Девицы Бутурлины, Мари и Натали, пребывали в некоторой растерянности. Сложилась, знаете ли, несколько необычная ситуация. Нет, то, что в гости к их экономке Анне Михайловне приехала ее дочь Тамара — мы вместе росли, знаете? Она была нам как сестра! — так вот, эта ситуация являлась вполне обычной. Но, видите ли, к Тэмми пришел ее молодой человек, капитан Вооруженных Сил Юга России, и вдобавок к тому — альпинист, который поднимался на Эверест вместе с Жоржем Берлиани (мечтательный взмах ресниц — ах, этот Жорж!). Конечно, такого человека никак нельзя не пригласить в гостиную. Девицы Бутурлины вцепились в капитана с двух сторон так, словно хотели препарировать его на предмет поисков пресловутой «военной косточки». Но не тут-то было: капитан оказался крепким орешком, и вдобавок — совершенно неинтересным типом. И как Жорж мог иметь дело с таким бесцветным человеком?

— Как вы относитесь к Идее Общей Судьбы, капитан? — Мари Бутурлина держалась в нарочито демократическом стиле и чай пила неформально, восседая на спинке дивана.

— Адекватно, мэм! — отсолдафонил Верещагин. В доме Бутурлиных он был и раньше, но дочерей хозяйки видел в первый и надеялся, что в последний раз.

Мари встопорщила перышки.

— Что значит «адекватно»?

— Это значит «как прикажут», мэм.

— Мари, не донимай господина Верещагина своей Идеей. — Натали работала на контрасте, она была светская барышня. — Извините ее, капитан, она такая фанатка ИОСа, что порою кажется более «левой», чем сам Лучников. Знаете, ведь Андрей у нас бывает… Не часто, конечно, но так, иногда… Он любит сидеть в том самом кресле, в котором сидите вы…

Артем добросовестно изогнулся, чтобы получше рассмотреть кресло.

— Я все-таки не понимаю, — ершилась Мари. — Вы будете стрелять в советских солдат, если вам прикажут?

— Приказ есть приказ, мэм.

— Перестаньте меня так называть, мы не в казарме. Мне просто хочется знать, какие-то свои, личные убеждения у вас есть?

— Сейчас Мари начнет обращать вас в свою веру. — Натали томно закатила глазки. — Мне так надоели эти политические диспуты! Иногда я думаю: хоть бы скорее пришли Советы, тогда все, по крайней мере, перестанут спорить, хорошо это или плохо…

«О да, — подумал Верещагин, — вот это в самую точку».

— Хватит об этом. Лучше расскажите немного о себе. Знаете, Тамара так мало о вас рассказывает. Кажется, вы только сегодня из Непала? Удивительная страна, не правда ли?

— Да, сударыня. Удивительная страна.

— Ваш загар совершенно великолепен. Мы еще не успели так загореть. Как называется гора, на которую вы поднимались?

— Мы не поднимались, мэм. Мы проводили экспедиционную разведку. Гора называется Лхоцзе.

— Наверное, альпинисты — это очень мужественные люди.

— Наверное, мэм.

— Знаете, все это так увлекательно, что когда-нибудь я все же соберусь и поеду в Гималаи. Что вообще в Гималаях опаснее всего? Лавины? Камнепады?

— Амебная дизентерия.

Мари разразилась хохотом, которому позавидовала бы любая портовая камелия с натруженными лопатками. Натали сделала вид, что ничего не заметила. Артем прикинул, не описать ли девушкам затруднения с диагностикой амебной дизентерии в горах — в общем-то, на большой высоте начинает нести многих, и поди ты разбери, от чего тебя несет… Но потом решил, что это будет перебор: в конце концов, он изображает бравого капитана, а не бравого фельдфебеля.

— Знаете, капитан, я всегда была поклонницей философии буддизма, — наконец нашлась Натали. — Реинкарнация, переселение душ… Как вы думаете, кем вы были в прошлой жизни?

Верещагин не собирался объяснять девице, что переселение душ не имеет ничего общего с буддизмом.

— М-м… стыдно признаваться, но в горах я становлюсь гораздо более ревностным христианином, чем на равнине.

— Но все-таки, — не унималась Натали. — Неужели вас не заинтересовали обычаи непальцев?

