Еще несколько дней мне потребовалось чтобы привести свои мысли и чувства в порядок. И в самом деле, как бы какая-нибудь молния поразила меня что ли, или недуг какой обуял меня, а только я решительно не мог собраться с мыслями и обдумать мною пережитые события.

Более всего меня заботил вопрос об ощутимости и невероятной правдивости сна: все что я видел и слышал, было натуральным, видимым, осязаемым, ощущаемым. Все, что мне удалось испытать, также походило на самое правдоподобное состояние. Этакая грань соотношения мира пространного и мира реального теперь же могла запросто обмануть мой рассудок. То есть я стал всюду оглядываться и быть осторожным, полагая, что и поныне нахожусь во сне.

Но все это было настоящим, и каждое утро я просыпался в своей мягкой кровати, не испытывая чувства тревоги. Но те чувства, те все явления и переживания, были в том мире какими-то сглаженными, натурально смягченными; боль была все той же болью, но только там я испытывал ее даже с приятностью от того, что вскоре она исчезнет; там она была абстрактной, недействительной, невесомой, как будто горячее вино, когда начинаешь его пить, или бальзам, приятно и бархатно смягчает ваше горло. Так и та же самая боль, лишь была болью ощутимой, но в то же самое время болью желанной. Однако умонастроение в мире складывалось так, что там человек отнюдь не желает испытать ее, но, уже когда испытывает, и когда это самое испытание заканчивается, он ощущает прилив эмоции и счастья.

Я все еще долго обдумывал тот самый момент моей мнимой смерти, это самое явление, возникающее не во сне, а наяву, и непременно играющее свою роль над человеческим разумом в самом сне. То есть я могу здесь лишь привести вам один пример из собственной моей жизни, а именно тот, когда однажды я спал у себя дома и видел во сне как всюду летало большое количество бабочек на зеленом и обширном лугу. Когда же я начинал засыпать, то покуривал в это время папиросу, да в то же самое время читал «Северную пчелу». Заснувши под воздействием блаженной неги, я еще долго, с четверть часа во сне, бегал за чудесными бабочками и ловил их. Но вот одна из них вдруг упрямо и безжалостно начала жалить меня своим жалом в самый палец на правой руке, так, что, сделав порядком семи-восьми укусов, я не вытерпел такой сильной боли и проснулся, обнаружив эту боль весьма естественной и настоящей. То есть это была попросту папироска, которая, оставшись недокуренной у меня в руке, начала тлеть и жечь мою кожу на пальце. Все это я говорю затем только, чтобы дать вам понять самое устройство сновидения. То есть от силы-то я максимум спал не более полуминуты, ибо этого времени было достаточно, чтобы догорела папироска и начала жечь мой палец, тогда как в самом сне я провел четверть часа. Видите ли, сон, то есть любое сновидение, по сути есть лишь сгусток наших с вами увиденных и пережитых событий, легшие как-нибудь в наше подсознание, и длящиеся не более очень короткого времени; то есть навряд ли один и тот же сон сможет достигнуть по своей длительности хотя бы одной минуты.

Но со мной было совсем все иначе: очень долго, надо полагать, я просидел под воздействием опия, поскольку просидел там почти всю эту ночь. И лишь только тогда, когда кончик мундштука соскочил из моих рук прямо в мою ноздрю, лишь только тогда-то я и проснулся, испытывая реальную боль. И самая эта боль, даже странно сказать, вытекла во сне в такие правдоподобные события, в точности присущие моим личным делам и ситуациям, возникшим когда-то в городе N. Все это явилось ко мне во сне, опираясь на мои воспоминания и тогдашние переживания.

Но все же это было так реалистично и действительно, что даже несколько дней спустя я и подумать боялся об доме двенадцать. Прочие же чувства также не оставляли сомнений, особливо зрение и слух, которые на все протяжение сна являлись даже как бы преувеличенными, и способствовали моему всеобщему восприятию. Весь сон был ясен как день, все запомнилось даже и сейчас в самой мелкой подробности, абсолютно досконально и точно.

Итак, я сидел дома и даже не появлялся в доме своей любовницы и на работе. Не ходил я также и в гости к своим друзьям, хотя один раз за мной даже посылали нарочного. Ничего не хотелось мне, и я, думая об той ночи, все никак не мог прийти к выводу: что же это все таки было?

Мне стало тоскливо, и я начал соблазнять себя возможностью объяснения с Тенетниковым, просто мне очень хотелось поговорить с ним, услышать его ласковую речь и увещевания, что все это вздор и на самом деле блаженный сон. Что я смогу наконец разобраться в испытанных мною чувствах и найти ответы на все вопросы. То есть мне просто хотелось еще раз достоверно узнать от него всю пользу и выгоду, и затем уже подумать, стоит ли еще пробовать этот опий?

Мне очень хотелось бы изменить тот ход событий, где во сне я вел себя как маленький ребенок, и, коли это уже был сон, то хотелось бы также и проявить себя как подобает настоящему мужчине. Мне хотелось же теперь быть не трусом, а героем и рыцарем. Я сожалел что не кинулся на Антония и не ответил ему силой на сказанные моей женщине оскорбления, и теперь, сидя дома и зная, что это сон, и что там-то я могу быть хотя бы даже принцем, я верно решил явиться вновь в ту же самую курильню.

