Если на Колыме октябрь — зазимок, то ноябрь — настоящая зима, по-северному морозная.

В тихие утра тайга стоит чистая, торжественная, словно убранная к празднику. Каждый звук в ней звонкий, веселый. И в циканье хлопотливых синичек, и в залихватском посвисте поползня, и в незатейливой песенке рыжехвостой кукши звенят малиновые колокольчики. Даже в обычно заунывном «крун» забравшегося в поднебесье ворона слышатся радостные нотки.

В тайге снега чуть ли не по колено, а на берегу реки совсем немного. Проделанные в нем рыжими полевками ходы просвечивают насквозь. По крайнему покатился темный комочек, на какое-то мгновение остановился и вдруг исчез. Это полевка добежала до земляной норки и юркнула в нее. Осторожные грызуны знают, что задерживаться под снегом пока не стоит. Вот когда он будет попышнее, тогда другое дело. Полевка даже свое гнездо устроит в одном из тоннелей. А к середине зимы здесь будут сугробы чуть ли не в человеческий рост.

Лишенные листьев кусты ольховника четко выделяются на белом фоне. В переплетении черных веток зеленеет одинокая лапа кедрового стланика. Она давно легла бы на землю, но зацепилась за куст и зависла. Рядом с нею темнеет гнездо. Интересно, чье оно? На дне смерзшиеся перышки, стебельки осоки, комочек синеватого помета. Из подстилки выглядывает кусочек скорлупы. Пробую сковырнуть ее и… выкатываю целое яичко. Осторожно разрываю лоточек и выуживаю еще четыре. Одно белое и немного больше других, остальные розоватые. Четыре яичка снесла пеночка, а пятое? Пятое наверняка кукушкино. Пеночки не захотели высиживать подкидыша. Кажется, умнее было бы выбросить чужое яйцо, но птицы почему-то решили начать все сначала. Выстелили новый лоток, отложили яички и вывели птенцов.

Вот почему кукушка несет за лето больше двадцати яиц, а не четыре или шесть, как это делают другие птицы. Оказывается, далеко не все согласны растить кукушат и, горе-матери приходится откладывать яйца с запасом…

За излучиной реки темнеет плес. Крутой его берег прорезан замерзшим ручейком. Зима устроила здесь ледяную горку, и этим не замедлили воспользоваться выдры. На снегу вокруг ручейка отпечатки их перепончатых лап. Выдры взбирались на обрыв по лежащей рядом с ручейком лиственнице, ложились на животы и лихо скатывались прямо в воду. Где-то рядом их нора. На берегу темнеют горки помета — эти чистоплотные звери устраивают постоянные туалеты.

Ага, вот и знакомые куропатки. Торопливо бегают по заросшей ивняком косе и склевывают почки. Два дня стояла теплая погода, и птицам приходилось трудно. Попробуй переломить оттаявший ивовый прутик. И так его и этак, а он все равно держится. Мерзлый же треснет от первого усилия. Так и с почками. В морозную погоду они склевываются легко, в оттепель куропатки ложатся спать полуголодными. Кстати, некоторые ученые считают, что белых куропаток стало меньше не из-за хищных зверей да охотников, а из-за потепления климата на Севере…

Еще один враг куропаток — бесснежные зимы. Обычно птицы ночуют в снежных лунках. Тепло, уютно, и никакой хищник не достанет. А когда снега мало, им приходится спать на деревьях и они становятся добычей сов. Зачем искать маленькую полевку, когда на дереве сидит крупная и легко доступная дичь?

Рябчики и глухари ни брусникой, ни голубикой сейчас не интересуются. Рябчики едят ивовые да ольховые почки, глухари — лиственничные побеги и ягоды шиповника.

Здесь же на берегу заячья покопка. Трусишка подрыл кочку, поел корешков и направился в глубь тайги. Сразу же за кустом он сделал длинный прыжок — скидку. Обычно зайцы поступают так, когда уходят на дневку. Но искать косого среди ив да лиственниц не стоит. На белеющей за деревьями сопке — цепочка его следов. Она тянется почти до самой вершины. В нескольких местах сопку пересекают черные ленты. Это растущие вдоль ручейков кусты карликовой березки и ольховника. В них-то заяц и устроился на дневку. Выкопал в снегу ямку, лег так, чтобы нос на свой же след глядел, и спит. Лапки у него поджаты, глаза закрыты, а вот уши все время настороже. Чуть где шорох, сразу приподнялись. Не грозит ли опасность?

Когда же мороз разгуляется вовсю, заяц роет глубокую нору. Там, конечно, чувствует себя не так надежно — трудно заметить подкрадывающегося по следам зверя или охотника, зато в снежном тоннеле намного теплее.

Таежная таинка

Печка-бочка с жестяной трубой, пила, сотня гвоздей да запас еды на неделю — вот весь груз, с которым мы забрались в верховья реки Купки.

