Южный склон нашей сопки начисто истроплен оленьими копытами, к тому же снег здесь выдуло ветром и, казалось, легче всего спустить стадо по этому склону. Но делать это никак нельзя. Олени хорошо знают, что в долине сейчас глубокие сугробы, до ягеля добираться трудно, поэтому покидать плато у них нет желания. Они будут прорываться назад по бесчисленному множеству проторенных ими тропинок и, как ни старайся, всех не перекрыть. Вернее всего спускать оленей через седловину. Там снег почти не тронут. Если в этом месте проложить одну-единственную тропинку, олени не смогут свернуть в сторону и им волей-неволей придется подчиниться пастухам.
Дед Кямиевча садится верхом на оленя по кличке Тотатке и направляет через сугробы. Впереди Тотатке идет олень, который прокладывает ему дорогу. Это самый сильный из прирученных оленей. Толик говорил, что отец этого оленя дикий бык-буюн, и вырастить олененка стоило большого труда. Дикие оленята, завидев человека, прячутся среди кочек, а так, как пастухи все время возле стада, олененку приходится с утра до ночи играть с ними в прятки. Поэтому полудикарь был очень слабым. Дед Кямиевча сам вырастил «ребенка» и сделал его передовиком.
За передовиком и Тотатке следуют два манщика. Пастухи называют этих оленей довольно обидно — провокаторы. Как только подталкиваемое пастухами стадо, не желая пробираться через сугробы, принимается кружить на месте, манщики делают вид, что обнаружили богатую ягелем поляну. Они старательно разгребают копытами снег, обнюхивают открывшиеся кочки и даже делают вид, что подбирают что-то вкусное. В любом стаде отыщется десятка два-три завистливых и жадных оленей. Это быки и важенки, которые то и дело суются в чужие копанки, бросаются в драку за каждый клочок ягеля и даже пролетающие самолеты провожают вожделенным взглядом. В гололед с самолета оленям сбрасывали комбикорм, вот они и запомнили.
Увидев, как провокаторы-манщики раскапывают снег, и что-то подбирают, эти завистники, расталкивая соседей, устремляются к копанке, следом срывается все стадо. Скоро там, где была едва приметная тропинка, простирается широкая дорога — шахма.
В свою очередь пастухи сзади и с боков поджимают самых неторопливых. Но делать это нужно очень осторожно. Олени очень впечатлительные животные, чуть переусердствуешь, развернутся, прорвут немногочисленный наш заслон и убегут на вершину сопки. Потом их уже не спустить ни за какие коврижки.
Воздух над склоном сопки заполнен хорканьем важенок, блеяньем телят, топотом тысяч копыт, криками пастухов. Вспугнутые куропатки против обыкновения не устремляются к ближнему ольховнику, а начинают подниматься в небо, словно стая голубей. Толик свистит, размахивает малахаем, нагоняя страх и на куропаток, и на оленей.
А здесь еще событие, так событие! В наше стадо затесалось два диких оленя. Крупные комолые быки с темными полосами на спинах хорошо приметны среди низкорослых и более светлых домашних оленей. Абрам приготовил маут и хочет подкрасться, чтобы поймать того, который поближе. Элит ругается, грозит Абраму палкой и делает страшные глаза, но тот никакого внимания. Видя, что с Абрамом не сладить, Элит набрасывается на меня, хотя я всего лишь попытался рассмотреть дикарей поближе.
Но вообще-то переживает он не зря. Напуганные дикари могут броситься от стада наутек, проложить через снег свою тропу и увести домашних оленей в сторону от сооруженной нами калитки. К тому же, в сутолоке пострадают стельные важенки. До отела-то осталось совсем немного.
Самое мне непонятное, что у бригадира Коли с собою малокалиберная винтовка, можно запросто подстрелить буюнов, а он не стреляет. Выстрелы из малокалиберки очень тихие, никого особо не напугают, но ни у кого, исключая меня, нет желания охотиться.
— Сейчас они мало упитанные, — объясняет Абрам, в очередной раз выжатый плотно идущим стадом за обочину пробитой в глубоком снегу тропы. — Зачем убивать? Мы же не голодные.
— Так зачем ты их пытаешься поймать?
