Гагара, турпаны, каменушки
Еще жарко греет солнце, комары тучей висят над головой, вдоль дороги играют-переливаются розовые султаны иван-чая. Но на веточке карликовой березки появился первый багровый листочек. Это верительная грамота осени. Она стремительно несется в наши края. Пройдет недели две-три, над тайгой шумнет холодный ветер и на землю опустятся колючие снежинки. Таков уж он, Север. Здесь тебе лето, а совсем рядом и зима и осень.
Но сейчас тепло. Неглубокие Горелые озера прогреваются до дна, и холодолюбивые хариусы стаями собираются у вытекающего из вечной мерзлоты ручейка. Стоят, как неживые, не обращая на мою удочку никакого внимания.
Весь день неподалеку от меня держатся два молодых горбоносых турпана и гагара. Гагару я встречал здесь на протяжении всего лета. Сначала она меня даже напугала. Сижу поздно вечером возле затухающего костерка, и вдруг совсем рядом кто-то как гаркнет: «куак-куак». Смотрю, а у самого берега огромная птица. Впереди у нее, как и положено, голова, сзади… две головы. Неожиданно те головы, что у хвоста, зашевелились и пропали, а от птицы к осоке поплыли два утенка. Только тогда я сообразил, что вижу гагару с малышами. Это она их к берегу на своей спине подвезла и подала команду: «Прибыли! Выгружайся!»
Молодые турпаны жмутся к гагаре, но той такое соседство не нравится — мешают ловить рыбу. Да и с какой стати с ними возиться?
Бедные турпаны. Им бы еще пожить возле матери, ведь ни нырять, ни летать толком не умеют. Но взрослая утка почему-то оставила их — погибла?.. Утята предоставлены сами себе. Некому их укрыть от непогоды, некому спрятать от хищника. Вот, наверное, только эти двое и остались от всего выводка. И ни папы-селезня, ни мамы-утки им больше не встретить. Даже дорогу в теплые края придется искать самостоятельно…
А недавно я увидел на реке каменушек. У них такая же беда случилась: то ли от браконьера, то ли от ястреба погибла утка, но ее сирот приняла в свой выводок другая каменушка. Теперь малыши у нее совсем разные. Одни — вот-вот на крыло поднимутся, другие — всего лишь пушистые хлопунцы. Маленьких — восемь, больших — восемь. Плавают дружно, один другого не обижают, по первому зову утки наперегонки за угощением бросаются. И не понять, какие из них свои, а какие приемыши…
Белка
Раньше эти озера называли Глухариными. Но случился большой пожар, глухарей не стало. На обожженные деревья набросились полчища короедов, усачей, златок. С самой весны сражались с ними кукушки, дятлы и чеканы.
Сейчас кукушек нет — улетели в теплые края. Беззаботные птицы не стали дожидаться, пока пеночки да трясогузки выведут их кукушат. Закончили подкидывать яйца, собрались в стайки, только их и видели. Молодым же придется лететь в Африку одним.
Чеканы выкормили птенцов, научили их летать и увели в Буюндинскую пойму. То ли там больше комаров, то ли в зарослях ив да тополей молодежь чувствует себя уверенней.
На пожарище остались одни дятлы. Эти работают, как и работали. Туда-сюда носятся, долбят деревья да перекликаются. С рассвета звенит над тайгой частый перестук, прерываемый пронзительными криками.
По левому берегу тайга подступает к самой воде. Эту сторону огонь пощадил, а может, просто не нашел, где разгуляться. Он, как и подобает настоящему разбойнику, выбирает добычу побогаче. Здесь же жиденький лиственничек да лишайник. Сырой-то ягель не очень горит, а от дерева к дереву далековато.
Лишь по склонам сбегающего к озеру узкого распадка лиственницы по-настоящему густы и высоки. Здесь давнее поселение белок. Когда-то зверьков было много, и круглые шары-гнезда темнеют почти на каждом дереве. А на одном их сразу четыре. Часть гайн уже рассыпалась, другие еще крепкие.
Дно распадка заросло буйным ольховником. Лиственницам трудно продираться сквозь него, и их здесь совсем мало. Только рядом с озером красуется островок из десятка деревьев, да чуть в стороне краснеет еще одно — расщепленная молнией толстенная сучковатая лиственница. На ней метрах в трех от земли гайно. Весной здесь поселилась забредшая на Горелые озера белка. Обычно этот зверек имеет несколько гнезд. Все из-за паразитов. Они необычайно быстро размножаются в мягкой подстилке, и белке время от времени приходится переселяться в новый дом.
Вместе с ней прибыл крупный пышнохвостый самец. Пофыркивая от возбуждения, носились они по деревьям, то взлетая к самым вершинам, то стремительно скатываясь вниз. Иногда начинали прыгать с лиственницы на лиственницу, и тогда казалось, что летят две большие черные птицы.
Потом белка прогнала самца и принялась устраивать гнездо для будущих малышей. Она поправила его сверху, заменила подстилку, затем отыскала на берегу озера брошенную рыбаками фуфайку и выстелила лоток ватой. Часть ваты она растеряла, и сейчас пушистые комочки белеют на зеленых ветках, как снежные хлопья.
Бельчата родились слепые, голые и беспомощные. Лишь через месяц они открыли глаза, а впервые выглянули из гнезда и того позже. Все это время белка почти не покидала их и, конечно же, жила впроголодь. Выскочит, похватает прошлогодней брусники, травы или молодых побегов лиственницы — и снова к детям. При случае ловила жуков, гусениц, кобылок. Дважды ей удавалось найти птичьи гнезда. В первом было пять только что отложенных яичек дрозда, во втором, сбившись в горячий комок, сидели начавшие одеваться в перья малыши пеночки-веснички. Не обращая внимания на отчаянные крики птиц, белка съела и яйца и птенцов…
Через три недели после рождения малышей белка перенесла их в другое жилище, но вскоре возвратила в старую квартиру. То ли слишком уж докучали клещи, то ли напугали появившиеся у озера рыбаки…
Сегодня нашим бельчатам исполнилось ровно два месяца, и они окончательно покинули материнское гнездо. Правда, лазают по деревьям и прыгают с ветки на ветку они не очень уверенно, но в остальном ведут себя как взрослые белки. Забрались в кусты кедрового стланика, погрызли шишек, несколько штук спрятали на «черный день». Отыскали грибную поляну, часть маслят съели, остальное развешали на деревьях.