Помимо этого я до сих пор не выведал тайну, а потому мне было нерезонно теперь же отказываться от всей этой авантюры и давать слабину. Я решительно хотел достичь своей цели, полагая, что ничего опасного в простом сне быть не может, а все эти ощущения всего лишь воздействие опия.

Так я взял с собою несколько ассигнационных билетов, на всякий случай, ибо все же может случится в дороге, и скорейшим образом отправился на Набережную Фонтанки, не взяв, впрочем, ни Фрола, ни другого извозчика(просто это дело я не собирался справлять при каких-либо очевидцах).

Пришедши ночью, после полуночи в дом двенадцать, я аккуратно поднялся на верхний этаж через улицу, где меня уже ждало все то же самое общество; где уже жужжала всякая дрянь под лампами и дымились окурки на полу. Я присел на прежнее место и не решался войти вниз, хотя страж знал что у меня есть добро на проход, и что я беспрепятственно могу появляться там. Но в тот раз мне почему-то очень не хотелось самому нагло проникать туда и я решил ждать появления Тенетникова.

Я заказал себе чашку кофею, которую пить не собирался, и, лишь только мальчик принес мне ее, вдруг как солнце среди туч появляется его превосходительство Лев Борисович.

– Лев Борисович! – Воскликнул я, как только завидел его. – Как поживает ваше доброе здоровьице? А я вот, к вам, почтеннейший.

– А-а! Вот те на! Братец, так ты явился? Чего же ты тут сидишь? – Отвечал он мне негромко и подходя ко мне за стол, и даже деликатно протянул руку.

– Я, знаете ли, хотел объясниться с вами…

– Нет-нет, только не здесь, идем же сюда.

Так он отвел меня вниз, где царила та же атмосфера, и где уже тот самый сладкий дым защекотал мои легкие и начал возбуждать во мне интерес к опию. Сердце вновь начало понемногу сжиматься в предвкушении, но сам же я поспешил обмолвиться с Тенетниковым.

– Совсем непонятное дело, вроде бы сон, но… позвольте, я никак не ожидал, я… я вам так признателен за такое событие…

– Не стоит братец, не стоит, ведь ты же сам творец своего счастья, и тебе ничего не стоит ощутить ту приятность вновь.

– Но позвольте, – продолжал я, – как же вы можете объяснить это мне, ведь может же такое быть даже во сне? Ведь этот опий…

– О-о, друг, этот опий самое лучшее что ты можешь получить в жизни теперь же. Я прекрасно понимаю все твои переживания, но лишь хочу напомнить тебе, что ты в праве всегда отказаться от этого блаженства. Но все же рассуди логично, если бы тебе не понравилось это чувство, ведь ты бы не пришел сюда сейчас, ведь так?

– Вы совершенно правы, благодетель мой. – Говорил я.

– И если бы в том была хоть какая-либо действительная опасность, неужели бы я не предостерег тебя?

– О что вы, конечно же предостерегли бы, неужели я об вас такого мнения. Просто я лишь хотел узнать от вас, каков же тайный смысл этого загадочного явления?

– Мой друг, ответ очень прост. Ты веришь в Бога?

– Безусловно. – С готовностью отвечал я, а Лев Борисович все также поучительно растолковывал мне:

– Ну так вот ведь ты и сам знаешь, как само Провидение способно влиять на судьбы людей и вмешиваться в наш рутинный обиход.

– Знаю, отец вы мой.

– Одни люди от Божьего дара взяли способность к врачеванию, другие силу мысли и слова, третьи бранный задор, четвертые способны влиять на людей, пятые способны собирать травы, Богом дарованные, и знать все их свойства, а шестые делать из этих трав божественное зелье, ведь ты знаешь, ведь люди под этим опием видят даже ангелов и самого Христа.

– Господи Боже, Пресвятая Троица…

– И Троицу тоже, братец, и Матерь Божию, только вот это не каждому дано. Но, я надеюсь, что ты понял, что этот опий от Бога, и что это наслаждения для Бога, и дар от Бога и всех небесных светил?

– Безусловно, ваше благородие. – Отвечал я как в трансе.

– Так чего же тебе еще надобно? Войди же в мир Богов, и сам создавай свою судьбу.

Так Тенетников усадил меня на скамью, очень вежливо испросил у меня пятьдесят рубликов и очень ласково попросил обождать, оставив меня заговоренного при своих мыслях.

И в самом деле, такие толкования об Божествах и философские изречения сильно помутили тогда мой рассудок, и я, сам того не замечая, уже с небывалым восторгом и упокоением, зная, что поступаю совершенно праведно, ожидал следующей своей порции.

Вскоре он точно прибыл обратно с новой порцией опиума и тут же подсел ко мне, собираясь поджечь его. Все было устроено, я уже привычно схватил мундштук с трубкой и приготовился вдыхать. Запал, вспышка, снова пошел дым, снова я его забрал в свои легкие и через миг погрузился в томное забвение, столь приятное и блаженное.