Верещагин улыбнулся. В Непале улыбка — самый что ни на есть национальный обычай. Нет, их улыбки — это не американское холодное, фирменно-белозубое и стандартное, как пожарный гидрант, keep smiling. Улыбка непальца щербата, темна и согрета солнцем, как молитвенный камень у дороги в Намчебазар…

— Да, обычаи у непальцев забавные, — с воодушевлением сказал он. — Знаете, я как-то битый час простоял на набережной, глядя, как сжигают покойников… Чрезвычайно занимательное зрелище… Дров там не хватает, и в реку часто сбрасывают недожаренный труп… Полгорода, что интересно, пьет из этой реки, давно уже должны вымереть от кишечных инфекций — ан нет. Река считается священной… Вот что делает вера…

Мари поперхнулась, сдавленно извинилась и выскочила из гостиной, едва не сбив с ног Тамару, которая появилась (наконец-то!) с такой естественностью и грацией, словно это она, а не две светские кобылки, была хозяйкой дома.

— Арт, это слишком, — заметила она.

— Что вы, что вы! — кисло возразила Натали. — Тамара, ваш кавалер необычайно интересный собеседник. Для человека своего происхождения он весьма оригинален…

Он решил отбить выпад.

— Кстати, сударыня, вы знаете, кто может считаться гражданином Непала?

— Нет, сударь…

— Любой, кто был зачат непальцем и непалкой.

Оставив Натали переваривать это пикантное сообщение, они покинули особняк. На выходе Верещагин слегка получил между лопаток.

— Вот тебе, — сказала Тамара. — Чтоб не задирался. Сегодня они расскажут моей матери, какой ты солдафон. А завтра я по телефону получу от нее очередной разнос.

— Виноват, вашбла-ародь! Больше не повторится, вашбла-ародь!

— Когда ты начинаешь бравировать своим плебейством, ты просто ужасен.

Она поймала себя на том, что начинает испытывать раздражение уже в самом начале вечера — боже мой, а ведь только что была до умопомрачения рада звонку и его появлению! Раздражение выплеснулось в вопросе:

— Ну, что у нас сегодня? Ужин во французском ресторане и ночь в мотеле? Ужин в китайском ресторане и ночь на яхте твоего друга? Ужин в турецком ресторане и ночь в твоей квартире?

— Не угадала. Ужин, для начала, в «Пьеро». А где ночь — увидишь.

— После ужина в «Пьеро» ночь можно провести только на заднем сиденье твоего «хайлендера». Тебе не кажется, что мы немножко не в том возрасте, чтоб тискаться на заднем сиденье автомобиля?

— С тобой я готов тискаться где угодно. Скажешь на заднем сиденье — будем на заднем сиденье.

— Не сомневаюсь. И все-таки, где ты взял деньги на «Пьеро»?

— В тумбочке.

— ???

— Это советский анекдот. «Где ты берешь деньги? — В тумбочке. — А кто их туда кладет? — Моя жена. — А кто ей дает деньги? — Я. — А где ты берешь деньги? — В тумбочке».

Она сдержанно посмеялась:

— Ну, а все-таки?

— Я снял все со своего счета.

— Ты с ума сошел?

— Я подумал — зачем советскому человеку счет в крымских рублях?

— А, перестань! Деньги бы обменяли по курсу, а так мы их проедим.

— Лучше их проесть, чем поменять по советскому курсу.

С этими словами они свернули в переулок Малый Арбат, ведущий к набережной Нахимова — и тем самым пересекли границу самого фешенебельного и дорогого района Севастополя.

***

Теперь представьте себе кабаре «Пьеро» — полуподвал в двухэтажном особнячке на набережной, простая, почти незаметная вывеска — стилизация под серебряный век, трагический черно-белый овал — лицо грустного клоуна — и вечер, упоительный севастопольский вечер…

Сроду Вертинский не бывал и не певал в этом кафешантане, но ушлые стилисты-рекламщики так много усилий приложили к тому, чтоб уверить в обратном туристов и местных, что в «Пьеро» народ валил валом, несмотря на космические цены. Денег в этом году севастопольцы не считали — к чему экономить бесполезные «тичи», когда вот-вот нагрянет Красная Армия и принесет, кроме всего прочего, советский рубль — самую твердую в мире валюту, официальный курс которой не меняется вот уже двадцать лет!

