Возвратившись к палатке, решил прежде всего загородиться от медведя. Он и вправду гуляет, где ему вздумается. Выйдешь ночью и сунешься прямо в лапы. Хотел бежать за проволокой к лесозаготовительному участку да вспомнил, что в спрятанной вместе с икрой и рыбой браконьерской снасти были длинные капроновые веревки, и побрел через перекат. Моя утайка осталась нетронутой, только в одном месте листья чуть сползли и обнажили кусок тонкой дели. Я растянул сеть между лиственницами и, кромсая ячейки, принялся освобождать вплетенную в них веревку.

Наконец выпутал ее, забросал обрывки сети листьями и, возвратившись к палатке, принялся ладить вокруг загородку.

А ночью я поймал топь. Желтогубая рыбина клюнула сразу, лишь только хорошо стемнело, и принялась требовательно звякать привязанной к леске консервной банкой. Дернула пару раз и пошла к берегу словно бревно.

Медведь все же явился на рассвете. Спокойно так дошел до натянутой вокруг моего лагеря веревки, чуть потоптался и направился в обход. На росной траве хорошо виден оставленный им след. Вот медведь обогнул валежину, перебрался через оставленную весенним ручьем канаву и… нырнул под веревку. Дальше след протянулся мимо горелого пня, ямы, на дне которой лежали картофельные очистки, десяток рыбьих голов и остатки вчерашней ухи, обогнул кострище и снова нырнул под веревку.

От палатки медведь прошел совсем близко. Но тем не менее не видно, чтобы он останавливался или хотя бы притишил ход, — словно никакой палатки здесь и не было. Не задержался он и возле ямы с рыбьими головами.

Я прошел до излучины реки, но не увидел ни одного отпечатка, а когда возвращался к палатке, в низовьях реки грохнул выстрел. Через мгновение выстрел повторился, и сразу же я услышал вой двигателя.

Сбрасываю куртку и бегу навстречу: это наши приехали и ищут меня. В полукилометре от палатки вырубка упирается в заросший водорослями глубокий ручей. Поперек него лежит несколько подмытых водой лиственниц, но все они тонковаты, и, чтобы перебраться на другой берег, приходится отворачивать в сторону. Наконец отыскиваю перекат и выхожу на совершенно незнакомую мне лесовозную дорогу.

Деревья вокруг не тронуты топором и пилой, порой их вершины смыкаются над головой, образуя сплошной шатер. Несколько раз встречались сваленные у обочины штабеля бревен. На осклизлых стволах поднялись полоски древесных грибов, из узких трещин выглядывают стебельки пожелтевшей травы. В глубокой ложбине лежит перевернутая вверх дном тракторная тележка. Из четырех колес осталось только одно, да и на том резина ободрана до самой ступицы. Зато хорошо сохранилась табличка с надписью: «Прицеп ХР 31–20».

Скоро дорога вышла на широкую протоку. Весной вода заливала ее от края до края, на прибрежных кустах висят клочья принесенной половодьем травы и прочего лесного хлама. Сейчас везде только выбеленные солнцем камни да редкие кустики иван-чая вдоль берега. Нигде даже маленькой лужицы.

По ту сторону протоки краснеет густой высокий тальник. Кое-где из его зарослей пробиваются пожелтевшие к осени вершины стройных топольков. Я неосторожно ступил на камни, они громыхнули, и тотчас из тальников выметнулся лось. Большой, черно-бурый, с длинной серьгой и разложистыми рогами. Он промчался вдоль протоки и скрылся за излучиной. Лось был так близко, что я успел разглядеть комочки земли на его рогах и приставшие к ней травинки.

Во мне уже поселилось сомнение: были ли выстрелы вообще, потом стало казаться, что дорога слишком далеко ушла от реки и я разминусь с приехавшими ко мне людьми, как вдруг прямо перед собой увидел трактор с прицепленной к нему тележкой. Трактор стоял на краю широкой вырубки, почти уткнувшись радиатором в высокий черный пень. Двигатель молчал, людей не видно.

— Алло, народ! Живой кто есть?

