежащий Водопьянов. — Правильно, молодец! — Он взволнованно кивал головой в такт движениям Ройса, который прыгал взад и вперед по свободному пространству в два-три метра, отделявшему их друг от друга.

Но это оказалось слишком утомительным, а Ройс знал, что если он обессилеет, асе будет кончено. Поэтому он снова лег, считая, что самое лучшее сейчас — уснуть.

Он втянул голову в мешок, и расслабил мускулы, не сдерживая больше дрожи своего разбитого усталостью тела, и закрыл воспаленные глаза. Сон — его единственный шанс на спасение. Но ветер по-прежнему сотрясал фюзеляж, и при каждом толчке Ройс невольно вздрагивал. Если их подбросит еще раз, он будет не в силах вылезти из мешка и приняться вновь за работу. К тому же он беспокоился за Водопьянова. Тот так и остался лежать в своем спальном мешке на полу.

А потом он вдруг заснул, и ему приснилось, что он едет по Англии в поезде; дым от паровоза затянул купе и скрыл от него сидящих напротив — жену Джоанну, шестилетнюю Тэсс и десятилетнего Роланда, в школьном костюме с длинными брюками, которые он соглашался надевать только по настоянию матери.

Глава пятая

Джоанна, наверно, считает, что он погиб.

А дети?

— Нет, нет, — грустно уговаривал он ее в полусне. — Не делай этого, Джо. Не говори им, пока не будешь абсолютно уверена.

Не надо думать о семье, это отнимает мужество, надежду.

У него щемило сердце при мысли о Джо, такой женственной, пышущей здоровьем, и о детях, которые издали казались, как и все дети, когда их нет рядом, бесконечно прекрасными и трогательными; он без конца вспоминал их лица и повадки, их доверчивые глаза.

Почему он не подумал о них перед тем, как прыгнуть на льдину? Что он делает здесь, вдвоем с этим беспомощным русским? Зачем он тут?

«Оставьте меня!» — снова и снова приказывал он своим мыслям.

«Я становлюсь сентиментальным», — решил он и, открыв глаза, опять почувствовал, как горят ссадины на ногах и руках, как болезненно слиплись гноящиеся веки и каким тяжким грузом лежат на нем усталость и голод.

— Ну как, Руперт? — спросил Водопьянов. — Вам лучше? А фонарь погас. Я пробовал до него дотянуться, но не мог.

Темнота на этот раз подействовала на Ройса угнетающе, и он был рад, что снова слышит голос Водопьянова.

— Ничего, — сказал Руперт. — Сейчас встану. Сколько я спал?

— Четырнадцать часов, — ответил Водопьянов, поглядев на светящийся циферблат своего хронометра. — Уже, наверно, утро.

Это было одно из неудобств, которые причиняла им вечная темнота: они никогда не могли определить, утро сейчас или вечер. В первые дни зимы они сбились на полсуток со счета и теперь иногда затевали спор, что сейчас — десять часов утра или вечера.

— Сейчас утро, — настаивал Водопьянов. — И вдобавок сегодня зимнее солнцестояние. Солнце светит над южным полюсом. У меня там, в Мирном, двое друзей. Наверно, думают, что я погиб. Вздыхают небось: «Бедняга Водопьянов!» Но с сегодняшнего дня, Руперт, солнце начнет потихоньку поворачиваться к нам. Да, да.

Он прав. Сегодня солнце начнет свой долгий путь на север, и, может быть, через месяц его бледные отблески появятся на востоке, а гам оно протянет из-за горизонта и свой первый луч.

— Как вы себя чувствуете? — снова спросил Водопьянов.

— Полежу еще немного, — очень медленно произнес Руперт, — а потом поднимусь. Только не давайте мне заснуть. Чуть-чуть полежу и встану.

Водопьянов посмотрел на него с сомнением, и Ройс опять забылся тяжелым, нездоровым сном.

Глава шестая

Джо и правда было тяжело. Она не хотела верить, что Руперт погиб, и с неослабным упорством продолжала разузнавать о его судьбе. Многочисленные друзья Ройса тоже не верили, что его нет в живых, тем более что в министерстве авиации не говорили ничего определенного. Филлипс-Джонс, начальник сектора, в котором работал Руперт, сообщил Джо, что когда самолет «дакота», на котором он летел, разбился при посадке в Туле, среди обломков были обнаружены останки всех, кто там был, кроме Руперта. Никто не знает, куда он девался и что с ним случилось. Но как бы там ни было, надежд на то, что он жив, почти не осталось.

Джо обращалась к приятелям Руперта, работавшим в разных министерствах, и к дяде его — члену парламента, но сколько она ни хлопотала, как ни настаивала, никто ничего выяснить не мог. Джо позвонила своему двоюродному брату в адмиралтейство — неужели они не чувствуют никакой ответственности, кто-то ведь должен отвечать за то, что произошло? Но тайна не рассеивалась, и теперь Джо с волнением ожидала приезда подполковника авиации Мура. Он только что позвонил ей по телефону и сообщил, что у него есть для нее кое-какие вести. Он обещал сам заехать в Хемпстед, где у Ройса был собственный дом, который Джо не без труда удалось отстоять, когда Руперт расправлялся после войны со всем своим имуществом.

— Только богачи могут позволять себе такие причуды, какие позволил себе ты, когда мы поженились! — горько попрекала она мужа во время бесконечных споров о деньгах или о любви.

В общем, она была права насчет денег. Кое в чем она была права и насчет его причуд, хотя это его злило.

Когда они познакомились, он еще жил на доходы с капитала, полученного в наследство. Как было не влюбиться в такого человека? Ей нравились его ясные глаза, сухощавая, спортивная фигура и светлые волосы. Он был молод, серьезен, деликатен, хотя и чересчур упрям. Война только что кончилась, и он пытался поступить в университет, но его не хотели принимать без свидетельства об окончании средней школы. Тогда он вернулся в Афины и стал снова — только уже без всякого увлечения — перебирать черепки в раскопках возле Коринфа; но в Греции шла гражданская война, и это занятие казалось ему неуместным. Стыдно предаваться дилетантским развлечениям, когда земля горит от напалма. Он уехал из Афин и вернулся в Англию, откуда непоседливость чуть не погнала его в Мексику. Не он вовремя одернул себя, понимая, во что превратится его жизнь, если он не перестанет бесцельно слоняться по свету, пошел к своим приятелям из военно-морского флота и попросился назад на метеослужбу, где работал после госпиталя. Служба скоро ему прискучила, и он почувствовал, что снова жаждет перемен. В то же время Руперт понимал, что если бросит и эту работу — он на всю жизнь останется бездельником. Отцовский пример всегда стоял у него перед глазами. Деньги необходимо отдать, если он хочет, чтобы из него вышел толк.

Все устроилось проще, чем он предполагал. Действовал он в общем сгоряча и сразу переписал через поверенного, который всячески пытался его отговорить, все свои акции, страховые полисы, боны и долю в фамильном предприятии на имя матери. Руперт и не подумал с ней предварительно посоветоваться, она же спокойно приняла это неожиданное богатство, лишь спросив о письме, из каких средств ей платить новые налоги и кому завещать капитал. Надо ли оставить деньги ему?

Руперт ответил ей предельно коротко: «Делай, что хочешь!» Он знал, что когда-нибудь она оставит ему все — и его деньги, и свои. Быть может, эта мысль и была тем запасным выходом, на который он подсознательно рассчитывал. Но пока что он не желал облегчать себе жизнь такими расчетами.

«Я передам состояние кому-нибудь еще или истрачу на что-нибудь стоящее», — решил он для себя. По правде говоря, он не любил, когда зря транжирят деньги, даже те деньги, которые больше ему не принадлежали.

Поэтому ко времени их второй встречи с Джо он был уже «бедняком», но как раз в это время ему удалось (с помощью друзей) получить более интересную работу в самом метеорологическом управлении, где был создан специальный отдел исследований верхних слоев атмосферы в Арктике. Там он как будто нашел себе занятие по душе, занятие, которое, по-видимому, его удовлетворяло, давая ему ощущение причастности к настоящему делу.

Единственным минусом его новой работы было то, что в отделе скоро стали задавать тон квалифицированные математики, а не практики, каким был он, умевшие только вести наблюдения. Высшей математики Ройс не знал, и его начальник Филлипс Джонс не упускал случая напомнить ему, что он не ученый.

И хотя Руперт был старателен, точен и (по его мнению) предан своему делу, стычки с начальником были неизбежны. Руперт твердо стоял на своем, причем идеи его бывали довольно оригинальными; несмотря на недостаток теоретической подготовки, работа была для него святыней.

Тогда он женился на Джо. Она была возмущена его безумной выходкой — тем, что он отказался от своих денег. Она решила уговорить его взять их назад. Джо не была стяжательницей. Она просто смотрела на вещи трезво, как подсказывал ей здравый смысл. Зачем делать глупости? Она еще не очень хорошо знала мужа, и ее не покидала надежда, что рано или поздно Руперт поумнеет и возьмет свое состояние обратно. Хотя, разумеется, она любила его и будет его любить независимо от того, беден он или богат. Но Руперт твердо стоял на своем.

— Ты не понимаешь, — говорил он ей, — именно потому, что я на тебе женился, я и не хочу брать этих денег назад!

Он не хотел, чтобы ей приходилось мириться с тем, с чем всю жизнь мирилась его мать. С чем именно? На это он толком не мог бы ответить. Но твердо знал, что мать была бы намного лучше, будь у нее получше муж…

Попрощавшись с подполковником Муром, Джо опустила трубку на рычаг и позвала свою прислугу-итальянку:

— Анджелина! Вытри телефон. Он весь в сале.

— Это дети, миз Ройс.

— Дети тут ни при чем. Это от твоих грязных рук, — вскипела Джоанна. — Болтаешь день и ночь со своими калабрийками. О чем можно столько болтать? Хватит, пойди и вытри и не возражай, когда тебе говорят.

— Ладно, миз Ройс.

Ей было неприятно пререкаться со служанкой, и все-таки она каждый раз выходила из себя. Анджелина была девушка неуступчивая, с характером — дай ей только волю, она приберет к рукам весь дом. Она воспитывала непокорность и в шестилетней Тэсс, хотя Тэсс и без того, кажется, унаследовала от отца его упрямство. Впрочем, не только упрямство. Серьезное личико дочери страшно напоминало Руперта.

— Что будем готовить на обед, миз Ройс? — спросила ничуть не обезоруженная Анджелина.

— Не знаю. Поджарь рыбу, — сердито ответила Джо.

— Ладно, — согласилась прислуга. — А что делать с рисом?

— Надо было выбросить его еще вчера, — проворчала Джо, но вспомнила о собаке. — Отдай Фиджу.

— Фиджу вредно есть рис, — заявила Анджелина.

Сегодня Анджелина что-то совсем распустилась. С нее, видно, все как с гуся вода. Она-то ведь знает про Руперта! Неужели ей это безразлично? Сама Джо старалась не выставлять своего горя напоказ, но почему-то требовала этого от Анджелины. Ее раздражало невозмутимое хладнокровие девушки, это покорное, при всей непокладистости характера, смирение бедной итальянки перед судьбой. Конечно, и Анджелина умеет страдать. Умри кто-нибудь из ее близких, она будет лить ручьем слезы у черного катафалка, который потянет осел по голым, белесым холмам ее родной Калабрии, но пройдет какой-нибудь час, и тяжелая крестьянская доля возьмет свое: Анджелина опять станет такой же суровой и черствой, как всегда. Но все-таки ведь Руперта она любила, не меньше чем они! Неужели у нее и тут ничего не прорвется наружу? Она ни разу даже имени его не помянула!

█

После обеда к Джо зашла ее приятельница, доктор Мэриан Крейфорд, и спросила, нет ли каких новостей. Джо сказала, что ждет человека из Королевских воздушных сил, у которого есть для нее какое-то известие.

— Если оно плохое, я покончу с собой, — заявила Джо. — Господи, как я ненавижу все эти дурацкие затеи Руперта. Ну зачем его понесло в Арктику? Что ему там понадобилось? Кто его заставлял? Мог отказаться. И так всегда: его идиотская работа ему дороже семьи. Он стал просто невозможен…

Мэриан ласково пригладила черные волосы Джо — она была на десять лет старше и хлебнула больше горя.

— С вами бы тоже не было сладу, если бы вас воспитывали, как его, — заметила она.

— Но я была куда более своевольным ребенком, чем Руперт! — возмутилась Джо.

Она выросла на границе Кумберленда, в семье бедных, но потомственных фермеров, в краю, где бедные, но родовитые фермеры являлись хранителями древних, спартанских традиций. Ко всему на свете она относилась недоверчиво, как, вероятно, относился бы всякий ее земляк, вольный стрелок с шотландской границы, если бы войны и политические распри между англичанами и шотландцами продолжались до сих пор, а не кончились покорением Шотландии, ловко обманутой своим коварным соседом.

— Но с вами все-таки можно совладать, — поддразнила ее Мэриан.

— Ненавижу англичан. Предпочла бы быть кем угодно…

— Т-с-с! — мягко остановила ее Мэриан.

Но Джо злилась и продолжала говорить колкости, она вызвала Мэриан на спор относительно продажи дома: та считала, что его надо продать и купить дом поменьше.

Мэриан была уверена, что Руперт погиб и что подполковник Мур привезет дурные вести. Ей не хотелось при этом присутствовать. Бедная Джо! Правда, она не беспомощна и не будет нуждаться в деньгах, скорее наоборот: разбогатеет после смерти Руперта; она, вероятно, переживет свое горе достаточно стойко, и все же увидеть, как на нее обрушится этот удар, было бы невыносимо, а он вот-вот обрушится, если подполковник Мур располагает достоверными сведениями.

█

Подполковник Мур приехал (по его словам) не для того, чтобы утешать Джо, а чтобы сообщить ей правду. Он сам человек семейный — у него двое мальчишек и дочка, чуть постарше Тэсс. с которой он тотчас же подружился. «Золотко мое», — ласково обращался он к ней. Это был седой приветливый человек, по его признанию, не очень близко знавший Руперта; он с наивным любопытством разглядывал Джо, пытаясь понять, что за жена у этого чудака Ройса. С Джо он раньше не был знаком, теперь же видел перед собой внешне спокойную, сдержанную женщину, не торопившуюся выслушать его новость; она явно подозревала, что ничего хорошего не услышит.

«Она мне все равно не поверит», — думал он, глядя в ее горевшие от волнения глаза и бледное, настороженное лицо. Он начал издалека:

— В сущности, мы не очень-то много знаем…

— Ах, не говорите мне этого! — прервала его Джо. — Пожалуйста, не говорите, будто не знаете, что с ним. Я уже столько раз это слышала…

Мур ласково улыбнулся.

— Хорошо. Я не буду этого говорить.

Он только что прилетел из Туле в Гренландии и, как ему казалось, догадывался, что произошло с Рупертом.

— Тогда, прошу вас, ближе к делу, — нетерпеливо приказала Джо.

— По-видимому, в тот день разразилась сильная магнитная буря, а на борту у них была только коротковолновая рация. Понимаете, во время магнитных бурь прием коротких волн нарушается. Прямо какая-то цепь злополучных случайностей. Мы несколько часов не имели с ними связи. Но американские радары следили за их полетом, пока они вдруг не пошли на снижение. Они спустились так низко, что стали недоступны для радара. Вот что я выяснил в Туле…

— А что это означает? — спросила она. — Он жив?

— Это означает, что они либо заметили что-то на льду, либо у них что-то случилось с самолетом, — терпеливо объяснил он.

Джо смотрела на него, угрюмо насупившись. Она проклинала его тупость. Но в то же время была очень испугана.

Подполковник Мур встал, чтобы немножко размялся.

— Знаете, миссис Ройс, эти радары — вещь хорошая, но только до известного предела. Они далеко не совершенны. Человек вовсе не такой всезнайка, как он думает. Радары показали, что самолет какое-то время шел на снижение. То есть летел так низко, что за ним нельзя было уследить. Возможно, они даже совершили посадку…

— Куда? На лед?

Подполковник пожал плечами.

— Да. А может, у них была неполадка, и они ее исправили. Трудно сказать.

— Но что же это все значит? — нервно повторила она. — Я просто не пойму, куда вы клоните. Почему Руперта не оказалось среди обломков самолета, когда тот разбился в Туле? Где он? Вот что я хочу знать.

С ней надо поосторожнее, чтобы не сделать промаха, сказал себе Мур. Он призвал на помощь свой обычный такт.

— В ней столько тайн, в этой Арктике, — произнес он задумчиво, выдавая по чайной ложке свои бесценные сведения, что приводило Джо просто в ярость. — Вот в чем беда. Американцы секретничают, русские секретничают, да и мы от них не отстаем. Не знаю, что вам муж рассказывал, когда улетал на остров Мелвилл, да и что он знал сам, тоже неизвестно. Но его работа там была связана с кузницей погоды — с перемещениями воздушных масс в верхних слоях атмосферы; эти исследования имеют для нас первостепенную важность. Они, в сущности, касаются проблемы радиоактивных осадков…

— Да мне все это не интересно! — воскликнула Джо.

— Конечно, дело не в этом. А в том, что подводные лодки и самолеты обеих сторон постоянно исследуют полярные области для военных целей. Американцы, как вы, вероятно, знаете, имеют свою самую большую воздушную базу в Туле и огромную сеть радарных установок по всему Крайнему Северу…

Джо отчаялась что-нибудь выяснить и только настороженно смотрела на него. Почему он не выкладывает напрямик того, что хочет сказать?

— Вы намекаете на то, что Руперт занимался каким-то не совсем обычным делом? Вы приехали, чтобы это мне сообщить?

Он снова заулыбался.

— Да нет, не таким уже необычным, миссис Ройс. Понимаете, они, наверно, заметили с самолета что-то странное. Вот что нас беспокоит…

— А меня беспокоит судьба моего мужа! — напомнила она ему. — Что с ним случилось?

— Да и мы беспокоимся за него, миссис Ройс. Но ведь в конце концов дело не только в нем.

— А меня все остальное не касается!

— Как бы там ни было, — перебил он Джо, торопясь загладить оплошность и успокоить собеседницу, — американцы решили, как только погода станет получше, послать на поиски самолет. Вот о чем я и хотел вам сообщить.

Эти учтивые, неторопливо произнесенные слова отозвались в душе Джо целым вихрем мыслей и чувств. Ее словно обожгло: она наконец поняла, что он хочет вселить в нее надежду.

— Послать самолет? Куда? Значит, они выяснили, где он?

— Да нет же, нет! В том-то и вопрос, — пояснил Мур. По своей благовоспитанной ограниченности он рассчитывал, что постепенно убедит ее не питать слишком больших надежд. — Зимой в Арктике трудно вести поиски. В это время года метеорологические условия неблагоприятны, видимости почти никакой. Но в Туле я установил еще одно примечательное обстоятельство. Ни спасательного снаряжения, ни парашютов среди обломков «дакоты» обнаружено не было. Вот это действительно наводит на размышления…

Джо едва удержалась, чтобы не накинуться на него.

— Наводит на размышления… — с трудом сдерживаясь, проговорила она. — На какие размышления?

— Может быть, он выпрыгнул с парашютом.

— На лед?

— Не исключено, что и на лед! Впрочем, я не хочу вас обнадеживать. Все это только догадки. С какой стати ему было прыгать? — Мур как-то неопределенно мотнул головой. — Это нам неизвестно, и это нам предстоит узнать.

— Если его не было среди обломков самолета, где-10 он должен же быть?!

— Может быть, он сейчас где-нибудь во льдах, — предположил Мур. — Но это очень маловероятно, миссис Ройс. Больше я вам ничего сказать не могу. И все-таки мы пошлем на поиски самолет.

Она сидела, глядя в огонь, уже не обращая внимания на подполковника, и спрашивала себя: неужели Руперта нет больше в живых? Как это может быть?

Если он погиб — а она, кажется, начинает в это верить, — все становится неразрешимым; нет, куда легче было считать его живым. И зачем только он отправился в Арктику? Зачем он подгонял жизнь под свои идиотские правила? Зачем ему нужны были все эти фантазии: трудиться, приносить людям пользу? Разве мало пользы просто в том, что живешь?

Мур был огорчен тем, что расстроил Джо, но он знал: ей будет тяжелее, если он сейчас начнет выражать сочувствие ее горю, и поспешил уйти, пока ей не изменило самообладание, пока у нее не задрожали губы и не заблестели от слез глаза.

Глава седьмая

Ветер утих; долгая, вязкая тишина заполнила их убежище, на потолке собиралась влага, капли негромко барабанили по полу.

— Фонарь снова потух, — сказал Водопьянов, когда Руперт проснулся. Он объяснил, что не мог дотянуться до керосинового бака и налить фонарь.

Мерцал подслеповатый огонек примуса, каким-то чудом разожженного Алексеем. Руперт с трудом, как будто из глубокого темного колодца, выкарабкался из сна. Он проспал двое суток.

— Только бы опять не заснуть, — устало сказал он в холодную темноту. Сначала он подумал, что угорел, но потом сообразил, что для этого в кабине слишком дует — в наветренной стороне много мелких дыр и щелей. Тогда он решил, что, вероятно, схватил воспаление легких, потому что каждое движение требовало от него неимоверных усилий и при каждом вздохе к горлу подкатывала тошнота.

— Не спите, держитесь, — послышался в тишине, среди желтой тьмы голос Водопьянова. — Ведь вам не так плохо, Руперт! Вам лучше? — громко подбадривал он.

Руперта клонило ко сну, ему снова хотелось провалиться в пустоту, в темный, холодный, глухой мир, из которого он только что выбрался. Он видел Водопьянова — смутную, уродливую тень, а под ней — неуклюжие очертания койки. Он представил себе все это со стороны и горько усмехнулся: два человека замурованы в тесной и одновременно огромной вселенной своей конуры, а снаружи, за тонкой металлической стенкой простирается застывший мир, и всего б каких-нибудь ста шагах от них — небытие, предвечное ничто, сто шагов — и они навсегда исчезнут в тихо стонущей беспросветной ночи, в дымно-сером снежном просторе, уходящем к далекому, безжизненному горизонту.

— Вам надо встать, — понукал его Водопьянов.

— Да, я знаю, — пробормотал он беспомощно.

Мысль, что ему придется вылезти из своего грязного, но теплого мешка, привела его в ужас. Чудом будет, если ему вообще удастся встать. Нет, надо все-таки одеться, принести снегу, наполнить керосином фонарь и примус.

Прошла минута, другая.

— Вы должны встать, — не отступался Водопьянов. — Давайте, Руперт. Поднимайтесь, ну! Нехорошо, что вы лежите.

Руперт встал. Его злили настойчивые уговоры русского.

— Ладно, ладно, — сказал он с досадой.

— Вот так-то лучше, — одобрил Водопьянов.

Руперт вылез из мешка, надел полуистлевшее белье, рубашку, куртку, носки; он чувствовал себя совершенно разбитым. Потом он заправил примус и фонарь, зажег фонарь, взял жестянку, в которой растапливал снег, и вышел в заваленный тоннель. Ноги его не держали, и он сел.

— Руперт!

— Да замолчите, черт вас дери! — крикнул он в ответ.

— Встаньте! — свирепо заорал Водопьянов. — Не сидите там. Эй! Ройс, вставайте! Вставайте, слышите вы?!

В его голосе не было страха, он звучал властно, и Ройс знал: русский хочет его спасти. Он прирожденный спаситель, этот русский, — Ройса рассмешила эта идиотская ситуация.

Он попробовал воткнуть лопату в снежную стену тамбура, но снег смерзся. Он ударил в другом месте — стена не поддавалась. Он слишком ослаб. Снова и снова пытался он отковырнуть хоть немного снега для питья, но снег слежался, затвердел; у Ройса пропала охота смеяться. Он всхлипывал от изнеможения, тщетно силясь всадить лопату в стену, и в конце концов наткнулся на мягкий снег — там, где раньше была дыра.

— Слава богу, — сказал он, по щекам его текли слезы. — На этот раз обошлось.

Вход в тамбур был завален снегом, все это Ройса не так уж пугало, хотя для того, чтобы пробить снеговую стену, ему еще придется основательно попотеть. Он наконец наковырял полную банку снега и вместе с фонарем унес ее в фюзеляж.

— Нас засыпало, — сообщил он Водопьянову.

Больше он ничего сказать не успел, у него вдруг закружилась голова. Он опустился на спальный мешок, стараясь преодолеть подступающую дурноту и больше всего боясь лишиться чувств, цепляясь за свое гаснущее сознание с отчаянием человека, которого вот-вот затопчет толпа. И как черная, бесформенная, многоликая толпа, на этот раз навалилось на него, грозя поглотить, обморочное забытье — и все-таки он отбился.

— …фонарь, — услышал он настойчивый голос Водопьянова. — Вы угорели…

— Что? — произнес он.

— Вы, наверно, угорели, — повторил Водопьянов. — Вас шатает, как при угаре. Вам плохо? Тошнит вас?

— Ослаб… — с трудом выговорил Ройс. — Я здорово ослаб.

— Это окись углерода, — твердил Водопьянов, убеждая его встать.

— Да отвяжитесь, — огрызнулся Ройс скорее устало, чем сердито. — Откуда тут взяться окиси углерода.

— Не отвяжусь. Встаньте…

Но Ройс подняться не мог. Спорить с Водопьяновым он тоже был не в силах. Все это слишком сложно. А может, это и правда угар? Чушь. Из щелей в наветренной стене тянет, как из трубы. Почему не угорел Водопьянов?

— Я ближе к тамбуру, — объяснил Алексей. — Я лучше… — Он не мог подобрать английского слова и начал сначала. — У меня больше сопротивляемость. Понимаете? — продолжал он с докучной обстоятельностью.

— Здесь у нас свежего воздуха хоть отбавляй, — сонно возразил Руперт.

— А я вам говорю, что его здесь не хватает, — упорствовал Водопьянов. — Нужна вентиляция. И вы немедленно займитесь ее устройством.

Но как проветрить кабину и не выстудить ее?

Температура внутри была ниже нуля. Если пробить дыру, станет еще холоднее. Но Ройса стошнило, и эта тошнота — сухая, мучительная — была верным признаком отравления угарным газом, тем самым, от которого (как хорошо это помнил Руперт) в Арктике погибло больше людей, чем от холода.

— Наверно, вы правы, — произнес он заплетающимся языком.

— Что вы сказали? Встаньте! Ради бога, встаньте, Руперт!

— Вы, наверно, правы, — медленно повторил Ройс, пытаясь уяснить себе, откуда взялась эта новая опасность.

Наконец он сообразил: они не догадались загасить примус и фонарь, которые отравляли воздух. Это было бы все равно, что погасить последние проблески жизни в их грязной и темной норе. Руперт опять встал, подчиняясь властному голосу Водопьянова.

— Знаю! Знаю! — бросил он раздраженно.

И он действительно знал, что надо делать. Водопьянов советовал прорубить топором дыру в подветренной стене и потом чем-нибудь ее завесить, но Руперт понимал, что при этом создастся прямая тяга воздуха и ледяной сквозняк мгновенно выстудит кабину, — им владела неистовая, суеверная ненависть к холоду.

— Будет слишком холодно, — буркнул он в ответ. — Не годится.

Он взял топор и начал отрывать алюминиевый желоб, в котором были проложены провода и кабели. Желоб вел в дальний конец фюзеляжа, который в свое время Ройс забил снегом. Слабыми руками он дергал желоб, выбивался из сил, падал. Потом снова вставал и снова дергал и, оторвав метра два или три. лег отдохнуть. Голос Водопьянова вывел его из смутного забытья.

— Нельзя так, — произнес Руперт вслух. — Нельзя распускаться.

Им опять овладело дурашливое легкомыслие, его разбирал смех, он сел и начал рассказывать Водопьянову, как бы посмотрела на все это его жена.

— Она ни капли на меня не похожа. Джо не любит задумываться над мрачными сторонами бытия. Сложности не по ее части. Она смотрит на жизнь просто. В каком-то смысле это, может, и неплохо, но вся эта история показалась бы ей ужасной глупостью, уж можете мне поверить. — И он бессмысленно захихикал. — Хотя…

— Сейчас не до этого, — оборвал его Водопьянов. — Принимайтесь за дело. Встаньте и продолжайте то, что начали. Эх, если бы я мог двигаться! — беспомощно вздохнул он.

— Ну-ка! — подстегнул себя Руперт. — Давай шевелись…

Он возвратился к желобу. У него созрел чудесный план, совершенно ясный. Он разрежет желоб пополам и свяжет оба куска проволокой так, чтобы вышло колено. Потом пробьет дыру в подветренной стене, просунет в нее трубу, выйдет из фюзеляжа, взберется наверх, укрепит снаружи трубу, и получится прекрасная вентиляция без большой потери тепла…

Он принялся рубить желоб.

— Стойте! Стойте! — закричал Водопьянов.

— Ну, чего вам? — спросил он.

— Что вы делаете? Вы крушите свою постель, а там, глядишь, и ногу отрубите…

— Ничего, ничего, — пробормотал Руперт.

Только теперь он увидел, что желоб лежит на его спальном мешке, а мешок уже изрядно испорчен. Рука с топором повисла в воздухе.

Руперт оглянулся на Водопьянова, который, чуть не падая с кровати, пытался ухватиться за желоб.

— Чего вам надо? — рассердился Ройс.

— Вы не соображаете, что делаете, — ответил Водопьянов. — Бросьте топор, Руперт! Бросьте, ну!..

Руперт остановился, подошел к измученному, беспомощному Водопьянову, сел с ним рядом и начал объяснять, какую он хотел соорудить трубу. Ну, чего Водопьянов привязался к топору?

— Право же, нечего волноваться! — Руперт добродушно посмеялся над Алексеем.

Он, спотыкаясь, ходил по фюзеляжу и слышал словно издалека голос Водопьянова, что-то кричавшего ему о примусе. Несколько раз он упал, но превозмог слабость и приступил к выполнению второй части плана: начал рубить дыру в стене. Только бы не ошибиться и проделать дыру именно в подветренной стороне. Он ничего не видел. В кабине было слишком темно. Но он был уверен, что все идет правильно. Он рубил по стене то здесь, то там, падал, поднимался и снова принимался рубить. Надо кончать это дело. Скорей, скорей…

— Правильно я рублю? Да? — спросил он Водопьянова, который ничего не говорил ему и только беспомощно присутствовал при том. как Ройс калечит фюзеляж.

Размахнувшись изо всех сил, Ройс нанес сокрушительный удар и пробил стену; не удержавшись на ногах, он свалился, как куль, и теперь лежал молча, с открытыми глазами, радуясь своему успеху. Успех ли это? Он не был уверен. Повернувшись на бок, он услышал встревоженные крики русского.

— Ничего! — по-русски же умиротворяюще прошептал Руперт и упал без сознания…

█

Водопьянов понимал, что ему нельзя терять голову, как бы ни было страшно то, что произошло. Несколько мгновений он лежал неподвижно, раздумывая, что предпринять. А что он мог предпринять? Он даже не знал, жив ли Руперт. Англичанин, нелепо скорчившись, лежал возле дыры, через которую в кабину врывался холодный ветер. Прежде всего, решил Водопьянов, надо добраться до Руперта и выяснить, что с ним. Если он мертв, тогда конец.

— Ну, друг, давай! — скомандовал он себе грустно. — Пошли!

Но человеку с парализованными ногами гораздо легче приказать себе «пошли!», чем выполнить этот приказ.

Водопьянов скатился с кровати, чуть не опрокинув фонарь. Он закричал, боясь потерять сознание от боли, его жгло изнутри, словно ему угодило в живот раскаленное ядро, он лежал ничком, чувствуя, что не в силах перевернуться на спину. Если бы его хоть немного слушались ноги! Он напряг всю свою волю. От мучительной натуги тело его покрылось испариной. По щекам текли слезы. В ярости он громко проклинал свои ноги. Они были тут, но он не мог пошевелить ими. Он им приказывал двигаться, но они ему не подчинялись.

— Черт! У, черт! — простонал он в отчаянии и закрыл глаза. Но уже через минуту он приподнял голову и впился глазами в англичанина; тот лежал по-прежнему неподвижно, похожий в своей неуклюжей парке на лохматую, свернувшуюся калачиком собаку, Водопьянов был одет только до пояса; остаться на металлическом полу значило для него замерзнуть, тем более что ноги его потеряли всякую чувствительность.

Ухватившись за спальный мешок Ройса, он попробовал подтянуться вперед, но мешок пополз к нему. Он никак не мог найти точки споры, все сдвигалось с места, все куда-то ползло. Даже коврик на полу. Водопьянов оттолкнул его в сторону и опять попытался подтянуться, но пальцы скользили по промерзшему гладкому металлу пола. Наконец, он уцепился ногтями за заклепки.

Будь он хоть немного крепче, ему бы далось это легко, но он был слаб, как ребенок, и когда наконец он подобрался к Ройсу, силы окончательно покинули его. Несколько минут он лежал неподвижно, вдыхая холодный воздух, врывавшийся сквозь пробоину в стене фюзеляжа.

— Эх, Алексей, — с горечью прошептал он. — Невезучий ты человек.

Он подтянулся еще немного и стал тормошить англичанина; спутанные волосы и борода у Ройса смерзлись, как кора.

— Вы живы? — кричал он.

Руперт был жив, он дышал. Глаза его были полуоткрыты, а длинная, стоявшая торчком возле губ борода слегка шевелилась.

— И на том спасибо, — пробормотал Водопьянов, сам не зная, кого благодарит.

Скорее всего англичанина, от которого теперь зависела его, Алексея, жизнь.

Но Руперта надо было засунуть в спальный мешок, и Алексей начал работать сначала руками, потом головой и, наконец, зубами: он толкал, подтягивал, ворочал с боку на бок бесчувственное тело Ройса. Это была адова работа — поднимать и передвигать обмякшее огромное тело англичанина. На самом деле Руперт был худ и легок, но Водопьянову он сейчас казался гигантом. Гигантом…

Он сам не знал, как ему это удалось и сколько заняло времени, но укрыв наконец Ройса, он так обессилел, что не мог шевельнуть и рукою для собственного спасения. Он был выжат до капли.

— Минутку полежу… Одну минутку. — прошептал он.

Но он поборол опасное искушение и пополз к своей кровати. Стащив вниз спальный мешок, он влез в него (с великим трудом, головой вперед, но все же влез) и лежал там, то проваливаясь в темноту, то приходя в себя и бормоча какую-то бессмыслицу, а через секунду снова погружаясь в безмолвие неосязаемого и страшного мира, в чугунное забытье.

Он почти заглянул туда, откуда нет возврата, и теперь спал мертвым сном.

█

Они просыпались и засыпали снова.

Один раз Водопьянов кое-как приготовил кашу из овсяной крупы с бульонными кубиками и съел ее прямо из банки; Ройса он не смог разбудить и, улегшись обратно, стал думать о своей жене и о детях, которых у него не было. Впрочем, когда-то у него была дочка.

— Нет, — печально вздохнул он, — больше не будет Водопьяновых.

Нина снова выйдет замуж. С каждым днем она будет все реже и реже его вспоминать. Собственно, то, что он еще жив, — чистая случайность, его уже давно считают погибшим, горе Нины, наверно, утихло. Время взяло свое, и он вычеркнут из ее жизни.

Но он знал, что на самом деле это не так. Они были слишком близки, слишком нуждались друг в друге, слишком много значили друг для друга, чтобы это могло быть правдой. Пройдет еще немало времени, прежде чем она сможет его забыть. В сущности, он должен выжить хотя бы ради того, чтобы избавить ее от этого горя, уберечь от этого несчастья.

«Знаешь, Нина, — говорил он ей мысленно, — не выходи больше замуж за летчика. Летчики слишком чаете и слишком далеко уезжают. Они всю жизнь ходят по краю пропасти. И всю жизнь мечтают о доме, хотят жить на одном месте в тепле и уюте. Но мечта эта никогда не исполняется».

Он вздыхал и желал ей счастья. Молодого мужа и детей. Ей давно бы надо иметь сына или снова дочь, живую и красивую. Единственное достояние, которое он мог бы завещать будущему. Он так любил свою умершую Галю и детей, которые у него уже никогда не родятся!

Он повернулся к англичанину, чтобы посмотреть, не пришел ли тот в себя.

— Руперт!

Но Ройс не очнулся. Он только зашевелился и ничего не ответил.

Водопьянову вдруг захотелось поговорить, сейчас он был бы рад рассказать Руперту свою жизнь — как знать, может, она подходит к концу, а конец легче встретить, вспоминая, что ты жил не напрасно.

Но вдруг до него донеслись какие-то звуки — неясные, будто с того света.

Ветра снаружи не было, а если он и дул, то очень слабо. Из-за стены слышался сухой, то и дело замиравший, но неумолчный шорох зернистого снега. К шороху примешивались другие шумы. Тихо жужжал примус, поскрипывал и кряхтел фюзеляж, а иногда вдалеке гулко лопался и трещал лед.

Но теперь Алексей был уверен, что снаружи доносится еще один, хорошо знакомый ему звук: далекое гудение самолета.

Водопьянов узнал его сразу. Он прислушался: сомнений быть не могло — самолет!

— Самолет! Господи, самолет! — закричал он. — Самолет над нами! Руперт! Проснитесь, проснитесь! — кричал он по-русски.

Руперт не шевелился. Он слегка застонал, словно желая показать, что слышит, но глаз не открыл.

Гудение самолета приближалось, и Водопьянов пришел в неистовство. Завороженный, боясь, что этот нарастающий шум, этот голос надежды в любую секунду умолкнет, Алексей подполз к Ройсу и, дергая его за волосы и бороду, снова закричал:

— Проснитесь же! Самолет! Над нами летит самолет! Да проснитесь же, Руперт, слышите! Ради ваших детей, проснитесь!

Алексей перегнулся и укусил Ройса за ухо.

Ройс завозился, разлепил вспухшие веки. Он бессмысленно смотрел на Водопьянова, но тот снова и снова выкрикивал одно и то же слово: «Самолет!» — и Руперт наконец услышал; он с трудом выдирался из цепких объятий сна и никак не мог сообразить, что делает около него этот русский и почему у него такое дикое, искаженное лицо.

— Одевайтесь и бегите на лед! Скорее! Надо подать им сигнал. — Водопьянов немилосердно тряс и колотил его, но Ройсу это исступленное лицо по-прежнему представлялось чем-то призрачным, нереальным. Алексей от волнения перешел на русский, но тут Ройс сам услышал звук мотора.

— Можете вы встать? — умолял русский. — Вставайте!

В потемках сознания Руперта забрезжила мысль. Он старался удержать ее, но она ускользала.

Он все-таки встал, как в дурмане, и, раскачиваясь, двинулся к выходу, но споткнулся и упал на Водопьянова — тот заскрежетал зубами от боли. Руперт с трудом поднялся и произнес:

— Подождите… Ради бога, подождите… — Он схватил фонарь, но на пороге свалился опять. Свет погас, и Водопьянов снова застонал. Ройс лежал неподвижно и слышал, как Алексей возится рядом, перекатываясь в своем мешке: русский пытался в потемках отыскать и зажечь фонарь. Руперт изумился, когда Водопьянову удалось это сделать.

Фонарь загорелся и осветил дрожащее, потное, восковое лицо Алексея.

— Надо пробить стену и выбраться, Руперт. Я не могу.

Водопьянов лежал без сил; Руперт встал и начал бить лопатой в стену тоннеля, но смерзшийся снег не поддавался его слабым ударам. Он побрел в фюзеляж, споткнулся, упал, поднялся на ноги, нашел топор и стал рубить стену.

Самолет, видимо, шел невысоко, он гудел теперь совсем близко. Руперт рубил из последних сил и не мог пробиться наружу.

— Сильнее! — умолял Водопьянов, лежа на полу. — Если ты не выйдешь, — заклинал он по-русски, — они улетят…

Гул мотора достиг предельной силы, самолет летел, правда, не над головой, но где-то совсем рядом; Руперт рубил стену, но безуспешно.

— Не могу, — сказал он. — Бесполезно.

— Можешь, — приговаривал Водопьянов по-русски, слыша, как начинает затихать шум мотора. — Ради всего святого, давай! Руби! Это последняя надежда. Ты должен пробиться!

«Что он там лопочет?» — пронеслось в мозгу Ройса.

Русские слова не проникали в его сознание; однако он нанес еще один отчаянный удар и, на устояв на ногах, рухнул в снег. В стене зияла дыра. Остальное было просто: он встал и принялся обрубать ледяные закраины бреши. Лед крошился и отваливался кусками; образовался довольно большой проем.

— Фонарь возьмите…

У него занялся дух от холода и стало тошнить, но он, схватив фонарь, протиснулся наружу. После долгого заточения он был поражен открывшимся простором и невероятной синевой льда и ночи. Воздух был совершенно прозрачен. Мир казался таким огромным и пустым, что он на миг забыл с самолете.

Холодный воздух, входивший в его легкие, заставил его очнуться. Он пришел в себя. Где самолет? Он повернулся в ту сторону, откуда слышалось гудение. Самолет был недалеко. И только сейчас, подняв голову, Ройс заметил, что темнота вокруг— это темнота полдня, а не полуночи. Небо слегка светлело на юго-востоке.

Он увидел самолет. Огни его мерцали, тихо гудели моторы.

— Назад! — закричал он.

Самолет уходил. Ройс яростно размахивал фонарем, чтобы с самолета могли его увидеть; но его не увидели. Спотыкаясь, он бросился вслед за самолетом — только какой в этом был прок? Самолет уходил на юг, к светлому горизонту; он шел не очень высоко, но с каждой секундой становился меньше и меньше.

Глава восьмая

Ройсу сделалось страшно, он вдруг осознал, что ведь они чуть было не умерли; воля к борьбе постепенно оставляла их, они покорно дожидались последнего часа.

Внешний мир его спас. Не чистый воздух, а именно сам мир — белая студеная ночь, необъятность бледного безжизненного горизонта, о котором они забыли в своем убежище.

— Довольно жить как насекомым в коконе, — слабым голосом объявил он Водопьянову: его еще мутило.

Водопьянов был подавлен тем, что они упустили самолет. Два дня они провели в молчании и неподвижности, напряженно прислушиваясь, не вернется ли он, и зная, что он уже не вернется.

— Самолет нас искал, — сказал Водопьянов.

— Вы думаете? — спросил Руперт. — Все равно. Это ничего не меняет. Что он мог для нас сделать? Среди этих торосов ни один самолет не сядет.

Однако он лгал. Он сам удивлялся тому, как выгладил, вылизал ветер поверхность льдины и каким ровным был новый лед; но он не сказал об этом Водопьянову. А русский не мог этого увидеть.

Они ожесточенно спорили о самолете, и, хотя Ройс еще не совсем оправился, он чувствовал, что русский снова помышляет о самопожертвовании.

— Послушайте, — взмолился Ройс. — Если я не вытащу вас отсюда, то зачем мне нужно было все это затевать?

Водопьянов упорно не сознавался в своих намерениях, но Ройс догадывался, о чем он думает. Мысль, что они прозевали самолет, угнетала Водопьянова.

Тем временем Ройс принялся снова налаживать их быт, промывал язвы у себя на ногах, перестраивал снежный тоннель. Выход из него Ройс расширил и вывел на подветренную сторону так, чтобы его не заносило. Работа быстро утомляла его, но он ни за что не хотел сидеть сложа руки. Он заделал подушками и снегом дыру, которую проломил в стене фюзеляжа, и, пробив новую — выше и меньше, — завесил ее обрывком парашюта. Разбив свой день на короткие смены, он часть из них проводил снаружи, даже в плохую погоду. Но его тревожил Водопьянов; чтобы как-то отвлечь больного от мрачных мыслей, Руперт возобновил уроки русского языка и демонстративно начал готовить навигационные приборы к тому дню, когда можно будет определить их местоположение по какому-нибудь светилу. В фюзеляже он достраивал сани, ежедневно массировал холодные, неживые ноги Водопьянова, убирал за ним, натаскивал свежего снега и льда. Ему не приходилось придумывать себе работу — повседневная борьба за существование отнимала все время и силы.

Каждый полдень, когда небо на юге слегка серело, он отваживался выйти наружу и бродил, разыскивая еще какие-нибудь мешки с продовольствием или снаряжением. И хотя он не надеялся найти что-либо в этой выглаженной ветром пустыне (правда, ему пришлось вторично закапывать труп одного из русских летчиков), он однажды наткнулся на резиновую надувную лодку, которая еще сохранила немного воздуха и, обледенев вместе с парашютом, на котором была сброшена, превратилась в причудливый белый ком.

— Вот это повезло, — сказал он Водопьянову, втащив лодку внутрь. — Она пригодится нам, когда мы будем уходить.

Водопьянов засмеялся:

— Учтите, меня укачивает.

К нему возвращался юмор, и теперь, когда день начал понемногу освобождаться из темницы, Водопьянова все больше и больше интересовало то, что происходило за стенами их норы. Он подробно расспрашивал Руперта: светло ли там, увеличились ли за зиму торосы или лед стал ровнее? Он хорошо знал Арктику, и Руперт, решив ничего от него не скрывать, рассказал, что вокруг много ровных площадок. Разводий еще не было, но Водопьянов полагал, что льдина быстро дрейфует и что их могло отнести далеко к северу от Гренландии, если не к самому полюсу. Это было обычное направление дрейфа.

— Когда погода установится, — пообещал ему Руперт, — я вытащу вас на лед, и вы сами посмотрите, что там делается.

Но погода испортилась. Ветер снова бушевал, сотрясая их ненадежное жилье. Снова стерлись и незаметно проходили дни, а убежище их подпрыгивало, дрожало, гремело; и все же Руперт упрямо каждый день опять и опять выходил наружу, хотя ветер дул с такой силой, что ему удавалось сделать лишь несколько шагов вдоль фюзеляжа и то пригнувшись, загораживая лицо от режущего снега; в такие минуты Руперт иногда мечтал о смерти, как об избавлении. Он пришел к выводу, что в этой пытке темнотой и всякими невзгодами он стал надгробным памятником самому себе — не своему терпению, а своим прежним теориям относительно того, что в этом тесном мире человек должен сам заботиться о себе и полагаться только на себя и на свои силы.

— Когда-то у меня были твердые взгляды на жизнь. — говорил он Водопьянову, стуча зубами от холода, но все-таки стаскивая с себя одежду. Затем он быстро залез в спальный мешок и стянул его поплотнее вокруг шеи, дожидаясь, когда тепло его тела согреет мешок. — У меня была чудесная теория: если человек полагается только на себя и делает все, что в его силах, он может выпутаться из любой передряги.

Ему захотелось сообщить Водопьянову, что теперь он думает по-другому.

— Каким же я был болваном, — произнес он презрительно, чувствуя, что пришла пора отказаться от одного из своих принципов. — Да, — прибавил он как бы вскользь, — когда я вернусь, мне придется все обдумать заново. Человеку одному — нельзя, он превращается в животное…

Он не ожидал, что Водопьянов поймет, но русский удивил его: сначала он произнес свое обычное, похожее на вздох «ну-ну» и вдруг разразился настоящим монологом.

— То, что вы говорите, Руперт, — очень верно. Всем теориям насчет того, как надо жить, здесь приходит конец. Даже самым скромным и непритязательным. Что здесь имеет значение? Как выжить. И больше ничего. Абсолютно ничего! Кто выберет для себя такую жизнь? Кому она может прийтись ко вкусу? Жить в одиночестве? Не принося никакой пользы?

Руперту было так холодно, что он не стал продолжать этот разговор и сказал только, что он страшно замерз и ничто на свете его уже никогда не согреет.

█

Несколько недель им жилось сравнительно сносно — до тех пор, пока они не решили, что пора заняться подготовкой к походу на юг. Они предполагали сняться с места через полтора-два месяца и тщательно продумывали все детали, связанные с предстоящим путешествием.

Они долго прикидывали, где они находятся сейчас и куда попадут, если двинутся на юг.

Однажды в полдень Ройс вышел на льдину и увидел над горизонтом странную красную дыру квадратной формы. Это было еще не солнце, а лишь его отблеск на серых тучах, похожий на большое пурпурно-красное окно. Охваченный радостью, Ройс вдруг поверил, что они выживут. Эта пурпурная полоса настоящего света была для него откровением, ему казалось, что ничего прекраснее он в своей жизни не видел. Битый час он стоял на хвосте самолета (превратившегося за эти месяцы в сугроб вышиною с дом) и любовался призрачным светом, который будто плыл, разгораясь, и тут же, на глазах, начал угасать.

— Скоро мы попробуем по нему определиться, — осторожно сказал он Водопьянову, хотя не знал, как это сделать, потому что они потеряли точный счет дням. Но широту все-таки определить можно будет, даже не зная точного времени — по высоте солнца или Полярной звезды.

День за днем наблюдал он зарево над горизонтом, а вскоре стало появляться и само солнце, сначала лишь его сияющий краешек над светлым горизонтом, затем весь раскаленный шар, потом оно стало прочерчивать в небе короткую дугу — несколько минут шло вверх и тут же начинало спускаться, и, наконец, над беспредельной зеленоватой равниной льда разгорелся золотистый холодный неяркий день — сперва на час, потом на два, а потом настало такое время, когда Ройс почти перестал замечать солнце и лишь изредка останавливался на минуту, чтобы им полюбоваться.

Теперь можно было вытащить на свежий воздух и Водопьянова.

Водопьянов приподнялся на локтях и в восторге закричал по-русски:

— День, черт его подери! А знаете, нам повезло, — радостно обратился он к Ройсу. — Похоже, что нас отнесло южнее, чем мы думали. Больно уж высоко стоит солнце. Представьте, вдруг мы сейчас у моря Уэндела! И дрейфуем далеко к востоку от Гренландии.

Но если они находились к востоку от Гренландии, то им не имело смысла идти на юг — они бы вышли прямо в открытый океан.

— Мы непременно должны определить, где мы находимся, — сказал Руперт. — Нельзя пускаться в путь, пока мы точно не знаем, куда идем — к земле или в открытое море. Мы не можем позволить себе ни малейшей ошибки.

█

Проблема местоположения занимала их все больше и больше, и как-то, проведя два дня над картами, Руперт начал дотошно восстанавливать все, что с ними про изошло, пытаясь определить хотя бы, какое сегодня число — без этого невозможно было произвести астрономические расчеты.

Снова разыгрался шторм, и солнце скрылось, но когда оно появилось опять, Руперт вышел на холодный, пронизывающий ветер и, держа наготове секстант с уровнем, стал дожидаться, когда солнце достигнет кульминации. Он уже успел определить направление на север — настолько точно, насколько это было возможно в такой близости от магнитного полюса; когда солнце перестало подниматься, он записал азимут и стал вычислять поправку к показаниям секстанта и истинную высоту. Он отыскал в таблице склонение для сегодняшнего числа — они определили дату предположительно— и переписал к себе на листок. Склонение и широта были одного знака, он сложил их и определил широту. Широта была 95°14′, а это означало, что их отнесло почти к Северному полюсу — так далеко от земли, что положение их было безнадежным.

Водопьянов отказывался в это верить.

— Где-то вы ошиблись, — настаивал он. — Сейчас на этой широте солнце так высоко стоять не может. Девяносто пять градусов? Нет, нет! Мы — гораздо южнее.

Руперт отстаивал свои цифры, но не слишком убежденно, тем более что и сам не хотел, чтобы они оказались правильными.

Они провели расчет на предыдущий день, но и тут их результат 83 90' оказался столь же неправдоподобным, ибо означал, что они находятся либо на суше, посреди Гренландии, либо в незамерзающей части Атлантики.

— Может быть, мы прошли через море Линкольна в пролив Робсона! — воскликнул Руперт. — Если так, то все в порядке.

Водопьянов и тут с ним не согласился.

— Льды не дрейфуют в этом направлении. Если мы в самом деле так близко от земли, кругом должны быть большие торосы. А посреди Робсона мы нашли бы чистую воду, — сказал он. — Течение из пролива в море Линкольна всегда свободно ото льдов.

Откуда он все это знает? — удивлялся Руперт. Да и как он может так хорошо знать о берегах Гренландии? За все время они ни разу не обсуждали, что делал каждый из них в этих северных широтах. Руперт отгонял дурные мысли. Он не желал думать о том, чем занимались здесь Водопьянов и его экипаж, погребенный в снегу рядом со своим самолетом.

На другой день он снова определил азимут и с помощью таблиц и часов Водопьянова вычислил широту. И опять получилось то же самое: 83 градуса плюс-минус несколько минут.

— Широта восемьдесят три градуса две минуты, — твердо заявил Водопьянов. — Теперь все правильно.

— Да, но где мы? На востоке или на западе?

— Вполне возможно, что мы около Аляски, а может быть, и где-то над Атлантикой, — сказал Алексей.

— Если бы я знал, как справлялись с этим мореплаватели в старое время, — посетовал Ройс, — я бы смог более или менее точно определить долготу; мне бы вполне хватило для этого ваших часов. — Он рылся в памяти, вороша сведения, которые сохранились у него от флотских времен. Но если он и знал когда-то, как обходились в старину без сигналов точного времени, то теперь забыл начисто.

— Время можно определить по звездам, — вспомнил Водопьянов. — Но сначала надо выяснить, какие звезды есть в вашем ежегоднике и какие из них видны здесь на небе.

«Не слишком ли хорошо он знает наши навигационные методы», — нашептывал Ройсу тайный голос. Но Руперт не пожелал его слушать. Может быть, и русские пользуются теми же методами — что из того, что французы делают это по-другому…

— … но чтобы точно определить наши координаты, — продолжал Водопьянов, — нужен теодолит.

— Нам не требуется такая точность. Ошибка даже на градус не страшна, нас вполне устроит секстант с уровнем.

Водопьянов задумчиво молчал. Он лежал на спине, закрыв глаза, и пытался припомнить, как делаются измерения. Назавтра они вместе уточняли подробности, а на третий день, после того как Руперт отыскал в темном небе нужные звезды, они уже были готовы приступить к делу. Но погода снова их задержала. Небо затянуло тучами, и целых трое суток дул сильный ветер.

Дожидаясь, пока снова распогодится, они вплотную занялись подготовкой к отъезду. Сани, которые Руперт смастерил из длинного металлического трапа, перестраивались и совершенствовались; он испытал их, вытащив на лед и впрягшись в постромки, сделанные из парашютных строп. Сани были достаточно велики, чтобы везти не только Водопьянова, но и его койку, которая стала предметом ожесточенных споров.

— Зачем вам лишний груз? — говорил Водопьянов.

Руперт отвечал, что раскладушка ничего не весит.

— И к тому же в любой момент я могу ее снять.

Остаток пищевых концентратов и ружье с патронами были завернуты в парашютный шелк. Все их разговоры вертелись теперь вокруг того, как уменьшить груз до минимума (решено было взять только спальные мешки, надувную лодку и маленькую шелковую палатку), и всякий раз наступал момент, когда Водопьянов грустно говорил:

— Вам не осилить этого, Руперт, вы не протащите меня на этих санях и десяти километров, а у нас их впереди несколько сот, и идти придется по тяжелому льду. А если мы наткнемся на большие торосы или разводья? Тогда что?

— Я не знаю, что тогда, — досадливо отмахивался Ройс, — так или иначе придется перебираться и через разводья, и через торосы.

Спор продолжался: Ройс был непоколебим, и Водопьянову осталось только пожать плечами. Зато когда речь зашла о выборе пути, последнее слово осталось за русским: идти они решили на восток, а не на запад.

Глава девятая

Отъезд им дался нелегко, и суеверный Руперт счел это дурным предзнаменованием.

Длина саней была больше четырех метров — Руперт рассчитал величину полозьев, исходя из веса Водопьянова. Но полозья прилипали ко льду, и сани еле ползли. Тронулись в путь ранним утром, еще затемно. Укрепись койку на санях и втащить на нее Водопьянова, одетого и упакованного в спальный мешок, стоило Ройсу немалых трудов. Нервы у обоих были напряжены до предела. Ройс задул фонарь, повесил его на одну из вертикальных стоек саней, надел лямки на плечи и, натянув длинные постромки, словно мул, сдвинул сани с места.

— Ни пуха ни пера! — пожелал Водопьянов, пытаясь его развеселить.

— Идите к черту! — невесело отозвался Ройс. — Да не тычьте вы все время этой пешней. Только, когда я попрошу.

— Ладно, — примирительно сказал Водопьянов, видя, что Руперт явно не расположен к шуткам.

Они двигались не по снегу, а по толстому слою толченого льда. По этому сухому кристаллическому покрытию, когда оно лежало на твердой ледяной подушке, сани шли сносно, но стоило им въехать даже в неглубокий снежный занос, и они застревали; Руперту приходилось снимать лямки и толкать их сзади.

Водопьянов страдал, глядя, как надрывается Ройс, и пытался ему помочь, изо всех сил работая своей длинной пешней. Кругом, в свете серого арктического дня, расстилалась тусклая ледяная гладь, которую там и сям пересекали белые, до блеска вылизанные ветром заструги. Над их бесчисленными гребешками, над безмолвным простором застывшего моря носились хрупкие кристаллики снега.

Они не разговаривали, ни разу не перебросились лишним словом, и, хотя здравый смысл подсказывал Руперту, что вся эта затея безнадежна, что-то другое, помимо здравого смысла, не позволяло ему опустить руки. Источником, питавшим это «другое», были его странные жизненные принципы и сознание своего человеческого долга. Это-то и поддерживало его, толкало вперед. За этот первый день, который длился четыре светлых часа, Руперт выполнил, прихватив еще бледные сумерки и изрядную часть ночи, тот минимум, который установил для себя, — семь километров. Во всяком случае, он так считал, когда остановился на ночлег.

— Придется сходить назад к самолету, — сказал он Водопьянову, стащив койку на лед и поставив над ней палатку.

Водопьянов был рад, что кончился этот тяжкий день — еще один долгий день его мучительной беспомощности.

— Зачем? — спросил он. — Что случилось?

Руперт на минуту присел, обессиленный усталостью и болью в натруженных плечах и стертых ногах.

— Это не сани виноваты, что нам трудно ехать по снегу, — сказал он русскому, — а мои ноги. Мне нужны лыжи.

Водопьянов не стал спорить.

— Я думал об этом, — признался он, — еще до того, как мы тронулись в путь, но что было зря говорить? Откуда взять лыжи?

— А желоба, которые я оторвал?

— Они же металлические…

— Ничего, сойдут, — сказал Руперт и встал. — Я ненадолго. Но если до утра не вернусь, вы не волнуйтесь. Может, я там заночую.

Прежде чем отправиться в путь, он впервые за день приготовил горячую еду из растопленного снега и комплексного концентрата, а затем, оставив Водопьянова в палатке, двинулся назад по своим следам, поблескивавшим при свете луны, к самолету, который неясно маячил на темно-синем горизонте.

Над бескрайней белой пустыней висела гнетущая, почти осязаемая тишина. Руперт чувствовал себя таким заброшенным, что даже боялся об этом думать. В этом абсолютном одиночестве мысли его часто обращались к Джо: сейчас он любил жену больше, чем когда бы то ни было, и чувство его было бы нежным, трепетным, даже страстным, если бы в нем жила хоть какая-то надежда, если бы он хоть чуточку верил, что увидит ее снова.

Но в его мыслях не было места будущему, и поэтому он уже не страшился думать о почти неминуемом конце. Шестьсот пятьдесят километров по льду: сорок, пятьдесят, семьдесят дней такого пути? Представить себе это было можно, но надеяться на удачный исход — никак.

Глава десятая

Джо верила теперь, что мужа больше нет в живых, тем не менее мириться с этой мыслью она еще не научилась. Неужели не осталось хотя бы последней, зыбкой надежды? Американцы не обнаружили никаких следов. Но это еще не доказывало, что Руперт погиб. Никто и ничто не сможет ей это доказать. Он исчез, надолго исчез, твердила она себе день за днем, месяц за месяцем, пока не освоилась с этой мыслью. Это была правда, против которой, как ни мучительно, спорить было нельзя. Руперт не возвращался.

— Нытья от меня вы не услышите, — говорила она матери Руперта, приехавшей из Сен-Жерменан-Ле, возле Парижа, где она жила среди грушевых садов в старом, но роскошном, полностью перестроенном охотничьем домике.

Джо была резка со своей свекровью — маленькой, прелестной, одетой по последней моде дамой, сохранившей и в старости наивность молодых лет. На людях свекровь держалась прекрасно, даже бывала оживлена; она по-прежнему следила за своей внешностью: волосы ее были тщательно уложены, лицо, как всегда, искусно подкрашено, но при всем этом заметно было, что она испугана, растерянна. Разговоров о Руперте она избегала и не желала даже слышать намеков на то, что он погиб: будучи очень суеверной, она считала, что, если Руперт еще жив, разговоры о его гибели могут оборвать ниточку его жизни.

— Не надо горевать раньше времени, Джо, — ласково сказала она невестке. — Пока что я буду жить у тебя. А там мы решим, что делать.

— А что надо делать? — отрезала Джо. — Я не собираюсь ничего менять. Надо только, чтобы Роланд знал.

— Что ты!

— Он должен знать. Он мальчик умный, у него есть глаза и уши. Я больше не могу повторять ему, будто отец просто задержался. Он видит меня насквозь…

— Прошу тебя, ничего ему пока не говори, — умоляла миссис Ройс.

Джо пожала плечами.

— А как Тэсс? — спросила свекровь. — Пожалуйста, будь с ней поосторожней. Она на редкость понятливый ребенок.

