Завтра я уезжаю домой. Утром Николай Второй отвезет меня на Крестики, оттуда трактором доберусь до Новых озер, а там рукой подать до поселка. Так что круг замкнулся. Откуда прилетел, туда и вернусь,

Выезжаем затемно, поэтому попрощаться лучше всего сегодня. Я уже собрался в дорогу, теперь обхожу стойбище. Только что возвратился от наледи. В том месте, где стояла расстреленная Прокопием палатка, остался только припорошенный снегом квадратик уложенных подушкой лиственничных веточек. Я тщательно обследовал все вокруг и нашел вырезанную из оленьего рога выбивалку. Это работа Коки. У него настоящий талант. И палка, с которой ходил на окарауливание стада, и погонялка, и деревянные ножны — все в искусных узорах.

Прячу выбивалку за отворот куртки и долго стою у лиственничной постели. На ней осталась кровь Коки, Гали и Павлика. Только случайно не оказалось моей. Неверное, все это надо бы сжечь, но не поднимается рука. Достаю нож и на ближней лиственнице делаю затесь, на которой угольком из кострища пишу: «Кока. Галя. Прокопий — 28 сентября 1988 год»

…Кока обещал, как только ляжет снег, отправиться со мною на поиски снежного человека. «Запряжем три пары оленей, прихватим деда Хэччо и отправимся. Дед Хэччо несколько раз встречал снежного человека, и хорошо знает распадок, в котором он живет. Кока говорил, что снежный человек рождается от медведя и женщины. Пойдет женщина в тундру за морошкой или топливом для костра и исчезнет. А через некоторое время неподалеку от стойбища начинают встречаться следы снежного человека. У оленеводов перед ним нет того благовейного страха, который они испытывают по отношению к медведю. Снежный человек живет своей жизнью, они своей. К тому же, он при случае выручает оленеводов. В прошлом году подобрал в тундре замерзающего пастуха, принес в стойбище и положил у входа в ярангу. И что удивительно — в стойбище добрый десяток собак, и ни одна не подала голоса. Потом целый день бродили вокруг яранг словно сонные…

Еще мы планировали с Кокой подняться на самую высокую в этих краях сопку, которую пастухи называют Тэм. С эвенского „тэм“ переводится „плот“. И вправду, на самой ее вершине лежит большой плот. Ему очень много лет, и он почти сгнил. Но то, что это плот, а не просто куча бревен — ни у кого нет сомнения. Когда-то в этих краях было очень сильное наводнение, нигде не осталось ни одного открытого клочка тундры, ни одного скального выступа. Почти все люди погибли, остались только те, кто забрался на плот. На нем же спаслись и все ныне живущие в тайге и тундре птицы и звери. Так что Великий Потоп был и в этих краях, а плот стал для аборигенов настоящим Ноевым Ковчегом…

Оставляю под лиственницей небольшой букет из веточек карликовой березки, кедрового стланика и пушицы. Нужно будет попросить Риту заглянуть сюда летом и положить букет живых цветов.

Говорю до свидания сопке, на которой сожгли Прокопия и Коку; наледи, которая хранила их тела; лиственничным веточкам, на которых они спали. Затем мысленно прощаюсь с Прокопием и Кокой.

Прощаюсь и прошу у Коки прощения. Мне перед ним стыдно. Однажды командир, прилетевшего к нам вертолета, предложил пастухам купить у него очень сильный бинокль. Коке бинокль понравился, но у него не было денег. У меня были, но я не дал. Пожалел! У Коки в бухгалтерии одни долги, а он транжирит деньги направо и налево. Недавно он передал по рации доверенность на получение какой-то девицей восьмиста рублей из его зарплаты.

— Ты ее хоть хорошо знаешь? — спросил я Коку. Тот удивленно посмотрел на меня:

— Конечно, знаю. Учились вместе. Она, кажется, в восьмом, а я в шестом. Высокая такая.

— А она отдаст?