Тотчас из-за зеленеющего у дороги куста стланика выглянул Николай Мамашкин, или попросту Коля-Пузо. Высокий толстый мужик с отвислыми щеками и хохолком седых волос на голове. У нас в совхозе он появился лет пять назад, занял стоящий на краю поселка дом и сразу стал обживаться. Всего за одну зиму он выстроил теплицу, свинарник и небольшую звероферму на три десятка голубых песцов.

Самое интересное, что при всей загруженности он увлекался фотографией и участвовал во всех шахматных турнирах местного значения. Рассказывали, что однажды в половодье Коля-Пузо возвращался со второго отделения на своем «Кальмаре» и, переезжая реку, попал в такую яму, что над водой осталась одна крыша. В кабине у Мамашкина были ружье, магнитофон, фотоаппарат, а он посидел на крыше, нырнул в воду, пробрался в кабину и вынес… шахматы. Его ищут, думают, живой или нет, а Коля сидит себе на «Кальмаре» и разбирает какой-то этюд.

Первый год после приезда в совхоз он слесарил в гараже, потом перебрался к нам в полеводческую бригаду. Я часто встречался с Мамашкиным, когда дежурил на Лиственничных покосах. Он угощал меня салом своего приготовления и играл в шахматы, давая форы в две ладьи и коня…

Мамашкин внимательно посмотрел на меня, словно никак не мог признать, оглянулся и только потом шагнул навстречу:

— Привет! Ты один?

Я удивленно уставился на Мамашкина:

— А с кем же мне быть? Шурыга где?

Мамашкин огладил седой хохолок, смахнул с лица приставшую паутинку и кивнул себе за спину:

— Там, в совхозе. Где же ему еще быть? Ты рыбинспектора не встречал? Гляжу, след на дороге свежий, а куда проехали — не пойму.

— Вчера утром здесь был. Накрыл одних с рыбой и повез в поселок. Обещал дня через три подбросить свежего хлеба. А зачем он тебе?

Мамашкин опустился на обочину, минуту помолчал, затем произнес с нарочитой безразличностью:

— Да так, интересуюсь. Мы еще вчера выехали, сунулись через Ульбуку и засели. Почти до утра камни ворочали. У тебя как с мясом?

— Нормально. Банок двадцать осталось. Правда, одна свинина, но есть можно.

Мамашкин хлопнул себя по объемистому животу и дурашливо запел:

— А Шурыга почему не приехал? Он же обещал.

Мамашкин осклабился:

— Господи, грудные младенцы! «Шурыга обещал». Да его еще в мехзвене Свистуном дразнили. Это же такой темнило, он тебе на уши чего угодно навешает, только слушай. Скажи спасибо, что мне дрова нужны. В два счета Федьку погрузил и сюда.

— А где он?

— Федька-то? Здесь, в распадке, мясо куркует. Представляешь, только в лощину спустились — лосиха. Федька хотел вылезать, а я прямо из кабины — хлесь! И готово! — Мамашкин щелкнул пальцами, прикрыл глаза и повторил радостно: — Хлесь, и готово! — Оттолкнулся обеими руками от земли и скомандовал: — Айда к Федьке, а то он подумает, что меня уже повязали…

Федор сидел на штабеле тонкомера у бежавшего по ущелью ручья и поглядывал на вершины нависших над ним скал. Он равнодушно пожал мне руку.

— Где мясо? — спросил Мамашкин.

— Там, — кивнул Федор в сторону желтеющих у скал зарослей ерника. — Шесть мешков получилось, да еще шкура.

Выстрелы прозвучали какой-то час назад, я ожидал увидеть гору мяса, кишки и все такое, а здесь уже и руки помыли. Говорю об этом Мамашкину, тот смеется:

— Ну ты даешь. В тайге же мы, браток. Здесь рассусоливать не приходится. Да и опыт кое-какой есть. Я тебе с живого песца шкуру в момент сниму, он еще гавкнет пару раз, только потом сдохнет. — Мамашкин пнул подвернувшуюся под ноги ветку и распорядился: — Вы здесь костер расшаманьте, а я пока «Кальмар» подгоню, да будем завтракать. Сегодня мы герои — и на хлеб заработали, и на маслице.

Федор восхищенно посмотрел вслед Мамашкину:

— Вот это мужик! Генерал. На три метра под землей видит.