Бегает, резвится с утра до вечера беличье семейство у Горелых озер…
Грибы
Первыми появляются сыроежки. Их наряд ярче цветов и трав. Красные, вишневые, розовые, коричневые, фиолетовые, белые — словно куклы-матрешки в праздничные косынки вырядились. Хрупкие шляпки сыроежек подняты на стройные ножки и сами просятся в руки. В сырых местах сыроежки разрастаются до очень крупных размеров, но это скорее их недостаток, чем достоинство. Настоящий сборщик охотится за маленькими грибками. Переросшие пусть вызревают. Дней через десять — двенадцать с пластинок высыпятся белые и чуть желтоватые споры и ветер разнесет их по всей тайге. Попав в почву, они прорастут и образуют грибницу, а она со временем даст новое поколение нарядных грибков…
Настоящая же радость для истинного грибника — подосиновик. Ножка у него толстая, плотная и в отличие от многих грибов чуть-чуть расширенная книзу. Мякоть белая, крепкая, аж скрипит в руках. Вкусен он жареный, в супах и наварах, хорош и для сушки на зиму…
Излюбленное место подосиновиков — светлые, заросшие кустами карликовой березки полянки. Отыщешь подосиновик, налюбуешься им и, осторожно подрезав толстую ножку, отправишь в ведерко. Хоть и не видно рядом других крепышей, уходить не торопишься. Кружишь и кружишь по поляне, заглядывая под кусты, за валежины, заходишь и так и этак.
И гляди, нашелся еще один, а рядом с ним — сразу два. Все время перед глазами были, а заметил только сейчас. И радость такая от находки, что моросящий дождик теплым и приятным кажется.
Если лето засушливое и ни сыроежек, ни подосиновиков не встретить, отправляешься в низкое сырое место за подберезовиками. Как и подосиновики, растут они в зарослях карликовой березки, но любят угодья повлажнее. То в русло полувысохшего ручейка забредут, то в подушке мха соберутся, а то спустятся к самой речке и затаятся там. Отменен подберезовик жареный и соленый, а вот на сушку не годится — слишком уж быстро чернеет…
Свое название грузди получили за то, что растут грудами. Легко и быстро их собирать, если знаешь места. А любит груздь опушку, разделяющую лиственничную тайгу с лугом. Иногда забредает в глубокую чащу, иногда растет на виду.
Шляпа у него большая, зеленоватая, чуть вдавленная посередине. Края подобраны книзу и слегка опущены. Низ у груздя пластинчатый, ножка короткая и полая внутри. Самые вкусные грузди конечно соленые. Нет зимой ничего вкуснее, чем отваренная картошка с ароматными, хрустящими груздями…
И наконец, масленок. В сырую погоду шляпка этого гриба покрывается слизью, в сухую она нежная, шелковистая. Масленок — гриб поздний, появляется за сыроежками и подосиновиками. Первые маслята можно отыскать у заброшенной таежной дороги, на берегу глухого ручейка, около лежащей на земле полусгнившей лиственницы. Сначала их очень мало, и находка каждого масленка целое событие. Но прошли теплые августовские дожди, и теперь маслята растут везде — в березняке и лиственничнике, среди голубичных кустов и в зарослях кедрового стланика. А то просто на открытых полянах, где, кроме ягеля да нескольких веточек брусники, ничего и нет. Собирают их взрослые и дети, едят лоси, олени, снежные бараны, бурундуки, белки, полевки, пищухи. А маслята все растут и растут. Уже можно встретить шляпки до двадцати сантиметров в поперечнике, а некоторые маслята совсем уже расползлись от старости и лежат на мху медвежьими лепешками.
В поселке допоздна не гаснет свет. Это заботливые хозяйки маринуют, солят лесные дары.
Теперь за ними далеко не ходят, да и собирают, почитай, одни шляпки. Час-другой покланялся, и класть некуда. Вот уж настоящая отрада для любителей «тихой охоты»!
Кедровкины захоронки
Август для птиц и зверей — месяц хлопотный. Нужно делать зимние припасы. Белка сушит грибы, бурундук носит в кладовую орешки с ягодами, пищухи косят сено и складывают в копенки. Одному медведю не нужны потайки. Он откладывает зимние припасы под собственную шкуру. Нагуляет побольше жира и ложится в берлогу. Такому воры не страшны.
Много тайников у кедровки. И все нужно заполнить, все упомнить. И кто только ее припасами не пользуется! Белки и соболи, лисицы и горностаи, полевки и бурундуки. Каждому кедровый орешек вкусен, всякому сладок.
…Второй день моросит дождь. Сижу под навесом и от нечего делать наблюдаю за кедровкой. Она носит орешки с дальней сопки и прячет их рядом с избушкой. Где-то здесь у нее гнездо. Я пробовал отыскать, но ничего не вышло. Только вымок напрасно.
От кедровника птица возвращается, прижимаясь к самой земле. То ли так легче лететь, то ли не хочет, чтобы видели ее тайнички. Мешок под клювом раздулся и мешает вертеть головой. Даже клюв сам по себе открывается.
Плюхнувшись у корней корявой лиственницы, моя соседка сторожко оглядывается. Не видит ли кто? Как бы не так. На берегу озера гуляет стая куликов-песочников, из-за коряги выглядывает бурундук, к тому же следом еще одна кедровка приспела. Кулики с бурундуком куда ни шло, а вот другая кедровка — это плохо. Моя соседка угрожающе скрипит и бросается на нее. Вот это уже напрасно. Случись драка, ей несдобровать. Чужая кедровка выглядит внушительней, да к тому же подъязычный мешок у нее пустой. Но нет — испуганно шарахается в сторону и, воровато озираясь, улетает за озеро.
