«Икарус», чихнув, остановился. Меня безо всяких потерь вынесло под легкий снежок в потоке скучившихся на задней площадке пассажиров в таких же как у меня неопределенного цвета и покроя куртках и стоптанной обуви. Но это разве давка! Вот, помню, когда в институт ездили, вот это давка была! Новый корпус гуманитарных факультетов располагался на юго-западной окраине, в богом забытой новостройке, и ходил туда всего один маршрут общественного транспорта. Проседавшие брюхом до асфальта несчастные рогатые троллейбусы очень живо напоминали банки с селедкой-иваси, когда нескольким сотням спешивших в одно и то же время на лекции студентов удавалось в эти машины втиснуться. И считалось за счастье, если после поездки сохранялась на одежде хотя бы пара пуговиц…

Здание архива, серое и унылое, по фасаду занимало полквартала и ограничивалось выступающими в сторону проезжей части полукруглыми башнями, отчего в целом напоминало мрачные феодальные замки времен Гуго Капета, какими их изображают в штатовских псевдоисторических фильмах. Очевидно, проектировавший это сооружение архитектор либо был отчаянно влюблен в Средние века, либо являлся изрядным мизантропом. Сходство с цитаделью какого-нибудь лендлорда усиливалось почти полным отсутствием окон и узким, стрельчатой формы, центральным входом — только вместо закованного в тусклый металл ландскнехта с алебардой или, скажем, бородатого йомена с огромным, в рост человека, гибким луком, топтался там, в глубокой нише, неопределенного возраста малый в пятнистом армейском камуфляже и дымил вонючей отечественной сигареткой, сплевывая под ноги себе и прохожим. Ну, в этом мы от времен феодализма недалеко ушли. Можно сказать — там и сидим… Помню, этот страж ворот как-то не хотел выпускать меня из здания, когда я в очередной раз засиделся дольше обычного, мотивируя это тем, что он устал («Караул устал!» — объявил матрос Железняк депутатам Учредительного собрания и оное собрание разогнал) и ему «в лом за ключом бежать». «Бежать» ему до вахты, где хранились ключи, было при этом метра три. Таких людей встречается почему-то очень много именно среди охранников всех мастей. А впрочем, это вполне понятно: делать он ничего не умеет, жена дома пилит, футбол рекламой прерывают… В общем, мучается человек несказанно от ненужности своей и общежитейской неустроенности. А здесь — другое дело! Пост доверили, курточку выдали, как Буратине — сразу ощущается значимость личности и ее примат над всеми оными, через охраняемый этой личностью пост проходящими. И стоит добрый молодец — грудь колесом, ноги шире плеч — помойку какую-нибудь сторожит, комплексы свои реализует. Чем не средневековье? Ленин в каком-то смысле верно говорил, что Россия перепрыгнула из феодализма в социализм, минуя стадию капиталистического общества. Только забыл указать, что без этой стадии социалистическая явь от дремучего феодализма отличается только наличием метрополитена и атомной бомбы… И никуда нам от этой дикости и варварства не деться еще очень долго.

Во время учебы в институте я первое время занимался историей Северной Америки, точнее — историей гражданской войны между Севером и Югом. Тема — интереснейшая, а у нас о тех событиях никто ничегошеньки не знает, а если и знает, то исключительно по «Унесенным ветром». Книга замечательная, спору нет. Маргарет Митчелл — спасибо от лица человечества. Только пишет она в основном о судьбах отдельных людей, события же идут не более чем фоном, когда — занимательным, когда — трагичным, но именно — фоном. А между тем эти события и сами по себе достойны отдельного пристальнейшего беспристрастного изучения. Вот этим-то я и пытался заниматься два первых года обучения в институте.

А потом понял, что тему мне придется, к величайшему моему сожалению, поменять, ибо нельзя работать серьезно, не имея возможности пользоваться историческими источниками. А откуда, скажите на милость, в нашем городе могут взяться документы о дипломатических проблемах и военных действиях, приключившихся мало того, что почти сто сорок лет назад, так еще и на другой стороне планеты? А если бы и нашлись — так я английский знаю только в пределах ненормативной лексики из голливудских боевиков. Конечно, и генерал Ли, и генерал Шерманн могли теми же словечками пользоваться, и даже наверняка пользовались — под Геттисбергом, например. Но изучать-то приходится не устные сообщения, ибо диктофонов тогда и в помине не было. А всевозможные донесения они, надо полагать, писали вполне литературно, то есть — для меня совершенно не читабельно…

В общем, пришлось мне с одной гражданской войны в срочном порядке переквалифицироваться на другую — на нашу родимую, благо общие принципы возникновения и течения сих войн во многом сходны, да и проходила последняя аккурат в наших краях. И документов тех времен в городском архиве было видимо-невидимо. Разумеется, всю войну, с восемнадцатого по двадцать второй год, я рассматривать не мог, да и не почитал необходимым, честно говоря, ибо какой же я тогда историк? Хороший ученый берет лишь какой-то один аспект проблемы, но зато уж его-то изучает и разрабатывает досконально, вдоль и поперек, как старатель — богатую золотую жилу, с поднятием на свет божий всех подводных камней и развенчиванием старых мифов, коими любое достойное внимания историческое событие обрастает, как сырой пенек — мхом.