Вышли за полночь, благо луна разгулялась. Ту вот сопку не всегда и днем разглядишь, а сейчас она как нарисована. Каждое деревце, каждая складочка оттенены.

На рассвете у одного из ручьев разожгли костер и заложили первое бревно избушки. Мороз не велик, да стоять не велит. К тому же бурелому сколько хочешь. К девяти вечера уже начали стены конопатить, а к полуночи и нары настелили.

Да, забыл. С собою у нас еще стекло было. Какая избушка без окна? Вырезали проем, вставили стекло, и получилась избушка-таежница с видом на болото. Правда, брат, пока стекло гвоздиками крепил, расколол его чуть-чуть. Мороз все-таки. Но ничего. Издали даже незаметно.

Отгородили для себя кусочек тайги, обжили. Хоть не ахти как, а обжили.

Перед сном я в окно посмотрел. Здорово это — посмотреть в окно выстроенной тобой избушки! На болоте корявые сухостоины неизвестно на кого щетинятся, заросшие пушицей кочки колпаками белеют, костер в небо постреливает. Теперь его надолго хватит.

Еще вчера здесь зайцы наперегонки носились, лось гулял, соболь за куропатками охотился, а сегодня живем мы. Сейчас, когда вдоль ручья потянуло дымом, все звери это место обходить будут. Одни полевки останутся. Да еще горностай заглянет. И все.

Как же я удивился, увидев утром, что весь снег вокруг кострища покрыт заячьими следами. Вот след малыша, прямо соболиный! А вот матерый прыгун носился. Даже по золе наследил. Брат смеется:

— Греться приходили. А может, золу ели?

— Какую золу? Недавно пожар рядом прошел. Вон сколько деревьев обугленных…

И решил я в следующую ночь за зайцами последить. С вечера пристроился у окна и принялся ждать. Мороз около сорока. Заснеженная тайга под луной сказкой лежит. Тихо-тихо и даже немного жутко. В костер мы с вечера огромный пень положили. Дымит он, искрами постреливает.

Зайцев долго не было, хотя я знаю, что из своих лежек они поднимаются рано. Мороз им не помеха. Это куропачи и глухари в сильные холода по два дня лунок не покидают. А зайцы, чем холоднее, тем больше бегают.

Чу! За костром мелькнула какая-то тень. Черный-черный заяц в несколько махов обскакал кострище и уселся на высокую кочку. Только как-то чудно уселся — на самый краешек. В воздухе он висит, что ли?

И тут я понял, что зайца я, собственно, не вижу. Только заячью тень. Расстояние небольшое, а, гляди, как обманулся.

Вот еще одна тень замаячила между кочек. Тоже темная, только побольше. Кажется, сюда направилась…

И вдруг… тре-сь! В лицо дохнуло холодом, и зазвенело. Это я, приглядываясь к зайцам, на стекло навалился и выдавил. Зайцев, конечно, как не бывало. Не было и запасного стекла…

Когда мы снова попали на Купку, я два стекла с собой принес. Но луна светила слабо, не дальше горелого пня. Да и зайцы больше не появились.

И ушла от меня еще одна таежная таинка.

Снежные бараны

В ноябре начинается гон у снежных баранов. Небольшая, увенчанная тяжелыми рогами-улитками голова, короткие ноги делают толсторога не таким изящным, как его собрат — архар. Тем не менее на Колыме это одно из самых грациозных животных.

Излюбленные места снежных баранов — скалистые сопки. Обычно такие сопки сверху донизу опоясаны серпантином узких тропинок. По ним толстороги спускаются к водопою, на пастбище, поднимаются на отдых. Едят они различные травы, кустики, побеги ив. Грибы для этих животных — любимое лакомство. В поисках маслят и подосиновиков они нередко забираются в глубь тайги, которой обычно избегают.

Зимой снежные бараны пасутся на выдувах или копытят снег на берегах ручьев и озер, чем напоминают северных оленей.

Во время гона они разбиваются на группы. Самцы-толстороги, молодые, не участвующие в брачных турнирах бараны, молодые самки и самки с ягнятами теперь держатся отдельно. Самки оставляют своих ягнят на попечение старых баранов-нянек и уходят к местам спаривания. Туда же отправляются и самцы-толстороги. Иногда им приходится преодолевать большие расстояния. Поэтому в период гона баранов можно встретить в самых неожиданных местах, они не так осторожны, как всегда, и могут подпустить к себе человека совсем близко.

Волки, рыси, росомахи и даже медведи охотятся за снежными баранами. Случается, эти ловкие и быстрые животные погибают под снежными лавинами.

«Король горы»

Каждое утро бараны спускаются с обрывистой, покрытой скальными останцами сопки и направляются к протекающему недалеко от охотничьей избушки ручью с красивым названием Лидия. Вокруг сколько угодно всяких ручейков, в каком-то километре бежит быстрая и светлая Буюнда, они же пьют воду только из Лидии.