Теперь нужно бы прогнать бурундука. Ишь, как из-за коряги зыркает! Но кедровка почему-то не обращает на зверька никакого внимания. Она садится у моховой кочки и, задрав клювом клочок мха, выкладывает туда часть орешков. Вторую порцию кедровка заталкивает под корягу, на которой сидит бурундук.
Мне интересно, сколько орешков в потайке. Как только кедровка улетает, пересчитываю их. Под мхом двадцать три, под корягой — двадцать четыре. Говорят, кедровка откладывает столько орешков, сколько съест сама за один раз. А что, если мне добавить? Подсыпаю в оба склада по двадцать орешков и отмечаю место лиственничными ветками…
Когда на следующий год я снова попал сюда на сенокос, сейчас же бросился к тайникам. Под корягой пусто. Зато у моховой кочки прямо на виду горстка орешков. Пересчитываю их. Ровно двадцать штук. Вот это честно. Сколько спрятала, столько и съела. Моих же не тронула ни одного. Или больше не осилила?
А те, что мы с ней складывали у коряги, наверное, уворовал бурундук. И мои и кедровкины. Он еще тогда, словно тать, из-за коряги зыркал.
Волчата
В августе многие звери и птицы делают первые шаги. Зайчата испытывают длинные и быстрые ноги, молодые ястребы вылетают охотиться на зайчат, глухарята пробуют свои крылья, а волчата свои голоса. Чуть стемнеет, волчья стая соберется в полукруг и, задрав морды к небу, принимается выть. Голоса старых волков густые, низкие, молодых — звонкие, с повизгиванием. Общая же песня получается красивой и жуткой.
Тревожно станет одинокому рыбаку, решившему провести ночь у реки, насторожится забившаяся в тальники лосиха, даже таежный хозяин — медведь повернет в сторону от волчьего хора.
Что заставляет волков выть — непонятно. Ведь год таились они. Тенями проскальзывали мимо человеческого жилья, чтобы не обнаружить своего присутствия, ходили, ступая всей стаей в один след, почти не подавая голоса, опасаясь лишний раз пересечь не только дорогу, а даже лыжню. Теперь эти тайные звери выдают себя с головой. Стоит опытному охотнику послушать воющих волков, он сразу же определит, сколько зверей участвует в хоре и где их логово…
До этого вечера волчата сидели в вырытой под обрывом норе. Пришла пора вступать в настоящую жизнь. На рассвете родители поведут их к пасущемуся в долине стаду и преподадут первый урок охоты. Нет, волчатам еще рано самим охотиться на оленей. Дрожа от возбуждения, они будут смотреть, как волк ворвется в стадо, расколет его на несколько частей и бросится за ближними оленями. Встревоженно хоркнут важенки, отчаянно проблеют молодые оленята, страх затуманит глаза быкам — сокжоям.
Быстро убегают испуганные животные, но не уйти им от волка. При нападении он развивает скорость восемьдесят пять километров в час. Это двадцать четыре метра в секунду! Один олень чуть замешкался, другой споткнулся о ветку стланика, третьего подвела глубокая колдобина. Через мгновение с предсмертным хрипом они упадут на мох, пятная его в багровый цвет…
Сейчас волчатам четыре месяца. Появились на свет они весной, когда землю покрывал глубокий снег. Рядом с вырытой в обрывистом берегу норой хохотали очумевшие от обилия тепла и солнца краснобровые куропачи, носились взапуски длинноногие зайцы, похоркивал у ямы-копанки дикий олень — буюн. И невдомек было птицам и зверям, что в нескольких шагах родились четыре их заклятых врага.
За последний месяц малыши немного подросли. Длиннее и сильнее стали лапы, круглые мордашки вытянулись, и вообще, во всем их облике вдруг проглянули настоящие хищники. Быстрые, резкие движения, злой оскал зубов, сердитое рычание при дележе еды. Даже спать они стали как взрослые волки, чутко реагируя на любой шорох.
Но до настоящих волков им еще далеко. Для этого нужно пройти очень трудную школу. Им предстоит научиться догонять и убивать, отстаивать свое место в стае, распознавать капканы и яды, уходить от охотников.
И сегодня они делают первый шаг в эту жизнь, а волчья стая знаменует это событие жуткой и красивой песней северной ночи.
Верность
Это место знают все, кому приходилось добираться до Ольховникового плеса. Водители его называют Тормоза или Ведьмин угол, рыбаки-охотники — Чайная или Камни, я же называю — Семафор.
Шоферам, когда заходит речь об этом месте, вспоминается пугающий их извилистый, закрытый со всех сторон спуск, рыбакам-охотникам — крепкий, паренный на костре чай у лобастых камней, а мне — толстуха лиственница с корнями-щупальцами. Вершина у нее, как крыло у семафора, загнута: стоп, мол, передышка!
Давно, может сто лет прошло, подмыл ту лиственницу бродяга-ручей. Почти все корни открыл и даже наклонил дерево слегка. Она же другие пустила, а те, что на землю вышли, людям скамейками служить стали. Садись, отдыхай.
Однажды мы вчетвером под лиственницей дождь переждали. Затем, пока попутную машину выглядывали, все вокруг обследовали. Нашли огромный деревянный крест, полусгнивший остов юрты, кусок чугунного котла с витиеватой надписью «заводъ». Наверное, не один век лиственница людям служила.
Как-то остановились здесь дорожники. Развели у корней костер, сварили чай, остатки из котелка на головешки плеснули и подались к Ольховникову плесу. Хариусы там крупные водятся. Думали дорожники, что залили костер, но огонь-то живучим оказался. Пока они рыбачили, пока ухой тешились, он дупло у корней выел. И засохла лиственница.
Когда на другой год отшумела быстротечная колымская весна и тайга оделась в зеленый наряд, поняли люди: погибла лиственница. И, словно стыдясь содеянного, на отдых теперь останавливаются пониже…
В конце лета возвращался я от плеса и под лиственницей присел отдохнуть. Смотрю, а между горелых корней целые россыпи усов и крыльев жучиных.
