Весенние игры

По календарю март — первый месяц весны, а за окном зима. Правда, она уже переломилась на тепло, и солнце заливает тайгу морем света.

Снежных баранов, лосей и оленей этот месяц не радует. Для них март — время самого глубокого снега, когда труднее всего передвигаться в поисках корма, да и сам корм — лишь веточки тальников, мох да жалкие кустики прошлогодней травы. Не лучше в эти дни и куропаткам, рябчикам, глухарям.

А вот для большинства пушных зверей март — самая их пора: начинаются весенние игры.

В эти дни можно услышать лис. Дорожа своим пышным мехом, всю зиму они жили тайно, но весна заставила их забыть об осторожности. Голос лисицы — три хрыплых отрывистых взлая, заканчивающихся протяжным воем. Лай самца напоминает тявканье небольшой дворняжки, но более частый и без воя.

Волки — верная супружеская чета. Они не расстаются многие годы. Да и волчата живут возле родителей удивительно долго. Наступил март, а они все еще держатся одной семьей. Старшие помогают младшим добывать еду, учат спасаться от врагов.

Взрослые волки много и подолгу играют, напоминая в своих забавах глупых щенков.

В глухих, потаенных местах ночную тайгу будит пронзительный вой рысей. У них тоже пора любви, сейчас они до удивления напоминают домашних котов и кошек.

Пьянящий ветер весны притупляет чувство бдительности даже у зайцев. Веселятся косые, разбегаясь лунными ночами по заснеженным просторам. Их весенние игры протекают шумно: с высокими прыжками и пронзительными криками.

У белок определяются пары. Фыркая и цокая, они носятся по деревьям, совершая головокружительные прыжки. Между соперниками нередки ожесточенные драки. В эти дни белки забывают об осторожности и чаще, чем обычно, попадают в когти хищных птиц и зверей.

Белки-летяги тоже затевают свои сумеречные игрища — хороводы и догонялки. С негромким щебетанием они преследуют друг друга, то карабкаясь по стволам, то планируя с дерева на дерево, словно это не зверьки, а диковинные птицы.

Настоящий гон у соболя происходит летом. После гона пары разбиваются, и до марта самцы и самочки живут отдельно. Каждый из них занимает свою территорию.

Но в марте все меняется. Соболек разыскивает соболюшку и принимается за ней ухаживать. Он сопровождает ее во время переходов, приносит ей корм, отгоняет от нее других самцов. Зверьки долго и увлеченно играют, вместе прячутся в дупло на дневку, вдвоем выходят на охоту. Когда у соболюшки появятся дети, а их у нее от трех до семи, она некоторое время не может оставлять малышей одних. В это время самец регулярно носит ей еду, помогает защищать соболят от врагов.

А врагов у соболя немало: хищные птицы, росомаха, рысь, волк. Самый же большой враг этого грациозного зверька — человек…

После пурги

Я тогда только знакомился с Чуританджей и ни распадков, ни перевалов в тех краях не знал. Мне говорили, что выше ключа Эврика есть избушка с провалившимся потолком и недалеко от нее проходит соболиная тропа. По этой тропе зверьки переваливают в Ямскую долину. Там нерестовая река, море, — всегда можно добыть корм. Я принялся искать этот переход. Обследовал все ключики, поднимался на перевалы, но так ничего и не нашел.

Однажды после пурги в том месте, где вечно желтеет бугристая наледь, я наскочил на свежий соболиный след. Неглубокий, лапка мелкая. Так соболюшка да еще молодые собольки ходят. Но у сеголеток отпечаток неаккуратный. Где две лапки, где четыре. Бегать по снегу — тоже наука нужна. Этот же следок словно по заказу, даже на наледи соболюшка ни разу не сбилась.

Я рюкзак в сторону, кусок хлеба в карман, фонарик, спички проверил и заспешил по следу: вдруг он меня на соболиную тропу выведет? Иду час, другой. Сначала след тянулся по склону сопки, затем повернул к болоту. Соболюшка под коряги не заглядывала, мышиными и куропачьими следами не интересовалась, и я решил: «Далеко торопится, не до охоты ей».

Проложенная соболем дорожка привела меня к вырубке. Срезы на пнях светлые, на обрубленных ветках хвоя желтеет, даже клок газеты на кустах висит — вырубка недавняя. Вижу, след сбился, запетлял — закружил среди пней. У штабеля дров соболюшка остановилась, вытоптала пятачок, сделала четыре или пять тычков в разные стороны и неожиданно длинными махами подалась к лежащей на земле огромной лиственнице, расколовшейся надвое. В лиственнице такое дупло, что в нем, наверное, и человек бы поместился. Здесь она тоже задержалась и вдруг бросилась прочь, в сторону Чуританджи.

