Мы лежали в кустах метрах в двадцати от полотна железной дороги. На дальней, ведущей на запад колее стоял пыхтящий электровоз с пестрым ремонтным вагоном. Возле него суетились несколько мужиков в грязных оранжевых жилетках.

Было уже около трех часов, залегли мы в эти кустики около десяти утра, и все это время мужики лениво долбили кувалдами по рельсам, перекуривали, громко ржали — видимо, травили анекдоты — снова махали кувалдами, теперь уже — по шпалам, и убираться отсюда пока явно не планировали. Показаться им на глаза мы не решались, исходя из того, что, ожидая лучшего, надо готовиться к худшему. Этим дядькам вполне могли пообещать целую цистерну водки за информацию о встреченных ими на путях туристах. В количестве четырех человек, вот приметы, вот фото, этот — здоровый такой, этот, наоборот, сутулится и вообще похож на очкарика… Конечно, мы могли просто перестраховываться, но рисковать совершенно не хотелось, особенно теперь, когда рюкзаки оттягивал к земле глухо позвякивающий груз, а в тайге, в десяти днях пути на юг, ждала нас замаскированная муравейником яма.

А вот есть хотелось. И еще как.

Десять дней назад мы, засыпав пещеру с неопознанными останками кем-то давно убитых вооруженных людей и пересадив на просевший склон «пандуса» несколько кустов и тонких сосенок, пошли по берегу принесшей нам удачу реки на северо-восток, вверх по ее течению. Через три полных ходовых дня — вставали мы с рассветом, а лагерь разбивали уже в темноте, когда идти дальше становилось практически невозможно — повернули на север и пошли вдоль русла узкого, впадавшего в речку ручья. И шли так еще пять дней, петляя вместе с ручьем и не рискуя удалиться от воды. Когда же ручей, все более мельчавший, превратился в едва заметный родничок, наполнили фляги и дальше пошли по компасу.

Вчера доели последние продукты — несколько совершенно каменной консистенции черных сухарей и банку рыбных консервов. На четверых было, конечно же, очень мало, но Лелек и так растягивал скудные остатки продовольствия как мог. Без его опыта уже наверняка дня три питались бы чахлой травкой и сомнительной съедобности черно-сизыми ягодами, обильно покрывавшими редкие поляны.

К железной дороге Миша вывел нас почти ровно посередине между Осиноватой и Урманом, и только теперь объяснил — почему. Оказалось, что на этом участке колея делает достаточно крутой поворот и километра через полтора ныряет в тоннель, поэтому все составы здесь притормаживают и плетутся еле-еле, и мы получаем, таким образом, шанс забраться, к примеру, на платформу товарняка и, пусть без комфорта, но зато в относительной безопасности, миновать несколько станций, где нас наверняка поджидают. А потом, километров через двести пятьдесят-триста, мы можем так же спокойненько оный товарняк покинуть, купить билеты на поезд куда-нибудь в европейскую часть России — и тю-тю. Пусть ищут ветра в поле.

План был хорош, что и говорить. Только вот кушать хотелось все сильнее.

К вечеру ремонтники, наконец, побросали свои кувалды в вагон и отбыли в сторону Урмана. Мы перебежали на противоположную сторону колеи и засели под лапами подходивших прямо к рельсам елей. Вскоре по подремонтированному обходчиками пути потянулись на запад поезда — и пока это были исключительно поезда пассажирские. Видимо, ожидаемые нами товарные составы ожидали своей очереди где-то на запасных путях.

Перед нашим участком длинные зеленые «скорые», как Миша и предсказывал заранее, притормаживали и мимо нас проползали со скоростью бегущего человека, так что мы во всех подробностях могли любоваться сценами в освещенных купе и плацкартах. В большинстве купе, как и следовало ожидать, выпивали, в некоторых — тискались, в некоторых, занятых детьми и расплывшимися дородными тетками в застиранных халатах, слепо таращились в заоконную темноту, обгладывали куски жареной курятины или шелушили вареные яйца.

Как же это все было знакомо! Поезд — не самолет. Страна большая. За время поездки вагон превращается в общежитие на колесах, со всеми вытекающими последствиями: водочка, пьяные склоки, пьяные песнопения, пьяные случки на волглом белье, пьяные драки в заплеванном тамбуре… Но я бы сейчас с удовольствием оказался бы даже в такой атмосфере.

