Весна в этом году выдалась небывало ранняя. Кое-где в недоступных щедрым солнечным лучам низинах еще пестрели оттаявшим мусором пористые серые сугробы, но уже теплыми были вечера, совершенно просохли пустыри и пригорки, а легкий ветерок доносил отовсюду невесомый запах дымка от палимой школьниками прошлогодней сухой травы. Этот запах всегда служил для меня признаком водораздела между зимой и летом, как для солдат — приказ о переходе на летнюю форму одежды.
В один из этих поворотных дней конца апреля, когда я сидел с сигаретой на кухне у открытого настежь окна и наслаждался наступающими сумерками, то есть именно в тот момент, когда душа и все прочее жаждет романтики и любви, мой старенький, еще с дисковым набором, телефон разразился пунктирной чередой квакающих немузыкальных звуков, долженствующих обозначать звонок.
Я давно заметил, что это черное текстолитовое чудовище эпохи тоталитаризма — по таким аппаратам звонят обычно всякие секретари райкомов в фильмах про Отечественную войну — всегда было не прочь обеспокоить меня в самый что ни на есть неподходящий момент. Например, когда я смотрю хороший боевичок, или когда с головой погружен в работу, или — особенное свинство с его стороны — когда у меня гостит особа женского пола и многообещающий вечер плавно переходит в самую приятную стадию. И, конечно же, всегда кто-то не туда попадает, да еще и выясняет минут пять, какой у меня номер, или звонит по пустякам какой-нибудь давно забытый однокурсник, которого уже и в лицо-то толком не помнишь, или кто-то из коллег-экскурсоводов слезно просит подменить его на завтра, потому что теща, понимаешь, требует срочно вскопать огород на даче… И все: пропущена кульминационная сцена фильма, безвозвратно ушла давно пестуемая дельная мысль, а прекрасная гостья успела преисполниться задумчивости, которая, как известно, ведет к сомнению, а то, в свою очередь, к отрицанию…
Разрушать очарование неспешного теплого вечера и поднимать трубку не хотелось категорически, но все же пришлось, потому что могла звонить Верочка. Она не стала пока моей «почти женой», ибо меня было проще в космос отправить, чем заставить жениться, но была уже мне более чем просто подругой из тех, кого наши заокеанские антиподы звучно именуют girlfriend.
Пару дней назад мы с ней абсолютно бездарно и глупо поцапались из-за сущей, в принципе, ерунды: я очень люблю мясо во всех видах, а она, наслушавшись каких-то своих подруг-вегитарианок, решила кормить меня морковными котлетами — мерзость редкостная, между нами говоря. О чем я ей и поведал без обиняков. Она же стала уверять, что это безумно полезно, и тогда я сказал, что если говорят «полезно» вместо «вкусно», значит, подкрадывается старость. Тут Верочка просто задохнулась от возмущения — вполне справедливого, впрочем, потому что ее-то старой уж точно никак не назовешь — обиделась и ушла. А я, как дебильная баба из сказки о Золотой рыбке, остался у разбитого корыта. В смысле: в гордом одиночестве перед полной сковородой остывших морковных котлет, не переставая ругать себя за свой несносный характер последними словами. Ведь мог же один разок пересилить себя, задержать дыхание и затолкать в пищевод эту ужасную ботву, гладишь, и не помер бы. И Вера была бы довольна. А больше она такими глупостями заниматься бы не стала, я ее знаю, ее от этой правильной пищи еще вперед меня стошнило бы…
А с другой стороны: раз поддашься, два поддашься — и привет, ты уже, высунув язык, бегаешь по магазинам, на ходу стирая белье и закатывая водоэмульсионкой и без того чистый потолок. Как же, как же, знаем, проходили… Что ты знаешь, что ты проходил? — тут же вклинился в мои раздумья сидевший внутри второй «я». — Все, что ты там проходил, было давно и на другой планете, а здесь — Верочка… Последнюю фразу он произнес мечтательно и как-то, я бы сказал, восторженно. Я даже чуть было всерьез не прослезился от чувственных воспоминаний, тем более, что к настоящему моменту и сам уже давно был готов к примирению. Более того — готов был даже запихать в себя целый десяток этих ужасающих котлет, лишь бы только Верочка вернулась. Однако, безумно этого желая, первым ей не звонил по привычке и из врожденной вредности характера.
Поэтому трубку надрывавшегося доисторического аппарата я снял с известным душевным волнением и трепетом. В мембране, однако, раздался отнюдь не нежный Верочкин голосок, и вообще — не женский.
— Але! Славка?
— Ну… — я пока не узнавал говорившего. Голос был мужской, грубовато-радостный и решительно незнакомый.
— Баранки гну! — квакнула трубка бодрым примитивом. — Это Серега говорит!
Я продолжал сосредоточенно молчать, вспоминая.
— Ну, помнишь, у Мишани, эта… пиво пили!