О, как бы мне описать вам это чувство, это ощущение, которое я и сам до конца не понимаю, но которое так сильно влияет на разум, что и взаправду начинаешь чувствовать себя ангелом или Богом. Это состояние вызывает множество эмоций, как например радость, счастье, любовь, наслаждение, вкус, истома, и все они заключены лишь в одном созерцании, созерцании этого состояния.

Вот уже мои чувства вновь зажглись столь ярким пламенем, и вновь мир вокруг меня начал преобразовываться на тот же самый манер, что был и в тот раз. Все те же стражи снова соткались из воздуха и по самому пространству как бы пронесся самый колорит красочности.

Чтобы вы смогли понять, как устроен этот мир и каковы его первоосновы, то есть самое состояние нахождения в нем, я попробую описать вам его самыми точными и подходящими словами, которые я знаю.

Итак, прежде всего это измерение, вернее слои измерений, накладываемые друг на друга как бы сгустками иллюзорного эфира, фантасмагории или воплощенной эссенцией моего воображения, которая, как бы фантомными отпечатками, в искусственно созданном пространстве, отражает ход и значимость моих мыслей, ловко подстраивающийся под желаемый мною антураж. Одним словом – это сон, с использованием абсолютного контроля над телом и сознанием, принимающий свойственные актуальной среде ощущения, то есть вкус, боль, наслаждения, жар, холод, усталость, и тому подобное. Первоначально, лишь только вы попадаете в него, в вашем организме учащается пульс, дыхание, сообразительность и самое передвижение; обостряется слух, зрение и осязание. Все цвета воспринимаются ярче, а самая материя пространства становится как бы весомою и упругой. Все как бы превращается в призрачный мир, потусторонний, где все то и дело что распадается, да перестраивается, в зависимости с умонастроением и мировосприятием вашего сознания.

Вот, пожалуй, что можно сказать в заключении и в общем характере об этом опии, и более я к этому возвращаться не стану, поскольку, быть может, и без того уже надоел вам одними и теми же толками (надеюсь, вы поймете меня, и то, как по-новому я ощущаю себя в этом мире).

Так вот, оказавшись все в том же месте, я несколько минут стоял и думал, то есть выбирал, куда бы мне пойти, и сразу же наотрез отказался идти туда, куда я направился в предыдущий раз, ибо там наверно теперь Антоний уж стоит и караулит меня.

Я решил зайти в другую противоположную дверь и, намного уверенней, чем в последний раз, направился туда, аккуратно обходя хранителей Божиих.

Зашедши в дверь, я приметил там еще две двери, после чего свернул в левую из них и обнаружил себя в старинном кирпичном строении, с весьма грязными и пыльными темно-зеленого цвета кирпичами, побитыми и все в паутине. Факелов или свечей тут не было, на зато как бы самый лунный свет лился в комнату через прорехи в потолке или маленьких оконцах. Сами же потолки были высоки и никак нельзя было до них дотянуться. Поддувал слабый и приятный ветерок, освежавший это помещение.

Простояв несколько времени в этом месте, я не решался снова ступать по коридору куда-то, да еще и в темноте, но через миг я передумал и смело ступил в лунный проход, вспоминая свою недавнюю мечту быть героем-рыцарем. Я тронулся в путь и снова заметил как проход раздвоился. Свернув снова влево, я прошел несколько ярдов и тут же приметил, как проход стал петлять во все стороны, и что на каждом из повороте находилось еще по одному проходу. И что даже самый этот вход был одним из тех многочисленных ответвлений.

Я решил дойти до самого конца и через миг осознал, что конца этому коридору не было. Нужно было, пока я не заблудился, дойти назад, совсем назад и выйти в общую залу к курильщикам, ибо ничего хорошего не предвещал мне этот многопроходный коридор, едва освещаемый лунным светом.

Но вот напасть, я почему-то совсем выбился из времени, и, не то, чтобы запомнить по длительности сколько я преодолел расстояния, а даже и вовсе забыл отметить из какого прохода я вышел. Я стал паниковать и даже зажег в кармане спичку(ибо ведь я же был курякой, и табак всегда был при мне). Помещение осветилось, но ни один из ходов не показался мне знакомым, я прошел еще несколько назад, затем вернулся и вновь пошел вперед, и вот, найдя один похожий на выход проход, я шагнул в него и снова зажег спичку.

Нужно было идти снова по прямой, обходя много ходов по обеим сторонам, а затем попасть в округленный проход, где он также делился на три части и все они уходили под крутым углом в разные стороны. Я пошел прямо, сильно сомневаясь, но твердо зная, что я иду не по тому пути, откуда пришел. Просто я полагал найти другой выход хоть куда-нибудь.

Но вот я вдруг вышел из одного из тех трех проходов, выходящих из округленного коридора, и понял, что сделал крюк, зайдя в центральный ход, а выйдя из левого. Догадавшись, я пошел теперь же в правый, но к своему изумлению и несчастию вышел снова из правого. Не понимая всего этого фокуса, я решил вернуться к длинному коридору со многими ходами, и пошел по округленному проходу, после чего вновь попал в коридор с ходами по обеим сторонам, да только выхода на главный, связующий коридор, я не обнаружил.

