Цветков с Лагутенко резались в объемные шахматы. Когда Сенокосов пришел, Лагутенко как раз вертел игровой куб, думая, куда бы отправить второго ферзя. Две из шести плоскостей он уже у Цветкова отвоевал и нацелился на третью.

Вольный художник сидел на кровати, чесал бороду и высказывал предположения, что Лагутенко не туда зарыл свой талант. Он, Цветков, готов поспособствовать в раскопках за скромную плату.

Паясничает, как всегда, с раздражением отметил полковник.

– О, союз меча и кирзача, – сказал Цветков, увидев его. – Начальство пришло, Андрюха.

Лагутенко заморгал, остановил партию.

– Веселишься, Цветков? – полковник был совершенно не расположен выслушивать ерничества этого клоуна. – Была б моя воля, ты бы уже был на поселении на Дальнем Востоке. Поднимал бы хозяйство. Пятая колонна.

– Да что вы, Олег Геннадьевич, максимум колонка, – сказал Цветков. – Национал-асоциал.

– Дошутишься… – предупредил полковник. Сел на стул. – Я к вам по делу, ребятки, так что заканчиваем веселье.

– Да я и не начинал, – робко сказал Лагутенко.

– Цветков за двоих старается, – Сенокосов искоса глянул на светоплат, сердце у него было не на месте. Заманчиво говорил Гелий, красиво. Это и настораживало, чуял Сенокосов, зреет какая-то пакость. Знал он эту породу научников, для них любые потери в ходе исследования будут приемлемыми.

Однако пока диаграмма показывала салатовый. Аномалия медленно растет.

– Рассказывай, Андрей, – велел Сенокосов.

– О чем? – Лагутенко завернулся в одеяло, спустил голые пятки на пол. Маленький, нахохлившийся птенец. Полковник поморщился – не надо никого жалеть, он сам подписался. И очень неплохо получает за работу. Они тут не в бирюльки играют.

– О черноте. Что значит, она живая? Что значит – пятеро создадут одного? Ты это так вопил, что на поверхности было слышно.

Андрей вздрогнул.

– Я не очень помню… – сказал он. – Я что-то кричал, да? Меня накрыло после последнего лова, как будто… Это было как…

– Ну, не томи, – подтолкнул полковник.

– Да я пытаюсь слова подобрать, – сказал Лагутенко. – Меня как перчатку вывернуло, будто я был, и нет меня. Я не помню, что кричал. Вообще не помню, что там натворил. Честно.

Он вздохнул.

– Меня теперь что, домой отправят, да? Что теперь будет?

– Никто тебя не отправит… пока, – сказал Сенокосов. – Не до этого сейчас.

– Что, растет зверушка? – хмыкнул Цветков и осекся, поймав тяжелый взгляд полковника.

– Это ты мне скажи, Гена, что она делает, – когда нужно, Сенокосов мог говорить тихо, вкрадчиво, каждое его слово ложилось, как завиток змеиного тела, все ближе к собеседнику.

– Ты последний был в «Неводе», после тебя все и началось.

– Вы мне саботаж не шейте, я тут ни при чем, – запротестовал Цветков. – Эта дрянь там уже была, все в логах есть.

– Смотрел я логи! – рявкнул полковник. – Там ни черта не понятно. Ты вошел в рабочую зону, Ерохин пустил пробный магнитный импульс, переконфигурировал кристаллы, и потом – бац, и ты пускаешь пену, а у нас на всю Колдун-гору расцветает аномалия.

Лагутенко охнул.

– Она что, все «Око» накрыла?

– До города уже достает, – мрачно сказал полковник.

Андрей побелел.

– А я думаю, почему меня так мутит. Она уже здесь, в мозгах ковыряется.

– Попроси «паутинку» у Гелия, они должны были уже отпечатать достаточно.

– Да не помогают они, – махнул Цветков.

– В каком смысле? – напрягся полковник.

– В прямом. Они как плацебо. Просто дают чувство защиты и все. Вы не знали?

Сенокосов побагровел.

– Значит, я с этим нетрадиционным обручем на голове полдня таскаюсь, а он не работает?