Пиво я помнил, хотя некоторые фрагменты — не очень отчетливо. Верно, пили мы, эта… пиво у Мишани где-то с месяц назад, было такое дело. Лелек и Болек с девицами своими, Игорь и Сергей. Вот, значит, кто меня тревожит…
— Чего не звонишь-то? — радостно орал Серега. — Обещал историю дорассказать, а сам пропал, будто эта… вымер, понимаешь, как ящер доисторический!
Елки-палки! Я, честно говоря, уже позорно забыл и о своем обещании, и об архивных изысканиях. Вот что значит — месяц бездействия… Месяц! Он же, получается, уже прошел! Архив, стало быть, должен скоро открыться после каникул, если уже не открыт. А я-то, шляпа…
— Здорово, Сереж. Ты прости, я тебя не узнал… Богатым будешь!
— Ха! Твои слова — да богу в уши… Так куда пропал-то?
— Да понимаешь, Сереж, нечего еще рассказывать. Забыл я про архив совсем, закрутился тут, дела разные…
— Ну, ты, блин, даешь! Закрутился он, понимаешь… — Сергей негодующе фыркнул. — Тут такая загадка, открытие само, можно сказать, в руки плывет, а он закрутился. Ты давай бросай это дело, наука — прежде всего, сам говорил. И эта… как чего найдешь, позвони, не забудь. Да и так звони, коньячку выпьем… Телефон-то мой не потерял еще?
Номер его телефона был у меня где-то в записной книжке, о чем я Сергею и сообщил и, похоже, несказанно его этим обрадовал, потому что, сказал он, все на каких-то клочках пишут, а потом теряют и от этого вся фигня и происходит. Какая именно происходит фигня, я спросить не успел, потому что в трубке раздались короткие гудки.
М-да, бойкий паренек, ничего не скажешь. Из тех, кто любит стоять под стрелой, ходить по путям перед движущимся поездом и влезать в трансформаторные будки. Историческое открытие его интересует, как же… «Наука — прежде всего!»… Ломоносов хренов… Впрочем, Серегина напористость мне даже импонировала. Так, наверное, и надо. А не бойкие сидят у окна и ждут зарплату…
Но как же это я так, а? Ведь и вправду закрутился со своими нелегкими амурными делами, со своей никак не желающей подходить к логическому завершению диссертацией — и напрочь забыл о найденных месяц назад документах.
Я выкинул окурок вниз, в спутанные ветви росшего под окнами колючего кустарника, ринулся в комнату и с головой залез в забитые разнообразным бумажным хламом ящики письменного стола. Где-то здесь должна быть тоненькая картонная канцелярская папочка с выписками о захваченном восемьдесят лет назад на станции Узловая наступавшими красными колчаковском эшелоне, где-то здесь, где-то здесь… Вот она! Я перетряхнул все ящики и нашел искомое в том, с которого поиск начал. Папочка, лежавшая в груде ей подобных, немного помялась (какой же я все-таки бесхозяйственный, хорошо — мама не видит), но все бумаги были на месте. Я зажал их под мышкой, вернулся на кухню, поставил чайник, сел у окна и закурил очередную сигарету.
Около часа я просматривал свои записи и по новой перепроверял цепочку рассуждений месячной давности. Ревизия привела меня к следующему выводу: возможность открытия — обозначим так положительное совпадение разрозненных фактов — по отношению к тому, что я, как говорится, «тяну пустышку», определяется англоязычным словосочетанием «фифти-фифти». Для бизнесмена расклад, вполне возможно, и рискованный, а вот для исследователя вроде меня — очень даже ничего.
Получается, надо опять бежать в архив и, обложившись «Делами», листать сухие и ломкие, как папирус, листочки казенных донесений — и, в который уже раз, искать в их лаконичных параграфах подтверждение или опровержение своей версии. И побегу, завтра же… а, нет, завтра — рабочий день. Послезавтра побегу.
Так, прежде всего необходимо обозначить главное направление поиска: если принять за основу, что в опломбированном вагоне эшелона перевозили некие материальные ценности, требуется установить, во-первых, что это могли быть за ценности, и, во-вторых, откуда они в данный вагон попали. И если мне удастся найти документы, которые смогут дать исчерпывающий ответ хотя бы на один из этих двух взаимосвязанных вопросов, гипотезу можно будет считать доказанной. И тогда — открытие. И перспективы… Какие перспективы?… Какие именно, пока не понятно. Но какие-то наверняка появятся.
А сейчас надо выпить кофе.
Я заглянул в банку любимого «Ориноко» и загрустил — кофейные гранулы едва покрывали дно. А до зарплаты как обычно — неделя. Надо Верочку попросить купить.
Я направился к телефону и, когда уже потянулся к трубке, проигрывая в уме различные варианты приветствия, он вдруг затрезвонил мне на встречу долгожданно и весело. Совсем не так противно, как обычно.
— У тебя, наверное, кофе закончился, да? Я сейчас привезу…
— Так что в этом вопросе, милейший Семен Кузьмич, нам без Вашей помощи никак не обойтись. Как, впрочем, и Вам без нашей.