— Да, Тэсс, по-моему, что-то почувствовала; вероятно, тут не обошлось без Анджелины. Но она слишком мала, чтобы понимать. А вот Роланд уже достаточно взрослый и все равно догадается… Господи, просто не знаю…

Роланд не показывал, что у него на душе. Бог знает, чем заняты его мысли. Мать он, во всяком случае, в свои переживания не посвящает! Вылитый отец, у него уже на все есть свои теории, и, когда, придя из школы, он швыряет ранец с книгами за дверь в передней и отправляется прямо на кухню к Анджелине, Джо совсем не уверена, что понимает этого серьезного, занятого человека. Порой, в приливе чувств, она его целовала, тискала, но уже в одиннадцать лет (он только что отпраздновал свой день рождения) эти нежности его смущали. Случалось, правда, он подходил к ней сам, ласково прижимался или взбирался к ней на колени, тогда она изливала на него всю свою нежность и сама укладывала спать, а потом долго вглядывалась в спокойное личико, чтобы отыскать в нем хоть какое-то сходство с отцом.

— Почему он не приезжает? — спрашивал Роланд. — Он правда не может выбраться из льдов?

— Правда. Зима там, детка, длинная, трудная. Почитай про Нансена и Пири, тогда узнаешь.

Сама она никогда не читала про Нансена и Пири, но так как Роланд увлекался чтением, она пошла на другой день в книжный магазин и купила ему два тома Нансена и несколько старых книг Пири. Вместо того чтобы дать их сыну, она принялась читать сама.

Ее потрясло, что Нансен был так похож на Руперта: те же неулыбчивые голубые глаза, обтянутые выдающиеся скулы, худое лицо и очень светлые волосы. Она стала путаться, кто же это там описан — Руперт Ройс или Фритьоф Нансен? У нее не хватило терпения дочитать книгу до конца, но теперь она была уверена, что если Руперт спрыгнул на парашюте во льды, у него есть шанс выжить. То, на что был способен Нансен, мог совершить ее Руперт с такой же точно настойчивостью, терпением и упорством.

Джо сидела у камина в старом, сыром доме, и мысли медленно ворочались у нее в голове. Свекровь смотрела на нее с грустью.

— Знаешь, Джо, о деньгах тебе не надо беспокоиться, — сказала старая миссис Ройс. — Надеюсь, тебя не это тревожит, а?

— О деньгах? Нет, нет, — ответила Джо. — О деньгах я еще и подумать не успела.

Ей не хотелось говорить, о чем она думает. Прежде у нее хватало мужества сохранять надежду, теперь она знала, что больше не имеет права надеяться. Теперь надеяться стало слишком страшно.

— Мне надо подняться к Роланду, — сказала она. — Ручаюсь, что этот негодный мальчишка еще читает, несмотря на мой запрет. — Она тихонько поднялась по черной лестнице, чтобы застать его врасплох.

Шел одиннадцатый час, и на лестнице было холодно. Центральное отопление на газе стоило так дорого, что она отключала здесь радиаторы. Но зачем ей теперь экономить? Она пожала плечами, удивляясь собственной глупости. И тут же подумала: почему все мелочи жизни кажутся ей теперь, когда Руперта нет рядом, а может быть, и вообще больше нет на свете, такой чепухой? Вся ее жизнь стала пустой и бессмысленной. Утром она с трудом заставляла себя встать и начать свой обычный день. Даже в ее отношение к Тэсс закрался какой-то холодок. Как ни странно, но вместо того, чтобы еще больше сблизиться с детьми, она внутренне все больше отдалялась от них, прежняя естественная, изначальная связь с детьми распалась. Ей нужен был он!

Нельзя все время думать о нем, убеждала она себя, пытаясь прогнать тоску. Но у нее не хватало на это характера. Нет, судьба к ней слишком жестока; Джо опустилась на верхнюю ступеньку черной лестницы и заплакала.

«Я просто схожу с ума», — выругала она себя, вытерла слезы и встала.

Но мысль о пустоте и бесплодности жизни, на которую она теперь обречена, угнетала ее.

А Роланд, разумеется, лежал в кровати с книгой.

— Я же сказала тебе, чтобы ты не смел читать! — произнесла Джо шепотом, боясь разбудить спавшую в той же комнате Тэсс.

Он отдал ей книгу. Это был один из школьных учебников Руперта — тяжеловесная викторианская хрестоматия рассказов о древнегреческих войнах, наивные романтические повести о героях античного эпоса.

Роланд пристально смотрел на мать широко раскрытыми голубыми глазами.

— Что с тобой, золотко? — спросила она, смягчавшись, и села к нему на кровать.

— Ничего, — сказал он. — А что мы будем делать, если папа не вернется?

— Не знаю. Просто не знаю.

— Мне придется пойти работать? — спросил он.

— С чего ты это взял? Конечно, нет.

— Диккенсу пришлось пойти работать, когда его отца посадили в тюрьму, — объяснил он, черпая свои познания из прочитанных старых книг.

— Теперь все иначе, — сказала она Роланду. — Теперь детям не приходится работать.

— Знаю, — спокойно сказал мальчик. — И все же, что нам, по-твоему, делать, если у нас не будет отца?

Она промолчала, стараясь угадать, отдает ли он себе отчет в том, что говорит. Широко открытые глаза, еще такие ясные, но вдумчивые, казалось, понимают все. Но если он сознает смысл своих слов, как же он может говорить так спокойно — ведь он любил отца! Она смотрела на него, и ей казалось, что она читает во взгляде сына безотчетную догадку о том, что стряслось с Рупертом. Ей трудно было выдержать этот взгляд. Уж скорей бы Роланд закрыл глаза и уснул!

— Не знаю, сынок, — проговорила она. — Я еще не знаю, что мы будем делать.

Она поцеловала его и вдруг почувствовала горячий прилив нежности, поняв, что он может разделить с нею горе; она откинула прядь с его лба. разгладила пальцами брови — привычка, оставшаяся еще с его младенчества. До чего же красивы дети!

— Это невыносимо! — вырвалось у нее б порыве сердечной муки. — Я даже думать об этом боюсь. Никогда, никогда я не привыкну к тому, что мы должны жить без него!

— Он больше не вернется? — спросил мальчик.

— Нет, — сказала она, наконец приговорив Руперта к смерти. — Нет, детка. Он не вернется.

Глава одиннадцатая

Это путешествие на юго-восток по льдам уже через неделю стало для Ройса нечеловеческой пыткой, а через две недели их жизнь превратилась в тупое, животное существование. Целый день он на своих примитивных лыжах, надрываясь, тащил сани, а Водопьянов помогал ему, отталкиваясь пешней. Они приноровились к этой работе, и, когда лед был ровным, дело шло сносно, но когда на пути возникали многолетние, льды с ропаками, торосами, огромными гребнями, начинались судорожные поиски дороги, какой-нибудь лазейки, щели между этими белыми утесами. Если найти лазейку не удавалось, они переваливали через гребень; сначала лезли вверх, а потом — при удаче — медленно, сантиметр за сантиметром сползали вниз. Но им слишком часто не, везло, и тогда, поскользнувшись, Ройс летел вместе с санями с семиметровой высоты в мягкий снег, сани каким-то чудом оставались целы, но Водопьянов вместе с койкой сваливался с них, и боль раздирала его тело на тысячу кусков.

Сначала погода им благоприятствовала, но потом начала портиться, и однажды, когда поднялась метель, Ройс провалился в узкую расселину и чуть не сломал правую ногу. Он с трудом выбрался из проклятой щели и в изнеможении свалился на лед. Густая снежная крупа мешала ему видеть Водопьянова.

— Все в порядке? — крикнул Водопьянов.

— Кажется, да, — слабым голосом ответил Ройс Нога была цела, но колено очень болело. «Если ты сломаешь ногу, — предупредил он себя, втаскивая Водопьянова на сани, — даже если ты подвернешь ее, лучше пусти себе пулю з лоб». — Придется сделать привал, — прокричал он Водопьянову, перекрывая шум ветра.

— Давайте, — донесся до него наигранно бодрый голос.

Ветер долго не давал Ройсу поставить палатку, хотя он выбрал место под защитой высокого ледяного гребня, рискуя оказаться погребенным под обвалившимся снегом. Ему хотелось пить, он растопил на примусе снег и, глотнув горячей воды, бросил в банку концентрат. Они съели его молча, не почувствовав вкуса, а потом Ройс развернул свой спальный мешок, вытряхнул набившийся в него снег, забрался внутрь и проспал всю ночь, ни разу не повернувшись, ни о чем не думая и ни о чем не заботясь.

█

— Как же так, Руперт, — сказал однажды Водопьянов, желая рассеять уныние в палатке, где они лежали вот уже два дня, прячась от непогоды, — если вы не христианин и не коммунист, кто же вы тогда?

Они дожидались, когда угомонится наконец эта белая ревущая стихия, и время от времени принимались обсуждать свои шансы на спасение и откуда это спасение может прийти. На что они надеялись, если все говорило, что положение их безнадежно? Да и надеялись ли они? Разве может надежда возникнуть из разговоров? Они говорили о своем положении без околичностей и без горечи, они оба понимали теперь, что если настанет предел их терпению и выносливости, они перейдут его, и тогда появится новый предел, но они перейдут и его. Нога у Руперта болела, однако он скрывал это от Водопьянова; Водопьянова снова лихорадило, и он старался скрыть это от Ройса. Но они пристально следили друг за другом и говоря о жизни, и смерти, и о своей судьбе, черпали надежду отнюдь не в религии и философии.

— Я не знаю толком, кто я, — ответил Руперт, — вернее, чем я был. Но если мы отсюда выберемся, я думаю, что буду другим человеком. Такого рода опыт обычно сильно меняет людей.

— Это верно. Я тоже стану другим, — сказал Водопьянов и рассмеялся. — Но вряд ли стану примерным христианином.

█

Они снова двинулись в путь — ночь шла на убыль, и ясно светила луна. Это была необычная луна; окруженная ярким обедом, она висела в желто-зеленом разрыве облаков, которые, сойдясь наверху, образовали громадный крест, раскинувшийся на полнеба. Ветер стих, сани легко бежали по скрипучему снегу, но стоило им въехать в торосы, как путь для Ройса превращался в пытку, и, сделав каких-нибудь два километра за день, он валился с ног, измученный коварством льда и снежных ловушек.

Для Водопьянова торосы были сущим адом, сани подпрыгивали, тряслись, переваливались на буграх, останавливались, дергались, и тело его болталось на койке, как подвешенное на цепях таранное бревно стенобитного орудия. Он уже не мог опираться на локоть и лежал, окоченев от холода, мучаясь при виде нечеловеческих усилий Ройса, тем более что цель похода казалась ему недостижимой.

Через неделю они снова отлеживались полтора дня в палатке, пережидая буран; Руперт отдыхал, промывал язвы на ногах, а Водопьянов грустил о доме.

— Все время думаю о жене — где она теперь, что делает, — сказал он с неожиданной тоской. — Сейчас ее, должно быть, нет в Москве. Уехала на какую-нибудь зимовку в Заполярье. Ей сейчас тоже несладко. Думает, наверно, что я погиб…

— А чем она занимается? — спросил Руперт.

— Она лектор. Читает лекции о поэзии нашей и английской. Весь Север объездила, знает его не хуже меня…

Ройс сухо засмеялся:

— Странное занятие, правда?

— А почему? — Водопьянов не понимал его. — Ее очень интересно слушать. И по-английски говорит прекрасно. Она у меня партийная. Теперь я, наверно, тоже подам заявление. Да, теперь я это непременно сделаю.

— А вы разве не все коммунисты? — спросил Ройс, оголив ноги, чтобы дать подсохнуть язвам.

Водопьянов рассмеялся.

— Да что вы! Вы думаете, у нас все состоят в партии? Отнюдь. У нас не так-то просто стать коммунистом. Человек должен быть достоин этого.

Тут Руперт задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:

— А сами вы… что вы делали в Арктике, Алексей?

Водопьянов пропустил вопрос мимо ушей, то ли сознательно, то ли от усталости— трудно было понять.

— Интересно, — раздался в темноте его голос, — что они там поделывают, на острове Рудольфа? Наверно, говорят: «Водопьянов всегда был сорвиголова, вечно лез на рожон. Не повезло ему, бедняге!» Откуда им знать, что у меня нашелся такой друг? Вот будет потеха, когда я вернусь.

И Водопьянов тихо засмеялся.

█

Но потом им стало не до шуток. Заскорузлая одежда липла к телу, бороды заледенели и сделались зеленовато-черными от пота и грязи, длинные волосы сбились в колтун, глаза слезились от ветра и ослепительного блеска снежной равнины.

Наконец однажды они увидели птицу — это была чайка Росса, с розовой грудью и черным кольцом вокруг шеи. Она спокойно села на высокую стойку саней, Ройс бросился ее ловить, но каждый раз она взлетала у него из-под рук; в конце концов он схватил ружье и первым же выстрелом разнес ее в клочья.

Он огорчился, потеряв обед.

— В следующий раз, — свирепо сказал он Водопьянову, — я буду бить лыжей. А теперь я пошел: скоро полдень, надо определить широту. Судя по этой птичке, мы, может быть, ближе к земле, чем думаем.

Лед уже начал таять. За два дня езды по первым лужам Водопьянов и Руперт промокли до костей; то и дело шел дождь, перемежаясь с мокрым снегом, и в белесовато-сером небе изредка проглядывало солнце. Руперт хотел тайком от Водопьянова определить долготу, чтобы точно выяснить, где они находятся.

Из саней и куска парашютной ткани он устроил навес, и, хотя его плечи, стертые до крови за четыре недели ходьбы в лямке, болели, а правая нога почти не гнулась, он долго и тщательно готовился к тому, чтобы поймать солнце, когда оно появится из-за туч, и теперь ждал, разложив перед собой секстант, часы и таблицы.

Во второй половине дня раскаленная сердцевина солнца появилась в окуляре его секстанта, и он, записав его высоту, ушел в палатку и стал работать с таблицами.

— Широта семьдесят шесть градусов четыре минуты, — сообщил он Водопьянову. — Слишком отклонились к югу. Лед дрейфовал, пока мы шли. Чертовы болячки, — сказал он, пытаясь отодрать штанины, прилипшие к двум большим ссадинам, с которых упорно сваливались повязки из парашютного шелка. — Теперь нам надо прямо на восток. До земли недалеко,

Водопьянов воспринял эту новость безучастно, но Руперт теперь часто ловил себя на том, что разговаривает сам с собой. Он снова вышел наружу, потому что в палатке нечем было дышать.

Мокрый снег перестал падать. Ройс отошел в сторону и раскрыл свой ежегодник и логарифмические таблицы, но и взгляд его, и мысли были далеко — за голубоватыми нагромождениями льда.

— Руперт! — позвал Водопьянов из палатки.

— А? В чем дело?

— Просто так, — откликнулся Водопьянов. — Я хотел узнать, здесь ли вы еще…

— Да, я еще здесь.

— Знаете, без меня вы были бы уже далеко отсюда, — донесся до него слабый голос. — Вот что вам следовало сделать…

Руперт не ответил и, собрав свои принадлежности, отошел подальше, за высокий сухой торос, чтобы без помех закончить вычисления.

Получив результат, он передернул плечами. Ну и свинство! Если только он не ошибся, конечно. До острова Патрика оставалось целых сто восемьдесят километров, и он знал, что никакое отчаяние не поможет ему протащить Водопьянова так далеко. Еще месяц? Он был слишком слаб, его плечи, до крови стертые лямками, гноились, а язвы на ногах и под мышками саднили так, что ходить он мог только растопырив руки и ноги; он знал, что его едва ли хватит и на один день.

Да и концентратов у них осталось всего дня на четыре.

Он долго сидел и смотрел на ледяное поле. Старый лед попался с уже привычным треском, а в полыньях и лужах плавала шуга. Он смотрел и чувствовал, что ненавидит лед пуще смерти. В душе у него не было ничего, кроме слепой ненависти к тщетным страданиям, к этому бессмысленному, жалкому концу — концу жизни, которая была прожита лишь наполовину. Это было чудовищной, баснословной нелепостью.

— Руперт!

— Ах, будь ты проклят! — пробормотал он. — Ну, чего еще? Подыхать — так подыхать.

Палатка была скрыта от него ледяным утесом, и Руперт даже не пошевелился. Но вдруг он почуял беду. Ему показалось, что он слышит приглушенные крики Водопьянова. Он вскочил и, разбрызгивая лужи, бросился через торос напрямик к палатке.

Он до нее не добежал. Прямо под ним над сваленной палаткой стоял, будто корова над теленком, желтовато-белый медведь и поводил длинной шеей, ворча и скаля зубы. Сам Водопьянов был где-то под этой тушей, видна была лишь его рука, вцепившаяся в мех на медвежьем брюхе; в первый миг Ройс от изумления не мог сдвинуться с место. В памяти его с внезапной отчетливостью промелькнуло множество подобных историй, они приключались и с Нансеном, и с Пири, и чуть ли не со всеми полярными исследователями.

Потом он пришел в себя, схватил большой обломок льда и швырнул в медведя, который и без того его заметил. Медведь поднял голову, новый обломок, брошенный Ройсом, попал ему в морду, он нехотя поднялся и, как-то неуклюже вывернув шею, попятился.

— Пошел! Пошел! — закричал Ройс. — Пошел вон!

Он швырнул еще кусок льда, и медведь, оглянувшись напоследок, затрусил прочь. Ройс сбежал вниз и стащил изодранную палатку с Водопьянова, спрашивая:

— Ты жив, Алексей? Ты жив?

— Конечно, — слабым голосом ответил Водопьянов, когда лицо его показалось из-под лохмотьев палатки. Оно было исполосовано неглубокими царапинами. — Ружье, Руперт. Подстрелите его.

— Сейчас.

Руперт выхватил из саней винтовку, сорвал с нее брезентовый чехол и, заряжая на ходу, бросился к торосу, за которым скрылся медведь.

Громадные медвежьи лапы ясно отпечатались на снегу, и Руперт несся' по снегу и слякоти, забыв о всякой осторожности и только удивляясь, как быстро уходит медведь. У подножия гребня он по пояс провалился в сугроб и сразу же услышал хриплое рычание. Подняв голову, он увидел медведя, который притаился наверху и скреб задними лапами, готовясь к прыжку.

Руперт вскинул ружье и выстрелил. Он не успел прижать приклад, и отдачей ему чуть не вышибло плечо. Медведь не шевельнулся, как будто выстрела и не было. Ройс снова поднял ружье и выстрелил в морду, почти не целясь; на этот раз медведь взревел и с глухим шумом свалился кубарем с тороса в снег. Какую-то секунду он не двигался, выжидая, — и Ройс тоже стоял и смотрел, словно зачарованный, — а потом с ревом заковылял прочь. Руперт перезарядил ружье, выбрался из сугроба и стал ждать удобного момента для выстрела. Но медведь уходил слишком быстро и успел скрыться за высоким торосом. Ройс стал, как обезьяна, карабкаться вверх и, взобравшись на гребень, снова увидел медведя.

Он выстрелил, и зверь упал. Когда Руперт подбежал, чтобы его прикончить, медведь поднял голову, и Руперт попятился. Но медведь только печально поглядел на него. В ту же секунду раздался выстрел. Пуля попала в шею и добила зверя.

Медведь сулил им, хоть и ненадолго, возвращение к жизни. Ройс с трудом, неумело разделал тушу, и они съели сырую грудинку.

Животное отощало за долгую зиму, но после скудных каш и концентратов медвежье мясо было для них пиршеством.

Палатка была сильно порвана, Руперт терпеливо ее зашил, и они провели ночь спокойно, почти безмятежно. Однако утром их ждала новая беда. Треснула льдина. Перед ними зияла большая полынья, затянутая тонкой ледяной коркой. С первый раз им угрожала такая непосредственная опасность.

— Надо уходить, и побыстрее, — сказал Руперт Водопьянову, который после сытного обеда и долгого сна выглядел несколько лучше.

Им было трудно решиться на этот шаг, потому что приходилось бросить почти все мясо; но Руперт знал: скоро во льду появятся новые трещины, нельзя мешкать ни минуты, иначе они могут оказаться отрезанными на этой льдине, и выбраться с нее будет нелегко. Он погрузил часть туши на сани, надрываясь, втащил туда же Водопьянова и надел лямку, но не на плечи, как раньше, а закрепил ее вокруг пояса. Он постоял немного: надо было собрать все силы, чтобы стронуть сани с места, а затем, закрыв глаза, стиснув зубы, напрягшись всем телом, дернул постромки.

█

Несколько дней безостановочного пути по слякоти измотали его вконец.

Концентратов оставалось всего на один день. Но Руперт подстрелил тюленя и ухитрился вытащить его прежде, чем тот ушел под лед. Два дня они отлеживались в палатке, сушились, ели сырое мясо и ждали.

Чего?

Они сами не знали. Лед вокруг них громко трескался, появлялись все новые и новые разводья, они тянулись порой на много километров и, если бы не лодка, оказались бы непреодолимой преградой. У Руперта уже не было сил переправляться через самую большую полынью, поэтому он проспал в своем мешке целые сутки, а проснувшись, встретился с терпеливым и пристальным взглядом Водопьянова, в котором сквозило любопытство.

— Ладно, ладно, — сказал он русскому. — Сейчас двинемся.

Как он переправит сани на ту сторону? Руперт покрыл полозья своим спальным мешком, обтянул поверху заплатанной нейлоновой палаткой и столкнул в воду.

— Потонут — туда им и дорога! — сказал он.

Сани держались на плаву, но один конец сильно перевешивал, и Руперт вытащил их обратно на лед. Желтая резиновая лодка была уже надута, гребки отвязаны, и теперь оставалось только уложить в нее Водопьянова.

— Сначала я спущу ее на воду, а потом перенесу вас, — сказал он русскому.

— Кровать не будем брать? — спросил Водопьянов.

— Придется оставить.

Процедура оказалась сложной и мучительной. Лежать в лодке было негде, и Ройс вынужден был устроить Водопьянова сидя. От нестерпимой боли Алексей потерял сознание. Руперт, не обращая на него внимания, спустил сани на воду, привязал их к лодке и залез в нее, усевшись Водопьянову прямо на ноги. Алексей привалился спиной к корме, он не приходил в себя, а Руперт греб, с трудом удерживая лодку в равновесии, когда сзади ее таранили сани.

Льдины разошлись метров на двести; на другой стороне надо было вытащить Водопьянова из лодки, но на это у Ройса не хватило сил, и он чуть не километр волок всю флотилию вдоль кромки, пока не добрался до пологого места. Там он вытянул лодку на лед и выкатил из нее Водопьянова. Он был рад, что тот еще без сознания, что его парализованная спина и бессильные ноги не могут чувствовать варварских толчков, а изможденное и бескровное бородатое лицо, ставшее в забытьи загадочным и незнакомым, словно лицо призрака, не может выразить боли.

Поднимая Водопьянова на сани, Ройс остервенело толкал, дергал и ворочал его бесчувственное тело. Потом он положил прямо на него надутую лодку, и, спотыкаясь, поволок сани по мокрому льду.

Но скоро они стали для него непосильно тяжелыми.

Он отвязал и бросил примус, керосиновый бачок, секстант с уровнем — все, кроме палатки, спального мешка, остатков тюленя, концентратов и ружья с патронами. От лыж он избавился еще раньше.

Все это он проделывал почти автоматически, и, когда перед ним открылась новая полынья, он так же машинально начал все сначала: спустил лодку на воду, покрыл полозья саней спальным мешком, натянул сверху палатку, втащил, надрываясь, тело Водопьянова в лодку — как попало, головой вперед, чуть не перевернув ненадежное суденышко и едва удержав его на плаву; под конец ему пришлось самому прыгнуть в воду, чтобы освободить лодку из-под ледяного выступа, под которым она застряла.

— Сволочь! — всхлипывая, проклинал он весь мир. — Ах ты, сволочь!

Он пересек еще одно разводье и почувствовал, что больше не сможет тащить сани. Он сбросил Водопьянова в снег, свалился сам и уснул. Проснулся он уже в темноте, когда наступила короткая ночь; одежда его примерзла ко льду. Он забрался в свой мокрый мешок, посмотрел на Водопьянова — жив ли тот — и снова уснул.

Они еще не сдались, и хотя смерть уже стояла у них за плечами, тень ее еще не упала на них.

Днем Руперт, поев сырой тюленины и бросив остатки, опять впрягся в сани. Он тащил их до тех пор, пока не очутился перед новой полыньей, такой широкой, что другой льдины не было видно в белесом сумеречном тумане — Ройс даже не знал, утро сейчас или вечер.

— Еще одна! — сказал он безнадежно. — Еще одна.

Это был конец. У них не хватало сил даже на го, чтобы разговаривать. Ройс смешал остатки концентрата и шоколада со снегом и дал Водопьянову, но тот пожевал, поперхнулся и выплюнул. Руперт даже не выругался. Он отыскал лужу, зачерпнул из нее горсть воды, размешал в ней последние оставшиеся крошки и протянул Водопьянову; тот, кивнув, проглотил эту смесь, закрыл глаза и откинулся назад. Еды больше не было.

— Еще одна, — повторил Ройс.

Но за эти сутки ему предстояло переплыть еще три Полыньи. Он увидел тюленя, выстрелил в него и промахнулся; тихо и горько оплакивал он свою неудачу; когда рядом в воде появился второй тюлень, Руперт попал в него и бросился за зверем в воду. Он вцепился в тюленя мертвой хваткой, каким-то чудом вытащил на лед, а потом встал, разделся и залег нагишом в спальный мешок, пережидая, пока просохнет одежда.

Их существование измерялось теперь уже не днями, а секундами, от вздоха до вздоха, и, проснувшись в лучах яркого, почти незаходящего солнца, Руперт лежал тихо: он открыл глаза и ждал конца, но конец не приходил, и это было странно, потому что Руперт считал, что все кончено.

Однако он по привычке поискал глазами Водопьянова, припоминая, где его вчера бросил. Он не увидел русского, но это его не встревожило. Ройс не помнил того, что случилось с ним накануне, вчерашний день выветрился из его сознания. Может быть, русский исчез еще вчера? Думать об этом было слишком утомительно, но все же он сел, огляделся и увидел Водопьянова — не в спальном мешке, а в пятидесяти метрах, на самом краю льдины.

Что он там делает? Руперт смотрел на Водопьянова, и его затуманенное сознание никак не могло объяснить, каким образом русский мог очутиться там, если он должен быть здесь; наконец, Ройс понял, что русский сам уполз туда, вот он уже перевесился через край льдины, еще миг — и он будет в воде.

— Алексей! — крикнул он.

Но было поздно. Русский, не обращая внимания на оклик, перевалился через закраину и ушел в воду.

Сердце Руперта заколотилось так, что он вскрикнул от боли. Он вскочил и, спотыкаясь, ринулся к разводью. Водопьянова еще держала на поверхности вздувшаяся одежда. В тот миг, когда Руперт наклонился, чтобы схватить его за куртку, он уже начал тонуть. Руперт потерял равновесие и свалился в воду, а вынырнув, уже не мог дотянуться до Водопьянова.

— Держись! Ради бога! — кричал он.

Водопьянов инстинктивно оглянулся, он уже уходил под воду, но Руперт успел доплыть и рвануть его к себе. Однако он бы так и не вытащил его, если бы по счастью не нащупал ногами под водой ледяной выступ. Ройс выволок Водопьянова на лед и оттащил за куртку подальше от края. Обессиленный он повалился на Алексея и, тяжело дыша, заглянул ему в лицо.

— Зачем ты это сделал? — спросил он с возмущением. — Зачем?

Но он и сам знал зачем. Чувство самопожертвования оказалось сильнее всего остального. Водопьянов решил уйти и развязать англичанину руки. И жертвовал он собой не из рыцарских побуждений, а по трезвой необходимости: выжить мог лишь один из них.

Они лежали лицом к лицу — два изможденных человека, мокрые, грязные, со спутанными бородами и свалявшимися волосами, с растрескавшимися и распухшими губами, угрюмые, жалкие и совершенно беспомощные; но в глазах их было не отчуждение, а немая поддержка. И Руперт сердито сказал:

— Мне теперь без тебя нельзя… — Он замолчал, перевел дыхание. — Не делай этого больше. Только из-за тебя я и держусь. Мог бы и сам понять…

— Со мной тебе не дойти, — тихо ответил Водопьянов.

Руперт все еще не мог отдышаться.

— Если ты сдашься, я погиб! — воскликнул он. — Только из-за тебя я держусь. Пойми же. Неужели не понимаешь?

Если Водопьянов и понял, то не подал виду — кто различит слезы на мокром лице? И что было в этих слезах? Боль, отчаяние, обида на свою горькую участь или сострадание к Ройсу, которого он обрек на такие муки, на смерть?

█

Они снова шли, и Руперт не понимал, что они — на суше. А когда наконец понял, не придал этому значения, потому что не знал, где они — на острове Бордена или острове Патрика. Все равно людей не было ни на том, ни на другом. Он даже не остановился, а дойдя до проталины на берегу, вынужден был повернуть обратно на лед. Сиял долгий арктический день, и видимость была отличная; над мысом, который Ройс огибал, поднималась вдали невысокая черная гряда холмов. Он тащил сани по мокрому раскисшему льду залива, не обращая внимания на то, как колышется этот лед под ногами, и не чувствуя сопротивления саней.

Все происходило теперь бессознательно, автоматически — и восприятие окружающего, и продвижение вперед.

Услышав собачий лай, Руперт даже не понял, что это означает. Он не знал, жив ли еще Водопьянов или умер, но по-прежнему куда-то шел.

Он снова услышал тявканье и визг собаки — быть может, даже нескольких. Он остановился, но глаза его были ослеплены блеском льда, голова кружилась от слабости, и он не понимал, где он и зачем остановился.

Опять донесся собачий лай.

Теперь это наконец дошло до его сознания, в голове что-то прояснилось, мелькнул проблеск мысли. Надо выстрелить из ружья. «Бесполезно, — нашептывал ему разум, — если там и в самом деле есть люди, они примут выстрел за треск льда». Но тот же разум возразил: «Значит, надо стрелять снова и снова».

Винтовка висела у чего за плечами, он снял ее и надавил на спуск. Она была не заряжена. Где патроны? Он порылся в карманах, но и там патронов не оказалось. Он подошел к саням, нашел в ногах у Водопьянова коробку, обернутую грязной тряпкой, вставил в магазин обойму и расстрелял ее, патрон за патроном.

— Все равно без толку, — сказал он вслух. — Надо сообразить, в какой они стороне.

И уже не отдавая себе отчета в том, что делает, забыв, что он впряжен в сани, Ройс двинулся вперед. Неожиданно натянувшиеся постромки опрокинули его на спину. Он встал и, все так же бессознательно налегая на лямку, с трудом сдвинул сани с места и повез их назад к острову, на береговой пед, откуда доносился собачий лай. Лают ли полярные лисы? Кто, кроме собак, может издавать этот странный, полный жизни звук?

«Только собаки. Больше некому», — сказал он себе.

Он подвез сани к берегу, выволок их на лед, но, наехав на песок и гальку, они сразу же застряли. Он повернул и заметил впереди что-то мельтешащее, серое, однако глаза его, пораженные снежной слепотой, ничего не могли различить.

Что там? Ленивый и равнодушный медведь, который теперь-то уж их убьет?

Почему же их несколько? Пять или шесть каких-то фигур приближались к нему, но не со стороны острова, а с моря, откуда пришел он сам. Он опять повернул и потащил сани и, когда увидел, что это люди — три человека с собаками и санями, — не остановился, а продолжал идти им навстречу. Остановился он только тогда, когда услышал их голоса. Люди что-то кричали ему, размахивая руками.

— Да, да, да, — пробормотал он.

Он стоял и ждал, не веря своим глазам; потом окинул взглядом ледяной простор вокруг, далекую линию горизонта, остров с грядою холмов и снова увидел приближающихся людей и собак.

Все еще не решаясь поверить в чудо, он натянул постромки, и согнувшись, свесив голову, потащил сани дальше. Просветление наступило, когда чья-то рука схватила его за плечо, заставив остановиться, а громкие человеческие голоса зазвучали над самым ухом. Он поднял глаза и увидел непривычно скуластые лоснящиеся лица.

— Что ж, — сказал он спокойно. — Много бы я теперь не прошел.

Он всматривался в них — это были эскимосы; «нет ничего постыдного в том, что тебя спасли эскимосы», — сказал он себе.

— Во всяком случае теперь, — произнес он вслух, когда они выпрягли его из саней, — это, наверно, не имеет значения. — Тем не менее, когда они начали усаживать его на свои нарты, взволнованно и оживленно о чем-то переговариваясь, он попытался их отстранить: — Не беспокойтесь. Я могу идти сам…

Но им было лучше знать, и они устроили его на нарты; Ройс сидел, неопределенно улыбаясь, пока они возились с другими санями, перепрягали собак, перемещали грузы, спорили по-эскимосски, оглядываясь на него с изумлением и недоверчивым любопытством, которое Руперту, все же сохранившему какую-то ясность мысли, казалось вполне понятным.

— Странное дело, — проговорил он.

Но того, что было дальше, он уже не видел.

 

Часть вторая

Глава двенадцатая

Что же все-таки произошло?

Его подобрали зверобои с арктического судна, принадлежавшего эскимосам из Исаксена. Преследуя добычу, они забрались далеко на север в полярные льды. Эскимосы нашли его, когда били тюленей. Они отвезли его на остров Мелвилл, куда английская авиация послала самолет, чтобы доставить Руперта (и то, что оставалось от Водопьянова) на американскую базу в Туле. Поначалу он еще держался на ногах и даже весело шутил — внезапное спасение от гибели опьянило его; но по мере того, как интерес к нему разгорался, шумиха возрастала и его героическая эпопея получала все большую огласку, организм его стал сдавать — наступила реакция. В Туле, где американцы держали его и тяжелобольного Водопьянова в госпитале с кондиционированным воздухом, он был уже не в состоянии подниматься с постели. Больничная обстановка его угнетала. Голая, сверкающая белизной палата напоминала ему ледяную пустыню, из которой он только что выбрался. Несмотря на безупречно внимательный и даже дружеский уход, он просил поскорее отправить его на родину.

Но при всем том это было возвращение к нормальной жизни, и он радовался ему, как ребенок; он никак не мог привыкнуть к тому, что он вновь среди людей; общение с ними согревало его душу; он просил сиделку читать ему вслух заметки и статьи из американских журналов о международных событиях, происшедших за те семь месяцев, что он пробыл во льдах. Он мог бы читать и сам, но врачи уверяли, что чтение вслух — прекрасный метод лечения; и вот молодые резковатые голоса с американским акцентом рассказывали ему о поединке Рокфеллера с Гарримзном в борьбе за пост губернатора штата Нью-Йорк, читали пространные отклики на сенсационный съезд коммунистической партии в Советском Союзе, вежливо, но сухо сообщали о поездке Макмиллана в Москву и о том, что человек по имени Кастро захватил Кубу.

— Ну, я, кажется, не очень много пропустил, — заключил Руперт. — И мир все тот же, и тревоги у него те же.

Он говорил по радио с Джо — их слабые голоса, заглушаемые треском и шипением, едва прорывались навстречу друг другу из разных концов света.

— Но если ты здоров, приезжай немедленно! — убеждала Джо.

Легко сказать! Ему самому было невтерпеж в этом американском госпитале, где целый день кто-то стоял с занесенным над ним шприцем. Он заявил английскому военному летчику, присланному навестить его, что хочет лететь домой на первом же самолете и без всяких проволочек.

Его отправили в Англию и снова поместили в госпиталь в Суррее до тех пор, пока он хотя бы не начнет ходить. К нему приехала Джо; ее карие глаза сияли от нежданного счастья. Но, увидев его, она не могла скрыть испуга. Ройса это не удивило. Он понимал, что жена ожидала встретить прежнего Руперта, такого, каким она видела его перед отъездом. Он поцеловал ее и сообщил, что не останется здесь больше ни минуты. Он здоров. Ему просто нужна домашняя еда. И побольше, сколько вынесет желудок. Нормальный образ жизни поставит его на ноги.

Военный врач, невысокий, проницательный человек, внял его настояниям, проявив несомненную чуткость.

— Ладно, приятель, — согласился он. — Поезжайте домой. Но вас надо лечить, где бы вы ни находились, не то потеряете зубы, да и ноги сами собой не поправятся. Не говоря уже о желудке и легких…

— Прекрасно, — обрадовался Руперт. — Дайте мне только отсюда убраться, у меня всю хворь как рукой снимет.

Его отправили домой в санитарной машине, но он сам дошел от калитки до дверей.

После чуть ли не годичной разлуки дети смотрели на него, как на чужого. Роланд повзрослел, изменился; при встрече он не выказал ни удивления, ни радости, был вежлив и явно стеснялся отца. Тэсс тоже выросла. Руперта она совершенно забыла. Но с ней, как и с женой, Руперт сразу же почувствовал себя свободно: с первого же дня он снова неотъемлемо вошел в ее детский мир, словно ничего не случилось.

— А ты правда тот самый папа, который был у меня раньше? — допытывалась она, завороженно глядя широко открытыми, как у матери, глазами на его худое лицо.

Для Тэсс он умер и снова воскрес. Это было самое простое объяснение, хотя она и не понимала, что такое смерть и что такое воскрешение.

Роланд бросил на нее презрительный взгляд.

— Вот дурочка. Конечно, тот же самый.

█

Болезнь омрачала Руперту радость возвращения домой. Он чувствовал себя куда слабее, чем хотел казаться, куда слабее, чем ему хотелось бы. Он не мог найти объяснения своему недомоганию. Почему он вдруг стал таким немощным? Он ведь прилично себя чувствовал даже в больнице, несмотря на то что не мог ходить и потерял двадцать два килограмма в весе; за время своего ледового похода он невероятно похудел: тело высохло до костей, было страшно смотреть на выпирающие суставы и на жилы, натянутые под кожей, словно струны.

Кроме того, у него появились новые заботы: он слыл теперь героем, и чем дальше, тем больше приходилось ему с этим считаться. Ни одна газета в стране не могла упустить такую сенсацию. Ну разве не поразительное мужество: выброситься из самолета на арктический лед, а потом — какая ирония судьбы! прямо как в античной трагедии! — выжить в таких немыслимых условиях (до чего они были немыслимы, никто, в сущности, не знал, потому что он никому ничего не рассказывал), тогда как все его спутники погибли при посадке в Туле.

К тому же от него требовали кое-каких объяснений.

Кто был этот русский и что он делал в самолете у 87-й параллели? Если самолет русских потерпел там полгода назад аварию, почему Советский Союз об этом молчал? Не потому ли, что русские летчики вели разведку американских оборонительных сооружений на Севере? Не был ли Водопьянов воздушным шпионом, который наблюдал за системой дальнего обнаружения баллистических ракет или какими-нибудь другими секретными базами США на Крайнем Севере?

Водопьянов все еще находился на американской базе в Туле. Русские попросили вернуть его на родину и даже предложили послать за ним самолет (на военную базу!). Но американцы утверждали, что он еще слишком слаб и не в состоянии двигаться. Впрочем, если бы он и мог двигаться, американцы никогда бы не пустили русский самолет в самое сердце своей оборонительной системы — в их глазах это было бы непростительной глупостью. Русские не верили ни единому их слову и сердито требовали, чтобы Водопьянова отпустили. По какому праву американцы его задерживают?

Советник советского посольства хотел поговорить об этом с Рупертом, но поначалу Джо оттягивала его визит. Однако шум вокруг Водопьянова в газетах разрастался, Руперт начал беспокоиться за Алексея, и Джо была вынуждена сообщить мужу, что его хочет видеть русский дипломат.

— Только сюда я его не пущу, — заявила она. — Здесь ему делать нечего.

— Почему? — изумился Руперт.

— Очень уж они какие-то хмурые. Твой тоже был таким?

— Кто? Водопьянов?

— Да… Ты никогда о нем не рассказываешь, — упрекнула она его таким тоном, будто он нарочно напускал на себя таинственность.

Разговор происходил за завтраком, который по его просьбе подавали в зимнем саду. Руперт был тщательно одет, хотя костюм висел на нем, как на вешалке.

— О Водопьянове? — Он захохотал. — Ну, Алексея больше всего огорчало то, что он ведет себя недостаточно по-рыцарски… — Руперт осекся, он вдруг почувствовал неуместность подобной шутки и уже всерьез добавил: — Я не то хочу сказать. Алексея страшно мучили боли, но он никогда не жаловался и…

— Что?

Он хотел сказать: «Никогда не отчаивался».

Но ведь оба они нередко впадали в отчаяние, и ему снова пришла в голову мысль, которая приходила по тысяче раз в день: в последние недели они вели животное существование и ничего героического в этом не было.

Американцы и офицеры английских Королевских воздушных сил все время донимали его расспросами о русском самолете и о Водопьянове. Американцам очень хотелось найти обломки и хорошенько их обследовать, но надежды обнаружить что-либо на плавучей льдине было очень мало. Они допрашивали Руперта с пристрастием. Имелось ли у русских какое-нибудь необычное оборудование? Что, по его мнению, мог делать в этом районе советский самолет? Руперт отвечал, что вначале и сам об этом задумывался, но видеть ничего не видел, так как фюзеляж уже был забит снегом. Там явно находились какие-то специальные приборы — ему вспоминался мертвый радист, приникший к груде ламп и разорванных проводов. Был ли самолет вооружен? Нет, он не был вооружен. Были ли на нем радиолокаторы? Да, четыре или пять.

А Водопьянов?

Неспокойный и так мало знакомый Руперту мир, в который осторожно ввел его рыжий американский разведчик, имел несомненное сходство с сумасшедшим домом. Руперт решил больше ничего не говорить. Ему надо обдумать положение, в которое он попал. Да и насчет Водопьянова многое ему самому не ясно. Он сидел в саду, на солнышке и дремал, пытаясь восстановить в себе былую энергию.

█

Русский советник появился в ту субботу, после обеда, когда Анджелина со скандалом ушла от них. Джо не выдержала характера и, в сущности, выгнала ее за то, что та положила в томатный соус толченые сухари. Само по себе это было не так уж страшно, но в последнее время у Анджелины появилась такая страсть к толченым сухарям, что она начала совать их куда попало. Она даже посыпала ими мороженое, которое тайком покупала детям. Но сухарные крошки в томатном соусе для макарон окончательно вывели Джо из себя, и в скандале, который разразился, она припомнила Анджелине все: и то, что она пичкала детей шоколадом и сладостями, и что поила собаку валериановым корнем, и что у нее в комнате горела свечка перед изображением сердца Христова. Джо уверяла, что Анджелина спалит дом!

Джо знала, что Руперт за ее спиной постарается уладить ссору.

— Ах Анджелина, — скажет он по-итальянски. — Синьора любит покричать. Но через пять минут она отходит. Сама будет потом жалеть, вот увидите. И чего это вы обе все время ссоритесь?

У русского советника были волнистые, седые волосы и приветливое лицо, но смотрел он озабоченно, показывая, что дело, по которому он пришел, серьезное и доставляет ему немало хлопот. Вид у него был такой, словно он ступает по стеклу.

Представившись Руперту, он чинно пожал ему руку, но в его живых глазах светилось любопытство и даже юмор (в конце концов, во всем есть своя забавная сторона!).

— Мистер Ройс, я — Маевский, а это — мистер Головкин, который поможет мне, если я не справлюсь сем. В английском я еще слабоват.

Русским предложили что-нибудь выпить («Виски!» — сказали оба) и присесть: Руперт считал, что светская вежливость — это все, что от него требуется. Чего им, в сущности, надо?

— Прежде всего, — заявил вдруг Маевский, — мы пришли вас поблагодарить, так сказать, неофициально. Нам хотелось бы, если вы на это согласны, выразить нашу благодарность более подобающим образом, но мы это сделаем позже. Не расскажете ли вы нам о ваших приключениях? Мы очень вас просим.

— Сейчас?

— Ну да. Раз уж мы здесь. Нам было бы очень интересно послушать.

Руперт почесал свой костлявый нос. А как быть с его скромностью? Или, вернее, с его страстью к самоуничижению?

— Ну, это было бы слишком длинно, слишком утомительно, — попытался отговориться он. — Вам, вероятно, хочется узнать о Водопьянове и его товарищах?

— Конечно, — признался Маевский. — Но нам интересно все.

— Когда я спрыгнул, в живых оставался один Водопьянов, — начал Руперт. — У него была парализована вся нижняя половина тела.

— Как же вам удалось сохранить ему жизнь?

— Мы прожили всю зиму в кабине самолета, а потом отправились по льду к острову Патрика, где нас нашли охотники за тюленями. Водопьянов к тому времени совсем разболелся. Он даже пробовал утопиться, надеясь, что одному мне легче будет спастись. Вот примерно и вся история, — закончил Руперт. — Могу только добавить, что когда я уезжал, он находился в американском госпитале, где за ним был прекрасный уход. Но он все еще очень плох.

— Что вы подразумеваете под «очень плох»? Он мог с вами разговаривать?

— Конечно. Не настолько уж ему худо.

— И он ни на что не жаловался?

— В каком смысле?

— На жизнь в госпитале?

— Почему бы он стал жаловаться? За ним был самый лучший уход.

— Это хорошо, — сказал Маевский. — Но как, по-вашему, почему американцы его не отпускают?

— Его нельзя трогать с места.

— Да, но они не разрешают и нам его навестить. Мы предлагали послать за ним самолет.

— В Туле? — улыбнулся Руперт. — Ну, на это они вряд ли пойдут. Ведь это их самая крупная арктическая база.

— Пусть так. Но потом мы предложили им отправить его домой или в Канаду на их самолете и за наш счет. И снова отказ. Почему они держат Водопьянова? По международному праву, когда спасаешь человека от бедствия, не имеешь права его задерживать.

— Но он тяжело болен, — настаивал Руперт. — Можете мне поверить.

Маевский покачал головой.

— Они даже не прислали нам подробного медицинского заключения. Ничего!

Теперь пожал плечами Руперт. В словах Маевского ему послышались отголоски «холодной войны».

— К сожалению, я ничем не могу вам помочь, — сказал он.

Маевский упорствовал.

— А по-моему, можете. Ведь вы столько времени провели вместе и, наверно, хорошо знаете Водопьянова.

— Более или менее.

— В таком случае, мистер Ройс, вы несомненно должны понимать, как ему не терпится попасть домой. Вы не можете не понимать этого.

— Вы правы, конечно. Я думаю, ему хочется домой не меньше, чем хотелось мне.

— Вот именно! И вы согласны подтвердить то, что думаете?

— Кому?

— Ну, хотя бы прессе. Чтобы об этом узнали все.

— Зачем? — спросил Руперт. — Почему вы так о нем беспокоитесь? Ему там вовсе не плохо. И американцы безусловно отправят его домой, как только он немного подлечится.

Маевский покачал головой.

— А мы подозреваем, что нет. Это-то нас и тревожит. Вот почему мы просим вас заявить о том, что ему очень хочется домой. Надо сделать это прежде, чем они сообщат, что он этого вовсе не желает. Они будут держать его насильно, а напишут, что он не хочет возвращаться.

— Чепуха! — воскликнул Руперт. — Я в это не верю.

Маевский склонил набок голову и внимательно на него поглядел.

— Ах, мистер Ройс, вы не знаете, как делаются такие вещи. Можно вам задать один вопрос?

Руперт выжидательно смотрел на него.

— Самолет Водопьянова был сбит? — спросил Маевский.

Руперт был поражен. Такая мысль никогда не приходила ему в голову. Сбит? Кем? Американцами? Возможно. Но если они сбили его, почему они ничего об этом не сообщили? Почему не подняли шума?

— Не знаю, — сказал он Маевскому. — Я над этим как-то не задумывался. Честное слово, не знаю.

— Вы ведь нашли самолет у восемьдесят седьмой параллели? — В тоне Маевского не чувствовалось и намека на шутку.

— Приблизительно гак.

— То есть примерно в пятистах-шестистах километрах от Гренландии. Арктика никому не принадлежит, мистер Ройс. И уж во всяком случае Америке. Они не имеют права сбивать самолеты за полярным кругом. Вся эта область расположена очень близко к нашей стране.

— Не думаю, чтобы ваш самолет был сбит. Мне это кажется маловероятным.

— Вы полагаете, что он потерпел катастрофу?

У Руперта не было никаких доказательств в подтверждение своих слов, просто-напросто он считал, что американцы подняли бы шумиху, если бы сбили русский самолет. Но произошло это очень далеко, в нескольких сстнях километров от Гренландии. Может быть, американцы предпочли замять инцидент? Если их радар обнаружил самолет и они выслали перехватчик, это уже похоже на военные действия — ведь дело происходило за сотни километров от американской базы. Но неужели Водопьянов ничего бы ему не сказал? А может, он чувствовал, что и у него рыльце в пушку и ему там тоже нечего было делать? Такая возможность показалась Руперту вполне допустимой, и он спросил Маевского:

— А почему вы полгода назад не объявили о пропаже самолета в Арктике? Вы, помнится, в своей печати и словом не обмолвились, что у вас пропал самолет.

— Мы никогда не объявляем о таких происшествиях, — возразил Маевский. — Во всяком случае, когда дело идет о нашей полярной авиации. Вы когда-нибудь слышали, чтобы у нас в Арктике разбивались самолеты?

— Нет, кажется, не слыхал, но…

— Видите ли, мы считаем, что это никого, кроме нас, не касается. Мы организовали поиски.

— А что же все-таки делал ваш самолет на восемьдесят седьмой параллели? — поинтересовался Руперт.

— Занимался геофизическими исследованиями, — не задумываясь, ответил Маевский. — Тем же, чем и вы, не так ли?

— А откуда вам известно, что мы там делали, разрешите спросить?

— Об этом рассказал ваш журнал «Аэроплан».

Руперт пересел на подоконник и стал глядеть на розы, которые обвивали шпалеру соседнего дома. Похоже, что от него требуют, чтоб он решил, кто прав и кто виноват в этом странном споре двух мировых гигантов. Принято было считать, что во всем виноваты русские. Но ведь не Водопьянов же являлся, в конце концов, виновником «холодной войны», и Руперту не хотелось говорить ничего, что могло быть истолковано против него. Он не хотел, чтобы Водопьянова задерживали как шпиона. Однако так ли уж он невиновен? Можно ли утверждать, что русский не вел наблюдений за американскими радиолокационными станциями?

— В сущности, я ничего не знаю, — сказал Руперт, стараясь быть объективным.

— Чего вы не знаете? — спросил Маевский, готовый снова, если пожелает Руперт, превратить все в шутку.

А Руперт просто не знал, чью ему взять на этот раз сторону. Он был не из тех людей, которые не могут сделать выбор и терзают себя сложными духовными проблемами. Ему надо на что-то решиться. И к тому же не забывать о Водопьянове. А чего бы он прежде всего хотел для Водопьянова! Руперт вспомнил, в каком он сам недавно был положении. Он просил одного: чтобы его отправили в Англию; у себя дома он обретет тот обжитой, непризрачный мир, где все было поэзией по сравнению с муками, пережитыми им в ледовой пустыне.

— Я в сущности не знаю, что делал Алексей в Арктике, — сказал он Маевскому. — Мы никогда об этом не говорили. Но, видимо, он имел такое же право там быть, как и я. Американцы несомненно обязаны отпустить его. как только он поправится. Они так и сделают. Не беспокойтесь.

— Как, по-вашему, если он в таком тяжелом состоянии, быть может, его жене имеет смысл похлопотать, чтобы ей разрешили свидание с ним?

— Безусловно, — сказал Руперт. — Но надо смотреть не дело трезво. Вряд ли можно рассчитывать на то, что американцы пустят ее в Туле.

Маевский вздохнул:

— Пожалуй, вы правы.

Джо уже примирилась с мыслью, что гости просидят у мужа еще несколько часов, но вдруг услышала на черной лестнице голоса Тэсс и Анджелины. Тэсс плакала. Что там опять случилось? Она извинилась перед гостями, а Маевский, глядя прямо в голубые глаза своего собеседника, серьезно сказал:

— Мы знаем, чем мы вам обязаны. Наши специалисты-полярники говорят, что ваш поход с беспомощным Водопьяновым — подвиг, неслыханный в истории полярных исследований.

На этот раз, против обыкновения, похвала не вызвала у Руперта протеста; он понимал: излишняя скромность могла бы сейчас выглядеть нескромно.

Маевский поднялся.

— Ну, нам пора, — сказал он.

Руперт встал, чтобы проводить гостей но русские непременно хотели попрощаться с Джо, которая все еще стояла у черного хода и препиралась с Гэсс и Анджелиной. Приоткрыв дверь, Руперт заглянул на кухню и сказал, что гости уходят. Все трое — Джо, Тэсс и Анджелина — были в слезах: они помирились; Тэсс не потеряет Анджелину. Но с толчеными сухарями, как бы они ни были полезны, покончено раз и навсегда.

Джо вытерла слезы и спокойно попрощалась с русскими, неожиданно добавив:

— Вы совсем не такие, какими я вас себе представляла.

Маевский серьезно пожал ей руку.

— Никто не бывает таким, каким его себе представляешь заранее. Как по-вашему, мистер Руперт?

— Это верно, — сказал Руперт и отворил им дверь.

Глава тринадцатая

После этого посещения Руперт стал вдвойне героем: героем на Западе и героем в России, хотя об этом последнем обстоятельстве люди узнали не сразу.

Английские газеты охотились за ним со дня его спасения, они пытались взять у него интервью даже по радио, из Мелвилла. К приезду его в Суррей министерство авиации опубликовало подробное сообщение о том, что с ним произошло. Корреспонденты делали все возможное, чтобы проникнуть к нему в госпиталь, подстерегали его по дороге домой, не оставляли в покое и дома. Он отказывался их принимать, и газетные полосы запестрели досужими репортерскими вымыслами. Руперт выходил из себя, когда их читал.

Его не тешила слава, зато Джо радовалась всему написанному о нем, а Роланд получал тайное удовольствие, приводя домой школьных товарищей поглазеть на отца, который все еще не выходил за калитку.

Какой он герой? При чем тут героизм?

Он считал, что физическая храбрость — дело нехитрое, если обстоятельства тебя к ней вынуждают. А что же такое настоящий храбрец? Моряк, который не покидает тонущего в океане судна? Летчик, совершающий невероятные подвиги? Солдат, проявляющий стойкость перед лицом смерти? Нет. Герой — это человек, который и в немыслимых условиях делает то, что нужно; и главное здесь не в огромной физической выдержке, а в том, что, проявляя ее, человек занят делом, которое принесет пользу людям. Капитан Скотт в Антарктике был неудачником, а не героем, а вот ученый, который с ним шел, доктор Вильсон — тот герой. Так же. как Шеклтон. И Нансен, пустившийся на санях по северным льдам во имя подлинно большой цели. И Ален Бомбар, когда он один переплыл в резиновой лодке Атлантический океан, желая доказать, что человек может выжить в море без специально взятых с собой запасов продовольствия и воды.

Герой — тот, кто рискует жизнью ради настоящей цели; в противном случае храбрость — это лишь следствие случайных обстоятельств и ничего героического в ней нет. Собственная история Руперта тоже не более чем поразительная случайность, даже ошибка… Так что вся газетная болтовня о нем ничего не стоит; в том, что он сделал, не было никакой особенной пользы, разве что — и опять случайно! — для Водопьянова; вот почему он и не желает об этом распространяться.

█

А в это время Водопьянов, на свою беду, стал поводом для дипломатической войны.

Американцы негодовали, что русские подвергают сомнению их мотивы. Русские возмутились и направили официальный протест Дании, на чьей территории содержался Водопьянов. Они требовали, чтобы летчик был немедленно освобожден.

— Что-то в мире неладно, — жаловался Руперт, — если целые страны начинают ссориться из-за какого-то несчастного калеки. Что случилось с людьми?

— Да они ссорятся из-за каждой ерунды, — отвечала Джо. — А может, он вовсе не так уж жаждет возвратиться домой? Бывает ведь…

Руперта взорвало.

— Оставь! Я ни минуты не сомневаюсь, что он хочет вернуться! Но не в этом дело. Почему русским не подождать, пока он поправится?

Мысль о Водопьянове не давала Руперту покоя. Он решил поговорить с ним по радио.

Сначала он попросил разрешения в министерстве авиации у начальника своего отдела Филлипс-Джонса, хорошего работника, но не слишком приятного человека. Руперт любил порядок и счел такой шаг необходимым, хотя и был еще в отпуске по болезни. Но Филлипс-Джонс сухо ему заявил, что если он желает разговаривать с Водопьяновым, он должен сделать это на свой страх и риск и ни в коем случае не впутывать учреждение, в котором служит. Руперт с ним согласился, позвонил в американское посольство военно-воздушному атташе и спросил, не могут ли они разрешить ему разговор с Туле, такой, какой в свое время они устроили Джо. Он объяснил, что хотел бы поговорить с Водопьяновым.

В пять часов вечера атташе позвонил ему домой и соединил с Водопьяновым. В Туле это время был еще полдень.

— Алло, Алексей! — закричал Руперт. — Как ваше здоровье?

— Это вы, Руперт? — ответил Алексей. — Алло! Алло! А вы как, хорошо? Как дела? Где вы сейчас?

— Послушайте, — кричал Руперт, — как ваше здоровье?

— Прекрасно, в полном порядке.

— Очень рад, очень рад. Но я вас спрашиваю, вы еще лежите в постели или уже встали?

— В каком смысле?

— В ка-ком вы со-стоя-нии? — раздельно произнес Руперт. — Вы еще лежите в постели?

— Конечно, еще лежу. И она стоит чуть ли не вверх ногами. Это очень мудреная кровать. — Смех у Алексея звучал по-прежнему жизнерадостно. — Спина у меня в гипсе, но чувствую себя хорошо.

— А как насчет возвращения домой? Вы не против?

Вопрос пришлось повторить.

— Против? Да я только об этом и думаю. По-моему, я здоров. Врачи здесь о'кей! О'кей! Но…

Остального Руперт не расслышал: голос Водопьянова то таял где-то в пустоте и в шумах, то возвращался; они обменялись любезностями, пошутили насчет еды и кончили разговор прочувственным обещанием скоро увидеться.

— Когда я вернусь, я всем расскажу, что вы сделали, — заверил его Алексей. — Здесь я ничего не рассказывал.

Если в этой фразе скрывался тайный намек, то Руперт его не сразу понял — связь была плохая, и все его внимание уходило на то, чтобы разобрать слова, которые кричал ему Водопьянов. Но положив трубку, Руперт встревожился.

— Необходимо, чтобы его отправили домой, — сказал он Джо. — О чем тут говорить! Если он в состоянии выдержать перелет, американцы обязаны его отпустить. Надо этим заняться.

█

Будь Руперт человеком не столь решительным, он бы хорошенько подумал, прежде чем звонить в американское посольство.

Посла в Лондоне не оказалось, он уехал не то в Нью-Йорк, не то в Вашингтон, но заменявший его советник согласился принять Руперта на следующий день.

— Что ты ему скажешь? — спросила Джо утром, когда Руперт, всегда тщательно соблюдавший требования этикета, надевал парадный костюм. К сожалению, дорогой серый костюм, который прежде сидел отлично, теперь висел на нем как мешок. Руперт скорчил такую недовольную гримасу, что Джо даже засмеялась.

— Я почему-то совсем не толстею, — заметил он огорченно.

— Погоди, дай время, — утешила его Джо. — От одних уколов не потолстеешь. Надо есть побольше.

Три раза в неделю ему делали вливания витаминов, глюкозы и других лекарств, но он все еще чувствовал слабость.

— Я просто их попрошу отпустить Алексея, — сказал он. — Они, видимо, не понимают, что ему пришлось вынести.

Джо внимательно на него посмотрела. Он был страшно худ, тело тонуло в одежде. Но высохшее, изможденное до прозрачности бледное лицо было спокойно и уверенно.

— А не проводить ли мне тебя на такси? — предложила она.

— Зачем?

Он явился на Гросвенор-сквер точно в назначенное время, обождал в небольшой серой приемной и, наконец, был впущен в большую бело-серую дипломатическую гостиную, где висело два рисунка Тулуз-Лотрека и несколько никому не ведомых американских абстракционистов. Он разглядывал картины, когда к нему вышел хорошо одетый, любезно улыбающийся господин, типичный дипломат, давно привыкший принимать самых разных посетителей и, несмотря на это, с трудом сдерживавший любопытство. Руперт понимал, что именно из любопытства и согласился мистер Олтертон его принять — дипломату было ничуть не менее интересно посмотреть на такого чудака, чем всем прочим.

— Выглядите вы сравнительно неплохо, — заметил Олтертон. — Я-то думал, что увижу ходячий скелет.

— В самом деле? — холодно осведомился Руперт. Он сразу почувствовал себя с хозяином на равной ноге. И это было ему приятно.

Они знали обычаи своего круга, и Руперт не торопился начинать разговор о деле, которое его сюда привело. Оказалось, что Олтертон знаком с дядей Руперта. Жена Олтертона встречала в англо-американо-французском высшем свете Парижа мать Руперта, которая отбыла в свой охотничий домик через два дня после благополучного возвращения сына. (Она любила его, но, поскольку он теперь жив и здоров, она срезу же забыла все, что с ним произошло, словно подобные истории случались с Рупертом каждый день.)

— Это правда, что ваша мать увлекается «христианской наукой»? — полюбопытствовал Олтертон.

— По-моему, да, — уклончиво ответил Руперт, чтобы избежать излишней интимности.

Но пора было переходить к делу, и Руперт сказал, что, собственно, он пришел, чтобы поговорить об этом русском, о Водопьянове.

— Русские убеждены, что вы не хотите его отпускать, — заявил он Олтертону напрямик. Тот молча кивнул. — Я говорил с ним по телефону, — продолжал Руперт. — Он как будто пошел на поправку. И я подумал, что хорошо было бы вам перевезти его из Туле в какое-нибудь другое место, откуда русские смогут его забрать.

Олтертон слушал благожелательно: собеседник и его мотивы были для советника вне подозрений.

— Я не очень-то в курсе этого дела, — объяснил он Руперту. — Но я могу передать ваше предложение.