Да вот хоть, к примеру, та же самая приведшая к социалистической революции октябрьская заварушка в Петрограде… Выпили, понимаешь, дезертиры лишнего, хотели добавить — ан негде, сухой закон кругом, винные погреба закрыты-опечатаны и дородные усатые милиционеры из бывших городовых у тех запертых дверей маячат, не дают солдатам-матросам от фронтовых горестей забыться. Спасибо, нашелся добрый барин, из себя — невелик ростом, лысоват, и глаза такие добрые-добрые… Надоумил, что делать: «А идите-ка вы, — говорит так интеллигентно, — това`ищи в Зимний. Там у минист`ов-капиталистов все пог`еба от водочки ломятся, сальце, опять же, архип`иятное имеется, у т`удового на`ода подло отнятое, ну и д`угое-всякое. Так что, впе`ед, това`ищи, впе`ед! Как гово`ится — смело, това`ищи, с богом! А мы тут с Фе`иксом быст`енько базис под эт-дело подсунем и вам с б`оневичка все как есть обскажем…». В общем, самый человечный человек на тот момент оказался. Послушались мужики умного барина, да и пошли в Зимний, а заодно, чтобы два раза не бегать, почту и телеграф захватили, там у инженеров тоже было немного для технических надобностей… На улице — холод собачий, темень, а у Зимнего дворца — штабеля дров, у трудового народа, стало быть, украденных, и яркий свет из окошек льется — это, по всему видать, министры-капиталисты жируют. И видно при этом ярком свете, что дрова какие-то чудные бабы в галифе и с берданками сторожат, говорят: «Ударный батальон!». Ну, дезертиры — ребята не промах, ударниц тут же ударно и употребили по прямому назначению, а потом через дрова перелезли и во дворец вломились. Порезвились, знамо дело, в хоромах царских, как без этого… Да и то сказать — сколько лет эксплуататоры поганые кровушку народную пили. Душегубы! В общем, пообломали руки-ноги голым мраморным теткам (срамотища-то какая, прости господи!), нагадили на наборный паркет, пристрелили на спор парочку каких-то юнцов в погонах, а тут вдруг баре в пенсне откуда ни возьмись, «не трогайте Венеру!», говорят, «не плюйте на пол!», еще чего-то… Ну, их в кутузку и упрятали, пока до греха не довели. А тут «Аврора» из носового бабахнула — это оставшаяся на крейсере братва напомнила, чтобы и про них, значит, не забыли, в смысле водочки и сальца… Наутро, как проспались солдаты-матросы-дезертиры в своих казармах да флотских экипажах, как вспомнили вчерашнее — стыдно стало, сил нет. А делать нечего — эти, в пенсне, уже в СИЗО на шконках парятся. И отпустить нельзя — опять ведь жировать станут. Вчера надо б было их пристрелить, да русские люди в угаре — добрые, ежели подраться неохота. А нынче уж и рука на старых трясунов не подымется… Ильич в Смольный прибежал, остатки волос растрепаны, сам в растерянности — кто ж думал, что вчерашняя солдатская пьянка так закончится? «Стыдно-то как, това`ищи, о том ли мы в Шу-Шу мечтали… Надюша, пове`ишь ли — пошутить ведь хотел над вшами окопными, а оно вон как вышло»… Кругом кутерьма, бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу, пихается некультурно, какой-то с бородой про кипяток спрашивает, будто он, Ильич, при бойлерной сторожем служит… В общем, пошло тут по Расее триумфальное шествие Советской власти: городовому — в морду, замок с винного склада — долой, сплошное вокруг равенство, братство и, возможно, даже свобода. Понятное дело, по пьяни постреляли каких-то трезвенников… А чтобы не стыдно было смотреть в вопрошающие глаза потомков, своя братва из сидевших при Николашке козлобородых интеллигентов с верхним образованием сочинила байку про штурм Эрмитажа, перед которым взятие Карфагена римлянами или захват Константинополя крестоносцами кажутся детской возней в песочнице…

Нравится версия? Мне — не очень, но в ней много правды, а это означает, что она имеет полное право на существование. Как минимум. И «мха» в ней, кстати, ничуть не больше, чем в официальной версии большевистских историков…