Абрам по-свойски подмигнул мне и, кинув взгляд в сторону возвышающихся над стадом буюнов, сказал:
— Тот, который ближе, совсем молодой. Такого обучить запросто. Самые нагруженные нарты, все равно трактор потащит.
Я хотел напомнить Абраму, что если его гоняет домашний олень, то дикарь вообще сживет со света. Но вовремя сдержался. Абрам в любой момент может устроить выменянному у деда Хардани оленю чиклятку, после которой тот станет послушней любого чалыма, но предпочитает возиться с драчуном. Может ему больше по нраву строптивые животные…
Олени, олени, олени. Важенки, корбы, чалымы, мулханы, гулки. Крупные и совсем малыши, рогатые и комолые, серые, белые, пестрые. Одни бегут, сгорбившись и наклонив головы, словно мышкующие лисицы, другие плетутся подгоняемые пастухами, третьи задрали головы к небу, прядут ушами, тревожно всхрапывают, словно их гонят на забой. А есть и такие, которые, несмотря на все угрозы, прорываются мимо пастухов и устремляются к исхоженной ими вдоль и поперек вершине сопки. Когда они отрываются слишком далеко, я начинаю переживать, что теперь их не догнать даже легкому на ноги Толику. Но на свою беду, все олени закоренелые коллективисты. Оставшись в одиночестве, они какое-то время растерянно кружат на месте, затем, описав широкую дугу, возвращаются в стадо.
Морозный воздух перемешен запахами скотного двора, парного молока и снега. Какой-то час тому назад я жался к костру, пытаясь хоть немного согреться, сейчас мне жарко и без огня. Давно расстегнута куртка, спрятаны рукавицы, а шапка сдвинута на затылок. Но все равно капельки пота катятся по лицу, а мокрая одежда липнет к спине.
Мне уже показали ондата, которого Абрам выменял у деда Хардани. Серую важенку с закрученными на лоб передними отростками, которая четыре года подряд приводит по двое оленят. Самого драчливого мулхана во всем стаде, сумевшего поколотить бригадира Колю и Толика. Летом этот мулхан захромал, пастухи поймали его и принялись лечить. Очистили рану, положили на нее лекарство, заклеили. Потом, сделав укол, развернули мордой к стаду и отпустили. Мулхан чуть постоял, приходя в себя, отряхнулся, затем быстро развернулся, стал на задние ноги, а передними обрушил серию быстрых ударов по Толику. Тот закрылся лицо ладонями и спас лицо, но часы ему мулхан разбил вдребезги. Затем такая же участь постигла и бригадира Колю. Этот защищался сумкой со шприцами, и теперь в стойбище ни одного целого шприца…
Середину спуска пересекает заросшая ольховником лощина. Снег в ней очень глубокий, пробитая оленями тропа сузилась, и пастухам стало спокойнее. Дикари несколько раз отделялись от стада, вздымая комья снега, метров тридцать пробивались через сугробы, но скоро уставали и, чуть постояв в отдалении, замечали приближающегося Абрама, торопливо возвращались в оленью сутолоку. Любопытно, что меня, Элита и Толика молодой дикарь подпускает едва ли не вплотную. Абрама же, хотя тот еще ни разу не махнул маутом, не подпускают и на полусотню шагов.
Дед Кямиевча давно слез со своего Тотатке, подвязал обшитые камусом лыжи и ведет аргиш под уздцы. И ему, и идущим впереди оленям сейчас не сладко, а вот мы шагаем за трехтысячным стадом, словно по тротуару. Копыта сгладили не только снег, но и открывшиеся под ним кочки. В том месте, где стадо пересекло заросшую брусничником террасу, все выкрашено в алый цвет, словно там расплескали кровь.
Наконец, впереди затемнела выстроенная нами изгородь с калиткой посередине. Дед Кямиевча сдерживает накатывающееся сверху стадо, закручивает его волчком, сжимая все сильнее и сильнее в плотную живую массу. Скоро ему на помощь приспели я с Абрамом, а затем и Толик.
Я думал, лишь достигнем кораля, сразу же примемся пересчитывать оленей, но пастухи решили иначе. Сбив оленей в тесный гурт, они оставили их в покое, а сами собрались возле стоящих в стороне от изгороди нарт. Дед Кямиевча, усевшись на корточки, жадно задурил. Я с бригадиром Колей развели костер, а Элит взялся проверять построенный нами кораль. Элиту пришло в голову, что наше сооружение свалится от малейшего напора оленей, вот и решил определить, в каком месте это случатся.