— Ваша правда, Геннадий Альбертович. Ваша правда…
Собеседники сидели в мягких кожаных креслах друг против друга. На низком сервировочном столике стояла в окружении символических закусок бутылка обычной «Смирновской», потому что Семен Кузьмич всяческих французских, как он говорил — «компотов» не признавал и не жаловал. Впрочем, покрытая испариной бутылка оставалась неоткрыта, а закуски пребывали нетронутыми, поскольку хозяин не хотел расслабляться в серьезном разговоре, а его сегодняшний визави старательно оберегал остатки здоровья и выпивал исключительно на светских раутах и прочих торжественных приемах, да и то лишь в рамках протокола.
Собеседники, люди солидные и имевшие вес в обществе, встретились с глазу на глаз отнюдь не для банальной пьянки, а для доверительной беседы с далеко идущими последствиями. Разумеется, в случае ее удачного завершения и достижения полного взаимопонимания по наиболее ключевым вопросам.
Секьюрити, секретари, референты и прочие помощники Геннадия Альбертовича терпеливо ожидали хозяина в соседней комнате под ненавязчивым, но строгим присмотром «секретарей» и «референтов» милейшего Семена Кузьмича, который, сказать по правде, прекрасно мог обойтись и без этой своры дармоедов, но, как говорится, nobles oblige.
После короткой паузы Геннадий Альбертович, абсолютно лысый человечек с толстенькой и немного кривоватой фигурой, задрапированной в дорогой серый, с мужественным стальным отливом костюм и со значком депутата Областной Думы на лацкане пиджака, продолжил:
— Со своей стороны мы успешно лоббировали необходимый нашим друзьям, равно как и нам обоим, законопроект. И в ближайшее время он будет окончательно принят…
— Вы уверены?
— Обижаете, дражайший Семен Кузьмич! Если вы имеете в виду всех этих крикунов с плакатиками, — гость брезгливо поморщился, — то кто и когда их слушал? Завтра же позвоню Булкину и на демократиков этих вшивых ОМОН с цепи спустят…
Упомянутый Геннадием Альбертовичем Булкин был в миру генералом милиции Булкиным и осуществлял с ведома и дозволения того же Семена Кузьмича руководство доблестными областными органами правопорядка.
— Так что прошу не беспокоиться: примут в лучшем виде. И дело, таким образом, будет только за Вами.
Дражайший Семен Кузьмич, облаченный в легкие брюки и, по случаю теплого вечера, в белоснежную рубашку с коротким рукавом, энергично потер ладони:
— Ну, с моей стороны все будет тип-топ, — он смутился мимолетно, допустив несколько непарламентское выражение, и продолжил: — Сейчас у нас, сказать по правде, нет в наличии необходимых сумм, но мои люди уже прорабатывают различные варианты и, я думаю, через месяц мы будем готовы полностью профинансировать нашу часть проекта. Тогда мы с Вами встретимся снова и более подробно оговорим все детали.
Еще через некоторое время Геннадий Альбертович в окружении свиты прилипал покинул шикарный офис гостеприимного Семена Кузьмича.
После ухода гостя хозяин несколько минут сидел просидел неподвижно в мягком кресле, потом резким движением скрутил пробку с узорной бутылки, щедро плеснул в квадратный бокал и залпом выпил. Нажав кнопку селектора, он командным тоном приказал:
— Вову Большого ко мне. Быстро!
Не то…
Не то…
Не то…
Три библиотечных дня — коту под хвост. Ничего конкретного. То есть, не то чтобы совсем ничего: попалось несколько относящихся к делу документов, но они говорили только о том, что за несколько недель до остановки на Узловой состав уже катил на восток, а груз преспокойно лежал в опломбированном вагоне, прицепленном в середине состава между «телячьими» вагонами для солдат. Впрочем, если быть точным — не для солдат. Из сохранившихся ведомостей получения вещевого довольствия, табака и провианта совершенно бесспорно следовало, что в личном составе команды не было ни одного нижнего чина, а были только младшие офицеры — около двадцати человек во главе с начальником эшелона артиллерийским капитаном Красицким — и юнкера, то есть, по сути, почти те же офицеры.
Между прочим, это косвенно подтверждает мою версию, даже дважды: во-первых, охрану ценностей вряд ли доверили бы мобилизованным и весьма потому ненадежным простым солдатам, а доверили бы ее именно офицерам, предпочитавшим скорее погибнуть из идейных побуждений, чем сдать груз ненавистному неприятелю. А во-вторых, погибший недалеко от Сычево полуэскадрон белых состоял именно из офицеров и юнкеров, что было понятным по их поведению на допросах… Ну, это ведь только твои домыслы… Домыслы? Нет, мой второй «я». Это умозаключения, основанные на фактах…
Правда, в двух вагонах для перевозки конского состава этих самых скакунов имелось не более двадцати (прямо об этом нигде не говорится, но в некоторых рапортах указан ежедневный расход фуража и если знать существовавшие нормы, вычисление количества коней, сей фураж поедавших, становится задачкой для начальной школы), но недостающих всегда можно реквизировать на военные нужды. Что, собственно говоря, и было исполнено на Узловой. Так что все сходится.
Четвертый день — нуль информации.
Пятый день — пусто.
Шестой — ничего.
Седьмой день… Есть контакт!