Первыми к ручью идут бараны-толстороги. Большие, важные, неторопливые. Хотя от тропы до моей избушки каких-то две сотни шагов и она вся на виду, бараны даже не глянут в мою сторону. Словно и жилье, и струйка поднимающегося из трубы дыма да и сам я им не в диковинку.

Минут через двадцать на тропе появляются овцы-ярочки и молодые бараны, они, видно, самые осторожные и пугливые. Даже задремавшая на лиственнице кедровка вызывает у них тревогу. Задрали голову, переживают: откуда она взялась? Вчера ведь не было, а сегодня сидит.

Почти вплотную за ними идут старые овцы с ягнятами. Ягнята игривы и любопытны. Увидели выглядывающую из-под снега каменную глыбу и сразу к ней. Один обнюхивает, другой скоблит копытом, третий норовит боднуть. Спинки у малышей светлые, хвостики торчком, а на лбу бугорки-рожки. Сами шустрые, как зайцы.

Старой овце, конечно, не нравится такая беспечность ягнят. Рядом охотничья избушка, а они разыгрались. Она останавливается, поворачивает голову и глухо блеет. Барашки отвечают ей звонким «бе-ек!» и бросаются вдогонку. Но уже через мгновение останавливаются у висящей на суку консервной банки и принимаются ее разглядывать. Половинка цветной этикетки отстала, шевелится на ветру, ягнятам и боязно и любопытно, что это такое?

Овца снова зовет зазевавшихся ягнят, и опять они наперегонки несутся за стадом. Хвосты торчком, сами словно на пружинах.

…Сегодня я проснулся задолго до рассвета. Принес воды, подбросил в печку дров и сел выглядывать снежных баранов.

Жду час, другой — никого. Только несколько раз туда-сюда пролетела кедровка да на стоящую у реки иву опустилась стая щуров. Это похожие на снегирей птицы, такие же суетливые, красногрудые, толстощекие, но крупные. Сели, покачались на тонких ветках и подались на сопку искать кедровые шишки.

Когда солнце высветило вершины деревьев, на тропе показались первые бараны. Ягнята! Раз, два, три, четыре… десять, нет, одиннадцать. Целый детсад, и ни одного взрослого.

Поравнялись с выглядывающей из-под снега глыбой и сразу к ней. Самый шустрый барашек в один прыжок оказался на камне, расставил ноги, наклонил голову — не подступись! Пока он так бычился, другой малыш обогнул камень, поднялся на задние ноги и — бац! — столкнул задиру вниз. Сам забрался на его место, прижал уши, хвост туда-сюда скачет. Ну, кто смел?

На этого напали сразу двое. Раз-раз и спихнули. Вместе спихнули, вместе на глыбу залезли, но не поместились и оба очутились внизу…

Я-то думал, что, оставшись одни, ягнята превращаются в этаких сироток, тихих, беззащитных, несчастных. А они, давай играть в любимую игру всех малышей «король горы».

Горностай

В ноябре открывается охота на пушных зверей. Промысловик уходит в тайгу и поселяется там в маленькой бревенчатой избушке на месяцы. В поселке остались семья, товарищи по работе, друзья, а здесь он один. Не с кем словом перемолвиться.

Придешь вечером в избушку — холодно, неуютно, пусто. И вдруг из щели в полу выныривает маленькая белая головка с черными любопытными глазками. Горностай!

Застынешь с охапкой дров на пороге, боишься пошевельнуться, чтобы не вспугнуть гостя, а он пугаться и не думал. Скользнул змейкой из щели, обследовал лежащих в углу хариусов и потянул самого жирного под пол. Рыбина до того большая, что горностая за ней и не видно. Только хвост туда-сюда дергается. А попробуй отнять, зверек сразу же на задние лапки поднимется, глазками сверкнет и так сердито заверещит, что, сам того не желая, попятишься назад.

С этого дня в избушке живет не один охотник, а два. Один охотится за белками да соболями, другой за полевками. Видятся редко. Но у промысловика то часть приманки исчезнет, то оставленный на столе кусок колбасы окажется под нарами, а бывает, охотник и беличьей шкурки не досчитается. Но никакого зла за эти проделки на зверька нет. Даже наоборот. Человек рад горностаю. И не только за то, что зверек бережет дом от полевок. Благодарен за доверчивость, за возможность полюбоваться его ловкостью и отвагой, за то, что он скрашивает одиночество.

Мне рассказывали, горностай может загрызть даже взрослого оленя. Вцепится рогачу в шею и висит, пока не перегрызет сонную артерию. А сколько разных историй о горностаях, летающих на глухарях, тетеревах и куропатках! И тот видел, и этот. Лично я этим басням не верю. Многие охотники считают горностая самым злобным из всех живущих у нас зверей, я же убежден, что он самый отважный.

Однажды поздней осенью мы рыбачили на Буюнде. Везде давно лежал снег, озера покрылись толстым льдом, а здесь река шумит, ползают ручейки, за стайками рыбьей молоди гоняются прожорливые ленки.