Шел к финалу пятый час безвылазного сидения за заваленным папками столом. Сегодня я просмотрел огромное количество всевозможных архивных документов, отыскивая по крупицам материалы по своей тематике. Эк я сегодня ударно потрудился-то, право слово, молодец я у себя сегодня… А был бы еще больший молодец, если бы все вовремя делал, а не тянул до последнего, — подпортил мне настроение ехидный внутренний голос. Я-то, признаться, надеялся, что он хоть здесь меня третировать не будет… Вот чем ты, такой-сякой, занимался в отведенные на занятия библиотечные дни?… Я вспомнил — чем, и довольно ухмыльнулся, но тут же себя одернул и опасливо зыркнул глазами по сторонам: не видел ли кто, случайно, моей шкодливой кошачьей усмешечки? А то будут потом пальцами тыкать и о нарциссизме речи невзначай заводить… Не лыбься, не лыбься, дон Жуан ты недоделанный, — одернул меня голос, — не вытащил бы тогда Катюшу с работы, а поехал бы лучше делом заниматься вместо блуда, уже бы все и закончил… Если бы — не историческая постановка вопроса! — отбрыкнулся я от внутреннего инквизитора и помассировал пальцами переносицу.

В глазах рябили и сливались выцветшие от времени казенные строчки, отбитые в полевых штабах заскорузлыми, привычным к сапожной дратве или ружейному затвору, корявыми пальцами на расхлябанных «Ундервудах», исполненные фиолетовыми чернилами каллиграфическим почерком штабных писарей на именных бланках разбитых артиллерийским огнем провинциальных гостиниц и нацарапанные вкривь и вкось на случайных огрызках бумаги химическим карандашом на ходу, на бегу, на скаку, под шквальным огнем проигрывавшими или, наоборот, побеждавшими в жестоких междоусобных сечах рабочими, юнкерами, шахтерами, казаками, членами реввоенсоветов, генералами, комиссарами и командирами партизанских отрядов…

Спина затекла от долгого сидения в согбенной позе. Я откинулся на спинку древнего скрипучего стула — на нем, должно быть, еще земские деятели прошлого века сиживали — и шумно вздохнул. Сидевший за соседним столиком седенький старичок профессорского вида (пожалуй, только ермолки не хватало для полноты образа) оторвал близорукие глаза от пухлой папки с отчетами о проведении давно отшумевших партконференций и неодобрительно воззрился на меня — что ж вы, дескать, молодой человек, тишину и покой храма науки нарушаете?… Я миролюбиво улыбнулся в ответ. Старичок звался Марк Самуилович и был местной достопримечательностью: вот уже лет двенадцать, с тех пор, как открыли для изучения многие ранее закрытые материалы, он ходил в архив, как на работу, с утра до вечера, каждый божий день, за исключением Нового года. В далекую «первую пятилетку репрессий» ему каким-то чудом удалось уцелеть, не взирая на имя-отчество и яркую семитскую внешность — я догадывался, каким именно образом, тогда многие так спасались: «лучше друг без двух, чем сам без одной», как говорят любители преферанса. Цинично? Да. Но когда жить захочется, мне кажется, многие предпочтут стать циниками…

Мне было любопытно — прав ли я в своих домыслах, но не расспрашивать же старика напрямую. Такими вещами вообще интересоваться не принято… В общем, прошлое его было окутано мраком, а в настоящем он методично и рьяно изыскивал подтверждения тому, что все тогда, в эту «пятилетку», было верно и оправдано. Стало быть, и в самом деле гложет его зыбкая неуверенность: прожил ли он так, «чтобы не было мучительно стыдно, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое»… Только, разумеется, имеется при этом в виду диаметрально противоположное тому, о чем писал бедный инвалид Островский. В Марке Самуиловиче ветхозаветная мораль многих десятков поколений богоизбранных предков исподволь брала верх над внедренными в сознание принципами морали пролетарской и он, раздираемый на части этими взаимоисключающими силами, все пытался и пытался найти себе оправдание — перед испытующими взорами тех самых ушедших в Лету поколений… По крайней мере, так я все это понимал, потому что результатов своих поистине титанических трудов бывший преподаватель Истории КПСС на Высших партийных курсах не публиковал никогда и никакими иными способами с изысканиями своими никого не знакомил…

Большой объем просмотренного материала настоятельно требовал хотя бы приблизительного осмысления, иначе уже к вечеру все забудется, никакие выписки и схемки не помогут. Поэтому я решил устроить себе вполне заслуженный перекур, а заодно перекусить, чем бог послал, в жидком архивном буфете.