Поэтому «Пьеро» был забит под завязку, и не закажи Артем столик заранее, свободного места они бы не нашли.

Тамара была здесь в первый раз. Этот кафешантан находился на верхнем пределе ее финансовых возможностей и подбирался к верхнему пределу финансовых возможностей Артема. Говорили, что получить здесь после легкого ужина с десертом счет на миллион — обычное дело. Она села за столик и начала оглядывать стены, украшенные афишами и фотографиями Вертинского.

— С ума сойти! Он здесь выступал?

— Ни разу.

— Откуда ты знаешь?

— Просветил Гия Берлиани. В те годы этот бульвар еще не был построен. Вертинский действительно жил какое-то время в Севастополе, но тот дом был разрушен во время реконструкции.

— Жаль. Я думала, здесь все настоящее.

Арт пожал плечами.

— Кофе настоящий. Мороженое настоящее. Шансон настоящий. Чего ж вам боле?

— Да, ты прав. Здесь очень мило. — Она была слегка разочарована.

Он улыбнулся.

— В Ялте, в «Невском проспекте», за бешеные деньги сдается номер, где Высоцкий несколько дней жил с Мариной Влади. Никогда не понимал желания прикоснуться к знаменитости через то место, которое она почтила своим присутствием.

— Мало ли кто чего не понимает. Я, например, не понимаю желания прийти в такой дорогущий шантан в джинсах и пуловере на голое тело… Извини…

— Ничего… Ты сердишься, что меня так долго не было? Что я не взял отпуск вместе с тобой?

— Нет, уже не сержусь… Сначала хотелось удушить тебя, а потом я поняла… Мы ведь еще долго будем вместе, а в Гималаи тебя, скорее всего, больше не выпустят.

— Ты меня простила?

— Я боялась, что ты меня не простишь. Что больше не приедешь…

— Хорош бы я был, если бы не приехал! — Он протянул руку через стол и взял ее ладонь, сжал осторожно и сильно. — Я полтора месяца с тобой не виделся. Как я мог не приехать?

Он приложил ее ладонь к своей щеке. Борода слегка кольнула руку.

— Как ты провела отпуск?

«Ужасно. Я, как идиотка, моталась в автобусе по всей Италии и могла думать только о том, что ты со мной не поехал. Я три года копила деньги на этот круиз — и никакого удовольствия…»

— Неплохо. Только в Венеции шел дождь, все кошмарно затопило… Так что даже если бы ты поехал — все равно покататься на гондоле не вышло бы. А как ты съездил?

— Тоже неплохо. Уэмура собирается на Эверест в одиночку.

— Тебе все равно бы не разрешили.

— Да…

«Ничто не делает мужчину таким привлекательным, как полуторамесячная разлука», — подумала Тамара.

— There Beren came from mountains cold… — прошептал он. — And lost he wandered under leaves, and where the elven river rolled he walked alone and sorrowing. He peered between the hemlock leaves and saw in wonder flowers of gold upon her mantle and her sleeves and her hair like shadow following…

…Они познакомились два года назад, на армейском рождественском балу.

Она к тому времени уже семь лет была военнослужащей — и этим все сказано. Вы знаете, что такое женщина-военнослужащая? Одно из двух: или это жена военного, или это любовница военного. Штатские не женятся на «форсянках». Особенно — на «Вдовах». Ну, какой штафирка примирится с прелестями армейской жизни: постоянным окружением толпы интересных мужиков, патрульными и тренировочными полетами, медицинскими проверками, тренировками, в конце концов — кругом такая масса штатских женщин!

Будучи женой военного, «форсянка» находится под непрерывным надзором. Не то чтобы муж ревновал или шпионил — нет, просто армия — это очень маленький мир, а офицерский корпус — и того меньше. Словом, или распадается семья, или женщина увольняется, едва закончится контракт…

Любовница военного… Это самый распространенный вариант. Даже «Вдовы», сугубо женская часть, не испытывают недостатка внимания со стороны мужчин-коллег. Аэродромная обслуга, охрана, коммандос из качинского полка специальных операций — вот далеко не полный список. Но… Со временем отношения или превращаются в брак, и тогда см. пункт «жена военного». Либо… Обета девственности ни одна из «Вдов» не давала, а знакомиться со штатскими особенно некогда. И опять начинается связь с военным. Якобы тайная. Все о ней все знают и наблюдают с интересом, как за «мыльной оперой», которая разворачивается тут же, в натуре. Связь тянется год, полтора или два, а потом — с треском и болью рвется.