Увы, нам и этого не было дано. Наша стезя — грязный товарняк, ночью холодный, как оборотная сторона Луны, а днем, наоборот, раскаленный докрасна, как печка-буржуйка. А все потому, что в пассажирском поезде мы окажемся на виду множества людей, в том числе и проводников, у которых, вполне возможно, имеется к нам вполне определенный интерес — четыре туриста, вот приметы, вот фото… Это ведь только на милицейский запрос они могут наплевать и забыть, а вот просьбу оппонентов блюстителей порядка ни один здравомыслящий человек не забудет, и уж тем более не наплюет, постарается исполнить все точно и в срок. Как послушный Уставу солдатик.

Костер мы не разводили из естественного опасения привлечь к себе излишнее нежелательное внимание, поэтому сидели меж выпирающих корней, натянув все свитера и штормовки — ночью стало достаточно свежо, а под утро, когда всплыли над землей пласты зыбкого тумана, и вовсе уже зуб на зуб не попадал. Зато из-за тумана составы сбавили скорость еще больше и ползли теперь совсем по-черепашьи.

Сейчас, в серых рассветных сумерках, можно было попробовать забраться в вагон первого же грузового поезда, не рискуя схватиться в темноте не за то, что нужно и свалиться на рельсы. Но первый подходящий для наших целей состав оказался воинским эшелоном — крючились на платформах фигурки часовых из батальона сопровождения воинских грузов. Забраться в один из вагонов данного состава означало почти гарантированно получить пулю из карабина. И еще хорошо, если в седалище. Бывало, говорят, и похуже…

Еще минут через двадцать, мы наконец дождались «нашего» состава. Полз он медленно, цистерны чередовались платформами, платформы — товарными вагонами с откаченными вдоль бортов дверями; в общем, это было именно то, что нужно.

Первым, ухватившись рукой за грязную ржавую скобу и пробежав, примериваясь, метра три по шуршащему сыпучему гравию, в настежь раскрытый зев забросил тело Лелек. Быстро освободившись от рюкзака, он принял наши и поочередно помог забраться мне и Болеку. Мише приходилось хуже всех — полученная в Сенчино рана хоть и зажила почти, но все же делала его левую руку частично недееспособной, так что ему пришлось пробежать рядом с вагоном метров пятнадцать, пока мы наконец не приноровились и общими усилиями, ухватив за рукава и капюшон штормовки, не втянули его в «теплушку».

Отдышавшись, принялись устраиваться в углу, подальше от открытой двери. Вагон не был пуст: валялись тут и там несколько пестрых коробок из-под импортных телевизоров, обрывки коричневой упаковочной бумаги, пара неоструганных серых досок с остатками березовой коры на ребрах, рулон ссохшегося потрескавшегося рубероида и совершенно здесь неуместная кувалда, приваренная к длинной ручке-трубе. Из всего вышеперечисленного мы, дабы укрыться от случайного взгляда какого-нибудь ретивого путейца, соорудили маленькую баррикаду, по возможности придали ей вид случайно нагроможденного мусора и, укрывшись за этой ширмой, моментально провалились в чуткий тревожный сон.

Проснулись от духоты. Было около полудня, обезумевшее солнце жарило вовсю, раскаленная металлическая крыша обдавала полутемное нутро вагона волнами влажного жара, от которого было трудно дышать, а кожа обильно покрывалась бисеринками липкого пота. Колесные пары монотонно погромыхивали на стыках, пол плавно приятно покачивался и мелко вибрировал. Если бы не одуряюще-горячая атмосфера, условия путешествия можно было бы назвать идеальными. Конечно, не бизнес-класс для разъевшихся VIP-персон, но ведь и мы — не особы королевской крови. И стали за прошедший месяц настолько неприхотливы, что на жесткий дощатый пол и отсутствие заботливых стюардесс внимания не обращали вовсе.

Я, преодолевая влажную сонную одурь, добрался до открытой двери и лег на живот, сложив руки под подбородком. Встречные потоки воздуха врывались в вагон и остужали мое распаренное тело, а за дверью мелькала поросшая пихтами обочина и пунктиром проскальзывали иногда бело-серые скальные выступы. Было хорошо.

Скоро все последовали моему примеру. И лежали мы так, ничего не говоря и ни о чем не думая, еще около часа. Потом придорожные столбы замелькали реже, появились темные бревенчатые избы — поезд замедлял ход, приближаясь к какой-то станции. Мы спешно ретировались в свое картонное укрытие.

Миша достал карту — одну, типографскую, потому что в моем рукописном творении проку никакого уже не было — прикинул на глаз пройденное расстояние и время, и уверенно сказал:

— Что ж, друзья мои, и Осиноватую и Узловую мы, похоже, благополучно проспали.

— А это что? Что за станция такая? — не смог не процитировать Болек.