Мы сидели у костра, варили уху и вдруг заметили горностая. Маленькому зверьку зачем-то понадобилось на тот берег, и он смело бросился в ледяную воду. Все встали, собрались у самого приплеска, а один рыбак прыгнул в стоящую у берега лодку и направился наперерез горностаю. Тот заволновался, попробовал уйти против течения, но лодка плыла быстрее и вскоре оказалась рядом.

Для начала рыбак решил притопить горностая и потянулся к нему веслом. С проворностью ящерицы зверек скользнул на весло, прошмыгнул по отполированной рукоятке и скрылся в рукаве. Через мгновение рыбак с ужасом почувствовал, что горностай вцепился зубами ему в спину. От нестерпимой боли человек закричал, заметался по лодке, затем в болотных сапогах и тяжелой одежде плюхнулся в реку.

И рыбака и лодку мы выловили только на перекате. Куда девался горностай, никто не заметил.

Гости

Сегодня ко мне спустился паучок. Наверное, почувствовал идущее от печки тепло и решил, что наступила весна, пора вылезать. Я сидел у раскрытой дверцы и подшивал валенки, вдруг — он: распустил паутину, плывет в воздухе. Мне говорили, если паук черный — значит, к одному гостю, а если рыжий — к трем. У этого брюшко желтое, ноги красные, а голова коричневая. «Рыжий!» — решил я и, когда варил суп, налил воды по самый рубчик. Что, если и на самом деле гости явятся? Потом глянул, дров под нарами маловато, схватился за топор. Люди придут, а топить нечем.

Пила у меня острая, но все равно в одиночку не разгонишься. Я и не гоню. Одет тепло, времени сколько угодно, пилишь да по сторонам поглядываешь.

Сразу же, как только пила вжикнула, откуда-то появился большой дятел желна. Сам как смоль, на голове красная шапочка. Пристроился на стоящей неподалеку лиственнице. Работает споро, старательно и с большим расчетом. Раньше я в его действиях никакой «системы» не замечал: сел на дерево, постучал, есть муравей или личинка — съел, а нет — полетел дальше. Теперь вижу, он очень расчетлив. За то время, пока я возился с дровами, он обследовал три лиственницы и ни по одной ни на сантиметр не поднялся. Залетит под самую вершину, приклеится к стволу и начинает потихоньку спускаться. Прежде чем ударить клювом, долго и придирчиво смотрит, стоит ли ударять. Потом сильным боковым ударом — «тук-тук!». Небрежно взмахнет головой, щепку отбросит и принимается собирать добычу. Аккуратно приложится клювом раз, другой, третий — словно целует лиственничный ствол. Я даже различаю, когда он берет добычу, лежащую под корой, а когда извлекает ее своим крючковатым языком из ствола.

Обработал один участок, спустился на десять шажков и принялся за следующий, и так, пока не ткнется хвостом в снег. Там немного посидит, словно размышляет, за какое следующее дерево приняться, пурх! — и уже под вершиной высокой сучковатой лиственницы.

Я слышал, что желна никогда не подбирает оброненных личинок и они достаются синицам. Оставляю пилу и по колено в снегу бреду к лиственницам. И под первой, и под второй — россыпь щепок, ошметки коры, желтые хвоинки, а вот под третьим деревом я увидел шмелиху Машку. Мне это имя как-то сразу пришло в голову. Ведь все самцы у шмелей погибают еще осенью и зимовать остаются только женские особи. Ну а шмель среди комаров, мух и мотыльков все равно что медведь среди зверей — толстый, мохнатый. И если медведь всегда Мишка, то шмелиха, как медведица, — Машка.

Я занес ее в зимовье, устроил в коробке из-под сахара и стал ждать, когда она проснется. Машка, наверное, больше часа лежала без движения, затем шевельнула одной лапкой, другой, подвинулась на пять маленьких шажков и принялась умываться. Потом ступила еще и наткнулась на лужицу сиропа. Это я, пока Машка наводила туалет, размешал в воде несколько капель меда и добавил туда брусничную ягодку.

Напилась, чуть отдохнула и принялась разминать крылья. Вжикнула ими и чуть не взлетела. Я не дал. В углу горячая печка, дышащая жаром труба — коснется и погибнет. На самом взлете накрыл Машку ладонью. А самому боязно — шмель все-таки. Жиганет в руку — не обрадуешься. Она как будто успокоилась, не вырывается и даже жужжать перестала. Приподнял руку, а Машка сладко спит. Пушистые лапки поджала.

Но через минуту проснулась и принялась опять умываться. Умылась, туда-сюда усиками повела и снова вжикает, чтобы взлететь. Я ее снова прикрыл ладонью — уснула. И так раз десять. Уснет, проснется, умоется и принимается вжикать.

Красивая Машка. Воротничок на ней оранжевый, кофточка коричневая, юбочка желтая в черную полоску, а может, черная в желтую — кому как нравится. На ногах у Машки пышные унты, сама толстенькая, бархатная, сонная.