Не успели сучья схватиться огнем, как Абрам с Толиком уже подтащили к нартам забитого оленя. Как и когда они его забили — я не заметил. Только что Абрам бегал с маутом и свистел, словно Соловей Разбойник, а Толик сидел рядом со мною и объяснял, как поступать при нападении медведя. Пастуху, мол, в таком случае ни в коем случае нельзя прятаться среди оленей, потому что медведь плохо видит и запросто перепутает тебя с жирной важенкой. Я дослушал его и отправился за дровами, глядь, а они уже тащат бедного оленя за ноги и о чем-то весело переговариваются.
Оказывается, этот олень по неопытности наелся камней, и его пришлось добить. Лежащие на сопках камни покрываются накипными лишайниками белого, оранжевого, черного и зеленого цвета. Молодые олени набивают ими желудки и попадают в беду. Если съест немного — походит дня три-четыре согнувшись, и выздоровеет. А вот, когда много — лучше неудачника добить, чтобы не пропал без пользы.
В трехтысячном стаде всяких приключений с оленями сколько угодно, и это вряд ли коснулось бы меня, если бы сегодня не похвастался перед пастухами, что никогда не гнушаюсь любой еды. В Уссурийской тайге я пробовал змей, на Украине лягушек и жемчужниц, в Казахстане сурков, на Чукотке нерпу и моржа. А уж о сырой рыбе, беличьих желудках и шашлыке из сусликов — и говорить не проходится.
Как на грех, минувшим летом забитому только что оленю овод взбрызнул в ноздри свои личинки. В ту пору они были мелкие, как пыль, легко пробились к гортани и поселились в живом олене, словно у себя дома. К весне они достигли размеров небольшого желудя и причиняли хозяину немало беспокойства. Когда они, дождавшись весенних дней, выбираются наружу и падают на снег, многие оленеводы подбирают личинок и с аппетитом лакомятся. При этом они утверждают, что более сладкой еды вряд ли кому приходилось пробовать.
Мы уже напились чаю, и вдвоем с дедом Кямиевчей ремонтировали нарты, когда явился Толик, принес горсть шевелящихся личинок овода и предложил мне их съесть. Я, понятно, растерялся и не мог представить, как поступить: попытаться проглотить пару личинок или честно признаться, что это совсем не по мне. Стою, смотрю на шевелящихся в ладонях Толика жирных червяков и молчу. К счастью, пастух истолковал мое поведение по-своему, и несколько виновато произнес:
— Такие не правятся, да? Конечно, они еще не очень сладкие, вот когда у них глазки почернеют — тогда другое дело.
Я быстро нашелся и, стараясь выглядеть возмущенным, напустился на Толика:
— Так какого хрена ты суешь мне этих блондинов? Не знаешь, что ли, я же голубоглазых не ем!
Смеялись все. Даже Элит выдавил из себя подобие улыбки и покачал головой. Потом мы сварили личинок в чайнике и честно поделили. Мне досталось восемь штук. На вкус они напоминают куриные мозги, хотя, честно признаться, есть их страшновато…
Наконец, дед Кямиевча объявил, что олени хорошо успокоились, и их можно пересчитывать. У бригадира Коли замечательный японский счетчик. Стоит коснуться кнопки, как в окошке появляется новая цифра. В нашем же счетчике пружина до того тугая, что на второй сотне приходится менять руку. Но вообще-то любой счетчик — это настоящее богатство. Не нужно перекладывать спички из кармана в карман, вспоминать, возвратил ли лишнюю спичку, когда случайно вместо одной прихватил огрубевшими на морозе пальцами две. А ведь одна спичка это полсотни оленей. Ошибся пару раз, и можешь начинать сначала. Здесь же, стой себе у калитки да нажимай кнопку.
Для затравки взяли мешок комбикорма, прорезали в нем дырку и рассыпали комбикормовую дорожку от стада к калитке и дальше уже на другую сторону кораля. Одни олени пугаются возвышающегося перед ними забора, мечутся туда-сюда. Таким, понятно не до еды. Другие наоборот — предвкушая угощение, напередогонки устремились комбикормовой дорожкой. Скоро добрый десяток оленей хватает перемешанный со снегом комбикорм у самой изгороди, не обращая внимания на притаившихся рядом бригадира Колю и деда Кямиевчу.