Я припугнул Федора:

— А ты не боишься, что вас поймают? За лося ведь такого насчитают!

— С ним? — удивленно спросил Федор. — Ни за что! Я же говорю, мужик жить умеет. Ты у него дома не был. Магнитофон японский — «сони» называется, телевизор вполстены, фотообои — дуб, а под ним настоящая скамейка. И не крохоборится. Ты в Фонд мира сколько сдал?

— Не помню, Шурыга записывал. Кажется, десятку.

— Вот-вот, и я десятку. А он тысячу! Понимаешь — тысячу! Другой бы за такие деньги в петлю полез. Люди, они только с виду щедрые. У нас в комбинате одна телевизор цветной купила, а на второй день он на двести рублей подешевел, она три дня переживала, а на четвертый запела, спятила. А Коля не переживал и не пел, спокойно так тысячу отстегнул, пожалуйста, пользуйтесь…

Вскоре подкатил Мамашкин, расстелил прямо у костра войлочную кошму и поставил на ее середину цветастый широкогорлый термос:

— За борщом, наверное, здесь в тайге соскучился? — обратился он ко мне. — Сейчас рубанем. Борщ у меня настоящий — с помидорами и свежей капустой. Человек сам себе враг: в тайгу собирается — полметра колбасы или десяток «Завтрака туриста» в рюкзак бросит и отращивает себе язву. Потом на одно лекарство выложит столько — «Жигули» купить можно. А встать на пару часов раньше да приготовить что-нибудь дельное — лень. Вот ты. Вокруг тебя зверье толпами шастает, а мне консервы предлагаешь. Да у тебя этих окороков да балыков разных должно быть больше, чем в любом гастрономе. Правда, Федор?

— О чем речь, Коля? — отозвался тот. — Будь спокоен, мы это дело поправим. Давай я бутылку чуток в ручье подержу. После ручья вкус другой. Чего-чего, а мясцо у нас будет. Да и не только мясцо. Главное, патронов побольше.

Это мне совсем не по душе. Он здесь в неделю все живое разгонит, да и рисковать не хочется. Бобков даром хлеб не ест. У меня пара ведер икры за Чилганьей спрятана, и то без конца дергаюсь. С другой стороны, жаль все живое. И медведь, и только что встреченный лось, и глухари, что бродят возле лесозаготовительного участка, и вдруг всех убить. Но сказать об этом Мамашкину и Федору не поворачивается язык, и я принимаюсь сочинять, что здешний рыбинспектор шерстит всех направо и налево. Мол, считай, на моих глазах накрыл три компании, а одному старику за единственную мальмину насчитал двадцать пять рублей штрафу. Если бы лицензия — тогда другое дело.

— Ха! Лицензия! — подпрыгнул Мамашкин. — Нет их для меня. Кончились. В феврале за дровами ездили, слышим, трах-бах — пальба, словно при осаде Порт-Артура. Бегом туда — сам начальник областного ГАИ со своей свитой лосей из «Барсов» шерстит. Оптика — на километр без всякого промаха. Как шарахнет — копыта кверху. Четырех лосей завалили и четыре лицензии нам предъявили, еще и смеются. Нужно будет — еще четыре предъявим. А я в охотобществе лицензию просил, говорят, только промысловикам выделили. Скажи, какой из начальника ГАИ промысловик? Талоны компостером штопать? А я больше сотни песцов государству сдал, и за каждую шкурку на пушном аукционе Советскому государству золотом платили. Потом на это золото лекарство импортное, машины дорогие купили. Мне ведь это зверье кормить мясом нужно, они твое сено не едят. Да, кстати, ты вот сено заготавливаешь, три поселка молоко пьют, а ты чай грузинский за тридцать копеек. Они, эти с лицензиями, только индийский да цейлонский уважают. Вот когда твой гаишник останется без лицензии, а мне ее на блюдечке с голубой каемочкой за сданных государству песцов преподнесут, тогда и я все охотничьи законы соблюдать буду.