Сказать по чести, этот самый «контакт» я чуть было не просмотрел, так как необходимые мне сведения располагались на оборотной стороне документа, а сторона лицевая не представляла ровным счетом никакого интереса — для меня, я имею в виду.
Документ сей являлся рапортом некоего канувшего в Лету ротмистра Крюкова, в котором тот радовал начальство перечнем точно и в срок исполненных мероприятий, а именно: проведением в губернском городе Н. эвакуации армейских вещевых складов, с которых он, бравый ротмистр Крюков, совместно с вверенной ему нестроевой командой благополучно вывез шинелей кавалерийских — столько-то тюков, бекеш офицерских — столько-то кип, валенок солдатских по десять пар в связке — столько-то связок, портяночного полотна — столько-то десятков аршин, ну и так далее. Таких рапортов за последние проведенные здесь дни я просмотрел уже десятки, небрежно их перелистывая за полной для моего исследования ненадобностью — не мог же, действительно, офицерский отряд уйти в тайгу, спасая от Советской власти казенные валенки и портянки. То есть, возможно, и мог бы, но не в конце апреля, когда эти шинели-бекеши нужны, как гаубице — горшок с манной кашей.
И этот рапорт я перелистнул бы не задумываясь, да, видимо, обострившаяся интуиция заставила взглянуть на оборот. А на обороте шло отдельным пунктом гораздо более интересное сообщение о том, что по личному распоряжению начальника штаба такой-то дивизии полковника Теплова его, ротмистра Крюкова, командой были из здания штаба этой самой дивизии взяты под роспись восемь опечатанных деревянных ящиков весом до трех пудов каждый, каковые ящики были доставлены на железнодорожный вокзал и сданы там под роспись же капитану Красицкому.
То есть — начальнику моего эшелона.
А штаб квартировавшей в губернском городе Н. дивизии, как я прекрасно помнил и безо всяких архивных бумажек, размещался в здании, принадлежавшем до марта восемнадцатого года «Банкiрскому и торговому дому Парамоновъ и сынъ» и обладавшем обширным подвальным хранилищем и депозитарием. Так-то.
Могли в вывезенных бравым ротмистром ящиках находиться некие материальные ценности из того же, к примеру, хранилища или депозитария? На мой взгляд — вполне. Даже обязаны были находиться. А уже после, в вагоне, их переупаковали в обычные снарядные ящики — и концы в воду. Конспирация… Друг мой, а не принимаешь ли ты желаемое за действительность?… Не похоже, мой друг, не похоже…
Изрядно ободренный такой удачей, я потратил еще шесть библиотечных дней, а в сумме с предыдущими днями — полноценный календарный месяц — на дальнейшие кропотливые поиски. Весь этот месяц Сергей звонил мне с регулярностью и назойливостью муэдзина, призывающего правоверных на вечернюю молитву. Я пропитался насквозь, как старый комод — нафталином, воспетой Бонапартом «пылью веков», похудел, побледнел с лица. Даже Марк Самуилович стал взирать на меня более благосклонно и почти совсем перестал обращать внимание на производимый мною иногда шум, довольное сопение и скрип стулом, настолько привык к моему постоянному присутствию…
И мне удалось-таки раскопать еще два аналогичных первому подтверждения своей версии!
В обоих случаях при эвакуации белогвардейских частей из уездных городов О. и Т. под роспись капитану Красицкому сдавалась самая разнокалиберная тара с неопознанным содержимым. По моим прикидкам, общий объем принятых под роспись ящиков, мешков и прочих коробок никак не дотягивал до товарного вагона, даже до половины не дотягивал, но это было вполне естественно, потому что наверняка не все документы исследуемого времени и места действия попали в наш архив, да и сам я, вполне вероятно, что-то не нашел или пропустил. В конце концов, многие материалы могли попасть в иные описи, в другие «Дела» или вообще гнить в запасниках за размалеванными непристойными портретами в стиле «ню» стенами: если есть на свете страна, в которой повсеместный бардак является неотъемлемой частью существования самоей данной страны, то почему некий провинциальный архив должен быть счастливым исключением?
Теперь, резюмируя и делая выводы из результатов своих почти беспрерывных и поистине каторжных трудов, я мог с чистой совестью сказать: «Я сделал все, что мог. Кто может — пусть сделает больше», что все мои сомнительные догадки блестяще подтвердились и что я вообще — молодец и орел.
Я обладал большой, красивой и кровавой тайной. Я один, потому что все прочие, кто был к этой тайне причастен, либо погибли в боях, либо были расстреляны красными после жестоких безрезультатных допросов.
Но что толку было в единоличном обладании оной информацией? Ею надо было с кем-то поделиться, ибо один я ничего сделать все одно не смог бы. Если опубликовать — обязательно объявятся «джентльмены удачи», желающие и без меня отыскать колчаковский обоз. Все растащат и «спасибо» не скажут. Жалко. А ничего не предпринимать — так помру ведь от распирающей меня тайны. И к чему тогда весь каторжный труд последнего квартала?
