Пока я бродил у Фатумы, погода испортилась. Небо стало белесо-мутным. Одна за другой в верховья реки пронеслись две стайки куропаток. За ними пролетел одинокий ворон. Птицы держались низко. В их натужном полете мне почудилось что-то тревожное. Вспомнив, что с крайнего навеса, под которым хранилось сено, ветром сорвало толь, я поспешил за молотком и гвоздями…

В избушке было тепло и уютно. Клокотала вода в кастрюле. Выходить на улицу не хотелось. Нет настроения — к твоим услугам тысяча причин. Во-первых, сегодня воскресенье, во-вторых, я еще не завтракал, в-третьих, сейчас зима, дождя не будет. Так что ничего с этим сеном не случится.

Вытаскиваю из-под стола ящик с припасами и сажусь у окна чистить картошку. Сквозь стекло видна опушка тайги, лиственница с сидящей на ней совой, излучина Фатумы. Вдоль берега просматривается тропинка, по которой я разбросал кашу для росомахи. Интересно, что она сейчас поделывает?

А что ей — забралась в дупло и спит. Недавно по радио передавали, как из Нарьян-Мара в Киров перевозили росомаху. Везли ее в ящике из толстых дубовых досок, обитом изнутри листовым железом. Всю дорогу росомаха рвалась на волю, кромсала зубами металл, с остервенением грызла доски. И убежала-таки в лес. Ей бы сидеть в чащобе, а она, дурочка, отправилась в город. Почему ее туда понесло, не представляю. Росомаху загнали в крольчатник, травили собаками, тыкали палками, набрасывали ей на шею петлю. Она сражалась изо всех сил.

Когда же подсунули капкан, то зверь обнюхал его и сразу все понял. Лег на живот, вытянул лапы и даже по пошевельнулся. Наконец росомаху как-то обманули, затолкали в мешок и отвезли на биостанцию. Теперь, мол, блаженствует в клетке, и ей там очень нравится.

Так я и поверил. Несмышленый зайчонок, в первый же день бравший морковку из моих рук, и тот предпочел всем благам свободу и убежал домой на остров.

А вдруг и на мою Роску тоже кто-то позарится? Поймает и увезет от этих сопок, тайги, быстрой и студеной Фатумы. Может, мне не нужно ее подкармливать? А то привыкнет доверять людям…

Переправив очищенную картофелину в воду, гляжу в окно и вижу… росомаху. Она стоит на тропинке и смотрит в мою сторону. Не жди я росомаху, мог бы подумать, что пришел медвежонок. Забавный, мохнатый, с потешной мордашкой и любопытными глазками, маленькими круглыми ушками, повернутыми внутрь косолапыми лапами, чуть горбатой спиной.

Так вот ты какая! Красивая! И ничего хищного в твоем облике нет. Чем же ты насолила людям, что они тебя так ненавидят. Немецкое и французское твое название переводится на русский язык не иначе как обжора. Охотники-саами, спасая от тебя свою добычу, строили ящик — «пурну» или лабаз — «луэвь». Североамериканские индейцы, если прятали мясо на дерево, обивали весь ствол огромными рыболовными крючками. И ничто тебя не останавливало. А умом и смекалкой ты превосходишь любого живущего в твоих краях зверя. Не потому ли во многих странах истинным владыкой леса считают не медведя, а росомаху?

Моя гостья обнюхивает горку каши и поворачивается ко мне боком. Хорошо вижу темное пятно — «сковороду» на ее спине, длинный и пышный хвост. Бока и голова — светлые, на груди — россыпь белых пятнышек.

Росомаха жадно ест. Разгрызая замерзшие куски, она мотает головой, помогает лапами, иногда ложится грудью на снег. Раза два прерывала трапезу и настороженно поглядывала по сторонам. При этом уши ее как бы приподнимались, морда подавалась вперед, а нос усиленно втягивал воздух. Торопливо проглотив последний кусок, росомаха глянула на избушку и, горбясь, побежала вдоль Фатумы.

Больше днем к избушке Роска не подходила. Раз в неделю она под утро являлась в Лиственничное, съедала все, что я ей оставлял, и сразу же убегала. Я давно скормил Роске всю овсянку и угощал ее теперь тем, что готовил для себя.