И тогда женщина решает: гори все огнем! Будем пользоваться мужчинами так, как они — нами. Берешь мужчину. Пользуешься некоторое время. Потом выбрасываешь. Если он обижен — извини, дорогой, это твои проблемы.

На армейском рождественском балу Тамара искала мужчину. Взять. Попользоваться. Выбросить.

Она была не кровожадна. Если ему это не доставит неприятностей — что ж, она не против. По правде говоря, ей все равно.

Офицер-егерь оказался весьма привлекательной мишенью. Он единственный на всем этом сборище не собирался флиртовать. Это был вызов. Вызов Тамара не могла проигнорировать. Откуда ей было знать, что бронзовые глаза этого человека — ловушка, что его улыбка — капкан, а руки — оковы?

Откуда ей было знать, что и сам он найдет в ее глазах западню и не пожелает из нее выбраться?

Это тянулось уже два года, и одно ей было непонятно — отчего она еще не послала все к чертям? Отчего она выдергивает куски из своих выходных, проводя их в дешевых мотелях, дорогих гостиницах, на чужих яхтах, в туристических кемпингах, в конце концов — на его бахчисарайской квартире? Каждый раз в ожидании очередной встречи она готовилась произнести решающую фразу: «Арт, это все не имеет смысла, давай расстанемся, пока мы еще не совсем очертели друг другу, и в силах сохранить об этом только хорошие воспоминания…»

Но, оказываясь рядом с ним, попадая в кольцо его рук, она забывала эту фразу и вспоминала ее только тогда, когда на очередной постели они погружались в сонный эпилог свидания. В этот момент не хотелось говорить такие слова — вообще не хотелось портить этот момент какими-либо словами. И она засыпала, сказав себе: в следующий раз, как-нибудь в следующий раз, обязательно, но — в следующий раз… А в следующий раз все повторялось сначала.

Над столами плыли «Странники в ночи», несколько пар томно топтались перед пустующей эстрадой, Тамара считала секунды, в течение которых мороженое таяло в кофе. Глянцевый айсберг медленно погружался в дымящуюся черную лаву, распространяя по ее поверхности бело-бежево-смугло-коричнево-черные разводы.

«Если растает раньше, чем закончится песня, — скажу», — решила она, но на середине второго куплета увидела, что айсберг уже утонул больше чем наполовину. Мгновенно она установила новый срок — второй припев, и горько посмеялась про себя над этой детской хитростью.

Когда песня закончилась, поверхность чашки была ровно-бежевой и гладкой. Тамара криво усмехнулась.

В этот миг из глубин чашки всплыл крохотный белый гладыш, выступил над поверхностью наглым пупырышком. «В следующий раз», — решила она и вздохнула с облегчением.

Кофе она, конечно, себе испортила.

Музыка стихла. На эстраде появился конферансье:

— Дамы и господа! Леди и джентльмены! Имею честь представить вам мадемуазель Нелли Данич!

Мадемуазель поприветствовали бурными аплодисментами.

— Ее называют нашей Камбуровой, — тихо сказал Арт.

Оркестр вразнобой настраивался. Мадемуазель — плоская до полной маскулинности блондинка в костюме Пьеро — раскланивалась с публикой.

— По случаю близкого воссоединения мадемуазель подготовила программу из замечательных песен на слова современных русских поэтов, — доложил администратор, хозяйским жестом похлопал Нелли по спине и удалился.

Оркестр взял мелодию, незнакомую Тамаре. Что-то древнее, темное и русское звучало в этих тактах, и наконец Тамара сообразила: гитара имитирует колокольный перезвон. Мелодия развернулась, пробуя силы, и грянула одновременно с мощным голосом певицы — Тамара даже удивилась, как в таком тщедушном теле может скрываться такой сильный голос.

Досадуя на то, что так неудачно села и приходится выворачивать шею, чтобы увидеть эстраду, Тамара развернулась. Тоненькая певица и впрямь была хороша.