И тогда я купил две бутылки водки и позвонил последовательно Михаилу и Сергею. Мишеля дома не было, а Сергей, выслушав первое же предложение после моего торопливого сбивчивого приветствия, сказал, что все понял, обещался срочно найти Мишу с Игорем и вместе с ними немедленно подскочить ко мне:
— Ребята сейчас, слава богу, не в Пекине, так что я их найду. Ты как относишься к эта… столовому вину номер двадцать один? Положительно?
— Завсегда.
— Ну и чудненько, тогда его прихватим. И тортик там какой-нибудь… Жена тортики любит?
— Если б была — любила бы.
— Нету жены? Счастливчик… А в перспективе-то намечается?…
— Надеюсь, пока нет.
— Понятно. Ну, значит, без тортика обойдемся. Зубы, эта… целее будут, ха-ха-ха!..
Через полтора часа все трое уже сидели вокруг заставленного всякой всячиной кухонного стола, нещадно дымили сигаретами и внимательно слушали мое расширенное и дополненное красочными деталями повествование.
Ночь навалилась, как это обычно бывает в конце мая, как-то неожиданно: только что было еще светло и вдруг, через какое-то неуловимое мгновение, понимаешь, что ищешь пачку сигарет на столе уже на ощупь, а силуэты твоих гостей-собутыльников угадываются только по размытым движениям на фоне светлых обоев. Я включил настольную лампу — очень уж не хотелось подниматься на внезапно ставшие ватными ноги, плестись в коридор и искать там впотьмах выключатель.
Плотно оккупировавшая мою скромную кухоньку компания к этому времени, говоря простым языком, уже изрядно нарезалась. Побежденная нашими совместными усилиями стеклотара тускло поблескивала из-под стола, а на самом столе и в мойке громоздились Пизанскими башнями стопки грязной посуды.
Час назад Сергей с Игорем на пальцах доказали мне, что обладать раскопанной мною информацией и не предпринять хотя бы жалкой попытки оной информацией воспользоваться в корыстных целях, есть не более чем детская инфантильность, грозящая перейти в куда более худшую стадию безнадежной взрослой глупости. Или идиотизма — на выбор.
— П-потому что ты пойми, — втолковывал мне Игорь, стуча по столу кулаком, словно забивая свои слова в мои непрактичные мозги, и даже слегка заикаясь — то ли от волнения, то ли от спиртного, — ну, п-просидишь ты в этом своем музее еще т-тридцать лет, м-может, даже академиком станешь, и что т-тебе с того будет, а? П-почет, уважение, завистливые вздохи — в активе. А в п-пассиве — пустой холодильник, язва желудка — как следствие п-пустого холодильника, и голая квартира, как с-сейчас вот, уж извини… — и он сделал широкий жест рукой.
Извиню, конечно, чего уж там… Обстановка моей квартирки и впрямь оставляла желать лучшего. Даже наведенный заботливой Верочкиной рукой относительный порядок не мог скрыть царившей в жилище бедности. Да, именно бедности, будем смотреть правде в глаза.
— И эта… Ростик, тебе же никто не мешает заниматься твоей любимой наукой, — вступил в разговор Сергей. — Только после похода сможешь запросто покупать себе все эти… как их…
— Монографии, — подсказал Мишель и прищурившись пристально посмотрел на меня…
— Во-во, монографии эти самые, и всякие другие нужные книги. А не толпиться за ними в библиотеке. И питаться будешь нормально (я вспомнил серо-зеленую, как мундир солдата Вермахта, сосиску из архивного буфета и содрогнулся). И жену хоть по-человечески содержать сможешь, ну, эта… когда женишься.
— Ты правильно говоришь, дружище, что все растащат и «спасибо» не скажут. Именно поэтому лучше растащить самим, тебе не кажется?
Миша у ребят выступал, видимо, в качестве тяжелой артиллерии, потому что их аргументы были больше эмоциональными, чем разумными, а вот его обоснования…
— А что касается Момоны, Золотого Тельца и прочих переживаний… Взгляни на процесс с другой стороны, ты же это умеешь. Сразу появляются как минимум два положительных аспекта. Первое: просто представь себе, что мы отправляемся в обычнейшую археологическую экспедицию. Кстати, насколько я помню, у тебя есть некоторый опыт в архео, а нам всем это очень даже может пригодиться. И второе. У тебя ведь по теме диссертации, как ты сам говорил, проходит несколько персоналий, а материалов по нужным людям в Союзе нет, потому что они после Спасска и Волочаевки подались в Харбин. Вспомни, как ты страдал, что к тамошним материалам подхода не имеешь! Ну вот и подумай: когда у тебя появятся средства, ты сможешь в Китай поехать и как нормальный ученый порыться в их архивах.
— А т-ты китайский знаешь? — благоговейно поинтересовался у меня Игорь.
— Да нет, откуда… Но там же наверняка масса документов на русском сохранилась, даже после Культурной революции, — ответил я задумчиво.
