У меня гости. Приехал Шурыга, привез две сенокосилки, пресс для увязывания сена в тюки, Федора и собаку Найду. Найда вместе с шофером сразу же убежала на рыбалку, а Федор спит в кабине. Мы с Шурыгой успели поругаться, затем помирились, сходили к лесозаготовительному участку, а он все еще не просыпается. Бригадир заглянул в кабину, покачал головой и сплюнул:

— Во, кадру себе откопал! Тысячу раз зарекался не связываться с пожарниками. Нет, взял. Я тебе скажу, пусть у человека в трудовой книжке хоть сто записей, хоть мильен мест переменил — не боись. Больше всего: перед тобой самый что ни есть романтик-неудачник и вкалывать будет за троих. Но если в трудовой один-единственный штамп из пожарки — лодырь. И не какой-нибудь, а мрачный.

— Как это? — не понял я. — Скучный, что ли?

— Не-е. Это такой труженик, что ему и мозгой шевельнуть тяжело. Недавно этот Калипух вместе с нашими ездил на Утесное за вениками. Там рябины, черемухи — море. Все охают, ахают, а он ни в одном глазу. Его спрашивают, чего ты, мол, такой безразличный к природе или она тебе вообще не нравится? Калипух соображает, что же ему больше всего запало в душу. Все-то ждут, сейчас он начнет перечислять закаты, восходы, ромашки, лютики. А Федор и брякнул: «Я же говорю, все нравится. Вот, например, плюнешь — куда захочешь, и никто тебе ничего».

Я рассмеялся, улыбнулся и Шурыга, а Мамашкин пожал плечами, стукнул каблуком по колесу и сказал:

— Не понимаю, что здесь смешного? Кому глянется поп, кому попадья, а кому попова дочка. Просто человек смотрит на мир более рационально.

— Ну что рационалист, это уж точно, — поддержал его Шурыга. — Мужики эти веники сдали на ферму по пятаку, а он банщице по тридцать копеек загнал. Буди его, да будем разгружаться, мне к планерке нужно в конторе быть.

Разгрузились, еще раз прикинули, где лучше всего поставить домик-будку, где столовую, где навесы для техники, Шурыга кликнул шофера и укатил в совхоз. Я договорился с ним насчет зарплаты, и он пообещал или привезти ее сам или передать с Мамашкиным.

— Одно в толк не возьму, зачем тебе в тайге деньги? Что-то мне все это сомнительно и подозрительно, — щурил глаза Шурыга. — Не вздумай здесь какой-нибудь конфуз организовать. — И в кабине приопустил стекло и, кивнув в сторону Федора, добавил: — За него не бойся. Я ему все наряды показал, если справитесь, прямого рублей по двести восемьдесят получится. Калипух деньги уважает, теперь и тебя на заработки потянуло, так что споетесь.

Не успела машина с Шурыгой исчезнуть за поворотом, как у нас закипела работа. Прежде всего Мамашкин решил завалить нас стройматериалом.

— Не сегодня-завтра полетят белые мухи, потом каждое бревно по пуп в снегу тянуть будешь, да к тому же и вид у вашего лагеря слишком неубедительный. Палатка, костерок — глянуть со стороны — турист-браконьер местный. Иначе не подумаешь. А вот когда здесь будет маячить гора бревен, доски появятся, стружкой запахнет — любой рыбинспектор даст голову на отсечение, что человек явился сюда не за икоркой. Политикой, браток, не только в ООН заниматься нужно.

Отыскали ломы, трос, натянули рукавицы-верхонки и завертелись. Привезли две тележки досок с лесозаготовительного участка, приволокли брошенный у дороги прицеп, забрали остатки размытого моста.

Памятуя слова бригадира, я наблюдал за Калипухом и ничего такого не заметил. Он карабкался на бревна, ворочал ломом, таскал трос ничуть не меньше, чем я. Правда, раза два я приловил Федора на том, что он хватался за более тонкий конец бревна, но, во-первых, это могло получиться случайно, во-вторых, он выглядел щуплее меня и, понимая это, экономил силы.