Там был просто тупик, и вот тут-то я и догадался, что может и не делал никакого крюка, а просто попал в абсолютно такой же точно коридор с тремя ответвлениями? Я непостижимо перепугался остаться здесь заблудившимся в лабиринте, и со страхом в сердце помчался к округленному коридору, и снова попал в тупик, не зная, или не помня, из какого хода я вышел сюда.

Снова наугад я взял дорогу и она начала петлять во все стороны, а коридоры начали между собою перемыкаться и открывать мне все новые и новые ходы. Я выбежал в лунном свете в большой круглый зал, зажег там спичку, огляделся, и снова забыл откуда я выбежал, искал было соединяющиеся ходы, но нашел ходы со сводами.

Я затрясся от паники и начал зажигать спички без счету. Пугало же меня, что я останусь здесь навечно, во сне, и что таким-то образом и погибают от опия все потребители. Мне очень стало жутко и я даже упал духом. Я всюду метался, силясь найти проход хоть куда-либо, попадал в тупики, падал, тщетно искал обратные ходы, бранился, плакал, снова падал, и снова искал хоть какой-то проход, походящий на выход.

Наконец я упал на песок, и вдруг заметил перед своими глазами нить. Это точно была нить, вернее крепкая бечева в палец толщиною. Она расходилась на две стороны и была весьма старая и иссохшая. Сердце мое чуть чуть радостно забилось, и я понял, что эта самая нить принадлежит как бы Ариадне, блаженной спасительнице моей души, которая позаботилась об всяком заблудшем путнике.

Я подобрал ее и пошел петлять по всем ходам лабиринта. Проделав большое расстояние, я наконец обнаружил себя в прямом и длинном коридоре, где вообще не было ни малейшего света, а самая же нить стала подниматься выше и выше, покамест не уперлась во что-то маленькое и звенящее, расположенное на чем-то поросшим мхом и выпуклом.

Я осмотрел ее и понял, что бечева была привязана к большому кольцу. Я стал стучать за него и даже дергать, а когда что-то массивное чуть сдвинулось в мою сторону, то есть поддалось на усилие, то я даже обрадовался, что наконец открыл дверь.

Но тут вдруг что-то заскрежетало, или даже фыркнуло, прямо перед самым моим носом, после чего я зажег почти последнюю спичку и точно ужаснулся всем своим существом. Итак, прямо передо мной, находилось огромное, лютое чудовище, критский ужас, в котором, по слова Данте, две разные природы совместились. Это был точно минотавр, как видимо спящий и чуть было не проснувшийся от того, что я дергал его за самое кольцо, вставленное в его же собственный нос.

Меня всего просто перетрясло и я, с зажженной спичкой, тихонько начал отходить назад, покидая этого людоеда, поскольку всюду кстати были разложены останки древних воинов и их доспехи. Я почти уже было вышел из помещения, в тот же самый длинный коридор, как вдруг новое несчастье постигло меня. Не успел я сделать и несколько шагов, да взял и споткнулся об лежавшие латы, но помимо этого я еще и упал на другие, стоявшие как бы на манер чучела, Бог знает откуда взявшиеся.

Звон и падение лат привело спящего минотавра в пробуждение и он, оскалив свои зубы, открыв огромные бычачие глазницы, вдруг взревел, увидев меня с догорающей спичкой в руках. Он выглядел весьма ужасно: в два раза почти выше меня, весь в шерсти, в какой-то костяной или хитиновой броне, с висящими цепями, с одним кривым и с другим обломленными рогами, с пузырями слюней из носа и разъяренными глазами.

Тут он уже не стал медлить и, мощно и громко поднявшись, схватил в руки свой двуручный здоровенный и обоюдоострый топор, после чего в миг нанес один сокрушающий удар по самому кирпичному настилу, что даже все они проломились и искры полетели из под них.

Я оторопел, но все же успел уклониться и с трепетом и ужасом в глазах помчался обратно, куда вела та самая нить, привязанная одним концом к носу минотавра. Так я полагал, что другой конец сможет привести меня к выходу, от того я бежал по пустым и призрачным коридорам, боясь врезаться в стену, а между тем минотавр где-то вдали так сильно рычал и выл, что просто леденело душу.

Со временем в свете луны уже отчетливо были видны помещения, коридоры и просто мизерные ходы, потому я начал набирать скорость и сноровку, и во все продолжения бега не забывал выпускать нить из своих рук. Так я проделал много кругов и пересек большое количество проходов, покамест наконец не выбежал в такой же темный и длинный коридор, где находился минотавр, тут тоже находились какие-то латы на кирпичном настиле и оружия с останками. Было очень темно, и нить привела меня к большому панцирному валуну, где точно также помещалась на кольце. Я много раз силился открыть ее, но валун не поддавался.

Вдруг я учуял какой-то странных запах, походивший на масло. И в самом деле, оглядевшись и обойдя все это место, я нащупал в темноте большое блюдо с маслом, которое должно было быть освещением в этой зале. Я достал одну единственную оставшуюся спичку, поджег блюдо, масло вспыхнуло и осветило помещение.

Что ж, ровно передо мной, по-прежнему в таком же положении, сидел все тот же самый минотавр, да только бечева с кольцом была встроена в его доспех на стене. То есть это так было устроено, чтобы приманивать к нему заблудившихся путников. Я просто окончательно изумился и в страхе отпрянул назад. Тут нарочно опять что-то звякнуло и на сей раз на пол повалилась уже целая уйма золотых монет в большом серебряном чане.

