Музыка оборвалась, ее хлестнули по лицу. Очки слетели на пол, Улита схватилась за щеку, заморгала.

Перед ней стоял отец, бордовый от ярости, руки его тряслись. Несколько секунд он смотрел на нее, потом поднял световые очки, забрал умник, молча вышел из комнаты.

– Папа… – Улита всхлипнула, но тут расслышала нестройный рев, бросилась на кухню.

Гордей сидел на полу, размазывал красную краску по лицу, безутешно рыдал. На стульях еще громче орали няшки.

– Это все он! – вопили Надя и Вера. – Он все разбил, он все испачкал, он плохой!

Под ногами у девушки захрустели осколки – чашечки, японские пиалочки, Гордей до них таки добрался.

– Я не плохой! – орал Гордей.

– Да уйми ты детей, Улита! – рявкнул отец.

Улита рывком подняла Гордея на ноги, хотела отругать и оторопела – руки у него были не в краске, а в крови. Вопящего, она потащила его в ванную, крутанула кран.

В трубах заклокотало, захрипело, кран бессильно выдохнул… Воду, как обычно это устроено в Суджуке, отключили до позднего вечера.

– Господи Иисусе, ангел ты мой хранитель, ну, тихо, тихо, Гордеюшка, тихо, малыш, – шептала Улита, промывая ему руки водой из чайника. Брат вырывался, бессвязно бормотал, что он никогда, что он хороший, а не плохой.

– Я их всех убить хочу! Разбить вдребезги! – завопил он, когда она залила ему рану перекисью водорода. – Всех…

– Гордей, прекрати немедленно! – В ванную ворвался отец. – Что за беснования?!

– И тебя разбить, тебя, – забился Гордей в руках у Улиты. – Вдребезги!

Отец шагнул к ним, навис, но Улита схватила брата, прижала к себе – крепко-крепко, отвернула его к стене. Закачалась, зашептала молитву богородичную и сама закрыла глаза. Если глаза закрыть, ничего нет, она там, где играет бандонеон, там, где светит луна…

И отец ушел, отступил, как гроза, которая минует деревню, проливается в поле.

Уложила она детей почти за полночь. Гордею пришлось дать настой валерианы – травок у мамы было множество, она давно не лечила семью покупными лекарствами. Вера и Надя тоже уснули с трудом – только после того, как она им три раза рассказала притчу про отрока Варфоломея.

Тихонько закрыв дверь, она прошла по темному проходу, хотела проскользнуть мимо отцовской комнаты, где горел свет – отец сидел за столом, читал.

– Улита, поди сюда.

Девушка застыла.

– Улита…

Она медленно вошла, встала у стены, от пола до верха закрытой иконами. Большей частью иконы были мамины. Больше всего Улита любила ее копию рублевской Троицы. Она висела под потолком, перед ней дрожал красноватый огонек лампадки.

Отец сидел в простом сером подряснике, по-домашнему, с нерасчесанной бородой, усталый. Он снял очки, положил их на стол.

– В следующем году поедешь в Краснодар, – сказал отец. – В сестричество Матронушки.

Улита окаменела.

– Я же… мы же… А как же гимнасий? Я думала доучиться…

– Не надо тебе там учиться, – отрезал отец Сергий. – Дурная это затея была, с самого начала. Говорил я матери, что никакой пользы от светской школы не будет. Так оно и вышло.

Он вытащил световые очки из ящика стола.

– Что это? Девушка молчала.

– Улита, ты где это взяла? Ты понимаешь, что все это грех? И ты упорствуешь в грехе? Это устройство, твой умник… Почему ты не сказала, что тебе хочется танцевать?

Девушка что-то прошептала.

– Что? Что, неужели трудно сказать громче? Господи, Улита, я же не враг тебе! – отец в волнении поднялся, прошелся по комнате. – Я понимаю, что тебе может нравиться такое…

Он повел рукой в воздухе, будто муху отгонял.

