Утром проснулся от того, что рядом с избушкой раздался сердитый крик ворона. Ворону ответили кедровки, и тут же кто-то икнул.

Что они там не поделили? Первый взгляд под стол. Олененок на месте. Я не внял совету Федора Федоровича и решил пока что держать его в избушке. Одно дело — если олененок ночует вместе с мамой-важенкой, и совсем другое — когда он предоставлен сам себе. Там его могут обижать все, кому не лень. Оленухи, вороны, да мало ли кто?

Позавчера Гриша набросился на меня за то, что олененок до сих пор не имеет клички:

— Ты что, все время его «Минь-минь» будешь звать? Нужно, чтобы в его имени были и север, и что это дикий олень, и что родился на реке Фатуме. Ведь фатум обозначает рок или судьба. Улавливаешь. Можно еще упомнить, что человек пришел ему на помощь.

Федор Федорович рассмеялся:

— Чепуха какая-то. Назови его Кузькой, и все. У нас бурундук Кузька жил, тоже вот такой дичок. Чуть дверью хлопнешь, он под кровать, через минуту снова по столу гоняет.

— Зачем Кузька? — спросил я. — А если Дичок? Это самое что ни есть его родное имя. Дичок, а ну-ка иди сюда!

Олененок словно понял, о чем идет речь, оторвался от свисающего с кровати одеяла, угол которого пытался забрать в рот, и звонко проблеял…

За стеной еще раз проскрипела кедровка, каркнул ворон — и вдруг: «Клить-клить-клить! Та-та-та-та-та-та!» Это уж совсем весело, — явился красноголовый дятел-желна. Что они там творят? Одеваюсь и бегом за порог. Вокруг настоящий весенний день.

Кажется, у оленух что-то случилось. Подхожу к навесу, открываю калитку и… Ура-а-а! У нас прибавление!

Важенки стоят в разных углах загородки и глядят в мою сторону, а возле них… Возле Капки и возле Горбоносой лежат оленята. Маленькие, черные, как угольки, и такие же ушастые, как мой Дичок. Лишь только я сделал шаг в загородку, как важенки недовольно захоркали. Я отступил. Важенки успокоились и принялись облизывать своих оленят. Особенно старалась Капка. Казалось, она хочет снять со своего малыша кожу.

— Поздравляю! Сейчас буду выдавать премиальные. Ты хоть соображаешь, какой подвиг совершила?

Горбоносая утробно икнула и стукнула рогами о загородку. Ее олененок лежит, а у Капки уже идет завтрак. Широко расставив длинные ноги, олененок сосет оленуху, спрятав голову под ее живот. Поднятый флажком хвостик часто подрагивает, словно кто-то дергает его за нитку.

Капка несколько раз хоркнула и принялась лизать у него вокруг хвостика. А ведь Федор Федорович не сбрехал.

— Слушай, малыш, — обращаюсь к Дичку. — А может, и мы попробуем настоящего молочка?

Беру в одну руку Дичка, в другую пучок сена и направляюсь к Капке. Угощаю ее сеном и пристраиваю Дичка у левого бока, так как правый занят ее родным олененком. Дичок какое-то время с любопытством рассматривает Капку, затем поворачивается ко мне и принимается ловить угол куртки. Зажимаю его голову и принимаюсь тыкать в Капкино вымя. Оленуха подозрительно уставилась на нас, и вдруг — раз! И я, и Дичок летим в сторону. К тому же она зацепила отростком рога меня по лицу и расцарапала в кровь. Олененок с обиженным эканьем убегает от Капки, а я хватаюсь за щеку. Нет, так дело не пойдет. Она в два счета перекалечит нас обоих.

Приношу из избушки веревку и порезанную на мелкие дольки селедку. Буду действовать методом кнута и пряника. Угощаю Капку селедкой и начинаю связывать ей ноги. Сначала она отнеслась к этому довольно равнодушно, но потом сообразила, что к чему, и принялась сражаться. Она вырывалась изо всех сил и делала это с поразительной изобретательностью. То как настоящий мустанг вставала на дыбки, то переворачивалась на спину, то резким движением сбрасывала намертво затянутую петлю. И все это без единого звука. Молчал и я. Со стороны это напоминало кино, у которого вдруг пропал звук.

Наконец ноги строптивой важенки связаны, и я повалил ее на землю. Тычу Дичка в набухшие молоком соски, но он никак не хочет понять, что от него нужно, и вырывается с таким же усердием, как только что это делала Капка. Рискуя сломать ему ребра, затискиваю между коленей и принимаюсь сдаивать молоко. Мажу им нос и губы Дичка, сую в рот смоченный молоком палец — ничего не выходит. Крутит головой, вырывается, потом начинает обиженно плакать.

Оленуха тяжело дышит, но, по всему видно, я ее не очень напугал. Лишь отпустил олененка, она потянулась к нему и принялась облизывать. Угощаю ее селедкой. Забрала в рот, проглотила и тянется за новой порцией.

— Слушай, мать, — говорю Капке как можно вразумительней. — Давай что-нибудь придумаем. Понимаешь, без твоего молока этому вот пацану крышка. Он же совсем маленький, а у меня сгущенка кончается.

Капка поморгала, утробно икнула и отвернулась. Вот уж действительно скотина! Даже слушать не хочет. Ну я покажу тебе зеленки! Развязываю Капке задние ноги, помогаю ей подняться и привязываю к изгороди за рога. Затем подсаживаю к ней ее же олененка. Он ткнулся в живот матери, поймал сосок и принялся сосать. Я отпихиваю его и подставляю на его место Дичка.

— Ну давай, браток, питайся, что ли?

Дичок поднял голову, уловил запах молока, заволновался и принялся тыкать носом мне в ладонь. Тогда я повернул его к вымени и брызнул молоком в нос. Дичок облизнулся, ткнулся в сосок, поймал и начал сосать. Поглаживаю у него вокруг хвоста, а сам не спускаю глаз с Капки. Да, дергает головой, недовольно похоркивает, но терпит.

Готовлю завтрак, убираю в избушке, а из головы не выходит: «Неужели придется связывать Капку перед каждым кормлением? Да я же с нею замучаюсь. А что, если вымазать Дичка ее молоком? Говорят, после этого коровы принимают чужого теленка. Может, так и у оленей? Что-то долгонько мой Дичок не является домой. Оставляю все дела, бегу к навесам, гляжу и сам себе не верю. Капка стоит в правом углу и подбирает зеленку. Рядом ее олененок. А возле Горбоносой, прижавшись друг к дружке, лежат Дичок и ее малыш. Оленуха старательно их облизывает. Сначала облизала Дичка, посмотрела на меня, тяжело вздохнула и принялась за своего.

Тихонько отступаю и прикрываю калитку.