Снова запуржило, и опять соболюшка к наледи вышла. Как и в прошлый раз, след привел прямо к вырубке. Зверек напетлял, натропил там и возвратился к ледяным буграм.

И так после каждой метели. Только утихнет ветер и улягутся последние снежинки, глядишь — потянулась цепочка следов-двоеточий к вырубке. Зачем? Непонятно.

…Как-то выбрались мы на рыбалку, а рыбачить не смогли. Подвела погода. Ветер, леска путается, волны лодку заливают. Какая рыбалка?

Причалили к берегу, похлебку из консервов варим и ругаем погоду.

— Раньше здесь было тихо, даже ветерок не залетал, — говорит мой сосед Володя. — А лес вырубили — и загуляло. Летом всю толь с бараков унесло.

В ту ночь возле штабелей буря огромнейшую лиственницу уронила. С виду цела-целехонька, а на землю хлопнулась, что арбуз, на две половинки развалилась. Середка-то пустая, а там гнездо и двое соболят. Такие маленькие кутята, а уже смотрели. Наш механик их домой забрал и подложил кошке. Они даже сосали ее, но все равно на третий день погибли. И представляете, соболиха каждый вечер являлась на вырубку. Прибежит, сядет возле лиственницы и никуда. Люди, бульдозер, стук, а она ни с места. В нее даже стреляли…

Кто-то начал доказывать, что летом соболиная шкурка никуда не годится, другие обсуждали проблему выращивания соболей в неволе, я сидел молча. Мне вспомнилась засыпанная снегом вырубка и непонятный соболиный нарыск на ней.

Летяга

В детстве я представлял летягу чем-то наподобие вампира. Виновата в том была случайно попавшая мне в руки книжонка без начала и конца, в которой сообщалось, что белки-летяги несут яйца и высиживают из них детей, как птицы, едят птиц, которых ловят на деревьях и в гнездах, нападают на белок и душат их… Никакой картинки в книжке не было, и летяга в моем воображении походила на кошку с острыми зубами и куриными крыльями…

Приехав на Колыму, я подружился с Володей, и он обещал взять меня на подледный лов.

— Кстати, там на летяг посмотришь. Их рядом с избушкой полно. Сидят себе и жуют ветки. Хоть ты их руками бери.

Помню, сначала мы долго ехали на попутной машине, потом шли по пробитой бульдозерами лесовозной дороге и еще километров пять добирались на лыжах. В пути мы дважды вспугивали куропаток, а когда пересекали замерзший ключик, прямо из-под ног вылетел глухарь. Наверное, он только что устроился на ночлег и ему очень не хотелось покидать лунку. Он высунул из-под снега голову и какое-то время раздумывал — улетать или не улетать. Потом выметнулся из снежной перины и, рассыпая серебристые блестки, умчался в распадок.

К концу дня мы вышли к стоящей на берегу озера охотничьей избушке. В ней давно никто не жил и было холоднее, чем на открытом воздухе. На столе и под нарами валялись пустые консервные банки, перемороженный лук и пачка соли «Экстра». Наши предшественники разбили окно и оторвали две доски от нар. Но печка была исправна, и возле нее стояли топор и пила.

С рыбалкой решили обождать, потому что нужно было отремонтировать нары, подвалить к стенам снег для тепла, приготовить дрова. Я взял топор и отправился на поиски сухостоины: все сухие деревья вокруг избушки были давно срублены. Я долго ходил по тайге, пока не попал на какую-то поляну. Вокруг стояли тонкие высокие лиственницы; на ветках белели комки снега, словно это сидели пристроившиеся на отдых куропатки.

Подходящих деревьев здесь тоже не оказалось, и я уже сделал шаг, чтобы идти дальше, как вдруг от одной из лиственниц отделилась небольшая серебристо-серая птица. Она не махала крыльями, а планировала, опускаясь все ниже и ниже. У земли птица взмыла вверх и со звучным шлепком приземлилась, вернее, пристволилась на лиственнице рядом со мной.

Коснувшись дерева, птица тотчас исчезла. Я не мог понять, куда она девалась. Может, ушиблась о жесткую кору и упала в снег? Никого…

Неожиданно над самой головой раздался шорох, и на меня посыпался какой-то мусор. Я посмотрел вверх и увидел пропажу.

Нет, это была не птица. Надо мной сидел зверек со светлой шерсткой, с прижатым к спине плоским хвостом и с необычайно большими глазами. Зверек ужинал. Да-да, устроился как раз над моей головой и, придерживая передними лапками веточку, грыз ее.