– Много искушений, и многое хочется попробовать, и все нам можно, но не все нам полезно. Как же ты не понимаешь, что я молюсь о вас каждый день, каждый день думаю о том, как бы вас уберечь, как сохранить. Ты посмотри, что творится, что вокруг в мире делается. А мы на рубеже, на первой линии, нам слабины нельзя давать, врагов повсюду…

– Папа, ты бы мне разрешил… Разрешил танцевать? – выдохнула Улита. – Правда?

– Дочка… – Отец Сергий подошел, обнял ее. – Золотая. Я же тоже был таким, как ты. И чего только не творил в молодости! И пил, и на гром-сборищах отрывался, все было. Много нагрешил. Поэтому говорю – не ходи в эту сторону, нет там ничего, кроме пустоты. Не могу я тебе позволить так растрачиваться, все, что тебе Бог дал, с грязью мешать. Не могу, потому что люблю.

Улита смотрела мимо него, в угол, на икону, где собрались трое ангелов за столом. Багровые тени бродили по иконе, затемняли лики ангельские.

– В мире брань большая идет, и мы все время выбираем, на чьей мы стороне, – сказал отец. – очень важно не ошибиться. Понимаешь?

– Понимаю, папа, – тихо сказала Улита.

– Все это ради тебя, солнышко мое, ради тебя, – отец Сергий поцеловал ее в лоб. – Ступай. Кроме обычного правила прочти покаянный канон и акафист Богородице и спать ложись. Я на тебя не сержусь.

Улита кивнула, выскользнула в коридор. Покачала своей дверью без щеколды, прикрыла ее, опустила настенную кровать.

Слова молитвы текли одно за другим, привычно и бездумно. Улита вообще ни о чем не думала, пока не дочитала канон, ни одной мысли не рождалось в голове. Все внутри сжалось, скрутилось, как испуганный ежик – в тугой комок, иголками наружу, и ничем ее не выманить – ни молока, ни яблока в руке.

Она погасила свет, разделась, упала на кровать.

Комната наполнилась темнотой, в саду тлели тусклым синим светом солнечные светильники, ветер толкался в стекла. Ветер летел с Колдун-горы, затекал холодом в стыки старых деревянных рам. Темнота и холод снаружи. Темнота и холод внутри нее.

Если закрыть глаза, то чувство, что ты в море. Кровать качается, несет, над головой – если не открывать глаз – звезды.

Море качается – раз-два-три, раз-два-три. Море качается раз. Сто тысяч раз.

Улита встала, не открывая глаз. От кровати до двери – два шага, справа у стены стул, слева – хранилище с одеждой, от него до стены – два с половиной шага. Прямоугольник, а не танцевальный круг, и не луна светит в окна, а ветер стучит ветками в саду. Мерцает лампадка, ее робкий свет затекает в щелочку приоткрытых век.

Улита шагнула – бесшумно, босиком, отец уже прочел вечернее правило и лег, но все же, все же надо быть тише.

Раз-два-три, поворот, раз-два-три – отступ. Она кружилась, чувствуя холодные доски пола, холод поднимался по голым ногам, гнал волну мурашек, наполнял тело стеклянной пустотой. Раз-два-три, кружилась она, разве не здорово – и не надо ничего, ни очков, ни учебника, потому что музыка внутри.

Все внутри, и ничего снаружи, и сейчас только одна Улита – настоящая, та, которая внутри. Она подняла руки, обнимая невидимого партнера, и чьи-то руки в ответ обхватили ее, повели в танце. Раз-два-три, шептала Улита, какой красивый сон, лампада мерцает, ее свет выхватывает лишь черты, лишь обрывки, все смутно – его руки, сильные и нежные, его лицо в тени, но глаза сверкают синим и золотым, и еще крылья, крылья за его спиной – пышные, тяжеловесные, могучие, свет лампады будто звенит, касаясь белых перьев.

Раз-два-три, танго…