«С чего бы это?» — думаю. Вдруг: «чек-чек-чек!» — застрекотала над головой птица сорокопут. Это она на «семафоре» засаду устроила. Место высокое, со всех сторон открытое. Только усач мимо прожужжит, сорокопут сейчас же стрелою за ним. Щелк! — и готово. На «семафор» сядет, добычу облущит и чешуйки на землю сбросит. А что покрупней попадется, на острые ветки наколет — сушит про запас.
Так что теперь лиственница новую службу несет. Сорокопуту помогает тайгу от жуков-дровосеков ненасытных спасать. Служит лиственница тайге, значит, и людям.
Кукша
Если кто думает, что человеку в тайге всегда весело, он не прав. Попробуй пожить в охотничьей избушке без друзей хотя бы месяц, заскучаешь: словом перекинуться не с кем. Хорошо, есть птицы, которые любят держаться возле человеческого жилья. Угостишь такую крошкой мяса, послушаешь ее незатейливую песенку — и совсем другое настроение.
В лесах Африки и Кавказа, Сибири и Дальнего Востока живет красно-серая птица с темным хохолком на голове и черным хвостом. Это сойка. Величиной она с нашу кедровку, такая же, как она, проворная и голосистая. Самое главное украшение сойки — голубые «зеркальца» на крыльях. В нашей тайге она встречается очень редко. Иные охотники, правда, доказывают, что видели сойку много раз. Мол только попал в тайгу — она тут как тут. Но дело в том, что за сойку они принимают очень похожую на нее кукшу. И темный хохолок, и рыжеватость те же, но никакого «зеркальца» на крыльях у кукши нет. И меньше она сойки.
В голодную зимнюю пору птицы жмутся к поселку. Выйдешь из дому — здесь тебе синицы и дятлы, куропатки и кедровки. Даже глухари залетают поклевать камушков на дороге. А кукши у поселка не видел никто. Избегает эта птица многолюдных мест. Но стоит забраться хоть на два-три дня в таежную глухомань — вот она, кукша. И до того ручная, только на голову не садится. До всего ей есть дело. Повесишь рыбу вялить — каждого хариуса обследует и самого жирного спрячет в кустах; сваришь макароны — она крышку сбросит и расшвыряет весь обед по земле; даже с только что выстиранной рубахи последнюю пуговицу оторвать норовит.
Когда я косил сено у Черного озера, сражался с нею все лето. Вечно взъерошенная, с непокорно торчащим хохолком рыжая разбойница казалась неистощимой в проказах. Известно, росную траву косить легче, поэтому я поднимался на рассвете. Выйдешь из избушки — сыро, зябко. Туман на озере лежит подушкой. Даже комары не летают. Но кукша уже успела сбросить со стола посуду, оставила на миске белое пятнышко помета, теперь с самым деловым видом вытаскивает из ящика плоскогубцы.
— А чтоб тебя! Кыш отсюда!
Она прикидывается, что страшно напугалась. Сядет на нижний сук лиственницы, голову набок склонит да нежно так: «ти-ви-ти-и, ти-ви-ти-и». Словно говорит: «Ах, как хорошо, что ты наконец проснулся. Видишь, одна здесь маюсь».
Когда эта проныра забралась с ногами в кастрюлю с супом, моему терпению пришел конец. Насторожил перевернутый вверх дном ящик и заполучил ее в руки. Ох, как она кричала! На ее крик слетелись птицы со всей тайги. Трудно даже представить, как они меня поносили. Если бы я понимал их язык, у меня от стыда сгорели бы уши. Пришлось пленницу отпустить.
Пристроившись на лиственнице, она с полчаса оправляла смятый наряд и возмущенно скрипела. Но хватило ее ненадолго. Вскоре она уже подбиралась к столу и косила глазом на мой завтрак.
Когда вдоль покоса поднялось с десяток стогов, а на кустах стланика созрели крупные шишки, откуда ни возьмись, у моей избушки опустилась стайка рыжих птиц. Наверно, это были родственники моей кукши. Она сейчас же признала их и пригласила угощаться моими хариусами.
До самого вечера, словно красные планеры, носились птицы между деревьями, но к ночи исчезли. Вместе с ними улетела и кукша.
Сначала я обрадовался. Не нужно прятать продукты, посуда спокойно лежит на столе, даже приготовленным на рыбалку червям никто не угрожает. Но потом я заскучал. Возвратишься с покоса — никому до тебя дела нет, никто тобой не интересуется. Только озябшие комары мельтешат у кострища да где-то в бревнах пощелкивает короед. Пусто, неуютно.
Но вот как-то проснулся я утром — хорошо на душе. А отчего, не пойму. Гляжу вокруг — те же бревенчатые стены, вымазанное давлеными комарами окошко, та же веточка можжевельника над дверью. Но откуда тогда такое настроение?
И вдруг меня осенило. Кукша! За стеной распевает кукша!
Выскакиваю из-под одеяла. Сидит моя птаха на краю стола и выводит незатейливую песенку. Такая же взъерошенная, все с тем же непричесанным вихром на голове и задоринкой в черных глазах. Гляжу и наглядеться не могу.
— С возвращением тебя домой, сударушка! Здравствуй, кукша!
Хариус и бабочка
К концу лета вода в Горелых озерах становится до того прозрачной — диву даешься. Порыбачишь пару дней и все дно изучишь, со всеми рыбами перезнакомишься.
Недалеко от скалы в водорослях любит прятаться молодь хариуса. Водорослей много — целый сад. Они заполнили толщу воды снизу доверху. Рыбки находят в них тысячи лазеек, а вот поднимающиеся со дна пузырьки газа запутываются. Со временем пузырьков набирается столько, что весь подводный сад всплывает и газ с клокотанием вырывается на свободу.