Минотавр фыркнул, взревел, обернулся с недоумением и, с таким неописуемо злым выражением на своей роже взглянул на меня, что была окончательно ясна причина его злости: то есть причина здесь в том, что ему попросту не дают поспать.

Он снова взялся за топорище и начал рассекать им воздух, и даже чуть было не разрубил меня пополам. Я успел увернуться, а когда он наносил следующий взмах, я просквозил под его рукой, выхватил из руки покойника какой-то клинок, и резанул минотавра по самым ребрам. Тот взвыл, но это не принесло ему никакого урона, и, ярясь и силясь поймать меня, он ударил своим копытом в стену, после чего та развалилась на множество кирпичей, а я же, еще кое-как увернувшись от его ударов, пнул ногою горевшее блюдо с маслом и оно с искрами полетело в минотавра.

Никогда мне еще не удавалось слышать такой разъяренный рев. Минотавр же, весь обгорая от пылающего на нем масла, начал люто беситься и крушить все стены подряд. Я, упившись геройскою доблестью и своим бесстрашием, ловко просквозил в одну из разбитых стен и помчался, куда глядели мои глаза (а глядели они хорошо, поскольку горящее масло освещало все вокруг).

Весь тот коридор был заполнен песком и уходил далеко вдаль, и, когда бежать было уже совсем темно. я как-то вдруг почувствовал, что начинаю проваливаться под землю. Старинные каменные плиты проломились, и я с треском покатился вниз, покамест не приземлился в другое помещение, с глубоким и устойчивым песком, с факелами, висящими всюду на стенах, с одним выходом из него и со стенами, сделанными из того же египетского желтоватого песчаника. Высоко вверху был брешь, из которой я и выпал в освещенное место.

– Что ж, – думал я, – по крайней мере здесь кто-то живет, и даже могут быть люди, ведь слышно же что-то там в дали (были и впрямь слышны голоса). А ведь однако ж мозг мой и вновь сработал фантазию про Египет. Не зря я, значит, в Москве увлекался книжками Симахина с нескромными мифическими рисунками. А ведь плут я, ей Богу плут.

Между тем я отряхнулся от песка и побрел в одну единственную сторону, откуда вылетал теплый воздух и множество голосов. Я шел далее и далее, покамест наконец не понял, что очутился в каких-то катакомбах, вернее захоронениях. Тут везде были гробницы, египетские иероглифы на стенах, статуи и ритуальные принадлежности.

Я обнаружил себя на верхнем ярусе площадки, откуда отвесными ступенями спускался вниз этот огромный склеп, где было много колонн и искусно выгравированных настенных надписей и рисунков. Множество саркофагов стояло тут и рядом с ними весь нужный для египетского захоронения инвентарь: бинты, бальзамы, ножи, масла, сосуды, драгоценности и прочие приборы, то есть сразу было понятно, что здесь находился как бы склад.

Я шел по самому стенному отвесу и оглядывал сверху все, что ни попадалось мне на вид. Вскоре я перешел на ярус ниже и оказался в покойницкой, где также было много саркофагов, но уже были десятки, или даже сотни умерших тел, много жрецов в белых мантиях и золотых приборах, которые все также суетились и перетаскивали тела в другие помещения, которые мне уже были не видны.

Итак, теперь вы поняли, что я попал на процесс массовой мумификации в Египте, и что будет лишним упоминать об моем волнении и осторожности. Однако ж, дерзко и смело расправившись с минотавром, я все еще чувствовал в себе крайнюю силу и ловкость, а моя рыцарская спесь просто уничтожала в зародыше любое сомнение.

Я решил спуститься вниз и оглядеть все подробно и досконально, но раскрывать себя я все же благоразумно не стал, а решил попробовать обойти их всех хитрым путем.

Так я спустился вниз с больших ступеней прямо на самый нижний ярус (а всего-то ступенчатых стен было две на нижнем ярусе, по обеим сторонам от стенной колоннады, и две таких же на верхнем), после чего поспешил спрятаться за саркофагом, дабы эти жрецы не встретили меня случайно и не объявили в святотатстве.

Так я и сделал. Лишь только жрецы отошли от прохода, я быстренько пробежал туда и спрятался еще за одной колоннадой, уже на самом нижнем ярусе, то есть как бы в самой пещере. Здесь было очень много людей в мантиях и пахло благоуханием, а не трупами. Помимо этого вся эта гробница была разделена на несколько частей, где в каждом из них происходило поэтапное производство мумий.

В одном тело покойного обмывали, затем тонкими лезвиями делали небольшие разрезы на теле, через которые тут же вытаскивали все органы, клали их в специальные сосуды с бальзамом и вливали в эти отверстия особливое масло, которое через несколько времени выливалось обратно. По этому можно было понять, что здесь хоронили знатных особ.

Также там брали тонкую проволоку, раскаляли ее до красна над пламенем, и затем ей же протыкали покойному через носовое отверстие мозг, размешивали его там так, что через уши даже выходил пар, а затем выливали мозг через те же самые носовые отверстия тоже в специальный сосуд с бальзамом. Все эти сосуды уносились в гробницу, где уже лежали все его личные вещи, нужные ему в том мире.