Меду у меня почти литровая банка есть, брусники — ведро, воды сколько угодно — прокормил бы я Машку до самого лета. Да слишком уж тесно в зимовье, боюсь ненароком раздавить. К тому же печка, труба, свечи.

Поиграл я с Машкой, еще раз сиропом напоил и отнес к сучковатой лиственнице. Отвернул в сторону кусок коры, посадил шмелиху в выеденную короедами ямку, привел все в прежний вид, а для надежности придавил сверху снегом.

Пока возился с Машкой, забыл, что ожидал гостей, и вспомнил о них только вечером. Выходит, обманул меня паучок, не то что троих, даже одного гостя в тот день не дождался.

Хотя постой! Были гости! Дятел желна прилетал? Прилетал. Шмелиха Машка сиропом угощалась? Угощалась. А третий гость? Третий наверняка сам паучок. Интересно, куда он девался? А никуда. Погостил, отогрелся и снова залез в свою щель. Глядишь, через недельку появится и опять накличет гостей со всей тайги.

Эх, дети!

Избушку в Березниковом строил какой-то чудик. Мало-мальски искушенный в таежной жизни человек ставит жилье так, чтобы и вода была рядом, и сухостоя на дрова хватало. Да и место выбирает позатишней. Этот же, наверное, подался в тайгу от колготной городской жизни. Не о нем ли сказал поэт:

Он и облюбовал чуть возвышающийся над кочковатым болотом бугор. То ли почва на этом бугре была какая-то сверхплодородная, то ли под ним бежала вода особого состава — не знаю. Но лиственницы здесь вымахали метров на тридцать. И не так чтобы очень толстые, но высоченные — шапка валится. Избушку «бедолага» решил втиснуть между четырех самых высоких лиственниц. Подровнял вздутую у корней землю, вывел между стволов бревенчатые стены и прорубил три окна.

Покидая избушку, он написал над дверью: «Человече, береги сей вигвам, построенный для отдыха души и тела. Домовладелец Вася».

За Васей на бугор явились рыбаки. Они расширили нары, заколотили два окна толстой фанерой и принялись заготавливать рыбу. С ледоставом исчезли, оставив после себя десятка два пустых бочек и щетинящиеся гвоздями вешала для рыбы…

Меня избушка встретила полураскрытой дверью и массой всяческих следов. Кто здесь только не гулял! Соболь, заяц, лиса, горностай и, конечно же, росомаха. Уезжая, рыбаки вылили на мох рыбный рассол, вот звери и кинулись на соленое. Лиса с соболем, эти еще как-то осторожничали, а заяц и горностай наследили прямо у порога. Может, даже заглядывали в избушку.

Поужинав, убрал посуду и лег спать. Не помню, что именно мне снилось, но что-то дорожно-транспортное. Во всяком случае когда в темноте я открыл глаза и почувствовал, что куда-то еду, то не удивился ни капельки. Ну еду, и ладно. И только когда мне на голову стали падать кусочки коры, я окончательно пришел в себя. Васино домовладение куда-то двигалось. Я хорошо слышал, как шевелятся бревна, поскрипывает труба, позвякивает посуда.

Первая мысль о медведе. Однажды этот зверь вот таким же образом своротил на сторону промысловую избушку и чуть не придавил охотника. Но у того был карабин, а у меня только нож.

Все равно ждать нечего. Еще чуть нажмет — и потолок обрушится на голову. Не зажигая фонарика, нащупываю лежащий у изголовья нож и, выставив его острием вперед, бросаюсь к двери. Она легко распахивается. Прыгаю через порог и пробегаю метров тридцать. Дальше не пускает глубокий сугроб. Оборачиваюсь. Избушка стоит передо мной, облитая призрачным лунным светом, придавленная снежной шапкой до самой земли. Ни медведя, ни какого другого зверя не видно. Так кто же тогда чуть не своротил избушку? Поднимаю глаза вверх, и сразу все становится понятным. Разгулявшийся к ночи ветер раскачивает высоченные лиственницы, а вместе с ними и мою избушку.

Ругая незадачливого строителя, возвращаюсь в избушку и пробую уснуть. Но какой после такого переполоха сон? Слушаю тайгу. Она грозно шумит.

К восьми часам утра в углу обозначились печная труба и угол стола. Еще с полчаса поваляюсь — и подъем. Нужно засветло быть в Лиственничном. В той избушке у меня тепло держится до утра, а здесь «бр-р». Нет! Вставать так вставать. Как перед нырком, набираю побольше воздуха, на какое-то мгновение замираю и… слышу за окном: «хрум-хрум-хрум».

У избушки олени. Три. Нет, четыре. Три больших и маленький. Да это же старые знакомые! Те, что встретились по дороге сюда. Один стоит совсем рядом с окном. Рожки маленькие, ветвистые. Раз-два-три… шестиконцовые. Передние отростки отломлены, а на кончиках нижних раздвоение, чем-то напоминающее змеиное жало. Сам олень крупный, светло-серый. Оленуха, кажется. Да, точно, важенка. Стоит и обнюхивает брошенную газету. Забрала в рот, пожевала, отодвинулась в сторону. И такая в ее позе торжественность, словно выполняет важную работу.