Чуть дальше на дне желтеет газета. Глубина метра четыре, а я сумел прочитать написанное крупными буквами: «Петух в телятнике» и даже рассмотреть картинку. Любопытно, что делал петух в телятнике?
Метров через пять глубокий провал. В нем бьют родники, и хариусы почему-то обходят их стороной. Кажется, ухоронка лучше не придумаешь, но за все это время я не видел там ни одной рыбки.
А вот чуть в стороне настоящая рыбья дорога. По утрам хариусы спешат по ней на жировку к дальней отмели, вечером возвращаются. Но крупная рыба здесь появляется редко. Может, ее пугает близкий берег или она не желает плавать в одной компании с хариусами-недомерками.
Если держаться левого берега, то у похожей на сторожевую башню скалы плот окажется над затопленной ивой. В ее ветках любят отдыхать хариусы-«медвежатники». Толстые, угрюмые, неторопливые. Меня они совершенно не боятся, но и на спущенную прямо в их стан мушку не обращают внимания. Разве какой-нибудь чуть отодвинется в сторону, когда мушка стукнет его по заспанной морде.
Я промаялся над «медвежатниками» целый день и наконец подобрал к ним ключик. Оказывается, время от времени один из хариусов покидает убежище и выходит на промысел. Сделав неторопливый круг над ивой, «медвежатник» на минуту замирает, соображая, что же ему делать дальше, затем всплывает к самой поверхности и принимается за охоту. Он крадется по озеру, не оставляя без внимания даже самой маленькой мошки. Кроме насекомых по озеру плавают парашютики одуванчиков, пушинки иван-чая, хвоинки лиственниц. Все заметит, все обследует он своим носом, везде оставит след-бурунчик. Случается, присевший на воду комар пытается спастись и взлетает. Тогда хариус выпрыгивает из воды, раздается всплеск, и насекомое исчезает в прожорливой пасти…
До десяти утра я рыбачу на отмели, затем перегоняю плот к охотничьей тропе хариусов-«медвежатников». Сижу, прихлебываю чай из закопченной консервной банки и поглядываю на озеро. Вскоре у плота появляется пара хариусов-мизинчиков. Первый чуть покрупнее, второй совсем малыш. У малыша на верхнем плавнике черное пятнышко. Я подбираю лежащего на плоту слепня и бросаю в воду. Мизинчики делают вид, что испугались, и шарахаются под бревна, но потом дружно нападают на него. От азарта они иногда выпрыгивают из воды, и раздается всплеск — так падает дождинка.
Наконец у скалы-башни вскипел бурунчик, за ним другой, третий. «Медвежатники»! Рассчитываю момент, когда разыгравшаяся рыбина окажется на расстоянии броска, и отправляю мушку ей навстречу.
Полчаса назад этот хариус отворачивался от слепня и даже от густо нанизанных на тончайший крючок комаров, сейчас же с восторгом устремился к волосяной обманке. Накололся раз, другой, а все равно не успокоился, пока не оказался у меня в сумке.
Я уже выудил двух «медвежатников», когда над плотом закружила бабочка. Может, привлек ее запах банки со сладким чаем, заинтересовала плывущая рядом с плотом конфетная обертка или просто устала и решила отдохнуть. Сначала она присела на сумку с рыбой. Но только что пойманный хариус шевельнулся, бабочка взлетела и принялась искать место понадежней. Носок сапога, банка с чаем, камень-якорь, лиственничный сук. Посидела, покачалась. Нет, все не то. Но вот ее внимание привлекло бамбуковое удилище. Она обследовала его сверху донизу и опустилась мне на руку. Как раз на большой палец. Чуть повозилась, сложила крылья и притихла.
Увлекся бабочкой и прозевал хариуса. Он успел обследовать все пушинки плеса и, отсалютовав хвостом, направился к скалам. Хотя это был самый настоящий «медвежатник», я даже не расстроился: «Плыви на здоровье, да скажи спасибо бабочке. Если бы не она, не миновать тебе моей сумки».
Только я так подумал, бабочка взлетела и понеслась у самой воды. Вот она минула островок всплывших водорослей, пересекла подводное ущелье и заиграла над спасенным ею хариусом. Раздался всплеск. Сбитая хариусом бабочка отчаянно затрепыхалась на воде. Хватаю шест, чтобы помочь ей. Но плеснуло еще раз, и в том месте остались только полукружья разбегающихся волн.
Черныш и Белогрудый
Со дня выхода медвежат из берлоги прошло почти три месяца. Давно отцвели пушистые прострелы, осыпались «колымские эдельвейсы» — бледно-желтые рододендроны, и откуковала свою грустную песню вечно тоскующая кукушка. Болотные кочки и берега ручьев покрылись зарослями осоки и пушицы, а главное, созрела голубика. Кончилось в тайге голодное время, начался великий пир. Глухари и куропатки, соболи и горностаи, утки и кедровки, даже рыжие полевки и их извечные враги — лисицы с жадностью набросились на сладкую ягоду.
Медведица с Чернышом и Белогрудым давно спустилась в долину и кочевала по ней от голубичника к голубичнику. Вдоль таких мест звери набили тропы. У объедавшихся голубикой медведей часто болели животы, и их слабило — медвежьи переходы отмечены дорожками помета.
На особо богатых ягодниках семья задерживалась по нескольку дней. Теперь медведицу почти не интересовали ни оленьи, ни лосиные следы. Она перестала охотиться даже на бурундуков. Правда, при случае разрывала муравейник или прихлопывала осиное гнездо. Да еще однажды поймала забившегося в заросли шиповника глухаря.