Мамашкин кружил у костра и кричал так, словно это я во всем виноват. Федор молча резал хлеб, заваривал чай, расставлял посуду да изредка поглядывал на меня, как на безнадежного. И только когда я сказал, что тоже не очень боюсь всех этих рыбинспекторов, просто мне жаль убивать зверей, Федор хихикнул:

— Это он книжек начитался. Сейчас, если где собаку или кота пацаны убьют, — все газеты пишут, кошака, значит, жалеют. А мужик ночью с работы шел, его такие же пацаны на ножи взяли — тишина.

— Точно! — поддержал Мамашкин. — У меня соседка печенью мается, в любой день умереть может — медвежьей желчи в аптеках нет. Прошу, дайте лицензию на медведя — в носу им круто. Медведь им дороже человека.

Может, кто и знает слова, которые начисто опровергли бы рассуждения Мамашкина и Федора, но мне они неизвестны. Более того, вдруг показалось, что они абсолютно правы и насчет лося, и насчет медведя, и даже насчет молока.

Позавтракали, снесли мешки с мясом в прицеп и покатили к моему стану. В тракторе у Мамашкина уютней, чем у другой хозяйки. Все обтянуто новой клеенкой, за сиденьями чистая постель, стопка книг. Но больше всего мне глянулся закрепленный в специальные зажимы двуручный спиннинг. Клеенный из бамбуковых реек, в меру длинный, с мягкой проволочной катушкой. Если отвернуть колпачок на рукоятке, в ладонь выскальзывает добрый десяток всевозможных блесен.

Стараясь перекричать шум мотора, Мамашкин сообщил мне, что вся эта снасть стоит две моих зарплаты. Федор не принимал в нашем разговоре участия. Он сразу же забрался в постель и захрапел так, что его храп прорывался даже через грохот двигателя.

Давно минули протоку, на которой я вспугнул лося, и вот-вот дорога должна была выскочить на галечную косу, как вдруг совсем неожиданно я заметил промелькнувший за деревьями вертолет. Он летел совсем низко, я рассмотрел только верх зеленого фюзеляжа да быстро вращающиеся лопасти. Высунулся из кабины, стараясь разглядеть его получше, но вертолет больше не появлялся.

— Что там? — наклонился ко мне Мамашкин. — Рябчика увидел?

— Какого рябчика? Вертолет прошел. Понимаешь, над самыми деревьями.

Мамашкин мгновенно изменился в лице. Оно как бы затвердело, и глаза покрылись белесой пленкой. Надавил на тормоз, заглушил двигатель и метнулся из кабины. Следом выпрыгнул я, а потом и Федор.

— Куда он полетел?

— Туда, — показал я рукой в сторону моей палатки. — Геологи, наверное. Они здесь уже несколько раз пролетали. Только раньше высоко, а сейчас почти по верхушкам молотил.

— Давайте, братцы, мешки выгружать, только бегом, — скомандовал Мамашкин. — Ты, Федя, останешься здесь и перетаскаешь их в самую глубь. И не высовывайся, пока не позову.

На землю полетели мешки с проступившей на них кровью, ружье, патронташ, усыпанный белыми поплавками невод. Мамашкин сбрасывал, я хватал и оттаскивал на обочину, а Федор, пригибаясь, словно его могли вот-вот заметить, носил мешки в лиственничные заросли.

Наконец Мамашкин в последний раз окинул взглядом тележку, зачем-то посмотрел под колеса и крикнул мне:

— Давай в кабину. Сейчас поглядим, что они за геологи!

В кабине он откинулся на спину, какое-то время посидел с закрытыми глазами, затем полез в нагрудный карман и вытянул оттуда толстую пачку денег. Провел по срезу ногтем, удовлетворенно хмыкнул и спрятал снова.

— Зачем они тебе? — спросил я.

— Пригодятся, — рассудительно протянул Мамашкин. — Лучше сейчас отдать тысячу, чем через народный суд сотню. Фамилию, дорогой мой, нужно беречь почище штанов. Штаны замарал и выстирал, а фамилию никакими порошками не ототрешь. Ну что, двинули? — Он запустил двигатель, включил скорость, и трактор неторопливо покатил по лесовозной дороге.

Минули один поворот, другой, пересекли разлившийся вдоль дороги ручей, и наконец за деревьями проглянула галечная коса.

— Ждут! — подмигнул мне Мамашкин.