Бог послал мне синеватую сморщенную сосиску, а к ней — ложку холодной гречневой каши, больше напоминавшей по консистенции охотничью дробь. Добрая буфетчица Антонина Генриховна предложила мне отведать «Очень свежа-а-анький салатик, а нет, так вот винегре-е-етик!», но я к ее саморекламе с давних пор относился, как к дарам печально известных данайцев. Был, знаете ли, прецедент, на три дня пришлось запереться в сортире после ее свежа-аньких салатиков и винегретиков… На третье я решился взять странную на вкус и на цвет бурду, поименованную в меню почему-то «Кофей с молоком натуральный». На мой взгляд, натурального в этом «кофее» был только стакан, но сей напиток хоть веником не пах, в отличие от местного чая. Ну да ничего, не баре, и не такое, знаете ли, едали…

Зайдя в совмещенную с туалетом курилку, я торопливо, стараясь не вдыхать потрясающей силы амбре — непременный спутник подобного рода бесплатных заведений — извлек из пачки сигарету и торопливо, в несколько жадных затяжек, выкурил ее. В туалете булькало и стояла на битом кафельном полу вода. А ведь здесь, прямо за этой стеной, находятся хранилища, и если там так же точно булькает и стоит вода, то мы — последние историки, которым повезло пользоваться материалами, здесь хранящимися…

Взгляд мой невольно уперся в отделяющую туалет от прочих подвальных помещений стенку. На ней красовалось неприличное граффити «Хочу Нинку!» и еще более неприличный рисунок, изображающий, видимо, эту самую Нинку в излюбленной живописцем позе. Судя по рисунку, с эротической фантазией у живописца проблем не возникало… Вот ведь мерзавцы, подъездов им не хватает, уже и до архива добрались. Ей-богу — лучше бы резиденцию губернатора своими нинками разрисовали, да погуще и позабористей, а то ведь он, бедный, так никогда и не узнает, чего именно хочет избравший его народ.

Весьма, кстати, симптоматичное явление: в архивы-то всех подряд не пускают, значит, сей образчик изысканной наскальной живописи принадлежит перу, а вернее сказать — стилу своего брата-аспиранта, соискателя или кандидата. Что наинагляднейшим образом демонстрирует общекультурный уровень нарождающейся «новорусской интеллигенции», обучаемой в сверхдорогих платных «колледжах» и прочих околонаучных заведениях. А чего, скажите на милость, можно ожидать, если такой, с позволения сказать, «студент» (к примеру — будущий адвокат крупных политико-криминальных авторитетов, пред громовым рыком коего будут трепетать не только наши зашуганные судьишки, но и холеные европейские мэтры) через зачеты, экзамены и практикумы легчайшим образом перескакивает и без их посещения, а только лишь при помощи толстенького папиного бумажника, кошелька, «лопатника», кредитной карты, доли из «общака», доброго знакомства, телефонного звоночка, e.t.c. Вполне понятно, что к понятию «интеллект» все эти прекрасные вещи имеют весьма косвенное отношение. А вот к «наскальной живописи» на стенах клозетов — самое что ни на есть непосредственное. К сожалению…

Следующую сигарету я не прикуривал долго, а мял и мял белый цилиндрик в пальцах… Что-то не давало мне спокойно и взвешенно, как бывало много раз до этого, разложить по полочкам полученную информацию. Что-то такое, за что зацепился натренированный взгляд, да проскочило мимо галопирующее сознание, сжатое узкими рамками темы диссертации. И лишь выкурив, уже не спеша, вторую сигарету и поднимаясь устало по еле освещенной лестнице со щербатыми каменными ступенями, я, кажется, понял — что именно.

Вприпрыжку преодолев оставшиеся лестничные пролеты, я влетел в зал и устремился к своему столу, по укоренившейся привычке стараясь производить как можно меньше шума. Я же не Архимед, право слово, чтобы носиться дезабилье по всему городу и пугать честной народ радостными воплями на мертвом языке… Видимо, перемещения мои оказались вовсе не такими бесшумными, как мне казалось, потому что Марк Самуилович посмотрел на меня с укоризной и сокрушенно покачал головой, но не сказал, естественно, ни слова. Я на ходу извиняющимся жестом приложил обе руки к груди и сделал вдохновенное лицо. Вести себя грубо или просто не обращать внимания я не считал для себя возможным, ибо уважал старика уже хотя бы за то, что он, пусть и тщетно, стремился найти оправдание — себе и времени своему. Большинство же его современников славословят людоедов и их государственный строй безо всякой попытки разобраться — а чем же страна людоедов была так уж хороша? Просто — «Долой!» или «Ура!» (смотря по какому поводу митинговщина), красные флаги в немощных лапках, портреты усатого Годзиллы и смачное оплевывание всех подряд. Впрочем, и их тоже можно понять — как страшно, должно быть, думать и сознавать, что прожил ты зря и что деяния твои и современников твоих будут потомками прокляты и преданы забвению. Не сознавать — проще… Тот же Марк Самуилович, насколько мне известно, на подобные демонстрации не ходит и кумачом не размахивает.

И дай нам бог под старость не искать оправданий своему прошлому…

Сев за стол, я включил тускловатую зеленую лампу и, быстро перекидывая в обратном порядке только что отсмотренные бумаги — не то… не то… не то… — стал искать.