Второй олень — тоже важенка. Стоит и копытит ягель. Скребет и скребет. Наконец принялась за еду. И сейчас же к ней направился олененок. Длинноногий, ершистый. И не такой уж маленький. Рожки-то, гляди, какие. В его возрасте еду можно и самому добывать, а он на готовенькое. Оленуха чуть посторонилась. Ешь, мол, всем хватит. Но он залез в копанку и тычет оленуху в морду. Та отошла в сторону, потопталась и замерла. Стоит, слушает. Большие уши, как локаторы ходят туда-сюда.

Четвертый — старик. Спина горбатая, задняя часть провисла. Наверное, уже и зубов нет. Он стоит у пня, на котором рыбаки разделывали улов. Обнюхал пень, несколько раз ткнулся мордой в снег и принялся рыть копанку. Снег глубокий, а он раз-раз — и уже яма. Олененок туда. Не стал даже ждать, когда старик кончит работу. Прыг и забрался в копанку.

Ну, думаю, сейчас олень ему задаст. Хотя олененок его родной сын или, там, дочь, а порядок знай!

Нет. Сокжой, как стоял, четырьмя ногами оттолкнулся и выпрыгнул из ямы. Ешь, мол, мне не жалко. А может: «Принесла тебя нелегкая! Только хотел перекусить».

Старик обогнул оленух и стал копаться за бочками. Старательно роет, туда-сюда поворачивается. То ли устраивается поудобнее, то ли расширяет яму. Ему бы уже и покормиться, до травы добрался давным-давно, а он все не может остановиться. Или решил на целый день наесться из одной ямы?

Только я так подумал, олененок уже рядом с ним, запрыгнул в яму и вертится. Куда олень сунется, туда и он.

Не знаю, то ли не нарочно, то ли со зла, но вдруг олень так поддел малыша, что тот буквально вылетел из копанки.

Что началось! Тихо-мирно дремавшие у избушки оленухи набросились на оленя. Одна подскочила спереди, другая сбоку. И посрамленный родитель — уже за вешалами для рыбы. Стоит и мотает головой.

А важенки обнюхали малыша, одна даже лизнула его в нос, и все трое возвратились к окну.

Олень бочком-бочком обошел их и направился к той копанке, что у пня. Но не успел сорвать и пары стеблей, как снова туда вскочил олененок. Олень глянул на насторожившихся оленух и торопливо ушел по моей лыжне в сторону перевала.

Эх, дети!

Сова и выдра

Повадилась ночевать, вернее, дневать около моей избушки ястребиная сова. Маленькая, невидная. Чуть крупнее кедровки, и ничего хищного в облике. Всю ночь она охотилась, а с рассветом усаживалась на вершину сухой лиственницы и спала там весь день.

Веточка под нею в спичку толщиной, кажется, забудешься и загремишь вниз. Нет, держится. Так у нее ноги устроены. Чем сильнее на них нажимает птица, тем крепче когти обхватывают ветку. Повернется «лицом» к солнцу и целый день не шелохнется. Хотя как же так? Утром она повернута к солнцу, в обед — к солнцу, вечером тоже глядит на него. А оно-то на месте не стоит.

Живущие у зимовья синички и поползни почти не обращают на нее внимания. Под корой ковыряются, цивикают, туда-сюда летают, а в ее сторону даже и глаз не кинут. Не боялись совы и собиравшиеся на берегу реки белые куропатки. Известно, куропатки, глухари, рябчики — большие любители покопаться в гальке. Эти камешки помогают им в пищеварении. Как-то я наблюдал за куропаткой на дороге, по которой только что прошел бульдозер. Он выравнивал бровку и открыл целые россыпи камешков. Куропатке их нужно было десяток, ну, может, немного больше. Я набрал бы их за одну-две минуты. Она же копалась больше часа. Ковырнет клювом, перевернет камешек, посмотрит на него, качнет головой — не подходит, мол, и ищет снова. Наконец как будто бы удовлетворилась. Взлетела и, описав дугу, опустилась на дорогу… собирать камешки.

Еще осенью я попросил знакомого бульдозериста подрезать у меня небольшой холмик. Получился отличный галечник с ровной площадкой, обрывчиком и даже маленьким козырьком. После снегопадов я расчищаю его деревянной лопатой. О моем галечнике уже знают птицы и звери. Почти каждое утро сюда заглядывают суетливые куропатки и степенные глухари. Интересно, что куропатки прилетают все вместе — и петухи и курочки, а глухари порознь. Иногда на галечник заглядывает заяц, а однажды завернул лось — посмотреть, что это за пятно темнеет среди снежных сугробов.