А вот насчет коммерции бригадир подметил точно. На вырубках буйно разрослась смородина. В этом году был хороший урожай, и ветки буквально гнулись от красных ягод. Пока Мамашкин отвозил бревна, Федор успел набрать литровую банку смородины и стал подсчитывать, сколько можно выручить за разбросанные по лесосекам дрова, а затем его внимание привлекли вскипающие со дна небольшого таежного озерка пузыри.

— Надо же, сколько добра пропадает. Ты, наверно, и не знаешь, что этот газ горит не хуже бензина. Если собрать в баллон, можно запросто и жратву сварить, и машину заправить. А он буль-буль — и в воздух, буль-буль — и в воздух. Может, вместе с каждым этим «буль» копейка вылетает.

Мы разобрали два лежащих у опушки штабеля и взялись за третий, когда Федор присел, заглянул под бревна и махнул рукой:

— Сюда! Нора какая-то. Ружье несите, кажется, там кто-то есть.

Со стороны густого лиственничника под штабелем темнеет широкое отверстие. По бокам оно заросло пушицей, сверху крест-накрест пересеклось чуть заметными паутинами. У всех растущих вокруг штабеля молодых лиственничек сломлены вершины. Берлога! Перед тем как залечь, медведь заламывает деревца у своей берлоги и выстилает тонкими веточками пол своей зимней квартиры.

Мамашкин зажег спичку, посветил в дыру. На дне слой потемневшего перетертого мха, кое-где из него выглядывают лиственничные веточки. Я залез в берлогу, чуток полежал на подстилке, стараясь представить, как чувствует себя здесь косолапый.

Мамашкин обследовал лежащие в штабеле бревна, одно даже приподнял, затем распорядился:

— Не будем трогать. Вдруг он снова сюда на зиму спать устроится. Мы его аккуратненько из берлоги и вытряхнем. Мне, братцы, медвежья желчь во как нужна, — чиркнул он себя по горлу. — Две сотни без всякого на бочку выложу. Вы это, мужики, учтите.

Часов в шесть вечера, когда наша стоянка стала напоминать лесозаготовительную биржу, Мамашкин заглушил трактор и позвал меня в кабину.

— Ты когда-нибудь имел дело с неводом? — спросил он, пытливо глядя мне в лицо.

— Давно. Я удочкой все время ловлю, а неводом лет десять не пробовал.

— Ну, против меня ты академик, — хохотнул Мамашкин. — Я-то вообще никогда не пробовал. Представь себе, невод есть, резиновый костюм у соседа занял, расспросил, что и как, а попрактиковаться не пришлось.

— Может, Федор?

Мамашкин глянул на сидящего у костра Калипуха, скривил губы:

— Не пойдет. Не та музыка, и голос не тот. Он же в первой яме утонет или в сеть запутается. А нам, браток, утопленники не нужны… Говоришь, твой Бобков вниз укатил? А объезда какого-нибудь не знаешь?

Я пожал плечами.

— Нет здесь другой дороги, — уверенно подтвердил Мамашкин. — Мост мы доломали, а через скалы и луноход не пройдет. Сейчас перекусим, захватим невод и попробуем удачу. Не ехать же домой с пустыми руками.

«А если он вдруг заявится? — подумал я о Бобкове. — За шумом воды никакой машины не услышишь. Обогнет плес и возьмет голыми руками».

Говорю об этом Мамашкину, тот снисходительно смотрит на меня:

— Ну уж для этого Федор сгодится. Сунет в костер кусок резины, мол, приехали люди, чай нужно подогреть. А дым от нее знаешь куда виден. У меня на это бросовая камера всегда найдется. Нужно только прихватить с собой удочку. Если кто сунется, мы рыбачим на уху.

Я думал, резиновый костюм — это что-то изящное, обтекаемое, а здесь безразмерные шаровары с лямками и такими бахилами, что в них запросто влезли сапоги сорок третьего размера. Куртку решил не надевать, и без того запечатан в резину до подмышек.