Напряжение с его лица давно исчезло, щеки разгладились и чуть порозовели. Даже хохолок торчал по-воинственному, а объемистый живот подтянулся.

Я хотел высунуться из кабины, но Мамашкин дернул меня за рукав:

— Не рыпайся! Сиди спокойно, у нас все нормально.

«Кальмар» меж тем выкатил на косу, и я увидел вертолет. Он стоял чуть в стороне от дороги, его лопасти потихоньку вращались. Двери в салон оставались закрытыми, только из окошка в кабине выглядывал парень в летной фуражке и показывал рукой, чтобы мы остановились. Мамашкин чуть кивнул ему, но останавливать трактор и не собирался. Рулил себе с таким видом, словно этих летчиков встречает в тайге на каждом шагу.

Вертолет рыкнул так громко, что перекрыл шум нашего трактора, лопасти заходили чаще, и только после этого Мамашкин нажал на тормоз. Тотчас дверца вертолета распахнулась, и на землю спрыгнули три человека. Один в милицейской форме, два другие в гражданском, только на их головах поблескивали кокардами егерские фуражки.

Милиционер обогнул трактор, подошел к нему со стороны Мамашкина и крикнул, чтобы тот глушил мотор и спускался вниз. Мамашкин повернул ключ, достал расческу, причесался перед висящим в кабине зеркалом и спрыгнул на землю. Я стал спускаться с другой стороны, ступенька там устроена очень неудобно. Пришлось прыгать вперед спиной. Нога попала в выемку, и, если бы меня не поддержал один из егерей, наверняка растянулся бы.

Я не вижу, что там делают с Мамашкиным, но со мной обошлись довольно вежливо. Поздоровались, представились и повели в вертолет. Там посадили на обтянутую дерматином скамейку и попросили чуть подождать.

Егери принялись осматривать трактор. Заглянули под капот, днище и полезли в кабину. Там подняли сиденья, спинки, проверили инструментальный ящик. Один скатал постель и вытянул из-под изголовья черный ящик, напоминающий футляр от скрипки или от очень дорогого ружья. Мамашкин все еще разговаривал с милиционером, егери же, наверное, не хотели открывать ящик без хозяина, а я сидел и маялся, пытаясь определить, что же оно там такое? Наконец подошли милиционер с Мамашкиным, открыли футляр, и на свет показался сверкающий хромированными кольцами телевик. Его вид вызвал интерес даже у летчиков, которые мудрили над планшеткой, пытаясь определить, где они приземлились. Летчики оставили планшетку на ступеньке вертолета и принялись с восхищением рассматривать, по-видимому, очень дорогой фотоаппарат.

Налюбовались, заглянули по очереди в окошко видоискателя и вернули телевик Мамашкину. Тот бережно сдул с объектива пылинку, щелкнул застежками и полез в трактор устраивать ящик на прежнее место.

Тележку осматривали уже не так тщательно. Чуть приподняли рубероид, заглянули под сложенные у борта двери и оконные рамы и уже начали было слезать, как вдруг один из егерей отдернул руку и уставился на выглядывающую из тележки доску. Присел, перевернул ее и позвал напарника. К ним присоединился и милиционер.

«Как раз в том месте лежали мешки с мясом, — мелькнуло у меня в голове. — Наверно, кровь проступила через мешок и попала на доску. Теперь они зашустрят».

И в самом деле, тележку проверяли уже по-настоящему. Перекладывали доски, катали туда-сюда бочку с соляркой, заглядывали буквально в каждую щель и даже стучали монтировкой по запасному колесу.

Милиционер возвратился к Мамашкину и принялся изучать его бумаги, время от времени обращаясь к трактористу с вопросами.

— Гражданин Калипух, — позвал кого-то милиционер. — Гражданин Калипух!

— Оглох, что ли? — тронул меня за плечо летчик. — Тебя зовут.

Бог мой! В руке у милиционера путевка, так в качестве пассажира записан Федор, а я еще сижу и думаю, где это я слышал такую фамилию? Значит, Мамашкин представил меня Калипухом. Поднимаюсь со скамейки, хочу сойти вниз, но лейтенант уже залез в салон и, усевшись рядом, спросил:

— Вы когда из совхоза выехали?

— Вчера. А что случилось?