Так… Рапорт помкомзвода Шмышкина о планомерном отступлении из Раздольного. Хотя какое там отступление! Я рапорт ротмистра Назарова о том же бое читал — чуть не помер со смеху: драп был первосортнейший, весь обоз красные потеряли и одно полевое орудие. А представили все операцией по завлечению белых в ловушку. Стратеги…

Опись реквизированного постановлением Комбеда в домах бежавших с колчаковцами селян-мироедов имущества и список деревенских активистов, сие имущество от Советской власти в безвозмездное пользование получивших… Да уж, «грабь награбленное». В действии. В скотстве своем неприкрытом…

Рапорт подпоручика Гришина о разгроме в Ново-Спасском подпольной типографии и расстреле без суда и следствия восьми подпольщиков, в том числе — двух женщин. М-да, тоже, конечно, не ангел в белой хламиде… Подпоручик после войны, как и множество бывших колчаковцев, оказался в Харбине, с поражением не смирился и погиб в двадцать втором году под Волочаевкой.

Опять не то: «…такие-то и такие-то, всего — пятнадцать человек, не вернулись в расположение полка из отпуска, в связи с чем прошу…». Понятно что «прошу» — найти басурманов и расстрелять к чертовой бабушке. Подумаешь, из отпуска не вернулись: весна же, пахать надо, а их — в дезертиры, да и к стенке… Диамат. Впрочем, потому-то эта война и зовется гражданской, что граждане одной страны изничтожают друг друга под корень без скидок на землячество и родственные отношения. А диалектика в том, что сами они считали себя гражданами разных государств: одни — Российской империи, а другие — РСФСР (сиречь — социалистического отечества. Которое в опасности). А друг друга и всех прочих и те и другие относили к безусловными врагами державы и законности.

Идем дальше.

Не то,… не то,… Стоп! Назад!

Хм… Документ как документ. В меру затертый и мятый, края — словно бы обгрызенные мышами… Совершенно стандартное донесение прекрасно мне знакомого по прочим аналогичным рапортам комиссара Отдельного пехотного полка 2-й армии товарища Ивана Макухи о разгроме отряда белых. Ну, разгромили — и разгромили, дело обычное. Судьба самого комиссара Макухи существенно интереснее, на мой взгляд. По окончании гражданской войны он, как и многие военные, поддерживал товарища Троцкого, за что и был сначала бывшими соратниками вычищен из партии, а затем, как теперь говорят федералы в Чечне, «зачищен». Впрочем, вычищавшие бывшего комиссара сподвижники из обкома и ЦК, равно как и «зачищавшие» бывшего троцкиста ребята из НКВД, пережили самого Макуху не надолго. Но он попал в первую волну репрессий, а потому был не так давно полностью реабилитирован и именем его назвали даже одну из городских улиц — кривой короткий переулочек на грязной окраине, поскольку улицы центральные, чистые и прямые, давным-давно были «заняты» более удачливыми и известными сотоварищами бедняги-комиссара. Прокатившееся же в начале девяностых по столицам цунами переименований до наших периферий добралась лишь в виде слабой зыби — пошумели как-то человек пятьдесят у стен тогда еще обкома, что неплохо бы, мол, проспекту имени одиозного товарища Ворошилова вернуть прежнее имя — Гильдейский, да и разошлись, не солоно хлебавши. Так и носит одна из центральных магистралей имя бесталаннейшего маршала русской истории…

Так что же в нем не так, в этом стандартном рапорте?

Я в десятый раз перечитывал текст. Ничего, вроде бы, особенного. Я подобных депеш уже сотни изучил, если не тысячи. И красные, и белые такие петиции по любому поводу пачками строчили, вон — половина архива ими забита, а еще и не все ведь до нашего времени дошло. Сколько сгорело в огне войны, сколько не добралось до адресатов, или, добравшись, пошло на солдатские цигарки, сколько истлело в неприспособленных для хранения бумаги сырых заплесневелых подвалах, а то и просто затерялось — при перевозке, при каталогизации, просто по разгильдяйству — один бог ведает…

Так… «…продотряд в количестве двенадцати штыков…» — многовато, кстати, обычно человек пять-шесть было, плюс пара комбедовцев. Местные мужички, надо полагать, с прожорливой новой властью делиться хлебушком не шибко спешили — «…направленный вчера в село Сычево, обнаружил в версте от села скрытно передвигавшийся конный отряд белогвардейцев силами до полуэскадрона». Это, стало быть, человек пятьдесят-шестьдесят. Повезло продотрядовцам, что вовремя заметили. «Посланный командиром отряда товарищем Бильке…», так…, так,… Ну, дело понятное: всю кавалерию в бой снарядили, до которой смогли дотянуться. Два эскадрона и разведвзвоз — это, приблизительно, двести сорок человек. Против полусотни белых. Была бы рядом какая-нибудь кавалерийская дивизия, а лучше — армия, и ее подняли бы по тревоге. Смелые ребята…