Взгляд с другой стороны мне понравился. Приведенные Мишей аргументы самому мне как-то в голову не приходили. Черт возьми, это же в корне меняет дело! И все же, все же… Я продолжал испытывать некоторые сомнения… А может быть, ты, дружок, просто трусишь? — внутренний оппозиционер, похоже, вовсе не собирался щадить мои чувства… Хотел бы я это знать, — ответил я честно, — может быть и трушу. Тайга, елки, реки, водопады, дожди, комарье, камни с неба… Хорошо, когда в поход идешь на два дня. С шашлыками. А тут ведь не меньше месяца по долинам и по взгорьям ползать придется, а человек слаб…
При этом ни ребят, ни меня совершенно не беспокоил вопрос незаконности предлагаемого моими гостями мероприятия. Вернее, конечно, не самого мероприятия, что ж тут такого незаконного в обычном туристическом походе по тайге — а того, что в случае положительного его исхода ни с кем делиться, не смотря на призывы одного из бывших премьер-министров, мы бы, безусловно, не стали. Даже мысли такой не возникало. Ничего бы государство от нас не получило. Ни положенные грабительские семьдесят пять процентов, ни относительно справедливые пятьдесят, ни десять, и вообще — ни од-но-го!. Потому что нельзя ничего давать государству (в данном случае под государством я имею в виду не народ, конечно же, а заплывших от жира хитромудрых «рулей»), которое не то что не желает обеспечить своих граждан, всю жизнь на него пахавших, нормальными зарплатами и пенсиями, но даже погибающим за него солдатам элементарного «спасибо» не говорит…
Разумеется, я прекрасно сознаю, что те же пенсии не возникают на пустом месте, а выделяются из средств, которые мы, граждане, вносим в казну в виде налогов, а кто не спешит вносить, того к этому шагу вежливо подталкивают под-дых угрюмые ребята в черных масках. Но я, видит бог, безо всяких понуканий платил бы все до копейки, если бы был уверен, что хотя бы часть этих налогов попадет именно в мозолистые руки пенсионеров, а не осядет в пухлых бумажниках холеных дядечек, ежедневно улыбающихся нам с телеэкрана и мучительно соображающих, чего бы еще такого стащить из пока еще не растащенного. Это, кстати, к сакраментальному утверждению, что «вор должен сидеть». Он-то, конечно, должен. Но почему-то не сидит. А если и сажают кого, то весьма не надолго, потому что сразу слетается стайка адвокатов всех мастей, шум поднимают на всю планету и в итоге изловленного ворюгу под белы рученьки, бодрые фанфары и всенародное ликование выводят из мрачного узилища на волю, где он снова принимается щипать не принадлежащую ему травку. И чем выше был общественно-политический статус оного татя до грехопадения, тем быстрее он оказывается на свободе. А если спереть совсем много, гораздо больше любого Моргана и Дрейка, то тебя не только не посадят, но еще и депутатом каким-нибудь изберут. А почему нет? Стал же Морган губернатором колонии. И ты станешь губернатором. Области или края, по сравнению с которыми любая богатейшая колония Вест-Индии — тьфу, и растереть! И станешь ты тогда совсем неприкосновенный, как священная корова в Индии… Только все будут знать, что на самом деле ты такой же, как та корова, грязный и вонючий. И те, кто когда-то любил тебя, станут гадливо отворачиваться и в приличные дома приглашать перестанут. А светский раут или богемная тусовка — это не есть приличный дом…
Опять утрирую? Ненамного, поверьте.
Так что старое выражение «не пойман — не вор» в современных условиях смотрится полнейшим анахронизмом, ибо наши пойманные воры — причем пойманные буквально за руку, с поличным — нашими самыми справедливыми в мире судами таковыми, как правило, не признаются. А ведь эти дядечки тоже граждане. Только у них — своя Россия: дойная корова, которую они, правда, регулярно забывают покормить. А у нас — своя…
Ну чем не гражданская война? Но только не надо считать, что мы не патриоты. На мой взгляд, напротив, если уж кто и есть истинный не патриот, так это именно те самые лицедействующие неприкосновенные дядечки.
Но надо же, как я исподволь встал на позиции своих друзей! А ведь всего пару месяцев назад я так рьяно пытался эти позиции оспаривать. Видимо, и мне стало, наконец, обидно за державу…
В общем, оппонировать собеседникам, ссылаясь на бескорыстное служение музе по имени Клио, было бы действительно глупо. Конечно, я попытался еще повозражать, так, больше для порядка, но Мишель, сыто поглаживая свой пока еще небольшой пивной животик и явно дурачась, стал на манер Остапа Бендера рисовать передо мной разнообразнейшие перспективы — одна радужнее другой — но уже не серьезно, а так, в развитие темы. Словно мадам Грицацуеву обхаживал, ей-богу:
— Ты подумай сам, вот найдем это… э-э… эти ящики, а там и впрямь — ценности, а мы их — в твой музей. Ну, не все, само собой, на фиг твоему музею столько добра, все одно растащат…
— И потом, такая возможность, эта… может быть, раз в жизни выпадает, локти ведь потом себе кусать будешь. И прочие выступающие части тела, — добавлял захмелевший Сергей и качестве иллюстрации пытался укусить себя за локоть.