Милиционер пропустил мой вопрос мимо ушей, еще раз глянул в путевку и попросил объяснить, откуда, по моему мнению, могла появиться на досках кровь?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Он же песцов держит. Наверно, собаку раздавленную на дороге нашел, по пути домой и подкинул. Он на краю поселка живет, куда бы ни ехал, все равно мимо дома. А может, с фермы что вез, ему там падеж задешево продают.

Милиционер пытливо посмотрел мне в лицо и, чуть растягивая слова, произнес:

— Сходится. Может, и в самом деле так. Вы какой дорогой сюда ехали?

Ну уж это я знаю точно. Федор рассказывал, как на Ледниковом они встретили стадо баранов, а на Аринке чуть не порвали прицеп.

— Обыкновенной, — как можно спокойней говорю я. — Мимо свалки, на Ульбуку, Ледниковый, а здесь в объезд. Мост-то еще летом размыло. Там у моста наши вещи лежат. Я-то здесь уже был, Бобков — рыбинспектор здешний — меня видел. Он мне две мальмины подарил. Изъял у одних, наверное, мешков двадцать.

— Так ты уже здесь не первый раз? — спросил из-за спины егерь.

Я не заметил, как он оказался в вертолете.

— Конечно. Чуть дальше, возле Хилгичана, моя палатка. Я уже и избушку начал строить.

Милиционер посмотрел на егеря, улыбнулся:

— В самом деле, не в цвет у нас получилось. А я-то уже решил…

И здесь я допустил промах. То ли от избытка чувств, мол, пронесло, то ли желая понравиться моим собеседникам я показал на сети и спросил:

— Вы все это недалеко отсюда, на Чилганье нашли, да? Уже сорванное?

Егерь кивнул, а меня понесло:

— Это я сорвал. Иду вчера, а их две штуки на протоках настроено, и рыбы — дна не видно. Я за топор и давай крушить. Вы их не поймали? Они где-то выше скал стоят.

— Точно, у скал и нашли, — сказал егерь. — Там камни выпирают, на них и зацепилось. А мы-то голову ломаем, как оно могло там оказаться?

— Обожди, — перебил его милиционер. — Вчера, говоришь, крушил. А из совхоза вы когда выехали?

Меня бросило в жар, в голове запели тоненькие колокольчики. Вот дурак! Как же я забыл?

— Разве я вчера сказал? — стараясь пересилить севший вдруг голос, переспросил я. — Позавчера это было, во вторник. Вечером за мной Толик приехал, а утром мы уже сюда. Вещи-то без присмотра оставлять нельзя.

К счастью, егеря больше интересовало, не встречался ли я с хозяином разрушенных мною перегородок. Я рассказал, что видел двух: у одного — ружье, у другого бинокль. Как зовут, не знаю, но при мне называли какого-то Ваську Гусара. У этого Гусара в прошлом году медведь два раза вытаскивал на берег «морду» с рыбой.

— Они там давно сидят. Бутылки по Чилганье пустые без конца плывут. Даже бочка пожарная от них приплыла. Я ее вытащил и возле палатки поставил.

Не знаю, как долго мы бы еще разговаривали и к чему привел бы этот разговор, да, к счастью, летчик многозначительно постучал пальцем по часам и показал глазами на небо. Те заторопились, пожали нам с Мамашкиным руки и вскоре улетели в верховья Чилганьи.

Мы стояли на косе, пока не стих гул вертолетного двигателя, затем Мамашкин сбегал за отсиживающимся в тайге Федором, и мы втроем покатили к моей стоянке…

Перед тем как разгружать тележку, Мамашкин заглянул в пожарную бочку, затем подошел к натянутой вокруг моей стоянки веревке и подергал за нее. Консервные банки зазвенели на все лады, одна сорвалась и покатилась прямо в Чилганью.

— Толково, — кивнул он, глядя вслед банке. — Никакому врагу не прорваться. А это что у тебя? — Его взгляд упал на приставленную к палатке удочку.

Сплетенная из тонких лесок снасть разлохматилась и наверняка выглядела в его глазах вершиной убожества. Я начал было объяснять, что не рассчитывал попасть на крупную рыбу, а хариусов всегда ловлю только на тонкую леску, но Мамашкин даже не стал меня слушать. Он хмыкнул и направился к трактору. Там поднялся в кабину, освободил из зажимов спиннинг и подал мне:

— На, браток, владей!