Кока удивился еще больше:

— Зачем отдавать? Я же просто так ей даю…

От наледи направляюсь в ярангу бабушки Хутык. Вчера она похвалила меня за то, что вел себя „в гостях“ у Прокопия и K°ки „нормально“, и сказала, что женщины с первой бригады полюбили меня. Они хотят, чтобы я тоже у них пожил. Я расчувствовался и рассказал бабушке Хутык все о Тышкевиче. Сделал это, скорее всего потому, что давно нужно было перед кем-то выговориться, а к ней я испытываю большое доверие. Бабушка Хутык не проявила к случившемуся особого отношения. Она повела себя так, если бы я пришел к ней жаловаться на болячку, которую не знаю, как лечить. Она и взялась ее лечить. Откуда же эта болячка взялась — ее вообще не волнует.

Оказывается, самая большая беда в том, что я до сих пор не отпустил „этого человека“ на небо. Ему сейчас очень плохо, поэтому нехорошо и мне. Прежде всего, нужно возвратиться к ловушке, набросать на нее много дров и сжечь, чтобы не осталось ни одной косточки. Она даст мне немного мозга из головы жертвенного оленя, который я должен положить под кострище. Прежде всего, нужно хорошо закормить место. Кроме того, мне нельзя ничего у „этого человека“ видеть. Поэтому лучше всего таскать, дрова на кострище ночью и, когда кладешь, смотреть в сторону. А вот поджигать можно только после того, как взойдет солнце. Потому что, если душа не будет видеть, куда ей лететь, может заблудиться и не попасть на небо. Три дня после того, как сожгу „этого человека“, у него в доме не должно висеть ни одной вещи.

Сначала я, услышав такое условие, напугался, представив, сколько всего навешано в квартире Тышкевича. Потом вспомнил, что последнюю ночь он провел в избушке на Ханрачане. Там достаточно содрать со стены голых баб, отцепить самодельные подсвечники и все будет нормально.

Но самое главное не это. Самое главное, я должен найти палу и маму изнасилованной „тем человеком“ девочки и сказать, что их обидчик уже наказан. Они должны на него больше не сердиться. Остальных, кого он тоже обидел — тоже не должны на него сердиться. Иначе он не попадет на небо, будет „крутить“ людям головы на земле и может стать злым духом. Обо всем этом я должен сообщать только утром. Если сделать это после обеда, можно принести людям „большой вред“.

Я пообещал бабушке Хутык выполнить все, как она наказала, и тотчас выразил сомнение в том, что смогу найти родителей девочки. Если они уехали на „материк“, тогда придется ехать за ними.

— Зачем тебе ехать? — удивилась бабушка Хутык. — Скажи по рации — они сами к тебе приедут. Когда за ребенка очень больно — обязательно быстро приедешь…

К моему возвращению от наледи бабушка Хутык и бабушка Мэлгынковав сварили уху. Вчера мы пошили из сеток, в которых оленеводам доставляли картошку, довольно вместительную „морду“ с длинными крыльями. Затем насторожили снасть на ручье и к утро поймали полмешка крупной мальмы. С морозами рыба начала скатываться в озеро, теперь ее можно будет ловить до Нового года.

Меня хозяйки встретили радушно, налили миску ухи и огорченно развели руками — водки нет! Всю выпили. Бражку бабушка Мэлгынковав поставить не успела.

Бабушка Хутык приготовила для меня мунгурку с мозгами жертвенного оленя и торбаса на лосиной подошве. Торбаса высокие — до самого паха. В них не страшен любой снег. Бабушка Мэлгынковав подарила меховые носки-чижи и пару щенков от Пурги. С хорошей оленегонкой можно охотиться и на соболя, и на лося, и на медведя. Одного щенка я оставлю себе, второго отдам охотоведу. Он просил, чтобы я достал ему у „чукчей“ щенка от чистокровной лайки…

К Наде и Монике иду не с пустыми руками. У меня для них подарок — две банки вишневого компота и новехонький радиозонд. Компот я отобрал у экипажа вертолета. Продавцы везли нам четыре ящика вишневого компота, но по пути продали его экипажу и, понятно, выгружать не стали. Я заметил спрятанный под брезентом компот и отвоевал целый ящик.