— А это, скорее всего, Красный Партизан… — Миша вдруг хохотнул. — Представьте себе такой адрес на конверте: Россия, Сибирь, Красный Партизан… Готовый сценарий для тупого голливудского боевичка…

Он на полуслове осекся. Хрустнул гравий под чьей-то ногой и прокуренный голос, обращаясь к невидимому собеседнику и, очевидно, продолжая прерванный разговор, пробасил:

— …через пару часов. Локомотив перецепют, да еще фирменный в Москву пропустют… — басистый зашелся булькающим кашлем завзятого курильщика и замолчал. Его собеседник спросил что-то неразборчивое тонким голоском, курильщик опять забубнил, продолжая прочищать кашлем легкие, но за хрустом щебенки слов было не разобрать.

Мы одновременно глубоко вдохнули, переводя дух. На сей раз пронесло. Вот ведь какая ирония судьбы: едут в зачуханном щелястом вагоне богатые люди и шарахаются от кашля провинциальных обходчиков…

— Мишель, ты слышал: два часа стоять будем, — шепотом сказал Болек.

— И что? — так же шепотом ответствовал наш командир.

— Я в смысле — пожрать бы чего…

— Пожрать? М-м-м… Пожрать — это, конечно, хорошо… Но стремно.

— А если не пожрать, то до Рудска только мой хладный трупик доедет. В компании с вашими, — продолжал настаивать голодный поэт.

Мы с Лелеком его поддержали и Мише пришлось сдаться, тем более что есть он, само собой, хотел не меньше нашего.

— Хорошо. Сделаем так: Лелек, дружище, коль уж ты у нас завхоз, тебе на закупки и идти, о`кей? Рубли-то есть, а то здесь, боюсь, зеленых денег отродясь не видали?

— Есть, есть, — пробурчал Лелек, копаясь в своем рюкзаке. — Вспомнить бы только, как ими пользуются…

Я ухмыльнулся. Вот уж точно подмечено — всего какой-то месяц вдали от благ цивилизации побыли, и уже забываешь элементарные, казалось бы, вещи. Вернусь — дай бог вспомнить, как телевизор включают…

— Ростик, будь другом, сходи с Лелеком на пару. Он знает, что надо покупать, но видок у него… Как у того тунгуса. Что и ныне дик, — Лелек выразительно хмыкнул, но промолчал. — А ты, как-никак, научный работник. Очаруй там всех, если что, своей интеллигентностью… И по сторонам посматривайте! — добавил Миша нам вдогонку, когда мы уже спрыгнули на пути. — Вдруг там чего…

«Чего там вдруг», он не стал уточнять. И так понятно.

Лелек забросил на плечо прихваченную из вагона кувалду — для вящей маскировки. Мы оторвали фильтры у сигарет — для маскировки же — и, покуривая, вразвалочку направились через пути в сторону одноэтажных построек из красного кирпича — ни дать, ни взять: путейцы. Только без замызганных оранжевых жилетов.

Возле длинного приземистого строения с выложенными белым кирпичом цифрами «1938» Лелек выбросил кувалду в высокие заросли каких-то сорняков, снял штормовку и, оставшись в некогда белой футболке с надписью «The Great Wall» и схематичным изображением этой самой стены (если бы не надпись — ни в жизни бы не угадал), выглянул за угол. Понаблюдав с полминуты за окружающей действительностью, он повернул ко мне довольное лицо:

— Порядок. Есть магазинчик. Через площадь.

Площадь, судя по всему, была конечной остановкой автобусов: стояла на солнцепеке пара потрепанных жизнью «ПАЗиков», да сидели на бетонном поребрике, лузгая семечки, несколько особей неопределенного пола и возраста.

На противоположной стороне клубившейся горячей пылью площади располагалось неказистое, покрытое потрескавшейся и во многих местах уже отлетевшей штукатуркой здание — два зарешеченных изнутри окна и дощатая косая дверь между ними. Над дверью красовалась гордая рукописная вывеска «Супер-Маркет».

Скрипнув дверной пружиной и едва не запутавшись в длинных лентах мушиной липучки, мы вошли в «Супер-Маркет». Да уж, действительно — супер… Несколько полок у задней стены предлагали покупателю богатейший ассортимент товара, причем цветастые «Сникерсы» соседствовали с унылыми кусками семидесятипроцентного хозяйственного мыла, а ровные пирамидки красно-синих банок кильки в томате — с огромными болотными сапогами. Верхняя полка, радуя глаз, прогибалась под тяжестью разномастных бутылок, начиная с незатейливых пивных и заканчивая шикарным «Наполеоном». Надпись «Наполеон» на этикетке была исполнена на русском — видимо, во избежание вопросов со стороны не очень искушенных в языкознании посетителей — и окружена целым выводком золотых звездочек. Слева от прилавка с заспанной продавщицей возвышалась кадка с солеными огурцами, источавшими, по причине жаркой погоды, своеобразный крепчайший аромат, и сидел, закрыв глаза и всхрапывая, прямо на ящике с пивом, привалившись к оной бочке, небритый субъект в клетчатой рубахе, черных от соприкосновения с грязной действительностью джинсах и сандалиях на босу ногу. Судя по всему — грузчик.