Как-то утром я возился с дровами и вдруг слышу, мои куропатки заклекотали. У них это бывает. Расшумятся на перемену погоды или испугаются чего. Куропатки закричали «ве-ве! бе-бе-бе-блек!», захлопали крыльями и стихли. Наелись, думаю, и улетели. И внимания не обратил, что сова с лиственницы тоже исчезла.

Занес я дрова в избушку и направился к реке за водой. Иду, ведром брякаю. Вдруг из-за деревьев навстречу сова. Не долетев нескольких метров, уселась на ивовую ветку и начала пристально всматриваться мне в лицо. Я на нее:

— Кыш отсюда!

Она крыльями взмахнула и пересела еще ниже. Что это с ней? Мне в голову полезли разные рассказы, в которых животные ищут помощи у человека. Я никогда не верил этому, но ведь сова чуть ли не в руки просится.

Смотрю на птицу. Все у нее в порядке. Крылья целые, длинный полосатый хвост на месте. Вот только на лапах что-то краснеет. Словно по ним кровью мазнули.

Сова наклонилась так, что ее ярко-желтые глаза оказались совсем рядом, и вдруг как закричит: «кик-кик-кик!» Потом клювом щелк-щелк.

— Да иди ты отсюда!

Ведро громыхнуло, птица сорвалась с ветки и улетела на свою лиственницу. Там она устроилась на вершине и принялась чистить клюв.

Подхожу к галечнику и вижу, под обрывом лежит растерзанная куропатка. Вокруг перья. Снег и камни в крови. Оказывается, сова не помощи просила, а совсем наоборот. Поймала куропатку и, заметив мое приближение, кинулась защищать добычу. Не звякни я ведром, чего доброго, бросилась бы на меня.

Отнес воду домой, возвратился, а куропатки нет. Неужели сова успела унести? Нет. Сидит, голубушка, на старом месте и дремлет. Так куда же подевалась куропатка? И был-то я в избушке не больше десяти минут — подбросил дров и налил воды в кастрюлю. Осматриваю растущий рядом с галечником тальник и вдруг замечаю пропаханную в снегу борозду. Выдра! Точно, она! У выдры на лапках перепонки, и поэтому ее след с другим не спутаешь. Канавка добежала до промоины и оборвалась у самой воды.

Оляпкина память

В ноябре рассвет приходит поздно. Уже восьмой час, а за окном сплошная темень. Дрова давно прогорели, таившийся у порога холод полонил избушку и начинает пробираться в спальный мешок. Просыпаюсь от этого холода и какое-то время лежу, прислушиваясь к звукам, что доносятся из-за толстых бревенчатых стен. Сначала ухо ловит только шум ветра в вершинах лиственниц да погулькивание близкого переката. Но вот откуда-то долетает еле слышное: «блек-блек-блек!» Это кричит выбравшийся из снежной лунки краснобровый куропач. Выспался, проголодался и торопит стаю. Я даже представляю, как он стоит на пригорке, вертит головой и дергается всем телом.

«Фуг-фуг-фуг» — прошумело над самой крышей. Показалось, даже воздух качнулся у моего лица. Куропатки минули просеку, на которой стоит избушка, обогнули лиственничную гривку и опустились в тальниковых зарослях. Это совсем рядом, в метрах четырехстах. Там глубокий снег, и, на мой взгляд, куропаткам совершенно не к чему гонять на ночлег за реку. Но птицы осторожничают.

Пугает шум недалекой реки? А может, зайцы? Эти зверьки набили в тальниках большие тропы и всю ночь носятся по ним.

«Тук-тук-тук-тук! цвик-цвик!.. тук-тук-тук-тук!..» И постукивание и цивиканье принадлежит двум черноголовым синичкам, что держатся у моей избушки с самого лета. Не пойму, отчего их только две. Возле жилья всегда можно найти какую-нибудь поживу. Но, кроме этих синичек, кедровки и красноголового дятла желны, за всю зиму у избушки не появилось ни одной птицы. Наверное, чужаки предпочитают не нарушать установленных границ.

Вчера я сварил пшенную кашу, половину съел, а остальное пересыпал в миску и выставил на холод. Выносил еду уже в сумерках, а синички, гляди, отыскали!

Они цвиркнули и замолчали. Даже кашу перестали клевать. Может, наелись?

«Так-так-так-так!..» Удары тяжелые, но не частые, словно кто-то старательно заколачивает в крышу длинный гвоздь. Это кедровка. Прилетела, выжила синиц и принялась набивать зоб.

Нет, так дело не пойдет. Освобождаю из спальника руку и барабаню пальцами по стеклу. Кедровка притихла, но вскоре застучала снова. Хитрая птица знает, что через окно я ее не достану. Пока не скрипну дверью — не улетит. А если и улетит, то недалеко. Спрячется за ближней лиственницей, словно и нет ее. Вот когда наестся — другое дело. Начнет орать на всю тайгу, как будто она здесь самая главная.