Мы с Толиком сторожим крылья кораля, хотя это совершенно ни к чему. Снег в тайге метра полтора и желающих торить новую тропу найти трудно. Многим олень кажется самым бестолковым животным в мире. На самом деле, он далеко не глуп, к тому же, себе на уме. Пасешь его летом, он до того пугливый — не подпускает на сотню шагов. Чуть что — уносится, как от смертного врага, широко раскрыв глаза и задрав хвост. Но уже к вечеру, когда стихнет ветер, и комары тучей повиснут над стадом, куда вся его дикость подевается. Облепят костер так, что приходится переступать через оленьи спины…
Передние олени собрали комбикорм с одной стороны кораля и через калитку устремились на другую. За ними потянулись остальные. Абрам с Элитом поджимают слишком пугливых, мы с Толиком сторожим сбоку, и им не остается ничего другого, как тоже устремиться к калитке.
Чем больше таяло стадо, тем сильнее волновались затесавшиеся в него дикари. Вот один выскочил на Толика, затем сунулся к калитке, но, учуяв деда Кямиевчу, бросился назад. Затем снова подбежал к коралю и в один прыжок перемахнул его, даже не коснувшись жердей. Второй прыгнул следом и приземлился едва ли не на голову бригадира Коли.
Наверное, и домашние олени сохранили что-то от диких предков, они сразу же перестали идти в калитку, а принялись колотить передними копытами по коралю. Правда, хватило их ненадолго. Скоро все успокоились и послушно потекли мимо затаившихся у калитки счетчиков.
Наконец, все олени пересчитаны, пастухи убедились, что потерь нет и несколько оленей как будто даже лишние. Дед Кямиевча, Абрам и Толик, собрав их, погнали к раскинувшейся между двумя лиственничными гривами долине. Теперь олени шли куда послушней. Словно этим пересчетом пастухи дали им понять, кто здесь хозяин положения, и кому нет никакого смысла проявлять свой характер.
Бригадир Коля заторопился в стойбище, сообщить по рации, что у нас все олени налицо, а мы с Элитом принялись укладывать на нарты палатку, оленьи шкуры, мясо, топоры и пилы. Работали не торопясь. Нужно было дождаться отправившихся за стадом пастухов. К тому же, мой напарник не из торопливых. Чуть что, присаживается и устраивает перекур. Затяжки у него редки, папироса то и дело тухнет, он ругает табачную фабрику и полчаса гремит коробком, пока не задымит снова.
После очередного выговора теперь уже по адресу работников спичечной фабрики, Элит вдруг заявил, что мы все большие вредители, испортили оленям нервы, у них теперь не будет аппетита, и они станут очень грустить.
Я давно заметил, что лексикон оленеводов очень своеобразен. Пастух никогда не скажет: «Я пасу оленей», а обязательно «дежурю» или «окарауливаю». И вообще оленей не гонят, а «толкают», «атакуют», «окучивают», «тормозят». Сам олень тоже не пасется, а «кушает». Удивляло, до чего быстро приживаются здесь новые слова. В стаде вместе с Лысым, Горбоносым и Черно-спинным ондатами ходят Космонавт, Чифирист, Рэкетир, Роккер и Пофигист. Последний — довольно крупный добродушный олень, которому, по мнению Толика, все по фигу. На этом быке можно ездить верхом, возить сумки — мунгурки, таскать нарты. Все будет нести и тащить. Не запротестует, не заартачится. И еще: в упряжке бригадира Коли ходят Офелия и Дездемона. При случае он колотит их так, что шерсть летит клочьями.