Лелек обаятельно улыбнулся сонной продавщице в замызганном халате и начал делать закупки, тыкая пальцем в заставленные провинциальными яствами полки. Я с интересом продолжал озираться по сторонам.

Небритая личность у бочки неожиданно подала признаки жизни и, обращаясь ко мне, поинтересовалась:

— А кто ж вы такия? Чтой-то гляжу — навроде бы не наши…

Версию на случай таких вот вопросов мы с Лелеком проработали еще по пути сюда, когда прыгали через шпалы. Поэтому я почти без заминки ответствовал, старательно акая и растягивая гласные:

— Из Ма-асквы. Мы — тури-исты. Па Ту-уе плавали.

— А-а-а, — сказала личность, — То-то я и гляжу — навродя не наши… А чтой-то вы, так вдвоем и плавали?

Он достал из-под себя бутылку, с завидной сноровкой открыл ее об оконную решетку и, побулькивая, присосался к горлышку — только тощий кадык вверх-вниз запрыгал — продолжая разглядывать нас из-под припухших век. Вопросы становились некорректными.

— Не-а, — я старательно вживался в роль. — Нас много. Нас два-адцать челаве-ек. Мы та-ам, за горада-ам встали, — я неопределенно махнул рукой куда-то в сторону стоявших на жарком солнце автобусов. — Сегодня в Рудск па-аедем, а там — на самале-ет. И домой, в Маскву-у!

Улыбнувшись на последок во все зубы, я отвернулся от излишне любопытного пиволюба и подошел к Лелеку, укладывавшему свертки и бутылки в яркие полиэтиленовые пакеты с надменной надписью «Рудскнефть». Свертков и бутылок было много — как же мы это все дотащим-то? — но «Наполеон» Лелек, хвала Всевышнему, догадался не брать.

Расплатились. На выходе я вежливо обернулся:

— Да свида-ания!

Продавщица, утратив к нам всяческий интерес, уже вовсю клевала носом. Небритый товарищ, продолжая булькать пивом, мотнул головой. Мы вышли и, переглянувшись, запылили по ухабам вдоль кирпичных строений. Метров через пятьдесят я оглянулся — субъект подпирал дверной косяк и смотрел нам вслед.

— Вован! Из этого… ну, из Красного Партизана малява!

В действительности, из вышеозначенного населенного пункта был обычный телефонный звонок, но подручный Вовы Большого предпочитал называть вещи привычными по зоне именами.

— Ну так не тяни.

— Срисовали их там! Лепили, что по реке вышли…

— Бери всех и дуй в эту дыру!

— Так у меня всего пятеро тут, в натуре!

— Ниче, ниче. На безрыбье сам раком станешь. Я Клещу скажу, он Банзаю звякнет, чтоб его братва помогла, ежели чего. Там за ними должок числится…

Вечерело. Состав миновал Сергеевку и приближался к Рудску. Несколько раз он останавливался на отводных путях, пропуская пассажирские и фирменные скорые поезда, так что перемещались мы несколько медленнее, чем хотелось. Но, как справедливо заметил Болек — лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Особенно в нашей ситуации.

Мы впервые за несколько последних дней сытно поели, выпили на четверых бутылку неожиданно оказавшейся вполне приличной водки из «Супер-Маркета» и теперь — кто лежа, кто полусидя — пребывали в нирване.

Поезд затормозил, погрохотал какими-то железками, пару раз дернулся и остановился.

— Ну вот. Опять, — недовольно пробурчал Лелек.

— Хочешь быстрее — беги впереди паровоза. Мы тебя потом подберем. Если успеем… — лениво отозвался Болек и поцыкал зубом. — Елки-палки, из чего они эту колбасу делают? Шнурки какие-то ботиночные в зубах позастревали…

Лелек предложение друга проигнорировал и, подложив рюкзак под голову, поерзал спиной по доскам пола, устраиваясь поудобнее.

— Слушай, Михайла, а куда мы из Рудска двинем? — поинтересовался он.

Мне казалось, что Мишель уже задремал, но он ответил после секундной паузы совершенно не сонным голосом:

— Понимаешь, дружище… Я последние два часа, лишь только превратился в человека, желудочно удовлетворенного, за что тебе отдельное спасибо, как раз об этом и думаю.

— И что надумал? — я придвинулся ближе к лежавшим, чтобы не упустить за колесным перестуком ни слова.