— Вот скоро вернутся к-коммунисты к власти, — добавлял свои аргументы Игорь, — всем перекроют кислород, г-громыхнут железным занавесом, п-понатыкают кругом бородатых статуй на б-броневичках…
— Какие еще броневички? Мы же нынче в другое светлое будущее идем!
— Д-да? Н-ну, значит, на инкассаторских б-броневичках…
— А вот это, дружище, запросто. У этих ребят такие способности к мимикрии — хамелеоны близко не лежали…
— Слушайте, но я же опять пролечу с защитой! — это я, плаксивым голосом и с подвыванием на верхних нотах.
— Да черт с ней, с твоей диссертацией, право слово. Через год, эта… защитишь.
— Тебе, дружище, если все будет о`кей, и без нее профессора дадут.
— Что дадут — это ты точно заметил. Только не профессора, а лет по десять. Каждому.
— Это еще з-за что?
— Ну откуда я знаю — за что? В нашей стране как раз ни за что и дают по максимуму.
— Э нет, дружище, это тогда, раньше, а теперь — совсем другое дело, кто больше стырит, тот и на коне. Вот на нас посмотри…
Я добросовестно смотрел на них — и видел трех деятельных молодых людей, привыкших не ждать милостей от капризной судьбы и не витать в облаках, подражая неприкаянному горьковскому буревестнику, а твердо ступать по земле. И даже не столько ступать, сколько ездить. На автомобиле. Это потому, что они — земляне, а я — с Марса.
Я смотрел на них — и видел трех крепких ребят-середнячков, каких в нашем отечестве было сейчас без счета и которым необходимо было качнуться либо в одну, либо в другую сторону. Они могли стать — ну, не олигархами, конечно, куда там, нет у них за спиной уворованных у почившего в бозе Советского Союза миллионов, да и ушел уже паровозик, это вам не Перестройка, опоздали мы родиться лет на шесть-восемь, — но действительно состоятельными людьми. Но так же запросто они могли превратиться в презренных люмпенов, плачущих по подвалам о своем былом величии… Потому что середнячки в нашем климате выживают плохо, как теплолюбивый слон в норильском зоопарке. И нет в этом ничего странного, ибо социально-экономическая поляризация, как и почти любое попавшее на российскую почву явление, достигла у нас своеобычных уродливо-гипертрофированных масштабов. Если есть богатые, значит, должны быть очень бедные. Причем последних должно быть очень много.
Закон равновесия, чтоб его…
Я смотрел на них — и видел трех удачливых трудяг индивидуального бизнеса, переживших уже этап первоначального накопления капитала. Конечно, на низовом уровне. Так богатели не Генри Морган или сэр Фрэнсис Дрейк, а рядовые члены их команд. Если не спускали все добытое кровью и потом на ром и мулаток. Эти ребята не были вечно пьяными карибскими корсарами и на ром с мулатками спускали не все. Далеко не все. И очень хотели стать морганами. Или дрейками. Или, на худой конец, васко-да-гамами. Для чего и жаждали вложить свой скромный капиталец в любой проект, сулящий возможно больший уровень прибыли при наименьших нервных и финансовых затратах.
Прогулка по тайге за колчаковским золотом представлялась им, видимо, оптимальнейшим из таких проектов. Мне, признаться, тоже.
Я смотрел на них через бокал с темно-красным массандровским «Кокуром» — и прекрасно их понимал, потому что Марс — не так уж далеко от Земли, а в масштабах космоса — так просто в соседней комнате. И все мы — гуманоиды, стало быть, привыкли мыслить приблизительно аналогичными категориями.
А все остальное, как писали классики — «бред взбудораженной совести»…
И то, что этих парней с самого начала интересовали отнюдь не высосанные из пальца исторические открытия, духовные ценности и прочая мура, мне было понятно с самой первой беседы — под утреннее пиво на кухне квартиры моего школьного друга Миши. И я уже давно был готов к сегодняшнему разговору. И давно — еще до его начала — готов был капитулировать перед железными доводами своих гостей.
Назвать их оппонентами я теперь уже не смог бы…
В этом году мне стукнет тридцатник. Это — дата. Говорят, до тридцати лет человек должен состояться как личность: сотворить что-нибудь этакое, открыть Америку, вырастить сына, насажать деревьев побольше, словно озеленителем в парке работает… И приводят сакраментальные примеры: вот, мол, Аркадий Гайдар в свои шестнадцать!.. А что Гайдар в свои шестнадцать? Ну, гарцевал на лихом скакуне перед полком таких же, как сам, полуграмотных раздолбаев-недорослей, вырвавшихся из-под мамкиной опеки и ошалевших от вседозволенности — это, что ли, свершение? Дурь это щенячья. Дурь — и беда.
Уж не говоря о том, что это… ну, обидно, что ли. Получается, что все, кто после тридцати — уже и не личности? К тому же, если все в Гайдары полезут, где на всех полков напастись?