Радиозонд попался мне в тундре, когда я пас оленей. Где-то неподалеку расположена метеостанция, запускающая в небо эти радиозонды. Они, отработав положенное, падают на наше пастбище. Первый радиозонд я показал деду Хэччо. Он внимательно исследовал переплетенье разноцветных проводов, лампы, приборы, затем вытащил из деревянных ножен тяжелый пареньский нож и без лишних слов переколотил все лампы. Затем ковырнул ногтем их содержимое и зашвырнул изувеченный радиозонд в кусты. После брезгливо вытер пальцы о штанину и произнес:

— Очень неважный проволока. Совсем хавно. Не умеют хорошую проволоку делать.

Поэтому второй, зонд я деду Хэччо не показал и несу детям на игрушки. В тундру привозят на продажу ковры, магнитофоны, дубленки из монгольских овец и даже стиральные машины, а вот захватить детям игрушек, не догадываются. А как расти девочкам без мячей, скакалок и кукол; мальчишкам — без всяких машинок, самолетиков и пластмассовых индейцев? Однажды я принялся мастерить куклу из тополевой чурки, но бабушка Хутык не разрешила, и сунула заготовку в костер.

В яранге Нади и Моники как всегда колготно. У них большая радость — сын Моники Димка начал самостоятельно ходить. Сначала переступал ножками, придерживаясь за собаку, а та вырвалась и убежала. Он следом за нею и затопал.

Хозяйки усаживают меня за столик, кормят „кашей“ и костным мозгом. Я уже привык к их детям, дети ко мне. Не дичатся, как в первые дни. Карабкаются на колени, трутся сопливыми мордашками об одежду, что-то рассказывают. Здорово это у них? Как ни стараюсь, а больше двух десятков слов по-эвенски или корякски усвоить не могу. Здесь же четырехлетняя Наташка, что по-эвенски, что по- корякски, что по-русски — без запинки!..

Деда Хэччо нет дома, но нужно заглянуть и к нему. На самом видном месте в его палатке висит медаль Всемирного Совета мира. Дед Хэччо сдал двенадцать личных оленей и все вырученные деньги передал Фонду Мира. За это ему прямо в стойбище привезли медаль.

У деда большое горе. В прошлом году сын Гришка подрался в поселке с приехавшими на заработки бичами и двух сильно порезал ножом. Теперь он сидит в зоне на Талой. Дед Хэччо просил меня отвезти эту медаль Гришкиному начальству, может его раньше выпустят. От медали я отказался, а вот свитер и меховые рукавицы попытаюсь передать. Все уже упаковано в пошитую из оленьей кожи сумку-мунгурку вместе с несколькими пачками индийского чая и сигарет „Стюардесса“…

Теперь иду к Рите и по дороге заворачиваю к Николаю Второму. Он уже подготовился к дороге — подтянул сыромятные ремешки, которыми крепятся нарты, заменил в погонялке прут, теперь обучает прягового оленя. Олень очень крупный, но молодой и пугливый. Пастух привязал его ремнем к тонкой лиственничке. Олень, взрывая копытами мох, гнет деревце до самой земли, а Николай Второй ходит за ним, что-то ласково ему приговаривает и пытается погладить.

Я пожал Николаю Второму руку и пошутил — если бы он вот так же ласково разговаривал с женой и нежно гладил, она с радостью варила бы ему обед по три раза на день. Николай Второй согласно закивал головой, улыбнулся, затем еще раз пожал мне руку и снова занялся оленем.