— А и думать-то, собственно говоря, особо нечего, — не меняя позы, лениво ответил Миша. — На самолет нам нельзя, нас там, во-первых, наверняка поджидают, а во-вторых, с нашим багажом все рано вряд ли пропустят. А сдавать рюкзаки в карго я бы не рискнул, потому как наши аэропортовые грузчики похлеще любой таможни будут. Обшмонают — и концов не найдешь. Прилетишь в Москву с одним паспортом.

Да уж, о портовых и прочих грузчиках — неважно, в нашем городе или в любом ином на громадной территории страны, от Рудска до самой Москвы — легенды ходят. Сколько раз бывало: едет сумка по транспортеру, и вроде бы с виду целенькая, и замочек на месте, ни царапинки… А сунется хозяин внутрь, ценности свои проверить, издали везенные — а ценности-то — тю-тю. Их уже давно бригада такелажников поровну разделила. И докажи, что твои любезные сердцу вещички сбежали из твоего запечатанного чемодана именно здесь, а не где-нибудь в Париже, и что это не французы-подлецы покусились на твою собственность. Наши только глазками будут хлопать невинно… Самое забавное, что ведь все при этом все прекрасно знают: кто ворует, сколько ворует. И милиция знает, и начальство аэровокзала, и детективы из Службы Безопасности авиакомпаний. Да только молчать будут, как египетский Сфинкс и такелажников не сдадут, потому что наверняка свой процент имеют.

— В Москву? — встрепенулся Болек. — А почему именно в Москву?

Столицу наш поэт недолюбливал.

— Ну не обязательно в Москву, — тут же миролюбиво согласился Миша, — можно и в любой другой город покрупнее, в Питер или Нижний, к примеру. Нам ведь это, в принципе, без разницы. Главное, чтобы город большой был. Чем больше, тем лучше. А Москва в этом плане, извини уж, дружище, оптимальный вариант. Толпы приезжих, жизнь бурлит, что в твоем муравейнике. Чтобы на время исчезнуть — лучше и не придумаешь.

Все верно. Да и вообще — Москву посмотреть хочется. Я ведь в столице только один раз и был, когда зуб выбил.

Я подошел к двери и закурил. Состав продолжал постукивать на стыках, из густеющей тьмы наплывали частые огоньки — похоже, мы подъезжали.

— Подъезжаем! — обернувшись к картонной баррикаде, крикнул я. За коробками завозились.

— Рудск, — прокомментировал Мишель очевидный факт. — Вот что, мужики, собирайте шмотье на всякий случай, вдруг нам этот люкс-экспресс покинуть придется.

Его рюкзак, собранный и стянутый всеми многочисленными веревочками и ремешками, уже лежал у него под ногами.

Ближние огоньки исчезли, заслоненные черной полосой стоявшего на параллельном пути товарняка. Поезд вползал на станцию. Еще через несколько минут вагон качнулся в последний раз и привычно полязгали железки под днищем. Мы были в Рудске.

Осторожно выглянули наружу — темнота, как у негра в ухе. Ни фонаря, ни даже луны — небо затянуто какой-то пеленой — только вдали, по всей видимости — у здания вокзала, горят несколько зыбких огоньков. Но от дальнего рассеянного света здесь, на запасных путях, кажется только темней.

Послышался хруст гравия под чьими-то торопливыми шагами — еще далеко, в ночи звуки хорошо слышны, даже на железнодорожной станции. А вот света фонарей не видать, значит — не обходчики. Мы напряглись. Миша тихим шепотом приказал не разговаривать и вообще — не двигаться. Команда эта, впрочем, была совершенно излишней, поскольку мы и так стояли тихо и неподвижно, словно почерневшие от времени бюсты на аллее Героев парке Фадеева.

Шаги приближались. Стало понятно, что идущих было несколько, человека три-четыре. Потом что-то стукнуло и густой мужской голос сочно, со вкусом, выругался — видимо, о стрелку в темноте споткнулся. Мигнул коротко тонкий луч карманного фонарика…

Теперь было совершенно ясно, что люди находятся всего в двух вагонах от нас. Вдруг донесся сдавленный шепот:

— Пусто…

— У меня, блин, тоже…

Это — от стоявшего рядом состава. Обходчики шепотом не разговаривают. Обходчики стучат молотками по буксам и громко матерят правительство. Шепотом говорят те, кому правительство до лампочки, потому что они и с таким неплохо себя чувствуют. И те, кто не хочет, чтобы их услышали.