Раскинув руки, закрыв глаза, она словно неслась над темным залом, хотя и не сместилась ни на миллиметр, и даже лицо ее было бесстрастно, как у танцовщицы фламенко, но летящий, зовущий, могучий голос передавал все: и дикую, необузданную энергию российских ветров, и синеву недосягаемых небес, и стремительный полет, и жестокое падение…

Арт слушал так, как будто это последняя хорошая песня в его жизни. Чтобы вывести его из этого состояния, она наступила ему на ногу.

— В первый раз слышу такую аранжировку, — сказал он, когда песня закончилась и взмокшая Нелли Данич смущенно поклонилась посетителям.

— Могу поспорить, что ты знаешь и поэта, и композитора.

— Давид Самойлов и Сергей Никитин, — пожал плечами Арт.

— Если красные уволят тебя из армии, ты сможешь преподавать советскую литературу. — Она взялась за шоколадный десерт.

— Вряд ли они захотят, чтобы я преподавал их литературу. Тебе понравилась песня?

— Очень… Что ты брал с собой в Непал? В смысле — книгу.

— «Звездный билет» Василия Аксенова.

— Советский?

— Да.

— До чего же странно… — Тамара нарушила ложечкой причудливую постройку из шоколадного суфле. — Ты — против Общей Судьбы, а читаешь советских писателей и все понимаешь. А для меня советские книги все равно что про марсиан — а я за Общую Судьбу.

— Это не странно. — Он вздохнул. — Это как раз закономерно. Слушай, политика — гиблая тема. Давай оставим ее.

— Ты что, с Князем пообщался?

— Кто тебе сказал?

— Ты перехватываешь у него это словечко — «слушай», — Тамара засмеялась. — Согласно ритуалу, мы должны о чем-то говорить. Почему бы не о политике?

— Потому что сегодня есть о чем поговорить. — Он открыл мускат. — Я должен тебе кое-что сказать.

«Ду-дух!» — трепыхнулось сердце. Сукин сын, он собирается сам сказать ей то, что ему, видите ли, не хочется от нее выслушивать…

«Если сначала нальет в мою рюмку, значит — все», — решила она.

Верещагин, выполняя все застольно-этикетные действия автоматически, налил себе примерно со столовую ложку, потом — наполнил ее рюмку, и лишь после этого — свою.

Как-то враз его ироническая улыбочка куда-то исчезла. Лицо стало серьезным и, кажется, даже немного печальным. Из-под стола появилась изящная коробочка, обтянутая синим бархатом. Арт нажал на кнопочку, крышечка отскочила, явив взору Тамары два золотых кольца, уютно поместившихся рядом, в мягких бархатных гнездышках.

Дешевая сценка из дамского романа. Ах ты ж господи…

Она закрыла крышечку и подтолкнула бархатный гробик к Верещагину.

— Это не имеет смысла, Арт. Я видела, чем кончают армейские семьи. Давай (пора наконец-то!)… Давай расстанемся сейчас, пока мы еще не совсем осточертели друг другу…

Арт, не пряча коробочки, откинулся на спинку кресла, глядя вверх, словно спрашивая кого-то: «Ну, ты видел такое?». Потом он занял исходную позицию и тихо спросил:

— Скажи, Тэм, я тебе не надоел?

— Мне следовало бы дать тебе по морде за такой вопрос. Конечно, нет.

— Тогда почему?

— Еще раз повторяю, для господ офицеров: это не имеет смысла! Какая разница, есть глупая бумажка под названием «Свидетельство о браке» или нет ее, если мы все равно будем, как и сейчас, метаться между Качей и Бахчисараем?

— Тамара, ты не знаешь… Вторжение — вопрос ближайших двух дней. Что бы там вы себе не придумали, вам не дадут остаться в армии. Мы оба станем «штафирками», причем на равных условиях.

— Откуда ты?… — Ее сердце колотилось о ребра, как язык колокола… — Как ты можешь знать?

— Наши ребята несут охрану тактического центра. Не заткнешь же уши… В Одессе и Новороссийске уже грузится бронетехника. В Кишиневе, Одессе и на других авиабазах готовятся к вылету десантники.

— Но… тогда сказали бы в новостях… Это должно быть согласовано с правительством…

Нет, кажется, сегодня без разговора о политике не обойдешься.

— Это не согласовано с нашим правительством.

— То, что ты сказал…

— Военная тайна. Тэмми, ты умеешь хранить военные тайны?

Она поставила бокал на стол. Ее рука заметно дрожала.