Летяга! Неужели и вправду? Такая маленькая? Может, это летягин детеныш?

Я тихонько щелкнул языком. Летяга уронила веточку и бросилась вверх. Добежав почти до самой вершины, она оттолкнулась от дерева и снова заскользила в воздухе. Я кинулся за зверьком…

Это была самая настоящая игра в догонялки. Перелетев на новое дерево и устроившись в каком-нибудь метре от земли, летяга терпеливо ждала, когда я доберусь до нее по топкому снегу. Дождавшись, она играючи взбегала к верхушке дерева и снова отправлялась в полет.

Наконец она привела меня к очень толстому, сломленному у вершины дереву. Метрах в четырех от земли в стволе темнело отверстие. Летяга в последний раз дождалась, когда я приближусь к ней, и проскользнула в отверстие. Наверное, это было ее дупло. Вход в него был таким крошечным, что туда едва пролез бы большой палец. Я до сих пор удивляюсь, как это у нее получилось.

Конечно, никого летяга не душит. Да и куда ей? Слишком уж она маленькая и нежная. Просто она любит пожить в брошенном другой белкой гнезде, что и породило нелепые легенды. Питается же она кроме почек семенами деревьев, ягодами и грибами. В этом летяга похожа на настоящую белку.

Крыльев у летяги тоже нет, но по бокам между передними и задними лапками имеется широкая эластичная перепонка. Прыгнув с дерева, зверек растопыривает лапки и превращается в маленький легкий планер. Необычайно красивый и немного таинственный.

Норка

В марте у таежных рек и озер появляются парные следы норок.

Всю зиму они держались скрытно, прячась под зависшим у берегов льдом и лишь изредка переходя от промоины к промоине. А сейчас, позабыв всякий страх, самцы норок набивают через речные косы и заросшие тальником острова тропинки и тропы.

Раньше на территории Советского Союза обитала только европейская норка. Это небольшой темно-коричневый зверек с белым подбородком и таким же белым колечком вокруг губ. Хвост у норки не пушистый, размером и внешностью она напоминает хорька. Обитает возле рек и озер, где ловит мышей, лягушек, рыб. Норка прекрасно плавает и ныряет. В воде может поймать килограммовую рыбину. Мех у норки красивый и прочный.

В то же время в Америке жила другая норка. Она крупнее европейской, лучше ее переносит морозы, мех у американской норки более пышный и ценится дороже. В остальном они почти не отличаются.

Ученые-охотоведы решили переселить американскую норку к нам. Закупили в Америке несколько сот зверьков, погрузили на пароход, привезли и выпустили в Прибалтике, в Сибири и на Дальнем Востоке. И что же? Она прижилась. Там, где из-за сурового климата европейская норка погибала, американка чувствует себя прекрасно. Она поселилась даже у нас, на Колыме.

Американскую норку принялись разводить в зверосовхозах. Интересно, что ученые смогли вырастить цветных зверьков: белых, голубых, бежевых, платиновых. Нередко эти норки убегают из зверосовхозов и поселяются на воле. Случается, в этих угодьях обитает европейская норка, тогда убежавшая из клетки нападает на нее и прогоняет прочь. Во многих местах американская норка полностью вытеснила европейскую.

Лабон

Один не любит топленое молоко, другой не переносит комаров, Васька не терпит собак.

— Друг человека! — возмущается он. — Какого человека? Того, кто ее кормит? А остальных она за ноги хватает. Или остальные не человеки?

Он поправляет свечу, какое-то время смотрит на разгорающийся огонек, затем продолжает:

— Шмаковы овчарку держали, хвастались: «Она у нас член семьи». А потом этот «член семьи» соседского пацана заикой сделал.

Мы лежим на лапнике, отгороженные от всего мира тонкой стенкой палатки, и негромко спорим. Сегодня утром высадились на берегу Купки, поймали по десятку хариусов, теперь вот наслаждаемся таежной жизнью. По правде, жизнь не очень хорошая, потому что с нами Лабон. Когда-то он обещал вырасти лайкой, его держали в квартире и кормили по специальному режиму. Но вместо лайки получился обыкновенный «дворянин». Толстомордый, лохматый и ленивый. Разочарованные соседи вытолкали Лабона в подъезд, и он шатался около дома, пока я не взял его в тайгу.

Сразу же по прибытии на место он обследовал все кусты и коряги, затем принялся разрывать берег реки как раз там, где мы берем воду. Пришлось дать ему нахлобучку, теперь он скулит и просится в палатку. Я хочу пустить, а Васька против:

— Если тебе его жалко, захватил бы из поселка конуру. А мне твой «член семьи» и на дух не нужен.