Как-то рано утром медведица привела медвежат на перевал. На плоской его вершине блестело озерко. Оно было такое маленькое, что, если бы не бьющие со дна тугие родники, вернее было бы назвать его обыкновенной лужей. Из озерка в каком-то метре друг от друга вытекали два ручейка. Между ними росла невысокая березка. Вершина деревца была сломлена. Наверное, это сделал зимой голодный лось. Черныш сорвал веточку и попробовал на вкус. Два круглых зубчатых листочка упали на воду, некоторое время покачались, как маленькие кораблики, затем поплыли по ручейкам в разные стороны, на юг и на север. Если их не прибьет к берегу или не утянет на дно, то вскоре один листок попадет в ручей Ледниковый, затем в реку Яму и, наконец, в сливающееся с Тихим океаном Охотское море. Путь другого листочка будет длиннее. Ему предстоит плыть по рекам Чуритандже, Эльгену, Буюнде, Колыме. В конце этого путешествия он закачается среди ледяных полей Восточно-Сибирского моря и Северного Ледовитого океана. Получалось, что это озерко питало своей водой два великих океана — Тихий и Северный Ледовитый.
Каждый раз в начале августа медведица покидала ягодники, переваливала гряду сопок и спускалась в долину реки Ямы. Здесь она обычно держалась почти до ледостава и только с появлением первых заберегов уходила к месту зимовки.
Медведица обследовала набитые у озерка бараньи следы, подняла голову и принялась внимательно осматривать долину. Отсюда хорошо видны лента реки, светлые галечные косы, зеленые волны нависшего над водой ивняка. Из тайги доносился разноголосый гомон птиц. Высвистывали пеночки, тенькали синицы, пронзительно орал дятел-желна. Медведица перешагнула ручеек, несущий свои воды в Тихий океан, и начала спускаться с перевала. Медвежата, осторожно переставляя лапки с камня на камень, подались следом за матерью.
Река встретила пришельцев свежим ветром и звоном играющих на перекатах водяных струй. За перекатом простирался широкий плес. Здесь река замедляла свой бег, а у берегов течение вообще двигалось вспять. В таких местах задерживается плывущий по воде мусор, здесь любит отдыхать и кормиться крупная рыба. Вот и сейчас по всему плесу один за другим вскипают бурунчики. Мотыльки, занесенные ветром на середину плеса, попав в полосу настывшего от холодной воды воздуха, как бы тяжелеют. Движение их крыльев становится не таким легким, и они присаживаются отдохнуть на гладкую поверхность плеса. Здесь и поджидают их прожорливые хариусы.
Медведица вдруг фыркнула и принялась обнюхивать горку водорослей, темнеющую у самой кромки воды. Сегодня ночью здесь были люди. Они ловили неводом хариусов и вместе с рыбой вытянули эти водоросли. Горностаи и кулики успели выбрать из кучи всю живность.
Рядом с водорослями лежал пахнущий рыбой плоский камень. К этому камню прислоняли мешок с хариусами. Медведица и Белогрудый принялись слизывать с камня присохшую сукровицу, а Черныш, услышав шуршание иван-чая, направился к нему. Неожиданно из-под ног вылетела кобылка и понеслась над косой. Свой полет кобылка оборвала на краю косы у небольшого взгорка. Подкравшись, Черныш осматривал каждый камушек, но насекомое словно в воду кануло.
Медведица обследовала место рыбалки и, найдя оставшийся от волочившегося мешка с рыбой след, торопливо направилась по нему. Запах рыбы щекотал ей ноздри, будоражил аппетит. Но рядом с волоком сохранились запахи резины и человеческого пота. Они заставляли медведицу быть осторожной и подозрительной.
У опушки она остановилась, произнеся резкое «сшит-сшит», позвала к себе медвежат и снова занялась следом. Медвежата послушно подбежали к матери: за ослушание полагалась трепка, и приходилось подчиняться. Белогрудый сообразил, что мать вот-вот отыщет какое-то лакомство, и старался держаться поближе к ней. Черныш, как только мать снова занялась поисками мешка с рыбой, улизнул на косу и принялся опять разыскивать кобылку. Насекомое то ли улетело, то ли надежно спряталось, зато медвежонок учуял прибившегося к берегу снулого налима и хорошо им полакомился.
В это время возле кучи водорослей опустился огромный ворон. Птица какое-то время внимательно рассматривала медвежонка, словно приценивалась к нему. Черныш испугался мрачной птицы и побежал к матери.
Мешка с рыбой медведица не нашла, но зато откопала в яме под кучей веток еще сырую, пахнущую рыбой и водорослями сеть. Там жа лежала завернутая в кусок брезента резиновая лодка. В ячеях сети застряло несколько маленьких хариусов, и медведица принялась их вытаскивать. Она рвала сеть на клочки, недовольно рычала, если когти запутывались в вязкой дели, с хрустом крошила поплавки.
Первую же рыбку она отдала крутившемуся возле нее Белогрудому. Черныш потянулся за второй рыбкой, но Белогрудый перехватил и ее. Возмущенный такой несправедливостью, Черныш полез в драку, но, получив от медведицы увесистый шлепок, вынужден был утихомириться. Наведя порядок в семействе, медведица снова взялась за сеть, а Белогрудый прилег у края ямы в ожидании новой подачки. Отставленная назад нога медвежонка подергивалась от нетерпения. Черныш воровато оглянулся на мать, подкрался к этой ноге и вцепился в нее зубами. Белогрудый взвыл так, словно ему по крайней мере отхватили всю ногу, а напроказивший Черныш кинулся наутек.
Некоторое время он сидел в кустах, настороженно поглядывая на медведицу, затем решил снова отправиться на косу. Может, ворон уже улетел и в конце концов удастся поймать кобылку. Черныш успел сделать не более пяти шажков, как его внимание привлекли две кедровки. Одна из них сидела на лиственнице и рассматривала какое-то сооружение из наклоненных одно над другим бревен и большой проволочной петли, нависшей над этими бревнами. За петлей на коротком шпагате висела свернутая из бересты труба. На бересте пристроилась вторая кедровка и что-то там ковыряла.
Медвежонок приблизился к сооружению и сейчас же поймал носом сладковатый запах полуразложившейся рыбы. Этот запах шел от берестяной трубы и был таким вкусным, что у медвежонка потекли слюни. В его возрасте все медвежата хорошо лазают по деревьям, и Черныш быстро взобрался на бревно, над которым висела приманка. Кедровка возмущенно засипела и перебралась на лиственницу. А медвежонок проворно поднялся по наклоненному бревну, нырнул под петлю и, ухватившись зубами за бересту, изо всех сил потянул ее к себе.