В кромешной темноте вагона кто-то из ребят похлопал меня по плечу. Все было понятно без слов. Осторожно переваливаясь с носка на пятку внешней стороной стопы, стараясь не производить звуков — какая-то подлая доска все же скрипнула противно и тягостно — я попятился к противоположной двери. Рядом шуршал одеждой и тихо сопел носом кто-то из моих спутников, во мраке и не разобрать — кто именно. Так, вот она, дверь… Аккуратно опустив рюкзак на пол вагона, я лег на живот и, опустив ноги вниз, стал нашаривать землю. Кто-то из наших, стоявший уже на гравии, ухватил меня за поясницу и помог утвердиться в вертикальном положении. На удачу, я попал дрожащей ногой на шпалу, поэтому маневр свой выполнил почти беззвучно.

Меня снова дернули за рукав. Привыкшим к тьме взором я увидел, как Миша, склонившись ко мне поближе, дважды коротко ткнул рукой вперед. Я переступил со шпалы на землю — между путей щебня не было, был там то ли песок, то ли сухая короткая травка, по звуку не разобрать — и быстро пошел вперед, держа рюкзак, ставший вдруг очень тяжелым и неудобным, в руках перед собой. Потом меня вдруг дернули за штанину и я от неожиданности чуть не заорал во всю мощь легких, но вовремя спохватился и рухнул прямо на землю. Не очень удачно, надо сказать, потому что прямо перед моим носом, в каких-нибудь пяти сантиметрах от него, находилась лужа то ли мазута, то ли еще какой смазки — уж не знаю, чего именно, но воняло оно совершенно отчаянно. Я завертел головой, стараясь не дышать — помогало плохо и я, занятый борьбой с собственным обонянием, совсем перестал следить за происходящим. Потом мне на ухо шепнули свистяще:

— Подъем! И назад, тихо…

Миша? Я послушно выполнил приказ и, вдохнув свежий ночной воздух (характерный запах вокзала после лежания носом в луже нефтепродуктов казался едва ли не амброзией), смог наконец оценить наше положение.

Пока мы тихонько валялись в углублении меж гравийных насыпей, басовитый сквернослов со товарищи прохрумкал щебенкой уже до третьего после нас вагона. А ведь точно нас ищут!.. Я вспомнил небритого субъекта с пивом и мысленно его обматерил.

Вдоль состава мы прошли метров двадцать в сторону здания вокзала, переползли под зловонными цистернами на параллельную колею, потом еще раз, и еще, потом пропустили медленно втягивавшийся на людную платформу зеленый хвост пассажирского поезда — в окнах мелькали смутные тени; счастливчики, едут себе и едут, ни забот, ни хлопот — и, пригибаясь и перепрыгивая через рельсы, побежали, уже совершенно не обращая внимания на производимый шум — здесь и так от лязга и грохота вагонов оглохнуть можно было — к уложенным вдоль бетонного забора штабелям черных пахучих шпал.

Добежали. Юркнули за штабель. Плюхнулись прямо на влажноватую землю, отдуваясь и хватая душный воздух открытыми ртами. Опять пронесло…

Из-за забора торчали покачивающиеся на легком ветерке кроны деревьев и доносилась, едва слышная за станционным гулом и скрежетом, попсовая музычка — что именно играли, было не разобрать.

Там, за забором, ровными шпалерами тянулись одноэтажные домики, окруженные загаженными приусадебными участками. Деревня деревней, хоть и областной центр… Это с другой стороны, там, где высилось в ночи построенное еще пленными японцами из бесславно битой Квантунской армии помпезное здание вокзала, пейзаж был более-менее урбанизирован: стояли поквартально унылые шеренги серых кубиков пятиэтажек, которыми за свои недолгие десять лет Никита Сергеевич успел вдоволь унавозить всю страну, но которые тогда, как ни относись к этому в наши дни, сыграли огромную положительную роль в жизни рядовых граждан. Панацеей это было по тем временам, не меньше… И торчали меж них, как колокольни над погостом, редкие двенадцатиэтажные башни. И так — до самого центра Рудска, где на огромной пустой площади мрачным гнилым зубом феодального замка громоздилось здание бывшего обкома — ныне, разумеется, бункер губернатора области.