— Ему здорово досталось, — сказал Руперт. — Может быть, вы растолкуете им и это. Мне было сравнительно легко, я-то ведь ходил, но для Водопьянова — это был сущий ад, ад, какого они себе и представить не могут!

— Видимо, у них есть достаточно веские причины задерживать его, — предположил Олтертон. — Возможно, что состояние его здоровья…

— Да, конечно, — вздохнул Руперт. — Однако дело в том, что Водопьянову не терпится уехать домой. Ведь только мысль о доме и поддерживала в нас жизнь. Я и сам не успокоюсь, пока он не вернется к себе.

Олтертон понял его, но пожал плечами.

— Нашему авиационному начальству не так уж часто попадаются в руки русские полярные летчики. Вот оно и не торопится…

— Я не вижу никаких оснований, чтобы ваши военные его задерживали, — перебил советника Руперт. — Все равно навсегда они его у себя оставить не смогут.

Олтертон присел на свой пустой стол. Он был весь дружелюбие и готовность помочь, он сочувствовал, но ведь все не так просто…

— Насколько я понимаю, им очень хочется выяснить, что он там делал.

— Вряд ли им что-нибудь удастся узнать. Алексей ничего не скажет.

— Да, дело щекотливое, — признался Олтертон и снова повторил, что передаст куда следует предложение Руперта. — Русские любят из-за всего поднимать шум.

Они поговорили о модели парусной яхты, которую рассматривал Руперт. Олтертон рассказал, что яхта «Бум» принадлежит ему вдвоем с его более состоятельным старшим братом.

У Руперта тоже когда-то была яхта, но он от нее отказался, как и от всего остального своего состояния. Теперь он читал про яхты только в газетах.

— У всех двенадцатиметровых яхт надводная часть совершенно одинакова, — заметил Руперт. — Наверно, разница только в подводной части.

— Вы правы, — вздохнул Олтертон. — Теперь предпочитают строить большие яхты. Деньги, деньги, деньги! Кругом у людей такая уйма денег…

Руперт не любил разговаривать о деньгах, да и пора было откланяться. Олтертон предложил встретиться как-нибудь еще раз, по-приятельски. О, разумеется, с удовольствием! Они созвонятся. Но уходя, Руперт усомнился в том, что он убедил советника насчет Водопьянова. Впрочем, он сделал все, что мог…

Глава четырнадцатая

Водопьянова не отпустили, а Руперт заболел — и настолько серьезно, что на некоторое время совсем забыл о русском.

Как-то ночью он проснулся от острых колющих болей в пояснице и рези в кишечнике; поднялась температура. Джо послала Анджелину через задний двор за доктором Мэриан Крейфорд, которая жила рядом.

— Я бессильна ему помочь, — сказала Мэриан после того, как осмотрела Руперта, который лежал весь в поту, подтянув колени к подбородку.

— Может, надо положить его в больницу?

— В больницу — ни за что! — воскликнул Руперт.

— Но нельзя же так мучиться, без всякой помощи! — Джо была испугана тем, что муж, обычно такой терпеливый, стонет от боли.

— Надо ехать в больницу, Руперт, — пыталась убедить его Мэриан Крейфорд. — У вас, видимо, что-то серьезное с почками.

— Ничего у меня нет серьезного, — простонал он.

— Нет так нет. Давайте-ка мы вас сейчас немножко освежим, — сказала доктор Крейфорд и попросила Джо принести теплой воды и рукавичку, чтобы обтереть больного. Но когда Джо вышла из комнаты, она присела возле Руперта.

— Вы полный идиот, Руперт, понимаете? — решительно заявила она. — Ваши арктические приключения не могли пройти даром, вас надо тщательно обследовать.

— Не делайте из меня больного! — рассердился он, но с лица его градом катился пот.

Джо принесла тазик, полотенце и мохнатую рукавичку. Теперь она была с мужем нежна и заботлива. Женщины его обмыли, сменили простыни и переодели в свежую пижаму. К тому времени острая боль прошла, ныл только низ живота. Руперт поблагодарил Мэриан и уговорил обеих женщин лечь спать. Ему лучше. К утру все пройдет.

█

Последствия этого приступа были тягостны: Руперту просвечивали почки и желудок, без конца брали кровь на анализы. Ничего особенного не обнаружили, но у него держалась небольшая температура и продолжались боли. Он опять ослабел, и это огорчало его; ему не терпелось приступить к работе и надоело ждать, пока тело восстановит свои силы. Врач министерства авиации, суховатый, деловой человек, склонный сочувствовать любому бунту — у него был такой же эмпирический и материалистический склад ума, как у Руперта (почему бы иначе он так рано отпустил его домой?), — потрепал его по плечу и сказал:

— Со временем все у вас само собой придет в норму. А мы за вами понаблюдаем.

Джо это взорвало.

— А какая ему будет польза от вашего наблюдения? — горячилась она. — Когда у него такие боли! Ведь он не может ни есть, ни ходить. Вы за ним понаблюдаете! Это просто смешно, доктор. Вы же врач, как вы можете так говорить.

Доктор Айвори был тверд.

— У него нет ничего серьезного, — стоял он на своем. — Пропишем ему немножко антибиотиков, на всякий случай…

— Никаких антибиотиков! — заявил Руперт.

Джо умоляла его не упрямиться и не отказываться от лекарств.

Руперт философски заметил, что не в силах вести дальше такое существование: оно недостойно человека.

— Знаю, знаю. Единственное занятие, достойное человека, — труд, — не без цинизма поддела его Джо.

— А разве это не так? — настаивал он. — Когда работаешь для стоящего дела, труд не в тягость.

— Оставь свои бредни, — произнесла она умоляющим тоном.

— Почему ты зовешь это бреднями? Жизнь так небогата радостями, и мы так одиноки.

— Ты вечно тоскуешь по какой-то другой жизни. Какой — неизвестно, лишь бы другой. Твоя собственная тебя не устраивает.

— Почему ты так думаешь? — покорно спросил он.

— Это же видно, особенно когда ты болен. Но тебе пора бы знать, что жизни такой, как ты хочешь, не бывает, Это невозможно.

— Почему?

— Невозможно, и все. Люди живут в мире, который уже существует помимо них.

— Он меня не устраивает, — твердо заявил Руперт, взяв чашку бульона, который ему принесла Анджелина. Он отхлебнул из нее и с гримасой отвращения поставил чашку назад.

— Нету перца, — сказал он.

— Хочешь, чтобы у тебя опять начались боли? — рассердилась Джо.

— Нет, не хочу, — ответил он с прежней покорностью. — И вообще ты напрасно обо мне беспокоишься. Тут дело совсем не в моем организме. Болен я сам. Что-то со мной не так. Мне трудно тебе объяснить. Но, наверно, Айвори прав: со временем все наладится.

Глава пятнадцатая

Руперт все еще был довольно слаб, когда американцы объявили, что Водопьянов переведен из Туле в госпиталь на территории Соединенных Штатов. Русские снова заявили резкий протест, настаивая, чтобы летчика отправили на родину.

Поэтому Руперт не был удивлен, когда в воскресенье, в 6.30 утра, ему позвонила из Москвы миссис Нина Водопьянова и попросила о помощи.

— Алло, это мистер Руперт Ройс? — спросила она.

Джо испугалась — с тех пор, как Руперт пропал, она вообще стала бояться телефонных звонков. Услышав, что спрашивают мужа, она ответила, что мистер Ройс еще спит. Кто ему звонит в такую рань? Ровный, внятный, с легким русским акцентом голос объяснил ей, что это Нина Водопьянова из Москвы. Джо на мгновение припомнила те муки, которые испытала сама, ожидая возвращения мужа. Нина Водопьянова хотела попросить «мистера. Руперта Ройса», чтобы он вызволил ее мужа из рук американцев. Обычно несговорчивая Джо на этот раз быстро уступила. Она попросила Нину Водопьянову позвонить еще раз, часа через четыре. Но в прихожую вышел Руперт и спросил, что тут происходит.

— Это из Москвы жена твоего русского, — шепотом произнесла Джо. — Я ей сказала, что ты спишь, пойди ляг.

— Я уже все равно встал, — возразил Руперт.

— В такую рань! Посмотри на часы.

— В Москве сейчас уже день. — И он взял трубку.

— Мало ли что! А у нас день еще не начинался, — проворчала Джо, пододвигая ему стул. — Ей следовало бы об этом подумать.

Нина Водопьянова была так далеко, что Руперт слушал ее совершенно равнодушно, как металлический голос, отдающий команду из репродуктора на военном корабле. Жена Алексея спрашивала, почему он разрешает американцам задерживать ее мужа у себя, словно пленника? Почему он, Ройс, совершивший такой благородный поступок, позволил им захватить и держать у себя насильно ни в чем не повинного человека, который и без того уже достаточно настрадался? Неужели они такие бессердечные, бездушные люди? Неужели он может оставаться ко всему этому безразличным?

Руперт не прерывал ее. Ее сердитый голос то и дело пропадал. Пропадали и ее благие намерения вести себя выдержанно и учтиво, она нервничала и, как ему показалось, даже заплакала.

— Неужели вы перестали чувствовать ответственность за него только потому, что американцы положили его к себе в госпиталь? — кричала она. — У вас же есть совесть, мистер Ройс.

Этот призыв к его чувству ответственности рассердил Руперта. Как она смеет взывать к его совести? Уж его-то совесть чиста после всего, что он сделал для Водопьянова!

— Я обращался к американцам насчет вашего мужа, — заорал он в трубку. — Больше ничего я сделать не могу.

— Когда вы обращались? Что они вам ответили?

— Я им сказал, что они должны отпустить его домой.

Ему пришлось повторить эту фразу несколько раз, но если она в конце концов и поняла ее, то не подала виду и снова начала взывать к его совести и доброму сердцу.

— Зря вы обращаетесь к моей совести, — с досадой прокричал он в ответ, — моя совесть по отношению к вашему мужу чиста. Вы не можете ничего больше от меня требовать.

Но сказав это, он сразу почувствовал, что ведет себя как самодовольный болван, а никакого самодовольства он не испытывал. Положение Водопьянова его сильно тревожило, а ощущение своей ответственности за Алексея не оставляло Руперта все эти месяцы, но он считал, что со стороны этой посторонней женщины несправедливо обвинять его в черствости. Он мог бы легко ей возразить: «Разве не я тащил вашего мужа на себе чуть ли не через всю Арктику? Какое вы имеете право еще чего-то требовать от моей совести?»

Однако у него было слишком мало душевных сил, чтобы вступать в пререкания; он просто крикнул в трубку, что сделает все, что сможет.

— Значит, я могу на вас положиться? Да, мистер Ройс?

— Положиться? В чем? — растерянно переспросил он. — А, ну хорошо. Да, вероятно… — И, не дослушав изъявлений благодарности, положил трубку.

— В чем это она хочет на тебя положиться? — подозрительно спросила Джо. — Что ты можешь для нее сделать?

— Ей-богу, не знаю, — ответил он, возвращаясь в постель.

█

Руперт решил снова обратиться к американцам, но Олтертон, которому он позвонил в посольство, ответил, что едва ли сумеет быть чем-либо полезен; этим делом занимается служба безопасности США.

Тогда Ройс обратился к одному из своих товарищей по флоту и давнему другу их семьи, а теперь заместителю министра иностранных дел; но тот ему объяснил, что американцы вряд ли выдадут Водопьянова, во всяком случае, пока русские не уговорят китайцев отпустить четырех американских летчиков, которых они захватили несколько лет назад и обвиняют в шпионаже.

— Но нельзя же устраивать торговлю вокруг тяжело больного человека, — возмутился Руперт. — По отношению к Водопьянову это просто нечестно!

— Послушайте, Руперт, — сказал ему приятель. — При чем тут честность в такого рода делах? И вы напрасно полагаете, что американцы станут проявлять в «холодной войне» излишнюю щепетильность, если ее не проявляют другие. Вы что, с луны свалились?

Он звонил всем своим знакомым, занимавшим хоть сколько-нибудь ответственные посты, кое-кто обещал похлопотать, но никто ничего не сделал. Руперт даже уговорил своего дядю, члена правящей партии (которого он считал человеком достаточно легкомысленным), выступить с запросом в палате общин, но дядя сформулировал свой запрос так обтекаемо, а ответ был таким уклончивым (будто речь шла о деле, касавшемся только американцев, а английское правительство не имело к нему никакого отношения), что и тут явно не на что было рассчитывать.

— Какой-то абсурд, — сказал он Джо. Она следила за его хлопотами со смесью женского сочувствия к Нине Водопьяновой и странной враждебности, которую ей трудно было объяснить даже себе. — Все они идиоты, — говорил Руперт, — да и я хорош: думал, они станут меня слушать. Видно, надо поднять основательный скандал, чтобы тебя выслушали. Именно это мне и придется сделать.

— То есть? — спросила Джо.

— Подниму скандал.

— А что, если он в самом деле виноват?

— В чем? — возмутился Руперт.

— Не знаю. Но ты не в таком состоянии, чтобы ввязываться в подобную историю. Поэтому сиди, пожалуйста, тихо.

Руперт возразил, что он вполне здоров. Во всяком случае, он только что крупно поговорил со своим министерством: ему перестали выплачивать полное жалованье через три месяца после его исчезновения. А он настаивал, чтобы ему выплатили за все время отсутствия и болезни. К нему пришел чиновник из отдела социального обеспечения. Он посочувствовал Руперту, но с грустью заметил, что закон — есть закон: Руперт ведь, строго говоря, подорвал свое здоровье не при исполнении служебных обязанностей!

— Я смотрю на это иначе, — возразил Руперт.

После безуспешного спора с чиновником из министерства Руперт позвонил доктору Айвори и пожаловался, что его хотят обжулить. Не может ли доктор это уладить?

Айвори удивился: подобная просьба со стороны Руперта показалась ему несерьезной.

— Такой богатый человек, как вы… и требует свой несчастный фунт мяса!

Мало кто знал, что Руперт передал все состояние матери, но подкреплять свою претензию ссылкой на это ему не хотелось.

Герой на половинном окладе! А ведь Джоанна еще в прежнее время ему говорила:

— Я не могу содержать дом на пятнадцать фунтов в неделю. Посчитай: прачечная, это проклятое газовое отопление, Анджелина, дети. Мне не хватает, Руперт!

Как же она теперь уложится в 7 фунтов в неделю? Он твердо решил не трогать своего счета в сберегательной кассе, где лежало 3875 фунтов. А ведь еще придется поднимать скандал из-за Водопьянова!

— Как ты это сделаешь? — спросила Джоанна.

— Сообщу в газеты, — заявил он, зная, что это будет нарушением условий его работы в министерстве, где было установлено, что никто не имеет права давать каких бы то ни было сообщений в печать без особого на то разрешения начальника отдела внешней информации. Но Руперт понимал, что обращаться за советом к Филлипс-Джонсу бесполезно. Не стоит напрашиваться на лишние неприятности.

Глава шестнадцатая

Руперт думал привлечь всеобщее внимание к бедственному положению Водопьянова, а вместо этого привлек внимание только к себе.

«Герой Арктики нарушил свое арктическое молчание!» — восторженно завопили газеты, наперебой выкладывая все, что им удалось выудить из Руперта. А то, что он говорил о Водопьянове, превратилось под пером репортеров в беглый постскриптум к рассказам о бледном, голубоглазом, нечеловечески выносливом и к тому же богатом англичанине, таком скромном, сдержанном, живущем в романтическом уединении.

Руперт вежливо отвечал на все вопросы газетчиков, не уставая повторять, что приглашает их к себе только для того, чтобы заинтересовать их судьбой русского летчика. Но, разворачивая на другой день газеты, он бывал удивлен и обескуражен: писали много лестного о нем самом и очень мало о Водопьянове. Он мог бы это предвидеть: он думал использовать репортеров в своих целях, но они — в таких делах куда более опытные и беззастенчивые — сразу разгадали его маневр. Им нужен был материал о нем, а не о русском летчике.

Сенсация быстро выдохлась, но одна вечерняя газета послала к нему своего репортера за дополнительным материалом по вопросу, который она желала бы уточнить. Что означали его высказывания насчет Водопьянова? Что за ними кроется? Не обращались ли к нему, например, русские?

— Да, конечно, обращались, — ответил он.

— Ага! Значит, вы сделали свое заявление потому, что вас об этом просили они?

— Ничего подобного, — ответил он. — Мне безразлично, чего хотят русские. Для меня важно, чего хочу я сам.

— А вы уже обращались по этому вопросу к американцам?

— Конечно.

— Значит, вы не верите, что Водопьянов болен и что его нельзя трогать с места?

— Они ж переправили его на самолете со своей базы в Туле, стало быть, если они захотят, они могут отправить его и домой. Русские предлагали выслать за ним самолет.

— Но почему американцы должны его отдавать? Раз его самолет летал так близко от американской части Арктики, он, наверно, шпионил.

— Я не думаю, чтобы он шпионил, — ответил Руперт проныре репортеру, говорившему чересчур громко, но с таким видом, словно он от души сочувствует Ройсу и лишь по долгу профессии опровергает доводы собеседника. Вопросы он ставил жестко, с нарочитой бесцеремонностью, что действовало Руперту на нервы, но придавало беседе остроту.

█

— Нет, ты только посмотри! — простонал Руперт, заглянув в вечернюю газету.

Заголовок гласил: «Ройс, герой Северного полюса, признает, что хлопочет о спасенном им красном потому, что связан с русскими».

— Зачем это им понадобилось? Да еще «герой Северного полюса»?

Зато Джоанне громкий титул доставил удовольствие.

— Это прекрасно звучит: «Герой Северного полюса»…

— Не будь хоть ты дурой, — отрезал Руперт. — Они умолчали о самом главном.

Затем к нему явились американские корреспонденты, и хотя держались они дружелюбно, но слова его тоже перетолковали по-своему. «Ройс утверждает, будто действует по собственной инициативе», — сообщало на следующий день парижское издание «Нью-Йорк Таймс». Это было обидно: интервьюеры как бы намекали, что он не может действовать без чужой указки.

— Ну ее к черту, всю эту муть. — Он скинул с колен газеты и пошел погулять в сад, где было по-осеннему пусто и сухо и все медленно умирало вместе со старым годом, который тоже подходил к концу. — Пропади он пропадом, этот год. Ничего, кроме бед, он мне не принес.

Джо пошла за ним следом и, обхватив теплой рукой за шею, потрепала по затылку.

— Нельзя так болезненно все воспринимать. Сам знаешь, что ты еще очень слаб. Ты слишком много на себя взял, тебе не по силам вызволить этого русского.

— Да, вытащить его со льдины было легче, — вздохнул Руперт.

— Достаточно и того, что ты спас ему жизнь, — сказала она.

Руперт чувствовал, что жена не понимает, почему ему так важно добиться возвращения Алексея на родину.

█

Американские власти не обратили ни малейшего внимания на интервью Руперта. Казалось, они забыли о самом существовании Водопьянова. Но русские, узнав о попытках Ройса освободить Алексея, заявили, что хотят присвоить англичанину звание Героя Советского Союза за спасение русского летчика.

— Как вы сказали? — спросил Руперт Маевского, который приехал к нему специально для того, чтобы сообщить эту новость.

Советский дипломат был явно взволнован.

— Героя Советского Союза, — повторил Маевский, пожимая ему руку. — И вы должны принять эту награду. Непременно. Сколько я помню, мы еще никому из иностранцев не давали этого звания в мирное время.

— Но скажите, как же я могу быть Героем Советского Союза? — недоумевал Руперт.

— Не знаю, но надеюсь, что вы согласитесь.

Кое-кто из друзей уже давно поговаривал, что Руперта следовало бы представить к награде, но он так резко и яростно воспротивился, что эту мысль оставили. Его отказ (по крайней мере, он так считал) не был снобизмом «навыворот». Он не желал получать медалей за вынужденную отвагу. У него уже было их несколько с войны, но и к ним он относился теперь равнодушно. Если бы кто-нибудь представил его к медали Полярника, он был бы очень польщен, потому что эту награду давали за ценный вклад в исследования полярных областей. Но он вряд ли заслужил ее своим походом с Водопьяновым.

Однако быть Героем Советского Союза!.. Ему даже стало смешно.

— Ей-богу же, это забавно, — сказал он Маевскому, но тот не видел здесь ничего смешного.

Руперт устыдился своей невежливости и стал извиняться.

— Это очень высокое отличие, — объяснил Маевский, и при этих словах лицо его приняло торжественное выражение.

— Я понимаю. Простите.

— И, кроме того, мы приглашаем вас посетить нашу страну в качестве нашего гостя в любое время, когда вы пожелаете, — вас и всю вашу семью. Вы согласны? Мы вас очень просим.

Руперту не хотелось вновь показаться циником, но приглашение Маевского вызвало у него чувство неловкости. Может быть, из-за того, что ему не удалось ни на кого повлиять в деле Водопьянова. Его это злило, хотя и не слишком (он отдавал себе в этом отчет), и в то же время настолько злило, что ему захотелось принять от русских награду, которую он отказался принять от своих., тем более что и в том и в другом случае она для него мало что значила.

— Хорошо, — сказал он. — Я возьму вашу медаль.

Маевский горячо его обнял и расцеловал в обе щеки.

— Дорогой друг! — воскликнул он. — Русские вами очень гордятся.

Руперт покраснел: ему снова стало стыдно, ибо он понял, что русские гораздо серьезнее, чем он, относятся к награде, принятой им только в пику тупицам и дуракам, которые станут его осуждать.

█

Странный поступок Руперта, согласившегося принять русскую награду и отказавшегося от английской медали, укрепил его репутацию бунтаря и вызвал восхищение тех, кто хвалил его за независимость.

Единственное, что сулило ему серьезные неприятности, был гнев его непосредственного начальника Филлипс-Джонса. Филлипс-Джонс обвинил Руперта в нарушении присяги и заявил, что своими публичными выступлениями о русском летчике Руперт разглашает военную тайну и нарушает требования безопасности.

— Ни в какой мере, — твердо отвечал Руперт. — Я не выдаю никаких тайн. Я говорил только о Водопьянове. Если вы не считаете себя обязанным выплачивать мне полное жалованье за все время моего отсутствия, я имею право рассматривать то, что произошло со мной в Арктике, как мое частное дело и говорить о нем все, что пожелаю.

— Это совершенно особый вопрос, — возразил Филлипс-Джонс.

Разговор происходил в бело-голубом кабинете шефа на улице Кингсуэй. Руперт попросил временно, пока он совсем не поправится, перевести его в другой отдел, чтобы ему не нужно было далеко ездить. Он чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы приступить к обработке собранных им материалов. Просить на это разрешения Филлипс-Джонса было вовсе не обязательно. Но Руперт все же решил это сделать, чтобы доказать свою добрую волю.

— Я не уверен, что это возможно, — чопорно заявил ему Филлипс-Джонс.

Но Руперту не терпелось вернуться к работе, и он позвонил своему другу Артуру Уонскому, который был у них заместителем директора. Объяснив сущность дела, Руперт попросил, чтобы ему дали временную должность в каком-нибудь другом месте, желательно в небольшом геофизическом секторе, имевшем отделение в Лондоне.

— Я это устрою, — заверил его Уонском, и вскоре Руперт, уже притерпевшийся к своей почечной болезни, расположился в крохотном помещении, неподалеку от набережной. Вместе со своими помощницами, четырьмя молодыми женщинами (кодировавшими данные для вычислительных машин), он занялся обработкой показаний своих измерительных приборов, заметок и отрывков из дневника, которые кто-то спас из разбившегося в Туле самолета.

В первый же день работы в новом помещении его разыскал озабоченный молодой американец из Центрального разведывательного управления и предложил прогуляться с ним в саду у набережной.

— Нам надо побеседовать, — объяснил он Руперту.

— О чем? Разве нельзя поговорить здесь?

Двое из многочисленных друзей Руперта, также один его двоюродный брат и один троюродный брат в звании вице-адмирала уже передавали ему, что американцы, с тех пор как он занялся делом Водопьянова, наводят о нем справки. Не дремали и русские: они посылали к нему репортеров и корреспондентов, а он с удовольствием давал им интервью, радуясь, что может насолить всем, кто отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

— Как вас зовут? — спросил Руперт американца.

— Олег Хансен.

— Олег? Это ведь русское имя? А Хансен — фамилия шведская. Как у вас получилось такое сочетание?

— Я из Сиэтла.

— Ага… — понимающе протянул Руперт. — Значит, вы из Сиэтла.

— Ну да…

Руперт носил спортивную куртку и ходил без шляпы, но иногда брал с собой зонтик. Он взял его и сейчас и, указав им на дверь, пригласил своего визитера:

— Пойдемте.

По дороге, на людной улице, Хансен упорно молчал, а Руперт пытался втянуть его в светскую беседу о тихоокеанских лососях, которых русские теперь разводят в северной части Атлантического океана, — вот хорошо, если им это удастся! Руперту хотелось поддразнить хмурого мистера Хансена. Но, судя по всему, этого молодого человека приучили разговаривать только в садах и парках, и он явно не желал произносить ни слова, пока они не окажутся наедине в пустынном и безопасном месте.

— Вот мы и пришли, — сказал Руперт, когда они добрались до сквера у набережной. — Здесь вы смело можете разговаривать. Ну, что вы мне скажете?

— Я, в сущности, ничего не хотел вам сказать, — невозмутимо, но все же довольно почтительно заявил Хансен. — Я, если позволите, задам вам несколько вопросов.

— Пожалуйста. Задавайте.

— Нам бы очень хотелось знать, мистер Ройс, каковы были ваши истинные намерения, когда вы поднимали всю эту историю вокруг русского летчика?

— Кому это «нам»? — спросил Руперт.

— Разве мистер Филлипс-Джонс не сказал вам, кто я?

— Да. Он сказал, что вы офицер американской разведки. Значит, это американская разведка желает знать то, что вы спрашиваете?

— Да. Или, вернее говоря, заинтересованные в этом органы безопасности США.

— Понятно. Что ж, ответ очень простой. Я считаю, что Алексей Водопьянов должен быть отправлен на родину. Почему вы его задерживаете? Какой вам от него прок?

— На это я не могу вам ответить. Мне поручено лишь выяснить ваши настроения.

— Мои настроения?

— Да.

— Ну знаете, Хансен! Я вовсе не уверен, что мне хочется рассказывать вам о моих настроениях, пока вы не расскажете мне о ваших, — пошутил Руперт. Они в эту минуту как раз проходили мимо памятника сэру Артуру Салливену, и Руперт изумленно показал на него спутнику. — Смотрите-ка, а я и забыл про этот памятник. Наверно, его здесь поставили потому, что тут когда-то был театр «Савой». Подумать только! Совсем из головы вылетело.

— Водопьянов получил, как вы знаете, сильные увечья, — начал Хансен подчеркнуто серьезным тоном. — Мы не хотели его трогать с места.

— Это я знаю. Но если вы могли вывезти его из Туле, вы с таким же успехом могли отправить его в Россию. Не правда ли?

— На этот счет, к сожалению, сказать вам ничего не могу, — развел руками Хансен. — Я хочу только выяснить, почему вы подняли вокруг него такой шум?

— Я же вам объяснил Почему вы не отпускаете его на родину?

— И это все?

— А чего же вы хотите еще? — снова поддразнил его Руперт.

— Вы же все-таки провели с Водопьяновым какое-то время. Быть может, вы пришли с ним к соглашению, о чем-то договорились… в этом не было бы ничего удивительного!

Руперт глядел на Хансена, улыбаясь.

— Мы и в самом деле договорились, — сообщил он.

— Да? О чем?

— Во что бы то ни стало добраться домой. Вот и все.

— Вы проявили редкую выдержку, — сказал Хансен. Ему явно нравился Руперт и не нравилось порученное задание, но он решил выполнить свой долг. — Впрочем, дело не в том. Неужели вам действительно было необходимо устраивать этот скандал из-за Водопьянова или принимать от русских награду? Я вижу, что с вами проще говорить откровенно.

— Необходимо? Нет. Но вы же меня к этому вынудили. Если бы вы отпустили Алексея, я бы молчал.

— Скажите, его жена звонила вам из Москвы?

Руперт не выдержал и расхохотался.

— Послушайте, Олег, в чем дело?

— Ни в чем, — серьезно произнес Олег. — Простая предосторожность органов безопасности. Кое-кто из наших задает себе вопрос: какова подоплека вашего странного поведения?

— А что же в нем странного? Не беспокойтесь. Все в полном порядке. Можете их в этом заверить.

— Боюсь, что не могу. Я, конечно, верю вам на слово, но утверждать, что все в порядке, я бы не стал.

— Короче говоря, вы не собираетесь отпустить Водопьянова?

— Насчет этого я ничего не знаю. Я не могу вам сказать, какие меры будут приняты по отношению к вашему русскому. Но я не думаю, мистер Ройс, что все пойдет гладко, если вы будете чести себя по-прежнему. Я говорю в ваших интересах. Право же, небезопасно…

— Это вы наводили обо мне справки?

Хансен вспыхнул, и Руперт снова расхохотался.

— Нехорошо вы поступаете, ей-богу, нехорошо, — посетовал Руперт. — К тому же мои друзья — ужасные вруны. Они обо мне будут рассказывать только самое лестное.

Хансен был озадачен. Он явно не привык к такому легкомысленному поведению, очень серьезно относился к своей работе и не менее серьезно к собеседнику. Он должен попытаться его понять.

— Главное для нас заключается в том, — сказал он Руперту как-то просительно, — что вы имеете доступ к секретным материалам, касающимся нашей обороны на севере. Вам многое известно о наших воздушных трассах, радарной системе и совместных исследованиях в верхних слоях атмосферы. Вы хорошо знаете нашу базу в Туле, а также методы радиосвязи и некоторые коды…

— Только в той небольшой степени, в какой вы позволяете это знать англичанам, — поправил его Руперт. — Но даже если…

— Интересы нашей безопасности требуют, чтобы мы подвергали проверке всякого, кто был так или иначе связан с русскими. Ваша разведка почему-то об этом не заботится..

— Разве? Я и не подозревал. А это плохо?

— Опыт Кореи, где оказались завербованными даже многие из лучших наших людей, убедил нас, что мы не имеем права не считаться с фактом, — он поспешно поправился, — с возможностью…

Руперт слушал его как зачарованный.

— Вы хотите сказать, что Алексей Водопьянов мог меня завербовать?

— Не совсем так. Нет. Беда в том, что с точки зрения службы безопасности мы не можем упускать из виду ваш длительный контакт с этим русским.

Руперт вздохнул:

— Бедный Алексей! По-моему, скорее я завербовал его. Я отговорил его от одного в высшей степени благородного поступка.

Но Хансену было не до смеха, он даже не улыбнулся, и Руперт из вежливости попытался принять серьезный вид, хотя это и стоило ему большого труда.

— Конечно, вы совершенно правы, — сказал он, стараясь, чтобы слова его прозвучали как можно убедительнее. — Осторожность никогда не мешает. Но, Хансен, я могу вам поклясться, что Водопьянов меня не вербовал. Вас это устраивает?

— Не очень, — уныло заявил Хансен. — По-моему, нас устроит только ваш отказ от каких бы то ни было сношений с русскими. Думается, что это еще не поздно.

— Не поздно для чего?

— Я полагаю, если вы порвете с русскими, наши удовольствуются тем, что оставят вас на подозрении. Я сделаю все, что от меня зависит, но вам следовало бы по крайней мере вернуть им их награду.

— Ну, этого я сделать не могу. Я уже ее принял.

— То-то и беда…

— Вы так считаете? — Руперт понял, что Хансен искренне встревожен и изо всех сил старается его спасти Разве можно насмехаться над таким серьезным и благожелательным молодым человеком? — Но не могу же я все-таки проявить такую невежливость.

— Не думаю, что в данном случае вам следует руководствоваться только соображениями вежливости, — убеждал его Хансен.

— А разве можно отказаться от своего слова? — ласково заметил ему Руперт. — Это было бы недостойно.

Хансена это озадачило. Простившись с ним, Руперт подумал: «Ну и зануды эти американцы!»

Но он сразу же забыл о прогулке с Хансеном и с увлечением погрузился в работу.

Глава семнадцатая

Прошла всего неделя, и Руперту ограничили допуск к секретным материалам.

Он в это время только еще входил в работу. С тех пор как он переселился в крохотное помещение неподалеку от набережной, все, что он делал, стало представляться ему ка: сим-то нереальным. Ему недоставало его обычного сотрудника, Джека Пирпонта, с которым он проработал четыре года рука об руку. Джек был на юге, в Антарктике, а это означало, что обработку данных с острова Мелвилл придется поручить кому-то другому.

Звонок Филлипс-Джонса прервал его размышления.

— Прошу вас зайти ко мне, — приказал шеф загадочно. — По очень важному делу.

Руперт, к своему удивлению, охотно отложил работу и вышел на набережную. Через Милтон-лейн, мимо Темпля он направился к Стрэнду в свое учреждение на Кингсуэй, где у него потребовали пропуск. Поднимаясь в лифте, он думал о Филлипс-Джонсе, который разговаривал с ним по телефону довольно холодно. Жаль! Руперт вовсе не хотел восстанавливать его против себя, когда через его голову обратился к Уокскому, но ведь иначе он не смог бы закончить свою работу.

Руперта заставили долго ждать, а когда впустили, Филлипс-Джонс молча протянул ему бумагу из министерства, на которой сверху большими красными буквами было написано: «Совершенно секретно. Крайне срочно!»

— Я считаю, что вам лучше прочесть это самому, — сухо сказал Филлипс-Джонс.

Руперт прочел письмо заместителя министра, где говорилось, что он, Руперт Ройс, проходит проверку на предмет допуска к секретным материалам и должен быть на это время отстранен от всякой работы, связанной с секретными кодами, документами и пр.

— Вы прекрасно знаете, — с места в карьер начал Филлипс-Джонс, как только Руперт оторвал глаза от бумаги, — по сути все, что мы здесь делаем, считается секретным, во всяком случае, более или менее секретным. Под это ограничение подпадает почти все, с чем вы соприкасаетесь в вашей работе.

— Ну и что из того? — с недоумением осведомился Руперт.

Филлипс-Джонс держался начальственно и подчеркнуто официально.

— Не знаю, — бросил он резко. — Я разговаривал с заместителем министра, и он тоже, в общем, этого не понимает. Но американцы весьма обеспокоены вашими связями с русскими.

— Американцы? При чем тут американцы? Не станете же вы лишать меня допуска из-за их идиотских выдумок? Они совсем сошли с ума.

— Я не нахожу, что они сошли с ума. У них есть основания…

— Какие основания? Неужели они всерьез думают, что Водопьянов меня завербовал? Они просто взбесились!

Филлипс-Джонс ожидал этой вспышки, и все возражения были у него заранее приготовлены.

— Американцы, как вы знаете, внимательно следят за работой нашего отдела. Собственно, они имеют право на это, поскольку мы широко пользуемся их базами и оборудованием.

— Ерунда! Остров Мелвилл принадлежит Канаде, Гренландия — Дании, а полярные льды ничьи. Мы пользуемся только их радиолокаторами и релейными станциями в Туле. О чем вы толкуете?

Филлипс-Джонсу пришлось перейти к обороне, но тем агрессивнее стал его тон; маска долготерпения была сброшена. Отказ в допуске к секретным материалам в сущности означал запрещение работать и со всеми другими документами. А так как обосновать такой запрет было трудно, Филлипс-Джонс заявил, что будет настаивать на выполнении указаний министерства.

— Значит, я должен бросить работу только потому, что какая-то идиотская американская разведка вздумала меня проверять? — спросил Руперт.

— Вас проверяет не американская разведка, а наша.

— Тогда это просто смешно, и я требую, чтобы меня от этого избавили.

— Боюсь, что письмо министерства является для меня приказом.

— Разрешите заметить, вы ведете себя так же по-детски, как и они, — раздраженно возразил Руперт, — и будь я неладен, если стану с этим считаться!

У Филлипс-Джонса были маленькие ручки, одной из них он нервно поправлял очки в тонкой оправе, сдергивая и снова сажая их на нос.

— Боюсь, что вам придется считаться. Хотя бы как с временной мерой… Вопрос стоит очень серьезно, Ройс. И чем скорее вы это поймете, тем лучше.

Спорить с ним было бесполезно, об этом красноречиво говорили его плотно сжатые губы и разобиженное выражение глаз. Руперту вдруг стало противно, он вынул свой белый пропуск, кинул его на стол и вышел из кабинета.

█

Руперт не мог прийти в себя; разговор с Филлипс-Джонсом больно задел тот потаенный нерв, который столько лет поддерживал его жизненные силы. Работа была единственным, что придавало его существованию устойчивость, она служила ему надежной гарантией против возврата к дилетантским увлечениям богача, тщетно пытающегося найти какую-нибудь цель в жизни. Образ бездельника отца оставил с молодости чересчур горький осадок в душе Руперта, а перспектива безделья устрашала его. Но не меньший страх внушала ему необходимость на склоне лет (ему уже было под сорок) менять профессию, к чему при скудости своего образования он не был подготовлен. И тем не менее все, что с ним произошло, скорее опечалило его, чем рассердило. Джо негодовала куда больше.

— Но ведь это возмутительно! — говорила она. — Почему ты не пойдешь и не скажешь американцам, что они ведут себя, как дети?

— А что это даст? Во всем виноват наш кретин Филлипс-Джонс. Он ведь знает, какая это чушь!

И он снова через голову Филлипс-Джонса обратился к Артуру Уонскому. Артур не придал делу большого значения. Все это просто бюрократические выкрутасы контрразведки. В худшем случае речь идет о самой обычной для таких учреждений проверке.

— У этих американцев шпиономания, — заявил Уонском с присущим военным морякам сознанием собственного превосходства; он посмеялся и посоветовал Руперту махнуть рукой на Филлипс-Джонса и временно пойти работать в какой-нибудь другой отдел.

— К сожалению, это моя специальность, — возразил Руперт. — У меня нет желания искать другие занятия в ожидании, когда эти ищейки прекратят волокиту. Я влез в работу по уши и хочу ее кончить.

— Тогда вам придется обождать, — сказал Уонском.

Никто не знал, от кого, собственно, исходило указание, закрывшее Ройсу доступ к секретным материалам. Заместитель министра дал Руперту прочесть письмо из военного министерства — то самое, что показывал ему и Филлипс-Джонс. Приятели из военного министерства говорили, что подозрительность нынче в моде: на всякого, кто соприкасается с русскими, смотрят как на зачумленного. Но они считали, что это необходимо: только так и можно угодить американцам. А те напуганы своим печальным опытом в Корее. В конце концов, работа Руперта соприкасается с деятельностью американских секретных служб…

— Не надо было принимать от русских медаль, — сказала Джо. Она не хотела его упрекать, а просто нашла самое вульгарное и обидное объяснение тому, что произошло. Злость на американцев боролась в ней со злостью на Руперта, который так легкомысленно связался с русскими. — Ну, зачем тебе это надо? — донимала она его. — Кто они тебе, эти русские?

— Никто, — соглашался он.

— Тогда зачем же?..

Ему трудно было с ней спорить. Не хотелось спорить и с самим собой. Он понимал, что ко всей этой передряге надо относиться спокойно, как стороннему наблюдателю, иначе она сломит его. Теперешняя опасность была — он это чувствовал — намного страшнее того, что он пережил во льдах. Там ему грозила гибель физическая. Здесь — нравственная. Угроза нависла над самим источником его жизненных сил.

Нет, он не позволит вывести себя из равновесия. Дисциплина, которой он подчинял всю свою жизнь, поможет ему и теперь.

Тем временем, через неделю после того, как Руперта лишили допуска к секретным бумагам, виновник всей это передряги, Алексей Водопьянов, был наконец отпущен американцами и получил разрешение вернуться на родину.

Американский самолет отклонился от курса в берлинском воздушном коридоре, сел в Восточной Германии, и русские захватили самолет и команду. Они сообщили американцам, что вернут им и то, и другое, если будет отпущен Водопьянов. После длительных препирательств сделка была совершена. Русский турбовинтовой самолет прилетел на секретный аэродром в Западной Германии и взял на борт Водопьянова, а спасательная команда США была послана в Восточную Германию за своим четырехмоторным реактивным самолетом. Экипаж его был передан американскому коменданту в Берлине.

— Ну, слава богу, Алексей на свободе и едет домой! — воскликнул Руперт с искренним облегчением.

Но это лишь подогрело негодование Джо; она не понимала, почему Руперт так упорно отказывается сделать то, чего от него требовали: вернуть русским их никому не нужную награду.

— Ни за что! — сердился он. — Я хочу быть русским героем, и я им буду.

— Ну разве это не ребячество, — пыталась переубедить его Джо. — Иногда ты ведешь себя, как малое дитя. Почему ты упрямишься?

Она не знала, что когда в его душе шла борьба между чувством собственного достоинства и жаждой приносить пользу, гордость неизменно брала верх. И теперь она вновь должна была взять верх. Ему поздно себя переделывать.

█

Запрет не был снят. Его старый друг по службе во флоте Уонском заехал к нему домой. Он посидел, поиграл с Тэсс, потом закурил свою короткую трубку, отхлебнул виски и сказал:

— Беда в том, что стоит им взять тебя на примету, и ты навек останешься под подозрением. Разведка — грязное дело.

Чувствовалось, что его бесхитростная моряцкая душа встревожена (впрочем, встревожены были и другие приятели Руперта). Уонском советовал ему сходить к одному типу из военной разведки в маленькую контору над банком Барклейэ в Хорнчерче.

— Мне удалось выяснить, что именно этот остолоп занимается тобой, — сказал Уонском. — Почему бы тебе не объясниться прямо с ним и не покончить с этим делом?

Руперту ни с кем не хотелось объясняться, однако он понимал, что не может вечно пребывать в таком дурацком положении, особенно теперь, когда Алексей Водопьянов благополучно добрался домой. Поэтому он отправился на автобусе в Хорнчерч, вошел в небольшую комнату над банком Барклейз и застал «остолопа» сидящим на подоконнике и читающим «Таймс». Он был без пиджака — в комнате, несмотря на то что время подходило к рождеству, стояла невыносимая духота. Волосы у этого засекреченного деятеля были каштановые, волнистые, глаза глядели настороженно. Поразительно, до чего настороженно глядели эти глаза!

Руперт представился и сказал:

— Я не знаю вашего имени, впрочем, это, пожалуй, не играет роли…

Но «остолоп» не удержался и нарушил первейшее правило своего ремесла: он не мог скрыть своего удивления.

— Как вы меня разыскали? — воскликнул он. — Как вы могли обо мне узнать?

— Ну, всегда найдется кто-нибудь, сведущий в таких делах, — небрежно ответил Руперт.

— О, господи! К нам ведь входить не положено.

— Возможно. Но раз уж я здесь… Мне сказали, что вы тот человек, которого я должен убедить в своей благонадежности, так дайте же мне возможность вас в ней убедить.

Хозяину комнаты не оставалось ничего другого, как представиться и предложить Руперту стул. Его фамилия была Фэрфакс. Он с любопытством разглядывал своего посетителя и, видимо, уже успокоился, сразу поняв, что такого человека, как Руперт, ему нечего опасаться.

Фэрфакс признал, что для проверки Руперта, а тем более для запрета пользоваться секретными материалами не было никаких оснований, кроме требования американцев проверять всякого, кто хоть как-то был связан с русскими. Представителей американской разведки можно понять.

— По существу, — закончил Фэрфакс, — все теперь зависит от вашего начальника.

— От Уонскома?

— Нет, от Филлипс-Джонса. Разве не он руководит вашим сектором или отделом? Я всегда путаю фамилии и все эти группы, подгруппы… — Он дружески улыбнулся.

— Значит, вопрос обо мне решает Филлипс-Джонс?

— Более или менее. Если у него нет возражений, у нас их тоже нет. Он должен передать наш отчет министру со своим заключением.

— А не мог бы это сделать Уонском? В конце концов, он же занимает более высокий пост, чем Филлипс-Джонс.

— Нет. Сектором заведует Филлипс-Джонс. В вопросах соблюдения военной тайны он отвечает перед министром непосредственно.

█

Руперт был уверен, что все его неприятности кончились, но Филлипс-Джонс выслушал его с удивлением. Как ему удалось обнаружить Фэрфакса? Кто ему о нем сказал? По какому праву, по какому неслыханному праву он решил лично обратиться к сотруднику военной разведки? Руперту все эти вопросы казались праздными. Он там был, это главное. Но Филлипс-Джонс усмотрел в самовольстве своего подчиненного чуть ли не бунт, он считал, что человек, находящийся под подозрением, должен вести себя скромно, тише воды, ниже травы. Каким образом удалось Руперту разыскать сотрудника военной разведки?

— Да не все ли равно? — нетерпеливо спросил Руперт.

— Но это неслыханно! — воскликнул Филлипс-Джонс. — Вы порой преступаете всякие границы! Вы не имели на это права!

У Филлипс-Джонса от возмущения не хватало слов, а Руперт не мог взять в толк, что его так разволновало. Они не понимали друг друга, будто говорили на разных языках. То, что казалось Руперту совершенно естественным — непосредственное обращение к нужному лицу, позволявшее идти прямо, не пользуясь обходными путями, и устранявшее лишнюю волокиту, — Филлипс-Джонсу представлялось поразительной наглостью. И как только мог Руперт осмелиться на подобный шаг? Какая уж тут смелость, думал Руперт, он ведь просто пытался хоть как-то защитить себя от вздорных обвинений.

— Во всяком случае, — заявил ему Филлипс-Джонс, важно восседавший за своим аккуратно прибранным столом, — вопрос пока что остается открытым.

— Почему? Фэрфакс сказал, что все теперь зависит только от вас. Не будете же вы тянуть эту волынку?

— Боюсь, что придется, — поморщился Филлипс-Джонс.

— Вот как? Чего же вам еще не хватает?

— Вы ничего не желаете понимать, Ройс. Я вижу, что просто бессмысленно объяснять зам, как строится работа в таком учреждении, как наше.

Руперт только вздохнул.

— Начнем с того, что вся наша деятельность носит секретный характер.

— Вы не устаете мне об этом напоминать.

— Но мне приходится напоминать, потому что вы явно не отдаете себе в этом отчета. Неужели вам не ясно, что даже малейшее подозрение делает человека для нас непригодным?

— Подозрение в чем?

— В чем угодно.

— Но в чем меня можно подозревать?

— Ни в чем, конечно, но…

— Военная разведка сняла нелепый запрет, отстранивший меня от работы с секретными материалами, — терпеливо внушал ему Руперт, изо всех сил стараясь быть вежливым. — Значит, и вы должны снять.

— К сожалению, не могу.

— Почему же, черт побери?

— Пока не могу, — твердо произнес Филлипс-Джонс.

Непонятно было, чего он добивается — бережет честь своего сектора? Хочет проявить бдительность? Или внушить Руперту (в соответствии со своими собственными представлениями о долге) более глубокое уважение к военной тайне?

Руперт начал терять терпение:

— В чем же все-таки дело? Если меня ни в чем не подозревают, что же у вас против меня?

— Ну, что ж, придется вам все объяснить начистоту. Вы работаете в моем секторе только благодаря вашему имени и тому, что у вас есть в управлении влиятельные друзья. Вы нам, Ройс, не очень подходите. Мы все здесь — люди с научной подготовкой. Кроме вас, тут нет ни одного служащего без ученой степени.

— Мне казалось, что я с работой справляюсь, — сухо сказал Руперт.

— Не всегда. Практическую работу вы в общем выполняете, но вам известно не хуже, чем мне, что обобщать свои наблюдения вы самостоятельно не умеете.

— Какое это имеет отношение к тому, что мне отказывают в допуске к секретным материалам? — спросил Руперт, желая вернуть разговор к первоначальной теме, чтобы его не загнали в угол.

— Самое прямое. Одно к одному. Для нас все имеет значение, как вы себя ведете, как вы попали в наше управление, как вы работаете! А вы, между прочим, держите себя так, словно весь мир создан только для вас!

— По-моему, этот упрек необоснован, — холодно заметил Руперт.

— Нет уж, позвольте сказать все. Ваша работа…

— Вы раньше не говорили, что недовольны мной.

— Потому что я вас покрывал, как и все остальные. А так как у вас повсюду есть дружки…

— Это наглая ложь! — с возмущением воскликнул Руперт.

— Ложь? — оскорбленно осведомился Филлипс-Джонс. — Вот когда вы сможете сами выполнять теоретическую работу, тогда я позволю вам называть меня лжецом. И когда ваши друзья перестанут вмешиваться в дела моего сектора и хлопотать за вас, а ваша работа будет на том уровне, который требуется здесь. Вот тогда называйте меня лжецом, а до тех пор…

Руперт вскочил со своего места, побелев от злости. Несправедливость этих нападок на самое заветное, что у него было, — на его работу, привела его в ярость. Однако он постарался сохранить самообладание.

— Вы не имеете права так отзываться о моей работе, — начал он, сдерживаясь. — Бы не имеете права говорить, что я плохо работал в Арктике. Впрочем, мне безразлично, что вы говорите…

— Я считаю вашу работу неудовлетворительной! — заорал Филлипс-Джонс.

— Тогда я не вижу смысла в том, чтобы и дальше отягощать вашу нервную систему или эксплуатировать ваше ко мне расположение, — холодно отпарировал Руперт. — Примите мою отставку.

— У вас нет никакой необходимости подавать в отставку.

— Вы меня к этому вынуждаете, — спокойно возразил Руперт. — Зачем ломать комедию?

— Хорошо, не будем ломать комедию. Но если вы согласны прекратить всякие связи с русскими, мы можем пересмотреть это решение.

— У меня нет связей с русскими.

— Полученный вами русский орден — достаточное основание для…

Руперт не мог понять, почему Филлипс-Джонс так уязвлен этой наградой. Злится, что Руперт Ройс может поступать как вздумается и это сходит ему с рук? Руперт не пожелал пойти на уступки и покинул кабинет Филлипс-Джонса, не сказав больше ни слова, хотя ему и горько было бросить дело, которое так много для него значило.

Глава восемнадцатая

С рождеством у Руперта не было связано семейных традиций. Когда еще был жив его легкомысленный отец, они иногда встречали рождество в каком-нибудь из лондонских больших отелей. Когда отец умер, рождество стали праздновать у матери — веселее, но уж никак не традиционно. Джо вернула его к английскому празднику рождества, который она любила и строго соблюдала.

Она все еще считала себя верующей, хоть и не отличалась набожностью. Руперт тоже придерживался если не христианской религии, то христианской морали. Джо водила детей к рождественской утренней службе в церковь св. Иоанна, и Руперт сопровождал их нехотя, но покорно: Джо настаивала, чтобы он хотя бы раз в год внушал детям, что именно религии обязан своими нравственными устоями. Он возражал, что воспринял их отнюдь не от приходского священника, она же доказывала, что, пожалуй, и от него. Откуда же иначе было Руперту знать, что хорошо и что плохо? Пусть косвенно, не прямо, но все равно научила его этому церковь.

Погода была холодная, ясная. Все сулило хорошее рождество. Джо нежно поцеловала Руперта. Она радовалась, что сегодня праздник.

Но Руперт, хоть и не подавал виду, настроен был грустно. Он винил в этом свои почки, однако обмануть себя ему было не так-то легко. В конце концов он потерял не просто работу, а то единственное, что придавало смысл его существованию. И это оказалось даже страшнее, чем он думал.

Джо беспокоило, что он такой тихий и задумчивый.

— Ну, чего ты так тревожишься? — спрашивала она. — Не умрем же мы с голоду. Ничего страшного, даже если ты и не получишь другого места.

Она запнулась: у них уже не раз поднимался спор на эту тему. Джо было известно, как муж дорожит работой, но она никогда не могла понять, почему он придает ей такое значение. Ее к тому же сердило, что он потерял место из-за какого-то каприза; она уговаривала его бросить глупое упрямство, сходить еще раз к Филлипс-Джонсу и уладить эту дурацкую историю.

— Гордость у тебя всегда затмевает здравый смысл, — укоряла она его. — Ты не отступаешься от своего, даже рискуя все потерять. Если бы ты захотел, ты бы мог с ним договориться.

Он в этом сомневался, он сомневался в том, что Филлипс-Джонс вообще пожелает его слушать. Он был бы счастлив вернуться на службу и кончить дело миром, однако дух непокорства, путавший ему карты всю жизнь, брал свое. Руперт не мог пойти на уступки, как бы дорого ни обошлось ему это упорство.

Что же касается денег, Джо никогда не принимала всерьез его отказа от отцовского наследства. Достаточно было сознания, что в любой момент деньги можно взять! Стоит только написать матери. Соблазн отказаться от самоограничения и вернуться к легкой жизни с полным кошельком был для Джо очень велик. Руперта же раздражали уговоры практичной Джо, советовавшей ему вернуть себе наследство; при мысли об этих деньгах его охватывал страх; он часто ссорился с женой, а потом сам жалел об этих вспышках и о своей резкости.

— Но деньги ведь твои? — негодовала она. — Что ты всегда выдумываешь? Почему ты их так боишься? Может, ты их стыдишься? Не понимаю этого. И никогда не пойму.

— Давай лучше о них не говорить, — предупреждал он ее, начиная горячиться. — Даже если мы будем умирать с голоду, я их все равно не трону.

— Черта с два я буду помирать с голоду! — вспылив, отвечала она. — А дети? Они тоже должны страдать из-за твоих дурацких выдумок и ослиного упрямства? Ты просто сумасшедший!

— Я знаю, — тихо говорил он, — но только…

Джо ничего не желала слушать, и хотя через час она уже заливалась слезами, а он просил у нее прощения, мира между ними не было.

Трудно было ожидать, что в такой обстановке рождество пройдет очень весело. Руперт решил, что переломит себя и в эти дни будет во всем угождать Джо. Он любил жену, любил детей; жизнь тесного семейного мирка была исполнена для него глубокой внутренней значимости (именно о такой жизни он и мечтал); в банке на счету еще лежали деньги, работу он себе в конце концов подыщет другую, на этой свет клином не сошелся, зато какое нынче выдалось рождество — солнечное, морозное, высоко в небе от пролетавших самолетов оставались чистые, белые дорожки.

Он потерпит до Нового года. А потом опять начнет борьбу. Снова вступит в поединок со своей биографией, с соблазном богатства и легкой, пустой жизни, со всем, что манило его — наследника своего отца и своей попрыгуньи-матери.

И тем не менее ему трудно было не винить Алексея Водопьянова во всей этой чудовищной неразберихе, которая ломала его жизнь.

█

Наступил Новый год, и Руперт сделал еще одну попытку вернуться на работу. Самому Филлипс-Джонсу он звонить не хотел, а позвонил Артуру Уонскому и попросил помирить его с Филлипс-Джонсом.

— Скажите ему, что сочтете нужным, — объяснял Руперт. — Скажите, что я принимаю все его условия.

— Но почему вы с самого начала не согласились выполнить то, чего требовал этот ублюдок, — недоумевал Уонском. — На кой черт вам вообще надо было спорить с такой дубиной?

— Я с ним не спорил, — отпирался Руперт. — Он орал мне в лицо о моей непригодности, о моем неумении работать, об использовании личных связей. В таких случаях трудно смолчать.

— Да, конечно, — нехотя признал Уонском и пообещал позвонить Руперту через день-другой, но лучше, если Руперт зайдет к нему сам.

Руперт терпеливо выждал два дня и отправился к Уонскому. По простодушному лицу моряка он сразу, понял, что новости у него не очень утешительные. Они стояли у окна, выходящего во двор министерства, и смотрели, как напротив, в шифровальном отделе женщины из военно-морской службы возились около больших серых аппаратов и перепечатывали длинные ленты зашифрованных передач.

— Против вас контрразведка, — сказал Уонском. грызя мундштук своей трубки, как собака кость. — А там в последнее время со мной не очень считаются. По правде говоря, я не знаю у них никого, кто бы мог вам помочь, — это ведомство похоже на осьминога без головы. Стоит ему выпустить щупальца, и никто уже не может сказать, откуда они выпущены. Я, правда, откопал для вас этого типа из военной разведки, но это все, что я мог сделать.

— Но ведь я же с ним говорил, и все разъяснилось?

— Разъяснилось! Но никто же всерьез и не верил, что русский вас завербовал. Филлипс-Джонс хитрее. Он уверяет, будто в смысле ваших связей с русским вы, быть может, и вне подозрений, но вы — человек слишком неосторожный, слишком своевольный для такого рода работы. Он заявляет, что вы вовлекли его отдел в опасную склоку с американцами или что-то в этом роде.

— Господи! Значит, он все-таки решил меня выгнать из-за моей неблагонадежности!

— Совершенно верно. Это — мелкий выскочка, и власти у него кот наплакал. Но когда дело идет о его кадрах, тут он хозяин. В одной руке у него дубина неблагонадежности, в другой — тупого идиотизма, и мне не выбить у него это оружие из рук.

— А вы ему сказали, что я сожалею о том. что произошло?

— Более или менее. Но он понимает, что своего добился. Вы слишком затянули это дело. Надо было идти на мировую сразу, на другой же день. Впрочем, он все равно твердит, что с его точки зрения вы человек, не внушающий доверия, а это позиция неуязвимая.

— Ну, а как же будет с моей работой? Чего-то она стоит, ее не выкинешь на помойку…

— Почему? Выкинут, — уныло возразил Уонском. — Знаете, что этот Джонсик сделал, когда вы пропали без вести? Решил послать вместо вас другого, чтобы тот заново проделал те же исследования: все ведь думали, что вам крышка. Я вчера выяснил: на вашем месте в секторе давно уже сидит другой человек и заново проделывает ваши вычисления. К тому же у него есть научная подготовка и прочее и прочее…

— Ах, вот оно что! — воскликнул Руперт.

— Я узнал об этом только сейчас, — с сожалением признался Уонском. — Он все равно хотел от вас избавиться, и пока у него в руках такой козырь, как ваша неблагонадежность, ничего с этаким типом не сделаешь. Черт бы ее побрал, эту неблагонадежность! Для него она просто находка. Он всегда считал, что вы попали к нему только по протекции.

Какая несправедливость, какая чудовищная несправедливость! Так безжалостно калечить человеку жизнь из-за каких-то дурацких предрассудков. Руперта душила ярость, отвращение, беспомощная обида, сознание, что его предали.

Но он подавил в себе это чувство, понимая, что бессилен что-либо изменить. Все равно ничего не вернешь, а он не хотел, чтобы его разъедала злоба. На кого? На эту мелкую душонку? Вот бы Филлипс-Джонс порадовался, но Руперт не доставит ему этого удовольствия. Он молча слушал Уонскома, перечислявшего унылые вакансии в других отделах и управлениях. Но себе он говорил: «Затычкой я быть не желаю. Лезть в первую попавшуюся дыру? Черта с два!»

— Беда в том, — втолковывал ему Уонском, — что вы поставили его в идиотское положение этой историей с русским орденом. В конце концов, он же не может компрометировать себя перед американской разведкой. Вы же видите, какую они подняли свистопляску!

— Но вы-то ведь знаете, почему я принял русскую награду.

— Откуда мне знать!

— Послушайте, Артур! Я хотел, чтобы Алексей Водопьянов попал домой! Только мысль о доме нас там и поддерживала. Только она и помогла нам выжить. Нам обоим. Может, глупо с моей стороны было так прижимать американцев, но надо же было как-нибудь заставить их его отпустить.

— Я вас понимаю, — согласился Уонском, — но теперь пора кончать с этим делом.

— Пожалуй. Одно противно: брать назад свое слово.

— Придется. Иначе с Филлипс-Джонсом мира не будет.

Руперт понял, что иначе не будет мира и с Артуром Уонскомом. Дался им этот русский орден! Значит, дело было вовсе не в том, что Руперта в чем-то подозревали, — никто не сомневался в его благонадежности. Ни Уонском, ни даже Филлипс-Джонс. Он почувствовал смутный страх перед чем-то неосязаемым, что пыталось снова выправить его по готовому шаблону, но нет, он победит этот страх.

— Я думаю, что теперь мне от награды нельзя отказываться, — упрямо заявил он.

— Но, боже мой, почему? — возмутился Уонском. — Впрочем, если так, тогда не ждите, чтобы Филлипс-Джонс сменил гнев на милость. Я навязать вас ему не могу…

— А я и не хочу, чтобы вы меня кому-нибудь навязывали, — отрезал Руперт.

Ему не хотелось дурно думать об Уонскоме, но тот вел себя как запуганный чиновник.

Руперт ушел от него с мыслью, что в мире, наверно, очень неблагополучно, если иностранное вмешательство может повлиять на такого хорошего человека и вовсе не бюрократа, как Артур Уонском.

А Уонском еще долго стоял у окна и смотрел на трудолюбивых, послушных, безответных женщин из вспомогательной службы, задавая себе вопрос: «Неужели всем нам положено быть такими, как они?» Он был огорчен, что ему пришлось встать на сторону Филлипс-Джонса, но что поделаешь? «Да и чего Руперту беспокоиться? — спрашивал он себя. — Он не нуждается ни в этой службе, ни в Филлипс-Джонсе, да, собственно, и ни в ком». Руперт — человек богатый. Стоит ли ставить себя под удар из-за человека, для которого работа — всего-навсего развлечение?

Глава девятнадцатая

Руперт так и не узнал, откуда газеты пронюхали про его уход из сектора, но к нему явился толстый краснолицый журналист с растрепанными усами. Он бесцеремонно ворвался в дом, объявив, что фамилия его Сандерсон и что он слышал, будто у Руперта Ройса неприятности в министерстве авиации, что-то с допуском к секретным бумагам. Это правда?