«Фью-твить-твить! фью-твить-твить!» — веселая переливчатая песенка родилась у самого окна и тут же растаяла. Даже кедровка притихла и тайга не шумит. Плеснула вода, звякнула льдинка, и снова: «фью-твить-твить! фью-твить-твить!» Поет хозяйка студеной реки Фатумы — оляпка. С виду она похожа и на скворца и на дрозда немного, а вот хвост, как у поползня, кургузый. Сначала оляпка жила у старой вырубки. Я часто встречал ее, когда проходил мимо. Но осенью рыбаки перегородили реку железной сеткой, вода свернула в сторону и потекла по новому руслу. Целый месяц я не видел оляпку и уже забыл думать о ней, как вдруг вот так же на рассвете проснулся и услыхал ее песню.

Дело в том, что вчера я упустил под лед ковшик. Закопченный, с надломленной ручкой и отбитой эмалью. Набирал им воду из небольшой продушины. Там мелко, ведром не зачерпнешь, а он обледенел и выскользнул из рук. Проплыл чуть-чуть и остановился. Покачивается совсем рядом, а в валенках не достать. Пока бегал переобуваться в резиновые сапоги, его унесло под лед. Пришлось возвращаться за топором и рубить огромную прорубь-полынью. За ночь она взялась льдом только наполовину, а утром прилетела оляпка. Наверное, поверила, что полынья появилась здесь сама собой и не замерзнет до конца зимы.

В тот день я натаскал с обрыва камней и устроил как раз напротив окна настоящий перекат. Узкий, быстрый, даже с маленьким водопадом. Не знаю, где гуляла оляпка, пока я возился с булыжниками, но стоило мне уйти в избушку, как она промелькнула над берегом и плюхнулась в воду. Там место не так чтобы очень уж мелкое — оляпке по шею. Казалось, сама птица была ошарашена такой глубиной: какое-то время сидела в воде и не двигалась. Точно так же ведет себя отчаянный мальчишка, прыгнувший с берега в ледяную воду. Обожгло его как кипятком, воздух застрял в горле, не может шевельнуть ни рукой ни ногой, но виду не показывает. Даже пробует улыбнуться.

Оляпка чуть посидела, качнула головой и отправилась под воду. Не нырнула, как утка, и не провалилась, как камешек, а просто взяла и пошла. Вот вода ей до клюва, до глаз, наконец скрылась и темная шапочка.

Выскочила она из воды секунд через пятнадцать. Стоит на льдине, пританцовывает, а в клюве рыбка. Я бываю здесь по нескольку раз на день и никогда ни одной рыбки не замечал. Оляпка не только увидела, но еще и поймала.

Я часто наблюдаю за оляпкой и успел к ней привязаться. Такая уж она звонкоголосая и поворотливая — диву даешься. Только плохо, что все время одна. К тому же недоверчива, как ни одна птица в тайге. Чуть скрипнешь дверью — промелькнула и скрылась за излучиной. Где она прячется — не представляю. И пока я у берега, к перекату не подлетит.

Мне кажется, виноваты кочевавшие здесь когда-то оленеводы. Был у них обычай пришивать к одежде детей перышки этой птицы. Мол, если кто носит такой талисман, станет, как и оляпка, ловким, веселым и удачливым. Лишь родится сын или дочь, отец ружье в руки и на реку…

Давно это было. Люди об этом обычае забыли, а оляпка, наверное, помнит.

Мост

Мост, что за нашим поселком, никаких особенных чувств у меня не вызывает. Ну, бегают по нему машины, ходят люди. Кто-то там перила сломал, кто-то с моста на лед свалился. А так ничего, мост, и ладно.

Однажды я почти месяц прожил в тайге. Сначала хорошо было. Лес, простор. Здесь тебе рыбалка, здесь и охота. Потом заскучал. Сны всякие пошли, в транзисторе батарейки сели, и вообще на люди захотелось. Я даже не все капканы после метели поднял. Проснулся пораньше, один котелок чаю в аппетит выпил, другой про запас, чтобы в дороге не так скоро пить захотелось, и домой.

Бегу на лыжах, по сторонам поглядываю. На осыпи соболь наследил, у тальников куропатки тропы набили, на старой вырубке снежные бараны копанок наделали.

И вдруг за молодым лиственничником я увидел мост. Да-да, настоящий мост! И не малый — на двух быках и метров пятнадцати длиной. Хотели в этих краях лес брать, да передумали, но мост выстроить успели. Дорога к нему кустарником заросла, подъезды водой размыло, а он стоит, ждет чего-то. На целехоньких перилах снег валиком лежит, накат вес паровоза выдержал бы, но никому до моста нет дела. Даже лиса, что прямо к мосту цепочку следов вела, не захотела им воспользоваться. Возле самого моста по откосу на лед спустилась, на другую сторону реки перешла и дальше отправилась по своим лисьим делам.

Хоть не по пути мне было, да и времени в обрез, а развернул я свои лыжи, на мост забрался, туда-сюда по нему прошелся, снег с перил сбил, прокричал что-то так громко, что кедровки шарахнулись. Пожалел я этот мост, что ли?