— Даже если ты прав, — сказала Тамара. — Тем более, если ты прав… все не имеет смысла.

— Ну и что! — Его реакция напоминала взрыв гранаты в ДОТе: снаружи все цело, только в бойницах полыхнуло и погасло… — Ну и что! Черт возьми, у нас самая бессмысленная профессия, само существование нашего государства оказалось бессмысленным, и вообще, рано или поздно мы все умрем! Ничто не имеет смысла, по большому счету, а ты вдруг начинаешь искать его там, где он нам нужен меньше всего. Давай хотя бы попробуем, а? Ведь нам почти нечего терять.

Она вздохнула, вытащила из гнезда маленькое колечко, взвесила его на ладони, со вздохом протянула ему. Когда безымянный палец оказался схвачен золотым пояском, несколько раз сжала и разжала кулак, проверяя, удобно ли. Кольцо не жало и не соскакивало. В этом — тоже весь Арт Верещагин: выяснить заранее, да так, чтобы она не знала, размер ее пальца, продумать момент объяснения…

— Знаешь, что такое зануда? — спросила она. — Это мужчина, за которого легче выйти замуж, чем объяснить, почему не хочешь.

Арт кивнул.

— Я слышал эту шутку в несколько другой модификации.

— Ты никогда не останавливаешься, пока не добьешься своего?

— Сто двадцать пятая попытка удается. Как правило.

Он протянул ей руку, чтобы она надела на палец его кольцо, оглянулся:

— Гарсон!

Подошел изысканно-любезный официант, черно-белый и тонкий, как ласточка.

— «Новосветское» и фрукты. И две свечи.

— Вас можно поздравить?

— Да! — ответил Артем.

Через минуту стол украсился двумя восковыми Вавилонскими башнями. Официант чиркнул спичкой о ноготь, на верхушках башен проклюнулись огоньки на черных стебельках. Из ведерка со льдом торчала запотевшая бутылка «Нового Света». На этом же подносе теплилась янтарем вторая бутылка — «Ай-Петри» десятилетней выдержки, того самого купажа, который на прошлогоднем первенстве мира побил «Хеннесси».

— За счет заведения, — пояснил гарсон, расставляя на столе бокастые коньячные бокалы.

***

Зверь с двумя спинами метался по скомканному шелковому покрывалу, и огромная постель отеля «Севастополь-Шератон» была ему тесна. Зверь дрожал, стонал и вскрикивал, и затихал в последней блаженной судороге… И, вдохнув тишины, умирал, распадался надвое в шелковых синих сумерках.

Запах шалфея. Запах сухого степного лета. Она пользовалась маслами вместо духов — и в этом он тоже находил что-то особенное. Разве эти темные волосы могут пахнуть иначе? Разве можно представить себе эти серые глаза в собольей опушке ресниц — на другом лице? Разве такая женщина может носить иное имя? «Тамара» — алый бархат, серый дикий камень. Древнее, как пески Синая, как шатры Иудеи у той дороги, где Фамарь соблазнила Иуду, своего мужа, переодевшись блудницей (а вы полагали, этот трюк выдумали дамочки из журнала «Вог»?).

Они познакомились два года назад на армейском рождественском балу. С первого взгляда на нее (полуоборот, темный гранатовый блеск сережек, темно-красное платье из «мокрого шелка») понял: это будет. И это будет больше, чем профилактика застоя крови в малом тазу.

После первого же танца, после минуты разговора — она. Та женщина, с которой он хотел бы каждое утро просыпаться в одной постели. Та женщина, чей цвет волос или глаз, или овал лица, или трезвый практический ум, или все это вместе он хотел бы видеть у своих детей.

Он встречался с ней два года и никак не мог добиться ответа: а тот ли он мужчина, чьи черты она хотела бы видеть у своих детей?

«Господи, ну почему ты из всего делаешь проблему? А просто трахаться ты не можешь?» «Нет, Гия. Просто трахаться я не могу».