— Это мне? Насовсем? — не понял я.

— Мамашкин еще никому ничего на три дня не дарил, — улыбнулся тот. — Мне он сейчас ни к чему, а к следующему лету я себе из отпуска привезу.

Я запротестовал:

— Нет, спасибо. Лески, если не жалко, дай, а спиннинг не надо. Сам же говорил, что он две зарплаты стоит.

— Ну это смотря чьи зарплаты, — хохотнул Мамашкин. — Моей и одной за глаза хватит, еще и на пару коньяков останется. Бери, не то обидишь. Если бы не ты, мне и десятком таких спиннингов не откупиться. Да и с кровью ты в самое яблочко угодил. Я им тоже о песцах толковал. Так что не бери в голову, пользуйся. Может, когда икоркой угостишь.

— Икоркой?! Слушай, Коля, жди меня здесь. Федя, давай за мной на ту сторону. Мы ему сейчас продемонстрируем, как консервы нам действуют на нервы.

Скоро я поставил перед удивленным Мамашкиным наполненный больше чем наполовину четырехведерный бочонок с икрой.

— Забери ее ради бога. У меня еще почти трехлитровая банка. И самому наесться, и людей угостить — за глаза хватит. А эту мучительницу дарю. Хоть спать нормально буду.

— Не-ет! Так не пойдет, — теперь запротестовал Мамашкин. — Спиннинг одно, икра — совсем другое. За это положено платить. — Он вытянул уже знакомую мне пачку, отсчитал десять двадцатипятирублевок и протянул мне: — Давай договоримся: счет дружбы не теряет. Эта икра по самой дешевой цене стоит рублей четыреста, если не больше, да и мальму я заберу. Так что ты меня, браток, не жалей, я в прогаре не останусь. Держи!

Я уперся. Спиннинг, конечно, возьму, но деньги ни за что. Я никогда не торговал тем, что мне давала тайга, и, если кто пытался узнать, почему я за столь скромную плату соглашаюсь месяцами жить в глухой тайге, я говорил, что очень люблю природу, а все живущее здесь в тайге мне как будто бы сродни. Теперь получается, что я торгую этой родней.

Мамашкин выслушал мои доводы и махнул рукой:

— Не хочешь, как хочешь. Потом что-нибудь придумаем. Давайте, братцы, разгружаться, нам еще дрова пилить.

Мои гости даже не стали пить чай. Где-то возле Ульбуки они нашли брошенные бревна. Для строительства уже не годные, а топить теплицу в самый раз.

Вместе с Мамашкиным уехал и Федор. Дня через три они снова приедут, и тогда Федор останется со мной строить избушку, навесы, столовую. Я проводил гостей до косы, на которой нас встретил вертолет, и возвратился домой.

Подарок Мамашкина по-прежнему лежал на пне-кресле рядом с ополовиненной бутылкой водки и шахматами. Мамашкин оставил их мне, пообещав очень скоро сделать из меня гроссмейстера.

— Ну и набор! — улыбнулся я, глядя на лежащие на пне предметы, затем вспомнил, что до сих пор хожу обутый на босую ногу, полез в палатку за носками.

На постели распахнутым веером лежали те самые двадцатипятирублевки, от которых я так упорно отказывался. Как и когда Мамашкин сумел положить их — не представляю.

Я натянул носки, свитер и выбрался наружу.

Уже в доброй сотне метров от палатки вспомнил о ночном визитере. А если это был не медведь, а какой-нибудь рыбак? Возьмет да и заглянет ко мне снова, а деньги на самом виду. Мне здорово понравился телевик Мамашкина. Он говорил, что запросто достанет мне такой же, только нужны полторы тысячи. А здесь можно сделать редкостные снимки, ведь почти каждый день встречается что-нибудь необыкновенное, а я стою с пустыми руками и ловлю ворон. Вот засяду и сниму этого медведя в упор, а фотографию подарю Бобкову. Пусть мужик любуется.

Я вернулся к палатке, взял деньги и спрятал в карман.