Распустили невод, привязали к крыльям палки, и я, захватив одну из них, лезу в Чилганью. Вода сразу же сжимает резину, холодит ноги, но терпеть можно. Вода уже выше пояса, она давит тело, толкает в спину, я придерживаюсь за палку и, поглядывая на идущего вдоль берега Мамашкина, забираю все глубже. Перед поплавками плеснулась первая рыба, затем вторая, третья. Мамашкин сигналит рукой, что торопиться не нужно, но невод уже напирает на перекат. Рискуя свалиться в воду, почти бегом тяну невод к берегу, и скоро мои сапоги загремели по сухой гальке.

— Подрезай! Подрезай, уходит! — шипит Мамашкин, падает на живот и волочит нижнюю часть невода на берег.

Середина невода клокочет от мальмы, ее очень много. Здесь и самки, и малиново-розовые самцы — «пожарники».

Отловились, когда уже давно стемнело. Перенесли в глубь тайги мешки и, прихватив с десяток икрянок, отправились к стоянке. Настроение у обоих хорошее. Добрались до вырубки. Отсюда до нашей стоянки шагов триста. Вдруг Мамашкин остановился, показал рукой на белеющее в темноте бревно и предложил:

— Покурим?

Втянул дым и, глядя на поигрывающий в руках огонек догорающей спички, сказал, чуть растягивая слова:

— Значит, все у нас, браток, хорошо, все нормально. Рыба здесь, удочка здесь, ловили-старались, несем домой, что попалось. Если кто спросит, скажем, рыбачили аж за скалами, а задержались потому что… — Мамашкин задумался.

— Скажем, на Рыжего, ну, медведя этого, наскочили и побоялись идти напрямую. Здесь об этом медведе все давно знают, — пришел я на выручку Мамашкину.

— Ну и чудненько, — согласился тот. — Здесь вот что, — неуверенно заговорил Мамашкин, — Федору не очень-то распространяйся.

— Чего распространяться? — не понял я.

— Ну, насчет этой рыбалки. Скажем, с полмешка поймали, и почти одни петухи, ну «пожарники» которые.

— А ему-то какая разница?

— Как тебе объяснить? Не нужно Федору знать, что за один вечер можно десять мешков мальмы черпануть. Как пить дать, завтра же здесь настоящий промысел устроит и, конечно же, вляпается. А там его расколют, и нам неприятности. Давай-ка, браток, от греха подальше, а?

Наконец и наша стоянка. Еще издали вижу сидящих под яркой электрической лампочкой двух человек, третий возится у костра. Мамашкин положил руку мне на плечо, сжал его, удовлетворенно гоготнул:

— Мужик добрую выпивку, как собака, нюхом чует. Я же говорил, новоселье отмечать будем, вот они как мухи на мед и полезли.

У стола сидят Бобков и незнакомый парень, у костра наш Федька. Увидев, что у нас всего лишь удочка и небольшая сумка, Федор обрадовался и стал здороваться с нами за руку, словно не видел сто лет.

Бобков поднялся из-за стола, тоже пожал нам руки, а потом с обидой сказал:

— Я, значит, пресмыкаюсь перед продавщицами, чтобы они выделили для несчастного таежника хоть несколько батареек, а он здесь настоящую иллюминацию устроил. Мы сегодня у тебя ночуем, не выгонишь?

Говорю, что очень рад гостям, знакомлюсь с напарником Бобкова, и вообще, веду себя, как и подобает радушному хозяину.

— Ну как клевало? — кивнул Бобков на сумку, которую все еще держит в руках Мамашкин.

— Маленько есть. — Мамашкин приподнял сумку с рыбой и предложил: — Может, ушицу заварганим, а? У нас и к ушице кое-что найдется.

— Наверное, не стоит, — улыбнулся Бобков. — Понимаете, я рыбу-то не очень люблю, и все из-за того, что она рыбьим жиром пахнет. У меня от него с детства аллергия. Да и ждать-то вашей ухи некогда. Нам подниматься рано. Где-то здесь компания орудует, никак ей на хвост не наступим. Лучше немного перекусим, и на боковую.