Тело же они подвергали сушке в течении сорока дней, в следующей части этого склепа, где их также обветривали специальными трубами и обсыпали песком, дабы создать самую сухость. Я аккуратно перебирался за каменными плитами в дальнейшую часть помещения, и наблюдал как там уже высушенных трупов обрабатывают в некотором роде парикмахеры и приводят их внешность в порядок(странно). После этого они смазывали его другими мазями и смолами, воском и даже медом, оборачивали в бинты и укладывали в саркофаг, и уже потом наконец плотно закрывали его плитой. В гробницу также клали все органы покойного(за исключением сердца), которые ему будут нужны на том свете, чтобы есть, пить, думать, дышать и делать все прочие надобности.

Но поразило меня то, что подле каждого саркофага стояли родственники умерших в особливых траурных нарядах и произносили свои прощальные слова и напутствия.

– Прости меня, Азибо, – говорила одна недурная египтянка, – Что я никогда не ценила твоей преданности, и если сможешь, отпусти мне все согрешения мои. Буду вечно я просить Богов о сохранении души твоей, но прежде чем я отойду от бренного тела твоего, хотела испросить у тебя разрешения на брак с некто, по имени Азизи. Да, я знаю, что ты всегда презирал этого человека, и гнал его от нас, лишь только он заявится в дом наш за выделанной кожей. Но ты не справедлив, он очень хороший человек, и напрасно ты подозревал меня, что я, нарушив священные узы брака, которая сама Изида благословила, смогла бы преступить наш семейный закон. Нет, что ты, разве я смогла бы? Ты небось злишься? Молчишь? Что ж, справедлива злость твоя, но знай, что будучи живя с другим мужем, я буду помнить лишь только о тебе. Ну хорошо, если Азизи тебе не по душе, отпусти меня замуж за Атона, или за дядюшку Аджо, с которыми я всегда была очень хорошо знакома, и которые всегда помогали мне справляться с домашними делами моими, даже когда ты подолгу уходил на работу. Или же за почтенного господина Атсу, который каждодневно навещал меня на моих работах в поле, я верю что ты не будешь против него, и знай, о любимый, что я хранила тебе свою верность и храню ее и теперь, и, видя, что ты не противишься Атсу, поступлю по твоему благословению.

– Дорогая моя тетушка, – говорил очень истово и со слезами на глазах один молодой египтянин, припав лицом к саркофагу. – Я знаю, как ты сердишься на меня, бестолкового, что я все свое пребывание в доме вашем вел себя самым недостойным образом, и что даже после смерти вашего супруга растратил все его состояние. Простите мне, что я соблазнил дочерь вашу, Бахити, воспользовавшись ее неопытностью, когда вы уезжали по делам в город. Но я клянусь своей честью, что во всем буду помогать ей. Что я соблазнил вашу другую дочерь, Тахиру, когда она ходила на ванны; что я соблазнил сестру вашу, Амизи, проявляя сердечное понимание по случаю смерти ее супруга. Что я соблазнил и ее дочерь, Азенат, и кумушку ее Табию, и что младшую дочь ее, Бенну, тоже я соблазнил, о проклятый я! Нет прощения мне! Что я смотрел на вас из-за стены, когда вы были в ванной, что я обманул вас, продав, а не потеряв лукошко с выделкой. Что я отыскал ту потерянную вами золотую брошь, но не поспешил отдать вам ее, а обронил ее случайно на рынке в лавке у скупщика Азанаха. Что много еще после того ходил я на ваши клади и подтибривал у вас съестные припасы, И что теперь, уж когда вы упокоились, я продал все то, что не успел еще растратить и перебираюсь теперь в Гизу. Простите, что я не раскошелился на то, чтобы сохранить все ваши органы. Право, сейчас все так дорого. Храни вас Боги, а я за вашу душу вечно буду молиться.

Все это слушал я со вниманием и поражался плутовству людей, говорящих это.

Вскоре я заметил еще один проход в некий тоннель и проскочил туда, дабы повидать еще что-либо в египетской гробнице. Внезапно я услышал весьма заунывную и трагичную вокальную песнь, и что-то даже разглядел в конце тоннеля: там, в наступившем полумраке, проглядывался более яркий свет виднелись даже перемещения людей по многочисленным комнатам.

Я поспешил туда, осторожно держась в укрытии, и оказался в зале со многими ходами и выходами, с приборами и какими-то ритуальными принадлежностями. Тут были мантии, одно каменное ложе на манер пентакла, некие сосуды с маслом и топленым воском, цветы, погребальные одеяния и еще одна урна с порошком синего цвета, то есть с подобием особого праха, еще множество бальзамов, ножей и один большой клинок из камня с золотыми лезвиями, как бы жертвенный нож.

Вдруг целая процессия вошла в помещение; я спрятался за стену и принялся наблюдать за их действиями.

Прежде всего ее возглавлял великий жрец в полностью золотом одеянии, а за ним шло двое жрецов в простых черных мантиях. За ними вся связанная особливыми нитями шла дева необычайной красоты, видно, что не из простой семьи. Лицо у нее было мрачно, как будто она собралась погибнуть. Затем шли еще трое жрецов в темных одеяниях, которые также придерживали нити, чтобы дева не смогла сбежать. Замыкали шествие человек пять или шесть в особых золотых масках, которые и исполняли эту странную песнь, очень похожую на сатанинскую.