Вдруг труба сильно дернулась, щелкнула освободившаяся насторожка, и тяжелое бревно обрушилось вниз, увлекая за собой проволочную петлю. Зажатый петлей медвежонок захрипел, забился на бревне, но вырваться не мог. Медведица в несколько прыжков подскочила к ловушке и с ревом заметалась вокруг нее…
Оборотень
Сразу же за перекатом, где в реку вливается ручей Товарищ, весеннее половодье устроило небольшой завал. Сваленные в кучу деревья занесло кусками коры, мелкими ветками, травой. Все это качается и дышит под ногами. Я хожу, как по подушке. Рядом с завалом омут. У его берегов выросла густая осока. Время от времени желтые стебельки начинают шевелиться, словно над омутом проносится ветер. Это возятся щуки, устраиваясь в засаду на хариусов.
Река, сливаясь с ручьем, закручивается в тугой водоворот. Каждый появившийся у завала хариус задерживается у этого водоворота, чтобы обследовать плавающие на воде хвоинки: иногда среди них попадается мошка или мотылек. Хариус тыкается в насекомое острым носом, на воде вскипает бурунчик, и мотылек исчезает в прожорливой пасти рыбы. Удовлетворенно качнув оранжевым хвостом, хариус заворачивает к омуту. Проходит несколько долгих секунд. За это время он доплыл до щучьей засидки, щука заметила добычу и зеленой торпедой ринулась на нее. В какое-то мгновение замечаю возникшую возле осоки волну, что стремительно бежит к середине омута. Впереди этой волны взлетает хариус. Широко расставлены грудные плавники, коричневым флажком трепещет спинной парус, далеко в стороны рассыпаются серебристые брызги. Прыжок, другой, третий. Достигнув крайних бревен, он проскакивает между ними, и только тогда в поле зрения появляется щука. Она уже не гонится за добычей, а тихонько плывет, чуть шевеля плавниками. Спокойная, невозмутимая, уверенная в своей силе хищница. Она останавливается у завала, но, заметив меня, вжимается в глубь реки и исчезает.
Сегодня щукам не везет. Стоит появиться хариусу, как я опускаю к воде «мушку» — крючок с привязанным к нему пучком медвежьей шерсти. Чуть качнешь удилищем, и на воде уже не самодельная обманка, а пытающийся взлететь нерасторопный комар. Правда, ног у него не шесть, а целых двадцать, да и сам он завис на какой-то нитке, но разве есть время считать-приглядываться? Того и гляди взлетит. Не задумываясь хариус устремляется к мушке и через мгновение — пое-ехал на завал, в ведерко, где уже собралось десятка два таких же торопыг.
Те хариусы, которых обмануть не удалось, успешно убегают и от щук. Одна хищница так проголодалась, что подплыла к моей «мушке» и долго приглядывалась к ней, застыв в каком-то полуметре от играющей обманки. Ни на что не решившись, щука уплыла в осоку, а у завала высыпал косяк рыбешек-гвоздиков. Меня давно интересует, как называются эти рыбки и кто у них самый главный. Всего рыбок, может, сто, а может, больше. Каждая не крупнее сапожного гвоздика, а дружные до удивления. Косячком под завал нырнут и, словно по команде, остановятся. Постоят так минут пять, потом — раз! — на полметра в сторону сдвинутся и снова застыли. Никто из косяка не высовывается, никто от стаи не отстает. Отдыхают минут пятнадцать, затем вся стайка вздрогнет, словно подтянется, и в стремнину. Засеребрится, заиграет река, и нет их.
Ушли-уплыли рыбы-гвоздики, а у завала уже хариус нарисовался. Ах ты, хулиган! Ты зачем маленьких пугаешь? А ну, иди сюда! Но хариус то ли не голодный, то ли уже успел познакомиться с мушкой. Как только обманка коснулась воды, он стремглав бросился под бревна и больше не показывался.
Интересно, сколько в омуте щук? Высыпаю хариусов на траву, зачерпываю в ведерко свежей воды и берусь за спиннинг. Небольшая блесна, описав полукруг, послушно ложится как раз у осоки. Даю ей немного просесть и быстро подматываю леску. Когда блесна дошла до половины омута, удилище передало тупой толчок, и после резкой подсечки на леске заходила-заиграла полукилограммовая щука. Опускаю добычу в ведерко и вскоре ловлю еще четырех щук. На первый взгляд все рыбы одинаковы. Тонкие, длинные, светлобрюхие. Но, приглядевшись, сразу же замечаю различия между ними. У одной щуки перед хвостом крутой горб, на боках другой расходятся желтоватые пятна, у третьей нос задирается кверху. Еще и еще бросаю блесну, но безрезультатно. В это время мимо завала прошла стайка хариусов и повернула в омут. Спокойно плавают, ловят мошек. Никто за ними не гоняется — все щуки у меня в ведре. Выщипываю из грудных плавников моих пленниц по нескольку перышек и выплескиваю всех пятерых в омут. Скопившиеся там хариусы, как ошпаренные, выскакивают на стремнину и уносятся вниз по реке.
С полчаса сижу и наблюдаю за новой стайкой рыбок-гвоздиков, затем забрасываю блесну к осоке. Сразу же энергичная поклевка, и после короткой борьбы щука у меня в руках. Она! Точно, она! Только что помеченная и выпущенная щука снова клюнула на кусок железа. Таким же образом выуживаю и вторую щуку. Неожиданно, когда осталось подмотать метров десять лески, в воде мелькнула длинная тень, спиннинг согнулся так, что казалось, вот-вот треснет клеенный из бамбука сверхпрочный кончик. Забыв, что на блесне уже сидит полукилограммовая добыча, резко дергаю за удилище. Но рука не встречает никакого сопротивления, и на бревна ложится оборванная леска. Какое-то время растерянно гляжу на омут, затем прыгаю с завала и бегу в избушку. Уходя на рыбалку, я не взял запасные блесны и теперь остался ни с чем.