А товарищ Бильке, кстати, тоже личность весьма занимательная: интернационалист до мозга костей, не знавший ни любви, ни жалости ни к кому и ни к чему, кроме Мировой Революции, и относившийся к порученным ему партией мероприятиям с типично немецкой обстоятельностью — что дерево посадить на аллее героев возле школы имени себя, что беременную дворянку пустить в расход…

У Болека о таких, как сей обрусевший тевтон, есть горькое стихотворение:

Товарищ Бильке счастливо пережил все партийные чистки, как, впрочем, и многие другие деятели Коминтерна, воевал затем в Испании под началом Мате Залки, а потом, как и подавляющее большинство проигравших генералу Франко интернационалистов, завезенных в Испанию из Советского Союза в качестве контрабанды, был встречен на родной Советской земле угрюмой командой неприметных мужичков в серых гимнастерках… О дальнейшей судьбе этого ненемецкого немца почти ничего не известно — навсегда сгинул товарищ Бильке в возведенных при его горячем участии опутанных спиралью Бруно лагерях, как и не было его на белом свете…

И поделом. Ведь если даже всего лишь сон разума рождает чудовищ, то что же может родить кипение разума? К тому же — возмущенного… Так что пусть уж чудовища убираются в породившую их преисподнюю.

Бильке, как и его клонированные соратники, перебил во славу своего кровавого идола кучу народа только затем, чтобы быть принесенным тому же идолу в жертву. И это, пожалуй, вполне можно считать справедливостью и исторической предопределенностью. Кстати говоря, историческая предопределенность вообще страшная штука. Помните, у Маяковского: «По всему поэтому в глуши симбирской родился обыкновенный мальчик Ленин» (за дословность изложения не ручаюсь), а крейсер «Аврора» едва ли не единственным из кораблей эскадры адмирала Рождественского уцелел при Цусиме только для того, чтобы через тринадцать лет пальнуть по Эрмитажу…

В школе, в которой я учился, был, как и положено, «класс Славы» (в разных местах эти показушки именовались по-разному, но суть их от этого не менялась). В этом классе — прообразе и аналоге небольшого краеведческого музея — висел среди прочих и фотопортрет товарища Бильке. Интернационалист сидел на венском стуле, положив ногу на ногу, и были эти ноги обуты в фантастическую обувь: то ли ботинки до колен, то ли сапоги со шнуровкой. Смотрел наголо бритый по моде начала тридцатых функционер Коминтерна цепко и строго, а грудь его глухого френча «а ля Керенский» украшали два ордена Боевого Красного знамени, приколотые на розетки. Ордена он получил за Спасск и Волочаевку. И я часто смотрел на это фото и думал, что вот Антон Иванович Деникин, например, был ярым противником раздачи наград за победы в гражданской войне, которую почитал величайшим бедствием для России. Единственная награда, введенная в белой армии, носилась участниками Ледяного похода — собственно, этот «меч в терновом венце» и не являлся наградой как таковой, а был памятным знаком. В РККА же, напротив, ввели для отличившихся командиров именно орден, да еще и наградное оружие. Награждали, правда, не часто и действительно — за нечто победное. За Кронштадт, например. Или за подавление восстания голодных тамбовских крестьян. Или за разгром бывшего соратника и союзника Махно. Или за бездарно организованный и успешно проваленный поход против панской Польши (это к вопросу о декларированном Лениным самоопределении народов бывшей Российской империи). Да мало ли еще за что могла дать новая власть эмалированную цацку идейным борцам за представлявшееся им непременно светлым будущее. Спасибо вам, товарищи, — завоевали. Светлее не бывает. Без прибора ночного видения в этой стране теперь жить можно только с очень большим трудом. А эти самые приборы, образно говоря, имеются дай бог у одного процента населения. И жизнь ему, оному проценту, видится от того в зеленоватом свете. И с водяными знаками. Он-то, этот один процент, безусловно, в светлое будущее угодил. Спасибо тебе, Ильич…

Тихо, тихо, господа… пардон — товарищи марксисты! Не надо сучить ногами в праведном гневе, это рассуждение — всего лишь мое частное мнение. И я отнюдь при этом не претендую на истину в последней инстанции.

Кажется, я отвлекся. Продолжаю: «Ведомые революционным духом…». Ага, это, видимо, тем самым, что вдоволь набродился при Марксе по Европе… «…героические бойцы Красной Армии… разгромили осколки гнилого контрреволюционного отребья». Вот это патетика! Куда там кричащим газетным заголовкам… «Тщательный и пристрастный допрос… не дал никаких результатов по причине крайней враждебности контрреволюционного элемента. Решением Военно-Революционного Комитета пленные, не принявшие Советскую власть, которая есть счастье для всего трудового народа…» — ну ни фига себе загнул! Зато здесь наружу прорывается сам Макуха — не «товарищ» и комиссар, а просто Иван; живой человек, а не стоящий за строками сей реляции смутный образ в пыльном шлеме. Иван Макуха — малообразованный («Мы диалектику учили не по Гегелю», да?), шахтер с Украины, свято веривший в то, что новая власть действительно «есть счастье для всего трудового народа». По сути — искренне одураченный и не менее искренне обманывавшийся сам и обманывавший других. Впрочем, и это не более, чем мое сугубо частное мнение…

Да, так вот: «…трудового народа, были расстреляны». Что вовсе и не удивительно, не по домам же их отпускать, в самом деле, к бабам и хозяйству. Если бы по домам — война не была бы гражданской.