Он готов был добиться перевода в Качу, выдержать весь драконовский курс тренировок их коммандос, отказаться от грядущего капитанского звания, пройти via dolorosa новичка в другом роде войск, лишь бы оказаться рядом. «Ты с ума сошел, — говорила она, — мне не нужны такие жертвы». — «Да какие, к черту, жертвы, а два года раз в две недели ночевать по отелям — это не жертва? Хорошо, давай поговорим об этом в следующий раз…»

Артем был убежден, что здесь не обошлось без ее матери. Анна Михайловна была экономкой у Бутурлиных и принадлежала к породе потомственной врэвакуантской прислуги. Она не одобряла того, что дочь пошла в армию, а не «подыскала себе хорошее место». Она не одобряла всего армейского вообще и Верещагина в частности. Может, Тамара не собиралась замуж потому, что не хотела ссориться с матерью.

Но день настал.

Правда, больше он не сулил ничего хорошего.

Тем не менее, господа, капитан Верещагин был счастлив в этот вечер, последний вечер прежней своей жизни. Он накрепко запер дверь, за которой стояло будущее и вышвырнул ключ. Утром будущее все-таки высадит дверь прикладом, но к этому моменту все свое драгоценное настоящее Артем превратит в прошлое, целую ночь он будет превращать настоящее в прошлое, а когда закончит, завернет его в чистые холсты и положит на дно памяти, но не очень далеко — чтобы всегда можно было дотянуться, прикоснуться и наполниться теплом…

— Хочу быть подпоручиком, — вполголоса пропел он. — Хочу быть…

— Подполковником, — машинально поправила Тамара.

Он покачал головой.

— Подпоручиком. Под хочу быть поручиком…

Тамара засмеялась, провела рукой по его груди.

— Это какое-то двусмысленное предложение…

— Это уже совершенно недвусмысленное предложение.

— Если бы у тебя на груди росли волосы, я бы вцепилась в них, и ты бы не хватал меня за попу так нагло.

— Тебе надо было познакомиться с Князем. Когда он чешет грудь, слышно в соседней палатке. Звук такой, будто медведь продирается через малинник.

Она представила, снова расхохоталась…

— Почему ты меня смешишь?

— Мне нравится, как ты смеешься. Заметь, я постепенно приближаюсь к своей стратегической цели. Ты уже сверху…

— Не дождешься!

— Посмотрим.

— Ты можешь думать о чем-нибудь другом?

— Конечно. На Восточном контрфорсе Лхоцзе есть лавиноопасный участок. Его можно обойти, но это — триста метров по вертикальной стене. Лазанье на высоте — дело проблемное, и я думаю, что лучше…

— Замолчи, или я выщипаю твою бороденку по волоску.

— Как ты непоследовательна…

…Шалфей, шелк, шепот…

***

Ну, вот мы и здесь, — в стерильно-чистой, просторной, хоть конем гуляй, ванной комнате отеля «Шератон». Верещагин чувствовал себя гунном, по ошибке попавшим в римские термы. Сидит гунн на краю ванны и снимает острейшим двойным лезвием варварскую бороду, стремясь соответствовать окружающей обстановке. Сегодня он наденет форму легионера… В том-то и закавыка, господа, что может и не надевать. Ибо сквозь дверь, сквозь балконные двойные рамы он слышит неумолчный басовитый гул и отлично понимает значение этого низкого звука, опустившегося на сонный утренний Севастополь с небес.

Сеанс добровольной пытки — протирание одеколоном после бритья. Из зеркала смотрело почти незнакомое худое лицо. Посмотрите на это лицо и скажите — способен ли его обладатель на что-либо выдающееся? Да полноте, господа, это же Артюха Верещагин, звезд с неба не хватает, считает месяцы до отставки, потому как одержим дурацкой мыслью — нечувствительно превзойти историю. Но лямку тянет исправно, солдатики и унтера считают его командиром не то чтобы очень хорошим — правильным. Стрелок отличный, в рукопашной не ахти, но удар держит неплохо, на том и выезжает. Такими исконно офицерскими развлечениями, как выпивка и карты, пренебрегает, и поэтому полезных контактов не завяжет и никогда карьеры не сделает. Хотя мог бы… Что с него взять — интеллигент, чудак. И мало ли что он там думает про Общую Судьбу — а что он может? Да будь он хоть Юлий, мать его так, Цезарь — что может один человек против огромной империи, с которой в единодушном порыве желает слиться маленькая нахальная республика, где он имел глупость родиться?