Руперта он застал врасплох. Значит кто-то проболтался! Но кто? Руперт заподозрил Филлипс-Джонса, он мог это сделать из мстительности, но потом Руперт отверг такое подозрение, как недостойное. Чем дольше разглагольствовал Сандерсон, тем яснее становилось Руперту, что на этот раз ему придется защищаться всерьез. Поэтому он ввел Сандерсона в холодную столовую, и там, неловко пристроившись у стеклянного столика, Джек Сандерсон, в прошлом довольно известный спортсмен, а теперь репортер, поставлявший своей газете сенсации, начал клясться Руперту, что подаст материал сдержанно и соблюдая приличия. Но Руперт знал, что ни сдержанности, ни приличие от такого прощелыги не дождешься. Это не его стиль. И тем не менее разговор продолжался.

— Они вас выгнали? — без обиняков спросил Сандерсон.

— Нет. Я подал в отставку.

— Но вас же лишили допуска к секретной переписке?

— Это верно.

— Ага! А почему? Что произошло за те полгода, пока вы были в Арктике? Они подозревают, что вы находились совсем не там или делали совсем не то, о чем рассказали, когда вас спасли? Они подозревают, что на самом деле вы были в России или где-нибудь еще?

Руперт был поражен. Вот что, оказывается, собирались преподнести читателям! Он-то думал, что газеты будут писать лишь о том, как его завербовал Водопьянов, — дальше его фантазия не шла.

— Только этого недоставало, какой вздор! — воскликнул Руперт. — Это уж ни в какие ворота не лезет. Кто сказал вам такую ерунду?

— Ходят слухи.

— Мало ли какие слухи ходят.

— Но если я не узнаю правды, мне придется написать то, что я вам сказал.

— Это будет клевета. А правда заключается в том, что американцы волнуются, не завербовал ли меня русский летчик. Я не шучу, это совершенно серьезно.

— Честное слово? Неужели они думают, что вас завербовали?

— Именно так. Можете проверить через ваших друзей.

— Не надо. Я вам верю. Кстати, почему вы не вернули русским орден? Ведь, кажется, от вас этого требовали?

— Сам не знаю, — ответил Руперт, уже готовый вспылить. — Не вернул, и все.

█

Джо совсем растерялась. В газетах о Руперте стали писать всякие ужасы, которыми ее пугали с самого детства. Измена, шпионаж и еще бог знает какие мерзости— все это на газетном языке подразумевалось под словом «неблагонадежность».

— Если и дальше так пойдет, — отчаивалась она, — люди начнут обходить нас с тобой, как зачумленных!

Руперт спросил ее, о каких «людях» она говорит.

— Тебе не надо ходить за покупками, в гостях ты тоже не бываешь. А каково мне? — ответила она.

Руперт, которого статья Сандерсона нисколько не огорчила, заметил, что ему безразлично, что \о нем думают и говорят.

— Конечно, ты будешь меня уверять, будто ты выше всего этого, — с горечью ответила Джо.

— Да ведь все это — полнейшая чепуха!

— Но он изобразил тебя очень странным и каким-то темным человеком. Неужели они б самом деле сомневаются, что ты провел полгода на льдине?

— Тут уж Сандерсон постарался.

— Но ведь это ужасно! Ведь он намекает, что ты ездил в Россию, а вовсе не погибал в арктических льдах!

— Ну кто же в это поверит? — спокойно возразил Руперт.

Но Джо доказывала, что поняла статью так, как поймут ее все: будто он находится под страшным подозрением и был вынужден подать в отставку из-за того якобы, что тайно ездил в Россию.

Они поссорились. А тут еще целая орава репортеров стала ломиться в запертую калитку, громко требуя: «Выйдите, Ройс! Мы хотим услышать ваше заявление!» Джо совсем перепугалась и от страха накинулась на них, в ярости чуть не окатив их водой из шланга. Теперь опасно было даже детей выпускать из дома и впускать в дом разносчика молока. Фотографы с телеобъективами держали под прицелом черный ход, окна второго этажа и лающую собаку.

— О! — в отчаянии стонала Джо. — И зачем только ты все это затеял?

Руперт понимал, что рано или поздно ему придется принять газетчиков. Джо догадалась, что он уже решился на этот шаг: в его глазах появилось хорошо знакомое ей выражение холодной отчужденности, которой он прикрывался, когда приходилось заниматься тем, что ему не по душе. Ее пугало, что Руперт стал совсем не похож на того покладистого, вежливого человека, каким она привыкла его видеть, и она решила, что лучше не вмешиваться.

Руперт вышел к воротам, где стояли репортеры. Моросил дождь.

— Что это за разговоры о неблагонадежности, мистер Ройс? Неужели они имеют основание?

Он повторил им то, что говорил Сандерсону, а они дотошно расспрашивали его о мифической поездке в Россию, о том, был ли он завербован и почему им так интересуются американцы, с Водопьянове, о русской награде. Наконец, один из них пришел к заключению:

— Все, по-видимому завертелось, когда вы приняли этот русский орден. Не думаете ли вы пойти на попятный и вернуть его?

— Да я его еще не получил.

— А у нас утверждают, что вы согласились его принять.

— Это правда.

— Но теперь вы заявите, что он вам не нужен?

— С какой стати? Это было бы невежливо.

— Говорят, будто вас пригласили в Россию. Это верно?

— Верно.

— И вы поедете?

— Почему же не поехать?

— А как вы думаете, вас выпустят?

— Кто меня может не выпустить? — поразился Руперт.

— Три года назад контрразведка задержала Эдмунда Джексона в аэропорту, когда он отправлялся на конференцию в Россию. Разве с вами не могут сделать то же самое?

— Но я же не атомник, как Джексон!

— Вы работали в засекреченном учреждении.

— Ну и что? Из-за этого мне нельзя путешествовать? Я поеду, куда захочу.

— Значит, вы едете в Россию?

— Я же вам сказал: если захочу, то поеду.

Он запер калитку, хотя только раздразнил их аппетит.

Глава двадцатая

Руперту и в голову не приходило ехать в Россию. Он даже забыл, что русские его приглашали. Однако после интервью у ворот какая-то не слишком чистоплотная газета подняла трезвон по поводу то-о, что он якобы принял приглашение и собирается лететь в Москву за своим геройским орденом.

Руперт не дал себе труда послать опровержение и, в угоду Джо, отказался побеседовать с репортерами еще раз. На все домыслы газет ответил от имени министерства Уонском, он опроверг сообщение о том, что Руперт лишен допуска к секретным материалам и что он уволен по причине неблагонадежности. «Не подозревает ли министерство, что Ройс был в России, a льдах?» — «Возмутительная выдумка!» — ответил Уонском и заявил, что Руперт подал в отставку из-за трений с начальником сектора. Руперт Ройс может работать в любом другом секторе управления, включая секретные. Его спросил относительно русского ордена, но Уонском заявил, что не желает этого обсуждать, потому что это мелочь, не заслуживающая обсуждения.

Потом Уонском позвонил Руперту.

— Ну, кажется, я разделался с их стряпней, — и снова предложил несколько новых должностей на выбор: ведь Руперт асе же опытный практик!

Но, сам не зная почему, Руперт почувствовал какую-то непреодолимую брезгливость и от всего отказался, не без сарказма объяснив Джо:

— Староват я стал, да и чересчур неосторожен для их так называемой «практической» работы.

За это время он имел возможность разобраться в самом себе и трезво оценить свою работу. Теперь он много гулял по садику или бродил по холмам и старинным дорожкам Хэмпстеда.

Как бы там ни было, он больше не вернется в метеорологическое управление. Радости этого маленького мирка вдруг для него померкли. Филлипс-Джонс разрушил его иллюзии, и сейчас Руперт уже сам понимал, что в течение четырех счастливых лет, которые там провел, он целиком опирался на научные познания Джека Пирпонта за неимением своих собственных. Филлипс-Джонс прав. У него нет необходимой подготовки для серьезной научной работы.

Значит, со всем этим покончено и ему надо искать другое занятие. 3 сорок лет это не так-то легко. Он и представить себе не мог, с чего начинать.

█

После долгих сомнений и мук Руперт вспомнил о былом увлечении античной археологией и вернулся к ней, внешне ничем не показывая, что пережил катастрофу.

Каждый день он теперь ходил в Британский музей. Его всегда интересовала ранняя эгейская и догомеровская культура; он перечитал Гомера и Эсхила, чтобы восстановить в памяти эпоху, от которой как от отправной точки предполагал двинуться в глубины истории. Попутно он прочел труд австрийского ученого Т. Г. Гомперца и в первом томе напал на краткое упоминание о греческих колониях на Черном море. Эта страница в истории греческой культуры была мало исследована — во всяком случае археологами, — и он ею заинтересовался.

Он обнаружил, что еще за семь веков до нашей эры жители Малой Азии уже начали заселять берега Черного моря, а в период расцвета полисов греки стали развивать эти колонии, чтобы вызвать отлив из метрополии беднейшей и наиболее выносливой части избыточного населения. Он представлял себе эти греческие поселения, тянувшиеся одно за другим от Донских степей до берегов Испании. Колонизаторы, по всей вероятности, были самыми сильными и отважными представителями греческой молодежи, а проникновение эллинской культуры было так стремительно, что она быстро впитала и поглотила местные верования. Его восхищали талант и упорство этих предприимчивых и мужественных людей.

Увлекшись этой героической страницей прошлого, Руперт стал глубже изучать историю черноморских колоний; прежде всего он прочел все древние источники: Гомера, Арриана, Геродота, Страбона, Плиния и Полибия. Он обнаружил отрывочные упоминания о колониях на Черном море у большинства античных географов, а вот современных исследований на Западе оказалось очень мало, если не считать хорошей работы о скифах какого-то Миннса.

У Страбона он прочел о небольшом, но загадочном островке на Черном море возле устья Дуная под названием Левка. Его звали также островом Ахиллеса. Тогда Руперт взял Арриана и узнал, что богиня Фетида подарила своему сыну Ахиллесу остров и что Ахиллес, по-видимому, жил на этом острове и воздвиг там храм. Жители острова приносили ему в жертву людей и коз; несомненно, что в течение ряда веков на острове процветал культ Ахиллеса.

Островок существует и поныне, хотя теперь он несколько дальше от устья Дуная. Русские, которым он принадлежит, зовут его Змеиным островом. Однако в Британском музее Руперт почти ничего не нашел о том, что делается на острове в наши дни, и, будучи дилетантом в этой области — как и во всех прочих, — он на основе свидетельств древних и собственных догадок стал создавать свою историю острова и наконец решил доказать, что Левка, остров Ахиллеса и теперешний Змеиный остров — одно и то же. А если он прав, место это заслуживает археологического исследования.

█

Джо равнодушно наблюдала за новым увлечением Руперта, она не относилась к нему всерьез, и все же душевное состояние мужа ее начинало тревожить. Газеты на какое-то время о нем забыли но она понимала, что занятия археологией — это лишь сознательная попытка себя отвлечь. Руперт не привык колебаться и не любил менять свои решения; и тем не менее Джо казалось, что к своим новым занятиям он перешел чересчур легко. Она в них не верила. Растерянные голубые глаза и осунувшееся лицо мужа говорили ей, что в нем происходит борьба куда более тяжелая, чем он хочет показать.

Но как-то раз он себя выдал в разговоре с Мэриан Крейфорд. Джо ревновала их друг к другу, потому что они могли говорить о серьезных вещах, о которых им никогда не пришло бы в голову разговаривать с ней. Мэриан спросила Руперта, что он сейчас делает, и Руперт невозмутимо ответил, что, наверно, попусту теряет время, хотя в его годы и с его взглядами ему трудно найти другое занятие.

— Послушайте, Руперт, — сказала ему Мэриан, — я ведь так до сих пор и не знаю, каковы ваши взгляды.

Ее добрые глаза смотрели на него испытующе, она хотела понять, не нуждается ли он в помощи.

— Это потому, что вы такая же, как все, — сказал он. — Вы тоже считаете, что они у меня идут вразрез с общепринятыми.

— А разве это не так?

— Почем вы знаете?

— Хорошо, пусть я не права. Но если вы такой уж ортодокс, то в чем же ваша ортодоксальность?

— Вот этого я вам точно не скажу. Но я иногда спрашиваю себя: что нам всем мешает жить? А ответа на этот вопрос я еще не нашел.

— Потому что пытаетесь его решить не на моральной основе, — сказала она.

Мэриан была верующей католичкой с твердыми нравственными устоями, что всегда восхищало Руперта. Она работала врачом в детской клинике и была членом педагогического совета той школы, где учился Роланд, членом комитета по охране природы Хэмпстеда, заседала в суде и к тому же активно помогала католической миссии в Юго-Восточной Африке, открывшей больницу для прокаженных.

— О какой моральной основе вы говорите? — спросил Руперт. Он играл у камина в домино с Тэсс и хлопнул ее в эту минуту по пальчикам за то, что она попыталась стащить одну из его костей и поставить вместо своей. — О религиозной?

— И религия бы вам не помешала, — ответила Мэриан.

— Религия больше не несет в себе нравственных ценностей, которые помогали бы людям жить.

— Может быть, — мягко согласилась она. — Но где же еще искать моральные ценности?

— Не знаю. И заботят меня не моральные ценности. Скоро мы будем вынуждены обходиться без них. Вы думаете, что все дело в морали? Меня, например, интересует цель. Какова наша цель?

— Но как же можно отделять нравственность от цели существования? — воскликнула она.

— Может быть, и нельзя, — согласился он. — Но когда я был там, на льдине, меня мучила мысль, что все мы — дикари, лишенные разумной цели.

Мэриан показалось, что она поняла его мысль.

— Да, человек начал с убийства и, как видно, всегда будет убийцей, — произнесла она горько.

— Нет, я совсем не о том. Я говорю, что мы неправильно живем. Наша жизнь чудовищно бесцельна.

— Вы не должны забывать, что вы — исключение, — сказала, поддразнивая его, Мэриан. — Что бы вы там ни говорили!

— Не болтайте ерунды.

— Нет, правда! Вам никогда не приходилось бороться за существование.

— Я — рядовой случай, — возразил он. — Все равно, богат я или беден. Толком меня так и не использовали. Вот в чем беда. Скажите сами, разве возможности большинства людей используются полностью?

— Ну, тут уж ничего не поделаешь.

— Почему?

— Потому что нельзя выпотрошить человека до конца. В мире всегда будет не хватать настоящего дела, чтобы использовать весь потенциальный талант человечества. Да ведь и не все мы способны на полезный труд.

— Как вы можете так говорить? — возмутился он. — Большинство людей может приносить гораздо больше пользы. Но очи только наполовину подготовлены к жизни. Вроде меня. Большинство людей всю жизнь работает далеко не в полную силу, тоже вроде меня. Большинство людей искренне мечтает о лучшей участи. Я это знаю! Я уверен, что это так.

— Тогда вам надо заняться политикой, — сказала она.

— Ненавижу политику, — холодно возразил он.

Она уже несколько лет уговаривала его голосовать за лейбористов. А он всегда голосовал за консерваторов, утверждая, что не видит между партиями никакой разницы.

— Все мы учились в одних и тех же школах, — объяснял он ей, — и исповедуем одинаковые взгляды, обе стороны. Большинство лейбористов умрет от страха, если у нас когда-нибудь возьмут и устроят социализм. Даже вы, Мэриан. Вы называете себя социалисткой, но социализм вам был бы отвратителен. Как и мне. Я не буду за вас голосовать, потому что ваша партия — это всего-навсего полинявшая копия консерваторов, а я предпочитаю оригинал.

— Если вы ненавидите политику, — сказала она, — вы не смеете говорить ни о цели жизни, ни о нравственных устоях. Хотите морализировать — выбирайте либо религию, либо политику.

— Вы правы. Но я, наверно, слишком труслив, чтобы на это отважиться.

— Скажите Руперт, почему вы так боитесь своих денег? Я, как и Джо, видно, никогда этого не пойму.

— Потому что у вас никогда их не было.

— Вот это правда, — рассмеялась она, обнимая Тэсс.

— Вы не знаете, какой вред от денег. — серьезно продолжал он. — Деньги убеждают человека, будто все что он делает, правильно. А это превращает богачей в толстокожих… Вот что испортило и погубило моих родителей, да я и сам постоянно боролся с гем же соблазном. И до сих пор его не преодолел.

— В это я не верю. С вашей-то силой воли?

— Нет, не преодолел, — хмуро повторил он. — Но это еще полбеды. Как я теперь вижу, хуже другое. Я был Очень маленьким и вполне заменимым работником в метеорологическом секторе. В сущности, никем. Не таким плохим, как думал Филлипс-Джонс, но все равно для меня это было всего лишь времяпрепровождением, и если такое времяпрепровождение чем-то оправдывалось, то лишь тем, что я очень старался. Но ведь точно гак же работает большинство людей. Человек получает должность, выполняет свои обязанности так, что комар носу не подточит, вот и все. Проживет свой век, глядишь, пора умирать. И никакой цели во всем этом нет, только желание хоть как-нибудь прожить.

— А разве этого мало? — удивилась Мэриан.

— Неужели для вас достаточно? Право же, вы хотите большего. Вы хотите, чтобы в вашей работе был какой-то смысл. Разве не так?

— Это правда.

— Так почему же и мне не хотеть того же?

— Наверно, вы правы, Руперт. Но потому-то Джо и уговаривает вас жить как хочется и не морочить себе голову заботой о хлебе насущном.

— Нет. Джо хочет, чтобы я взял назад свои деньги, потому что она выросла в бедности.

— А вы возьмете? — прямо спросила его Мэриан.

— Не знаю. Еще не решил.

— Кстати, что вас так привлекает в археологии? В этой вашей Греции. Или чем вы там занимаетесь? Думаете, что это выход?

Он покачал головой:

— Да нет… Просто надо же найти себе какое-то дело. Почему не порыскать по разным местам? А вдруг что-нибудь раскопаю.

— Только богатые могут себе это позволить, — снова поддела его Мэриан.

Глава двадцать первая

Нелегко было уговорить Джо взять детей и отправиться всей семьей в Россию только потому, что Руперта интересовали греческие поселения на Черном море.

— Ты просто хочешь лишний раз доказать, что можешь поступать, как тебе вздумается, — сказала она. — Никуда я не поеду.

— По-моему, ты не права, — старался он ее переубедить, хотя сам понимал, что в его намерении ехать немалую роль играет чувство протеста.

— Это ужасная страна, — утверждала Джо. — Зачем тебе надо тащить туда нас? Поезжай один.

— Послушай, Джо, — уговаривал он. — Говорят, на Черном море замечательные курорты. Ты с детьми поживешь где-нибудь там, а я объеду побережье.

— А что, если дети заболеют?

— Там есть доктора.

— Доктора! — воскликнула она. — Какие там могут быть доктора?

— Да ведь это же всего один день на самолете до Лондона.

— Я ненавижу летать.

Джо капризничала, но Руперт знал: немного выдержки, и он поборет ее неразумный страх, убедит ее в заманчивости этой поездки.

— Ты же не хочешь отбить у детей любознательность и интерес к приключениям? Если тебе не понравится, ты уедешь домой.

— Мне наверняка не понравится, — твердила она. — Чего я там не видела? Почему мы должны все делать по-твоему?

Но Джо понимала, что Руперту хочется ехать, что он увлечен своей новой затеей, и под конец уступила.

Он позвонил в советское посольство и, переговорив с тремя или четырьмя незнакомыми, весьма сдержанными людьми, соединился с Маевским.

— Я вам звоню по поводу поездки в Россию, — сказал Руперт.

Маевский встретил его решение с энтузиазмом и предложил сразу же приехать в посольство. Особняк на Аллее миллионеров поразил Ройса своим старомодным великолепием. Руперт почему-то не ожидал увидеть такое прекрасное здание, хотя и понимал, что это глупо.

— Значит, вы решили посетить нашу страну? — спросил его Маевский.

— Да, — ответил Руперт. — Если это возможно.

— Конечно, возможно.

— Только я не знаю, можно ли осуществить то, что я наметил.

Руперт изложил довольно сложную программу Он хочет поехать на Черное море. («Пожалуйста!») Он хочет выбрать какое-нибудь тихое место, где сможет жить его семья, маленькую дачу или что-нибудь в это роде. («Пожалуйста!») Кого-нибудь, кто бы помог им по хозяйству («Понятно!»), пока он будет ездить по побережью и осматривать места древнегреческих поселений. («А, так вы интересуетесь археологией? Мы можем договориться с нашими специалистами, чтобы зам все это показали».)

— Нет, нет! Спасибо, никаких специалистов мне не надо. Разве что переводчика. Я не очень хорошо говорю по-русски.

Маевский сказал, что все это легко устроить, хотя, конечно, Руперту надо предварительно заехать в Москву, чтобы его могли там принять и вручить Золотую Звезду Героя Советского Союза.

Но Руперт упорствовал:

— К чему все это? Уверяю вас, мне ничего не нужно. Я хотел бы, чтобы все было как можно проще…

— А нет у вас желания посмотреть наши северные метеостанции или наши новые исследовательские институты? А вашей жене разве не интересно было бы познакомиться с нашими школами?

— Нет, спасибо, — сказал Руперт. — Нам хотелось бы провести день-другой в Москве, а потом месяц на Черном море. Меня особенно интересует островок в устье Дуная, который называется Змеиным.

— Да, но это уже Румыния, — сказал Маевский.

— Нет. Остров принадлежит России.

— Тогда вы сможете его посмотреть, мистер Ройс. Все будет устроено.

█

Руперт продолжал заниматься историей Ахиллеса и его острова и не получал никаких вестей ни от Маевского, ни из посольства; такое молчание казалось ему несколько странным, но для русских, по-видимому, это дело обычное. Приятель Руперта Поль Пул жил некоторое время в Москве. Будучи способным лингвистом, он, уже владея четырьмя языками, изучил еще и русский. Дело в том, что он обучал офицеров морской разведки трем языкам, вернее, учил их современным психологическим методам ведения допроса по-гречески, по-чешски и по-польски, ибо у каждого языка свой психологический строй. Теперь он изучал социальную психологию русских, чтобы расширить свой курс, и для этого год назад совершил туристскую поездку по России.

У Руперта не было такой жажды приключений, как у Поля Пула, но, наслушавшись его рассказов, он стал представлять себе Россию гораздо отчетливее, чем раньше.

На Джо рассказы Поля произвели обратное действие: она раздумала ехать.

Однако у Руперта нашелся союзник — Роланд, который уже раззвонил о поездке в школе. Ему неловко было бы перед товарищами, если бы она расстроилась.

— Ну как, едете вы на Черное море? — спросил однажды Поль.

Руперт утвердительно кивнул.

— Да, хочу все-таки посмотреть, что осталось от греческих поселений на побережье.

— Там есть немало других вещей, заслуживающих внимания, — загадочно произнес Поль. — Тебе до отъезда следует кое-кого повидать.

Руперт понимал, что под этим подразумевает работник разведки, но воспринял его слова не слишком серьезно.

Глава двадцать вторая

За день до отъезда в Москву к Руперту зашел Поль и, пройдя с ним в сад, стал объяснять ему с жаром:

— Понимаешь, какая у меня замечательная идея? Послушай! Если ты совсем распростился с метеослужбой, почему бы тебе не пойти к нам? Ты ведь для нас идеальный человек! Во всех отношениях. Не смейся! Я знаю, что говорю. Начнем с того, что в Англии у тебя репутация неблагонадежного. — Поль был от этого просто в восторге. — Вот умора! — воскликнул он и стал дразнить спаниеля Фиджа, с которым они сразу стали закадычными друзьями. — Это всех собьет с толку. Лучше не придумаешь. А при твоем интересе к археологии, поверь, это идеально.

— Идеально для чего? — спросил Руперт, который любил разыгрывать перед Полем дурачка: тот почему-то считал, что все непременно должны разбираться в тонкостях его хитроумного ремесла.

— У тебя будут неслыханные возможности, — продолжал Поль, расписывая Руперту его будущую карьеру. — У тебя такой независимый вид — ты ведь на все смотришь чуть-чуть свысока!.. А потом у тебя есть деньги, определенная репутация…

Руп ерт отлично понимал, о какой работе идет речь, и не был так уж шокирован, хотя его возмутило, если бы с подобным предложением к нему обратился кто-то другой.

— По-моему, я не очень для этого гожусь, — сказал он.

— Чепуха! Ей-богу, чепуха. Эта мысль пришла мне в голову вчера вечером, когда я ехал в автобусе домой; я готов был убить себя, что не сообразил раньше. Ну как, Руперт. М-м-м?..

Руперт рассмеялся. Он любил Поля, его нельзя было не любить.

— Ты же знаешь, что по характеру я не очень-то подхожу для разведки.

— Не болтай глупостей! — возразил Поль, прибегая к последнему доводу, которым обычно пользовался, чтобы сокрушить оппонента. — Ведь это же не контрразведка! Это морская разведка. Ну их к богу, этих разведчиков из военного министерства! Они же просто жандармы. Нет, нет! Я говорю совершенно серьезно. Ты ведь моряк, я уже рассказывал о тебе Джули Джонсону, и он тоже целиком «за». Ты можешь подключиться к нам хоть сейчас.

— А у вас начальником Джули Джонсон? — спросил Руперт. Он знал Джули со времен войны. Джули тогда с десятью людьми пробрался в Дьепп, замаскировав свой катер под французский. Его схватили, он бежал повторил ту же проделку возле Шербура и потерял глаз. Теперь он носил живописную черную повязку.

— Да, но видеть тебя хочет совсем не Джули.

— А кто же?

Поль любил поражать своих собеседников: он с мальчишеским торжеством поглядел на Руперта.

— Твой старый друг, адмирал Лилл.

— Как, Он ваш начальник?

— Я знал, что удивлю тебя Но имей в виду: это строго между нами.

— Еще бы! — сказал Руперт. Адмирал Лилл был близким другом его отца и еще более близким — матери. Руперт знал его с детства. Это был очень застенчивый человек с бледно-голубыми глазами, которые как-то ласково мигали от смущения. Руперт с ним сталкивался в разные периоды жизни: мальчишкой, потом — молодым человеком, сначала в Афинах, затем во Франции и Англии, а позже во флоте. Лилл работал в морском штабе с 1926 года и относился к Руперту неизменно дружески, хотя они редко встречались и не допытывались друг у друга, чем каждый из них занимается.

— Ну, как? — спросил Поль. — Пойдешь?

Руперт понимал, что не может отказаться, к тому же он был заинтригован. Когда Поль сказал ему, что штабная машина с шофером отвезет его и привезет обратно, он согласился.

— Вот и отлично! — воскликнул Поль, и они поднялись. Поль потрепал за уши ласкавшегося к нему Фиджа. — Прекрасный спаниель, Руперт. Но у этих спаниелей вечно болят уши. Сколько ему?

— Четыре года.

— Славный пес, — повторил Поль. — И здоровый.

— Каждое утро даем витамины.

Руперт пошел сказать Джо, что едет с Полем в адмиралтейство и вернется часа через два.

Но они поехали не в морской штаб, а в белый дом на той стороне Сент-Джеймс-парка, где расположены казармы. Пройдя пешком метров сто от главных ворот парка, они постучали в дверь красивого особняка восемнадцатого зека с эркерами. Их впустила горничная, и они поднялись по великолепной белой лестнице на второй этаж. В проходной комнате сидел Джули Джонсон со своей черной повязкой на глазу, а в следующей — собственно, это была роскошная библиотека с огромным окном, выходящим в парк, — адмирал Дж. Б. Лилл. Волосы у него теперь были совсем серебряные, и весь он словно усох, стал меньше ростом; к тому же в первый момент он еще съежился от смущения.

— Привет, привет, Руперт! — Он широко улыбнулся.

— Привет, адмирал.

Они были рады видеть друг друга и обменялись крепким рукопожатием. Лилл сделал жест в сторону Джули, который провожал Руперта.

— Ты ведь помнишь Джонсона? — спросил он.

Это была теплая встреча старых друзей.

Через приоткрытую дверь Руперт увидел с десяток молодых женщин, работавших за столами стального цвета, заваленными книгами. Они были больше похожи на студенток, чем на сотрудниц особого отдела военно-морской разведки. Письменный стол адмирала тоже был завален книгами, картами, скоросшивателями и писчей бумагой. Одна стена комнаты была заставлена стеллажами с подшивками газет и журналами на иностранных языках.

Руперт помнил, что адмирал Лилл знал множество языков и был человеком очень образованным.

Они заговорили о том, как долго друг с другом не виделись: с Лиллом Руперт не встречался лет семь, а с Джули Джонсоном — восемь. Когда-то Джонсон увлекался охотой на лис и предлагал Руперту вместе купить несколько пони — для охоты, а может быть, и для игры в поло, от чего Руперт вежливо отказался.

— Ну как, купили вы пони? — спросил его теперь Руперт.

— Купил, — ответил Джули, — но они меня чуть не разорили. Я приобрел четырех пони, и выяснилось, что на мое жалование этих малышей не прокормить. Тогда я их продал за десятую часть того, что заплатил за них сам.

Джули, человек скромного достатка, держался с Рупертом суховато с тех пор, как этот богач отказался вступить с ним в дело.

— Скажите, чтобы нам принесли чаю, — попросил адмирал. — А теперь, Поль, раз вы доставили сюда Руперта в целости и сохранности, возьмите-ка всю эту ерунду, которую вы так старательно разбирали целое утро, и выкиньте в печку. Я вам крикну, когда мы кончим.

Лилл и Руперт остались одни.

— Как мама? — спросил адмирал.

— По-моему, прекрасно. Но я ее уже месяца два не видел.

— Вот, наверно, напугалась, когда ты остался там, на льдине.

— Ее не так легко испугать. Но все же она приехала к Джо.

— Знаю. Я хотел ее повидать, но был тогда не то в Монтевидео, не то где-то еще. Когда я там о тебе прочел, я был уверен, что ты выкарабкаешься, хотя толком не понимал, что с тобой произошло. Да и до сих пор не понимаю.

— Что теперь вспоминать!

— Ты садись, — сказал адмирал, — а я похожу по комнате. Когда хожу, мне легче думается. Я здесь частенько гуляю по парку, иначе мозги отказываются работать.

— Вид у вас тут очень деловой, — сказал Руперт, озираясь.

— Ну что ж, — скромно заметил адмирал, — может мы и делаем какое-то дело, а может, и нет. Самому это не видно.

Руперт засмеялся. Он давно привык к тому, что адмирал любит скромничать.

— Да нет. Я говорю серьезно, — мягко попрекнул его Лилл. — Ведь это новая организация. Совсем непохожая на то, что было, и нам, пожалуй, трудно пока определить, насколько она эффективна.

— Почему? Что в ней нового?

— Мы еще об этом поговорим, Руперт. — Адмирал сел на обитый ситцем диванчик в эркере, в каждую из трех старинных рам которого был словно вписан кусок залитого солнцем парка. — А пока, давай о тебе Знаешь, я был очень удивлен, когда Поль Пул и Джонсон пришли ко мне вчера с предложением насчет тебя. Не понимаю, как я сам об этом не подумал.

— Спасибо, — поблагодарил Руперт.

— Не будь таким сухарем, мой мальчик. — Адмирал хорошо знал Ройса и умел различать интонации его голоса. Он достаточно хорошо изучил и его дурные и хорошие стороны. — Я говорю искренне. Ты для нас идеальный человек, и я просто ума не приложу, как же я раньше о тебе не подумал. Наверно, потому, что мне казалось, ты нашел себе место в жизни и стало быть, говорить больше не о чем.

— Я нашел свое место в жизни, — подтвердил Руперт. — Но оно ушло у меня из-под ног.

— Да, слыхал, — улыбнулся адмирал.

— Но все же объясните, адмирал, на что я вам нужен? — спросил Руперт, начиная испытывать нетерпение. — В вашей специфической области?

— Понимаю, понимаю, тебе сейчас некогда. Ты ведь завтра уезжаешь в Советский Союз?

— Да, на «Балтике», на их теплоходе.

— Завидная поездка! Тебе будет интересно все, что ты там увидишь. А ты старайся увидеть как можно больше.

— Я, в сущности, еду туда, чтобы разыскать следы греков на Черном море.

— Знаю. Однако, надеюсь, это только повод. Тебе надо увидеть и все остальное. Это ведь ни на что не похожая страна.

— Боюсь, ни на что другое у меня не хватит времени, — усомнился Руперт. — Россия слишком велика, слишком сложна, чтобы судить о ней с налету.

Адмирал соскочил с диванчика.

— Не называй ее Россией! — коротко сказал он. — Называй ее так, как они зовут ее сами: Советский Союз или СССР. Это очень важно, Руперт.

Руперт молча ждал, зная, что адмирал обиняком подходит к цели разговора. Однако в чем, собственно, его цель? Это был отдел морской разведки, но тут пахло чем-то еще, да и сам адмирал, видимо, стремился создать в своем учреждении атмосферу интеллигентности.

— Ты о нас ничего не знаешь?

— Нет.

— Позволь, я тебе объясню. — Адмирал снова уселся на диванчик; его короткие ноги не доставали до пола. — Мы — военно-морская разведка. Это ты знаешь. Однако мы занимаемся нашим делом по-новому. Мы затеяли это лет пять назад, но только недавно сообразили, как добиться того, что нужно.

Адмирал поглядел на него, словно спрашивая, все ли ему понятно, и Руперт неопределенно кивнул.

— Иу, мы, конечно, занимаемся и тем, чем занимаются все. Разведываем местность, собираем обычные сведения. Это дело немудреное. Приходится выполнять и это, чтобы обеспечить себя со всех сторон, действовать и вширь и вглубь. Но мы пытаемся вести разведку несколько обстоятельнее, чем это делают обычно. Тебе интересно?

— То, что вы говорите, весьма любопытно, — заметил Руперт. — Не думаю, однако, чтобы я мог быть вам полезен. Как вам известно, существует мнение, что у меня кое в чем странные взгляды…

— Вот это и делает тебя для нас идеальным человеком. Говоря откровенно, ты именно тот, кого нам не хватает. Почему? Потому что у тебя есть опыт: ты много жил за границей и можешь понять чужую точку зрения, чуждую нам психологию. Ясно, к чему я клоню?

— Вы говорите о национальном психическом складе? — спросил Руперт. — G национальном характере?

— Назовем это так, — подтвердил адмирал. — Но давай говорить конкретно. Поскольку мы — отдел разведывательного управления, мы, естественно, обязаны получать такие же сведения, как и все учреждения подобного рода. Но мы хотим большего, и я постараюсь тебе объяснить, чего именно. Вот ты, например, едешь в Советский Союз. Прекрасно. Когда ты там будешь, кто-нибудь из наших сотрудников попросит тебя поинтересоваться тем или иным объектом — думаю, что сейчас это либо радиостанции, либо радарные установки; заранее не скажу. Я не могу запретить им давать тебе обычные задания, да и с чего бы я стал это запрещать? Но это не все. Я хочу от тебя, Руперт, чтобы ты поехал туда как настоящий дипломат.

Руперт встал и подошел к окну. Садовник в парке срезал блестящими ножницами невысокие тюльпаны. Чик-чик-чик — и цветы падают.

— Когда ты приедешь в Советский Союз, — продолжал адмирал, — ты должен посмотреть на все, что там увидишь, глазами стратега. Тут нужен двоякий подход. С одной стороны, ты должен думать о том, какой удар они могут нанести нам, а с другой стороны — мы должны знать, в чем они уязвимы.

— Разве вы этого еще не знаете? — спросил Руперт.

— Да, но только с узковоенной точки зрения. А нам надо нечто большее, чем военным. Понимаешь?

— Не совсем.

— Если ты сможешь свободно передвигаться по Советскому Союзу, — сказал адмирал, — да, впрочем, и по любой другой стране, ни на минуту не переставая прикидывать в уме, что собой представляет эта страна со стратегической и психологической точки зрения и что может тебе дать для понимания этой страны каждое замеченное тобой явление и каждый человек, с которым ты сталкиваешься, — ты будешь просто поражен тем, что тебе откроется. Понимаешь?

— Более или менее.

— Но тебе надо иметь особый подход ко всему, что ты видишь, Руперт. Тебе надо научиться смотреть на каждую сторону их жизни с особым прицелом — на все: на местность, людей, события, даже на детей! Ты должен спросить себя: «Если нам когда-нибудь придется воевать с этой страной, что нам следует о ней знать?» Больше того: «Что нам следует о ней знать, если мы решимся взять ее в союзники?»

— А вы-то сами что предпочитаете? — шутливо осведомился Руперт.

— Не смейся, — возразил адмирал. — Коммунизм, сам знаешь, штука в общем не очень приятная. Но надо остерегаться и узости взгляда. Ты должен на все смотреть глазами военного, дипломата, пропагандиста, десантника, разведчика и, в конечном счете, стратега, который разрабатывает военную операцию. Ты следишь за моей мыслью?

— Да, конечно.

— И тогда ты увидишь там все совсем в другом свете, по-новому. Через какое-то время это занятие покажется тебе очень увлекательным. Ты будешь вести подлинную разведку, и в нее войдет все, что ты будешь там делать и наблюдать, а это значит, что интерес к стране у тебя возрастет, знание ее станет куда полнее, а польза, которую ты нам принесешь, увеличится во сто крат. И поэтому, когда ты будешь писать нам свои донесения, это не будет работой узколобого военного наблюдателя, а всеобъемлющим анализом психологии народа, начиная с его отношения к правительству или с отношения учащихся к их учебным заведениям и кончая расположением телеграфных столбов в определенной местности, манерой носить рубашки и даже тем, как они балуют своих детей. Словом, ты будешь давать исчерпывающий анализ всего, что полезно знать. Это и есть всесторонняя разведка. Так бы, наверно, работали люди эпохи Возрождения, если бы им понадобилось высокоорганизованная разведывательная служба. Понимаешь?

— Великолепно понимаю. Задумано здорово, — подтвердил Руперт.

Адмирал подставил лицо солнцу и улыбнулся.

— Я знал, что ты это оценишь. Пока что мы не очень большая организация, хотя уже имеем кое-какие достижения. Тебе может показаться странным, что этим занимается морская разведка. А почему бы нет? Даже лучше — путает карты Однако теперь ты видишь, чем для нас ценен такой человек, как ты. И так же, как ты, мы не ортодоксы. Ты сразу можешь нам дать все, что представляет для нас интерес. Известно, что ты человек независимый, богатый, хотя я-то знаю, что ты отдал все свои деньги матери. Но мы будем платить тебе больше, чем ты сможешь истратить на жизнь. К тому же у тебя есть некоторые технические знания и довольно широкий кругозор. Археология — это, знаешь ли, просто прекрасно. И даже твоя стычка со службой безопасности нам полезна, потому что никто не заподозрит, что ты сам там работаешь. Словом, все складывается как нельзя лучше.

— Значит, вы предлагаете мне работу? — спросил Руперт.

— Конечно.

— Из-за моих несколько необычных качеств?

Адмирал почему-то покраснел и снова застенчиво отвел глаза.

— Вот именно. А если говорить серьезно, Руперт, то я хорошо тебя знаю и уверен, что это дело тебя увлечет. И, по-моему, не только в Советском Союзе. Для тебя почти повсюду открыто неограниченное поле деятельности. Даже среди наших друзей и союзников приходится вести такую работу. Ты можешь поехать в какую-нибудь союзную страну с той же целью и тоже принесешь нам большую пользу. Мы выясним, что думают наши друзья и как нам себя с ними вести, чтобы большего от них добиться. Видишь, как это важно?

— Похоже на бывший отдел психологической войны.

— Нисколько! Ну, что ты говоришь! Абсолютно ничего похожего. Наша разведка— разведка вглубь. И если нас занимают вопросы национальной психологии, то это только одна из сторон нашей деятельности. Мы вовсе не хотим следовать рецептам Макиавелли. Мы хотим проникнуть в душу нации, обнаружить ее национальные слабости, уязвимые места. Но нам нужны и обычные, объективные сведения — куда ведут дороги, велики ли порты, где стоят радарные установки. Мы не выделяем этой информации, мы присовокупляем ее к остальной. То есть нам нужен максимум фактических сведений о портах плюс максимум понимания национального характера, такого понимания, какое необходимо, чтобы выяснить, скажем, отношение ребенка к родителям и учителям.

Теперь Руперт уже не удивлялся, зачем здесь столько книг и журналов и почему в отделе сотрудничают научные работники, а руководит ими Дж. Б. Лилл, владеющий несколькими языками и обширными познаниями в области культуры и жизни самых разных народов, стоящих на разных уровнях человеческого развития. Все это было необходимо для разведки.

— Видишь ли, Руперт, — произнес адмирал с неожиданно простодушной улыбкой, — ты будешь заниматься чем-то гораздо более значительным, чем простой шпионаж. Я ведь знаю, что у тебя на уме. Но ты должен преодолеть эти глупые предрассудки.

Руперт кивнул. Он оценил замысел адмирала и почувствовал его целесообразность. Руперт даже мог представить себя причастным к такому делу. Однако его не так-то легко было убедить в том, что он идеальный человек для подобной цели.

Но адмирал знал, с кем говорит.

— Ну что ж, — сказал он Руперту. — Я не требую, чтобы ты кидался в омут очертя голову. Если угодно, я пока все же зачислю тебя к нам в штат, а там видно будет.

— Не надо, — отказался Руперт. — Лучше я обдумаю свое решение, не состоя у вас в штате.

— Я ведь, в сущности, предлагаю тебе деньги. Ты же без работы?

— Да, но я как-нибудь обойдусь, — поспешно заверил его Руперт.

— Ну, смотри. Да это и не играет роли. Я ведь знаю: тебя интересуют не деньги. Да я и не хочу, чтобы ты относился к этому, как к службе. Надо, чтобы ты увлекся. Только тот, кто глубоко увлечен делом и видит всю важность нашей затеи, сможет быть нам полезен. Вот и все, что мне от тебя надо. Если ты такой, каким я тебя представляю, я уверен, что подобная работа придется тебе по душе. Ну, так как?

— Вы же знаете, адмирал, что у меня свои взгляды на работу.

— Мне они не помешают.

— Мне всегда казалось, что работа должна быть целесообразной. Человек должен приносить пользу.

— Конечно. А разве от того, что предлагаем мы, не будет пользы? На нашей работе тебе придется призвать на помощь все твои способности, все твои дарования. И пользоваться ими не от случая к случаю, а постоянно, все время, — подчеркнул он.

— Может быть, — с сомнением протянул Руперт. — Но какова все-таки конечная цель?

Адмирал Лилл смущенно опустил голову. Он понял, о чем его спрашивают, и задумчиво зашагал вдоль заставленных книгами стен.

— Видишь ли, — сказал он наконец, — я могу признать со всей откровенностью, что конечная цель такой разведки — подготовка одной страны к уничтожению другой. В наше время, в наш век война может привести только к этому. Ладно, допустим, что это так. Наверно, об этом ты и думаешь. Но я тебя спрашиваю: разве любой человек в нашей стране — все равно, работает ли он на заводе, учится ли в университете или обучает физике талантливую молодежь — не способствует в конечном счете достижению той же цели? Давай смотреть правде в лицо: мир в наши дни — это поединок разных общественных укладов и систем. Что бы мы ни делали, мы все равно участвуем в этом поединке. Мы против них; наш образ жизни против их образа жизни. Поединок социальных систем захлестывает не только жизнь всего человечества, но и жизнь отдельной личности. Следовательно, наша работа только выражение неизбежного раскола, происходящего в человеческом обществе. С этим, надеюсь, ты согласишься?

Руперт неуверенно молчал.

— Пожалуй… «Холодная война» ведь и в самом деле идет, что тут спорить!

— Возьми, например, твою работу. Почти все метеорологические исследования имеют военное значение, особенно твоя последняя работа в Арктике. Изучение верхних слоев атмосферы вблизи от полюса дает ключ к проблеме радиоактивных осадков.

— Верно.

— Тебя это смущало? Ты это считал нецелесообразным?

— Ничуть. Быть может, все это и в самом деле неотъемлемая часть общественного процесса. С такой постановкой вопроса я могу согласиться. Я не идиот, не пацифист и не политический недоумок. Я знаю, борьба идет острая.

— Значит, ты должен со мной согласиться, когда я говорю, что мы просто придаток нашего общества и пытаемся сделать то же, что и оно: выжить.

— Я не опровергаю общественной ценности работы разведчика, — сказал Руперт. — Она необходима. Но это не значит, что я хочу принимать в ней участие.

— А почему нет?

— Сам толком не знаю. Никому не хочется быть шпионом. Это естественное занятие во время войны, но оно дурно пахнет в мирное время.

— Какое же сейчас мирное время? Неужели ты этого не видишь? И к тому же тебе эта работа даст все, чего ты ищешь. Если ты к нам пойдешь, ты будешь жить, как человек совершенно независимый. Я знаю, что могу на тебя положиться, а ты сможешь до конца использовать все, что тебе дано от бога. И даже развить свои способности. Ведь говоря серьезно, ты, может быть, первый раз в жизни станешь полезным, активным членом общества.

Руперт рассмеялся.

— Послушать вас, все это звучит крайне соблазнительно! Но не надо преувеличивать.

— Нет. Я не преувеличиваю. Это самое увлекательное занятие, о котором может мечтать человек. Почти неограниченное поле деятельности: область, которую предстоит изучить, беспредельна, работе нет конца. Поверь, Руперт, как только ты научишься смотреть на людей и на страну глазами истинного разведчика, каким мы его себе мыслим, прощупывать ее кончиками стратегических нервов, ты никогда уже не бросишь этой работы. Все остальное покажется тебе скучным. Ты увидишь каждую страну, даже свою собственную, совсем в другом свете. Твоя восприимчивость необычайно возрастет. Уверяю тебя, это изумительная, высокоинтеллектуальная и очень нужная работа.

— Я вам верю, — сказал Руперт. — Но не думаю, чтобы из меня вышел ловкий шпион.

— Откуда гы знаешь, пока не попробовал?

— Дайте мне подумать.

— Тогда будем считать, что предварительно мы договорились, — сказал адмирал.

— Не ловите меня на слове, — возразил Руперт. — Позвольте сперва оглядеться, а потом я дам ответ. Я хочу посмотреть на все это своими глазами.

— Ну, а в принципе ты согласен?

— Что ж. Предположим…

— И если кто-нибудь из наших людей обратится к тебе в Москве с какой-нибудь просьбой, ты уж ему помоги. Тут ведь все важно, каждая мелочь.

— Постараюсь, — не раздумывая, бросил Руперт.

— Отлично. Я рад, что ты теперь с нами, Руперт.

Руперт не был уверен, что он так уж целиком с ними. И тем не менее, когда после чая, за которым разговор перешел на семейные дела, Руперт вышел в парк, он вдруг, к своему удивлению, почувствовал: то, о чем говорил ему адмирал, занимает его мысли и щекочет воображение.

Ну что ж, может быть, дело это и в самом деле увлекательное.

 

Часть третья

Глава двадцать третья

Они отплыли из лондонского порта на белом русском турбоэлектроходе «Балтика», и пока он отходил от пристани, Маевский, под аккомпанемент веселых маршей судового радио, кричал им снизу длинные напутствия. Джо, держа в руках большой букет, преподнесенный Маевским, косилась на русских матросов, русского капитана и русских стюардесс с опаской и подозрением, сомневаясь, сумеют ли они управиться с таким судном. Матросы глядели молодцами — все матросы всегда глядят молодцами, — но командный состав был совсем не похож на английский. Капитан и его помощники держались слишком просто — и не на английский манер просто, а на свой собственный, то есть как-то даже небрежно. Стюардессы опекали пассажиров по-родственному.

Джо заранее знала, что все здесь будет не по ней.

— Фу, как это старомодно! — сказала она, увидев, что койки завешены зелеными плюшевыми занавесками.

Им отвели три смежных каюты, и все на судне относились к Руперту с вниманием и интересом. Они взяли с собой Анджелину, без которой Джо не могла обойтись, и она спала с детьми в трехместной каюте. У Джо и Рупера была своя каюта, а кроме того, в их распоряжение предоставили еще одну, про запас.

— На случай, если мистер Ройс захочет отдохнуть, — сказал помощник капитана.

Как они не похожи на французских, итальянских, американских или английских моряков, думала Джо. Хотя на судне не было никакой суеты, и когда они вышли в море, могло показаться, что турбоэлектроход управляется сам собой. Джо никак не могла успокоиться.

— Ты лучше посмотри, какое красивое судно, — утешал ее Руперт. — Построили его в Голландии, но они хорошо его содержат.

— Чего-то здесь не хватает, — ворчала Джо.

Они миновали Копенгаген в воскресенье; зеленые шпили, пологие пляжи, красные крыши, маленькие яхты, бензохранилища компании «Эссо» — все дышало таким европейским комфортом, что Джо чуть не расплакалась: ведь это было их прощание с Европой. Ночью мимо них проплывали красные огоньки кораблей, бороздивших Балтику: советских траулеров, маленьких лесовозов с обрубленной кормой, турбоэлектрохода, точно такого, на каком находились они. Море было тихое, серое, северное. Но когда Джо увидела ленинградский порт — четко работающий, чистый, в то же время какой-то суровый, неприветливый, со зданиями, явно нуждающимися в покраске, — она вцепилась в рукав Руперта.

— Как все здесь мрачно, — шепнула она.

Русские женщины на палубе принялись махать платочками и перекликаться с теми, кто стоял на берегу; их счастливые звонкие голоса словно выражали радость избавления от непривычного, чуждого мира. Наконец-то они дома! Джо глядела вниз и, несмотря на веселую музыку маршей, твердо знала, что ей здесь не понравится.

— Мне это почему-то напоминает войну, — сказала она Руперту.

█

Алексей Водопьянов, его жена и четверо мужчин в длинных широких серых плащах встретили их в Москве, на Ленинградском вокзале. Руперт успел убедиться, что все его представления о России подтверждаются и одновременно опровергаются: легче всего было относиться к ней так, как требовал адмирал Лилл. Но Руперт почувствовал, что его уже влечет к этой стране.

Он очень обрадовался, увидев Алексея, — тот громогласно его приветствовал, с трудом ковыляя навстречу на негнущихся и все еще непослушных ногах. Он обнял Руперта, прижимаясь к нему шершавыми щеками и заливаясь смехом, словно это был самый счастливый день его жизни. Руперт слегка отстранился. Алексей снова сжал его в объятиях, приговаривая:

— Руперт, а, Руперт!.. Ну-ну-ну!

— Здравствуйте, Алексей, — сказал, наконец, Руперт.

Они стояли, разглядывая друг друга, и Руперт был поражен тем, что Алексей такой коренастый и приземистый. Потом он вспомнил, что никогда еще не видел Алексея на ногах. Его большое широкое лицо и копна черных непокорных волос, его могучие объятия свидетельствовали о том, что Алексей поправился, жизнь и дружелюбие били в нем ключом. На лацкане пиджака сверкали две Золотые Звезды, и Руперт удивился, что их две.

Алексей, позабыв обо всем, глядел Руперту в глаза и ожидал ответного изъявления чувств; но Руперт вдруг спохватился, что пора всех перезнакомить. Джо, дети, Анджелина, жена Алексея и его друзья молча стояли рядом.

— Джо, — поспешно сказал Руперт, беря ее за руку, — это Алексей Водопьянов.

Алексей с трудом сделал шаг вперед. Руперт заметил, что Джо в испуге отшатнулась, боясь, что ей грозят эти медвежьи объятия, но Алексей протянул ей руку.

— Здравствуйте! — воскликнул он. — Ах вот и они, ваши дети, Руперт! — Повернувшись к жене, он окликнул ее: — Нина!

Руперт только теперь разглядел хрупкую, привлекательную, но, как ему показалось, чересчур строгую и старомодно одетую молодую женщину, которая смотрела на него с таким откровенным любопытством, что он смутился. Она твердо, не по-женски пожала ему руку, да и в лице у нее не было и тени женского кокетства.

— Я рада с вами познакомиться, — серьезно сказала она, сдерживая волнение.

Она как-то неловко поцеловала детей и протянула Джо большой букет хризантем.

— Ну, — закричал Алексей и повернулся, словно вдруг вспомнив о своих обязанностях, — а это мои друзья. Саша! — позвал он, и вперед вышел самый рослый из его спутников. Алексей что-то произнес по-русски, потом, обняв одной рукой Сашу, добавил по-английски: — Это мой друг. Старый летчик нашего министерства, Александр Сергеевич Некрасов. Борис! — окликнул он и обнял второго. — Это тоже старый летчик, правда, не из нашего министерства, но все равно летчик, Борис Леонтьевич Горский. А вот тоже мой большой друг, знаменитый в Арктике человек: побывал со Шмидтом но льдине, да где только его не было! Тоже Борис — Борис Аполлонович Оржиноковский…

Руперт пожимал руки, чувствуя себя неловко оттого, что все на него смотрят. Сняв шляпы, русские поклонились Джо, и Руперт резко приказал сыну, словно мальчик пренебрег каким-то обрядом:

— Роланд, поздоровайся!

— Ну. вот, — сказал Алексей. — Пошли!..

— А багаж?.. — начал было Руперт.

— Он позаботится, — Алексей показал на худощавого человека с зажатой в зубах папиросой. — Идемте же!

Водопьянов медленно двинулся вперед на своих негнущихся ногах, крепко взяв Руперта под руку; другой рукой он держался не то за одного из Борисов, не то за Сашу.

— Как вы себя чувствуете, Алексей? — вежливо спросил Руперт.

— Я приехал с самого Черного моря, чтобы вас встретить, — сообщил Водопьянов, сжимая ему руку.

— Неужели?

— Да, да! А теперь мы там будем с вами вместе, — радостно сообщил ему Алексей.

— Очень приятно, — пробормотал Руперт.

Они прошли еще несколько шагов, и у Водопьянова от напряжения лицо покрылось потом, на широких скулах отчетливо заходили желваки. Пришлось остановиться.

— Алексей! — вполголоса заботливо сказала Нина. — Ты бы здесь обождал. Можно подогнать машину поближе…

— Нет, — возразил Водопьянов. — Давайте пойдем.

Глава двадцать четвертая

Руперт без конца спорил с Джо о Москве, которая не понравилась им обоим, но по-разному. Их первое впечатление с Советской России было совсем не таким, какого ждал Руперт, но он считал, что непривлекательность чужой для них страны легко объяснить. Он чувствовал какое-то раздражение, что-то вроде желания поскорей отсюда сбежать. Джо, с самого начала настроенная недоброжелательно, утверждала, будто действительность превзошла ее худшие ожидания.

Они провели в Москве два дня. Гостиница «Метрополь» оказалась точь-в-точь такой, какой ее описывал Поль Пул; здесь еще царил дух прежней России. Потрепанная временем, пришедшая в ветхость, она казалась осколком старого мира.

Но Руперт приехал сюда не из-за Москвы и не ради Алексея Водопьянова.

Алексей радостно сообщил, что будет проводить с ними целые дни. Руперт догадался, что это русская манера проявлять гостеприимство. Когда он попробовал запротестовать, Алексей решил, что гость боится его утомить.

— Нет, нет, Руперт, — сказал он. — Я вас не оставлю.

Руперт чувствовал, что общество Алексея тяготит его не меньше, чем оно тяготит Джо. Их утомляла его безудержная жизнерадостность. Он ковылял на своих негнущихся ногах, и его Золотые Звезды мелодично позвякивали на лацкане пиджака. Стоило им остановиться на темной, отсвечивающей брусчатке и полюбоваться простором Красной площади, которая текла у кирпичных стен Кремля, исчезая внизу у реки, позади невероятной, фантастической церкви, как Водопьянова окружала толпа восхищенных зевак, которые сразу узнавали и его и Руперта.

— Английский герой, — говорили одни.

— Руперт Ройс, — поясняли другие. — Английский летчик, который спас Водопьянова на полюсе.

— Видите, — смеялся Водопьянов. — Вы настоящий советский герой. Вас тут каждый знает.

Алексей с его общительной натурой не только охотно вступал в разговоры, когда к нему обращались — он здесь был знаменитостью, — но радовался, что может втянуть в беседу и Руперта. Люди хлопали его по плечу и трясли ему руку, приговаривая:

— Желаю счастья, товарищ Ройс!

— Позвольте пожать руку нашему доброму другу и настоящему английскому джентльмену!

Уже через несколько часов, проведенных в обществе Алексея, Руперт содрогался при виде каждого нового человека; и хотя он был достаточно вежлив чтобы спокойно отвечать на рукопожатия и выражения дружеских чувств, к концу дня он сказал Джо:

— Мне, видно, будет здесь нелегко. Уж очень серьезно они относятся к своим героям.

Джо, со своей стороны, пожаловалась, что все это просто ужасно. Она провела день с Ниной Водопьяновой, и та ей действует на нервы. Между ними уже произошли стычки: Нина с чисто русским пылом пыталась увлечь Джо красотами Москвы, но они не произвели на англичанку никакого впечатления. Нина непременно хотела показать Джо картинную галерею, музей или сельскохозяйственную выставку.

— Ненавижу музеи, — заявила ей Джо.

— Но нашу Третьяковку знают во всем мире, — убеждала ее Нина.

— Никогда о ней не слыхала, — отрезала Джо.

Нина была поражена и перестала спорить.

Когда им понадобилось пересечь одну из главных улиц, Нина предупредила Джо, что надо обождать, пока не включат зеленый свет.

— Зачем вы мне это говорите! — воскликнула Джо. — Неужели вы думаете, что у нас в Англии нет светофоров?

— Я просто не знала, такие ли у вас порядки, как у нас, — ответила Чина.

Потом они поспорили о том, как одеты прохожие, о дворничихах подметавших улицы («Но у нас женщины работают», — возражала Нина), и об автоматах с газированной водой, где стоял один стакан для общего пользования, — этого Нина Водопьянова защищать не стала. Она вообще потеряла способность вежливо отвечать на замечания Джо, настолько они казались ей пристрастными. Джо не собиралась ни оскорблять, ни убеждать собеседницу. Но критические суждения англичанки, видимо, задевали Нину за живое, и она все больше и больше замыкалась в себе. К концу дня она стала держаться подчеркнуто сухо, избегала говорить о Москве, о своем народе и о советском общественном устройстве. Джо явно ее угнетала.

— Дело не только в том, что толпа какая-то серая, — жаловалась Джо Руперту, устало раздеваясь перед сном. — Но серость тут на редкость однообразная. Не удивительно, что мы ненавидим коммунизм. Интересно, как все это выглядело до их революции? Не верю, что было хуже. Ты видел, как все женщины куда-то торопятся?

Он видел то же, что и она, но его коробил не внешний вид людей, его раздражала огромность этого чересчур просторно раскинувшегося города. Тут были зеленые скверы, прелестные, усаженные деревьями проспекты и бульвары, но широкие, похожие на горные долины улицы и тяжеловесные в своей помпезности здания выглядели непривычно и непривлекательно. Он понимал, что требовать от незнакомого города уюта было слишком по-английски. Он понимал также, что массивность построек продиктована суровым северным климатом и характером этого северного народа.

— Вам нравится? — с гордостью спросил Алексей, когда они разглядывали высокие уступчатые башни нового университета.

— Очень красиво, — вежливо ответил Руперт.

— Там тридцать тысяч студентов! — сообщил Алексей.

— Могу себе представить.

— Хотите зайти посмотреть?

— Нет, нет, — поспешил отказаться Руперт.

Он напомнил себе, что приехал сюда осматривать развалины древних греческих поселений на Черном море, а не новый гигантский университет. Он приехал в Россию не для того, чтобы его ошеломляли чем бы то ни было — даже в интересах адмирала Лилла, — хотя и чувствовал, что поддается искушению.

— Тогда пойдем, — сказал Алексей, снова ухватив его под руку.

Руперт поморщился. Очень уж властной была железная хватка Водопьянова.

█

На следующее утро, не успели они опомниться после того, что было вчера, как Алексей уже снова явился к ним в ресторан «Метрополь», где они целый час прождали, пока подадут яйца всмятку. Тем временем Алексей занимал Джо рассказами, преимущественно об их с Рупертом совместной жизни на льдине, где Алексея ждала смерть, если бы Руперт не был таким решительным и храбрым.

— Хорошо жить на свете, — говорил он, дружелюбно обращаясь к Руперту за подтверждением. — Как видите, стоило пострадать, правда? Вот здорово, что все мы собрались здесь, в Москве.

Джо едва его слушала: она злилась, что приходится долго ждать завтрака, и больно шлепнула Тэсс, когда та захныкала. Тэсс, понимая, что с ней поступили несправедливо, с обидой посмотрела на отца. Руперт ласково покачал головой и сказал: «Ничего». Вчера вечером Тэсс пожаловалась, что у нее болит животик, но он болел у нее всегда, когда ей хотелось привлечь к себе внимание.

Не замечая, что тучи за столом сгущаются, Алексей объявил:

— Сегодня, Руперт, вам вручат Звезду. В двенадцать часов надо быть в Кремле.

— А где ваша жена? — поспешно спросил Руперт, боясь, как бы Джо не сказала какой-нибудь колкости.

— Она в институте. А тетка готовит дома обед. Сегодня вы обедаете у нас. Отпразднуем вашу Звезду.

— А как же дети? — спросила Джо: ей явно хотелось найти предлог, чтобы уклониться от приглашения.

— Детей мы, конечно, тоже возьмем.

█

В полдень Руперту вручили Золотую Звезду в одном из кремлевских залов, отделанном в белых и бледно-голубых тонах. Председатель Президиума Верховного Совета, имени которого Руперт не знал, сказал ему по-русски, что он смельчак и что советская страна чтит мужественных людей.

— Людям свойственно вести себя героически, — сказал он Руперту, сосредоточенно пришпиливая Звезду на лацкан его серого пиджака. — И не только ради своих близких, но и во имя человечества.

Он улыбнулся, пристально поглядел на Руперта своими темно-карими глазами и пожал ему руку.

Потом они чинно прошли по бледно-желтым коридорам и очутились на залитой солнцем площади, где светило летнее русское солнце, озаряя золотые луковицы кремлевских церквей.