Остановившись у ложа, они сняли с той девы белую мантию, и обмыли ее полуобнаженную божественным бальзамом, затем уложили на ложе и намертво привязали к нему. Волосы ее они также облепили воском или еще чем-то, сплели в косу и оттянули ее от головы к верху. Оставшуюся одежду ее сняли две какие-то жрицы в одних только масках, и накрыли ее золотой тканью, раздвинув, кстати говоря, ее ноги и смазав маслом все ее тело.

Великий жрец уже затачивал страшный клинок, урну с прахом ставили на еще один маленький жертвенник, куда из сосудов положили сердце козла и другие его органы. Свечи горели и благоухали, дьявольская песнь набирала ритм, а все жрецы, обложив деву травами и склянками с зельем, принялись молиться неведомому Богу, а сама же дева была мрачна еще больше и даже слезы потекли у нее из глаз. Помимо этого, ей навязали повязку на рот, которая лишала ее дара речи.

Мне вдруг стало очень жаль молодую красавицу, а именно то, что она принуждена была отдать жизнь не за что, и я, видя в ее глазах ужасные думы, сам начал думать как спасти ее. Ибо я, уж понабравшись навыков в битве, теперь же хотел еще стать и отважным рыцарем чести, спасающим претерпевающих.

Был вариант взять огромный молот, что я заметил у другого хода, и сокрушить всех этих жрецов и бесов, а можно было также еще и схватить тот зловещий клинок, каменный нож, и просто зарезать их.

Многое приходило мне на ум, но тут вдруг все жрецы, отпевши песнь и закончив молитву, подожгли несколько свечей и урну с порошком, возложили их на тело жертвы, дабы все то истлело окончательно, положили заточенный нож также подле нее, после чего, поклонившись, ушли, но, как видимо не надолго, поскольку в другой зале они тут же начали отправлять другой культ и зазывать на зрелище кого-то верховного.

Это был мой единственный шанс, а потому я уже хотел было схватить клинок и разрезать нити, чтобы утащить ее в какое-нибудь уютное уединение, где бы она потом благодарила меня, а ума у нее, я чай, хватило бы, чтобы понять, что одной лишь словестной благодарности тут будет не достаточно, то вдруг остановился и вспомнил, что моя одежда может вызвать у нее подозрение и привести в немалый ужас.

Тут мне в голову стукнула идея: можно было накинуть на себя одну из тех мантий, что находились недалеко от меня, среди всех погребальных принадлежностей, и тогда уж сначала лучше спасти ее и увести в местечко, а затем уже, раздевшись, принять ее благодарность.

Я быстренько прокрался в другую часть помещения и, снявши черную жреческую мантию с вешалки, нелепо надел ее на себя, вслед за чем тут же и по-геройски направился к прекрасной и ангельской деве, весьма запуганной и заплаканной.

Мое появление, казалось, ужаснуло ее: она тут же подняла голову и начала постанывать от ужаса и ожидания смерти. А хотя она и не понимала, что под личиной зловещего жреца скрывается ее славный спаситель, то все же я подозрительно сомневался, что она алкала освобождения.

Я приблизился к ней и прежде всего снял с нее все эти лохмотья и сосуды с бальзамами, цветы и прочие принадлежности, которые нужны были жрецам для умервщлений. Голос ее возрос, и она начала громко кричать сквозь повязка и даже мотать головой в знак протеста.

– Потерпите, прошу вас, – говорил я ей. – Я не стану убивать вас, не бойтесь, я прибыл сюда чтобы спасти вашу жизнь; вы будете моей наградой.

Но дева не хотела слушать и всеми жестами головы и тела дала понять мне, что ее тяготит зловещая урна с прахом. Я разбил эту урну и уничтожил также все жертвенные приборы и даже самый жертвенник, расколов его пополам; все тайные их свитки и рукописи, все свечи я изорвал и истоптал, для того, чтобы никто более не смог убивать здесь таких красавиц.

Затем я взял ритуальный клинок и подошел к деве, та в свою очередь начала нестерпимо кривляться и ужасаться, плакать и биться на каменном ложе, боясь, что я теперь же зарежу ее. Но я, подошедши, ловко отрезал одну из нитей, держащих ее правую руку. Она мигом оттолкнула меня этой рукой, клинок упал, расколовшись, а дева, сорвав повязку, тут же пронзительно и истошно заорала на всю гробницу самым, что ни на есть истерическим голосом.

Я смутился и побежал назад, но там уже забили тревогу, тогда я рванул ко жрецам, и в пути столкнулся с теми пятерыми жрецами в таких же черных как и моя мантиях. Мы все перепутались, затем побежали в другой проход, там собрался народ, толкотня поднялась неимоверная. Я затерялся в толпе и под всеобщим течением помчался обратно в жертвенную комнату.