Рита пристроила на ящик из-под макарон швейную машинку, сама устроилась прямо на оленью шкуру и шьет себе новое платье. Летом к нам прилетела вертолавка привезла швейную машинку с электроприводом и, понятно, без ручки, которой можно было бы шить вручную. Мы с Кокой сняли ручку с динамомашины, чем очень расстроили Дорошенка. Ему не приходило в голову, как теперь выходить на связь, если вдруг сядут батареи в рации.

На Рите белая с глубоким вырезом кофточка и тщательно отутюженные светло-коричневые брючки. Северянки вообще смуглые, а Рита умудряется еще и загорать, поэтому наряд ей очень идет. Говорю Рите об этом, ей, конечно, такое мнение очень льстит, и она усаживает меня за столик.

Пока ем оленью грудинку, Рита достает из чемодана с книгами похожий на желтого птенчика калакал — черт на черта. Его вырезал из бивня мамонта для меня Кока, но вручить самому — не получилось. Рита цепляет калакал мне на шею, и я с радостью прерываю еду, потому что за каких-то пару часов сажусь к столу третий раз. С этим талисманом я могу быть спокоен — в пути со мною ничего не случится. Если какой-нибудь из чертей увяжется за нартами или трактором, калакал прогонит его прочь…

Вместе с Ритой отправляемся к бабушке Хутык. У нее в гостях моя хозяйка и пара великовозрастных щенков Пурги. Бабушка Хутык жалуется, что огонь в ее яранге ведет себя как маленький ребенок. То не хочет разгораться, то примется протестовать, если она надумает выйти за дровами или водой. Теперь вот не желает пускать дым в ханар и держит его под шкурами, словно в тайге наступила оттепель. К тому же второй день над стойбищем кружит ворон и кричит нам гостей. Она даже спрашивала по рации у диспетчера, не собирается ли к нам директор совхоза или кто другой, но там проводят районный слет оленеводов и им не до нас. Бабушка Хутык боится, что в ее яранге кто-то из чужих людей вытряхнул из своей одежды черта, вот и попросила поселить здесь двух собак потемнее. Известно, лучших сторожей от нечистой силы, чем черные собаки, не бывает.

Обнимаю бабушку Хутык за плечи и сетую, что у меня больше не будет такого замечательного напарника в домино. Затем оборачиваюсь к бабушке Мэлгынковав и в шутку говорю ей, что она молодец и делает очень правильно, что сохраняет мне верность. И Рита, и бабушка Хутык понимающе улыбаются. Как-то, отправляясь с Кокой искать отколовшихся оленей, я в шутку наказал бабушке Мэлгынковав вести себя в наше отсутствие прилично и не связываться с мужчинами. Иначе, мол, будет крупный разговор со стрельбой. А потом Дорошенко предупредил, чтобы я так больше с бабушкой Мэлгынковав не шутил. Лишь только мы с Кокой ушли из стойбища, к бабушке Мэлгынковав заглянули в гости знакомые геологи, которые до этого несколько раз угощались у нее бражкой. Теперь же, она не только не дала им бражки, а даже не пригласила в ярангу. „Хозяин запретил!“

Я не внял совету Дорошенка и похвалил бабушку за целомудрие. Мол, молодец, Мотя! Геологи — народ опасный, копаются, где попало.

Сейчас я тоже шучу и тоже невпопад. Говорю, чтобы она не очень за мною грустила, на следующий год обязательно вернусь и женюсь на ней. Но в этот раз бабушка Мэлгынковав не спасовала:

— А я за тебя такого старого и не пойду. Я лучше себе молодого найду.