█

Водопьяновы жили возле старого аэропорта, и министерская машина остановилась на посыпанном песком дворе, где какие-то мужчины без пиджаков играли в домино на деревянном столе под большим жестяным грибом Начал накрапывать дождик, и они торопливо застучали костяшками, а когда дождь припустил, поднялись с веселыми криками, сгребли кости и побежали в дом.

— Трусы! — крикнул им вдогонку Алексей.

Шумная ватага игроков присоединилась в подъезде к Алексею, Руперту и его семье.

— Летчики! — с гордостью представил их Алексей. Он указал Руперту на маленького седого человека. — Вот этот облетел всю Антарктику. Встречался там с англичанами. Мы с ним большие друзья.

Руперт уже понимал, что он попал в общество арктических летчиков, где Алексея отлично знают и любят. Кто-то пожал Руперту руку, кто-то отпустил шутку; все смотрели на него с откровенным интересом и уважением, как люди, которые умеют ценить героизм.

Поднявшись по лестнице, они втиснулись в маленькую, тесную квартиру и расселись в небольшой комнате, которая служила одновременно кабинетом, гостиной и спальней. Нина Водопьянова в коричневом шелковом платье поздоровалась с ними с таким же радушием, как и с летчиками. Одетая непривычно для английского глаза, она казалась необычно хрупкой, но в ней чувствовался твердый характер, что как будто даже лишало ее женственности. Держалась она как-то настороженно. Это смущало Руперта, он пожалел Нину и решил предупредить Джо, чтобы та ее не задевала хотя бы преднамеренно.

Нина сообщила, что они пригласили десятилетнего племянника Сережу, чтобы составить компанию Роланду и Тэсс.

— Маша! — попросила Нина домработницу. — Пожалуйста, принесите вино.

Нина хотела представить гостям тетку Алексея, но тот, обняв старушку, прижал ее к себе и объяснил:

— Когда-то я от нее удирал, а она меня порола…

Он перевел ей свои слова, и ее морщинистое лицо расплылось в улыбке.

— Чего это ты срамишь меня перед гостями? Смотри, они еще тебе поверят!

Она заторопилась обратно на кухню, и Алексей закричал ей вслед:

— Но это ведь правда. Сама знаешь, что правда!..

Алексей поднимался по лестнице с трудом, а теперь с не меньшими усилиями передвигался по комнате, разливая водку и вино. Тэсс прижалась на диване к Джо и Анджелине, а Роланд удалился с Сережей на балкон, где они принялись фотографировать друг друга. Маша принесла горячие пирожки. Джо предложили на выбор мускат, портвейн или лимонад.

— Нет, нет, я хочу водки, — сказала Джо.

Алексей чокнулся с Рупертом, и все осушили рюмки со светлым, обжигающим рот напитком.

— Х-х-а! — вырвалось у них.

— Еще одну? — предложил Алексей Джо.

— Нет, спасибо.

Алексей ей все равно налил, но тут Тэсс шепнула матери, что хочет в уборную. На лице у Джо отразилось беспокойство: она усомнилась, есть ли в этой квартире уборная.

— Ты не можешь подождать? — спросила она шепотом.

Тэсс помотала головой, и Джо беспомощно взглянула на Руперта. Но Нина Водопьянова заметила эту немую сцену.

— Тэсс, пойдем со мной, — обратилась она к девочке и вместе с ней и Анджелиной вышла из комнаты.

— Вам нравится Россия, Руперт? — спросил Алексей, будто они не были все это время вместе.

— Да, — ответил Руперт. — Здесь очень интересно…

— Вы еще многое, многое увидите. Все, что захотите.

Заглянула тетка Алексея и что-то сказала ему по-русски. Алексей объявил:

— Ну, а теперь пойдем обедать. — Поднимаясь на ноги, он застонал' — Эх. Руперт, помните наши последние дни на льду? Я не забыл, как мы ели сырой ту птицу и я кашлял, давясь перьями.

█

Они уселись в соседней комнате вокруг накрытого стола, заставленного пирожками, фруктами, вином, тортами, всевозможными приправами, банками с икрой, блюдами с рыбой и холодным мясом, помидорами и огурцами, красным перцем и винегретом. Руперта поразило обилие еды. Тетка Алексея обвела руками стол.

— Дорогие гости! Милости просим, — сказала она.

Руперт любил икру и не стал возражать, когда тетка Алексея положила ему на тарелку целую ложку, а потом и другую, но когда она попыталась положить третью, он отвел ее руку. Джо от икры отказалась, но Нина все-таки положила ей икры, а также семги и осетрины с хреном. Алексей разлил водку, встал и провозгласил тост.

— Дорогие друзья. — сказал он, — сегодня у меня счастливый день. Мне так хотелось, чтобы Руперт побывал у меня дома в Москве и я мог поблагодарить его за то, что он спас мне жизнь. Правильно я говорю, Нина? — обратился он к жене.

— Да, — очень серьезно ответила она. — Правильно.

— Вы мне Друг на всю жизнь, Руперт, что бы ни случилось! Я пью за вас, за вашу прекрасную семью и за нашу нерушимую дружбу.

Англичанин сидел молча с невозмутимым видом.

— Закусывайте, — распоряжался Алексей. — Нина, положи-ка Тэсс семги. Было время, мы с твоим папой отдали бы полжизни за какую-нибудь рыбку, правда, Руперт? Миссис Ройс, возьмите еще икры. Кушайте!

Все повеселели; Джо раскраснелась и стала подчеркнуто любезной с Ниной Водопьяновой, но та лишь еще больше замкнулась в себе.

Руперт и Алексей стали обмениваться тостами. Вежливость заставила Руперта подняться, и, поблагодарив Алексея, его жену и тетку за гостеприимство, он чинно предложил тост за их здоровье.

— За мир и дружбу! — провозгласил Алексей.

— Да, — ответил Руперт, чувствуя, как у него зашумело в голове. — За мир и дружбу.

Руперт догадывался, чего от него ждет Алексей. Но не хотел этого делать. Алексей надеялся, что он встанет, произнесет тост и выразит свои дружеские чувства к Советскому Союзу. Руперт не мог лицемерить. Он не имел права называть себя другом этой страны. Ведь по существу какой он ей друг? Такой тост был бы ложью. Он был другом Алексея и охотно пил за него, за его семью, за его друзей-летчиков, за их гостеприимство, но он не желал пить за тот прославленный новый мир, который был так дорог Алексею.

— За Лондон! — произнес Алексей.

— Хорошо! — мрачно буркнул Руперт и выпил за Лондон, но не ответил тостом за Москву. Он заупрямился и вдруг заметил, что Нина Водопьянова испытующе смотрит на него своими спокойными карими глазами — откровенно и чуточку грустно. Он понял, что в чем-то обманул ее ожидания. Неужели все русские женщины на нее похожи? Держатся на равной ноге с мужчинами и так не женственны? Эта мысль заставила его покраснеть. «Видно, я пуританин в душе», — сказал он себе, разглядывая ее и пытаясь обнаружить в ней хоть что-то, возбуждающее мужской интерес. Лицо у нее было прелестное, но впечатление портил прямой, уверенный взгляд. Женщина должна быть податливой, но загадочной, думал он. Как Джо. Ее глаза должны намекать на какую-то сокровенную тайну.

— За детей вашей и нашей страны! — провозгласил Алексей последний тост.

— Да, за детей! — с некоторым вызовом ответил Руперт и выпил снова.

И тут Алексей сдался. Слегка пожав плечами, он громко расхохотался.

— Руперт, ну, до чего же вы типичный англичанин, — сказал он. — И все такой же. Такой, как на льдине. Ничуть не изменился. Ах, до чего же он англичанин, — повернулся Алексей к Джо. — До мозга костей. А я до мозга костей русский. Ничего, так или иначе, мы друзья до гроба. — Пошатываясь на своих больных ногах, он подошел к Руперту, обнял его, поерошил волосы Роланду. — Люблю англичан, — закончил он. — Чудесный народ, хладнокровный. До чего же хладнокровный…

И снова рассмеявшись, он вернулся на свое место и опять произнес тост за детей, но на этот раз с легким оттенком грусти, словно в его на редкость цельном мире появилась какая-то трещинка. Обед подошел к концу. Руперт так и не принял сердечный и цельный, но чуждый ему мир Алексея.

«Нет! Это не для меня», — сказал он себе.

Глава двадцать пятая

Ройсы вернулись к себе в «Метрополь» часов в пять вечера. Там их ожидал молодой англичанин.

— Я друг Поля Пула, — сообщил он Руперту. — Не могли бы вы пойти прогуляться со мной?

— Сейчас?

— Да. Дело срочное.

Руперт нес на руках Тэсс — у нее снова болел животик; он поставил ее на пол и внимательно посмотрел злыми глазами на молодого англичанина. Тот был похож на прилежного студента — растрепанные волосы, очки, пиджак из твида. Таких молодых людей можно встретить на каждом шагу в коридорах английского политехнического института.

— Все ваши очень любят прогулки, — громко произнес Руперт.

— Что вы хотите этим сказать?

— Неважно. Пошли.

— Здесь есть садик…

— Опять в садик! — простонал Руперт и рассмеялся. Но этому серьезному молодому человеку было непонятно, что тут смешного. — Ладно. В садик лак в садик. Как вас зовут?

— Колмен. Майкл Колмен.

— Хорошо, Колмен. Я пойду с вами гулять, — сказал Руперт с наигранной серьезностью.

Он поручил Тэсс передать матери, что ненадолго уходит, и, осторожно переступая со ступеньки на ступеньку, двинулся с Колменом вниз по старой, покрытой ковром лестнице; у него было ощущение, что он родился в Москве и прожил в этой гостинице долгие годы.

— Вы здесь давно? — спросил он молодого человека, когда они вышли на людную улицу.

— Недавно.

— Вы студент?

— Вроде.

Они замолчали. Колмен не хотел говорить, пока они не придут в сад, и Руперт посмеивался в душе, вспоминая Олега Хансена, американского агента в Лондоне. Какая поразительная выучка! Да, не зря, видно, сажают в городах сады, у них есть свое предназначение.

Воскресный день еще не кончился. Московская толпа несла их по тротуару через широкую горловину Красной площади прямо в сад, где вилась очередь длиной в километр — к Мавзолею.

Колмен молча шел, подняв брови, чтобы очки меньше давили на переносицу.

Руперт подумал: ну, совсем как Хансен. Отчего все они такие напыщенные? Этот, кажется, моложе Хансена, а выглядит еще большим фанатиком и к тому же не умеет делать беспечный вид, как американец. Неужели это один из экспертов адмирала Лилла, стратег тайной дипломатии, умеющий безошибочно разбираться в самых сложных вопросах чужой психологии? Руперт даже улыбнулся. «Он слишком молод и наверняка слишком невежествен», — решил он про себя.

— Мне некогда, — сказал он. — Вечером мы уезжаем на Черное море.

— Знаю. Вот почему я и не хотел откладывать нашу встречу.

Они подошли к скамейке в дальнем конце сада. За спиной у них возвышалась массивная кирпичная стена Кремля. С одной стороны на куче песка играли дети в матросских шапочках, длинных чулках и черных ботинках; с другой — продавщица мороженого в белом халате и белой наколке устанавливала свой синий ящик и глядела на них во все глаза. Может, она следила за ними?

— Отсюда ей нас не услышать, — заверил Колмен, заметив, что Руперт пристально глядит на мороженщицу.

Руперт подумал, что на него все еще действует водка и поэтому он плохо соображает. Зачем он уставился на мороженщицу?

— Ладно, в чем депо? — Он хотел задать вопрос деловым тоном, но голос его прозвучал резко.

Теперь, когда они благополучно укрылись в саду, Колмен как будто немного оттаял.

— Вы обратили внимание, как много молодежи в очереди к Мавзолею? — спросил он Руперта.

— Нет.

— Обычно в очередях главным образом пожилые. Но теперь здесь повсюду видишь все больше и больше молодых лиц. Это подрастает поколение сорок пятого года. Вероятно, в тот год у них родилось особенно много детей, — глубокомысленно заметил Колмен.

— Как и везде, — сказал Руперт.

— Вероятно. Что касается меня, я родился в день, когда началась война.

— Да ну?

— Правда, — подтвердил Колмен, изучая Руперта внимательным взглядом. По-видимому, он остался доволен осмотром и, достав из кармана конверт, вынул из него маленькую карту. — Это Черное море, — пояснил он.

— Вижу.

— Понимаете, мистер Ройс, — сказал, переводя дух, Колмен, — мы хотели бы, чтобы вы понаблюдали вот в этих местах. — Он обвел карандашом несколько пунктов на карте.

Руперт вздохнул, он слушал рассеянно.

— Ну, и что же я должен для вас там высмотреть? — бросил он иронически.

— Прежде всего нам надо знать, какие районы считаются закрытыми. Великолепная идея — интерес к древнегреческим поселениям! Жаль, что она не пришла в голову кому-нибудь из наших ребят. Но, пожалуй, справитесь и вы.

— Вы думаете? — сонно спросил его Руперт, но тут же встряхнулся — Чего же вы от меня хотите?

— О деталях потом, — произнес Колмен, искоса наблюдая за мороженщицей. — Главное, что вы побываете на Черном море в таких местах, куда с самой войны не пускали ни одного иностранца. Греческие колонии были рассеяны по всему побережью. — Он ткнул карандашом в карту. — Я выяснил это в справочниках.

— Ну и что?

— Нас интересуют там три вещи, которые, в общем, сводятся к одному и тому же. Во-первых, закрытые районы, где всегда расположено что-то секретное. Во-вторых, радиолокационные станции. В-третьих, и это важнее всего, их система раннего предупреждения. Мы знаем, что радиолокационные станции разбросаны по всему Крыму, но нам надо уточнить, в каких пунктах они находятся, и, в частности, выяснить все, что касается системы раннего предупреждения.

— Знаете, — начал Руперт, — я ведь здесь гость…

— Подумаешь! — прервал его Колмен. — Пусть это вас не беспокоит, мистер Ройс. Не забудьте, что они делают то же самое. Это в порядке вещей. Все отлично знают, что разведкой занимаются по мере сил обе стороны.

На миг Руперт почувствовал возмущение, но, взглянув на сосредоточенное лицо молодого англичанина, решил, что тот, наверно, прав. Так же, как и адмирал Лилл. Конечно же, занимаются все, под любой маской. Это игра без правил. И разве она не является логическим продолжением соперничества капитализма с коммунизмом?

— Значит и вы тоже этим занимаетесь? — поинтересовался он, глядя на Колмена с возрастающим интересом.

— О таких вещах не следует спрашивать. Но зачем бы иначе я стал вести с вами подобный разговор?

— Ладно, ладно. Понимаю.

— Пускай вас этот вопрос не мучает, — ласково продолжал Колмен. — Каждому из нас сперва бывает не по себе. Но вы находитесь в выгодном положении. Все дело в том, чтобы добыть самые полные сведения или, вернее, как можно более полные. Все, что вы заметите, вы должны очень точно привязать к местности. Лучше ничего не наносить на карту или наносить так, чтобы они не могли вас уличить, если обыщут ваши вещи. Однако точность прежде всего.

— Постойте, — прервал его Руперт, — но ведь я не специалист по части шпионажа.

Молодой человек усмехнулся.

— Это вообще не специальность. Лучше всего заниматься таким делом в порядке импровизации. Хватаешь, что можно и где можно. Вот и все уменье. Пусть вас не беспокоит, что вы не специалист, мистер Ройс, у вас такой опыт, что вы будете полезнее многих других; только не волнуйтесь.

— А я и не волнуюсь, — с раздражением сказал Руперт; он начинал терять чувство юмора, и у него появилось подозрение, что все это в конце концов вовсе не шутка.

— Тогда в чем же дело? Вы вообще не хотите этим заниматься? — спросил Колмен без особого удивления.

— Может, и не хочу, — задумчиво произнес Руперт. — Не понимаю, почему вы рассчитываете на меня.

— Нам крайне нужны эти сведения, — пожал плечами Колмен. — А у вас отличная возможность побывать в тех местах, куда не может попасть никто другой. Не станете же вы отказываться?

Руперт молча изучал Колмена, стараясь понять, что он собой представляет. Так ничего и не поняв, он оставил это намерение, подумал о себе, подумал о Лилле, посмотрел на мороженщицу и на людей, стоявших между цветочными клумбами в очереди к Мавзолею, спросил себя, что они для него значат, и пришел к выводу: «Ничего не значат». Это убедило его, что Колмен прав. И адмирал Лилл тоже прав. Конечно, ему не следует отказываться, но хотелось бы, чтобы в голове у него было яснее, а на душе спокойнее. Надо взять себе за правило никогда больше не пить водки…

— Нет, я не отказываюсь, — сказал он. — Продолжайте. Я сделаю все, что смогу.

— Нам необходимо знать их систему предупреждения. Мы совершенно уверены, что она существует где-то на побережье Черного моря, скорее всего в Крыму. Вы ведь знаете, как выглядят радиолокационные антенны… — Руперт кивнул: ему вспомнилось Туле, там он их видел. — Если вы заметите оживление на дорогах, ведущих к закрытым районам, будьте начеку. О многом, например, говорят грузовики с баллонами жидкого кислорода. В горах возле Севастополя могут находиться и ракетные установки, но скорее всего там станция раннего предупреждения. Район Севастополя подходит для этого больше всего, так что понаблюдайте там повнимательнее за всем, что вам покажется подозрительным, а также за закрытыми районами в окрестностях города.

— Не знаю, попаду ли я в Севастополь.

— Уверен, что попадете, стоит вам только захотеть. Будьте очень осторожны, — предостерег его Колмен. — Мне, конечно, нечего вас об этом предупреждать. Но в своих пограничных районах они шутить не любят. Там у них прожекторы, посты и так далее. Черное море — плохое море, слишком мелкое для ближней разведки с подводных лодок или кораблей. Хорошо, если бы вы смогли прокатиться на катере. Вам, быть может, удастся засечь радиолокационные маяки.

— А что мне делать со всеми этими ценными сведениями, если я их раздобуду? — все еще слегка насмешливо спросил Руперт.

— Когда вернетесь домой, передадите их Полю Пулу.

— Идет, — покорился Руперт, — сделаю, что смогу.

Они поднялись со скамейки, и юный Колмен ободряюще взял его под руку.

— Вот и прекрасно. Вы здесь знаменитость, и они вам ни в чем не откажут. Пользуйтесь этим вовсю.

Руперт взглянул на мороженщицу, которая снова смотрела на них в упор.

— Значит, я могу на вас положиться? — серьезно спросил студент.

— Я же сказал: сделаю, что смогу…

— Хотите мороженого? — Колмен позволил себе, наконец, улыбнуться.

— Нет, спасибо.

Он почувствовал отвращение при одной мысли о еде.

— А я хочу, — заявил Колмен.

Молодой человек подошел к продавщице и, пристально поглядев на нее, купил порцию мороженого. Он уже собирался отойти, но женщина ему что-то сказала, а затем обратилась по-русски к Руперту. Однако затуманенный мозг Руперта совсем не воспринимал сейчас русской речи.

— Что она говорит? — обратился он к Колмену.

— Она говорит, что узнала английского героя, который спас в Арктике русского летчика Водопьянова. Предлагает вам порцию мороженого бесплатно.

Женщина протягивала кирпичик мороженого и улыбнулась, показав золотые зубы, блеснувшие в лучах вечернего солнца, — женщина из другого мира.

— Большое спасибо, — сказал Руперт и взял мороженое.

Он понял, что она узнала его по Звезде на лацкане пиджака, и поспешил отойти, а она все что-то говорила ему вслед.

— Что за странный народ! — вздохнул Колмен. — Пожалуй, я не буду вас провожать. Мне надо в другую сторону. Попрощаемся.

Минуту они постояли возле очереди в Мавзолей, кивнули друг другу и разошлись. Проходивший мимо милиционер в синей форме внимательно посмотрел на Руперта, и тот опять вспомнил про свою Звезду. На ходу он нащупал ее свободной рукой, снял и положил в карман. Ему стало чуточку легче на душе. Не его вина, что его наградили Золотой Звездой.

«На кой черт мне это сдалось?» — спрашивал он себя, держа таявшее мороженое подальше от брюк.

Он уже пересекал широкую улицу, которая вела на Красную площадь, когда кто-то схватил его за плечо. Руперт вздрогнул.

— Простите! — Это был Колмен. — Я забыл вам кое-что передать.

— Боже, ну и напугали вы меня, — вырвалось у Руперта; мороженое он уронил.

Колмен сунул что-то Руперту в карман.

— Что это?

— Ручка с симпатическими чернилами.

Руперт уже потерял способность удивляться или шутить.

— Зачем она мне? — спросил он.

— Пригодится. Ею можно писать и рисовать на чем угодно, кроме пластмассы. Такие чернила невозможно обнаружить.

— Как же их потом проявить?

— Сам не знаю. И никто не знает, кроме одного человека, там, у нас. В этом-то и фокус. Все, что зарисуете и запишете, отдадите Полю Пулу. Он передаст дальше. Ну, всего…

Глава двадцать шестая

Водопьянов упорно держался на ногах двое суток, которые заняло их путешествие к Черному морю, а когда они приехали, свалился без сознания.

В дороге он спускался с высоких ступенек вагона чуть не на каждой станции; почти все пассажиры длинного поезда вылезали на остановках. Алексей возвращался с русскими лакомствами: неведомыми ягодами, солеными огурцами, крутыми яйцами, жареной курицей, раками, бутылками лимонада и пирожками с повидлом. По мнению Джо, все это было совершенно несъедобно. Непривычная пища вызывала у нее отвращение.

Руперт слушал Водопьянова и смотрел в окно на бесконечные дали, на проносившиеся мимо длинные бурые вереницы товарных вагонов, телефонные провода, крестьянские телеги, на женщин, работавших в поле, девчонок с веселыми и смышлеными лицами, собиравших землянику вдоль железнодорожного полотна, мальчишек, пасших белых гусей, на глиняные деревни, глиняные поселки, на темные небеса.

Он еще ни в чем не мог разобраться, но после двухдневного путешествия уже понимал, что имел в виду Лилл, уверяя, будто в России есть какая-то волнующая сила. Да, эта страна завораживает.

— Вам нравится Россия, Руперт? — чуть не каждый час спрашивал Водопьянов.

— Здесь очень интересно, — без особой убежденности отвечал Руперт.

█

На третий день утром они прибыли на станцию Гагра, поезд остановился у самой кромки молочно-белого черноморского прибоя; в десять часов уже было жарко. Они поспешили выбраться на перрон и вынести чемоданы, так как поезд стоял всего несколько минут. Их встретила Нина Водопьянова — она вылетела из Москвы самолетом, чтобы успеть все подготовить, — и еще какие-то люди. В этот момент, Алексей, благополучно доставивший своих гостей к месту назначения, вдруг пошатнулся и медленно повалился набок, словно корабль, идущий ко дну в просторах синего моря.

— Алексей! — в ужасе закричала Нина.

К ним бросились люди, которые пришли вместе с ней. Нина мгновенно взяла себя в руки. Одного из своих спутников она послала позвонить в санаторий.

— Алеша! — крикнула она другому. — Вызови «скорую помощь»!

— Сейчас позвоню, — сказал он.

— Нет. Садись в машину и поезжай за ними. Скажи, что вызывают к Водопьянову. — Кругом собрались люди, и она на них прикрикнула — Товарищи, разойдитесь. Не толпитесь, пожалуйста. — Джо, Анджелине и детям она приказала — Вам надо стать в тень. Пожалуйста, пройдите вон туда. Вы тоже, мистер Ройс. Я обо всем позабочусь сама. Пожалуйста…

Руперт пытался возражать — он считал себя виноватым в том, что произошло с Алексеем. Тот лежал желтый, обмякший, безжизненный. Силы явно покидали его, дыхание становилось все медленнее…

— Я так и знала, что это случится, — с горечью приговаривала по-русски Нина, подкладывая ему под голову чемоданчик, в то время как Руперт укладывал поудобней ему ноги, — так и знала, — страдальчески повторяла она.

— Я ужасно огорчен… — сетовал Руперт.

— Вы не виноваты, — прервала его Нина, сердито сверкнув глазами. — Это наша вина, моя и его. Вам незачем здесь ждать. Вы наши гости. Поезжайте с женой к себе. Анатолий Леонтьевич!.. — позвала она одного из спутников. — Отвезите их на дачу. Прошу вас, мистер Ройс! Не ждите нас. Мы отправим его в санаторий.

Но Руперт, продолжая колебаться, не трогался с места.

— Вы все равно ничем не можете помочь, — настаивала Нина.

Он понял, что видит сейчас какую-то другую Нину Водопьянову. Вся ее хрупкость была мнимой, и если она позволяла Джо помыкать собою в Москве, сейчас в это трудно было поверить. Она смотрела на него твердым, ясным взглядом, в котором ему чудилось недоверие, а может быть, и неприязнь.

— Прошу, вас, ступайте с Анатолием Леонтьевичем, — повторила она.

Это была просьба, но Руперт услышал в звонком русском голосе Нины властную нотку.

█

Им предоставили небольшую белую дачу с дощатым крашеным полом, просторной низкой верандой и садом, где росли деревья, цветы и овощи, а вдоль деревянного забора выстроились в ряд кипарисы. Высокая раскидистая ива почти закрывала одну сторону дачи и по утрам загораживала ее от солнца. Она шелестела на вечернем ветру, а под ней приютилась белая сторожка, где жила кривая сторожиха тетя Марфуша.

Чтобы добраться до белого, покрытого галькой пляжа, им надо было пересечь железнодорожную линию, спуститься по короткой извилистой тропке, перебраться через шоссе — и тогда открывалось море.

Алексей пришел в сознание; он находился наверху, на горе, в санатории, откуда приезжал их встречать; теперь он был снова прикован к постели и лежал на спине, не двигаясь. Ему лучше, сообщила Нина, но его еще нельзя навещать. Больше она ничего не рассказывала. Сейчас, когда Алексей опять слег, Нина уже не робела и. не отступала в тень — оказалось, что она женщина решительная, с твердым характером; она свято выполняла свои обязанности по отношению к гостям, но, как подметил Руперт, относилась к ним с легким оттенком разочарования и недоверия.

Он это понял, когда чуть-чуть виновато попытался наладить с ней отношения. Он доложил ей, что Роланд чувствует себя как дома. В первый день пяток наголо остриженных ребятишек разного возраста, детей местных жителей, подглядывали за его сыном с той стороны забора; потом они перемахнули в сад. Увидев это своим единственным свирепым оком, тетя Марфуша хотела их прогнать, но Руперт ей не позволил. Теперь Роланд куда-то с ними исчез, а время подходило к обеду.

— Он быстро нашел себе приятелей, — примирительно подытожил Руперт свой рассказ. — Это хорошо.

— Да, у детей нет предрассудков, — с ударением произнесла Нина.

Отношения между ними складывались натянутые, обостряясь взаимными обидами.

— Надо посадить Тэсс на диету, — сказала Нина Джо, узнав, что у ребенка болит животик. — Я вызову врача.

— Я сама знаю, что ей нужно, — резко возразила Джо. — И не желаю никакого врача.

— А все-таки будьте осторожны, — настаивала Нина.

— Неужели вы думаете, что я не буду осторожна, когда речь идет о моих детях, — оборвала ее Джо.

Нина покраснела, а Руперт, поняв, что между женщинами назревает конфликт, попытался разрядить атмосферу.

Джо заявила Нине, что никогда не полюбит Россию и что все здесь плохо. Но у Джо было необыкновенное умение видеть все в плохом свете.

Руперт спрашивал себя, долго ли еще жена будет капризничать; он предчувствовал, что, если так пойдет дальше, они не проживут в Советском Союзе не только месяца, но даже и недели.

Вдобавок Тэсс стало хуже. Вечером у нее сделался жар, она жаловалась, что болит в левом боку и она не может стоять. Нина Водопьянова в темноте бросилась бегом через железнодорожное полотно за санаторным врачом. Врач — молодая женщина— пришла, с трудом переводя дыхание: видно, тоже бежала. Она осмотрела Тэсс и сказала, что у нее, вероятно, легкий колит и что надо посадить ее на строгую диету: рис и чай. Джо выслушала врача недоверчиво, а когда она ушла, заявила:

— Это вовсе не колит. Это дизентерия. Я в этом уверена.

— Что вы! — испугалась Нина. — Не может быть.

— Ну да, еще как может. Едим бог знает что. А мух сколько!

Действительно, мух на веранде было много.

— Завтра вечером нас ожидают в Тбилиси, — вполголоса сообщила Нина Водопьянова Руперту, когда в конце этого томительного дня они на минутку остались одни на веранде. — Но если Тэсс больна…

— Кто сказал, что мы поедем в Тбилиси? — изумился Руперт.

— Вас и вашу семью приглашают ученые, специалисты по древней Греции.

— Но я ничего об этом не знал, — воскликнул он с возмущением. — Ведь я же предупреждал, что не желаю встречаться с вашими учеными.

— Но вас приглашают!

— А когда же я увижу греческие поселения, ради которых приехал? — спросил он.

Его раздражало, что она гак носится со своим чувством долга и навязывает его другим. По-видимому, посещение Тбилиси было его долгом как туриста и гостя этой страны.

— Но это замечательные люди. И они так вами восхищаются!

— Слишком многим они восхищаются — впрочем, как и все тут у вас, — воскликнул он в сердцах и сразу же пожалел о сказанном, потому что прозвучало это грубо. Но она сама вызвала его на грубость. — А что, собственно, представляет собой Тбилиси? — попытался он загладить неловкость.

— Красивый город, столица Грузии. Неужели вам не интересно посмотреть Тбилиси? На весь Союз славится.

— Ладно, — сухо сказал он. — Но когда я все-таки увижу греческие поселения? Могу я это узнать?

— Как только вернемся, — твердо заявила она. — Это входит в нашу программу. Только бы Тэсс не расхворалась…

█

Тэсс поправилась, и Руперт, несмотря на дурные предчувствия, убедил Джо поехать в Тбилиси — ему все же захотелось посмотреть этот прославленный город. Он думал и о Роланде; мальчику полезно повидать как можно больше. К его удивлению, Джо согласилась. Ей не сиделось на месте.

Они снова ехали поездом целую ночь, а утром, в жару, на тбилисском вокзале их встретила группа смуглых мужчин, в белых просторных костюмах, и чернобровых, черноглазых женщин с букетами цветов. В группе встречающих выделялся крупный человек с копной черных волос, напоминавший тигра на привязи; его представили Руперту, как знаменитого антрополога. Англичан отвезли в крытых машинах в большое здание на горе, где женщины в белых накрахмаленных халатах отвели им красивые комнаты с просторными деревянными верандами, откуда открывался ошеломляющий вид на сумрачные предгорья Кавказа.

— Какая красота! Просто рай земной, — воскликнула Джо, выходя на веранду и глядя вниз на большой фруктовый сад, где росли яблони и персиковые деревья.

Нина объяснила, что это дом отдыха для гостей грузинского правительства.

— Слава богу, что мы гости правительства, — весело сказала Джо. — Мне здесь нравится.

Руперт спросил, как долго они здесь пробудут.

— Если вы не против — неделю, — ответила Нина.

— Неделю! Вы меня просто удивляете, — возмутился Руперт. — Вам отлично известно, что я не могу задержаться здесь на целую неделю. — Он едва владел собой. — Я не для этого приехал в Россию.

— Они будут очень огорчены, если вы уедете раньше, — упрямо возразила Нина.

— Значит, придется их огорчить. Неделю!..

Нина была обижена и отказывалась его понимать.

— Разве вам здесь не нравится? Ваша жена…

— Нравится, но я приехал в Россию не для этого. Мы можем пробыть здесь до завтрашнего вечера. Это крайний срок.

— Не понимаю. — Нина взглянула на Руперта, но увидев, что он непреклонен, слегка пожала плечами. — Ну что же, тогда я им позвоню. Они будут расстроены, — повторила она и пошла к телефону.

Детей оставили внизу с Анджелиной. Они звали Джо в сад: шеф-повар в накрахмаленном белом колпаке достал им из ящика под кухней целый выводок щенят.

— Какие они миленькие! — восхищалась Тэсс.

Внезапно она вскрикнула от боли. Руперт и Джо сбежали по лестнице в сад. Анджелина уже держала Тэсс на руках. Лицо девочки было искажено от боли, она схватилась ручкою за бок.

█

Случилось то, чего так боялся Руперт: Джо заявила, что Тэсс надо везти домой.

— Ты уверена, что это необходимо? — спросил он жену. — Зачем такие крайние меры?

— Она подцепила здесь какую-то гадость, — отчаивалась Джо. — Неужели ты хочешь положить ее в русскую больницу?

Они стояли на широкой веранде. Грузинское солнце пекло им спины, а внизу Роланд и Анджелина играли со щенками. Шофер стирал мягкую серую пыль со сверкающей черной машины. Нина Водопьянова, подавленная тем, что произошло, тоскливо бродила среди яблонь, не обращая внимания на тучки пыли, оседавшие ей на туфли. Под яблонями кое-где росли желтые полевые цветы, она наклонилась, сорвала цветок и замерла, держа его в руке. Руперту захотелось увидеть ее лицо. Что она, замечталась? Или, стиснув зубы, готовится к исполнению своих теперь уже неприятных обязанностей?

— Если ты считаешь, что надо ехать домой, ничего не поделаешь, — покорился Руперт. — Поедем.

— Тебе ехать незачем, — резко возразила она. — Я отлично вижу, что тебе не хочется уезжать.

— Я приехал сюда с определенной целью и хотел бы довести дело до конца.

— А как мы поступим с Роландом?

— Пусть он останется, Джо. Ему полезно посмотреть новые места.

Со смешанным чувством тревоги и досады на самое себя Джо взяла его под руку.

— Прости меня. Руперт, — сказала она. — Я хотела, чтобы мне здесь понравилось. Правда хотела. Но ничего не могу с собой поделать. А Тэсс меня действительно беспокоит.

— Понимаю, — ласково произнес он. — Постараюсь сократить поездку насколько возможно и поскорее вернуться домой.

— Не надо. В этом нет никакой необходимости.

— Я и сам не скажу, что мне здесь нравится, — заметил он. — Но мне все же хотелось бы посмотреть эти греческие раскопки. А потом я вернусь.

— Ты ей скажешь? Ты с ней ладишь лучше, чем я.

— Хорошо, — согласился он. — Надеюсь, что она не воспримет это как личное оскорбление. И почему, черт возьми, русские все принимают на свой счет?

█

Сперва Нина Водопьянова промолчала. Потом, кивнула. Да, ей все понятно.

— Что ж, — пробормотала она примирительно, но тут же добавила с огорчением — Ах, как это обидно. Ваша поездка только началась. Наши врачи вылечили бы Тэсс. У нас отличные врачи. Мы приставили бы к ней сестру.

— Знаете, с больным ребенком всегда столько волнений, — мягко возразил Руперт. — Да и детям лучше хворать у себя дома.

— А вы не могли бы уговорить жену задержаться хотя бы на недельку?

— Вряд ли. Если мы завтра вернемся в Гагру, Джо сразу же сможет сесть на московский самолет. Может быть, вам удастся устроить так, чтобы в Москве ей не пришлось долго ждать лондонского самолета.

— Конечно, но…

— Значит, вы все устроите?

Нина Водопьянова печально кивнула.

— Как обидно, — удрученно повторила она, и Руперт снова почувствовал к ней жалость.

Чтобы сгладить неприятное впечатление, он согласился пойти на ужин, который устраивали в его честь грузинские ученые. Остаток дня он осматривал город, который грузины называли вторым Парижем.

Парижем, как ему показалось, здесь и не пахло. Правда, были усаженные деревьями бульвары, но все они вели в гору; текла река, но это был мутный стремительный горный поток. У Тбилиси было свое очарование, но это было очарование южного города, раскинувшегося среди высоких гор и просторных сумеречных долин под блекло-голубым небом. Здешние черноглазые люди с сочными губами ничем не походили на усталых обитателей Парижа. Не было в них ничего и от деловитых парижских коммерсантов. В грузинах чувствовалась беспечная легкость, даже ветреность и горячий темперамент, которого не в силах охладить даже старческая немощь.

Руперт обратил внимание на то, как его новые грузинские знакомые относятся к Нине. Она была среди них единственной русской; они держались с ней неизменно вежливо, некоторые — галантно, но все же иначе, чем со своими соотечественницами.

Руперт вспомнил адмирала Лилла и полученное от него задание. Такие наблюдения представляли интерес и для самого Руперта. Но сейчас, подметив неуловимую отчужденность между грузинами и своей спутницей, он вдруг понял, что с самого приезда внутренне сопротивляется адмиралу, не желая становиться его соглядатаем.

Ему вовсе не хотелось смотреть на эту страну чужими глазами. Он пытался сохранить независимость и цельность собственных суждений, и до сих пор ему это удавалось. Но поручение Лилла оказалось куда более коварным, чем Руперт предполагал. Ему уже нелегко было смотреть на русских иначе, чем этого хотел адмирал, — слежка исподтишка и ее зловещая цель щекотали нервы. Любопытно было определять двигательные пружины, направляющие жизнь этой незнакомой страны, уяснить себе, в чем ее люди черпают силу и в чем их уязвимые места, каковы их слабости. Все, что он здесь подметит, могло стать ценнейшим подтверждением или опровержением надежды выиграть величайшее соревнование в мировой истории. И все же, как бы ни увлекательны были подобные наблюдения сами по себе, они неизбежно подводили к вопросу: смеет ли человек самоустраниться от борьбы двух враждебных миров, сталкивающихся друг с другом с такой грозной силой? Ответ явно гласил: «Нет». Разве можно укрыться от грядущего взрыва?

И Руперт поневоле превращался в глаза и уши Лилла, стараясь уловить и запомнить хотя бы отрывочные сведения, которые могли пригодиться адмиралу.

— Не надо расстраиваться, — сказала Нина, когда он предавался этим мрачным размышлениям. — Тэсс поправится.

— Да, конечно, — поторопился он ответить.

Они ехали в машине. Его поймали на тревожном раздумье, хотя тревожился он не о Тэсс. Руперт пристально посмотрел на свою спутницу: с некоторых пор у него появилась привычка ее разглядывать. Не прочитала ли она чего-нибудь на его лице? Не зародилось ли у нее каких-нибудь подозрений более глубоких, чем то непонятное разочарование в нем, которого она не могла скрыть?

Руперту неприятно было чувствовать себя виноватым перед Ниной Водопьяновой.

— Алексей мне правду рассказывал: вы часто погружаетесь в свои мысли и ничего вокруг не слышите, — заметила она. — Простите, если я помешала.

█

Вечером они ужинали высоко в горах, в местечке под названием Ценети. Тбилиси сверкал, как звездная пыль, далеко внизу в глубокой горной долине. В вышине голубели одетые снегом пики кавказских гор.

На открытой веранде небольшой дачи стоял стол, ломившийся от еды, и один из гостей, автор древнегреческого словаря, пел грузинскую народную песню. Преподаватель английского по имени Нико напевал вполголоса ее перевод на ухо Руперту; по его словам, это была песнь грузинского воина, плененного персами.

Затем хозяева предложили спеть Руперту. Он взглянул на Нину. Она чувствовала себя здесь одиноко, как и он, — их обоих закружило, словно щепки, в этом бурном грузинском море, и он ощутил к ней теплое чувство сродства. Но что он мог спеть? Ведь не споешь же у подножья этих гор, под этим небом какую-нибудь пошлую песенку?

— Нет, — сказал он. — Я не умею петь.

— Мы вас просим! — горячо убеждал его Нико.

— Английские песни не подходят к вашим горам.

— Но мы любим Шекспира! — кричал Нико.

Он запел по-английски, а гитарист подхватил мелодию, словно она была ему хорошо знакома:

Руперт почувствовал, как его английское сердце дрогнуло. На какое-то мгновение любовь к родине затопила его согретую вином душу, и прелесть старой английской песни чуть не заставила его забыть привычную сдержанность. За всю свою жизнь Руперт еще никогда не ощущал себя до такой степени англичанином. Почему? Этого он и сам не понимал.

Похожий на тигра профессор, который был томадой, послал Руперту рог. Тот нехотя встал, взглянул на Нину Водопьянову и начал:

— Я чувствую себя здесь самозванцем…

Нина опустила голову; он не сводил с нее глаз.

— Ведь я не знаток греческой культуры…

— Ничего! — хором закричали все. — Зато вы наш друг!

— …и уж совсем ничего не знал о Грузии, пока сюда не приехал. Вероятно, я бы вообще не приехал, если бы меня не уговорила миссис Водопьянова…

«Браво!» — закричали они, а Руперт пытался определить, доставил ли он ей своими словами хоть каплю удовольствия, сгладил ли те неприятности, которые ей причинил. Но она не подняла головы, и он решил, что, вероятно, грузинское вино (он выпил его уже больше двух литров) располагает к сентиментальности, — гак ему вдруг захотелось, чтобы Нина взглянула на него своими ясными глазами и дала понять, что радуется его желанию помириться с ней.

Однако она все не поднимала глаз, и он кратко сказал, что был счастлив посетить Грузию, огорчен, что так быстро должен уехать и надеется когда-нибудь вернуться.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — дружно приветствовали хозяева это заявление.

Он выпил вино из рога, сел и снова стал слушать, как грузины поют и декламируют, а потом смотреть, как они танцуют; изредка он отрывал от них взгляд и тогда различал сквозь мглу теплой ночи слабое свечение снежных вершин.

Глава двадцать седьмая

Джо улетела. Но в последнюю минуту, глядя из самолета на Руперта и Роланда, стоявших на раскаленном гудроне рядом с Ниной Водопьяновой, она почувствовала, что совершает ошибку.

— Я вернусь, если Мэриан скажет, что у Тэсс нет ничего страшного, — крикнула она Руперту с трапа.

Он грустно кивнул. В душе он ей не верил: она просто его утешала.

— Вы не вернетесь, — сказала ей Анджелина. Она сердилась: ей хотелось остаться. — Миссис Ройс думает только о себе, — бросила она Руперту, поднимаясь с девочкой на руках в самолет.

Под рев реактивных двигателей машина оторвалась от земли и стала набирать высоту. Джо заплакала: она уже ощущала предстоявшее ей одиночество и боялась за мужа и сына, которых оставляла одних в этой чужой, непонятной стране.

█

А внизу, на земле, шпион Руперт Ройс попытался возбудить в себе интерес к тому, что его окружало. Странно, он делал это почти против собственной воли. Где в точности находится аэропорт и каковы его размеры? Аэропорт расположен в Адлере; он мал и не может иметь стратегического значения. Кругом на дорогах не заметно большого движения, не видно ни цистерн с жидким кислородом, ни радиолокационных антенн. В душе Руперт посмеялся над собой. Какая же все это чепуха! И, однако, сведения разведывательного характера, и весьма ценные, здесь можно было получить — правда, не об аэродромах. Во всяком случае, на некоторые, особенно интересующие его, вопросы может ответить сама Нина Водопьянова.

В какой, например, степени Нина отражает настроения русских и советских людей? Их отношение не только к собственной стране, но и к внешнему миру, к его идеям и образу жизни? Нина его очень занимала, но теперь он уже не мог отделить свой личный интерес от разведывательного интереса к загадочной русской душе, внушенного ему адмиралом Лиллом.

Они вернулись в Гагру, и весь остаток дня он был сам не свой. Джо не следовало уезжать. Он сидел на пляже, вокруг него собрались люди и стали расспрашивать об Англии. Нина осторожно справилась, не надоедают ли они ему, но Руперт сказал «нет» и вежливо продолжал отвечать на вопросы. Домой он вернулся поздно, поужинал и лег спать, чувствуя себя без Джо и Тэсс очень одиноким.

█

Они оставили Роланда играть с местными ребятами, а Руперт сел вместе с Ниной в «победу» До Сухумской бухты, где они в этот день намеревались осмотреть следы затонувшего греческого поселения, было сорок километров. Дорога извивалась, как лента, и, чтобы развлечь Нину, Руперт стал рассказывать ей историю греческих колоний на Черноморском побережье, но сейчас ее это, видно, не слишком интересовало.

— Чего вам дались эти древние греки? — спросила она, зажмурив глаза и стойко терпя приступы дурноты, а машина то и дело подкидывала и швыряла их друг на Друга.

— То есть как? — удивился он. — Ведь Греция была колыбелью нашей цивилизации.

— А где была колыбель греческой цивилизации? — не отступалась Нина. — Почему вы восторгаетесь греческой культурой, а не египетской или ассирийской, которые старше? Почему непременно греческой?

Руперт никогда над этим не задумывался, и такая постановка вопроса была для него неожиданной. Вероятно, его увлекала не одна только абстрактная идея культурного наследия и надежда на то, что он может сделать открытие в науке, но и что-то еще. И вот теперь Нина хочет его убедить, что предмет его исследований вообще имеет лишь относительную ценность.

— В Афинах, а позднее и в остальной Элладе свободные граждане были равны перед законом. Эти смелые и мужественные люди имели свои слабости, но у них было сильно развито чувство товарищества, верность долгу, привязанность друг к другу. И в эти устои они верили.

— Зачем вам искать все эти добродетели у древних? — спросила она. — Вы можете найти их сегодня у нас. — Он рассмеялся. — Почему вы смеетесь? Эго правда. Мы тоже хотим, чтобы наши люди обладали чувством товарищества, равенства, долга, а не были бы жестокими, грубыми и бессердечными. Древние греки далеко не всегда достойны восхищения. Вот вы говорите об Ахилле. А в нем еще сидел зверь, и вел себя ваш Ахилл как балованный ребенок. Чего ради восторгаться прошлым только потому, что оно прошлое?

Нину явно все больше укачивало. Руперт видел, как ее лицо побледнело, а глаза затуманились. Он ждал, что она попросит остановить машину, но так этого и не дождался. Тогда он попросил об этом сам и предложил ей выйти и передохнуть. Она спустилась к небольшому ручейку и легла, тяжело дыша, на прохладные камни, а он принялся бросать в воду голыши, глядя, как автобусы с советскими туристами поднимаются в горы по раскаленной извилистой дороге.

— Почему же тогда вы не сохранили древнегреческих идеалов? — спросила она, снимая босоножки.

— Мы их сохраняем.

— Но в вашем западном мире царят насилие и жестокость, в нем не слишком-то много героического. В вашем обществе, — продолжала она, садясь, — каждый человек думает только о себе. Вы допускаете, чтобы ваших детей учили быть жестокими. Ну, хотя бы в этих ваших комиксах и фильмах ужасов. У нас этого нет. Мы учим детей уважать друг друга, уважать общество, быть хорошими товарищами…

— Ну, не такие уж мы, в конце концов, плохие, — рассердился он. — Разве вы можете сказать, что Роланду привита жестокость?

— Нет, конечно, — смутилась Нина. — Но вы хороший человек, а хорошие люди остаются хорошими даже в самом плохом обществе.

Он расхохотался.

— Неужели вы никогда не сдаетесь? — спросил он.

Она его не поняла и даже не улыбнулась.

Они поехали дальше, и Руперт задумался: то ли это, что интересует адмирала Лилла? Может ли такой спор раскрыть что-нибудь важное для стратегии психологической войны? Покажутся ли адмиралу характерными прямолинейность Нины Водопьяновой и ее наивное восхищение своими соотечественниками и их странными утопическими взглядами?

«Вряд ли», — подумал Руперт. Вероятно, он не узнал ничего нового; видно, надо быть гораздо более ловким и проницательным разведчиком, чтобы выяснить, чем же, собственно, образ мыслей советских людей так опасен для Запада.

В Сухуми Руперт пришел к выводу, что куда легче выполнять задания молодого Колмена: древний греческий город, который он хотел осмотреть, находился под водой, в районе современного порта, а в порту стояло много советских военных кораблей.

Трудно сосредоточиться на древностях, когда ум поглощен оценкой современного порта с военной точки зрения. Впрочем, эта беглая, на глаз разведка бухты доставила ему даже некоторое удовольствие. Уже много лет он не разглядывал портов с чисто профессиональным интересом к их глубине, защитным сооружениям, незащищенным участкам, причалам, фарватеру, якорным стоянкам.

Он стоял на дамбе и осматривался, а Нина терпеливо его ждала. Потом он засмеялся и пошел назад. «Пусть этим интересуется кто-нибудь другой», — сказал он себе и решил заняться древним городом, ради которого сюда приехал, Диоскурией, самым восточным греческим портом на Понте Эвксинском.

█

Руперта познакомили с местным пчеловодом, любителем подводного спорта: все, что осталось от Диоскурии, лежало под желтоватой поверхностью теплого моря в глубине бухты. У пчеловода была лодка с подвесным мотором и два кислородных водолазных аппарата; он снабдил Руперта запасными купальными трусами, ластами и маленькой самодельной картой подводной части бухты.

— Нет, — заявила Нина Водопьянова, когда они стояли на пляже в окружении толпы отдыхающих из соседних санаториев. — Нет, вы не должны спускаться под воду. Это опасно, Руперт! — сказала она. — Не надо нырять!

— А почему? — спросил он. — Я умею нырять с аквалангом, я ведь приехал сюда специально для того, чтобы посмотреть подводный город.

Завязался спор; кто-то предостерег Руперта по-английски:

— Опускаться на дно опасно. Среди развалин легко заблудиться, а тогда конец, одному вам не выбраться.

Пчеловод не произносил ни слова, стесняясь вступать в разговор; он молча стоял в своих вылинявших синих трусах и ждал конца препирательств. Нина настаивала на своем, и большинство присутствующих ее поддерживало.

— Кислород вреден, — заметил кто-то. — Он убивает водолазов.

Руперт знал, что это так. В английском военно-морском флоте не один водолаз погиб по вине кислородных приборов, их следовало остерегаться. Но его поразило, что эти люди принимают такое участие в его судьбе.

— Идем, — позвал он.

Жара стояла невыносимая, Нина приподняла свой белый зонтик, чтобы прикрыть им и голову Руперта.

— Пожалуйста, не спускайтесь с кислородным аппаратом, — упрашивала она. — Тут нужен опыт.

— Но у меня есть опыт, — возразил Руперт. — Честное слово.

Нина ему не верила. Она уже достаточно его знала, чтобы не всегда верить ему на слово. И была права: он умел пользоваться лишь аквалангами на сжатом воздухе и еще ни разу не спускался под воду с кислородным прибором.

— Пожалуйста. Руперт, — она почти умоляла его. — Подумайте о своей семье. Что я скажу Роланду, если с вами что-нибудь случится? Что я скажу вашей жене?

— Ладно, ладно, — отмахнулся Руперт.

Он закатал штаны, положил туфли в лодку, помог забраться Нине с ее белым зонтиком и вместе с пчеловодом оттолкнул лодку от берега. Пчеловод — его звали Михаил — запустил мотор.

Руперт рассчитывал, что они отплывут далеко в море, но они пересекли бухту наискось и остановились неподалеку от купающихся.

— Здесь? — спросил он по-русски Михаила.

— Где-то здесь, — ответил тот.

— Хорошо, — сказал Руперт и попросил Нину отвернуться.

Он снял брюки, надел синие трусы и ласты, а Михаил помог ему надеть кислородный прибор и объяснил Нине по-русски, как Руперту следует себя вести, а та перевела:

— Не задерживайте дыхания, дышать надо глубоко, ровно и время от времени выпускать кислород из баллона. Для этого откройте кран до отказа, а потом закройте его снова. Но, Руперт, если вы не знаете кислородного аппарата и как с ним обращаться, это опасно. Лучше вообще не нырять.

— Тс-с-с… Спросите у него, что мне делать под водой.

Она спросила.

— Я же говорила вам! Это бессмысленная затея. Он уверяет, что сегодня вы все равно ничего не увидите: вода слишком мутная. Вы сможете только нащупать…

— Что именно?

— Крыши домов, — пояснил Михаил и показал Руперту по карте общее расположение обнаруженных под водою строений. — Дома затянуло илом, — добавил он, — так что будьте осторожны.

Руперт надел маску и положил в рот загубник. Он сделал несколько глубоких вдохов и почувствовал аммиачный привкус искусственного воздуха.

— Михаил будет держать вас за руку и покажет, где это находится, — крикнула Нина.

Руперт взглянул на ее встревоженное лицо, улыбнулся ей и перебросил тело за борт. Михаил последовал за ним, сделал ему знак головой, и они нырнули.

Еще до того, как они окунулись в теплое, спокойное море, Руперт увидел, что вода мутная, но его все же удивило, когда уже в нескольких метрах от поверхности он ничего не смог различить. Он опустился еще на метр и очутился в кромешной тьме. На мгновение он растерялся.

Дружеская рука нашла его руку и потянула вниз. Он задержал дыхание, но тут же вспомнил, что так нельзя, и стал дышать ровнее, а в это время Михаил тянул его все дальше и дальше в глубину. Наконец, русский сунул его руку глубоко в тину — наслоения целого тысячелетия легли плотным покровом на крыши старого кирпичного города.

Рука его уперлась во что-то твердое.

Русский продолжал его подталкивать, и, хотя Руперт чувствовал себя в темноте неуверенно, он храбро двинулся вперед и скоро нащупал какой-то свод, отдельные кирпичи, ровные плоскости — очевидно, крыши.

Руперт был романтиком: положив руки на эти кирпичи в черной илистой глубине, он почувствовал биение пульса утраченного и неведомого, но все еще живого мира.

— Изумительно! — вырвалось у него сквозь загубник, и немного воды попало в рот; он ее проглотил.

Русский толкал его все дальше, и они очутились на куполообразной крыше. Руперт потерял над собой всякую власть и все щупал и щупал кирпичи, словно хотел удержать в руках потонувший город. Некоторое время спустя он почувствовал, что рука Михаила тянет и подталкивает его вверх.

Они вынырнули на поверхность, подплыли к лодке и забрались в нее, мокрые и неуклюжие.

Лицо Нины просияло от облегчения.

— Наконец-то!

— Это просто удивительно! — воскликнул он. — Даже лучше, чем я воображал.

— А он говорил, что вы ничего не увидите.

— Нет, нет, так даже лучше. Город погребен под тысячелетним слоем ила.

Пчеловод спросил, почему он считает, что это лучше.

— Когда-нибудь вы сумеете удалить этот ил и, вероятно, найдете весь город целым и невредимым. Ил его сохраняет.

Нина перевела, и Михаил кивнул.

— Да, когда-нибудь мы это непременно сделаем, — сказал он. — Но для этого придется осушить часть бухты, а тут рядом находятся санатории, где отдыхают тысячи людей.

Он спросил Руперта, не хватит ли на сегодня нырять.

— Ни в коем случае. А есть тут что-нибудь еще?

— Говорят, что там подальше — другая часть города. Старые водолазы утверждают, будто находили там амфоры, но мне ничего пока не попадалось.

— Давайте посмотрим, — предложил Руперт по-русски.

— Не надо! Пожалуйста, не надо, — стала упрашивать пчеловода Нина. — Хватит!

— Оставьте, Нина. Не портите мне удовольствия, — сказал Руперт. — Нечего беспокоиться. Пошли, Михаил.

Михаил запустил мотор, и лодка отплыла еще на сотню метров в море.

Руперт надел маску; Михаил объяснил, что здесь глубоко — почти максимальная глубина для ныряния с кислородным прибором — и что, следовательно, надо чаще пользоваться краном. Если Руперт почувствует головокружение, нужно немедленно подниматься на поверхность.

Нина снова осталась сидеть под своим зонтиком и нервничать, а они, перемахнув через борт, скрылись под водой. Руперт, работая ногами, начал погружаться. Он опустился уже довольно глубоко, но дна все не было. Он стал дышать чаще, снова заработал ногами и продолжал медленно опускаться все ниже и ниже, пока вдруг не почувствовал чьи-то липкие объятия и не понял, что лежит на мягком илистом дне. Толстый слой ила окутал его всего, он ощущал всем телом противную слизь.

На этот раз Руперт потерял в темноте Михаила. Он принялся вслепую ощупывать дно в поисках твердых предметов. Ему казалось, что он плавает в киселе. Он нашел обломок кирпича, сунул его в трусы и продолжал свои поиски.

Инстинкт исследователя взял верх над осторожностью, и Руперт позабыл обо всем. Воздух у него во рту приобрел неприятный привкус, но он не обратил на это внимания. О беде он догадался лишь в ту минуту, когда неожиданно почувствовал головокружение. Нащупав кислородный кран, он отвернул его, но ощущение дурноты усиливалось, и он оттолкнулся ото дна, чтобы всплыть на поверхность. Он работал ногами изо всех сил, думая, что поднимается, но снова очутился на дне и понял, что описал круг. В темноте не было никакой возможности определить направление. Теперь его так мутило, что хотелось сорвать маску, и он удержался от этого только огромным усилием воли.

Руперт опять оттолкнулся ото дна и отчаянно заработал ногами; до поверхности было не близко, а ему с каждой секундой становилось хуже, он чувствовал, что теряет сознание.

Сидя под своим белым зонтиком, Нина увидела, как он с бессильно упавшей на плечо головой показался из воды, и сразу поняла, что ему плохо. Она окликнула его, но он снова погрузился под воду. Она стала звать Михаила, который уже раз всплывал и снова нырнул в поисках Руперта, но Михаил больше не показывался.

Тогда она прыгнула за борт. Сделав несколько взмахов, она подплыла туда, где исчез Руперт, и в тот момент, когда он вновь показался на поверхности, схватила его за волосы и громко закричала, зовя на помощь Михаила.

— Есть, — услышала она голос рядом с собой, — я его держу.

Пчеловод сорвал с Руперта маску, подтянул его к лодке и довольно бесцеремонно в нее взвалил. Руперт лежал на дне. прерывисто дыша, сперва без сознания, затем постепенно приходя в чувство, и боролся с тошнотой; подняв глаза, он увидел склонившуюся над ним Нику. С нее ручьями текла вода.

— Руперт… — звала она его.

Он окончательно очнулся, медленно сел и, взглянув на их испуганные лица, сразу понял, что произошло.

— Простите, пожалуйста… — пробормотал он едва слышно.

Нина его приподняла, а Михаил снял кислородный прибор.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она. — Что с вами случилось?

— Теперь уже все в порядке. Наверно, потерял сознание. Кажется, позабыл пустить кислород…

— Вы не открыли как следует кран, — подтвердил Михаил. — Его надо отвернуть до отказа.

Руперт поднялся и посмотрел на Нину Водопьянову. Она еще не успокоилась; одежда на ней была мокрая, пряди волос прилипли к щекам, но лицо и шея горели, обожженные жарким солнцем. Она смотрела на него широко открытыми глазами и, когда взгляды их встретились, глубоко вздохнула и отвернулась.

— Надо поскорее отвезти вас на берег, — сказала она.

— Да я в полном порядке, — заверил он ее, садясь и уже совершенно приходя в себя. — Передайте Михаилу мои извинения за то, что произошло. Это я во всем виноват.

Пчеловод был тоже взволнован, но ни на минуту не потерял самообладания; Руперт понял, какой это надежный человек.

— Я подплыву к противоположному берегу бухты, — сказал Михаил, — и мы посмотрим развалины турецкой крепости. Там же и высадимся; по крайней мере, кругом не будет зевак.

— Но ведь мы же отплыли вон откуда, — удивилась Нина.

— Не важно, — возразил Михаил, — пристать лучше там.

Она поняла. Теперь они все трое отлично понимали друг друга. Зачем людям знать о том, что случилось? Михаил завел мотор. Они проплыли мимо четырех подводных лодок, и Руперт, окинув их взглядом специалиста, спросил себя, способен ли он напрячь внимание и определить их тоннаж, мощность и вооружение. Он быстро взглянул на Нину Водопьянову, словно она могла разгадать его мысли.

Она приглаживала мокрые волосы.

— Как вы себя чувствуете? — спросил теперь он.

Она молча пожала плечами и, поморщившись, поглядела на свое мокрое платье.

Руперт знал, чем ей обязан, и испытывал к ней теплое чувство. Какая ирония судьбы, думал он, — Нина Водопьянова в несколько секунд отплатила ему за то, что он делал для ее мужа долгие шесть месяцев. Он понимал, что мог утонуть, если бы она вовремя не схватила его за волосы. Ему захотелось выразить ей свою благодарность, но он вдруг заметил, как сквозь мокрое платье просвечивает ее тело.

Он отвел глаза и ничего не сказал.

Глава двадцать восьмая

Руперт позвонил по телефону в Лондон из дома отдыха Главсевморпути. Дом отдыха стоял на самом пляже, в нем жили мужчины и женщины, похожие на лапландцев, а также русские летчики, геологи, гласиологи, метеорологи — их профессию можно было определить с первого взгляда; во всяком случае, после первого же разговора. Все они наперебой выражали свое восхищение его походом по льду с больным Алексеем.

— Как здоровье Тэсс? — орал он в телефон на весь дом отдыха.

— Ей лучше, — сообщил невнятный голос Джо. — Мэриан говорит то же самое, что и русские врачи. Вероятно, это инфекция в толстой кишке. Она считает, что нет ничего серьезного.

— Ее надо положить в больницу? — кричал он, надрывая глотку.

Вопрос пришлось повторить, и он едва разобрал ответ; видимо, Джо сказала: «Может быть. Решат через несколько дней». Потом он расслышал:

— Сейчас Тэсс в саду, играет с собакой. Поправляется.

О возвращении в Советский Союз не было и речи, и теперь Руперт был этому даже рад. Надо сознаться, что без Джо все стало куда проще.

В Лондоне еще было утро, а в Гагре уже успели пообедать, и Руперт знал, что он мешает людям соблюдать мертвый час. Судя по объявлению у главного входа, всем сейчас полагается спать. Ради Руперта правило нарушили. А он так обрадовался известию о выздоровлении Тэсс, что расселся в холле в кресле под белым чехлом у стола, покрытого скатертью с бахромой, и затеял беседу с двумя десятками отдыхающих. Многие из них задавали настолько специальные вопросы о его пребывании в Арктике, что он затруднялся на них ответить.