На той стороне сосредоточились все блага цивилизации: пивные ларьки; бутики, похожие на пивные ларьки и до потолка заваленные телогрейками от Версаче; многочисленные «фитнесцентры», в саунах которых местные бандиты отмывались после трудов своих праведных; а так же редкие полуразворованные библиотеки для чудом не вымерших перестроечных Софоклов…

А здесь, за забором, по эту сторону жизни, располагалось то, что в засаженных кипарисами южных приморских городках именуют «частный сектор». Вероятно, жить здесь, в пяти метрах от стации, было истинной мукой — шум, гам, грязь, извечный мусор, шпальная вонь, экология — ноль баллов по любой шкале, а может быть, и «минус» — но все же это было собственное жилье, и наши неизбалованные соотечественники наверняка радовались своим пристанционным хибарам. И я их прекрасно понял бы, поскольку большую часть своей жизни провел в общежитиях, сначала — в огромном и длинном, как ракетный ангар, бараке коридорного типа (помните, у Высоцкого: «На тридцать восемь комнаток — всего одна уборная…»), а потом, когда бараки саморазвалились и начали было на их месте строить, да быстро забросили, некий спортивный центр — в классической коммуналке с тремя соседями… А что касается экологии и прочих новомодных изобретений, так мы и слово-то сие лишь несколько лет тому назад впервые услышали, а услышав, постарались забыть, потому как изменить все равно ничего нельзя, а если будешь пытаться — можешь запросто потерять и то немногое, что имеешь. Вместе с никакой экологией.

И я им от души сейчас завидовал, этим забитым обитателям зачуханного «частного сектора», потому что они могли в этот самый момент сидеть дома на продавленном диване перед телевизором или за столом перед немудрящим ужином, пить чай или пить водку, громко разговаривать, курить на крылечке, ни от кого не прячась, и в голос переругиваться через низкий забор с соседями, не опасаясь, что их услышат…

Правильно, что мы повернули сюда, а не в более обжитую часть Рудска. Там, если что, и спрятаться-то толком негде, одни голые дворы с чахлой спаленной зноем растительностью, да широкие пустые улицы. А здесь через десяток домов — лес. И черта с два нас там кто найдет. Если, конечно, нет грандиозной свалки и полей, как на Узловой.

Забор высотой был метра два, что для нас, даже с поклажей, преградой вовсе не являлось, тем более что колючую проволоку, долженствующую тянуться поверх щербатых бетонных плит, местные умельцы давно уже приватизировали и оплели ею свои мазутные огороды.

Первым, приставив к плите обрезок доски и воспользовавшись им как ступенькой, на ту сторону перелез Мишель, за ним — я и Болек. Миша, стоявший по пояс в зарослях какого-то чертополоха, страховал наши неловкие прыжки. Когда же и Лелек уже сидел верхом на иззубренном верхе забора, со стороны путей разнесся вдруг громкий многоголосый ор, забивавший даже гудки маневровых тепловозов, и тут же раздались два выстрела. Нас все-таки засекли. Лелек торопливо перебросил через край плиты вторую ногу и сиганул вниз, прямо на нас троих. Мы покатились по лопухам и выкатились на чей-то огород, вскочили, промчались мимо покосившегося бревенчатого домика — куривший у сортира хозяин, выпучив глаза и забыв захлопнуть слюнявый рот, только удивленно икнул, а воспитанный Болек не преминул на бегу поздороваться — и, узрев калитку, выскочили на темную, освещенную лишь светом из тусклых окон, улицу.

Соседи слюнявого курильщика, наверняка слышавшие выстрелы, благоразумно не высовывались из домов. Надо думать, к подобным явлениям они давно привыкли, потому что в любом городе, начиная со столицы и заканчивая каким-нибудь Волчехренском, вокзалы, аэропорты, автовокзалы, морские и речные порты, являясь пересечением транспортных артерий, являются в то же время и пересечением многочисленных интересов и естественным образом следующих из них противоречий. И как-то уж так в нашей стране исторически сложилось, что разрешение этих противоречий посредством огнестрельного оружия стало едва ли не признаком хорошего тона. В определенных кругах, разумеется. Вот и находят потом вдоль путей изрешеченных пулями лиц самых разных национальностей и вероисповеданий, и вызывают транспортную милицию, а та отфутболивает дело в городские или областные органы, а там, дабы особо не возиться и не снижать процент раскрываемости заведением заведомо безнадежного дела, списывают все на несчастный случай или суицид — ну, выпил там человек, или же любовь светлая, но шибко несчастная, или еще что… И все. В архив — дело, в ящик — тело.

Фигурировать в «Деле о несчастном случае номер такой-то» в качестве основных действующих лиц нам совершенно не улыбалось. И мы побежали. О! Как мы бежали! Так не бежал даже сам Остап Бендер, удирая от одураченных васюкинских шахматистов, потому что его в случае поимки побили бы и отняли обратно двадцать семь рублей с мелочью, а нас побили бы и отняли жизнь… Присутствуй при нашем забеге наблюдатели от «Книги рекордов Гиннеса», и Валерий Борзов, и Карл Льюис были бы жестоко посрамлены. Без надежды на сатисфакцию.

В спешно покинутом нами начале улицы, у забора, послышались вопли преследователей. Ну, кричат — и пусть себе кричат. Лишь бы не стреляли.