Я делаю огорченное лицо и прошу бабушку Хутык нашаманить „коварной Моте“ такого жениха, который бы лупил ее погонялкой, словно зажиревшую важенку. Все — и Рита, и бабушка Хутык, и бабушка Мэлгынковав, и я смеемся. Даже щенки восторженно виляют хвостами, и пылающий среди яранги костер клонит пламя в стороны, хотя ветер за пологом не шелохнет…

А ночью на своем „Буране“ приехал Толик и привез искалеченного медведем Абрама. Как когда-то Николай Второй с нагруженными на нарты снежными баранами, Толик с надрывающимся от воя мотором пронесся мимо стойбища и затормозил только в добром километре от ближней яранги. Там оставил снегоход вместе с сидящим в санях Абрамом и неторопливо возвратился к стойбищу. Он не стал заходить в ярангу, а присел на корточки возле сваленного под лиственницами пастушьего скарба, закурил и, дождавшись, когда мы соберемся вокруг, сказал:

— На Далсичан еду. ОН Абрама покусал, глаз вырвал, шкуру со лба и головы содрал, плечо здесь прокусил — совсем рука не поднимается. Абрам с дежурства возвращался, уже совсем к стойбищу подходил, а ОН сзади. Если бы не собаки, совсем задрал. Я с дедом Кямиевчей оленей от Туромчи толкал, ничего не слышал, а Элит услышал, стрелять стал. ОН только потом убежал.

Мы Абрама перевязали, потом Элит говорит, на Далсичан везти надо, только там можно лечить.

На Дальсичане никакой больницы, даже шамана нет, только ручей с желтой тепловатой водой. Помогает эта вода от болезней или нет — толком не знает никто. Я хорошо представляю, что может случиться с Абрамом, если Толик и на самом деле отвезет его к этому ручью, и начинаю протестовать:

— Зачем, на Далсичан. Нужно вертолет вызывать, в Эвенок отправлять.

— Нельзя в Эвенск, — назидательно произносит Толик. — Недавно в тундре живешь, поэтому так говоришь. Минувшей осенью ОН Этина из Гарманды тоже покусал, санавиация в больницу забрала, Этин вылечился, ушел белковать и совсем пропал. Если в Эвенск везти, нужно потом Абраму совсем на „материк“ удирать, потому ОН теперь все время на Абрама охотиться будет. Как жить?

Вдруг Толик подхватывается, чему-то восторженно смеется, хлопает меня по плечу. Затем ни с того, ни с сего, сообщает, что Элит приготовил для меня полный рюкзак мамонтовой шерсти, и теперь у меня будет самый теплый свитер. Я когда-то говорил Элиту, что очень хочу свитер из шерсти мамонта. Старый кулак ругался и утверждал, что мамонтов давно никто не находил, теперь вот такой подарок!

Насладившись впечатлением, которое произвела на меня такая новость, Толик снова приседает под лиственницей и продолжает рассказывать, что Элит знает в тундре много такого, чего не знает никто, но очень боится экспедиций, которые портят тундру. Он поэтому и о Далсичане не всем рассказывал, хотя только его водой Абрама вылечить и можно.

Я снова пытаюсь возразить, но вдруг словно спотыкаюсь о глаза смотрящей на меня бабушки Хутык. Тут же начинаю понимать, что этот разговор Толик затеял совсем не для меня и уж, конечно, присутствующих здесь оленеводов, а кого-то другого, может даже медведя, которого и называть-то опасаются вслух. Мгновенно ориентируюсь и принимаюсь рассказать, что у нас рядом с поселком тоже есть целебный источник, который лечит лучше всяких лекарств. Меня внимательно слушают, поддакивают, а Саша даже собирается приехать, подлечить ноги.

Между тем Надя с Моникой принесли вареную оленину, лепешки, чай и принялись угощать Толика. Бабушка Хутык извлекла из мешки одеяло из собачьих шкур, расстелила на нартах, усадила сверху одного из щенков Пурги и вместе с Ритой и бабушкой Мэлгынковав потащила к оставленному за стойбищем снегоходу. Там они укутали Абрама в собачье одеяло и пересадили на нарты. После этого бабушка Хутык заколола щенка и пристроила на нартовый след хвостом к стойбищу. Завернутый в собачье одеяло Абрам должен был казаться злым духам все тем же сидящим на нартах щенком, только несколько подросшим,

В ярангу бабушки Хутык, куда занесли Абрама, никого из мужчин не пустили, но лично я и не стремился туда, потому что с напряженным вниманием слушал Толика. Оказывается, он совсем недавно побывал в Магадане, Там он напился и прямо на полу гостиницы принялся разводить костер. Его забрали в милицию, и вот оттуда его выручал мой охотовед. К этому времени Толика, понятно, обокрали. Исчезли все деньги, пыжиковая шапка и даже обратный билет на самолет, Хорошо, Толик, помнил телефон охотоведа и упросил милиционера позвонить.