«Наши потери составили двадцать восемь человек убитыми и тридцать два человека ранеными». Ого! Почти паритет в потерях. Не застали, значит, белых врасплох.

Так, «вечная слава…», ля-ля-ля, «Комиссар Отдельного революционного пехотного полка…». Интересно, сколько раз в тексте встречается слово «революция» и его производные? Спрашивается: зачем нужно было по поводу и без повода его употреблять? Хотя словечко, согласен, звучное, не к ночи будь помянуто… Вероятно, частое повторение в данном случае — вовсе не «мать ученья», как нам вбили в школе, а нечто вроде допинга, необходимое самой Революции для того, чтобы ее неофиты не забывали, кто они есть и для чего сжигают себя в горниле братоубийственной войны. А может, это нечто вроде кодового слова, необходимого зомби в качестве команды «фас!» для бездумного исполнения самых идиотских и кровавых распоряжений кукловода…

Кто-то хорошо обратил внимание на подобный же экзерсис: Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина. Это ж надо было такое наворотить! Масло масленое маслом по маслу в честь масленицы. Вот ведь бредятина-то какая!

«…Иван Макуха.

…июля 1920 года»

И все. Иван Макуха, июль двадцатого…

Июль двадцатого.

Июль…

Июль?!

Позвольте! Но ведь фронт к этому времени проходил уже верстах в полутораста или даже двухстах восточнее этого самого Сычева и, стало быть, взяться здесь отряду колчаковцев было попросту неоткуда!

Вернее, уже не колчаковцев, конечно, поскольку сам Александр Васильевич был расстрелян (разумеется, не просто так, а более чем законно, по решению Военно-Революционного Комитета) еще 7-го февраля этого же 1920-го года. Поэтому скажем более общо: белых. Это не так уж и принципиально, но предпочтительнее все-таки во всем соблюдать точность…

То есть, подобный полуэскадрон белых, конечно же, вполне мог здесь появиться. Но на пару месяцев раньше: в марте, в апреле, возможно даже в мае. Но никак не в середине лета, когда вся деятельность местных гарнизонов Красной армии сводилась в основном к отлавливанию отставших от своих частей и надолго заплутавших по тайге одиночек, да арестам и расстрелам прятавшихся по чердакам раненых, которых местное население стало сдавать победителям оптом и в розницу, частично — по причине действительного сочувствия большевикам, а по большей части — из примитивного страха перед всесильной ЧК, быстро и однозначно определившей меру вины любого и каждого за укрывательство и недонесение…

Мера была страшной — и испугались матерые крепкие сибирские мужики, в одиночку ходившие на медведя, плюгавеньких вчерашних студентов в кожаных, перечеркнутых ремнями, куртках и с кусками льда в холодных безэмоциональных глазах; и побежали к ним, к плюгавым, с информацией — истинной и ложной; и стали воспитывать Павликов Морозовых в детях своих и внуках своих; и пошли дети и внуки их по стопам их; и побежали они к тем же, в коже, с доносом в руке и праведным огнем в сердце. Но уже не на раненого офицерика или пьяного соседа был настрочен тот донос аккуратным пионерским почерком в ученической тетради в косую линейку, а на породившего и воспитавшего сие чадо родителя…

До сих пор, кстати, бегают. Не иначе — по привычке.

А еще в это время, летом 1920-го, гоняли по всей округе ватаги приходящих из Манчжурии и Монголии бандитствующих казаков. Но если бы обнаруженные бдительным немцем Бильке белые были казаками, товарищ Макуха, я уверен, так и написал бы: «казаки», потому что это, знаете ли, совершенно разные вещи — казаки и, скажем, просто кавалерия. Теперь, по прошествии многих десятилетий, мы данной разницы можем и не узреть, но для современника она была столь же очевидна, как для нас — разница между спецназом ГРУ и узбекским стройбатом. Так что, поскольку комиссар не написал «казаки», значит…

Значит — что? Значит, отряд в пятьдесят шесть сабель был осколком какого-либо соединения бывшей колчаковской армии. Но откуда ж здесь-то, в это-то время?!