— Как вы объясните, что дрейфовали в обратную сторону? — спросил его кто-то.

— Понятия не имею, — сказал он Нине. Он понял вопрос, но не решался отвечать по-русски, и Нина перевела: — Может быть, береговые течения идут там навстречу океанским.

— Я хорошо знал радиста, который летел с Водопьяновым, — сказал худощавый человек в очках. — С Сергеем мы были знакомы с детства. Бедняга.

Руперт вспомнил желтую, застывшую на морозе фигуру, скорчившуюся в уголке кабины под грудой бортовых журналов и навигационных приборов. Ему стало не по себе, и он промолчал.

Все вышли провожать его в сад и по очереди пожимали ему руку на прощанье.

— Вы ночуете в доме отдыха? — спросил он у Нины по дороге домой.

— Нет, во флигеле санатория, где лежит Алексей.

Руперт все еще чувствовал за Алексея какую-то ответственность. Он справлялся о нем каждый день; сейчас он спросил, что говорят о его состоянии врачи. Сумеет ли он снова нормально ходить?

— Они считают, что сумеет, — заверила его Нина. — У него ничего серьезно не повреждено, только атрофированы мускулы и нервы на ногах. Доктора убеждены, что это постепенно пройдет, надо лишь, чтобы он берег себя. А вы знаете, что он себя совсем не щадит.

— Так уж он устроен. Ничего не поделаешь.

— Знаю, — сказала она. — Знаю. Ради него же самого приходится держать его в руках. С тех пор как он вернулся домой, я придумывала тысячи уловок, чтобы заставить его утихомириться, но где там!

— Можно мне его повидать?

Этот вопрос он тоже задавал почти каждый день. Но Нина опять ответила осторожно:

— Конечно, вы с ним повидаетесь. Но сейчас ему дают успокаивающее, и нельзя, чтобы он возбуждался. Через несколько дней он снова встанет с постели.

— Наверно, вам трудно пришлось в эти месяцы — с тех пор, как он вернулся.

— Я этого не чувствовала. Алексей меня совсем не утомляет, даже если нездоров. Всем всегда доволен. И какая бы сильная боль его ни мучила, никогда не унывает.

— Что правда, то правда, — подтвердил Руперт.

— Ах, да, — рассмеялась она, — вы ведь знаете его с этой стороны не хуже меня.

— Ну, это вряд ли, — сказал он, — но Алексей сохранял удивительное благодушие, даже когда я бывал в дурном настроении. Мы ни разу не поссорились, а ведь временами он, наверно, ужасно страдал. А вы знаете, что он однажды даже пробовал утопиться, чтобы мне легче было спастись?

— Нет, этого я не знала. Но на него это похоже. Зато он мне часто говорит про вас: «Ройс — вот человек! Ты только представь, прыгнуть на лед с самолета!» — Нина задумалась. — У нас в стране восхищаются вами и Водопьяновым. Я тоже. Вы мужественные люди.

Ему сделалось неловко, и он стал расспрашивать ее о санаториях и домах отдыха: его заинтересовало, кто ими пользуется.

— Всякий, кто хорошо работает, — ответила она.

— Работа у вас — главный критерий?

— А что же еще? — запальчиво спросила она. — Да, у нас всех ценят по работе.

К ней вернулась настороженность, а в ее тоне он опять уловил легкий оттенок неприязни.

Он об этом пожалел. Ему не хотелось, чтобы его вопросы звучали вызывающе, но так получалось. Он утратил способность отделять свою любознательность от специфического интереса к этой стране, внушенного ему Лиллом. Но Нина вызывала у него острое любопытство; ему нравилось ее поддразнивать и смотреть, как она на это реагирует.

— Судя по виду, я бы сказал, что все отдыхающие здесь — «интеллигенты», так, кажется, у вас это зовется, — заметил он.

— Нет, среди них больше рабочих. Кое-кто из женщин, которых вы сейчас видели, работает в столовой нашей зимовки на Новой Земле.

— Это там, где вы испытываете атомные бомбы?

— Мы их больше не испытываем… Хотя общего соглашения на этот счет еще нет.

— Нина! Нина! — с укором сказал он.

Она улыбнулась, и у неге стало легче на сердце.

— А где вы бывали в Арктике? — поинтересовался он.

— Всюду. Даже на дрейфующих станциях.

— По вашей работе? Или как жена Алексея?

— Конечно, по своей работе! — Вопрос задел ее. — Жены не могут разъезжать по Арктике просто как жены. Я занимаюсь культурно-просветительной работой. Прошлой зимой мне пришлось побывать почти на всех наших зимовках.

Он машинально подумал, что следовало бы расспросить ее о советской Арктике поподробнее. Она должна хорошо ее знать, и несколько ловко поставленных вопросов позволили бы ему выяснить расположение зимовок. Никто в Англии точно не знает, где они находятся.

«К черту!» — выругался он про себя.

Ему было неприятно, что он стал рассуждать как заправский шпион, хотя мысли, внушенные Лиллом, все чаще приходили ему в голову. Казалось, он целиком проникся интересами адмирала. Он уже с почти профессиональной жадностью смотрел и на одноколейную линию электрички, и на рыболовецкую флотилию, проплывшую однажды утром вдоль берега, и на расписание движения автобусов; ему бросилось в глаза, что все местные дороги проложены в прибрежной полосе. Только одна вела в горы — к озеру Рица. Почему в горы нет больше дорог?

— Здесь слишком мягкая горная порода, — объяснила Нина. — Почва оседает, и бывают обвалы. Дорожное строительство себя не оправдывает.

До войны, рассказала она, эти места кишели малярийными комарами, так как вся прибрежная низменность была заболочена. Болота осушили, посадили эвкалипты, улучшили шоссе.

Интересно, знают ли в топографическом управлении английского военного министерства, что прибрежных болот больше не существует, а асфальтированное шоссе протянулось вдоль всего побережья…

Вечером Нина отправилась с ним за несколько километров в Старую Гагру — там был курорт еще при царизме. Все здесь выглядело солидно, старомодно; над ботаническим садом возвышалась гостиница в швейцарском стиле. Они прогуливались с Ниной по дорожкам парка, где юноши и девушки распевали русские песни или читали под тусклым светом желтых фонарей.

— Почему они гуляют здесь, а не по берегу моря или в горах? — спросил он.

— У нас любят гулять по вечерам в парках.

И это в то время, изумлялся Руперт, когда кругом такая благодать и безлюдье. Такая тишь среди диких гор и лесов. Он сказал, что ему это просто непонятно. И тут же подумал: дикие и необжитые места должны привлекать русских куда меньше, чем англичан. Англия — сплошной парк, и поэтому его соотечественники рыщут по свету в поисках уединения. Россия — огромная непричесанная страна, и, может быть, поэтому русских привлекают места ухоженные, возделанные, вроде этого маленького парка на берегу моря.

«Кажется, адмирал и тут прав», — сказал себе Руперт, который сразу вспоминал Лилла, делая даже маленькие обобщения относительно русского характера.

Они шли домой под сенью эвкалиптов, выстроившихся вдоль шоссе. Мимо них дребезжа проносились автобусы, битком набитые людьми. Пассажиры громко распевали песни. Русские песни звучат повсюду. Русские любят держаться вместе.

Из парков далеко разносилось кваканье лягушек. «Да, он прав», — мрачно повторял себе Руперт. У него мелькнула мысль, что ему теперь не уйти от Лилла. Все в этой стране было необычайным, все здесь будило воображение. Разве он мог подавить в себе любопытство к удивительному характеру этих людей?

Да, но с какой целью он будет его изучать?

Конечную цель адмирала Лилла он знал, но не принимал ее всерьез. Разве кто-нибудь в наши дни верит в возможность войны? Его больше занимал вопрос, как долго еще сумеет он удерживать в памяти наблюдения над русскими, не занося их на бумагу. Сознание нечистой совести мешало ему доверить дневнику свои в общем-то невинные и искренние раздумья. А вдруг это опасно? Но как ему не растерять своих впечатлений? А новые мысли осаждали его все настойчивее.

«Нет, — твердо решил он, — я ничего не буду записывать». И рассмеялся, вспомнив про чудо-ручку Колмена.

— Чему вы смеетесь? — спросила у него Нина.

— Разве я смеялся? Наверно, вспомнилось что-то смешное, — сказал он, чувствуя себя двурушником.

Он почувствовал себя им вдвойне, когда Нина доверчиво взяла его под руку.

Глава двадцать девятая

Руперт спрашивал себя, не слишком ли подозрительно он относится к Нине, но перед отъездом из Гагры к ним присоединился еще один спутник и к тому же при весьма загадочных обстоятельствах, это смутило Руперта, дав ему пищу для новых подозрений.

Когда Нина время от времени исчезала, Руперт знал, что она не только навещает Алексея, но и советуется с кем-то насчет своего гостя, англичанина Ройса. Если он ее о чем-то просил или предлагал какую-нибудь поездку, она отвечала: «Я подумаю», после чего куда-то уходила и возвращалась с ответом. С кем она советовалась? Куда ходила? Порой ему казалось, будто его жизнь направляет какой-то незримый оракул. И почему она не пускает его к Алексею? Мелкие подозрения возникали у него постоянно. Иногда поведение окружающих представлялось ему загадочным. Но он понимал, что многое из этого — только игра воображения и объясняется очень просто. Обидно, что он, вероятно, так и не узнает правды.

В восточной части Черноморского побережья ничто больше не представляло для него интереса, и он напомнил Нине, что главной целью его поездки в Советский Союз было посещение острова Змеиного в устье Дуная, в другой части Черного моря.

— Это очень сложно, — сказала она.

— Однако Маевский говорил мне в Лондоне, что это возможно, — настаивал он.

— Возможно, но не просто. Придется подождать. Пока что мы могли бы посетить Фанагорию.

Фанагорией называлась знаменитая греческая колония на Черном море; этот город на Таманском полуострове был, по-видимому, важнейшим черноморским поселением древних греков, и русские уже много лет вели там раскопки на суше и в море.

— Остров для меня важнее, — упрямился Руперт.

Они поспорили, и он заявил, что не хочет больше терять времени в Гагре. Если нельзя отправиться на остров сразу они могут поехать в Крым, осмотреть остатки более мелких колоний и Севастополь, а затем попытаться попасть на Змеиный, оставив Фанагорию напоследок.

— Увидим, — сказала она и в полдень исчезла за раскаленным железнодорожным полотном.

Руперт наблюдал, как Роланд учится играть в шахматы у соседских мальчишек; двое из них прилично объяснялись по-английски. Ребята подружились и говорили между собой на какой-то смеси русского с английским. Руперт спросил мальчиков, где они учились английскому языку.

— В школе, — ответил старший из них.

— В какой школе?

— В здешней. — объяснил Вахтанг, самый младший.

Школа находилась на той же улице и занимала самое лучшее и большое здание в округе. Через раскрытые окна Руперту были видны микроскопы и волшебные фонари; он подумал: интересно, все ли школы так хорошо оборудованы или это какая-то специальная школа — и тут же одернул себя, не желая потакать адмиралу Лиллу. Правды все равно не выяснишь, решил Руперт.

— Завтра мы едем на озеро Рица, — вернувшись, сообщила Нина.

— А как насчет острова? — спросил он.

— Это решится завтра, — загадочно ответила она.

█

Зачем им понадобилась эта Рица? Руперту казалось, что Нина что-то скрывает. Они поехали на «победе» вдоль берега моря, потом вдоль быстрой речки поднялись вверх, в горы; Руперт боялся, что Нину укачает снова. Но она, хотя и побледнела, спокойно продолжала рассказывать Роланду про удивительный уголок на побережье под названием Пицунда, который сохранился со времен Ледникового периода. Где-то здесь проходила черта, на которой ледники остановились. Об этом свидетельствовали реликтовые сосны Доледникового периода на Пицунде. Она рассказала о пещерах, где, если верить легендам, жил Прометей, и о других пещерах поблизости с наскальными изображениями каменного века. Вот они уже оставили позади субтропики, и вокруг раскинулись альпийские луга.

— У вас страсть все время кого-то учить, — заметил Руперт. — Совсем как у французов.

— Но все это так интересно, — возразила она, — а у детей мало времени. Они быстро становятся взрослыми: глядишь, и лучшая пора, пора узнавания, остается позади. Разве тебе не интересно, Роланд?

— Иногда интересно, — коротко ответил мальчик; со взрослыми он замыкался в себе.

Роланду хотелось остаться с друзьями у моря, но Руперт настоял, чтобы он посмотрел знаменитое высокогорное озеро, расположенное так близко от знойного побережья. И мальчик еще дулся.

Озеро оказалось чистым, холодным, прозрачным и очень красивым. Но не было ли здесь в горах каких-нибудь радиолокационных установок?.. Гостиница в швейцарском стиле была полна туристов, они толпились у того конца ледяного озера, где из него вытекала река, стремительно убегавшая вниз к морю. Руперта и Нину встретил директор гостиницы, их прокатили на быстроходной моторной лодке вдоль скалистых берегов. Нина спросила Руперта, любит ли он удить форель, он ответил утвердительно, и она сообщила, что после обеда один врач пойдет с ним на рыбную ловлю.

Они пообедали на веранде с видом на озеро. После обеда к ним подошел врач, о котором говорила Нина, — высокий молодой человек. Откровенно разглядывая Руперта, он сказал по-русски:

— Меня зовут Федор Николаевич Папанин. Теодор, Тедди Папанин, — добавил он по-английски, затем снова перешел на русский. — Вы меня понимаете? — Потом он предложил по-французски: Allons-y .

— Куда?

— Удить рыбу.

— А снаряжение?

— Все готово, — ответил Федор, лениво улыбаясь и глядя Руперту прямо в глаза. — Тедди готов к победе, — закончил он по-английски.

Он круто повернулся, точно они уже обо всем условились, и слегка ошеломленный Руперт последовал за ним вниз, в подвал гостиницы. Они прошли через кухню, где Федор бросил Руперту через плечо: «Я здешний диетврач», — и очутились на дворе. Там Федор захватил небольшой сверток.

— Наживка. Икра, — сказал он своим ленивым тоном.

Он взял две длинные удочки и, не задерживаясь, двинулся вниз через густой, тронутый гниением сосняк, обступивший водопад; они спускались тенистыми, сырыми и прохладными тропинками по откосу, потом по почти отвесной крутизне; Федор преодолел ее с удивительной ловкостью, одним махом. Испуганный и задыхающийся Руперт пригнул колени и последовал за ним по гладкой хвое, скользя и падая, пытаясь не слишком отстать от своего стремительного спутника, похожего на разжатую пружину. Федор его далеко опередил, он мчался вниз, подняв удочки над головой, и что-то говорил ему на бегу, но Руперт не мог разобрать слов.

— Я сломаю себе шею! — крикнул он Федору, но тот не расслышал.

Руперт проехался на животе и наконец нагнал Федора; тот обернулся и с удивлением уставился на испачканного с ног до головы англичанина.

— Упали? — осведомился он. — Плохо дело…

Он помог Руперту почиститься, потом взмахнул удочками и исчез снова, бросив через плечо:

— Ne tombez pas!

Руперт спотыкаясь побежал вниз по крутой тропинке. Впереди шумел ручей, сила инерции увлекала Руперта вперед, стремительно убыстряя спуск: он понял, что сейчас угодит прямо в воду. Остановиться было невозможно.

— Потише! — предостерег его Федор.

Он спокойно сидел на камне у воды, разматывая удочки, и в глазах Руперта, которого неудержимо несло к воде, эта безмятежная картина запечатлелась как моментальный снимок.

Федор вытянул одну из своих длинных удочек, и Руперт, споткнувшись о нее, полетел вверх тормашками на мягкую подушку из сырого папоротника и прелых листьев. Он так и остался лежать, с трудом переводя дух и пытаясь выяснить, все ли у него цело. Федор подал ему руку и помог подняться.

— Вы чуть-чуть не упали в Wasser,— констатировал Федор; он сделал жест пловца, ныряющего вниз головой, и для ясности сообщил: — Бултых! — Потом ободряюще добавил: — Ничего, Руперт. А ну-ка, поднимайтесь.

Руперт встал на ноги. Федор, дернув его за рукав, показал на груду камней посреди ручья. За нею в глубоком омуте кишела переливавшаяся на солнце форель. Возня на берегу не распугала рыбу.

— Forellen,— сказал Федор, вкладывая удочку в руку Руперта. — Тедди готов к победе. — Его худощавое лицо смеялось, светлая прядь, упав на лоб, закрыла один глаз. — Наживка. — Он протянул Руперту бумажный пакетик, в котором оказался комок красной икры; Руперт сунул пакетик в карман своих некогда белых брюк; он хотел отдышаться, но ему этого не дали сделать. — Avancez! Удите! — приказал Федор.

Не успев прийти в себя и все еще с трудом переводя дыхание, Руперт поднял удочку и опустил крючок, на котором висел комочек красной икры, в омут, где кишела форель. Не прошло и двух секунд, как он поймал рыбу.

— Raus! Raus!— возбужденно закричал Федор.

Удивленный Руперт дернул удочку с такой силой, что пойманная рыба забилась в в ветвях дерева у него над головой.

— A, merde! — выругался Федор и мигом очутился на дереве.

Руперт едва успел поднять глаза, как рыба, брошенная сверху Федором, уже лежала у его ног. Он вытер руки о штаны, решив минутку передохнуть, но Федор, сидя на суку, крикнул ему:

— Ну как? Нравится?

— Да. Безусловно, — ответил Руперт, чувствуя, что отставать стыдно. «Держись!» — сказал он себе и полез в карман за икрой.

Он нацепил комочек икры на крючок и забросил удочку прежде, чем Федор успел открыть рот. Но Федор его предостерег.

— Тише, — сказал он. — Они уже поняли. Очень умные рыбы.

Он оказался прав. Первый улов словно насторожил остальных рыб. Некоторое время они не клевали.

— Садитесь! — шепнул Федор по-английски.

Руперт сел на камень, и Федор пристроился рядом с ним; он держал свою удочку всего в нескольких сантиметрах от удочки Руперта, крючки почти соприкасались.

— Хоп!

Федор перегнулся и выхватил удочку Руперта из воды. На крючке дергалась небольшая форель, Федор ее отцепил, сунул себе за пазуху вместе с первой и тут же поймал еще одну рыбу на свою удочку; Руперт и моргнуть не успел.

Не прошло и пяти минут, как они выловили из омута всю рыбу. За пазухой у них было уже штук двадцать форелей, и Руперт подумал: «Жадные маленькие обжоры!» Он осуждал форель за то, что она так легко давала себя поймать, хотя ловцом-то был он и винить ему следовало бы себя. Если бы он когда-нибудь попробовал ловить форель на кетовую икру в имении у одного из своих родственников на Тесте или Северне, они с полным правом могли бы его пристрелить, как злостного нарушителя благородных основ рыболовного спорта. Ведь подобная ловля — сущее преступление! Он попытался объяснить это Федору, тот согласился с ним, но привел любопытный довод.

— Только не в здешних местах, — заметил Федор по-русски. — Тут чересчур много рыбы и мало корма. Форель все равно не вырастет.

Судя по всему, он был прав.

Они оставили омут, и Федор пустился вниз по ручью, положив удочку на плечо и прыгая с камня на камень. Руперт пытался от него не отстать, стараясь в то же время увернуться от его удочки. Когда англичанин из предосторожности замедлял шаг, Федор сразу же командовал:

— Не отставайте! Не задерживайтесь!

Они пересекали широкую излучину ручья. Федор прыгал впереди по камням, как серна. Но вдруг он остановился и, вместо того чтобы сделать следующий прыжок, обернулся и грустно сообщил Руперту:

— Знаете, Руперт, вчера умер наш знаменитый chanteur Вертинский.

Руперт узнал эту новость в воздухе, на полпути к очередному обломку скалы.

Но тот еще был занят Федором. Руперт кивнул, услышав об этой неожиданной смерти, и тут же (поскольку приземлиться было некуда) плюхнулся в глубокий проточный омут. Вода была ледяная. Он ударился о дно и всплыл. Федор уже прыгал дальше, в погоне за уносившейся удочкой Руперта.

— Все в порядке! — послышался его голос; он схватил уплывавшую удочку.

Руперт вскарабкался на скалу, ловя полуживую рыбу, выпавшую у него из рубашки, и несколько уснувших рыбок, плававших на поверхности омута.

— Все в порядке! — храбро откликнулся он. — Чего мы стоим?

Федор критически оглядел его — с Руперта ручьями стекала вода — и предложил свою рубашку, совершенно сухую, чистую и даже щеголеватую, несмотря на набрюшник из форели.

— Нет, нет. Жарко, я высохну, — вежливо отказался Руперт, откидывая назад мокрые волосы.

Федор, кивая в знак согласия сообщил:

— Там дальше хороший омут. И Forellen покрупнее.

Они снова пустились вскачь. Руперту казалось, что это не они бегут вдоль ручья, а ручей несется за ними вдогонку и никак не может их нагнать. По дороге они удили в каждом встречном смуте. Федор все время держался рядом с Рупертом. Когда после вторичного вынужденного купания Руперт до отказа набил мокрую рубашку рыбой, Федор сказал, что пора домой.

Руперт оглянулся на высокие, заросшие сосняком горы, уходившие в синее небо, и решил, что обратный путь займет у них пять или шесть часов, если они его вообще осилят.

— Мне ни за что туда не взобраться, — заявил он Федору.

— Мы поедем, — успокоил его Федор и быстрым шагом направился к шоссе; там они стали дожидаться автобуса.

Показался большой открытый автобус, набитый шумной компанией туристов. Шофер нажал клаксон и промчался мимо, не обратив на них никакого внимания. Из-за бугра вынырнул второй автобус, — пассажиры приветствовали их веселыми криками, но шофер снова проехал мимо. Прежде чем появился третий — они уже слышали, как он, пыхтя, поднимается в гору, — Федор отбежал шагов на пятьдесят вниз и встал как вкопанный посреди шоссе, подняв руки; шоферу волей-неволей пришлось затормозить. Федор подбежал к нему, что-то сказал вполголоса, кивнув в сторону своего спутника, а потом подозвал Руперта.

Руперт, подхватив обе удочки, понесся к автобусу, как гончая на зов хозяина. Он догадывался, что Федор сказал шоферу что-нибудь вроде: «Это тот герой англичанин, Руперт Ройс!»

И герой англичанин, нагруженный двумя длинными удочками и дохлой рыбой в мокрой рубахе, с карманами, вымазанными красной икрой, в разодранных и выпачканных белых брюках, с грязными до колен ногами и белокурыми волосами, в беспорядке падавшими на лицо, влез в автобус. Его встретили криком «ура».

Чувствуя себя зверски усталым, он ехал в гору без единой мысли в голове и подтягивал песню, которую пели в автобусе (хотя ему и полагалось глядеть в оба по сторонам).

Когда они приехали на Рицу, он собрал удочки и рыбу — она то и дело выскальзывала у него из-под рубашки, — ему вторично прокричали «ура», и все попрощались с ним за руку. Пошатываясь, он вернулся в гостиницу. Нина уставилась на него с изумлением.

— Вы свалились в реку! — воскликнула она.

— Разок-другой, пустяки, — ответил он.

— На вас страшно смотреть! Вам надо сейчас же переодеться.

Безукоризненно чистый, подтянутый Федор снова предложил одолжить ему рубашку. Руперт отказался, предпочитая отступить с поля боя в собственных доспехах. Но Нина отослала его в гостиницу и отправилась в киоск у озера покупать ему рубашку и новые брюки. Рубашка из искусственного шелка была ему ниже колен, и когда он ее надел, Роланд нарушил свое обиженное молчание и покатился со смеху.

Руперт готов был бы разделить его веселье, если бы не противоречивые чувства, вызванные в нем сообщением Нины о том, что Федор поедет с ними.

— Куда? В Гагру? — спросил он.

— Да. И в Крым тоже.

Глава тридцатая

Нина объяснила, что ему, по-видимому, придется ехать в Крым вдвоем с Федором, а она, если сможет, присоединится к ним позднее: Алексей все еще нуждается в присмотре, и она не может его оставить.

— Мне очень жаль, — огорчалась она. — Мне бы не следовало вас бросать.

Руперт понимал, что забота о нем для нее — лишь служебный долг; Алексей же—

ее муж, и, естественно, она предпочитает остаться с ним.

— Эх, если бы я была в состоянии заставить его беречь себя, — грустно добавила она.

— Это немыслимо, — отозвался он.

— Знаю.

Но к вечеру она вернулась от Алексея и рассказала, что врачи приставили к нему санитара, который будет при больном все время и проследит, чтобы тот не слишком много двигался.

И вот, наконец, перед отъездом они пошли проведать Алексея.

Руперт убедился, что ничего таинственного там нет. Алексею разрешили встать с постели, он сидел на балконе и играл в карты с другим больным, у которого была ампутирована рука, а шея изуродована страшным шрамом.

— Познакомьтесь с моим другом Николаем, — сказал Алексей, удерживая приятеля рукой, потому что тот сразу же попытался сбежать. — Он тоже из Арктики. На него свалилась железная бочка с керосином и чуть не снесла ему голову.

Николай неуверенно улыбнулся Руперту, пытаясь освободиться от крепкой хватки Алексея.

— Не уходите, Николай. Посидите с нами, — попросила Нина.

— Уж очень печет, — пробормотал Николай и поспешил удалиться.

— Робок, как красная девица, — бросил ему вслед Алексей. — Хочет жениться тут на одной сестре, да храбрости не хватает, просит меня объясниться с ней вместо него. Не ревнуешь? — шутливо осведомился он у Нины.

— Тише, Алексей, — произнесла она с мягким укором. — Он может услышать и обидеться.

— Он по-английски не понимает. Зато говорит по-немецки и по-японски. Я как-то спросил у него, не был ли он влюблен в какую-нибудь японочку, и он рассказал, что в Японии была такая писательница Мурасаки. Она писала книги, давным-давно. Николай уверяет, будто ни на одном языке нет ничего подобного. Просто чудо. Японские женщины, по его словам, владеют литературным даром куда лучше мужчин. Он бы с радостью женился на японке из какого-нибудь японского романа, если бы встретил такую. — Алексей весело расхохотался. — Бедный Николай. Надо помочь ему, Нина.

— А чем он занимается? — спросил Руперт. (Его заинтересовало, что делает в Арктике японовед.)

— Он ихтиолог, — пояснил Алексей. — Все понимает в рыбах, а в женщинах — ни бельмеса. Бедняга, — грустно повторил он. — А теперь он решил, что ни одна девушка на него и не взглянет, раз он так изуродован. Надо, чтобы он перестал думать о своей внешности. Все это пустяки, убеждаем мы его. При чем тут красота? Ты герой, вот что главное. Как-нибудь мы его все-таки обженим. Больше всего ему, конечно, хотелось бы жениться на моей Нине.

— Не болтай чепухи, Алексей, — оборвала его жена.

Алексей приподнялся и любовно усадил Нину на место Николая.

— Мне теперь лучше, — сказал он. — Не беспокойся ты обо мне. Вот подлечусь еще немного и нагряну к вам в Крым.

— Видите, — пожаловалась Руперту Нина и, повернувшись к Алексею, пригрозила: — Знаешь, если ты сорвешься с места, я просто возьму и уеду от тебя. Ей-богу.

— Вам нельзя переутомляться, — поддержал ее Руперт.

— Почему? — спросил Алексей. Он постучал себя ладонью по лбу. — Главное, чтобы голова была в порядке. Правда, Нина?..

Он был в отличном настроении и даже не пытался ковылять на своих непослушных ногах, доказывая себе, что ходит не хуже других, а спокойно рассказывал длинную историю про стадо гусей, которое напало в Сибири на самолет, пролетавший на небольшой высоте над птичьим базаром. Гуси заставили самолет приземлиться. Ей-богу, правда!

█

Если в движении Федор был похож на внезапно разжатую пружину, то в покое он больше любил наблюдать и слушать, был невозмутим и даже как-то неуклюж.

Но Руперт с самого начала заподозрил, что к нему приставили русскую разновидность Жавера — тайного агента, который будет ходить за ним по пятам и заглядывать ему через плечо. А что, если, подобно своему прототипу в «Отверженных» Гюго, он в один прекрасный день схватит Руперта?

На большом белом теплоходе, которым они плыли из Сочи в Ялту, Федор, удобно развалясь в кресле в каюте Руперта, почитывал роман Горького «Жизнь Матвея Кожемякина». Весь его багаж состоял из белого дождевика и черного чемоданчика. Нина с ним не ладила; казалось, оба они инстинктом угадывали, что никогда ни в чем не смогут прийти к согласию. Нина по малейшему поводу вступала с Федором в спор, он же обычно, высказав свое мнение, только молча и вежливо слушал, чем окончательно выводил ее из себя. Она звала его Федором Николаевичем и, чем больше сердилась, тем чаще Руперт слышал: «Федор Николаевич!» Обычно они говорили так быстро, что Руперт почти ничего не понимал.

На теплоходе Федор долго наблюдал за Роландом, прежде чем сделал попытку с ним заговорить. Потом он лениво выбрался из кресла и стал показывать мальчику фокусы с монетами и глотанием карандашей; научил его делать человечков из бумаги и писать свое имя по-русски задом наперед.

— Может, Руперт не хочет, чтобы мальчика учили фокусам, — сердито заметила Нина.

— Мальчишки обожают фокусы, — невозмутимо возразил Федор и сказал по-английски Роланду: — Зови меня «дядя Тедди».

— Ладно, — доверчиво ответил Роланд, чем немало удивил Руперта.

Федор говорил с Роландом по-английски, но отказывался говорить по-английски с Рупертом, узнав, что тот немного понимает по-русски.

«Постарайтесь совершить хотя бы одну поездку морем», — советовал адмирал Лилл, то же повторил и Колмен. И вот он плывет морем — но что толку? Берег, правда, недалеко, но его скрывает синяя дымка. Где уж тут разглядеть радиолокационные станции и антенны! Новороссийский порт, где они под вечер простояли несколько часов, производил опрятное впечатление, но в нем было довольно пусто. Подходы к порту, по-видимому, расчищались регулярно, фарватеры были достаточно глубоки даже для таких больших судов, как два танкера, стоявших на рейде. Десяток торпедных катеров в отличном состоянии выстроились у пристани, а неподалеку виднелись четыре совершенно одинаковых пароходика, с виду выносливых и прочных: у каждого из них на борту была надпись: «Спасательный».

— Что означает это слово? — спросил он, и Нина объяснила. В условиях современной войны, прикинул Руперт, достаточно одной или двух бомб, чтобы вывести такой порт из строя, и, посмеиваясь про себя, подумал: «Ну-ка, Тедди, попробуй угадать мои мысли». Не может ведь этот русский Жавер проникнуть к нему в мозг. «Хоть Тедди и готов к победе, тут он пасс», — заключил Руперт свои размышления.

Он решил принять вызов, который своим присутствием бросал ему Федор, — один вид этого спокойного человеке в кресле, совершенно не такого, как тогда, на реке, уже настораживал и тревожил Руперта. Что бы ни представлял собой Федор, он не мог быть тем, за кого его выдавала Нина: рядовым врачом, которому поручено заботиться, чтобы ни Руперт, ни Роланд не заболели, как Тэсс.

Впрочем, Федор был хорошим и ненавязчивым спутником; с Ниной он спорил, не горячась, хотя стоял на своем твердо. А перед тем, как они прибыли в Ялту, он спустился вниз и уговорил дежурного по камере хранения заранее выдать чемодан Руперта.

Глава тридцать первая

В тихий, знойный августовский день молодой Колмен обнаружил «героя англичанина» загорающим на крыше цементной насосной станции у края узкой полоски крымского пляжа. Рядом десяток местных ребят разложили костер и жарили рыбу, подстреленную из гарпунного ружья. Они вели между собой суровый мужской разговор.

Руперт с удовольствием глядел нс их смышленые, решительные лица и белокурые головы. Английское лицо Роланда, надо признать, тоже не было безвольным, но оно не дышало такой решимостью, как лица этих мальчишек из деревни на горе. Двое из них курили папиросы. Каждый раз, когда кто-нибудь украдкой пытался вытащить из огня кусок рыбы, остальные сердито на него прикрикивали и заставляли положить кусок обратно.

В этом кружке Роланду предоставлялись известные привилегии: ему разрешали брать рыбу из огня и есть ее, когда захочется, и он пользовался этим безо всякого стеснения.

Это был свой мальчишеский мирок, куда не давали доступа взрослым. Руперт повернулся и посмотрел на Нину и на Федора. Нине не нравилось, что мальчики курят. Федор пробовал нырять вместе с ребятами, пользуясь их самодельными масками и железными гарпунами, но лишь наглотался воды и бросил свою затею.

— Как только матерям не стыдно, что их дети курят! — негодовала Нина.

— Им некогда стыдиться, — возразил Федор, — они работают. А почему мальчишки должны быть ангелами? Я не нахожу в них ничего дурного.

— Вы хотели бы видеть таких ребят в вашей стране? — обратилась Нина к Руперту.

— Я хотел бы видеть таких ребят в любой стране, — ответил Руперт.

Нина всегда проявляла такое желание возиться с ребятами и командовать ими, что Руперт задумался, почему у нее нет собственных? В эту минуту он вдруг увидел Колмена — тот стоял в каких-нибудь двадцати шагах от него у самой воды, обливаясь потом в своем твидовом пиджаке.

— Здравствуйте, Колмен, — Руперт поспешно приподнялся.

— Здравствуйте, мистер Ройс.

Колмен подошел к ним неуверенно, словно нащупывая почву под ногами. Кинув искоса взгляд в сторону Федора и Нины, он впился цепкими глазами в Руперта.

Руперт представил своим спутникам Колмена, как знакомого английского студента из Москвы, а затем спросил у него с наигранным удивлением, что он здесь делает.

— Я приехал в Ялту с туристской группой, — объяснил Колмен. — Мы осматривали санаторий, и нам сообщили, что здесь отдыхает английский герой, вот я и пришел засвидетельствовать вам мое почтение. Но, к сожалению, я должен сразу же вас покинуть — меня ждут.

— Я вас провожу, — предложил Руперт.

Извинившись перед спутниками и прикрыв от солнца голову и плечи полотенцем, он пошел с Колменом по крутой каменистой тропинке.

— Так и думал, что, если не буду зевать, я вас где-нибудь здесь встречу, — сказал Колмен.

Он объяснил, что приехал на неделю в Ялту с группой иностранных студентов и что санаторий, расположенный в нескольких километрах от Ялты, — крайняя точка их маршрута. Колмен считал, что ему необходимо встретиться с Ройсом, чтобы его предостеречь.

— С неделю назад они задержали на Украине двух немцев, мужа и жену, — рассказал он. — Подробностей я не знаю, но они провалились на том, что пытались фотографировать. У них крупные неприятности. Я вспомнил, что не предупредил вас. Ради бога, никаких снимков, будьте осторожнее с фотоаппаратом!

— У меня вообще нет аппарата, — с раздражением отозвался Руперт, — можете не предупреждать меня о таких глупостях.

— Вот и хорошо, — сказал Колмен, — Но будьте осторожны, мистер Ройс. Эти немцы влипли, как маленькие дети. Они задавали такие наивные вопросы. Типичные немцы! Удалось вам увидеть что-нибудь стоящее?

— Ничего я не видел, — ответил Руперт, которому был неприятен весь этот разговор.

— Не огорчайтесь, — утешил его Колмен. — Там наверху вы можете кое-что обнаружить. — Он мотнул головой в сторону высокой скалистой вершины Ай-Петри, которая, нахохлившись над крымским побережьем, как огромная серая клушка, загораживала полнеба.

— Вы еще туда не поднимались?

— Нет.

— Поднимитесь и хорошенько оглядитесь вокруг. Ради этого стоит даже пойти на риск. И ради Севастополя. У них здесь есть какие-то секретные объекты — либо в горах, либо в Севастополе, поэтому надо как следует все осмотреть!

— А не опасно вам тут у меня появляться?

— Ничуть. Было бы хуже, если бы я не попросил разрешения вас навестить. Я — единственный англичанин в нашей группе, а гид нам сказал, что вы находитесь здесь. Но я должен вас еще раз предостеречь, мистер Ройс. Будьте очень осторожны. Они следят за всеми, даже за вами. У них есть свои способы узнавать, чем занимается человек на самом деле. Эти двое немцев выдавали себя за искусствоведов; у них были отличные связи.

Руперт заметил, что Нина поднимается в гору за ними следом, и поспешил распрощаться с Колменом.

— Мы интересуемся прежде всего станциями дальнего обнаружения, — настойчиво повторил тот напоследок. — Помните: высокие куполообразные антенны. Я уверен, они расположены где-нибудь в районе Севастополя. Мы на вас очень рассчитываем.

Колмен пожал ему руку и сел в автобус, который стоял у главного входа в санаторий. Молодые пассажиры с любопытством разглядывали Руперта, пока автобус не тронулся обратно к Ялте.

— Руперт, — сказала, подойдя к нему, Нина, — мне надо поговорить с вами о Роланде.

— А в чем дело? — встревожился Руперт.

— Знаете, надо бы его устроить в детский лагерь «Артек». Это было бы куда лучше для него, чем играть на пляже с кем попало.

— Ну что вы. Нина! — рассмеялся Руперт. — Для городского мальчика это только полезно. Его приятели — хорошие ребята.

— Знаю, что хорошие. Все дети хорошие. Но Роланду лучше проводить время так, как его проводят дети в «Артеке».

— А как они его проводят? — подозрительно спросил Руперт.

— Управляют лагерем, участвуют в туристских походах, изучают природу, играют в разные игры, читают книги, занимаются музыкой и устраивают концерты.

— Где этот лагерь?

— Здесь, недалеко. Роланду там понравится. А когда мы поедем в Севастополь, нам будет за него спокойнее.

— Я думал, что вы останетесь с ним.

— Нет, я хочу поехать с вами!

Не собиралась ли она оберегать его от сближения с Федором? Споря друг с другом, Нина и молодой врач теперь уже не пытались скрыть взаимной неприязни. Федор порой высказывал, по мнению Руперта, здравые суждения, но Нина всегда считала нужным его поправлять. И сейчас она, видимо, собиралась ехать с Рупертом в Севастополь, чтобы не оставлять его вдвоем с Федором. Но поехать она сможет, только если Роланд отправится в пионерский лагерь.

— Я у него спрошу, — сказал Руперт. — Если он захочет, не возражаю.

█

— Ладно, — подумав, согласился Роланд. — А там интересно?

Руперт заметил, что не может за это ручаться, но Нина сочла вопрос решенным. Она пошла посовещаться со своим таинственным оракулом и вскоре сообщила, что все улажено.

На следующее утро они отправились на машине в «Артек». Дорога бежала мимо виноградников, затем они проехали через чистенький курортный город Ялту и, миновав мягкие склоны гор, снова спустились на холмистое побережье.

Пионерский лагерь оказался отлично организованным местом отдыха для тысячи ребят в красных галстуках. Мальчики и девочки жили в великолепных зданиях, кругом зеленел цветущий и хорошо ухоженный парк, дорожки были покрыты асфальтом. Над морем возвышался белый павильон в греческом стиле. Три стайки ребят завладели Рупертом, Роландом и Ниной. Крепко ухватив гостей за руки, они повели их осматривать лагерь. Малыш с волосами ежиком и девочка чуть постарше, с двумя черными косичками, сопровождали Руперта; они показали ему главное здание, где в спальнях стояли безукоризненно чистые кровати и тумбочки, а мебель в комнатах отдыха была обита красным плюшем. Потом его привели в парк, где ребята затеяли русские пляски под аккомпанемент аккордеона. Тут были таджики и чукчи, монголы и китайцы и даже африканцы. Нигде не было видно преподавателей, кругом веселились одни дети.

Руперт хотел убедиться в том, что здесь не станут пичкать Роланда коммунистической пропагандой. Он спросил девочку с косичками — ей было лет двенадцать, и она говорила по-английски, — рассказывают ли им о политике.

— Да, — ответила она. — Конечно.

— О чем именно?

— О Ленине.

Ему показали Ленинский уголок. Руперт пошел к начальнику лагеря и стал его подробно расспрашивать. Да, конечно, с ребятами здесь говорят о политике. Как и со всеми советскими детьми.

— Мне это не очень нравится, — сказал Руперт Нине.

Нина перевела его слова начальнику лагеря, и тот заявил, что Роланд может не посещать таких бесед. Но было бы трудно отстранить его от участия во всех мероприятиях — пионерских сборах, соревнованиях между отрядами, от работы в кружках юных натуралистов или художественной самодеятельности, от чтения русских классиков и литературных диспутов.

Классики не слишком беспокоили Руперта.

— Есть здесь книги на английском языке? — все-таки спросил он.

— Конечно. Теккерей, Джек Лондон, Смоллет, Честертон, Диккенс, Драйзер.

— Ну, там не так уж много политики, — облегченно вздохнул Руперт.

Начальник лагеря старался держаться в стороне. Он молча стоял, в то время как дети толпились вокруг гостей и болтали наперебой. Руперт, еще раз взглянув на него и на детей, решил, что здесь муштрой не пахнет.

— Ну что ж, — пожав плечами, сказал он начальнику лагеря, — пускай посещает и беседы.

— Мы их здесь, собственно говоря, ничему не учим, — перевела Нина слова начальника лагеря. — Мы предоставляем им самим учить друг друга. Вот почему было бы нелегко отгородить вашего сына от всего, чем дети здесь занимаются.

— Ну что ж, — повторил Руперт. — Рискнем.

Неужели английское воспитание не сможет противостоять одной неделе коммунистической пропаганды? Руперт был уверен, что сможет. Он спросил Роланда, хочет ли тот остаться.

— Пожалуй, да, — ответил Роланд.

Руперт знал, что сын слишком горд, чтобы пойти теперь на попятный. Мальчик явно колебался; когда они попрощались и Роланд остался со своим чемоданом у дверей, Руперт не был уверен, правильно ли он поступает; Джо безусловно этого бы не одобрила. Сидя в машине, Руперт в последний раз оглянулся. Роланд уже смешался с толпой детворы: девочка с косичками держала его за одну руку, маленький китайчонок — за другую.

Но на Руперта напал страх. Не успела машина подняться в гору, как он вспомнил про адмирала Лилла, Колмена и радиолокационные установки, которые, должно быть, спрятаны в этих безлюдных горах. На мгновение его обуяла паника. Если русские схватят его на месте преступления, как это произошло с той немецкой парой, — что они сделают с Роландом? Не оставят ли они его у себя в качестве заложника? Позволят ли ему вернуться в Лондон?

Не в силах совладать с тревогой, он чуть было не велел шоферу повернуть назад: ему захотелось, пока не поздно, спасти сына.

— Не беспокойтесь за него, — сказала Нина. — Ничего с ним не случится. Он мальчик здоровый.

Нина снова почти разгадала его мысли.

— Да, конечно, — откликнулся он.

Он говорил себе, что русские никогда не смогут схватить его за руку — ведь все, в чем его можно было бы уличить, останется у него в мозгу. А это такое место, куда они не в состоянии проникнуть, по крайней мере, в наш век.

█

Да, они не могли проникнуть в его мысли — только сам Руперт Ройс был там хозяином. И все-таки это было не совсем так: его мыслями часто владели адмирал Лилл, Нина, Федор. Неужели он нужен и той и другой стороне? Заслуживала ли его персона такой упорной борьбы сил?

Порой Руперту казалось, что линия фронта пролегла через его мозг.

По совету Колмена он попросил Нину подняться с ним на вершину Ай-Петри, и Нина с радостью устроила эту поездку. Теперь он в раздумье смотрел на цепь обычных радиолокационных установок, которая спускалась по голому склону. Это были не те большие куполообразные антенны, которые разыскивал Колмен, но по их расположению Руперт догадывался, что они представляют собой часть широко разветвленной радарной сети, ибо обращены только к югу и западу. А где же другие, повернутые на восток и на север? Может быть, там, по ту сторону этой высокой горы. Далеко внизу белела кружевная кайма Черного моря. У их ног под покровом плотных белых облаков пряталось ущелье. Вершина горы оказалась ровным, зеленым лугом, пересеченным множеством тропок и укатанных грунтовых дорог.

Даже если поблизости и не было больших установок, часть сети раннего предупреждения могла находиться на противоположном склоне горы.

— Может, пройдемся в ту сторону? — предложил он Нине, показывая на покатый спуск, уходивший за складку горы. Ландшафт отсюда открывался нежный, живописный.

— Англичане обожают ходить пешком, — заметила, поднимаясь, Нина.

— Обождите нас! — крикнул Руперт Федору. Тот разлегся под большим чугунным шаром, установленным на гранитном постаменте в ознаменование какого-то геофизического года, и принимал воздушную ванну под нежаркими лучами горного солнца. Услышав голос Руперта, он вскочил на ноги и присоединился к своим спутникам, с явным намерением пуститься вниз бегом.

— Давайте пойдем потихоньку, — попросил его Руперт.

— Я люблю ходить в темпе, — крикнул Федор, и, не успели они опомниться, как он уже понесся вперед, прыгая, как горный козел.

Они снова увидели его уже на противоположном склоне, и когда Руперт с деланным безразличием окинул взглядом открывшийся пейзаж, он сказал лукаво, словно видел Руперта насквозь:

— Видите? Здесь ничего нет. Только трава да горы, а там внизу — море.

Глава тридцать вторая

Вечером они сидели в гостинице на балконе номера Руперта, наблюдая, как пограничная охрана пронизывает черную ночь своими прожекторами и освещает темное море в поисках чужих подводных лодок и шпионов.

Внизу, на ярко освещенной бетонной площадке, культурник санатория учил парочки танцевать вальс; оркестр из трех человек в сопровождении аккордеониста наигрывал сентиментальную песенку о Черном море.

— Раз-два-три, раз-два-три…

Культурник Саша кружился по площадке с молодой девушкой, наверх доносилось шарканье ног по бетону.

— Товарищи! — крикнул Саша, хлопнув в ладоши. — Теперь давайте все вместе!

Друг он им или нет? — размышлял в это время Руперт. Он друг всего, что наполняет эту ночь, этих двух людей на балконе, друг Саши и всех танцующих там внизу. Он друг Татьяны, молоденькой официантки, которая подает ему еду. Сегодня утром она рыдала, закрыв лицо руками: ей позвонили, что Костя, ее маленький племянник, отравился рыбными консервами и лежит в больнице. Она чуть с ума не сошла от горя. Через несколько часов, когда опасность миновала, Татьяна была вне себя от счастья. Она подсела к Руперту за столик, вытирая глаза, пила с ним кофе, рассказывала про свою жизнь. Ей двадцать три года. Ее мужа убили год назад на деревенской улице четыре солдата. Муж до этого сообщил по телефону командиру строевой роты о том, что четверо солдат вошли в магазин, где он работал, набрали водки и ушли, не заплатив. Их за это наказали. Тогда они передали мужу, что с ним рассчитаются. Муж знал, что его убьют. Однажды ночью они поймали его на улице и так изувечили, что он умер от шока. Но разве это озлобило Татьяну, восстановило против своей страны или коммунизма? Такая мысль ей даже не приходила в голову, наоборот, она решительно отстаивала свой народ, свою страну и свое общество под градом вопросов Руперта… Татьяна была отличной официанткой, она старалась изо всех сил. У нее была нелегкая работа, а Руперт ценил и уважал всякий труд. Веселая и смышленая, Татьяна жила в ладу с окружавшим ее миром. Больше того, она была ревностным приверженцем этого мира.

Считал ли он ее своим другом? Конечно. Татьяна несомненно была его добрым другом, так же как Нина и Федор. Но все это — отдельные личности, а не советское общество в целом или его идеи. А когда Федор, да и все русские говорят: «Вы наш друг», они на самом деле имеют в виду «Друг советского общества».

Нет, он все же не был настоящим другом советского общества. В душе он решительно этому противился.

Над головой у них, под карнизами кровли, шелестели крыльями ласточки. Снизу доносились взрывы громкого смеха. Отдыхающие бросили танцевать и затеяли какую-то игру; Руперт оперся подбородком на все еще нагретую солнцем балюстраду и стал смотреть вниз. Он увидел Татьяну — она веселилась в кругу отдыхающих и чему-то смеялась, позабыв, по крайней мере на время, свои горести.

— Вон Татьяна, — дружелюбно обратился он к Нине.

Нине нравилась Татьяна; она перегнулась вниз, окликнула ее и помахала рукой. Татьяна подняла голову, отозвалась и показала на них окружающим. Руперт почувствовал себя в атмосфере общего, ничем не омраченного доброжелательства. Она была свойственна русским — эта душевность, заинтересованность, какая-то необъяснимая теплота.

— В одном вы, во всяком случае, правы, — сказал он Федору под влиянием нахлынувшего чувства.

— В чем? — спросил Федор.

— У вас, у русских, есть что-то свое. Вы привносите в жизнь нечто такое, что делает ее значительной — всю, от рождения и до смерти.

— А это хорошо? — рассмеялся Федор.

— Наверно, хорошо, — ответил Руперт и опять подумал об адмирале Лилле.

Не этих ли поразительных и неуловимых, чуть ли не мистических черт искал в русском характере Лилл? Может быть. Но Руперт уже понимал и другое? все это были мелочи, обертона. Советский характер куда сложнее. И тут впервые Руперт в какой-то мере понял, что требовалось Лиллу.

Он совершенно отчетливо представил себе, каким мощным оружием в руках любой разведки является понимание основных черт характера возможного противника, — не какие-нибудь поверхностные и случайные наблюдения рядового разведчика, а подлинное знание того главного, что делает нацию нацией; может быть, русские назвали бы это главное своей «русской душой», но бог его знает, как это называли бы англичане. Есть ли для этого определение в английском языке? Если есть, то, наверно, это какие-нибудь чопорные слова. Чопорность, которая отличает англичан от русских, и является, вероятно, одним из тех недостатков английского характера, которые Лилл пытался преодолеть в себе, когда силился постичь подлинные источники желания советского человека увлечь весь мир своей коммунистической идеей.

█

Наутро Руперт снова перекликался с Джо через всю Европу. Он сказал, чтобы она не приезжала, что он почти кончил то, ради чего приехал. Он съездит в Севастополь, а потом надеется посетить остров Ахиллеса, вот и все. Вряд ли ей с Тэсс стоит предпринимать теперь такое далекое путешествие. Когда он вернется, они проведут вместе месяц во Франции. «Как Роланд?» — спросила она. Он не сказал, что Роланд находится в пионерском лагере, и сам устыдился того, что у него от Джо завелись секреты. Но как он мог это объяснить по телефону? Впрочем, о главном он с ней договорился. С этой мыслью он попрощался и повесил трубку.

Они собирались поехать в Севастополь через два дня. Но на следующее утро, когда они вернулись с пляжа, Татьяна сообщила Нине, что звонили из гагринского санатория, ее срочно вызывают гуда: Алексей упал и сильно расшибся.

— Что они еще сказали?

— Я так и думала, что вы захотите узнать поподробнее, и все спрашивала, спрашивала, но эта докторша какая-ro бестолковая: ничего мне объяснять не стала, говорит, вы не родственница и только твердила: пусть жена немедленно приезжает.

Нина побледнела, в глазах ее застыли растерянность и страх.

— Но я же вчера говорила с ним по телефону, — недоумевала она. — Он был совершенно здоров.

— Так ведь он упал, — напомнила Татьяна.

— Только вчера он мне сказал, что снова начал ходить. Ну, что мне с ним делать, — воскликнула Нина вся в слезах. — Надо было мне остаться и не выпускать его из постели! — Но она тут же взяла себя в руки и спросила Руперта — Это, наверно, что-то серьезное, раз они меня вызывают?

— Боюсь, что да, — ответил Руперт.

— Вы же знаете, как он себя не бережет! Вот они и не смогли удержать его в постели. Когда он вернулся из Америки, мне несколько месяцев пришлось спать у него в палате, чтобы он лежал спокойно. Он никак не верит, что ноги у него больные.

Руперт неожиданно получил возможность увидеть, что лежит в основе советского брака. Он наблюдал Нину и Алексея вместе и врозь и пришел к выводу, что хотя их связывала все та же старая как мир любовь, обе стороны куда более независимы, чем в Англии. У Нины есть свои общественные обязанности, как и у Алексея, оба они поглощены своей профессией и не требуют друг от друга жертв, как это бывает на Западе. Он не знал, приходится ли им делать друг другу какие-нибудь уступки в личной жизни. Может, и приходится. Но разве брак и семья становятся менее полноценными, если женщина так же самостоятельна, как мужчина?

Конечно, всякий брак наполовину скрыт от посторонних глаз, но Руперт полагал, что Нина, которая преклонялась перед мужем, несмотря на все его безрассудство, была по советским понятиям преданной женой, как, впрочем, и по западным понятиям тоже.

Теперь он видел Нину такой же озабоченной и испуганной, какой была бы Джо на ее месте. Да он и сам был встревожен не на шутку. В последнее время он мало думал об Алексее Водопьянове. Стоило ему расстаться с Алексеем, и он тут же о нем забывал, пока Нина не заговаривала о муже и не вспоминала какой-нибудь эпизод из их супружеской жизни. А Руперт иногда рассказывал некоторые подробности их путешествия во льдах или долгой зимовки в фюзеляже самолета. Но он знал, что будет глубоко огорчен, если с Алексеем что-нибудь случится: неуемность Алексея, его веселое мужество внесли в жизнь Руперта что-то светлое, новое.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он у Нины.

— Нет. Сейчас я поеду в Симферополь и постараюсь попасть на самолет до Адлера.

— Может, мне полететь вместе с вами? — предложил он.

Она бросила на него благодарный взгляд.

— Если вы действительно хотите поехать со мной, я буду очень рада, — сказала Нина. — Алексей спрашивает о вас каждый раз, когда я ему звоню.

█

Они провели ночь в зале ожидания симферопольского аэропорта, похожего на железнодорожный вокзал и, как вокзал, полного терпеливых пассажиров. У всех были чемоданы, узлы, дети. Самолеты приходили и уходили, но число ожидающих не убывало. В конце концов Нина и Руперт дождались своего рейса и перед самым рассветом улетели.

Нина сидела, напряженно сжимая в руках сверток с завтраком и, чтобы о чем-то говорить, расспрашивала его о Джо и о детях.

— Я очень привязалась к вашему сыну, — говорила она. — Хороший, серьезный мальчик и ведет себя не так, как наши ребята: внимательно слушает, и чувствуешь, что ему интересно. Знаете, он открыл мне свой секрет: показал самодельный паспорт, который ему понадобится, когда он убежит из дому.

— Убежит из дому?!

— Вы только не принимайте этого всерьез. Он вовсе не собирается убегать на самом деле. Все дети мечтают о самостоятельности. Смастерил книжицу, все честь честью, почти как в настоящем паспорте: имя, фамилия, рост, возраст и даже особые приметы, в графе «род занятий» проставлено: «Путешественник, сирота и холостяк».

Руперт расхохотался. Он любил сына.

— Роланд похож на вас, а дочка похожа на вашу красавицу жену.

Руперту было приятно, что Нина назвала его жену красавицей. Но он знал, что «красавица жена» вроде Джо порой может быть весьма обременительным достоянием, чего нельзя сказать о Нине. При всем своем изяществе и хрупкости Нина была слишком независима, чтобы стать чьим бы то ни было достоянием.

— У вас нет детей? — спросил он.

— Нет, — ответила она. Он не задал следующего вопроса— это было бы бестактно, но она ответила сама: —У меня была дочка, ей было четыре года. — Произнеся эти слова, Нина на минуту задумалась, и ему сразу показалось, что в самолете слишком жарко, и летит он слишком медленно. — Она заболела менингитом и умерла. Я тогда была беременна. От горя у меня произошел выкидыш, и меня так искромсали, что я никогда больше не смогу иметь детей.

— Какое несчастье, — вырвалось у него.

— Да. Если бы не Алексей, я бы бросилась под поезд. Он неделями не отходил от меня ни на шаг, а когда я поправилась, забрал меня с собой в Арктику, где они совершали трудные и опасные полеты, на одну из наших дрейфующих станций; он знал, что там у меня будет работы по горло и мне придется волноваться за него и за других летчиков. Я даже выучилась на радистку, чтобы постоянно знать, что с ними.

Он не нашел слов утешения и только подумал, почему он раньше воображал, будто русские иначе относятся ко всему, чем англичане. Теперь он видел, какая все это чепуха. Ему вспомнилось шутливое замечание Федора: «У каждого русского жизнь похожа на русский роман; вот почему мы так любим персонажей нашей классической литературы».

Пока что это замечание себя оправдывало.

█

Алексей был в полном сознании, но какой-то полусонный. Увидев их, он нисколько не удивился. Нина вошла к нему первая, а потом послала за Рупертом. Руперт переступил порог палаты, где кроме Водопьянова лежало еще двое больных, у него сжималось сердце от мысли, что он увидит Алексея при смерти.

— A-а, дружище, — слабым голосом проговорил Алексей. Он протянул руку и обнял Руперта с такой силой, какой не могло быть у умирающего. Да полно, собирался ли он умирать?

— Не забудь, Алексей, что англичане терпеть не могут обниматься, — сказала Нина, и по ее голосу Руперт почувствовал, что у нее отлегло от души.

— Обнимаются, но только на футболе, — улыбнулся Руперт, поддерживая взятый Ниной шутливый тон.

Было ясно, что ничего страшного не произошло, и счастливая Нина сердито отчитывала мужа.

— Два дня назад он встал на ноги и тут же отправился гонять футбольный мяч, — рассказала она Руперту, а Алексей смотрел на них, сощурившись, и улыбался.

— Чего ты злишься? — пытался отшутиться Алексей, превозмогая действие снотворного. — Огорчаешься, что я не умер?

У него была забинтована голова, а рука была подвязана к спинке кровати, зато другой рукой он крепко вцепился в Нинин рукав. Руперт посмотрел на Нину.

— Сломал два пальца и раскроил голову, — шепотом объяснила Нина. — Алексей! — заговорила она г. о-русски. — Посмотри, что ты наделал: заставил нас прилететь сюда из Крыма. Как тебе не стыдно!

— Но я отлично себя чувствую, — устало отозвался Алексей. — Малость не повезло. Приятно вас видеть, Руперт.

— Ну разве можно тебе играть в футбол, — мягко выговаривала ему Нина.

Но Алексей уже заснул, и лицо у него было счастливое. Он был рад, что рядом с ним родные люди. Полный неистребимой жизненной силы, он крепко держал Нину своей единственной здоровой рукой.

█

Они провели день в Гагре. пообедали с врачами и сестрами, а потом вернулись в Адлер и провели еще одну ночь в таком же зале ожидания, как в Симферополе. К себе в санаторий они попали на следующий день к полудню, и Татьяна встретила их широко улыбаясь. Она знала, сказала она, что все обойдется благополучнее, Федор тоже обрадовался, но по-своему. Он сообщил без лишних слов, что машина заказана на завтрашний день и они поедут в Севастополь, как было намечено.

— Если вы не слишком устали, — добавил он.

Они очень устали, и это было нетрудно заметить — ведь они не спали две ночи. Но кто считался с усталостью в этой стране? От усталости здесь просто отмахивались, как от назойливой мухи. Руперт сказал, что если Нина согласна, он готов ехать, но усомнился в душе, заслуживают ли Лилл и Колмен таких жертв.

Все как будто вошло в свою колею. На следующий день по пути в Севастополь— злополучный Севастополь, где с Рупертом чуть не произошла катастрофа, — Нина сказала, что ей необходимо выполнить одно поручение. Она оставит его на несколько часов на пляже, так как ей нужно выступить в маленьком поселке перед рабочими новых виноградных плантаций в Байдарской долине.

— А почему бы мне не поехать с вами? — спросил Руперт. — Это разрешается?

Она покраснела. Руперт теперь знал, как заставить ее краснеть, и полюбил это развлечение. Ему нравилось видеть жаркий румянец на ее нежном, таком русском лице.

— Пожалуйста, если хотите, — согласилась она.

Когда они проезжали сквозь арку Байдарских ворот, их остановил милиционер на мотоцикле. Здесь дорога покидала берег моря и сворачивала в горы, а дальше вела к Севастополю, Балаклаве и к полям сражений сотни ненасытных войн.

— Кто вы и куда едете? — обратился к ним милиционер.

Федор коротко и не без раздражения объяснил ему, и машина покатила дальше, мимо белого бетонного водоема; потом они увидели с горы растянувшиеся на многие километры плантации молодых лоз, которые выстроились, как солдаты, на склонах известковых холмов.

— Эти виноградники разбиты после войны, — пояснила Нина. — Со временем они будут давать больше вина, чем вся Франция.

Руперт выслушивал такие заявления с недоверием, но виноградники тянулись все дальше и дальше, насколько хватал глаз. Ему захотелось узнать, почему Нину пригласили прочесть лекцию именно здесь.

— Местный директор раньше работал в нашем министерстве, — ответила она. — Это наш старый друг, и мне неудобно было ему отказать.

Они миновали какой-то новый поселок с похожими на кубики домами, крытыми гофрированным железом. Дорога вела к длинным белым строениям, видимо, складам.

— «Миру — мир», — вслух прочитал Руперт.

Этот лозунг можно было прочесть всюду: на алых полотнищах, на стенах домов, над воротами фабрик, его выкладывали белым и красным кирпичом у железнодорожных станций и в городских парках, ежегодно печатали в газетах; был он начертан и на арке при въезде в пионерский лагерь «Артек».