Мне и самому неохота после невода возиться с варевом, я забираю у Мамашкина сумку с рыбой и прячу ее в устроенный подо мхом «холодильник». Там у меня со вчерашнего дня лежит несколько хариусов и штук пять мальмин. Лучше подхвачусь утром и приготовлю мужикам роскошный ужин-завтрак. Сегодня я нашел у лесозаготовителей совершенно исправный таганок, так что можно этой рыбы нажарить.

Накрыли стол, разлили по кружкам водку, выпили. Бобков выпил, сколько ему налили, и принялся с аппетитом есть вареную курицу. Мамашкин оттеснил и меня, и Федора на задний план, сам предлагал гостям то приготовленное по особому рецепту сало, то домашнюю тушенку, то выращенные в собственной теплице огурцы.

Бобков ел, похваливал, а потом хмыкнул и, хитровато глянув на Мамашкина, сказал:

— Испортили мы вам ужин. Уверен, не будь нас, на столе была бы совершенно другая раскладка.

— Как это? — не понял Мамашкин.

— Ну, как сказать, меню другое, что ли. Балычок, икорка, рыбка вяленая.

Я бросился выручать Мамашкина:

— Откуда у них? Они-то здесь первый день, а я все, что поймал, Шурыге отдал. Сами понимаете, начальство уважение любит.

— Вот-вот, и я об этом. Думаете, вы первые такие? Я десять лет скитаюсь по Чилганье, уж сколько раз меня хлопцы здесь обедами да ужинами угощали. На закусь разве что птичьего молока не подавали. Не поверите, даже кокосовым орехом как-то потчевали, но вот икрой не угостили ни разу. Разве сам отберу, так это неинтересно.

— Наверное, им кажется, что вы в этой икре купаетесь, как карась в сметане. Считают, надоела она этому рыбинспектору до ужаса, — сказал напарник Бобкова.

— Действительно, они считают, а я икры в этом году и не пробовал, — с неподдельной обидой пожаловался Бобков и, повернувшись ко мне, попросил: — А ну-ка, хозяин, если не жалко, неси сюда икрянку, мы в момент сгоношим пятиминутку.

Сидевший у края стола Федор с готовностью подхватился и направился к «холодильнику». Я тоже поднялся подыскать посудину для икры-пятиминутки, и в этот момент Бобков подмигнул своему напарнику. Незаметно так двинул бровью, и, если бы не то напряженное состояние, в котором я находился весь этот вечер, возможно, это подмигивание прошло мимо моего внимания. Но сейчас я понял, что никакая икра Бобкову не нужна, а просто ему зачем-то хочется посмотреть наш улов.

Я обогнул стол, подошел к склонившемуся над «холодильником» Федору и грубо оттолкнул его в сторону:

— Давай, Федь, договоримся, когда хоть одну рыбку сам поймаешь, тогда ею и задавайся. А то, если ловить — «мне и смотреть на твою удочку тошно, на одном конце удочки червяк, на другом дурак», а демонстрировать же чужой улов ты первый. — И, повернувшись к Бобкову, спросил: — Всю нести или сколько?

— Да нет, — махнул тот рукой. — Нам парочки за глаза хватит.

Засовываю руку на самое дно «холодильника», нащупываю там две пойманные спиннингом мальмы и небрежно бросаю их на стол. Бобков взял ближнюю, отклонился к свету, поддел ногтем верхнюю губу рыбины, осмотрел, хмыкнул и передал напарнику. Тот тоже обследовал мою добычу, поднял глаза на Бобкова, улыбнулся:

— Будем, Михайлович, спать укладываться, что ли? Ну ее, эту икру, у меня глаза уже сами слипаются. Я в кабине лягу, а ты давай в это «ГАИ». Я бы тоже с вами устроился, да боюсь, не усну. Очень уж ваше «ГАИ» мне на психику давит. Всю ночь арестантом чувствовать себя буду.