По-моему, сотворить нечто действительно стоящее человек — я имею в виду обычного человека — может лишь по накоплении опыта, жизненного и творческого, а это происходит, как правило, именно после тридцати. А если до, значит, этот человек — гений. Но ведь не могут же быть гениями все поголовно, потому что тогда сама гениальность исчезла бы как понятие. Или появились бы гении над гениями, этакая первая производная. А потом — гении, чей искрометный дар и недюжинный даже на общем гениальном фоне интеллект был бы подкреплен еще и мощным финансовым, как говорили классики марксизма-ленинизма, «базисом». Этакая вторая производная. И все вернулось бы на круги своя.
Если же вдруг действительно правы поборники юного Гайдара, тогда нынешняя ситуация — мой шанс состояться. Не знаю уж, насколько как личность, но как завидный жених и независимый (насколько это возможно в наших условиях) человек — безусловно.
…Но тогда, друг мой, — вклинился в рассуждения двойник-невидимка, — перед тобой встает другой вопрос, обусловленный твоим воспитанием, образованием и прежним взглядом на жизнь: состояться как завидный жених — для чего? Чтобы каждый день набивать утробу в дорогом ресторане («Э-э-э, голубчик, севрюжки, м-да-с… Да поживей, болван!»)? Или, к примеру, открыть частный музей (частную коллекцию), набить его украденными по всему миру мумиями фараонов, шашками буденных, другими-прочими раритетами, разбавить сей винегрет строгими секьюрити из спившихся каратистов — и никого более не пущать? Или просто — взять, да и вообще не работать? И чтобы твоя осатаневшая от безделья и до смертных колик одолевшая своим нытьем жена — между прочим, любимая когда-то женщина — делала трагедию из сломанного ногтя и колотила зонтиком неизбежно вороватую прислугу?… Н-да. Как-то это, мой друг, мягко говоря, несимпатично выглядит. К тому же, если все сведется к этому, то следующим моим свершением станет, скорее всего, полная деградация, потому что все это барахло будет необходимо беречь и лелеять, и чем больше будет расти куча барахла, тем больше будет уходить сил на ее охрану (роту автоматчиков и штурмовики прикрытия). А ни на что иное ни этих самых сил, ни даже времени уже не останется. А это — регресс, a priori. В общем, закат Римской империи. И толпы пляшущих на костях варваров Аттилы… Правильно, друг мой. Вспомни того же кривенького-лысенького: он же, когда по телевизору выступает, «Я — за!» без ошибок сказать не может. И прочие мастодонты его круга — не люди ведь, калькуляторы. Как что увидят: щелк-щелк-щелк клавишами… чаво? Куинджи? «Луна над Днепром»?… щелк-щелк… не-а, для туалета — дорого, а в бильярдной места уже нет…
…И получается у тебя — что? Получаются у тебя, друг мой, две полярных крайности, а находиться одновременно и там и там невозможно, потому что не бывает так, чтобы и рыбку съесть, и косточкой не подавиться… Но может быть, мой друг, я все же не прав и у меня по бедности и скудости просто сформировался взгляд маленького человечка Акакия Акакиевича на, скажем, склад с шинелями: зачем столько, если нужна всего одна? А прав как раз Михаил со товарищи, и мне удастся благополучно достичь «золотой середины» и не стать при этом «калькулятором»? И прав ты, друг мой, мой внутренний страж, референт и судия, уверяющий, что я попросту трушу и выдумываю оправдание бездействию?
Не знаю… Но в любом случае, правы они все или нет — что бы ошибиться, надо попробовать. И деньги, друг мой, все равно лишними не будут, в этом твои гости правы уж точно на все сто процентов… Ну да, ну да… И вообще: разглагольствовать каждый дурак может, а вот сделать… Чувствуешь в себе силы — иди, не сиди на месте, размышляя о том, как много сумел бы ты, в принципе, добиться, да вот все что-то мешает: то задница к дивану прилипла, то дождик на завтра обещали, черт бы его подрал, а вот если бы не дождик и программа телепередач, ты бы показал всему свету, каков ты исполин и о-го-го-мужик!.. Просто — надо встать с дивана и пойти под дождик. С рыбным обозом, например…
Так что я там говорил не так давно о своем неприятии маслянистого блеска Золотого Тельца?
Правду говорил, между прочим. На тот момент. А на этот момент правдой являлось то, что блеск этот пресловутый уже влек меня, как влечет нестойких к гипнозу потенциальных доноров песня вампира. И я ему поддавался. Не без удовольствия. Потому что все для себя решил. И еще потому, что Правда не есть Истина, сияющая где-то в горних высях и единственно непогрешимая. Правда — понятие насквозь субъективное. То есть — зависящее от субъекта. То есть — от человека. То есть — от меня… Но ты же изменяешь своим идеалам! — иронично напомнил внутренний «я»… Я изменяю своим идеалам? Каким идеалам? Впрочем, возможно… Но я все же надеюсь, мне удастся отыскать эту призрачную золотую середину, и идеалы мои при этом нисколько не пострадают…
В общем, к полуночи мы составили то, что бессмертный сын турецкоподданного назвал бы «концессией». В концессию нашу на настоящий момент входило, как легко можно догадаться, четыре концессионера, то есть все участники «совета в Филях» — на моей кухне, то бишь.