Пламя свечи заплясало и стало ежиться. Это Лабон задрал край палатки и устроил сквозняк. Его добродушная, немного обиженная морда выглядит настолько потешно, что сердце у Васьки дрогнуло:

— Пусть лезет. А то ведь не даст спать.

Лабон устраивается у моих ног, какое-то время лежит с закрытыми глазами, потом ни с того ни с сего подхватывается и принимается громко лаять.

Задремавший было Васька запускает в собаку сапогом и орет:

— Он что, больной? Пошел на улицу!

На какое-то время устанавливается тишина, но вскоре она прерывается частыми всплесками. Лабон принялся подрывать обрыв и раз за разом обрушивает в реку целые глыбы.

Молча обуваюсь, беру фонарик и выползаю из палатки. Увидев меня, собака заработала с удвоенной энергией.

— Слушай, — говорю, — ну, чего ты разбушевался? Нам спать нужно. Понимаешь, спа-ать.

Лабон нехотя уходит, залезает в палатку, а я сажусь на поваленное дерево и смотрю на ночную реку. Луны нет. Но на небе такая заря, что наискосок от берега к берегу тянется широкая дорожка. В ней отражаются крутой берег, лиственницы, низкие облака. Иногда река тихонько вздыхает во сне, и тогда дорожка покрывается мелкими морщинами.

Неожиданно дорожку пересекает какой-то предмет. Кажется, коряга. Нет, что-то живое. Направляю луч фонарика и вижу плывущего зверька. Над водой только голова и полоска спины. Зверек мокрый, и слипшаяся шерстка блестит, словно смазанная. Вспугнутый светом, он поворачивает в сторону. Теперь я вижу, что он держит какую-то добычу.

Никак не могу определить, что это за зверь. Выдра? Нет, не похоже. Выдра намного крупнее и плавает иначе. Норка! Точно, она! Вот это новость! Рыбачу на Купке больше десяти лет, но никогда не слышал, чтобы в этих местах водились норки. На Яме — другое дело. Там их сколько угодно. Одна даже в избушку заглядывала. Но чтобы здесь…

Зверек достиг противоположного берега и исчез в кустах. Интересно, кого он поймал? Как будто не хариуса. Наверное, это налим. Так ему и нужно. Хватал-хватал, а теперь сам попался.

— Гав-гав-гав!

— Чтоб ты сдох! Дай я его пристрелю!

Оборачиваюсь и вижу на освещенной изнутри стенке палатки мечущийся Васькин силуэт.

— Иди посмотри, что твой «член семьи» наделал. Мало того, что в середину забрался, он еще и окапывается. Не иначе ему медведь померещился.

В палатке все перевернуто вверх дном. Одежда разбросана, постель пересыпана землей, посередине приличная яма…

Кое-как привели все в порядок, привязали Лабона к лиственнице и легли спать. Я уже, наверное, уснул, когда Васька толкнул меня в плечо:

— Ты слышишь? Кто-то пищит.

— Снова Лабон?

— Да нет. Совсем рядом. Кажется, под нами.

Поднимаю голову, прислушиваюсь, но ничего не слышу.

— Вот посиди немного, оно снова запищит.

Какое-то время сидим молча, и вдруг оба явственно слышим, что совсем рядом запищал котенок. Васька сполз с постели, приложил ухо к земле и заявил:

— Оно в яме. Как раз там, где этот копался. Давай ножом, только осторожнее.

Работаем в четыре руки. Я убираю землю, Васька ковыряет ее ножом. Вскоре натыкаемся на полусгнивший корень, а под ним… Под корнем на подстилке из стеблей прошлогодней травы и шерстинок лежит маленький, до удивления похожий на муравья зверек. Длинный, головастый и с перетяжечкой посередине. Наверное, ему не больше недели. Глаза малыша закрыты, а шерстка чуть-чуть прикрывает нежное тельце. Он попискивает и тычется носом в мягкую подстилку.

— Норчонок! — догадываюсь я. — Я только что видел, как норка плыла. Там, у воды, у нее нора и как раз под нашу палатку уходит. Она их уже переносит. Не трогай руками, а то может отказаться…

Утро. Солнце поднялось над деревьями и уже нагрело брезент. Васька спит в обнимку с Лабоном, тот посапывает, уткнувшись ему в плечо. Вчера, после того как переставили палатку, он сам отвязал собаку и привел сюда. Они вместе съели кусок колбасы и легли спать.

— Ты уж меня, собака, извини, — сказал Васька Лабону перед сном. — Из тебя и в самом деле могла получиться замечательная лайка. Я это сразу заметил.