Коробка с блеснами лежит на подоконнике. Выхватываю из нее две самые крупные и назад. В голове одно: только бы не ушла! Только бы не ушла!
Омут притих, потемнел. Даже у завала не видно ни единой рыбешки. Привязываю к леске стальной поводок, цепляю самую тяжелую блесну и забрасываю ее в конец омута. Щука долго не давала о себе знать. Только на шестой проводке забурлила вода, и миллиметровая леска зазвенела, словно за нее уцепился небольшой крокодил. Больно ударив ручкой по пальцам, взвизгнула катушка и в один мах распустила леску почти на всю длину. Ставлю катушку на трещотку и по нескольку сантиметров отвоевываю расстояние между мной и мечущейся в воде рыбиной. Наконец она сдается. Перевернувшись на спину и широко раскинув плавники-крылья, она дает подтянуть себя к завалу. Хватаю ее за жабры и вытаскиваю на бревна.
И я, и рыбина какое-то время лежим на завале и глядим друг на друга. Щука огромная, толстая, с задранным вверх клювом. Весит она никак не меньше десяти килограммов. Но главное, что бросилось в глаза, — это ее цвет. Щука была необыкновенно темной, почти черной. Я ловил щук в Днепре, Енисее, Амуре. Все мое детство прошло на кишевшей щурятами речушке Конке. Но щук такого цвета встречать не приходилось.
Рассматриваю ряды загнутых внутрь зубов, изъеденную оспинами темно-свинцовую морду и неожиданно замечаю, что щука слепая. В недоумении переворачиваю ее с боку на бок. Все правильно. Там, где у плавающей в ведре щучки блестят маленькие злые глазки, у лежащей на завале рыбины пустые ямы. Сажусь на обкоренный лиственничный ствол и оглядываюсь, с кем бы поделиться невероятным открытием. Но вокруг только тайга, вдали темнеют пустые избушки-близнецы, из-за них выглядывают цистерны. Я один. А передо мною лежит щука-крокодил, таскающая под воду уток, пугающая по ночам людей и без промаха клюнувшая на мою блесну. И вот эта рыбина оказалась слепой! Сейчас я отнесу ее домой, начиню солью и буду хвастать перед шоферами, как я лихо с ней расправился. И уйдет с реки еще одна тайна, и не будет она будоражить мальчишек-рыбаков. Станет для них эта река обыкновенной речушкой, где ничего крупнее хариуса-селедочника или полукилограммовой щучки и не увидишь.
Еще раз смотрю в пустые глазницы щуки, вынимаю из ее пасти блесну и пускаю рыбину в воду. Словно не веря, что снова оказалась в родной стихии, щука тычется мордой в бревно, затем качнув хвостом, исчезает в потемневшей реке.
Нина
Когда-то очень давно на богатом ягелем берегу озера голодная росомаха съела вырезанный из моржовой шкуры аркан — маут. Прочный, длинный, с медным кольцом на конце. Этим маутом пастухи-эвены ловили ездовых оленей, убежавших от стойбища.
Отвернулись, а маута нет. Даже кольца не осталось. Только росомашьи следы узорятся по припорошенному первым снегом берегу. Обругали пастухи хитрого зверя, пригрозили при первой встрече снять с него шкуру и возвратились к стойбищу.
Уже давно нет той росомахи, по шерстинке растаскали ее шубу вездесущие кедровки, а озеро до сих пор называют Маут. Даже на карте оно так обозначено.
Реку, у которой встретили стадо диких оленей — буюнов, зовут Буюнда, а ту, что с голубыми, как крупные бусы, плесами, — Чуританджа. Если кто по-эвенски понимает, тот знает: Чуританджа — это значит «снизка бус»…
Бродили по Буюндинской долине изыскатели. Устали, оголодали и, конечно же, первый встретившийся на пути безымянный ручеек нарекли Голодным. Известно, голодной куме хлеб на уме. Но хлеб в походе испечь трудно, а вот галушки сварить можно. Была бы мука да кастрюля. И ручей, откуда зачерпнули воды, с тех пор именуется Галушка. Вкусное название, сытное.
Однажды я рыбачил в тех краях и встретил пастуха-эвена. Он сидел у костра-дымокура, кипятил чай и поглядывал на озеро, небольшое, но до того аккуратное — диву даешься. Берега ровные, трава на них бархатная, чуть выше белой канвой тянутся ленты цветущей спиреи.
Отдохнул я немного рядом с пастухом, выпил две кружки чаю и, когда принялся за третью, спросил, как называется озерко.
— Нина, — ответил он сквозь зубы, потому что как раз откусывал сахар.
— Вот это здорово! — обрадовался я. — Наверное, среди изыскателей был кто-то влюблен в девушку Нину. Увидел озеро, сразу же вспомнил ее и записал: «Нина». Представляю, какая она красавица!
— Не-е, — покачал головой мой собеседник. — Нина — это деревянное блюдо, на которое выкладывают вареную оленину. Его из тополя делают. Накладут полное блюдо, подождут, пока сойдет пар, и едят. Вкусно!
— Блюдо-о?
От обиды даже чай не допил. Размотал леску и принялся удить хариусов. Ветер в этом месте тянет от берега. Пустишь мушку по воздуху, она игривым комариком летит чуть ли не до середины озера. Хватай, хариус, не зевай!
Когда я вытянул третью рыбину, на стоящую неподалеку лиственничку опустилась небольшая серая птичка с темными пестринами на груди. Посидела с минуту, стараясь угадать, стоит ли опасаться замученного комарами рыбака, затем чуть подала вперед голову да звонко так произнесла очень похожее на «нина! ни-на! ни-на!».
От неожиданности чуть удилище не уронил. Хариус мушку теребит, а я на него — никакого внимания. Стою и думаю, кто же на самом деле назвал так озеро. Изыскатели, пастухи-эвены или птичка эта?
А может, все вместе?