А даже если и может — какое у него право решать за девять миллионов человек? Допустим, они хотят присоединяться — ну так и не хрен ли с ними? Какое тебе собачье дело до их дальнейшей Общей Судьбы — бери катер, сажай туда свою царицу и плыви на оном катере к такой-то матери. Чего проще? Или у тебя есть варианты? Или ты думаешь, что послужишь к пользе Отечества? Три ха-ха. Любое выступление против СССР будет ничем иным, как коллективным самоубийством. Тебя будут писать через запятую с Чарли Мэнсоном — ты этого хочешь?

Арт Верещагин, ты смешон… Ты ломаешь голову так, как будто ты властен что-то изменить в этой жизни. У тебя есть волшебная палочка, по мановению которой исчезнет гул за окном? Нет? Тогда заткнись, встань, иди и делай, что должен, и пусть будет что будет.

***

Ее разбудило ощущение пустоты, кошмарной холодной бездны справа и сзади, как будто она лежала на скальной полке, на самом краю, спиной к обрыву, а под ней были сотни и сотни метров леденящей пустоты…

Раньше между ней и пустотой была граница. Сто восемьдесят два сантиметра тепла, упакованного в плоть и кровь. Теперь эта граница исчезла, и пропасть распахнула свою пасть, тихо и плотоядно урча.

Этот звук выхватил ее из сна и погрузил в панику.

— Арт! — взвизгнула она, бросаясь вперед-влево, стараясь откатиться от пропасти. И тут же ощутила под собой реальную пустоту, уже просыпаясь, успела выбросить вперед руки и согнуть колени, которыми тут же коснулась близкого пола.

Он появился сразу же, сначала — черная тень на фоне яркого прямоугольника — двери в ванную, потом — бледная тень в растворе выгорающей ночи.

— Что случилось?

Она засмеялась над собой, вернее, попыталась — вместо смеха выплеснулся всхлип.

— Ты исчез… Я испугалась… Свалилась с кровати, как маленькая…

— Это бывает. — Он осторожно усадил ее на постель, откинул ладонью упавшие на лицо пряди. — Все нормально, ты пришла в себя?

Она не знала, что ответить. Страх исчез, но тревога осталась. И была какая-то причина, что-то реальное…

Лицо Верещагина изменилось. Оно стало жестче, перестало походить на физиономию молодого и доброго пирата. Секундой позже она сообразила: исчезла борода.

Она коснулась ладонями его щек.

— Жаль, что ты побрился. С бородой ты казался моложе.

— Моложе?

— Да. Ты был похож на мальчика, который для солидности отпустил бороду.

Он встал, отдернул шторы. Утренние сумерки сонно вползли в комнату. Предметы как будто отяжелели, обрели ту плотность, которую ночью обнаруживаешь только тогда, когда треснешься обо что-нибудь.

Голубой лужицей застыл на коврике шелковый халат. Тамара подняла его, погрузилась в прохладную ткань, затянула поясок. Тревога, которую она относила на счет своей наготы, не проходила.

Было что-то еще. Но что?

Гул. Низкий утробный гул, который она слышала во сне.

Она слышала его и теперь. Догадка оглушила:

— Арт!

Он повернулся к ней, кивнул.

— Ты уже поняла, да? Советские транспортники. Один из них выбрасывает десант где-то в районе военного порта. Выбрасываются с парашютами… Кто-то у них там любит дешевые эффекты.

Тамара подошла к нему, прижалась. Хорошо было бы еще уткнуться лицом в его плечо, но увы — они были почти одного роста. Ей не везло на высоких мужчин.

От Артема пахло мятой (зубная паста) и алоэ (крем для бритья).

— А что это мы вскочили в такую рань? — Он распустил поясок ее халата. — Нам что, делать нечего? Что мы, парашютистов не видели?

— Ты маньяк.

— Три раза поделить на полтора месяца — это раз в две недели. Я монах.

— Сначала я пойду и почищу зубы (Господи, мне страшно! Почему мне так страшно?).

— Это святое.

Потом они были вместе, и пока они были вместе, ей не было страшно. А тем временем пустой на три четверти отель «Севастополь-Шератон» начал оживать. Смотровая площадка под их окном, пятью этажами ниже, заполнялась народом — персоналом в красных униформах и постояльцами в фирменных халатах. Все смотрели на запад — туда, где за темной черточкой советского транспортника тянулось многоточие розовых пятнышек — парашютных куполов, подсвеченных утренним солнцем.