Там уже стояли следующие личности: великий жрец, двое его приспешников в золотых масках, целый отряд из пятнадцати человек настоящих убийц с двуручными мечами и все в золотых латах (видимо то была монаршая охрана, самая элитная стража искусных меджеев), сам, как мне показалось, царь, то есть фараон, весь в самом изысканном одеянии, уж старый и даже поседевший, перепуганный за этот крик, но в то же самое время грозный и властный, со всеми отличительными знаками фараона. И еще там был один, всех тех меджеев намного больше, с непостижимой мышечной статью, весь в оружье с ног до головы, плечистый, с плащом, со знаками высокой власти, ну просто дюжий молодец-красавец, с курчавыми черными волосами и орлиным взором. Он командовал всеми меджеями и всегда был подле фараона, видимо, его фаворит. И наконец шестеро нас, пришедших самыми последними.

Дева плакала как ребенок и бессильно билась на жертвенном ложе, излагая:

– Что ж, отец, ужели вы не видели как страдает ваша дочерь, зная, что покинет наконец во век отчий дом и вступит в божественный брак, мною столь ожидаемый? Ужели разум ваш померк и зрение помутилось, раз уж вы не видели, с каким скорбным лицом и слезами проводила я оставшееся время в ваших хоромах, ожидая, когда наконец беспечная девичья жизнь канет и великий обряд сокрушит мое целомудрие. Доколе мне терпеть ваши оскорбления? Так разве фараону подобает любить свою дочерь, что даже собственный раб позволяет себе узреть меня здесь и нарушить обряд сочетания? О горе, горе мне, несчастной, жить мне теперь до старости лет девою без малейшего счастья.

Тут уж случилось такое, что не получится описать все сразу, а потому начну по порядку.

Сначала великий жрец со страхом и несчастием в глазах воскликнул как погибающий феникс, и бросился в миг поднимать священные, но изломанные реликвии. Затем все заголосили и запаниковали, дочь фараона заплакала еще громче, а самый фараон, безжалостно скинув с себя свою царскую одежду, метнув свой посох в сторону, в миг упал на колени и схватился за свои седые волосы, чтобы потрясти их и сокрушенно покачать своей головой, сказав при том самым печальным тоном:

– Сам Анубис явился, чтобы быть такому несчастью, о Боги, великое горе принесло к нам: дочерь моя, единственная дочерь законная лишилась своего жениха и брачного соития. Каков же грех мой, что я сделал и чем заслужил такое наказание, что теперь дочерь моя не подарит мне внуков? Богохульник! Изверг тот! Я велю казнить его! Где он?!

– Но боле всех был зол его фаворит. Он тут же начал в гневе рвать на себе все одежды и потрясать руками, выискивая виновника и выхватывая свой обоюдоострый меч, говоря к тому же:

– Клянусь Осирисом и Изидой! Лишив меня долгожданной моей невесты, он сам сменит ее место на ложе! Стража! Искать виновника!

– Постойте, да их же здесь шестеро, наших-то рабов! Их шестеро! – Кричал в ужасе жрец!

– Самозванец, кто-то из них подослан врагами, а ну живо снимайте маски! Вот я вас! – Кричал громче всех фараон.

Делать было нечего. Все мы построились в ряд, и пятеро из нас начали поспешно снимать одеяния, я же стоял неподвижно в лютом ужасе и страхе. Вскоре все жрецы оголили свои головы, а я как-то ненароком взглянул на них. Что ж, ровно передо мной стояли теперь же пятеро испуганных и отбритых наголо негров. Я же стоял до сих пор в маске.

– Да чего же ты стоишь? – Кричали все. – Снимай маску!

Я повиновался и снял ее.

– Это самозванец! Кощунство в храме! Как он попал сюда? Кто он таков? – Кричал жрец и меджеи.

– Мало тебе моего горя, – в бешенстве взревел жених, порываясь ко мне и даже протянув руки со скрюченными пальцами, так что даже четверо из его отряда схватили его. – Так ты еще и себя не жалеешь?!

– Свести его в пыточную! Мы его мумифицируем заживо! – Дал веление фараон.

Я заорал в ужасе, а стража, схватив меня, потащила туда, где жрецы вырезали из трупов органы. Там меня насильно обмазали бальзамами, обвязали бинтами, уложили в саркофаг, и, в то время, когда все они глумились, а я кричал от страха, порываясь вырваться, дочь фараона вдруг сказала:

– Мой отец, если вы позволите лично мне отрезать ему язык, это хоть частично утолит мое горе.

– Позволяю!

Меджеи держали меня за голову, а жрецы тем временем ухватили мой язык длинными клещами, после чего дочь фараона, приблизившись ко мне, начала с наслаждением отрезать мой язык и злобно приговаривать:

– Все продам, все продам, и даже детские чулочки продам…

Безжалостная боль нахлынула на мой язык, я начал кривляться и дергаться, и наконец даже чуть не упал со стула, поняв, что попросту моя голова резко упала вниз и я пребольно прикусил свой собственный язык. Я быстро вскочил со стула, еще не отойдя от сна, и только ходил по помещению среди потребителей, потирая свой язык.

– Все продам, – говорил один тоже проснувшийся потребитель, другому, – все, все продам, и даже жены последние колготки продам, лишь бы вот хоть еще один раз купить и опробовать этот опий.

Я, все еще в страхе, выбежал домой из курильни и даже забыл попрощаться с Тенетниковым.