Я мог наизусть назвать даты многих боев и стычек, проходивших недалеко от колеи железной дороги, номера или наименования частей, принимавших в этих боях участие, а так же ориентировочное количество потерь с обеих сторон — и точно знал, что к июлю не было в районе Сычева сил, способных дать полноценный бой регулярным частям 2-й армии Дальневосточной Республики. А имел место, судя по немаленьким потерям красных, именно полноценный бой, а не, скажем, перестрелка, простой огневой контакт или же, к примеру, банальное «избиение младенцев». В смысле — партизан из «зеленых» или каких-нибудь прочих мародеров…

И появиться этот полуэскадрон белогвардейцев мог только с юга, из тайги, потому что на западе, севере и востоке — забитая воинскими эшелонами железная дорога, а там, где нет эшелонов — сочувствующее, в большинстве своем, Советской власти население: железнодорожные рабочие, демобилизованные по ранениям красноармейцы, бывшие партизаны… Но на юге — тысячи и тысячи квадратных верст глухой тайги, без жилья и дорог. Ну, или почти без дорог и жилья, а людям и коням, между прочим, свойственно кушать. И сие означает, что вполне можно ориентировочно прикинуть маршрут движения отряда через редкие населенные пункты.

Я достал рукописную карту района, тщательно перерисованную мной со старой, еще дореволюционной. На ней, разумеется, не было многочисленных поселков имени Ленина, Кирова, Дзержинского и прочих адептов Мировой Революции, равно как и всевозможных местных героев гражданской войны. Вот село Сычево, например, теперь именуется «Город Лазо». Именно так — в два слова и оба с большой буквы. Хорош бы я был, если бы пытался привязать события почти восьмидесятилетней давности к карте с Городом Лазо в качестве ориентира. Хотя в последнее время таких, с позволения сказать, историков — пруд пруди. Они запросто помещают древний Вавилон в современный Библос, а то и похлеще — в дельту Нила, к примеру, сунут. Понятно, что они мнят себя историками с большой буквы и с географией поэтому не дружат, но так-то уж за что… Бедные, бедные ассирийцы и прочие месопотамцы, небось, всем скопом в гробницам своих ворочаются да стенают горестно… И ведь ничего: публикуются оные господа историки многотысячными тиражами. Учебники пишут. По телевизору выступают. А взоры у них завсегда такие задумчивые-задумчивые… Не иначе, напряженно размышляют: а не пихнуть ли, скажем, тот же самый многострадальный Вавилон куда-нибудь… э-э… ну, в Мексику, к примеру, а? К ацтекам поближе, а? И не обозвать ли его при этом на всякий случай Атлантидой, а самих ацтеков — атлантами, а? А что — и то и другое на буковку «А» начинается, вполне достаточное, по нынешним временам, обоснование для возникновения рабочей гипотезы…

Да, получается, что вполне могли эти полсотни белых пройти по тайге: вот отсюда, например, и вот сюда, через Сенчино, Егоровку и дальше на восток… А по другому — никак, с голоду перемерли бы, они же солдаты, а не охотники, да и лошади — не белки, шишками питаться не приучены. И все равно — как-то это все сомнительно…

В общем, резюме следующее: белых здесь в это время быть не могло. Но ведь имеется совершенно недвусмысленный рапорт о их уничтожении — вот он — стало быть, были. Что ж, возможно и такое, а уж в войну-то тем более. Он шел на Одессу, а вышел к Херсону — в смысле: к Сычеву вышел — в засаду попался отряд…

А откуда он, кстати, вышел? Ведь если этот полуэскадрон два или больше месяца бродил где-то глубоко в тылах красных, пусть даже и в тайге, значит, кто-то его туда послал, это же армия, а не племя ирокезов, где захотел — пошел за скальпами, захотел — огненную воду хлебаешь. Ведрами… А поскольку в тылах — могли случаться стычки, то есть: потери. То есть изначально отряд мог быть больше. Раз в несколько. А никаких упоминаний ни о засылке в тылы большевиков, скажем, кавалерийской дивизии, полка, эскадрона или даже полуэскадрона, ни о боях южнее или юго-западнее Сычева, откуда этот отряд появился, в предшествующие два-три месяца я что-то не встречал. Впрочем, как я уже говорил, документы могли и не сохраниться.

Собраться же из отставших от своих одиночек, как это бывало, например, с попадавшими в окружение бойцами Красной армии на первом этапе Великой Отечественной, этот отряд не мог, потому что, в отличие от Отечественной, не достигали здесь силы конфликтующих сторон такой концентрации. Да и пространства не те, на наших просторах целый армейский корпус может затеряться и никогда в населенные места не выйти, а не только отдельно взятые солдатики… За всю гражданскую в регулярных частях и соединениях, между прочим, и у белых и у красных служило всего около восьмисот тысяч человек, причем большинство из них — в европейской части бывшей Российской империи. Остальные же вооруженные формирования относились преимущественно к партизанам и прочим анархистам и действовали то за одну, то за другую сторону. Но гораздо чаще — против всех.

В итоге получается: то не мог, это не мог, но откуда-то же они здесь вдруг появились, эти полсотни колчаковцев? Очень интересно. Архиинтересно, батенька, как сказал бы один известный людоед-мечтатель…