Нину ждали несколько сот молодых женщин и человек пятьдесят мужчин. Они встретили ее веселыми аплодисментами, окружили, завалили цветами. Какие-то люди вручили Руперту охапку розовых гладиолусов. Руперт пожимал чьи-то руки, Федор отошел в сторонку. Толпа вынесла Нину вперед. Все последовали за нею к длинному белому сараю, в одном конце которого стояли грузовики и были сложены мешки и инструменты; остальная часть помещения была чисто подметена и превращена в просторный зал со скамьями, трибуной и красным полотнищем вдоль стены.

— «Мир всему миру!» — снова прочел Руперт.

Федор тронул его за руку и указал на другой плакат: «Мы создадим действительно свободный труд. Ленин».

Чего хотел Федор? Искренне убедить его в благородстве труда? Или вызвать у него ироническое замечание?

— Товарищи! — раздался звонкий женский голос.

Многоголосый гомон в зале стих.

Нину приветствовали продолжительными аплодисментами и такими же аплодисментами, стоя, приветствовали английского гостя, Героя Советского Союза Руперта Ройса.

Нина подошла к трибуне и вынула из кармана листок. Вид у нее был сосредоточенный.

— Товарищи! — голос ее звучал выше обычного.

Руперт подумал, как отнесся бы Лилл к этой сцене: к мужественным молодым лицам вокруг, к хрупкой женщине на трибуне, к дружескому приему, который повсюду оказывали Руперту и который так его смущал!

Он сразу потерял нить того, о чем говорила Нина; до него доходили только отдельные слова, что-то о ледяном Севере и жарком Юге и о рабочих, насадивших эти виноградники. Товарищи в Арктике знают и ценят их труд, людям, которые работают там, в вечных снегах, доставляют на самолетах виноградные гроздья, брызжущие жизненной силой. «Ваш виноград — живое хранилище солнечных лучей, а мы там, лишенные солнца, утоляем свой голод в нем, получая плоды вашего труда».

— Вы все понимаете? — спросила Руперта девушка в белой спецовке.

— Да, понимаю, — поспешил он заверить ее: ему не хотелось, чтобы она переводила.

Нина прочитала одно из своих стихотворений.

Ее наградили громом аплодисментов, и Руперт с удивлением почувствовал, что взволнован. Он видел, как молодые женщины в первых рядах вытирают слезы. Они слушали Нину с напряженным вниманием, самозабвенно. Но он и сам испытывал какой-то подъем. Нина повернулась и посмотрела на чего, он увидел ее бледное лицо и сияющие карие глаза, и ему вдруг пришла в голову мысль, что таких женщин он еще никогда не видел. Правда, минуту спустя это ощущение исчезло — перед ним была та же, привычная Нина, и он по-прежнему пытался проникнуть в ее внутренний мир.

Руперт взглянул на Федора.

— Тедди, — нагнулся он к нему, — это в самом деле хорошие стихи?

— Не знаю, — прошептал после минутного колебания Федор. — Может, стихи и плохие. Не знаю. Но дело не в стихах, а в чем-то другом.

Руперт понял, что дело в самой Нине и в том, что связывает ее с этими людьми. Все они такие же, как она, и она сумела проникнуть к ним в сердце, ответить на какой-то очень важный для них вопрос.

Аплодисменты стихли, Нина глубоко вздохнула. Руперт заметил, как распрямились худенькие плечи и напряглись сильные — для такой тоненькой женщины — руки, покрытые легкими веснушками; он не мог издали разглядеть ее глаза, но знал, каким чистым светом они сейчас сияют — чистым светом чистой души.

— А вам понравились? — шепнул ему Федор.

Руперт неуверенно кивнул. Делая скидку на свое слабое знание языка и даже допуская, что стихи плохие, ему нечего было возразить против того, о чем в них говорилось — против благородных стремлений, уважения к труду и надежды на счастье будущих поколений. Кто стал бы претив этого возражать?

— О чем тут спорить? — ответил Руперт, с какой-то непонятной досадой, он словно пытался убедить в чем-то самого себя. — Я вполне согласен с тем, что она хочет сказать.

В глазах Федора вспыхнул насмешливый огонек. Это задело Руперта. Федор явно подсмеивался над ним. А может быть, это была насмешка над Ниной или даже над ними обоими?

█

Неужели его могло так взволновать плохое стихотворение? Его почему-то обидела эта мысль, и вскоре после того, как они тронулись дальше, он сделал первые пометки ручкой Колмена с невидимыми чернилами; жидкость стекала на бумагу, как разбавленное молоко, и тут же исчезала.

«Эти горы, — начал он, — словно созданы для войны»…

Они подъезжали к Севастополю, преодолевая подъем на каменистую гряду, которая полукругом тянется от Балаклавы. С вершины гряды, где теперь высился Памятник советским воинам, открывался вид на знаменитые своей красотой долины, лежащие к югу, и горы, господствующие над Балаклавой, которая (как многозначительно заметил Федор) была закрыта для туристов. К северу на плоскогорье лежали Инкерман и Севастополь.

Нигде не было видно ни деревца, ни признаков селений или памятников старины — один только монумент в честь советских воинов высился на вершине гряды, да по склонам Байдарской долины тянулись бесконечные молодые виноградники. Два тысячелетия войн опустошили эти места, тут навсегда осела пыль бесчисленных сражений, но земля, как видно, была плодородной, а мягкие теплые холмы так и жаждали трудолюбивых человеческих рук.

Руперт писал чудо-ручкой Колмена на страницах советской книжки в синей обложке под названием «Путеводитель по Черноморскому побережью Советского Союза». Федор и Нина пошли осматривать памятник. Руперт, который вообще терпеть не мог напоминаний о войне, отказался от этой прогулки; он остался сидеть под палящими лучами солнца на краю воронки от снаряда и делал записи на потребу адмирала Лилла: память его начинала сдавать, он уже успел позабыть многие свои первые, наиболее живые, а потому и важные впечатления.

Здесь, писал он, все дышит войной.

Склоны холмов чуть ли не сплошь были изуродованы воронками от снарядов последней войны. Федор здесь воевал. «Танкистом», — сказал он. Он дрался на этих высотах; перед последним сражением, говорил он, ночью можно было читать газету: огонь советских пушек, минометов, «катюш» освещал окрестности, как днем, истребляя все живое в расположении врага.

— Мы оттеснили немцев на Херсонесский полуостров, — рассказывал Федор, — туда, где вы собираетесь искать остатки древнегреческих поселений. Мы загнали немцев на узкую полоску земли: их было пятьдесят тысяч, с танками, пушками и автотранспортом, но судов для эвакуации морем у них не было. Мы разрубили их группировку на части. В разгар нашей последней атаки мой танк подорвался на немецкой мине. У нас было свыше двухсот танков на фронте шириной немногим более километра; мы просто натыкались друг на друга. Когда мой танк подорвался, я выскочил из него вместе с наводчиком — он тоже уцелел, — и мы забрались в немецкий танк с большой пробоиной на боку; водитель на переднем сидении был еще жив, но нам некогда было его вытаскивать. И тут нас шарахнуло снова, и наши санитары потом никак не могли понять, почему мы очутились в немецком танке, да еще вместе с немцем.

Руперт спросил, каким образом Федор стал после войны врачом.

— Я лежал в госпитале, — пояснил Федор. — Война шла к концу. — Я и мои товарищи решили поступить в медицинский институт. Все мы были танкистами; до войны один работал на тракторе, другой был машинистом в Одессе, третий — электромонтером… Пятеро из нас добились своего — получили дипломы врачей. Кое-кто вернулся к прежней профессии. Двое, увы, пристрастились к бутылке. Не знаю, что стало с остальными, — Федор вздохнул.

Федор то и дело вздыхал, поглядывая на эти холмы; Нина слушала его рассказы. Не собирала ли она материал для новых стихов о советском человеке, в то время как Руперт собирал материал для психологической стратегии адмирала Лилла?.. Впрочем, кто поручился бы, что речь идет не о стратегии всеобщего уничтожения?

Эта мысль угнетала Руперта. Завидев приближавшихся Нину и Федора, он поспешил спрятать свою ручку.

— Нам надо торопиться, если мы хотим еще сегодня осмотреть Севастополь и Херсонес! — сказала Нина.

█

Они приближались к Севастополю. У въезда постовой милиционер их не остановил. Федор велел водителю подняться на Малахов курган. Во время Крымской войны эта возвышенность, господствующая над центром Севастополя, считалась ключевой позицией. На вершину кургана они взошли пешком. Старый форт стал сейчас музеем, а старые пушки все еще были повернуты на юго-восток, в сторону английских и французских траншей. С круглой вершины открывался вид на растянувшуюся внизу севастопольскую бухту.

Руперт осматривался кругом со жгучим интересом. Федор уговаривал поскорее отправиться на Херсонесский полуостров, но Руперт не спешил. Он тщательно изучал окрестности.

— Когда мы вступали в Севастополь, здесь не было ни одного целого здания, — рассказывал Федор. — За десять лет мы отстроили город заново.

У их ног раскинулись совершенно новые кварталы белых жилых домов.

— А что находится там, с другой стороны? — спросил Руперт.

— Пойдем посмотрим, — сказал Федор, продолжая рассказывать. — Здесь было очень красиво до Крымской войны. После нее в Севастополе уцелело четырнадцать зданий. В тот раз его восстанавливали пятьдесят лет… Вот это — знаменитая бухта, — как-то подчеркнуто произнес Федор, пока они спускались с кургана, — она все еще в состоянии вместить объединенный флот Англии и Франции, а возможно, и Соединенных Штатов, если только им удалось бы сюда пробраться.

Руперт и его спутники спускались по дорожкам парка, а потом по улицам к бухте, которая лежала перед ними, как синий металлический щит. В порту было очень оживленно. У причалов стояли подводные лодки.

Они прошлись по городу пешком. Федор условился с шофером, что тот позднее подъедет за ними к Херсонесскому музею, где собраны реликвии античной культуры.

Когда они, наконец, добрались до музея, у входа их остановил милиционер в белой гимнастерке.

— Кто этот гражданин? — спросил он, указывая на Руперта. Нина, которая держала Руперта под руку, попыталась было пройти мимо, но милиционер их не пропустил. — Нет, — сказал он, — подождите. Кто этот гражданин?

— Это англичанин, Руперт Ройс, — отрезала Нина, давая понять, что нечего задавать глупые вопросы.

— Севастополь и Херсонес закрыты для иностранцев, — заявил милиционер. — Как он сюда попал?

— Это Руперт Ройс, — повторила Нина. — Разве вы не знаете, что он наш гость и друг?

— Ему нельзя находиться в Севастополе. Попрошу обождать.

— Но…

Милиционер отвел ее в сторону, и они скрылись за дверью канцелярии музея. Федор, присев на тумбу у входа, вытирал разгоряченное лицо с таким видом, будто весь этот инцидент его нисколько не интересует.

— Почему мне нельзя здесь быть? — удивился Руперт. — Разве никто не позаботился получить для меня разрешение, если Севастополь закрыт для иностранцев?

— Нина Сергеевна все уладит, — успокоил его Федор.

Но Нине ничего уладить не удалось. Встревоженный Руперт услышал доносившуюся из канцелярии сердитую перебранку.

— Если мне запрещено здесь находиться, — сказал он Федору, — давайте уйдем.

— Нет, подождем и посмотрим, чем это кончится, — безмятежно ответил Федор.

Милиционер вернулся. Вышла и разъяренная Нина. Милиционер направился прямо к Руперту.

— Вам придется пройти со мной, — объявил он.

— Куда? — по-английски спросил Руперт.

— Это единственный человек в Советском Союзе, который ничего о вас не слышал, — с раздражением бросила Нина.

— Куда он хочет меня вести? — переспросил Руперт.

— В отделение милиции.

— Только этого недоставало! — рассердился Руперт. — Если здесь нельзя находиться иностранцам, давайте уедем из города, и дело с концом.

Нина перевела это милиционеру, но тот лишь надвинул фуражку ниже на лоб и произнес фразу, начинавшуюся решительным «Нет!» Господину Ройсу придется проследовать с ним в отделение, настаивал он.

— Но я только сегодня утром говорила с секретарем горкома партии, — убеждала его Нина.

— Закон есть закон, — твердо произнес милиционер, не спуская глаз с Руперта. Он успел вызвать синюю милицейскую машину, которая остановилась около них. — Вам придется поехать со мной, — снова повторил он Руперту.

— Федор Николаевич! — позвала Нина. — Скажите ему, пожалуйста…

— Что я могу ему сказать, если он такой темный, — равнодушно откликнулся Федор. — Поезжайте с ним, — посоветовал он Руперту, — а я найду секретаря горкома и улажу это недоразумение.

— Мне не очень-то хочется садиться в милицейскую машину, — возразил Руперт. — Если мне нельзя быть в Севастополе, почему он, по крайней мере, не даст нам уехать?

— Так обходиться с гостем! — возмутилась Нина.

Милиционер потерял терпение. До сих пор он не обращал на Нину внимания. Но сейчас вдруг он напустился на нее и заявил, что предложит и ей поехать в участок, если она будет вмешиваться не в свое дело.

— Ну ладно, — разобрав, что он говорит, согласился Руперт. — Везите меня куда хотите.

Он сел в синюю «победу». Нина села следом за ним, милиционер устроился рядом с водителем; машина тронулась. Федор пошел по улице вразвалку, не оборачиваясь, и эта его неторопливость показалась Руперту чрезвычайно подозрительной. Если бы Федор хотел действовать, он пустился бы бегом.

Синяя «победа» поднялась в гору и остановилась в чистеньком переулке. Они вошли в подъезд. Несколько ступенек вели в помещение, которое, как подумал Руперт, походило на все полицейские участки на свете: голый пол, пустые столы, все так безлико, будто ни один человек никогда не заглядывал в эти комнаты. Милиционер провел их в кабинет, где стояли стол и два стула.

— Гражданка, — обратился он к Нине, — пройдемте со мной.

До сих пор Руперт не испытывал особой тревоги, но, прождав один в этой комнате с четверть часа, он стал нервничать. Он уже хотел открыть дверь, но тут в кабинет вошел другой милиционер; сняв фуражку, он положил ее на стол и предложил Руперту папиросу, от которой тот отказался.

— Вы говорите по-русски? — спросил милиционер.

Он был молод, подтянут, на его высоких сапогах не было ни пылинки. Судя по звездочкам на погонах, это был офицер.

— Я говорю плохо, — ответил Руперт. — Где мадам Водопьянова?

— С ней ничего не случилось, — отозвался офицер. — Как вы оказались в Севастополе?

— Я у вас гость, узнайте у моих русских друзей, — проговорил Руперт.

Он спрашивал себя, почему они не задержали заодно и Федора. Почему они отпустили его с такой легкостью?

— Вы сразу пошли в Херсонесский музей?

Молодой офицер курил папиросу, не спуская глаз со своей жертвы. Руперт решил, что и этот милиционер, по-видимому, ничего о нем не знает.

— Встаньте, пожалуйста, — попросил тот. Руперт нехотя поднялся. Он сидел на своем путеводителе, и офицер, наклонившись вперед, спросил: — Что это за книга, мистер Ройс?

«Значит, он знает, кто я!» Не дотрагиваясь до книги, Руперт ответил, что это путеводитель.

— Позвольте взглянуть.

Руперт взял со стула книгу и впервые почувствовал, какая страшная ему грозит опасность. Он исписал несколько страниц ручкой Колмена. На память ему приходили отдельные фразы: «Подходы к Севастополю не охраняются. На холмах нет никаких признаков оборонительных сооружений. Балаклава — закрытый город»…

Все это были довольно невинные наблюдения, предназначенные скорее для Лилла, чем для Колмена. Но любое исследование, которому подвергла бы книгу опытная контрразведка, должно было обнаружить, что он вел в ней записи симпатическими чернилами. Это уже подразумевало самое худшее. Неужели одного такого факта достаточно, чтобы его осудить?

Он почувствовал сильное искушение спрятать ручку, которая торчала у него из кармана рубашки, но удержался и решил не поддаваться панике. Слишком многое было сейчас поставлено на карту.

— На английском, — сказал офицер, перелистывая книгу. Он довольно сносно прочитал английский текст под рисунком — «Дети купаются в море под наблюдением врача. Евпатория».

Если бы он посмотрел страницы на свет, он безусловно заметил бы следы записей, хотя Руперт и старался писать без нажима. Какая глупая, ребяческая выдумка! Неужели такими идиотскими фокусами можно решать судьбы мира?

— В Евпатории, рядом с товарной станцией, стоит памятник русским солдатам, которые сражались против англичан и французов в восемьсот пятьдесят четвертом году. Это очень старый город, — произнес офицер. — Вы туда поедете?

— Не знаю, — ответил Руперт.

— Теперь этот курорт предоставлен детям. Там наилучший климат в стране. Песок на пляже не содержит пыли, поблизости нет заводов, температура всегда отличная. Каждый год в Евпатории отдыхает у моря свыше ста тысяч детей.

Руперт кивнул. Офицер перелистывал путеводитель, рассматривая иллюстрации, потом поглядел на Руперта.

— Разве вы не знали, что Севастополь закрыт для иностранцев, мистер Ройс? — спросил он.

— Знал. Но я думал, что мы получили разрешение. Это не моя… — Он не находил русского слова, чтобы сказать «забота» и вместо этого произнес — …работа.

— Ну, а Херсонес? — осведомился офицер. — Разве вы не знали, что Херсонесский полуостров закрыт для всех, даже для советских туристов?

Руперт получил, наконец, нечаянное, но вполне авторитетное подтверждение того, что хотелось знать молодому Колмену; да и Лилл мог быть доволен. Если полуостров закрыт даже для советских людей, значит, там расположено что-то очень важное.

— Нет, я не знал. — Руперт мобилизовал весь свой запас русских слов — К сожалению, меня особенно интересовал Херсонес. Я приехал в Советскую Россию, чтобы познакомиться с древнегреческими колониями. Херсонесский полуостров одно из самых интересных мест.

— Понимаю, — протянул офицер. Он все еще держал в руках путеводитель. С приятной улыбкой он сказал по-английски — Подождите, пожалуйста, минутку.

Он ушел, унеся с собой книгу.

Пальцы Руперта потянулись к ручке Колмена. Но он сдержался и оставил ее в покое. Однако он не мог подавить своего страха. Руперт был потрясен собственной глупостью. Он вспомнил, как арестовали немецкую пару. Колмен сказал: «У них есть свои способы выяснить, чем вы занимаетесь в действительности». Руперт подумал о Роланде, и его обожгло сознание собственной вины. Роланд может пострадать больше всего. Пострадать могут и Джо, и Тэсс, но они, по крайней мере, находятся в безопасности. Пострадать может и Нина. Федора он ненавидел. Вероятно, все это его рук дело. Похоже, что именно Федор задумал всю эту операцию; он довел его до двери музея, а потом бросил. Нина была тут, по-видимому, ни при чем. Вряд ли ее смогут в чем-нибудь обвинить, и она, наверно, сумеет из этого выпутаться. Что касается его самого…

Руперт терзался угрызениями совести минут десять, виня во всем себя. Лучшей участи он не заслуживает, не надо быть таким болваном.

Тут дверь отворилась; на этот раз вошла Нина.

— Руперт! — Она бросилась к нему, точно он избежал серьезной опасности. — Я так огорчена! — Ее искренние чистые глаза выражали раскаяние. — Это все моя вина. Когда я звонила секретарю горкома, я ничего не сказала о Херсонесе. Я думала, что это часть Севастополя. Простите меня, я такая дура!

— Ничего, — утешил он ее. — Мы можем идти?

— Да. Федор Николаевич был у секретаря горкома, и тот сюда позвонил. Он сказал, что Херсонес закрыт для всех, даже для Федора Николаевича. Это военная зона. Мне это не пришло в голову. Дурная русская привычка — не доводить дела до конца. Когда нам кажется, что все в порядке, мы становимся легкомысленными. Такая безалаберность! Простите меня!

— Ладно, не расстраивайтесь, — успокаивал ее Руперт.

За спиной Нины стоял милиционер, который доставил их в отделение. Вид у него был сконфуженный.

— Я так на него разозлилась, — говорила Нина, кивая на милиционера. — Должен же он был о вас слышать. Ничего не понимаю. Похоже, что он даже газет не читает. Мог нам просто сказать, чтобы мы уехали из Херсонеса, вместо того чтобы тащить нас сюда.

— Не беда, — произнес Руперт, которому не терпелось поскорее уехать. — Давайте больше об этом не думать.

— Но мы можем посмотреть еще город. Нам разрешили. Посмотрим панораму.

— Нет, не стоит. Поедем обратно в санаторий.

— Но почему бы нам не остаться? — уговаривала Нина, пока они спускались по ступенькам в сопровождении милиционера, который следовал за ними по пятам. — Я никогда себе не прощу, если вы тут ничего не увидите.

Руперт взял ее под руку.

— Офицер, который меня допрашивал, забрал мой английский путеводитель — тот, что я купил в Ялте. Могли бы вы получить его обратно?

Нина сказала несколько слов милиционеру, который смотрел на нее теперь уже другими глазами. Тот повернулся и исчез за дверью, ведшей в голые комнаты участка, а Руперт и Нина снова стали ждать.

— Дежурный, который взял вашу книгу, ушел. — сообщил, вернувшись, милиционер. — Мы не можем ее найти. Но мы перешлем ее вам в санаторий по почте.

— Она нужна мне сейчас!

— Мы купим другой экземпляр, — нашла выход Нина.

Руперт понимал, что ему даже не так важно вернуть книгу, как спокойно, без паники обдумать свое положение. Не преувеличивает ли он опасность? Может быть, произошло простое недоразумение. Ну, а вдруг его тайные подозрения верны? Тогда ему надо выручить книгу во что бы то ни стало.

— Мне нужна моя книга, — заявил он Нине.

— Но зачем? Мы достанем другую.

— Сам не знаю зачем. Но я хочу, чтобы мне ее возвратили.

Ока снова обратилась к милиционеру. Тот ушел опять, а когда вернулся, сказал, что говорил с офицером по телефону. Офицер передал, что оставил книгу на столе, но там ее нет. Она пропала.

Руперт понял, что настаивать бесполезно и даже опасно.

— Ладно, — пожал он плечами, положившись на судьбу. — Так и быть, посмотрим вашу панораму, а потом вернемся сюда еще раз и узнаем, не нашлась ли книга.

— Отлично, — обрадовалась Нина. — Но я думаю, что мы могли бы купить ее даже здесь, в Севастополе. Я не сомневаюсь, что ее можно найти в любом книжном магазине.

— На английском?

— Конечно. Она нужна изучающим иностранные языки.

Руперт даже вспотел от волнения, и Нина почувствовала, что он не на шутку взволнован.

— Пожалуйста, не огорчайтесь, — попросила она. — Не всегда все идет ладно. Не надо принимать это к сердцу.

Они под руку вышли на улицу. У подъезда стояла их машина; рядом с водителем сидел Федор и читал небольшую книгу в синей обложке. Руперт вздрогнул.

— Она у Федора! — выпалил он.

— Я нашел русский путеводитель по Крыму, — обронил Федор, лениво поглядывая на Руперта. — Вот не знал, что Севастополю дал название Суворов и что по-гречески это означает: «Прекрасный город». А вы это знали? — спросил он у Руперта, когда тот садился в машину.

— Ничего я не знал, — сердито огрызнулся Руперт.

Руперт пытался разгадать Федора. Простак он или хитрец? Не нарочно ли он подстроил весь этот таинственный инцидент? О чем он знает или догадывается? Почему он купил тот же путеводитель, но на русском языке? На худощавом, спокойном лице Федора нельзя было прочесть ничего. Но, наверно, подумал Руперт, таким же непроницаемым кажется Федору и лицо его английского спутника, и, уж конечно, Тедди невдомек, как мучает Руперта совесть.

«Господи, ну и влип же я в гадкую историю!» — мысленно корил он себя. И все же он знал, что главной бедой было не это, а разлад в его душе. Борьба миров происходила и в его собственном сознании. Это он теперь понимал.

Машина снова повезла их вверх; выйдя из нее, они очутились в круглом здании и увидели огромную круговую панораму обороны Малахова кургана. На ней были изображены все подробности битвы: солдаты, пушки, кучи пушечных ядер, врачи в забрызганных кровью передниках, разрушенные траншеи, генерал в зеленом мундире, а у подножия кургана — атакующие английские и французские бригады под белыми облачками разрывов. Все это было изображено так живо, что на мгновенье Руперту почудилось, будто он сам находится на этом пригорке рядом с его отважными защитниками.

«Война, война, война! — грустно размышлял он. — Весь этот край точно для войны и создан».

Войны одного столетия переходили в войны другого, и кровь разноплеменных солдат пропитала эти прекрасные холмы. Они вышли на воздух. Какое облегчение — оказаться снова под горячими лучами мирного предвечернего солнца!

Они вернулись в отделение милиции, но книгу там все еще не нашли. Никто не знал, куда она девалась, однако ему пообещали выслать ее, как только она будет найдена.

Руперт решил немедленно уехать из Советского Союза. Он улетит завтра же. Надо выбраться отсюда прежде, чем они обнаружат его бессмысленные, дурацкие и, вероятно, бесчеловечные записи над фотографиями детей в белых панамках, купающихся в море у Евпатории, ибо записи его говорили о том, что он считает этот край естественной ареной кровопролития и человекоубийства.

Глава тридцать третья

На другой день он успокоился и раздумал уезжать.

Он не мог допустить, чтобы страх и сознание вины взяли в нем верх. В три часа душной ночью, лежа без сна в комнате санатория и прислушиваясь к однообразному плеску волн, омывающих пляж, он чувствовал себя во власти безотчетного страха. Но в семь, когда он побрился, выкупался и стоял на скале, глядя на гладкую, ласковую поверхность моря, он уже знал, что не смеет струсить.

Пусть это безрассудно, пусть его поймают, но бежать он не намерен.

Он уедет, лишь повидав остров Ахиллеса — Змеиный остров, — то, ради чего он сюда приехал. Правда, Нина все еще ссылалась на трудности, она говорила, что к крошечному островку может пристать лишь рыболовный катер. А рыболовные катера теперь, как на грех, в ту сторону не ходили. Нина то и дело исчезала, чтобы посоветоваться со своим оракулом. Она изо всех сил старалась загладить свой севастопольский промах и предлагала ему поездки в Фанагорию, Евпаторию, Феодосию и в места других знаменитых греческих поселений. Нет, говорил он, ему нужен остров, а времени у него остается в обрез.

Да и безрассудство его имело какие-то пределы.

Федор исчез.

— Он скоро вернется, — уверяла Нина.

Это исчезновение Руперту совсем не нравилось.

В конце концов Нина все-таки раздобыла катер.

█

Каждое утро Руперт теперь пытался читать советские газеты. Весь остальной мир стал для него уже «заграницей».

По вечерам он слушал передачи Би-Би-Си с помощью мощного приемника, стоявшего у него в комнате. Сначала он думал, что приемник поставили специально для него. Но как-то раз Нина пригласила его на вечеринку в комнату безрукого инженера, женатого на красивой женщине, которой приходилось кормить мужа с ложечки, подносить ему ко рту водку, зачесывать со лба волосы, так как руки у него были ампутированы почти до самых плеч (он был инвалидом войны, одним из бесчисленных инвалидов войны, встречавшихся Руперту в России на каждом шагу); в комнате инженера Руперт увидел точно такой же приемник. В санатории и в местных магазинах стояло немало других приемников; часто, сидя на балконе, он слышал доносившиеся откуда-нибудь снизу передачи «Голоса Америки», турецких или английских станций. Передачи принимали громко, и, по-видимому, никого не заботило, что их слушают.

Еще одна лепта в психологическую копилку Лилла? Руперт старался теперь блюсти интересы Лилла потому, что этого требовало его собственное душевное состояние. Он намеревался сказать адмиралу, что было ошибкой пытаться совместить в одном лице два вида разведки. Для того, чтобы точка зрения оставалась непредвзятой и наблюдатель мог впитывать то, что хотел знать Лилл, не надо было заниматься той чепухой, которая интересовала Колмена: сбор таких сведений мешал более серьезным наблюдениям и подвергал наблюдателя слишком большой опасности. Эта работа требовала большого нервного напряжения, а при серьезном отношении к заданиям адмирала нужен полный душевный покой.

Однако нервное состояние, в котором находился Руперт, заставило его еще внимательнее приглядеться к Нине — к ее бесхитростному поведению, к ее одежде, даже к походке. По-видимому, она была совершенно безразлична к чулкам, когда их вообще надевала. Она их не берегла на прогулках, как это делает большинство женщин на Западе. Да и другие русские дамы были на нее в этом похожи. Они от этого не становились менее женственными. Его представление о них постепенно менялось. Они, конечно, другие, чем их западные сестры. Бессмысленно было бы сравнивать с машинистками и продавщицами Лондона этих хорошо сложенных, крепких, пышнотелых женщин, румяных деревенских девушек или даже нарядно одетых городских модниц. Правда, машинисток или продавщиц здесь в санатории явно было мало, все девушки, по-видимому, были студентками. А молодые женщины — работницами, инженерами, педагогами, геологами. Как-то в автобусе он шепотом осведомился у Нины, какова профессия их спутниц; Нина обошла весь автобус, спрашивая (к его величайшему смущению) пассажирок от имени английского героя Руперта Ройса о роде их занятий. Шестеро оказались геологами, совершавшими путешествие на велосипедах, две — инженерами-электриками, две — студентками института иностранных языков, четыре — работницами консервной фабрики и две — водителями троллейбусов из Москвы. Среди них не было ни одной продавщицы и ни одной машинистки. В России, наверно, меньше переписки, меньше продают и меньше покупают, думал Ройс.

Руперт обнаружил также, что он испытывает какой-то клинический интерес к тому, как любят в России, хоть и не знал, говорило ли в нем собственное любопытство или желание просветить Лилла; он наблюдал за молодыми парочками на улицах Ялты, на пляже, в кипарисовых аллеях санаторного парка. Нет, любовь повсюду одинакова. Любовь одинакова, но влюбленные — разные. Здесь они избавлены от рекламы сексуальной жизни и не так погружены в мир сексуальных эмоций, сексуальных проблем, которые на Западе повсюду лезут в глаза и уши, бьют в нос.

В Советском Союзе, насколько он мог судить, отношения между полами не принято широко выставлять напоказ.

Руперт считал, что он достаточно осведомлен, чтобы делать такие сравнения. Он воспитывался в пресыщенной среде — быть может, самой пресыщенной на свете— и хорошо знал, как ведут там себя женщины. Разумеется, доступные девицы, толкавшиеся на улицах Лондона, эти убогие копии светских дам, были не в счет. Но и сами подлинники часто казались ему чудовищными. Только богатые люди знают, какими глупыми, невежественными, невоспитанными, пустыми и отталкивающими могут быть богачи. Он отлично понимал, что делает, порывая с кастой имущих и переходя в ряд среднего класса, умственно ограниченного, но, по крайней мере, обладающего какими-то нравственными устоями, не такого растленного и — что самое важное — трудового.

Но уйдя из метеорологического управления, Руперт распростился и со средой средних буржуа, и теперь смысл их жизни не казался ему таким уж непреложным. Одновременно он как будто утратил и веру в свой труд. Веру в деньги он потерял давно. И уж во всяком случае не мог больше верить в извечность привилегий того класса, к которому принадлежал по рождению; все это умерло безвозвратно. А сейчас ему даже казалось, что поколеблено его безоглядное уважение к науке…

Почему?

Было в Советской России, в этой чужой стране, нечто, подрывавшее все, во что люди верили раньше, но он не знал, что именно. Нельзя сказать, чтобы здесь предлагали взамен что-то лучшее. Он был убежден в превосходстве своего мира — люди там лучше едят, лучше воспитаны, более образованны (впрочем, то, что он тут успел увидеть, заставляло его усомниться в превосходстве западного образования). И все же достаточно было провести несколько недель в этой стране, чтобы почувствовать себя так, словно ты перенесся на другую планету или долгое время плаваешь на корабле в открытом море. Твой критический взгляд на мир вдруг делался острее, и от этого все в жизни меняло свой смысл, рушились привычные представления. Тебя вынуждали задуматься, и ты обнаруживал сложности там, где раньше все казалось просто. И хотя адмирал Лилл сумел внушить Руперту образ мыслей и любознательность совершенно особого свойства, он уже все ставил под сомнение и не знал, являются ли русские с их морскими крепостями и радиолокационными установками такими смертельными врагами, какими их считает адмирал Лилл.

Что ему еще осталось здесь сделать? И осталось ли вообще что-нибудь? И не зря ли он рискует, задерживаясь лишний день, лишний час?

Он не находил ответа, его тянуло домой. Он стосковался по Джо и Тэсс.

А тут еще пришло письмо от Роланда. Руперт сидел на балконе, задрав ноги, читал письмо сына и не мог подавить в себе неприятного чувства: в тоне мальчика проскальзывала какая-то новая, чисто русская нотка. Руперт отложил письмо и, взяв горсть жучков, которых он набрал еще утром, стал приманивать ласточек, носившихся под его карнизом. Но тут в комнату влетела возбужденная Нина, за ней Татьяна несла обед.

— Завтра едем! — в восторге сообщила Нина. — Все в порядке, Руперт. Завтра вечером из Одессы отплывает катер-лаборатория. Мы можем вылететь из Симферополя в девять утра; в Одессе нас встретит машина и отвезет на катер. Через сутки мы будем на острове. Федора Николаевича ждать не станем.

— А где же все-таки Тедди? — угрюмо спросил Руперт.

— Снова умчался в Севастополь, — нетерпеливо объяснила Нина. — Вернется завтра вечером, но нам это уже поздно. Поедем без него.

Руперт даже привстал.

— А что ему понадобилось в Севастополе?

— Понятия не имею. Какое-то срочное дело. Ничего, обойдемся и без Федора.

— Руперт! — позвала его своим молодым, звонким голосом Татьяна. — Идите скорее. Обед стынет.

Он поспешно поднялся. Татьяну он слушался. Ему нравилось, что официантка зовет его по имени, как будто это в порядке вещей Однажды он шутливо спросил Нину, почему Таня зовет его запросто Рупертом.

— Но она же вас любит! — ответила Нина. — Все вас здесь любят. Поэтому вы для них просто Руперт.

Нина теперь часто бесила Руперта, выводила его из себя. А она видела, что он чем-то расстроен, но, должно быть, не догадывалась, чем именно. Разумеется, она ничего не подозревала о его тревогах насчет Федора, Севастополя и дурацкого синего путеводителя.

█

Утром, очень рано они вылетели из Симферополя; злополучный Севастополь остался далеко в стороне Совершив посадку на маленьком раскаленном аэродроме Николаева, они вскоре прилетели в Одессу, закрытую темным облаком пыли. Огромный бурый город стоял на бурой равнине, и его омывало мелкое желтое море.

Руперт был с Ниной вежлив, но держался отчужденно — между ними снова выросла стена взаимных подозрений, хотя он и понимал, как это глупо. Нина была молчалива. Она порой обращалась к нему за советом, но когда нужно было принять решение насчет багажа, машины, обеда или маршрута, все решала сама и лишь коротко сообщала ему, что надо делать. Она была целиком поглощена своими обязанностями гида. Его это устраивало; ему не хотелось отягощать свою жизнь новыми привязанностями; вот он посмотрит остров Ахиплеса, исследует его, насколько это будет возможно, а потом заберет Роланда из пионерского лагеря и наконец-то унесет ноги из этой страны.

— Почему вы так торопитесь? — обиженно спросила она. — Мы могли бы осмотреть еще и Фанагорию. Там самые интересные древнегреческие раскопки на всем Черном море.

— По-моему, с меня хватит, — сухо ответил он.

Она подчеркнуто старалась ему угодить по долгу гостеприимства и так же подчеркнуто, по долгу гостеприимства, старалась рассеять малейшее его недовольство, но внутренне недоумевала и огорчалась. «Что случилось? — казалось, спрашивали ее сердитые глаза. — Почему вы вдруг стали со мной так холодны?»

Он знал, чего она от него хочет: все того же — дружбы. Но он упрямо смотрел на мир глазами адмирала Лилла. Одесса была открытым портом, однако присланная за ними «победа» отвезла их с аэродрома на хорошо охранявшуюся военную верфь, окруженную высоким дощатым забором. Машину пришлось оставить за воротами, и они двинулись пешком вдоль пристани в сопровождении вооруженного сторожа. Они прошли мимо шести стоявших на якоре небольших подводных лодок (новой конструкции) и двух эсминцев, а потом увидели странную передвижную площадку с высоким краном — по-видимому, погрузочное устройство для перемещения каких-то сложных и тяжелых механизмов. Может быть, для перемещения ракет. А может быть, дизельных двигателей к подводным лодкам. Не исключено, что русские применяют на подводных лодках новейшую систему съемных двигателей, это очень современно и обеспечивает наилучший способ эксплуатации: двигатель вынимается и заменяется другим, как на моторной лодке. Не то в Ньюкасле, не то на Клайде как раз строили по такому принципу довольно крупное грузовое судно, а для небольших подводных лодок это было необычайно удобно.

Их ожидал маленький катер, судя по оснастке — плавучая лаборатория рыбных промыслов. У сходней их встретил капитан — невысокий, приземистый, в рубашке и брюках цвета хаки, с непокрытой головой: он выглядел таким же крепким, как тумба, к которой был пришвартован катер; капитан с ленивой усмешкой сообщил Руперту, что фамилия его Кирпотин. На вид ему было лет тридцать. Он провел Нину и Руперта в отведенную им каюту с четырьмя койками. Кирпотин еще стоял у двери и разговаривал с ними, объясняя назначение шкафчиков, когда Руперт почувствовал, что заработали двигатели. А когда капитан закрыл за собой дверь, чтобы дать гостям устроиться, катер уже вышел в море.

█

Руперт помнил, что его друзья из английского военно-морского флота относились к советскому флоту со смешанным чувством уважения и высокомерия, поскольку никто из них ничего толком о нем не знал. Крейсер «Свердлов», который во время празднеств коронации вслепую вошел в гавань Плимута с помощью счетно-вычислительных устройств радиолокации, многим открыл глаза на истинное положение вещей. Если прибавить к этому атомный ледокол и первоклассных спутников, круживших вокруг Земли, глупо было сомневаться в том, что Советский Союз имеет атомный ракетный подводный флот или что русские — превосходные моряки.

Руперт в этом и не сомневался, но теперь он почувствовал, что русские моряки обладают крепкими морскими традициями — и это его удивило. Наличие традиций в британском флоте казалось ему легко объяснимым. Но откуда они взялись в русском? Однако, поразмыслив, он понял, что и Советская Россия с ее длинной береговой линией тоже должна обладать давнишними мореходными навыками. Многие друзья Руперта по Арктике были твердо уверены, что русские знают о навигации во льдах больше кого бы то ни было; он где-то читал, что огромный советский рыболовный флот новее и лучше оснащен, чем рыболовный флот любой другой европейской страны. Сейчас у него появилось такое ощущение, будто он плывет на корабле, который управляется сам собой — без приказов с капитанского мостика, без неизбежного антагонизма между верхней и нижней палубами, без тех атрибутов власти, которые хоть и не слишком подчеркиваются на английских судах, тем не менее всегда бросаются в глаза.

Временами казалось, что капитан — единственный человек на катере. Он меланхолически им подтвердил, что катер пройдет мимо острова Змеиного, так как плывет к устью Дуная, где им предстоит исследовать некоторые свойства морских рыб.

Нина и Руперт даже позабыли про свою невысказанную взаимную обиду, так их заинтересовала лаборатория, где молодые женщины трудились над картами, колбами, медными ситами и черпаками. Оба смотрели на все это с увлечением, хотя, как полагал Руперт, по разным мотивам. Его интерес был чисто практическим, Нину же, как видно, больше привлекала романтика труда рыболовов.

— Тут, к западу от Крыма, повсюду мелководье и живая вода, — застенчиво объясняла Нине девушка в белом халате. — Но к югу от Крыма глубина моря доходит до двух с половиной тысяч метров и на дне образовалась стоячая вода. Когда-то здесь было пресноводное озеро. Потом сюда прорвалось Средиземное море и убило пресноводных, которые так и остались лежать на большой глубине, разложились и выделяют вредные газы, убивающие все кругом. В нашем море мы все время ищем границу между жизнью и смертью.

«В нашем море»… Руперта всегда поражало это русское словечко «наш»; его применяли к людям, рекам, друзьям, к долгу и к будущему. В устах этой девушки оно обозначало свое, домашнее море.

— Как здесь обстоит дело с течениями? — спросил Руперт.

— Все они идут против часовой стрелки. И не очень быстрые.

— А Средиземное море все еще вторгается в Черное? — спросила Нина.

— Воды Черного моря текут по поверхности Босфора. На глубине двадцати метров в обратном направлении текут средиземноморские воды. Это замечательное явление.

Тем временем на море поднялась мертвая зыбь, и Руперт заметил, что Нину одолевает морская болезнь. В маленькой, обитой цинком лаборатории пахло химикалиями и рыбой. Руперт вывел Нину на палубу. Они постояли в узком проходе, Нина взяла его под руку и стала глубоко вдыхать свежий воздух.

— Как же вы путешествуете на Севере? — спросил он. — Вам, наверно, приходится терпеть муки ада.

— Меня всегда укачивает, — призналась она. — Но когда-нибудь я привыкну и к самолетам, и к автомобилям, и к кораблям.

Да, Нина есть Нина, внутренне улыбнулся он. Ее вера в прекрасное будущее так же непоколебима, как и ее вера в то, что она сумеет побороть морскую болезнь. Она убеждена, что когда-нибудь все переменится, все достигнет совершенства, даже ее вестибулярный аппарат. Он скова залюбовался ее бледным бесстрашным лицом.

— Вы редкое существо, Нина, — сказал он, слегка ее поддразнивая.

Но она улыбнулась и только крепче взяла его под руку: они снова были друзьями.

█

Чтобы не стеснять Нину, Руперт лег спать на верхней койке над ее головой. Он надел пижаму под одеялом и крикнул ей, что готов. Ее все еще мутило, и он не знал, разделась она или нет, — свет она выключила. Катер качало, его били волны, и Руперт мгновенно заснул.

Ранним утром катер встал на якорь и кто-то их разбудил, крикнув за дверью: «Товарищи! Мы прибыли». Было еще темно. Нина быстро встала. Руперт тоже оделся и даже умудрился побриться. Потом они позавтракали копченой колбасой и бужениной. Чисто выбритый, меланхолический капитан объяснил, что погода хорошая. Их высадят на берег, как было намечено, и катер вернется за ними к полуночи или, может быть, на следующее утро чуть свет.

Они условились обо всем остальном: им оставят продукты, спальные мешки, лопату для раскопок и несколько ракет с ракетницей, чтобы помочь ориентироваться катеру, если, придя в полночь, он даст несколько пистолетных выстрелов в воздух.

Они вышли на мокрую палубу. Катер слегка покачивало, и в теплом утреннем море, словно присыпанном розовой и желтой пудрой, они увидели остров. Он был величиной примерно в одну квадратную милю. Прямо перед ними тянулась невысокая скалистая гряда, в глубине подымался конусообразный холм.

— Какой он маленький, — заметила Нина. — Я думала, он больше.

— Я тоже так думал, — признался Руперт.

Их снаряжение лежало на носу. Капитан готовился пристать к берегу. Руперту казалось, что они несутся с безрассудной скоростью, но когда до песчаной полосы под скалами оставалось рукой подать, катер дал задний ход, задрожал и волна легко и мягко вынесла его нос далеко на песок.

С носа спустили одну за другой две доски. Руперт и Нина, взяв спальные мешки и рюкзак с едой, сбежали по шатким мосткам прогибавшимся под их тяжестью. Не успели они сойти на песок, как доски были убраны и катер дал задний ход. Капитан стоял на носу, глядя на них, как на полоумных. Они ему помахали, и он затопал назад, на свой мостик.

— Подумайте! — воскликнула Нина. — Мы с вами одни на необитаемом острове, единственном необитаемом острове на всем Черном море. — И восторженно взмахнув руками, она пробежалась по берегу. Ее ноги оставляли в песке глубокие следы.

— Пожалуй, надо прежде всего подумать, куда сложить наши вещи, — сказал Руперт.

Он поднял спальные мешки, лопату, перебросил через плечо тяжелый рюкзак с едой и, отказавшись от помощи Нины, двинулся вверх по ложбинке. Нина сразу же от него отстала.

— Правда, хорошо очутиться снова на твердой земле? — весело крикнула она ему.

— Не отставайте, — откликнулся он.

— Ох, до чего же я люблю землю! — добавила Нина и поспешила за ним.

█

Руперт стоял на округлой верхушке холма и озирал окрестности; вокруг виднелась только пожелтевшая летняя трава и тучи птиц, стремительно круживших у берега. Он спрашивал себя, откуда же начинать раскопки.

Как ни странно, здесь могла решиться его судьба. Он знал, что если найдет хоть какой-нибудь обломок античной утвари, его воображение поможет ему придать этому обломку такое значение, что он вырвется из заколдованного круга, где господствовали интересы адмирала Лилла. В сущности, наибольшего успеха в археологии добивались любители, а стоит ему захотеть, и он будет достаточно богат, чтобы позволить себе заняться археологией всерьез.

И теперь, разглядывая остров, он ощущал такой подъем, точно у него выросли крылья. Все тревоги внезапно растаяли. Он позабыл и Лилла, и Колмена, и синюю книжку, пропавшую в Севастополе, и загадочное исчезновение Федора. Он позабыл обо всем, что его терзало. Сейчас даже Джо и дети отступили куда-то на задний план. Да, думалось ему, здесь на острове многое поставлено на карту, и он целиком отдался во власть этого радостного чувства.

Они укрыли свои пожитки в небольшом углублении в скале и стали осматривать остров с каким-то наивным, детским восторгом, все время ощущая, что здесь они совершенно одни посреди теплого зеленоватого моря; впереди день, а может быть, и ночь на острове. И, хотя Руперту очень хотелось что-нибудь найти, его вместе с тем не покидало веселое ощущение, будто они приехали на пикник. Никто не мог помешать им позавтракать на пляже, поплавать, растянуться не песке и делать все, что душе угодно. Но Руперт был слишком деловит, чтобы бездумно получать от жизни удовольствия; он стал размышлять о цели, которая его сюда привела.

Он проделал долгий и трудный путь, надеясь найти остатки храма Ахиллеса. Возможно, где-то здесь под слоем земли лежит изваяние героя, созданное резцом древнегреческого мастера. Сейчас предстояло отделить легенду от исторической правды. Предания утверждали, что богиня Фетида подарила этот остров своему сыну Ахиллесу, он здесь жил и пас коз. Однако самые старые языческие мифы, в основе которых, вероятно, лежала история какого-то подлинного героя или воина, никогда так тесно не связывали Ахиллеса с морем.

— По-видимому, — рассказывал Руперт Нине, пока они сидели под жаркими лучами солнца на вершине холма, разглядывая окрестности, — Ахиллес поселился у моря много позднее. Он всегда был одним из любимых героев в черноморских колониях. И все же я не пойму, как они могли устраивать здесь в его честь театральные представления и спортивные празднества. Странно, — удивлялся Руперт. — Пока что нигде не видно даже следов обработанного человеком камня.

— Развалины, вероятно, засыпаны землей, — утешала его Нина.

— Вряд ли. Тут нет места, где бы мог стоять храм. Вершина острова скорее выветрилась, чем обвалилась. Если здесь когда-нибудь находилось селение или стоял храм, мы бы увидели хоть какой-то его след.

— Вы огорчены? — спросила она.

— Не очень, — рассмеялся он. — В конце концов, это была только мечта.

— Вы слишком быстро сдаетесь.

— Я никогда не сдаюсь! И чтобы это доказать, я сейчас пораскину мозгами. — Становилось все жарче, он встал и снял рубашку. (Нина сидела под своим белым зонтиком.) — Допустим, что я греческий архитектор и собираюсь построить на этом маленьком острове храм, — где я его поставлю?

— На возвышенности, — высказала предположение Нина. — Где-нибудь здесь. Давайте посмотрим, что там на другой стороне, — предложила она.

— Сперва надо точно решить, где искать. Если здесь строили храм или хотя бы алтарь, он должен был находиться на восточной стороне острова, куда падают лучи утреннего солнца. Иными словами, там, где мы пристали; в древности, как и сейчас, наилучший подход к острову был, наверно, с этой стороны.

Ему припекало голову, и он обернул ее рубашкой; они стали спускаться по голому склону холма. В небе пронзительно кричали чайки. Они вернулись к скалистой гряде и принялись тщательно осматривать ее гребень в поисках обработанного камня, черепков или других следов древности. Кое-где Руперт пускал в ход лопату. Они обследовали обрыв, потом берег. Стоя по колено в воде, с туфлями в одной руке, подбирая юбку другой, Нина крикнула:

— Мы будто пришли сюда по грибы.

— Давайте пройдемся по берегу вокруг острова и осмотрим его со всех сторон, — предложил Руперт.

Они решили надеть купальные костюмы и до полудня осмотреть большую часть побережья.

Но вскоре все снова превратилось в веселую прогулку: слишком трудно было отказаться от этого удовольствия. А, в сущности, так ли ему важно гоняться за прошлым? — подумал Руперт. В нем снова боролись противоречивые чувства. Нина шла вдоль берега, по воде, разглядывая ракушки и отгоняя круживших над головой чаек. Она нашла гнездо пеликанов, и это обрадовало Руперта: во всех храмах Ахиллеса пеликаны считались священными птицами, хранителями алтаря. Руперта снова охватил археологический азарт.

Жара стала нестерпимой, Руперт и Нина пустились вплавь. Пообедали они в тени небольшой расселины между скалами. Судовой кок снабдил их красной икрой, семгой, вяленой и копченой рыбой; крутыми яйцами, колбасой, курицей, яблоками, черным хлебом, датским сыром, двумя бутылками сладкого — слишком сладкого — муската и двумя большими термосами с питьевой водой.

— Немудрено, что рюкзак был такой тяжелый, — заметил Руперт.

Они лежали в тени, пока Руперт не почувствовал угрызений совести, что теряет драгоценное время. Он снова отправился бродить по острову, заглядывая в щели между скалами.

— У нас на Севере, — сказала Нина, бредя рядом с ним под своим зонтиком, — охотники говорят, что если все время думать о красном звере, только о нем и ни о чем другом, непременно на него нападешь. Но мне-то о чем думать? — спросила она насмешливо. — Храма здесь явно нет.

— Ладно, — ответил он. — Я знаю, что вы мне не верите. Но давайте гак: я буду искать обломки, а вы монеты.

— Монеты?

— Да. Монеты бывают повсюду.

— Но они ведь такие маленькие…

— Ничего. Вы ищите.

— Хорошо! — весело согласилась она и, опустившись на четвереньки, принялась исследовать склон.

Внезапно она засмеялась, вскочила, побежала вдоль берега и скрылась за скалами, а Руперт терпеливо продолжал орудовать лопатой, раздумывая, зачем его понесло в этакую даль в погоне за какой-то дурацкой химерой.

█

Было душно, жарко; зайдя за бугор, он обнаружил спавшую под зонтиком Нину. «Значит, и этот человеческий механизм иногда останавливается», — удивился Руперт. Нина открыла глаза, улыбнулась и показала пальцем на горизонт.

— Молния, — сообщила она.

Далеко на горизонте протянулась черная полоска; тучи то и дело освещались по краям слабыми зарницами.

— Поспите еще, — сказал он.

— Нет. Кажется, собирается гроза. Очень душно.

Он тоже чувствовал в воздухе тяжесть. Море стало свинцовым, небо потускнело, горизонт дышал скрытой угрозой. Нина пошла прятать одежду, обувь и рюкзак в расселину на случай дождя, а Руперт забрался повыше на скалистую гряду и, к своему удивлению, увидел на откосе над самым берегом остатки какого-то жилья.

Он сообразил, что а последнюю войну здесь, очевидно, стояла артиллерийская батарея; подойдя поближе он обнаружил сколоченное из досок укрытие с жестяной крышей. Судя по всему здесь стояла немецкая 80-миллиметровая зенитная пушка, кругом валялись старые металлические снарядные ящики.

«Грустно, — подумал он, — даже здесь все замусорено отбросами войны». Рядом торчал кусок колющей проволоки — самое безобразное о ней напоминание.

Он собрался снова выкупаться, но услышал голос Нины.

— Смотрите! Смотрите! — кричала она, показываясь из-за скалы и держа что-то в протянутой руке. — Смотрите, то я нашла!

На ладони у нее лежал свинцовый или бронзовый грубо вырезанный кружочек; несмотря на то, что он был залеплен землей, сразу было видно, что это древняя монета.

— Греческая, — определил он. На одной стороне можно было различить бородатое лицо, на другой — изображение колесницы и несколько букв древнегреческого алфавита. Он знал размеры тетрадрахмы и статера; эта монета была похожа на александрийский статер. — Где вы ее нашли?

— Я просто выдернула пучок травы, — рассказывала Нина по дороге к месту находки. — Монета лежала под корнями.

— Вам повезло, — сказал он. — Может быть, это очень важная находка.

— Ну, и умница же вы, — вырвалось у Нины. — А ведь я в душе вам не верила.

Нина была так взволнована, что, когда Руперт опустился на колени и начал копать землю в том месте, где нашлась монета, она принялась отгребать землю руками. Он ее остановил.

— Я буду копать землю, а вы ее просеивайте, — предложил он.

— Хорошо.

Нина работала с увлечением. Они тщательно исследовали каждый клочок земли, и когда ей попадался камешек, она так долго его рассматривала, словно ее взгляд мог превратить его в еще одну монету.

Они были настолько поглощены своим делом, что забыли о времени и не обращали внимания на удушающий зной. Вдруг близкий удар грома обрушился на них, как гигантский зверь, обнаруживший их на пороге своей пещеры.

— Начинается! — тревожно произнесла Нина, — Смотрите!

На северо-востоке почти все небо заволокло аспидными тучами. Они были такими темными, что их отсвет изменил все кругом: почернела земля, почернело море и даже солнечные лучи, падавшие им на лица, казались черными. Море заволновалось, словно от каких-то гигантских толчков, и молния расколола черный день ослепительнобелой полосой.

— Скорее! Надо все затащить в укрытие, — распорядился Руперт.

Они побежали к скалистому обрыву, и тут тучи совсем закрыли солнце, а гром и молния оглушили и ослепили их.

Дождь начался не сразу. Это был еще только пролог к буре. Руперт и Нина бежали по острову, роняя вещи, спотыкаясь и поддерживая друг друга; они вбежали в укрытие, обливаясь потом. Руперт осмотрел крышу. Она была вся в дырах.

— Я позабыл лопату, — спохватился он и побежал назад.

— Не надо! Вернитесь! — кричала ему вдогонку Нина.

Молния разрезала огненным ножом гребень холма. Руперт помахал рукой и устремился вверх по склону; буйство первозданной стихии приводило его в восторг. Но он давно не бегал и скоро стал задыхаться. Найдя лопату, он постоял, наблюдая, как сильные порывы ветра кромсают поверхность воды. Словно смерч обрушился на остров, потом наступила тревожная тишина.

— Какая красота! А ну, скорей, скорей! — подстегнул он себя вслух.

Первая капля дождя свинцовой дубинкой ударила его по голому плечу.

— Руперт! — выбежав за ним из укрытия, звала Нина.

Он отвел глаза от картины надвигающейся грозы и помчался обратно; черное небо разверзлось, и хлынул ливень. Весело схватив Нину за руку, он увлек ее вниз по склону; с неба на них низвергался водопад теплой воды.

Под дождем Руперт принялся осматривать и чинить крышу. Он выпрямил лопатой погнутые листы кровли и заложил камнями зиявшие щели. Мокрые волосы свисали ему на лицо; он успокаивал Нину: она боялась грозы. Море билось о скалы валами мутной воды и коричневой пены, и вскоре уже нельзя было ничего разглядеть сквозь потоки черного дождя.

— Руперт! — отчаянно закричала Нина, когда молния ударила в землю совсем близко от него.

— Не надо бояться! — крикнул он и поскользнулся. Земля уже превратилась в месиво, а дождь бешено отбивал дробь по перевернутой лопате.

Вбежав в укрытие, он встал рядом с Ниной, весь мокрый, с трудом переводя дух. После каждой вспышки раскаты грома сотрясали остров, а стены укрытия жалобно дрожали.

— Немудрено, что греки верили в Зевса и Гефеста, — пошутил он. — Это игра титанов.

— Мне страшно! — воскликнула Нина, кутая плечи в полотенце.

Он потрепал ей волосы на затылке, поднял ее голову за подбородок, потому что она опустила ее, устыдившись своего испуга, и рассмеялся.

— Вас она не убьет.

— А если ударит сюда?

— Ну, это не обязательно.

Она дала ему другое полотенце, чтобы он вытерся.

Первый порыв ветра, налетевшего на них там, на холме, был только пробой сил. Теперь поднялся настоящий ураган, — он навалился на укрытие, как гигантская рука, пытавшаяся то раздавить его, то поднять в воздух. Веселый бог забавлялся вовсю, но убежище держалось. Щели пропускали струйки горячего воздуха, дождь сочился по стенам, но пол оставался сухим, и сверху почти не текло. Нина хотела закрыть дверь, однако Руперт настоял на том, чтобы оставить ее открытой: ему хотелось наблюдать олимпийские игры богов на помутневшем бурном море.

— Катер не вернется за нами в такую погоду, — сказала Нина, натягивая блузку на глаза, чтобы ничего не видеть. — Терпеть не могу грозу. В ней есть что-то противоестественное. Может убить зазря.

— Какая разница? — возразил он. — Всякая насильственная смерть противоестественна. Чем молния страшнее потерявшего управление автобуса?

— Может быть, вы и правы, — сказала она. — Но я бы не хотела умереть от молнии.

— А как бы вы хотели умереть? — шутливо спросил он.

— От старости, — серьезно ответила она. — А уж если мне суждена внезапная смерть, хочу умереть за что-нибудь стоящее. Можно умереть насильственной смертью, но только за то, во что веришь больше, чем в саму жизнь.

Да, смерть от молнии была бы слишком легкой для Нины. Но эта женщина, которая так боялась молнии, готова была пройти через огонь, ужасы и пытки, защищая свой коммунистический мир. Эта мысль его рассмешила.

— Вы напоминаете мне первых христиан, — сказал он, с аппетитом жуя колбасу.

Новый удар грома так сильно тряхнул их укрытие, что оно чуть не обвалилось.

— Ерунда! — насторожилась Нина. — Я не верю в бога. Неужели вы в него верите?

— Иногда верю, а иногда нет, — сказал он. — Скорее, я верю в языческих богов, олицетворяющих силы природы. В общем, они куда человечнее и привлекательнее наших богов.

Нина почувствовала себя в безопасности только с наступлением темноты, когда о буре напоминали лишь гигантские валы на море, непрерывные удары грома и редкие вспышки молнии.

В укрытии было сухо и совсем темно, только молнии освещали его желтым, пронзительным светом. Строение было сбито на совесть и, по мнению Руперта, простоит еще долго, хотя те. кто его сооружали, наверно, давно сложили головы на поле битвы. Руперт и Нина переоделись и, растянувшись на полу, стали рассказывать о себе. Он узнал, что до встречи с ним Нина никогда не разговаривала ни с одним англичанином. Где же она так хорошо научилась говорить по-английски?

Нина объяснила, что училась в московском институте иностранных языков. Как же она стала культработником? По ее словам, сначала она была в Арктике учительницей английского языка. Ее послали туда по окончании института. Там она встретила Водопьянова, вышла за него замуж и стала читать лекции на дальних зимовках. Ее лекции о русской и английской поэзии понравились. Управление Северного морского пути предложило ей остаться и продолжать эту работу. В свою очередь, Нина спросила, чем занимается Джо, и, когда он ей ответил, сказала:

— Но ведь она даром тратит свою жизнь, Руперт. Разве вам не кажется, что ей хотелось бы жить интереснее? Возможно, она боится вам это высказать, потому что женщин, которые добиваются независимости, у вас считают плохими женами и плохими матерями? Наверно, у вас это так.

Ее слова почему-то его раздосадовали, не потому ли, что втайне он сознавал их справедливость? Руперт поразился проницательности Нины, ведь она жила в совершенно другой среде. Она продолжала его расспрашивать: как они встретились с Джо, богатые ли они люди и как чувствуют себя богачи в стране, где столько бедных? Он не стал разрушать ее иллюзий, но удивился, когда она вдруг заметила:

— И у нас тоже можно быть богатым. Можно, например, иметь свой дом, нельзя только наживать деньги на деньгах, то есть пускать свои деньги в оборот.

Ему было покойно лежать в темноте и откровенничать о своей жизни, как принято только в России. Время от времени Руперт выходил наружу, чтобы взглянуть на черное небо и проверить, не кончился ли дождь, но каждый раз, когда он возвращался и снова устраивался рядом с Ниной, он чувствовал, что просто старается уйти от того, что было уже неизбежно.

█

Позднее Руперт старался убедить себя, что во всем было виновато их уединение, необычная обстановка, разгул стихии, пробудившей в них смятение чувств. Но, как бы там ни было, сила, толкнувшая их друг к другу, оказалась могущественнее всего, чем они пытались ее побороть.

Все началось со случайного, дружеского прикосновения. Она взяла его за руку — ей было спокойнее от этой невинной близости.

Но близость трудно удержать в рамках.

Его пугало то, что происходит. Они тянулись друг к другу, но все еще сдерживали свое желание, и это его только усиливало. Руперт притянул Нину к себе и почувствовал, что она вырывается. «Her, нет!» — шептала она.

Но он уже не мог побороть себя. Внезапно она уступила, и это его обезоружило.

«Надо уйти!» — твердил он себе.

Но он уже не мог уйти и, хотя ощущал, как что-то мешает не только ему, но и этой сдержанной, преданной долгу Нине, которую он так почитал и которой так восхищался, он знал: уже поздно, Они зашли слишком далеко и не могли остановиться. Вместо этого остановилось время…

█

При свете дня Руперт не в состоянии был объяснить себе, как два порядочных человека могли себе это позволить.