Вопреки моим ожиданиям, не добежав немного до кромки леса, Миша повернул налево и мы, само собой, повернули за ним. Промчались вихрем еще метров триста и перешли на быстрый шаг. Снова свернули налево, в сторону железной дороги, потом направо. Криков погони слышно не было и мы, тяжело, с посвистом дыша, пошли медленнее. Я вытер рукавом обильно выступивший на лбу пот. Болек, поравнявшись с Мишей и поправляя лямки рюкзака, спросил, прерывисто вдыхая липкий воздух:

— А почему в лес не дернули?

— А потому, — таким же прерывистым голосом ответил тот, — что от нас именно этого и ждут. А мы сейчас за станцию выйдем, пути перемахнем и к аэропорту подадимся. По окраинам. «Железка», я думаю, для нас теперь закрыта.

— Может, дальнобойщика на трассе поймаем? — предложил Лелек. Он уже не однажды путешествовал автостопом и процесс ему нравился.

— Ага, и на первом же посту ДПС нас за шкирку возьмут. У них наверняка менты подвязаны… Нет, дружище, не пойдет.

— А в аэропорту не возьмут?

— Могут. Но только они, надеюсь, оттуда наблюдателей снимут и на другие НП перебросят, — Мишель, хоть и не военный давно, любил использовать армейскую терминологию, — выходы из тайги контролировать. Рудск — не епархия «синих», и даже если они у местных «спортсменов» помощи вытребуют, вряд ли их будет много. Так что если в порту кого и оставят, одного-двух человек, не больше. Один раз по нахалке вполне проскочить можно. Прорвемся как-нибудь…

Боевики «синих» в очередной раз стояли на краю леса.

— Ну, блин, ну, суки. Опять ведь ушли! — тяжело отдуваясь, сказал Самолет и засунул пистолет за спину под брючный ремень.

— Ни че, — пробасил Поршень, прозванный так за неуемную страсть к слабому полу, — теперя уж точно не уйдут. Гниды…

Он замолчал, прислушиваясь к своим ощущениям: на путях от отбил себе большой палец на ноге, стукнувшись при осмотре составов о какую-то железку, и поэтому теперь слегка прихрамывал, но во время погони от соратников, тем не менее, не отстал.

— Ага, блин, не уйдут… Они козлы драные, уже знаешь сколько раз уходили? И наших замочили. Даже Сиплого. А Сиплый не лох был, конкретно, он даже в разборке с «металлургами» живой остался, понял?

— Заткнись, — коротко скомандовал Вова Большой и, достав трубку мобильного телефона, принялся тыкать толстым, как баварская сарделька, негнущимся пальцем в засветившиеся зеленым кнопочки. Миниатюрная трубка совсем утонула в его огромной лапище.

— Але! Клещ! Туту, короче, так… — и он стал обстоятельно докладывать далекому собеседнику, что именно «тут, короче, так».

В это же время Тунгус, черноволосый скуластый бригадир рудских «спортсменов», напоминавший лицом непроницаемо-хитроумного азиатского божка, по своему мобильнику делал доклад Банзаю — одному из истинных хозяев Рудска. Раскосые глаза его внимательно ощупывали темный подлесок:

— Не-а, сейчас невозможно. Темно, как у негра в заднице… Говорят, они их корешей в сухую мочили. Так что братва по ночи в елки не полезет… Понял… Понял… В лучшем виде! — и одновременно с Вовой дал отбой.

— Ну че, братан? — обратился Вова к коллеге.

Вместо ответа тот подманил пальцем кого-то из своих:

— Гнутый! Дуй на вокзал, пусть там Ухо шелупонь подымет и гонит всех сюда. Здесь — расставить вдоль леса и смотреть. Кто задрыхнет — в лес навечно переселится. Понял?

— Понял!

— Пошел!

Гнутый «дунул» обратно к станции.

— Дело! — одобрил Вова действия Тунгуса. — Слышь, братан, Клещ велел вашим мусорам наводку на трассу кинуть.

— Велел? — переспросил тот, едко прищурившись.

— Ну, это… просил, — выдавил Вова через силу. Здесь он был не дома. Чужой монастырь…

— Ну, раз просил — об чем базар! — расплылся местный бригадир в улыбке, казавшейся вполне искренней, и снова вытащил сотовый. — Наша братва своим завсегда помочь готова!

— Слышь, Самолет, лети-ка быстренько на аэродром, — Вова невольно хохотнул над случайным каламбуром, — и пусть все рвут сюда. И чтоб до света тут были, в натуре!.. Или нет, оставь там кого-нибудь одного. На всякий случай.

Самолет послушно мотнул головой и запылил вслед за Гнутым.