Теперь вот Элит заявляет, что оленям испортили нервы. У них пропал аппетит, и напала грусть. У меня его заявление вызывает улыбку. Может им прописать валерьянки или устроить возле каждого оленьего стада дискотеку? Говорю об этом Элиту, он какое-то время молча затягивает узел на веревке, затем поднимает голову:
— Ты думаешь, олень дурак? Думаешь, он траву кушает и больше ничего ему не надо? И Николай, и директор совхоза, так думают. А разве можно так думать? Когда олень траву кушает, у него с одной стороны пугливый олень ходит, с другой веселый, сзади смирный, спереди драчливый. С этим он дружит, с этим дерется, за этого заступается, потому что слабый. Когда этот, который пугливый, вдруг побежит, он даже и внимания не обратит, а если смирный заволнуется — сразу уши поднимет. Потому что спокойный просто так волноваться не станет. А бывает, старая важенка трех молодых дочек за собою водит, или два корба, который оленьи быки, все время друг друга лижут. Сам подумай, когда тебя каждый день лижут, потом лизать перестанут, тебе хорошо, да?
Теперь мы всех оленей несколько раз перемешали. У каждого соседи совсем новые стали. Как жить? Кого бояться? Олень, когда голову в копанку спрячет и там кушает, ничего не видит, только ушами слышит, и все по соседям хорошо понимает. А если все соседи другие, как ты их понимать будешь?
Раньше оленей никогда не считали, чтобы им нервы не испортить. Каждый пастух и так всех оленей в лицо знал. У одного рог на глаз загнут, у второго сломан, у третьего пятно на боку, четвертый ногу вот так тянет, пятый фыркает. Там, где пестрый олень, всегда ходит однорогий, и еще белоспинный, который с ушами вот так. Идешь по стаду и смотришь. Все олени дома, зачем считать? А какого посчитаешь, он нервничать будет, болеть будет. Случается, от такой жизни у важенок мертвые телята рождаются. Сколько раз так было. Поэтому, раньше у нас никого не считали — грех!
Элит закурил, внимательно, словно на того же оленя, посмотрел на меня и с недовольным видом отвернулся. Господи! А ведь и у нас на Украине тоже так считали. Когда мне было около пяти лет, взрослые мальчишки взяли с собой на рыбалку. Рыбу ловили сплетенной из ивняка корзиной. Двое держат эту снасть, а двое выпугивают из осоки затаившихся щурят и красноперок. Ни держать корзину, ни пугать рыбу я, понятно, не умел, мне и доверили ведро с уловом. Я бегал с этим ведром вдоль берега, с замиранием сердца наблюдал, как мальчишки вытаскивали корзину из воды, радовался каждой попавшейся в нашу снасть рыбешке. Помню, напуганный щуренок выпрыгнул из воды и плюхнулся на берег. Я упал на него животом и поймал…
Все было бы хорошо и, наверное, мальчишки зауважали меня и приняли в свою компанию, если бы я вдруг не вздумал пересчитать рыбу. Не успели дойти до плеса, где надеялись вытащить самый богатый улов, а я возьми и пересчитай, да еще и объяви об этом во весь голос. Рыбалка была безнадежно испорчена, мальчишки дружно заявили, что теперь им не поймать и единой рыбы, отобрали ведро и, наградив меня подзатыльником, прогнали домой.
Самое обидное, что они и вправду больше ничего не поймали, и я долго опасался попадаться им на глаза — обещали прибить.
Потом я хорошо усвоил, что нельзя пересчитывать не только пойманную рыбу, но собранные на колхозном поле колоски пшеницы или ячменя, кукурузные початки, головки подсолнечника. А уж о том, чтобы подсчитывать грибы до возвращения домой, не может быть и речи. Если кто прежде времени посчитает — может брать корзину и отправляться домой. Все равно больше ничего не найти.
И не только мы — дети, но и взрослые предпочитали не связываться со счетом. В нашем селе никогда не говорили, мол, набрали с огорода столько-то ведер картошки, как это делают сейчас. Тогда просто сообщалось: «В этом году картошки засыпали до нижнего щабля, а в прошлом и прикладок не закрыли». И всякому ясно, что урожай в этом году, слава Богу, задался. Хватит и есть, и на посадку, и продать на базаре.
Не любили у нас тех, кто восклицает под руку на вытаскиваемую из воды рыбу, отысканный гриб и даже сорванный с грядки огурец. Лишь только кто-нибудь завистливо ахнет, рыбина сразу же сорвется, гриб окажется червивым, а огурец горьким. К тому же, рыба может вообще перестать ловиться, а грибы и огурцы родить.
Конечно, сегодня многие из этих примет кажутся наивными, ничего не значащими, но, я больше чем уверен, и на Колыме, и на Украине они появились не зря. Только когда и почему — уже не помнит никто.