Ведь ничто этого не предвещало — не было ни бездумного заигрывания, ни скрытого влечения. Понадобились необычайные обстоятельства, эта первозданная буря, чтобы толкнуть их друг к другу. Но и когда они завтракали, и потом, когда нехотя копались в земле, отыскивая уже не нужные монеты, он понимал, что все куда сложнее.

— Я виновата и перед вами, и перед вашей женой, — сжав зубы, твердила Нина. — Я никогда себе не прощу…

— Не смей так говорить, — сказал он.

Думала ли она при этом о своем муже? Любит ли она Алексея? Он знал, что любит. Разве в этом можно сомневаться? Они стояли на холме, глядя вниз на бурую пену и водоросли у края воды, и он смотрел, как она молча плачет. Он знал по ком. Она ведь предала и себя.

— Ничего, — промолвил он с нежностью, но до того неубедительно, что ему самому стало больно.

— Нет, чего! Простите, что я плачу. Простите меня, Руперт.

Если бы она повела себя по-другому, легко отнеслась к тому, что произошло, сочла это минутным заблуждением, которое можно тут же забыть, если бы она, наконец, позволила себе вновь уступить страсти — он бы, наверно, ее возненавидел и прожил бы остаток жизни с сознанием, что совершил чудовищный проступок, ничего не получив взамен. Но стыд, который мучил их обоих, разбудил в нем глубокое чувство, которого он прежде не знал.

Глава тридцать четвертая

Алексей ждал их в санатории, на затылке у него красовался большой кусок пластыря, а два сломанных пальца были забинтованы; санитар Гриша все время упрашивал его посидеть.

Он встретил их в холле, на ногах, крича во весь голос:

— Нина! Руперт! Вот и я! — точно это они его здесь ожидали, а не он их.

— Ну, — беспомощно сказала Нина, — что ты еще наделал?

— Ничего, — ответил он с невинным видом. — Мне разрешили приехать.

— Это правда? — спросила она Гришу, абхазца с грустным лицом, который, казалось, заранее покорился всем превратностям судьбы, в том числе и безрассудным выходкам Алексея.

— Правда, — вздохнул Гриша. — Мне было велено сопровождать товарища Водопьянова и следить, чтобы он не слишком много ходил.

— Вот видите! — с довольным видом произнес Алексей. — А там мне одному было скучно.

Руперт внимательно наблюдал за этой маленькой семейной сценой и за Алексеем: ему хотелось понять, не привели ли его сюда, подозрения или ревность. Но нет, натуре Алексея не были свойственны ни подозрения, ни ревность. Он слишком верил в себя и был непоколебимо уверен в своей жене, своих друзьях и в своем замечательном английском друге Руперте Ройсе.

Зато сам Руперт на миг почувствовал острую ревность, и это его поразило.

Шагая по широким полутемным коридорам, Алексей неловко оперся на руку Руперта своей забинтованной рукой — он с открытой душой принимал помощь своего английского друга. Другой рукой он попытался в знак покаяния, а может быть, из бравады нести Нинин чемоданчик, но она сердито отказалась от его услуг.

Руперт шел, привязанный к Алексею знакомой хваткой его железной руки. Он чувствовал себя как узник, прикованный наручниками к своему тюремщику, и, шагая, лихорадочно думал о том, что уедет из России немедленно, завтра же и уж никак не позже чем послезавтра.

█

Немного погодя он попросил Нину заказать разговор по телефону с Джо и с Роландом. Ему пора уезжать. Он выполнил все, ради чего приехал в Советский Союз.

— Да, — тихо сказала она. — Вы правы. Вам надо уехать. — Она уже не пыталась его удерживать, взывая к его привязанности или дружбе. Ей изменило чувство долга, а вместе с ним надломилась и ее воля.

«Надо держать себя в руках, — твердил он себе сурово. — Все кончено. Я совершил непростительную ошибку, но теперь уже ничего не исправишь».

Руперт напрасно пытался себя утешить, он ведь был человек старомодный. Его нравственные устои ничем не отпивались от моральных принципов Нины. Ничто не могло заставить его забыть о том, что произошло.

— Роланд у телефона! — крикнула ему Нина.

Руперт подошел к аппарату и невольно отметил про себя, что они с Ниной снова одни. Алексея отправили в пустовавшую комнату отдохнуть. Но как только Нина передала ему трубку и он услышал далекий голос Роланда, все остальное отступило на второй план.

— Это ты, отец?

Обращение «отец» прозвучало довольно церемонно. Вероятно, Роланд был в одном из тех необщительных настроений, когда он изображал взрослого.

— Да, это я, — прокричал в трубку Руперт. — Как ты поживаешь?

— Спасибо, очень хорошо. Что-нибудь случилось?

— Нет, нет. Я звоню потому, что пора собираться домой, — сказал Руперт.

Роланд немного помолчал.

— А можно мне остаться здесь до четверга?

— Тогда я приеду за тобой в пятницу.

Они сухо и вежливо попрощались, и Руперт повесил трубку.

Нина взглядом спросила его, что сказал Роланд.

— По-моему, он чувствует себя там как рыба в воде, — заметил Руперт. — Хочет остаться до четверга, поэтому закажите нам места на самолет до Москвы на пятницу. Это возможно?

— Думаю, что да.

Они тоже были друг с другом необычайно вежливы, но странное дело: чем дальше они старались друг от друга держаться и чем больше прилагали к этому усилий, тем больше разжигали в себе чувство, которого прежде не испытывали. А оно, в свою очередь, толкало их на близость, которой они так упорно старались избежать.

— Вы можете соединить меня по телефону с Джо? — спросил он.

— Вам придется подождать до одиннадцати вечера, — сказана она. — Я к тому времени вернусь. А сейчас, если я вам больше не нужна, я должна пойти утихомирить Алексея.

— Спасибо, мне ничего не нужно.

— Тогда я пойду.

— Хорошо.

Нина уходила нехотя, и он отпускал ее тоже неохотно. Он вдруг осознал, что последние две-три недели проводил с ней целые дни, а вот сейчас она закроет за собой дверь и уйдет к другому. «Что она будет делать, когда войдет к Алексею? — спрашивал он себя. — Как она будет себя с ним держать? Неужели она будет такой, какой была раньше?»

— Нина! — окликнул он ее.

Она неуверенно обернулась.

— Да?

— Где Тедди? — осведомился он, принуждая себя думать о другом. — Он вернулся из Севастополя?

— Вернулся, а потом снова уехал, когда узнал, что нас нет. Не знаю, где он сейчас. Кажется, гостит у приятеля. Кто-то приезжал с ним из Севастополя… А что? Он вам нужен?

— Нет, ничего. Я просто подумал, куда он девался.

— Вернется. Не беспокойтесь, — сказала она и поспешно ушла, воспользовавшись тем, что Татьяна принесла обед.

Тревожные мысли о Федоре и о синем путеводителе были сейчас для Руперта даже облегчением. Что угодно, лишь бы не думать о Нине!

Хотя время обеда прошло и Руперту совсем не хотелось есть, он все же сел за стол, чтобы Танины труды не пропали даром.

█

Руперт и Нина просидели на балконе битый час, ожидая соединения с Лондоном. Вокруг синела тихая, теплая летняя ночь. Наконец Руперт услышал нетерпеливый голос Джо, донесший до него аромат другого, английского лета.

— Здравствуй, Джо! — его крик нарушил полуночную дремоту. — Как поживаешь?

Но Джо вдруг куда-то пропала, и он закричал громче, чтобы ее вернуть.

— Джо, ты меня слышишь?

— Когда ты приедешь домой? — спрашивала она. — У тебя даже голос обрусел. Ты съездил на остров? Я только что получила твое письмо…

— Да, — ответил он, мысленно кляня этот остров. — Мы там были. Ты слышишь? Мы вернемся, наверно, через неделю…

— Я ждала вас сегодня или завтра. Роланд с тобой?

Она снова исчезла, и он крикнул ей:

— Нет, он спит!

Он до сих пор так и не сказал ей, что Роланд в пионерском лагере. Успеется. Многое еще успеется. Связь опять прервалась. Наступило молчание. Потом Джо появилась снова в середине торопливой фразы о том, что Тэсс уже два дня в больнице.

— Почему в больнице? — кричал он. — Я ведь думал, что она выздоровела.

Тут их разъединили, и он передал трубку Нине: некоторое время она громко пререкалась с телефонисткой, потом развела руками.

— Они попытаются соединить вас вторично, — пообещала она.

— Джо говорит, что Тэсс в больнице…

— Давайте подождем.

Они вернулись на балкон, утонувший в синеве над темным морем, — оно было покрыто глазурью белого лунного света, но прожектор пограничников то и дело резал его, как пирог.

— Зачем вам ждать, Нина? — сказал Руперт. — Вы, наверно, устали.

— Ничего. Разговор скоро дадут.

Она вновь обрела свое чувство долга, свое бесстрастное гостеприимство. Зато он вновь почувствовал опасность — ее сдержанность только напоминала ему о том, чего нельзя было себе позволять. И чем дальше, тем было хуже. Спокойствие не возвращалось к нему. Он надеялся, что голос Джо все поставит на свое место, но дело оказалось не так просто. Джо — это Джо. Голос ее был спокойным, далеким и безличным, какой сейчас казалась ему и она сама. Одно душевное слово от Джо — и он почувствовал бы себя совсем иначе, но Джо не умела говорить душевных слов. Все у нее было на редкость трезво и прямолинейно, даже любовь.

— Алексей не будет беспокоиться, если проснется? — спросил Руперт Нину.

— Нет, — тихо ответила она. — Он знает, где я; а пока с ним побудет Гриша. Алексей спит.

«А ты пока сидишь здесь со мной», — чуть не вырвалось у него цинично. Но цинизм был несвойствен ни его настроению, ни его натуре. Он знал, что она испытывает то же, что и он. Ей было, наверно, даже труднее — ведь другая часть ее жизни находилась всего в нескольких шагах от нее, и ей приходилось и там и тут сохранять спокойствие и выдержку.

— Мне очень жаль; Нина… — с отчаянием произнес он.

— Теперь уже это касается только меня, — тихонько прервала его она.

Да, но и у него самого не все решено! Голос Джо напомнил ему об этом. Правда, для него не было новостью, что у них с Джо разные натуры, разный душевный мир. Но теперь он начинал понимать, что между ним и Ниной это различие не так велико. И какой бы характер ни носила человеческая слабость, с которой оба они боролись, даже эта борьба рождала между ними странное душевное сродство, какого Руперт раньше никогда не ощущал в своих отношениях с другими людьми.

— Не надо себя терзать, — мягко сказала Нина.

Женщины так спокойны и выносливы, подумал он. Во всяком случае, она казалась спокойной, хотя он и не был в этом уверен. Телефон избавил его от дальнейших мучительных расспросов, на которые он все равно не получил бы ответа.

Руперт опять услышал ровный голос Джо, и опять в нем вспыхнула тайная надежда, что в ее далеких словах он обретет поддержку и спасение. Но этого не случилось.

— Они сделали Тэсс очень болезненную клизму, — сообщила Джо. — Вот и все. Взяли анализы и говорят, что она здорова.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Я постараюсь приехать как можно скорее.

— Хорошо, но только не смей лететь, — приказала Джо.

— Почему?

<— Пожалуйста, не лети! С Роландом не надо. Поездом из Москвы всего два дня, так что, прошу тебя — самолетом ни в коем случае!

— Ладно, — пообещал он и вдруг, как ни странно, почувствовал облегчение.

Жизнью детей дорожишь больше, чем своей, и защищаешь ее упорнее, чем что бы то ни было на свете, о детях думаешь всегда в первую очередь, а у Руперта к тому же была с детьми та близость, которая не нуждалась ни в каких подпорках. Дети— венец любви, даже если любовь не приносит полного удовлетворения. Даже если вдруг — довольно поздно в жизни — ты обнаружил душевное сродство с кем-то другим.

█

Руперт и так считал, что дела его плохи, но утром, когда Нина читала ему в парке «Правду» — Алексей в это время ловил соломенной шляпой бабочку, — его по-настоящему испугала короткая заметка, на которую сама Нина не обратила никакого внимания.

— «В пятницу в Москве арестован так называемый английский „студент“, который в действительности оказался агентом иностранной державы и подвизался в Советском Союзе на поприще шпионажа. Задержанный собирал информацию экономического и военного характера. Он сознался в своей противозаконной деятельности и раскрыл имена других агентов…»

— Как его фамилия? — спросил Руперт.

— Здесь не сказано, — бросила Нина и принялась читать ему о событиях в Конго, от которого американцы, по утверждению газеты, пытались отколоть Катангу; затем она прочла о результатах запуска советского спутника с животными на борту — он благополучно приземлился две недели назад.

— А Тедди еще не вернулся? — поинтересовался Руперт.

— По-моему, он в Москве, — ответила она, подняв глаза от газеты. — Что вы так о нем беспокоитесь? Вы его еще увидите.

— Я по нем соскучился, — солгал Руперт.

Он знал, что возвращение Тедди наверняка грозит ему гибелью, без всяких преувеличений. Теперь он в этом не сомневался. Ну что ж, ничего не поделаешь. Нина заказала места на самолет до Москвы на пятницу. Если повезет, он прилетит в Москву в пятницу вечером и сядет на воскресный поезд в Лондон.

Но Федор наверняка появится раньше, а, может быть, его, Руперта, схватят в Москве.

Руперту становилось все труднее прятать снедавшую его тревогу под маской внешнего спокойствия. Может быть, это и привело к физическому недомоганию, во всяком случае, наутро он проснулся, чувствуя слабость и жар. У него была высокая температура, все тело ныло. «Грипп», — решил он. Руперт попробовал скрыть свое состояние от Татьяны и Нины, когда те пришли к нему, как обычно, с утренним завтраком. Но болезнь его была слишком явной, он даже не смог долго высидеть на стуле.

— У вас жар, — констатировала Татьяна.

— И совсем больной вид, — добавила Нина.

Он беспомощно кивнул. Конечно, приятно, когда две молодые женщины о тебе беспокоятся. Но он был слишком болен даже для такого тщеславия. Они велели ему лечь в постель, и он с наслаждением забрался под горячую простыню.

Глава тридцать пятая

Нина и все доктора санатория забили тревогу.

Нина не пускала к нему никого, даже Алексея. Входить в его комнату разрешалось одной Татьяне. Его изолировали как раз тогда, когда он начал привыкать к тому, что люди запросто стучат к нему в дверь с единственной целью — сообщить, как они рады с ним познакомиться. И вот Нина наложила на все это запрет.

Зато стали ходить санаторные врачи — их было девять человек, и дверь к нему в комнату не закрывалась целый день. Он считал, что доктора чересчур серьезно относятся к его болезни, хотя чувствовал себя и в самом деле отвратительно. Сестры щупали ему пульс и брали кровь на анализ, врачи мерили давление, слушали сердце и легкие, выстукивали его.

— Хватит с меня докторов! — взмолился он на второй день.

— Но им же надо выяснить, что с вами, — сказала Нина.

— Я и так знаю, что со мной.

Нина покачала головой. Она была очень встревожена. Она была так встревожена, что ни на минуту не хотела оставлять его одного. Засыпая днем, Руперт знал, что она сидит в соседней комнате, читает и боится, чтобы он не отослал ее прочь.

— Даже врачи не знают, что с вами, — возразила она, — так откуда же вы можете знать? Придется делать вам рентген.

— У меня грипп, — доказывал он ей, с каким-то странным удовольствием ощущая слабость и истому.

Теперь он не обязан ни о чем беспокоиться. Все уладится само собой. Нина о нем позаботится. Возле этой женщины с каштановыми волосами он чувствовал себя в безопасности. Но ночью, когда он оставался один, им овладевал страх, дышать становилось трудно, хотя жар у него уже почти спал, да и других признаков гриппа не было.

Тут он решил, что болен чем-то серьезным.

Утром врач-рентгенолог — черноглазая армянка — спросила у него, может ли он спуститься к ней в кабинет.

— Конечно, — ответил он, хотя вовсе не был в этом уверен.

Он накинул свой защитного цвета халат и без посторонней помощи, с трудом передвигая ноги, спустился на нижний этаж. Нина куда-то пропала, и в темном рентгеновском кабинете его встретили армянка-докторша, которая говорила по-французски, и какой-то старичок в резиновом переднике. Когда его отпустили, он с трудом добрался по лестнице до своей комнаты и снова улегся в постель; его разбудила Татьяна, она принесла ему курицу.

— Мужчины — слабосильный народ, Таня, — сказал он ей, вдруг расчувствовавшись. — Женщины куда выносливее. Правда?

— Это потому, что мы всегда можем выплакаться, — деловито разъяснила Таня.

Руперт рассмеялся. Он снова слышал этот неунывающий голос — голос России.

Откуда у них столько душевных сил?

Нина вернулась вместе с десятым по счету врачом, тоже женщиной, чем-то напоминавшей английскую крестьянку, худенькой, усталой и, вероятно, умной. В руках она держала рентгеновские снимки. Нина представила ее как специалиста из Ялты, доктора Долидзе и стала переводить ее вопросы. Был ли у него туберкулез?

— Конечно, нет, — ответил он.

— Вас часто просвечивали?

— Во флоте и когда я вернулся из Арктики.

— И ничего не находили?

— Абсолютно ничего. А что?

— В семье у вас кто-нибудь болел туберкулезом?

Руперт ответил, что отец его умер от туберкулеза в Пенанге в 1935 году; и хотя ему было ясно, какая у доктора Долидзе специальность и к чему клонится этот разговор, он не верил, что у него туберкулез.

— Не может быть, Нина, — сказал он. — У меня нет никакого туберкулеза. — Она бросила на него грустный взгляд и ничего не ответила. — Что говорит доктор Долидзе? — спросил он.

— Она говорит, что у вас недавно была вспышка туберкулеза, и, возможно, обострение еще продолжается. Было бы неправильно скрывать это от вас. У вас все симптомы туберкулеза.

— Я в это не верю, — настаивал он.

— Но ведь туберкулез излечим! — горячо успокаивала его Нина. — Это вовсе не страшно. У нас есть лекарства. Сейчас повсюду есть лекарства от туберкулеза, и в Англии тоже. Конечно, лечение требует времени, но болезнь теперь уже не так опасна, как прежде. Не надо только волноваться, пожалуйста, не надо волноваться!

— Да я и не думаю волноваться, я просто в это не верю, — сказал он.

Но Нина поверила. Он понял это по тому, как озабоченно она говорила с врачом, и по упрямому, исполненному решимости выражению, вдруг появившемуся на ее милом русском лице. Она брала на себя ответственность и за него, и за его здоровье, и за его благополучие, и, откинувшись на подушки, он понял, что ему теперь из-под ее власти не уйти.

█

Руперт не мог поверить, что его тело поддалось такой гнусной болезни. В то же время он верил, что, если дело обернется совсем худо и его обвинят в шпионаже, Нина вступит за него в бой. Виновен он или нет, она ни за что не позволит Федору так просто с ним разделаться.

Но он тут же подумал: а что на этот раз подскажет ей долг? И попробовал поставить себя на ее место, тем более что это ему было нетрудно: в каком-то смысле они очень походили друг на друга. Конечно, Нина поймет, что нелепая запись невидимыми чернилами в синем путеводителе — случайность и никак не выражает его человеческой сущности.

Она поехала за Роландом. Все десять врачей пришли к заключению, что если температура у Руперта не поднимется, можно переправить его в Москву, там его осмотрят светила советской медицины.

Он с нетерпением ожидал возвращения Нины, коротая время за шахматами с Алексеем; тот сметал кавалерийским наскоком осторожные дебюты партнера и не скрывал при этом своего удовольствия, что раздражало Руперта. Теперь он окончательно убедился, что в любом серьезном поединке Алексей со своей энергией возьмет над ним верх. Это тоже была их, русская, черта. Не мешало бы объяснить Лиллу, что если дело дойдет до войны, русские — Руперт был в этом уверен — преодолеют и переживут все: они выносливее других, увереннее в своих силах и лучше умеют приспособиться к обстоятельствам — психологическим и физическим, рядом с ними он чувствовал себя выходцем из очень изнеженного мира.

— Вы зеваете! — ликовал Алексей. — При таком дебюте, Руперт, есть верный способ вас побить.

— Ладно, — бормотал Руперт, пытаясь сосредоточиться на игре. — Пойду пешкой, а потом слоном, как вы советуете.

Но он знал, что опять проиграет, и невольно поймал себя на нехорошей мысли: ничего, зато неизвестно, кто из них победит в сердце Нины Водопьяновой, может, вовсе и не Алексей при всей его жизненной энергии. В той борьбе нет классических дебютов и защит, там все решает неуловимая, загадочная нервная связь, которую не объяснишь ни интеллектуальным сродством, ни даже физическим влечением. Если это можно назвать любовью, то он влюблен в Нину Водопьянову, а она в него. Но разве он мог назвать это любовью, нельзя ведь любить двух женщин сразу! Такого не бывает. А у него не было сомнений, что он любит Джо.

— Вы думаете о чем-то постороннем, — упрекнул его Алексей. — Вы играете невнимательно.

— Простите, — извинился Руперт. — Никудышный из меня шахматист!

— Но это же такая простая игра! Только правила у нее жесткие. Вы — вроде Нины: она всегда спрашивает, зачем относиться к игре гак серьезно. А я отвечаю: игра тренирует внимание, учит рассчитывать свои действия. Вы ведь штурман, Руперт, вам полагалось бы хорошо играть в шахматы… А Нина считает их пустой тратой времени. — Алексей принялся складывать шахматные фигуры. — Знаете, — сказал он, — она за вас очень беспокоится.

— Я доставляю ей массу хлопот.

— Нет! Хлопоты причиняю ей только я. Мне кажется, что она сейчас очень устала, устала от меня. Я ее измучил. — Вид у Алексея был задумчивый и встревоженный. — Сегодня ночью ей было плохо. Я вам никогда не рассказывал… Один раз она была у меня очень больна…

Руперт кивнул; он вовсе не желал этого слышать, но решил вытерпеть до конца— дослушать и понять.

— Она совсем не такая крепкая, как ей кажется. Когда у нее что-нибудь не ладится, она сразу сдает, начинает худеть. Нервы.

Руперт боялся смотреть Алексею в глаза: неужели он догадывается и хочет его предостеречь? Но нет, Алексей просто делился с ним своей тревогой за Нину — больше ничего. Взглянув на Алексея, Руперт понял, что тот ничего не знает, кроме того, что Нина чем-то удручена, и это, быть может, напомнило ему другое горе, которое она испытала, когда умерли ее дети и она хотела броситься под поезд.

— Когда я уеду, ей сразу станет легче. — сказал Руперт. — И вам будет спокойнее. Она слишком серьезно относится к своим обязанностям.

— Это верно, — озабоченно кивнул Алексей.

█

Увидев больного отца, Роланд не проявил никаких признаков беспокойства. Выглядеть он стал совсем как русский мальчик. Возможно, в этом была повинна его новая манера носить рубашку, его стрижка, его красный галстук. Он привез с собой целую кучу книг, фотографий, значков моделей машин. С ним пришли двое друзей. Лежа в постели, Руперт вел светский разговор с прелестной девочкой с соломенными волосами; эта двенадцатилетняя особа, очевидно, уже прочно вошла в жизнь Роланда; ее сопровождал невысокий мальчик, сверстник сына, — судя по всему, отчаянный фантазер. С Рупертом он был неразговорчив, но Роланду явно очень нравился. Между собой они говорили по-русски, и Руперт с удивлением слушал, как свободно, хоть и по-ребячьи, владеет чужим языком Роланд.

— Смотрите, какой молодец! — горячо похвалила его Нина. — Уже выучился по-русски.

— Как это тебе удалось так быстро? — удивился Руперт.

— Я и сам не знаю как, — ответил мальчик. — В «Артеке» почти все ребята говорят по-английски. Их в школе учат.

Невозмутимый голос сына почему-то сразу успокоил Руперта. Ему показалось, будто он вдруг вырвался на волю из темноты. Последнее время он чувствовал себя загнанным, отрезанным от привычной жизни: не мудрено, что он стал все преувеличивать — и свои чувства, и свои страхи.

— Отлично, — весело сказал он Роланду. — Теперь мы можем ехать домой.

— А воспаление легких у тебя прошло? — сдержанно осведомился Роланд.

Нина чуть заметно кивнула Руперту, и он ответил:

— Да. Почти.

Вещи его были уложены; Нина позаботилась обо всем — о билетах, о машине, даже о грустных русских проводах. Она ехала в Москву вместе с ними. Добрая сотня людей пришла с ним прощаться и завалила его подарками; кто-то даже принес огромный арбуз. Особенно жалко было расставаться с Татьяной. Душа у нее была нараспашку, но для Руперта так и осталось загадкой, что двигало этой молодой женщиной — симпатия к нему, симпатия к Нине или просто преданность делу. Он понимал, что встретился с примером идеального отношения человека к своей работе. Он сам верил в непреложность труда, в его значение в человеческой жизни и даже в его величие. Но он знал, что Таня над всем этим не задумывается — ей не надо было размышлять над тем, что было заложено в самой ее природе и воспитано окружением. Татьяна показала ему, что при всем его уважении к труду он и в этом смысле был всего лишь дилетантом.

А Татьяна плакала. Она вытирала глаза платочком и горячо целовала Нину. Руперту изменила его обычная чопорность, он наклонился и прикоснулся губами к щеке Татьяны, но она обняла его за шею и крепко поцеловала.

Оставалось проститься с Алексеем и, видимо, навсегда. Вряд ли они когда-нибудь снова встретятся. Алексей тоже хотел ехать в Москву, но Нина уговорила его остаться, напомнив, что Руперт серьезно болен и нуждается в покое, а не в шумном обществе.

Все же Алексей проводил их до вокзала в Симферополе.

— Эх, ну и жалко расставаться с таким другом! — приговаривал он, обнимая Руперта.

Руперт подумал, что когда он уедет из Советской России, слева о дружбе, эти огромной вместимости слова, взывающие к его сердцу, будут ему последним напутствием. Но его это теперь не смущало. Призывы к дружбе больше не пугали его, они уже не казались ему пустым обращением к человеку, который твердо решил запереть свою душу на все замки и сберечь ключи от них в недосягаемом месте. Теперь он чувствовал себя с Алексеем свободно, слова о дружбе не раздражали его — он уже не боялся, что они накладывают на него какую-то непосильную ответственность.

Чудовище, от которого ему предстоит отбиваться, совсем другого рода и выпущено на волю им самим. Федор так и не вернулся, и Руперт не знал, миновала ли опасность. А может, его страхи — только плод расстроенного воображения и вызваны сознанием своей вины?

На вокзале, пока Нина торопливо прощалась с Алексеем, он отошел в сторонку. Вероятно, они успели попрощаться раньше, потому что сейчас обнялись наспех, как будто для формы. Нина просила Алексея не переутомляться и вести себя осторожно. Он обещал:

— Не беспокойся. Я буду тебя ждать.

Потом он, хромая, подошел к Руперту и сжал его в объятиях. Руперт заметил в глазах Алексея слезы, и ему стало неловко.

— Вы хороший человек, Руперт! — пробасил Алексей. — Я никогда не забуду, что вы для меня сделали. Я никогда не забуду вас. Только не давайте врачам над собой воли, ладно?

Руперту самому захотелось воскликнуть: «Ты тоже хороший человек, Алексей. И я никогда тебя не забуду».

Но английская сдержанность взяла верх, и они обнялись молча.

Глава тридцать шестая

Двухдневное путешествие в душном купе с Ниной и Роландом оказалось довольно мучительным, и когда они прибыли в Москву, Руперту стало хуже. Тело его было словно набито опилками, и, хотя он рвался домой, уехать он не мог. Он упрашивал Нину завтра же отправить его поездом или самолетом, но все его мольбы разбивались о ее непреклонное благоразумие. В таком состоянии, уверяла она, ему нельзя уезжать. К тому же паспорт Руперта был у нее, поскольку ей же предстояло идти за выездной визой.

— Вам хуже, — твердила она ему. — Вы плохо выглядите.

— Тем больше оснований мне поскорее уехать, — слабым голосом доказывал Руперт.

— Я боюсь отпускать вас домой таким больным. Я ведь не поеду с вами в Лондон. Кто присмотрит за вами в дороге? Еще два дня в поезде с Роландом — и неизвестно, чем это может кончиться.

— Тогда отправьте меня самолетом.

Между тем из газет, которые читала ему Нина, он узнал, что арестовано еще два человека: американский турист с чемоданами, набитыми религиозными листовками на русском языке, и немец, который путешествовал по дорогам Украины на своей машине. При аресте у немца нашли фотоаппараты и записные книжки с заметками о военных объектах под Одессой. «Слава богу, хоть этот не имел отношения к Колмену», — утешал себя Руперт. Отобранные фотоаппараты как будто исключали такую возможность, а впрочем, немцы неразлучны с фотоаппаратами так, что даже Колмену вряд ли удалось бы преодолеть эту немецкую страсть. Нина сказала, что возможны новые аресты.

— Вы обещали Джо, что не полетите самолетом — напомнила она, когда речь снова зашла об отъезде.

— Но ведь возникли непредвиденные обстоятельства.

Она покачала головой. Руперт лежал в постели в гостинице «Пекин»; за окном расстилалась теплая, мокрая от дождя Москва; автомобили слизывали с мостовых лужи, словно огромные тигры молоко.

— Хватит Роланду бездельничать, — попытался он подойти с другого конца.

— Я говорила по телефону с Федором Николаевичем. Он сказал, что если вам нельзя будет ехать, мы найдем кого-нибудь, кто сможет отвезти Роланда домой.

— Ну, нет! — воскликнул Руперт.

Он почувствовал, что кровь у него отхлынула от лица. Если Федор хочет отослать Роланда домой одного, нетрудно понять, какие у него на это причины. «Если преступник у тебя в руках, мальчика можно и отпустить», — подумал Руперт.

— Ради бога, не отсылайте Роланда без меня. Джо сойдет с ума. Только этого еще не хватало. Как вам могла прийти в голову такая мысль?

— Вы правы, — согласилась Нина. — Поговорите об этом с Федором. Завтра он к вам придет.

Она сидела у него на кровати в старомодном двухкомнатном номере гостиницы. «Пекин» все же был лучше, чем «Метрополь»: номера чистые, большие и, несмотря на чересчур пышное убранство, удобные. В соседней комнате Роланд прилежно писал автопортрет. В «Артеке» его научили писать маслом, а Нина купила ему краски и грунтованный картон.

— Разве Тедди в Москве? — спросил Руперт. — Куда он пропал, чем он так занят?

— У него здесь семья. Завтра он придет.

Руперт откинулся на подушки и стал думать о Федоре. А потом, глядя на склонившегося над ним русское лицо, вдруг решил:

«А что, если я ей все расскажу? Если я сумею ей объяснить, как я впутался в эту историю, что делал и чего не делал, она, может быть, меня поймет».

— Что говорят эти новые врачи? — спросил он.

— То же самое, что сказала в Ялте доктор Долидзе. Но они ждут еще анализов и рентгеновских снимков. Сегодня мы поедем в туберкулезную клинику.

Он поморщился.

— А вы-то что думаете?

— Ох, Руперт! Я так за вас беспокоюсь, что и думать ни о чем не хочется, Руперту показалось, что сейчас она забудет всякую сдержанность и даст сердцу волю — бросится к нему на грудь и заплачет.

И в эту минуту он вдруг почувствовал, что действительно болен чахоткой. Врачи, наверно, правы. Что-то грызет его изнутри, подтачивает нервы и душу. Да, дело его дрянь.

— Вероятно, я сам во всем виноват, — начал он, не зная, как повести разговор, чтобы не огорчить ее еще больше. — Можно задать вам один вопрос, Нина?

— Пожалуйста.

— Почему вы отнеслись ко мне с таким недоверием, когда я сюда приехал?

— Не смейте этого говорить!

— Но ведь это правда, — настаивал он.

— Не смейте этого говорить! — с негодованием повторила она, но потом добавила, уже спокойнее: — Это вовсе не было недоверием. Просто мне хотелось, чтобы вы оказались таким, каким я вас себе представляла по рассказам Алексея. Вот и все. Я испугалась, что вдруг вы не такой… — Она запнулась.

— А какой?

— Я же ничего о вас не знала. Но я верю в людей. Во что же еще верить? Если знаешь, что твоя жизнь целиком зависит от бескорыстия самых разных людей… Я так восхищалась вами, когда Алексей мне про вас рассказывал. Вы совершили удивительный поступок, Руперт. Но я не была уверена, что люди вроде вас, которые ничего о нас не знают, могут приехать к нам как друзья. Разве можно быть другом того, кого не понимаешь? Вот что меня смущало. Ведь если нет настоящего понимания, всегда найдется место недоброму чувству.

— Даже у Героя Советского Союза?

Она покраснела и не ответила.

— Ладно, — сказал он, — в общем, вы, наверно, были правы.

— Не надо так говорить. Я ошибалась. — И, помолчав, она добавила — Как это все-таки не легко — быть просто человеком!

— А раньше вы этого не знали?

— Нет, не знала. Это вы мне объяснили. Благодаря вам я поняла, до чего это трудно. Человек — такое сложное существо. Раньше мне и в голову не приходило, что можно так относиться к человеку из другого мира, как я сейчас отношусь к вам. Никогда не думала, что я буду счастлива, всю жизнь буду счастлива только потому, что вы существуете на свете. Я счастлива…

Глаза ее наполнились слезами. И он понял, что ничего уже не сможет ей рассказать. Никогда.

Внезапно она рассмеялась — по-русски, заразительно — и крепко сжала руку Руперта.

— Знаете, что меня больше всего удивляет и чего я до сих пор не пойму?

— Нет, — сказал он, — не знаю.

— Вы и я, мы очень похожи друг на друга, хотя я верю в коммунизм, а вы — нет. Я похожа на вас, Руперт, больше чем на кого-либо другого на свете. Как будто мы с вами владеем тайной жизни и она поровну заключена в вас и во мне. Я все спрашиваю себя, а в чем тут дело, почему? Откуда это ощущение?

— И я не пойму.

— Не знаю точно, но думаю, что вы мечтаете о таком же будущем для всех людей, как и я. Я это чувствую, хотя понимаю, что сейчас вы со мной не согласитесь. Чувствую наперекор здравому смыслу, наперекор всякой логике.

— Что правда, то правда, — подтвердил он. — Я с вами, конечно, не соглашусь. Но к чему здравый смысл и логика, если вам что-то подсказывает чувство?

— Одного чувства мало, — перебила Нина. — Чувство может обманывать.

— Но может и не обмануть.

— Дай бог, — сказала она, ласково высвобождая пальцы из его руки потому, что ее снова позвал Роланд. — Я бы не пережила, если бы это чувство меня обмануло и мы бы оказались врагами.

Глава тридцать седьмая

Вид у Федора был какой-то загадочный и даже зловещий. В городском костюме— белом плаще и шляпе — он казался другим человеком. Он был сух, неразговорчив, пожалуй, враждебен.

— Как это вас угораздило? — спросил он лежавшего в постели Руперта.

— Не задавайте таких вопросов, — ответил Руперт. — Почем я знаю?

Федор передернул плечами. Он посмотрел на Нину, которая не находила себе места и, пытаясь скрыть это, еще больше выдавала свое волнение. Глаза Федора перебегали с Нины на Руперта, с Руперта на Нину — было ясно, что он обо всем догадался.

— Почему бы вам не присесть? — обратился к ней Федор.

— Не знаю, — ответила она. — А я вам нужна?

— Да, я ведь иногда не понимаю Руперта, а мне с ним надо поговорить.

В Крыму у них выработался свой метод разговора: Руперт говорил по-русски или по-английски, а Федор понимал по-английски, но сам говорил по-русски. Они с грехом пополам объяснялись, пока разговор не затрагивал тем, требовавших более точного выражения мыслей.

— Хорошо, я останусь, Федор Николаевич, — сказала Нина.

— Почему вы так торопитесь домой? — неторопливо начал Федор, словно показывая, что предварительные переговоры окончены и пора перейти к делу. — Почему вы нас покидаете, Руперт?

— Я сделал все, ради чего приезжал сюда, — пожал плечами Руперт.

— Вы не осмотрели и половины древнегреческих колоний. Не заехали даже в Фанагорию. Вам, кажется, хотелось побывать в этом знаменитом месте?

— Не совсем так. Мне нужен был остров Змеиный, и все, что я там искал, я нашел, — храбро заявил Руперт, решив не играть в кошки-мышки, тем более что ему отводилась роль мышки. Он будет играть в открытую, хоть и не собирается ни в чем сознаваться. Он не должен врать хотя бы себе самому, чтобы не запутаться в собственной лжи.

— Нашли? Что же именно? — спросил Федор.

— Признаки того, что там побывали греки.

— И это все, что вы искали? — в голосе Федора внезапно прозвучала ирония.

— Может, и нет, — признался Руперт, испытывая облегчение оттого, что намерения собеседника — пусть и опасные — начинают проясняться. — А что? Чего еще я, по-вашему, искал?

Федор лениво улыбнулся.

— Знаете, Руперт, — сказал он, — вы, кажется, напрасно тратили время.

— Вот как?

— Да. Разве вы не могли узнать у наших специалистов все, что вас интересовало, без всяких хлопот?

— Это совсем не то, что искать самому. Особенно, если что-то находишь, — возразил Руперт. — Спросите Нину. Помните, как вы нашли монету, Нина?

Но Нина явно решила держаться в стороне. Она только кивнула. Вид у нее был немного озадаченный, и ей как будто не терпелось уйти. Была ли это просто застенчивость или она чувствовала, что должно произойти нечто жестокое, а может быть, и трагическое? Федор не обращал на нее никакого внимания. Он был спокоен, холоден, насторожен.

— Пусть так, — произнес он, — но мне часто хотелось вас спросить: какой смысл ехать в этакую даль, в страну, вокруг которой кипит столько страстей, лишь для того, чтобы порыться в остатках мертвой цивилизации? А?

— А почему бы и нет? Не все же интересуются современностью и политикой, Тедди.

— И вы не интересуетесь?

— Совсем не интересовался, когда ехал сюда. Во всяком случае, не так, как вы.

Федор рассмеялся.

— На Западе все думают, будто мы интересуемся только политикой…

— Так оно и есть, — перебил его Руперт. — Вы не видите ничего, кроме коммунизма и капитализма.

Федор встал и снял плащ. «Он как будто устраивается надолго, — подумал Руперт. — Кажется, это будет длительная осада». Но Федор улыбался.

— А что вы можете знать о коммунизме и капитализме, — задал он ехидный вопрос, — если ваши мысли витают в заоблачных высотах античности?

— Не так уж много. Но. наверно, немножко больше, чем до приезда сюда.

— Например? — спросил Федор; он бросил плащ на спинку кресла и снова развалился в нем, закинув руки за голову.

— Сейчас вы меня об этом не спрашивайте, — ответил Руперт, — я еще этого не продумал.

— Вам нечего бояться, Руперт, — сказал Федор. — Можете говорить откровенно.

Руперт пристально на него посмотрел. Что он ходит вокруг да около? Или хочет, как инквизитор, выпытать, что у жертвы на уме, а потом уже решит, как с ней поступать. «Похоже, что я сейчас борюсь за свою жизнь, — несколько театрально подумал Руперт, — но пресмыкаться и двурушничать я не стану. Буду говорить правду, чего бы мне это ни стоило. Да ничего другого мне, пожалуй, и не остается».

— Бояться? — переспросил он. — Чего мне бояться?

— Не знаю, — отозвался Федор. — Но большинство людей, приезжающих с Запада, ведут себя так, словно страшатся заразы, страшатся нас, нашей дружбы. А вам разве не было страшно?

— Пожалуй, было чуть-чуть, — ответил он, взглянув на Нину. Неужели и она чувствовала в нем этот страх? Он вспомнил, с каким подозрением относился вначале к ней и к ее мужу. Да, это так, весь мир охвачен подозрительностью. — Во всяком случае, это не столько страх — сказал он, оправдываясь, — сколько глупая подозрительность.

— А какая разница? — спросил Федор. — Разве одно не вытекает из другого?

— Может быть, но…

— Вы и сейчас думаете, что нас надо бояться?

От этого вопроса у Руперта перехватило дух, будто его ударили в солнечное сплетение. Легко сказать «нет», спасая свою шкуру. Легко сказать «да» из чистой бравады и отделаться полуправдой.

— Нет, — сказал он. — Я не думаю, что мы должны бояться вас, то есть России. Но я думаю, что мы должны бояться коммунизма, а ведь это почти одно и то же.

— С чего вы это взяли? Коммунизм не только русское явление.

— Нет. Но иностранные коммунисты слушаются ваших приказов.

— Откуда вы это знаете, Руперт? Как вы можете с такой уверенностью это говорить? — вступила в спор Нина; это его удивило; теперь он понял, что борется не за одну, а за две свои жизни: за жизнь физическую, которой угрожает Федор, и за жизнь духовную, накрепко связанную с Ниной несмотря на разделяющую их стену разногласий, непонимания и предрассудков.

— Я этого не знаю, — сознался Руперт. — Но почему иностранные коммунисты всегда думают и поступают, как вы?

— Потому что и они, и мы — коммунисты, — горячо воскликнула Нина.

— Все это было бы хорошо, — возразил он с такой же горячностью, — если бы не делалось так прямолинейно. Вы говорите, что Сталин бог, и они соглашаются. Вы говорите, что Сталин уже не бог, и они опять соглашаются. Они послушны вам, как собака своему хозяину.

— Неправда! — крикнула Нина.

— В общем, правда, — спокойно заметил Федор.

— Федор!.. — сердито обернулась к нему Нина.

— Только они послушны не как собака, а, скорее, как солдат, — ответил Федор, не обращая внимания на Нину. — Мы все сражаемся уже не первый год, Руперт, против общего врага. Конечно, они шли за нами. Наша страна — первая социалистическая страна, и каждый капиталист на свете хотел бы увидеть ее поверженной и разбитой. И какие бы важные задачи ни стояли перед коммунистами всего мира, важнее всего им было, чтобы первая социалистическая страна уцелела. Важнее всего, — повторил он, — чтобы уцелели мы.

— Вот они и поступают, как вы прикажете, — упорствовал Руперт.

— Нам ничего не приходится приказывать. Они все знают сами, — услышал Руперт лаконичный, сухой ответ Федора и вдруг подумал, что за эти недели стал неплохо понимать по-русски. Сердце его громко стучало от волнения и страха, он чувствовал, что загнан в угол (притом не одним, а обоими собеседниками), и тем не менее русские фразы легко текли у него с языка.

— Так или иначе, — продолжал Федор, — теперь это все позади. Мы уже не нуждаемся в помощи. Мы достаточно сильны, чтобы защитить себя от врагов, и коммунисты в других странах могут больше не оберегать нас и заниматься своими делами.

Руперт снова пожал плечами. Все это его, в сущности, мало интересовало.

— Никто не требует, чтобы вы стали коммунистом, — говорил Федор. — Все, чего мы хотим от вас, да и от любого англичанина, — это чтобы вы не готовили против нас войну.

Федор бросил это замечание как будто невзначай, вполголоса. Но Руперт покосился на Нину и в душе пожалел, что она не встала и не ушла. Он не хотел, чтобы она слышала остальное, — они, наконец, подходили к сути дела.

— С чего вы взяли, что англичане готовят против вас войну? — спросил он, все еще намереваясь быть смелым и прежде всего правдивым.

— У нас столько доказательств этого, что мы не можем думать иначе.

— Вы имеете в виду шпионов?

— Шпионы есть у всех, — вздохнул Федор. — У нас тоже. Шпионаж, по существу, не такое большое преступление, как заговоры, которые с ним связаны и которые плетутся там у вас, наверху.

— Об этом я ничего не знаю, — сказал Руперт.

Федор внимательно на него посмотрел.

— А если бы знали? Если бы это зависело от вас лично, вы бы готовили войну против нас?

Руперт снова почувствовал желание солгать. Но что-то его удерживало. Какое-то упрямство не позволяло ему поступиться своим достоинством.

— Да, — подтвердил он. — Наверно, я готовился бы к войне с вами.

Нина посмотрела на него с ужасом, словно он ее предал, всадил ей нож в спину.

— Но почему, Руперт? — спросила она, не веря своим ушам. — Как у вас язык поворачивается это сказать?

— Послушайте, — ответил он. — Я убежден, что ваши политические деятели и генералы готовят свои планы войны против нас не потому, что хотят на нас напасть, а потому, что таков сегодняшний мир. Нам приходится готовить планы войны против вас, а вам против нас. Что поделаешь!

— Но это же цинизм!

— И все-таки это правда. От этого никуда не денешься.

— Ладно, ладно, — примирительно махнул рукой Федор. — Но скажите, Руперт, какой вы видите выход? Или вы хотите, чтобы все продолжалось по-прежнему?

— Какой дурак этого хочет! — с раздражением воскликнул Руперт. — Неужели я хочу, чтобы атомный взрыв уничтожил мою жену и моих детей? Неужели я такое чудовище?

— Ну, так как же? — прищурился Федор.

— Я не знаю, где выход. Ей-богу, не знаю. В таких делах я круглый невежда. Я как-то не очень над этим задумывался.

— Это потому, что вы ненавидите политику, — холодно заключила Нина. — Вы позволяете другим думать за вас. А они-то как раз и внушают вам ненависть к политике— так им удобнее делать все, что заблагорассудится.

— Хорошо. Согласен: я не прав, — ответил он. — Но политика у вас в стране и у нас — это разные вещи. Вы связали с политикой вашу жизнь, вашу культуру, ваше образование. Вы сделали это сознательно и без колебаний. И на этом стоите. А в Англии считается, что каждый здравомыслящий человек должен избегать политики, как чумы, потому, что она состоит на девяносто процентов из лицемерия, а на десять процентов — еще черт знает из чего.

— Вот и получается, что вы позволяете другим распоряжаться вашей судьбой, — сказала она.

— Согласен, тут я не прав, — повторил он.

Он не хотел ссориться с Ниной. Даже мысль о ссоре с ней казалась ему невыносимой.

Федор слушал их перепалку со скучающим видом; Руперт бросил на него нетерпеливый взгляд и завозился в постели, словно побуждая его продолжить спор и выложить свои карты.

— Некоторые люди ведут себя необдуманно, — произнес Федор дружеским тоном. — Очень необдуманно…

— Человеку свойственно ошибаться! — запальчиво перебил его Руперт.

— Это не оправдание, — заметила Нина.

— Видите ли, — продолжал Федор, обращаясь к Руперту, — некоторые люди попадают в двусмысленное положение по ошибке, не взвесив своих поступков, не подумав, к чему они могут привести. Вот в чем сейчас опасность, не правда ли?

«Солгать? Или сказать откровенно?» — спросил себя Руперт.

— Верно, — проговорил он вслух.

— Война может начаться потому, что даже порядочные люди не задумываются порой над своими действиями.

— Может быть, в этом-то и трагедия, — согласился Руперт.

— Даже порядочный человек, вроде вас, может натворить бед, если решит, что в этом его долг.

Руперту это замечание не понравилось.

— Что же вы предлагаете? — огрызнулся он. — Обсудить, в чем состоит мой долг?

— А почему бы и не обсудить? — сказал Федор. — Если это долг порядочного человека, он выдержит любое обсуждение. Если же долг ложно понят, а вы — человек честный, вы сами его отвергнете. Так или нет?

«Для чего он взывает к моей совести? — лихорадочно размышлял Руперт. — Может, пытается спасти меня от моей глупости и даже показывает выход? Или же это новая ловушка, хитрый трюк, чтобы расшатать мою последнюю опору, заставить меня разувериться в том, что я выполнял свой долг?»

Руперт понимал, что не должен себя обманывать. Вопрос, который поставил Федор, уже давно его мучил, и совесть больше не позволяла ему уклоняться от ответа. Даже если не принимать в расчет того, что он делал для адмирала (эти робкие попытки шпионажа казались ему несущественными), был ли он прав, согласившись вообще на эту роль, не изменил ли он себе, не унизил ли этим свое человеческое достоинство?

— Видите ли, я считаю… — медленно произнес он, — что человек должен смотреть на все открытыми глазами — не только для того, чтобы понять, в чем его долг, но и для того, чтобы найти выход из нашей кошмарной действительности, прежде чем мир превратится в сгусток крови и радиоактивной пыли…

Федор задумался, взвешивая этот ответ.

— Что вы подразумеваете под словами «смотреть на все»? — недоверчиво спросил он, делая ударение на слове «все», отчего оно прозвучало зловеще. — Смотреть можно по-разному. Да и задачи при этом могут быть разные. Чтобы побольше узнать? Кстати, много ли вы знаете, Руперт? Что вы знаете, например, о нашей стране?

— Очень мало, — согласился Руперт.

— Так как же вы собираетесь смотреть на нее открытыми глазами? Вы же сами признаете, что не знаете ее…

— Но я же могу узнать то, чего не знаю сейчас. Это в моих силах. — Руперт чувствовал, что дело идет к развязке. Федор обдумывал какое-то решение. Руперт все еще считал, что судьба его висит на волоске; он ждал, что дверь вот-вот откроется и войдет какой-нибудь здоровенный русский с ордером на арест, или обвинительным заключением, или еще чем-нибудь в этом роде, и пока не поздно, он торопился высказать то, что было у него на душе. — Понимаете, Федор, — сказал он, — каждый из нас не бог весть как умен, у каждого из нас в голове порядочный сумбур. Даже у вас и у Нины. — И тут же, взглянув на Нину, подумал, что к ней это вряд ли относится; она сидела молча, чем-то похожая на девочку, несомненно чувствуя, что за этим спором идет какая-то отчаянная, непонятная ей борьба, догадываясь, что она лишь немой статист в драме, исход которой может предрешить и ее судьбу. — Человек, который пережил, перевидал, перечувствовал в вашей стране столько, сколько я, не может остаться прежним. Наверно, я изменился. Конечно, изменился! Изменился и мой образ мыслей. Я еще не знаю, как именно…

— А-а! — насмешливо протянул Федор.

— Я не хочу, чтобы ваша страна была уничтожена, — решительно продолжал Руперт, — и, наверно, не сделаю ничего, что могло бы этому способствовать. Мне не нравится коммунизм. Но, увидев, каких людей вы создали с его помощью, я, во всяком случае, перестал его бояться. И если вы говорите, что страх — это подозрительность, а подозрительность — это страх, я избавился и от подозрительности, хотя, может быть, не совсем. Но не в этом суть. — Он повернулся к Нине. — Понимаете, Нина, вы ведь почти ничего не знаете обо мне и о таких, как я. А мы знаем о вас и того меньше. Это мне совершенно ясно. Мы гораздо невежественнее, чем вы… — Нина попыталась было заговорить, но он прервал ее: — Дайте мне досказать!

— Хорошо, — кивнула она, — пожалуйста! — Ей, по-видимому, тоже хотелось поскорее кончить этот разговор.

— Никто не виноват в этом невежестве, кроме нас самих. А виню я не только себя, но и вас. Что касается меня, я шел по проторенной дорожке, позволяя, чтобы за меня думали газеты и всякие специалисты-международники; я брал на веру сложившиеся в нашей части света представления, не давая себе труда усомниться в них. И если я ставлю их сейчас под сомнение, то потому, что понял: так дальше нельзя. Не начни я теперь сомневаться, я был бы круглым дураком.

— Все мы порой бываем дураками, — благодушно вставил Федор.

— И тем не менее, — перебил его Руперт, — вы никогда не сделаете меня коммунистом. Напротив! Когда я приехал сюда, я был чудаком, который отказался от своего наследства. Я еду домой с твердым намерением вернуть свои деньги. Еще не знаю зачем. Раньше я не был капиталистом, но могу им стать теперь.

— Не сможете, — заверил его Федор.

— А почему нет? Все мои теории были глупыми, мои воззрения незрелыми. Теперь мне нужны деньги. Я хочу, чтобы моя жена и дети жили в свое удовольствие и пользовались тем, что я могу им дать. Каждый человек имеет на это право, так почему бы не начать с собственных детей? Я же лично хочу одного: выяснить, что к чему; для этого мне нужны время и деньги. Прежде всего, время. Не удивительно, если человечество себя не понимает: кому хватает времени и терпения, чтобы хоть что-нибудь понять? Пусть я буду капиталистом, но я вооружусь терпением и докопаюсь до сути. Где-то должен быть ответ.

Федор улыбнулся и встал.

— Не выйдет из вас настоящего капиталиста, Руперт. Да и какой ответ вы найдете, став эксплуататором? Нет, нет. Я как-то плохо вас себе представляю разжиревшим капиталистом.

Федор стал надевать белый плащ. Нервы у Руперта были натянуты до предела. Федор чего-то ждал. Рассеянно глядя на Нину, он, казалось, принимал какое-то решение, но когда он уже открыл рот, чтобы заговорить, в дверь громко постучали.

«Поздно!» — промелькнуло в голове у Руперта. Это тысячеликая судьба стучится к нему в дверь, неведомое будущее. Руперт похолодел.

Нина отворила дверь, и на пороге действительно появилось его будущее, но не то, которое он ожидал. Пришел сын.

— Роланд! — воскликнула Нина. — Где ты так извозился?

Он был мокрый и грязный с головы до ног.

— Мы в саду играли в футбол, — сообщил он, с трудом переводя дыхание, — а полицейский сказал, что там играть в футбол нельзя, и я убежал.

— Сейчас же переоденься! — скомандовала Нина. — Быстро! Ты весь в грязи! Посмотри на свои туфли!

Роланд даже не взглянул на отца и, уж конечно, не заметил, как тот возвращается к жизни. Мальчик снисходительно относился к Нининым попыткам им командовать — пожалуй, даже благосклонно. В них он инстинктом улавливал какую-то другую любовь, не такую обыденную, как любовь родителей. Руперт посмотрел на Нину и вдруг с небывалой ясностью почувствовал, сколько нежности к Роланду у этой матери, потерявшей своих детей. Роланд для нее был не просто сыном человека, которого она любит, а немножко ее собственным сыном.

— Руперт! — окликнул его Федор.

Руперт совсем о нем забыл.

— Да?

— Как вы себя чувствуете? — внимательно на него глядя, спросил Федор.

Руперт сразу вспомнил, что он болен, что его бросает то в жар, то в холод, что воля его подточена болезнью. Но вдруг неожиданно для себя ощутил прилив бодрости.

— Ничего, спасибо, — ответил он. — В общем-то не плохо.

— Так почему бы вам не встать?

Руперт посмотрел на загадочно улыбающееся лицо Федора и в который раз задал себе вопрос, что же это за человек.

— Я думаю, что никакого у вас туберкулеза нет. Когда такой человек, как вы, заболевает, причину недуга надо искать не в телесной немощи, раньше всего следует поискать здесь, — Федор постучал себя по сердцу. — Я думаю, у вас нет ничего серьезного. Ничего такого, с чем вы не смогли бы справиться сами. И, по-моему, все, что вам требовалось, это немного поспорить о жизни. Правильно?

Неужели Федор занимался с ним только психотерапией? Неужели он затеял этот чисто русский спор о смысле жизни с единственной целью его расшевелить, поднять его дух и согреть его онемевшее от страха сердце? Неужели Федор так чуток? Неужели он так хорошо понимает человеческую душу?

— Нина! — крикнул Федор. — Я ухожу.

— Сейчас, — откликнулась она и, приказав Роланду сменить рубашку и надеть тапочки, вернулась в комнату.

— Отправьте его завтрашним поездом домой, Нина, — посоветовал Федор, беря ее под руку.

— Но врачи… — начала было она.

— Бог с ними, с врачами. Я с ними поговорю. Пусть едет домой. Это для него лучшее лекарство. А если он задержится, то, чего доброго, застрянет здесь навсегда.

Нина понимающе кивнула, хотя Руперт был совсем не уверен, что она правильно поняла слова Федора.

— Я приду проводить вас на вокзал, — пообещал Федор, приостанавливаясь в дверях.

— Спасибо, — ответил Руперт. — Вы меня здорово поддержали, Тедди. Не знаю, как вас и благодарить.

— Ах, да! — Федор взялся было за ручку двери, но тут же сунул руку в карман. — Совсем забыл вам передать. Мне это вернули, когда я был в Севастополе.

Он вынул синий путеводитель Руперта; книга была сильно потрепана, но Руперт сразу ее узнал.

— Между прочим, здесь нет ничего интересного, — заметил Федор. — Не знаю, почему вы так о ней беспокоились.

Руперт молча взял книгу; он не мог произнести ни слова. Но когда дверь за Федором закрылась, Руперт, глубоко вздохнув, сказал Нине:

— Знаете, Нина, мне будет нелегко проститься завтра с русскими друзьями.

Она кивнула. С минуту они молча смотрели друг другу в глаза.

Глава тридцать восьмая

На этот раз Нине изменили организационный талант и выдержка: когда они сломя голову примчались на вокзал, времени оставалось в обрез, к тому же они не смогли найти носильщика.

— Мы опоздаем на поезд! — в отчаянии воскликнула Нина и, схватив тяжелый чемодан Руперта, поволокла его сама.

Утренние часы она провела как а бреду: оформляла паспорт, покупала билеты, отваживала незваных посетителей, узнавших, что Руперт в Москве. Она успела забрать белье из прачечной, почистить Роланду туфли, упаковать его книги, наконец, вызвать врача из туберкулезной клиники, чтобы тот дал разрешение на отъезд. В этом Нина была непреклонна. Профессор послал к Руперту свою молодую ассистентку; они ждали, ждали ее, а она все не появлялась.

— Боже мой! Я уже думала, что вы никогда не приедете, — сказала ей Нина.

Молодая докторша была раздражена тем, что ее оторвали от работы по пустякам. Она сухо поздоровалась, показывая всем своим видом, что медицина не терпит суеты и главное достоинство пациента — терпение.

— Сразу по возвращении в Лондон вам надо обратиться со всем этим в легочную клинику, — сказала она Руперту, вручая ему пачку справок и рентгеновских снимков. — Исследование мокроты дало отрицательные результаты, но анализ крови показал, что у вас острое малокровие.

— Значит, у меня нет туберкулеза?

— Судя по всему, — проговорила она нехотя, — нет. И, вероятно, никогда не было.

Еще один камень свалился с души Руперта. Он с торжеством посмотрел на Нину — ее лицо сияло.

— Слава богу! — вырвалось у нее.

Всю дорогу в машине Нина держала Руперта за руку.

Они подбежали к вагону, новенькому, синему, роскошному. Нина растолкала пассажиров, теснившихся у двери и на площадке. Купе уже было завалено подарками: цветами, коробками, свертками, игрушками для Роланда, посылками, адресованными Джо и Тэсс.

Нина проверила, все ли вещи на месте, и тут только поняла, что все кончено. С трудом сдерживая слезы, она пыталась подавить нестерпимое чувство утраты.

Они вышли на перрон. До отхода поезда оставались считанные секунды. И тут они увидели Федора — тот несся по платформе, раскачиваясь на длинных ногах.

— Все в порядке? — спросил он Руперта по-английски.

— Да! Успели. Все нормально, — ответил Руперт.

Тогда прощайте, — сказал Федор.

Руперт пожал ему руку и еще раз заглянул в лицо, стараясь найти хоть намек на разгадку. Нет, он так ничего и не узнает. Никогда.

Наступила очередь Нины. Она не могла оторвать от него глаз. Говорить с ним при всех она была не в состоянии, она не могла его даже обнять теперь, когда их отношения потеряли свою невинность.

Руперт положил ей что-то в руку.

Нина с ужасом увидела на своей ладони Золотую Звезду.

— По-моему, я ее не заслужил, — сказал Руперт. — Я не должен был ее брать. Сохраните ее для меня…

— Нет, нет! — воскликнула она, плача и сжимая его руку. — Ох, нет! — Ее взгляд упал на Роланда, она склонилась к мальчику и стала жадно его целовать; ее слезы закапали ему на лицо, и он испуганно на нее взглянул. — Иди, иди! — с трудом выдавила она, уже не владея собой и чувствуя, что внутри у нее все оборвалось.

Раздался свисток, Руперт наклонился и отстранил от нее Роланда; Нина выпрямилась, он отвел ее мокрые волосы со лба и пригладил их. Потом вслед за Роландом вскочил на площадку. Поезд тронулся.

Он видел только Нину; она сгорбилась, закрыла лицо руками, чтобы на него не смотреть. Поезд набирал скорость. Перрон и люди на нем скрылись из виду.

«Вернусь ли я сюда? — спрашивал себя Руперт. — Смогу ли? Посмею ли?» Он покачал головой. Как знать? Что он здесь погубил, какую надежду оставил? Что ждет его дома? Ответить на эти вопросы он не мог. А он на столько вопросов должен ответить… Да, держать ответ ему придется. Перед Лиллом, перед Джо, перед самим собой. Что он им скажет, он не знал.

— Ты видел, сколько у нас подарков? — спросил Роланд.

Они вернулись в купе. На нежной загорелой щеке сына остались разводы от Нининых слез. Как теперь жить? Не видеть ее, не чувствовать, что она рядом. Забыв обычную сдержанность, он прижал к себе голову сына, поцеловал его и в который уже раз спросил себя: что же теперь будет?

Этого он еще не знал.

Он вышел в коридор, нащупал в кармане злосчастную ручку Колмена, сломал ее об оконную раму и, поглядывая, как течет по стеклу бесцветная жидкость, выкинул обломки.

Новую жизнь надо начинать с чистой страницы, бессмысленно цепляться за прошлое — ведь жизнь у него одна, и теперь ее надо чем-то оправдать.

Он послал Роланда вымыть лицо.

█

A Captive in the Land — 1962