Цветков улыбнулся. Улыбка у него была наглая, паскудная улыбка. Щербатая, два золотых зуба в рыжей бороде сверкают, так и тянется рука приложиться с размаху.

– Очень даже работает, – сказал оператор. – Как бы вам объяснить… Я думал, вы матчасть уже досконально знаете.

– Мы не обсуждаем мою компетенцию, – сухо сказал Сенокосов. – Говори.

– От н-поля нельзя экранироваться, – начал Цветков. – Верно, Андрюш? Ага. Потому что это не поле в физическом смысле, как электромагнитное, например. Это наши научники для удобства его так называют. Для своей хреново работающей модели. Это как…

Он пошевелил пальцами, подыскивая слова.

– Это свойство нашего пространства-времени. Н-поле везде, повсюду, оно связано с людьми, оно и есть люди, все сразу, каждый из нас – его узел. Вы же не можете запретить себе мечтать, например? Воображать? Грезить? Хотя… наверное, работники вашего профиля не грезят. Профессиональная деформация.

– Ближе к делу, Цветков.

– Я уже добрался до свежего мяса истины, Олег Геннадьевич. Когда вы надеваете экранирующую «паутинку», вы себя отсекаете от н-поля, говорите себе – «я в домике, я хитрый поросенок».

Цветков сложил уголком ладони над головой и прищурился.

«Гнать, – подумал Сенокосов. – Гнать к чертовой матери. На Север, в ледорезы. Там пусть веселится. Пока язык не отморозит».

– И мозг решает – да, он в домике, он не обращает внимания на повышенный фон н-поля. При хорошем уровне аутотренинга «паутинка» не нужна, можно экранироваться волевым усилием. То есть убедить себя не обращать внимания на посторонние мысли, которые лезут в голову.

– То-то ты этими стразами трясешь, – кивнул полковник на серебряные листики, прилепившиеся к цветковским вискам.

– Так я безвольный и аморальный, Олег Геннадьевич, вы же в курсе, – вздохнул Цветков. – Знаете, в чем главная беда?

Он подался вперед, кольнул зелеными глазами.

– Можно долго сидеть в домике и делать вид, что все хорошо. Но однажды снаружи постучит волк.

Цветков трижды стукнул по стене костяшками.

– Он дунет, и ваш домик разлетится на соломинки.

– Да пошел ты со своими сказками, – Сенокосов резко поднялся. – Пользы от вас – ноль, придурки!

– Я не… – начал Лагутенко, но Цветков его оборвал, заговорил горячо, отбросив шутливый тон:

– Олег Геннадьевич, вы ведь понятия не имеете, что там живет, в «Неводе»! Никто из вас там не был. Никто этого не видит, кроме рыбаков. Кроме нас, придурков, туда никто не ныряет. А там бездна, полковник, и у нее нет дна. Нет верха. Ни черта нет. И вот ты стоишь в этой бездне, и она смотрит на тебя, а глаз у нее миллиарды, она пялится на тебя своими черными дырами и ты сам становишься такой дырой, и она смотрит тобой на этот мир. Черные цветы расцветают в темноте, и они делают темноту еще чернее. А потом – как молнии, только они лупят снизу вверх, в темноту, сотни, тысячи молний, и каждая из них бьет из человека. Мы все создаем эту бездну, там все, что придумало человечество за тысячи лет, все образы и идеи, там дышит миф, там ворочаются тени забытых богов. Куда мы лезем со своими позитивисткими мозгами, Олег Геннадьевич? Мы давно разучились верить собственной природе…

– Я скажу медикам, чтобы вам успокоительное назначили, – сказал Сенокосов и вышел.

Цветков швырнул подушку в Лагутенко, тот поймал, с недоумением на нее уставился.

– Слыхал, бесплатно закайфуем.

– Может, не надо было… так? Можно же было объяснить…

– Нет никакой разницы «как», Андрюша, – вздохнул Цветков. – Все равно нас не поймут, мы с тобой ценные подопытные кролики. Я, скажем, вислоухий, а ты ангорский. Кто будет слушать кроликов?