Обо мне охотовед говорил только вскользь. Спросил, скоро ли возвращусь домой, на том его интерес ко мне и закончился. Но может просто обстановка была такой, что охотовед уже был не рад ни мне, ни моему оленеводу.

Толика мои тревоги заботили мало, его больше интересовало, как теперь директор совхоза накажет его за устроенный в гостинице пожар. Если бы он был трактористом или слесарем, его перевели в пастухи, но он и так пастух. Я пошутил, мол, бывают случаи, пастухов переводят в чумработницы. Будет шить штаны, варить еду, выделывать шкуры — чем совершенно озадачил Толика. Здесь часто не понимают моих шуток, и после них улыбаюсь один я.

Пока мы разговаривали, Витя с Сашей развели небольшой костер, и уселись возле него на корточки. В какой уже раз замечаю, что в такой позе сколько угодно могут находиться только пастухи, да еще зеки. Лично я выдерживаю минут пять, не дольше, а эти ничего. Сидят, курят. Присоединившийся вскоре к ним Николай Второй даже умудрился вздремнуть.

В яранге бабушки Хутык без изменений. Через тонкие стенки угадываются покачивающиеся силуэты женщин, костер освещает веточки нависшей над ханаром лиственницы, белый, словно вата, дым клочьями сползает по крутому скату. Наконец полог яранги качнулся и выпустил бабушку Хутык. Она какое-то время стояла, глядя на растекающийся над ярангой дым, затем направилась к нам. Присела у костра, налила в кружку чаю, прихлебнула и словно о самом обыденном сказала:

— Гостя злой медведь — совсем нотычгын (людоед — корякск.) покусал. Летом другого медведя кушал, теперь снова сладкого мяса очень желает, а другого медведя поймать не может, теперь на людей всегда охотиться будет. Даже зимой в нору спать не залезет. Его надо убить. — Обвела всех взглядом, словно пытаясь угадать, как в нас отозвались ее слова, затем продолжила. — Завтра Хэччо один стадо окарауливать будет, остальные поедут к Туромче след искать. ОН теперь хорошо знает, что ЕГО желают убить, нервничать станет, все равно хитрая росомаха след крутить станет. ЕГО топтанину хорошо на снегу увидеть можно. Чуть помолчала, снова отпила чай, задержала взгляд на мне, перевела на Николая Второго, чему-то удовлетворенно кивнула, и продолжила: — Утром Рита на Крестики по рации выйдет, пусть говорит, чтобы пастухи тоже на Туромчу след искать ехали. Только зоотехника брать не надо. Он гость. Гостю охотиться на нотычгына нельзя. Грех!

Я задержал дыхание, приготовившись услышать и свое имя. Но нет. Меня словно забыли. Значит, я причислен к мужчинам нашего стойбища без всяких скидок. Где-то под желудком ледяным комом поселился страх. Я уже встречался с отведавшим „сладкого мяса“ шатуном, видел, что он сделал с избушкой и заночевавшими в ней дорожниками, а затем бросался на людей и собак, хотя его изрешетили пулями, а кишки буквально посекли на короткие колбаски. Если же испугаюсь и не убью медведя, меня ожидает участь пастухов восьмой бригады. „Теперь вы все умрете!“…

Старая шаманка хорошо понимает мое состояние, но отлучить от этой охоты не торопится. Нотычгына надо убить!

Анадырь — Омолон — Эвенск — Талая — Магадан.

1995 год.