– Господи, спаси и сохрани, матерь Божья, пресвятая Богородица, убереги нас ото зла, – причитала Марина Семеновна, сидя на скамейке во дворе рядом с Улитой. Хмурые казаки говорили с отцом у калитки, рассказывали ему о Феде.

– Как же тебя господь уберег? – прижимала платок к лицу прихожанка. – Как же ты там оказалась, зачем же ты к нему в машину села, Улиточка?

– Ангел, – сказала Улита.

Марина Семеновна прекратила всхлипывать.

– Что ты говоришь?

– Ангел уберег, – повторила Улита. Синие с золотым крылья, они закрыли ее, когда машина вылетела на перекресток. Федя что-то говорил, смеялся и смотрел на нее – все время, не отрываясь, ей было тепло и при этом немного неловко, совсем чуть-чуть – зачем он так смотрит? А потом сбоку появился этот черный грузовик, но Улита не испугалась, потому что появился он, его свет обнимал ее, и ей было спокойно.

И сейчас спокойно и ясно, только почему все вокруг охают и плачут, разве непонятно, что с ней никогда и ничего не может случиться?

– Я и говорю, господь ангела тебе послал, – закивала Марина Семеновна. – Ох, что же теперь с мальчиком этим будет, говорят, он так разбился, так разбился… Чудо, истинное чудо с тобой случилось.

– Федя через две недели выйдет из комы, – ровно сказала Улита. – Через три месяца выпишут из лечебницы, только он ходить не сможет. Понадобится пересадка нижнего отдела позвоночника.

Марина Семеновна остолбенела.

– Улиточка, ты что такое говоришь?

– Вы спросили, что с ним будет, – пожала плечами девушка. Повернулась, посмотрела на прихожанку. Солнце пробивалось сквозь виноград, вьющийся по навесу, освещало скамейку. Русые волосы, растрепавшиеся из косы, вспыхнули вокруг головы. Глаза у Улиты были ярко-синие, бездонные, искрящиеся.

– Вы бы домой шли, Марина Семеновна, – ласково сказала она. – У вас стиральная машинка протекла. Вы же белье поставили?

– Поставила… – ошеломленно кивнула женщина.

– А шланг лопнул, – продолжала Улита. – Поторопились бы, соседей зальете.

Марина Семеновна качнулась, смяла платок дрожащими пальцами. Посмотрела на нее, потом подхватила сумку. Поднялась, не отрывая взгляда, на ватных ногах пошла к калитке. Шла и оглядывалась круглыми глазами, но Улита уже не смотрела на нее. Она подставила лицо солнцу, жмурилась.

Если поймать солнце взглядом, а потом закрыть глаза, то на внутренней поверхности век появлялись образы, они рождались из дымящейся сетчатки, ослепительная тьма, полная света, тьма, которая и была свет. Она меняла очертания, плыла и отливалась в образ крылатой фигуры, всегда только в этот образ.

– Его никто не посылал, – прошептала Улита. – Он сам пришел.

Отец проводил Марину Семеновну недоуменным взглядом, распрощался с казаками, пошел к дому.

– Улита, надо поговорить.

Девушка подняла на него лучистые глаза, и отец Сергий слегка смешался. Сел рядом.

– Ты себя как чувствуешь? Ничего не болит?

– Нет, папа.

Настоятель храма Михаила Архистратига вздохнул, приобнял дочь.

– Все будет хорошо, будем молиться за этого мальчика. Как его зовут, Федор?

Девушка кивнула.

– Даст бог, он поправится. Завтра молебен о здравии отслужу.

«А Веселовский крестил сына? – задумался вдруг настоятель. – А то прознают, что за некрещеного просфору вынимаю, так от благочинного схлопочу преизрядно».

Улита молчала.

– Дочка, – отец Сергий разгладил рясу руками, помедлил. – Зачем ты к нему в машину села? Разве мы тебя такому учили?

– Федя сказал, что довезет меня домой, – пожала плечами Улита.

– Но ты же всегда на возках ездила? И проездной у тебя был. Зачем ты к нему села? А если бы там не было казачьего патруля? Бог знает что могли бы подумать. Спасибо хорунжему Осташенко, он меня знает.

Она повела плечами.

«Никак без Прасковьи, – с тоской подумал отец Сергий. – Девочка растет, ей нужно с матерью поговорить обо всех этих делах».

Он вздохнул, собрался, будто исповедь принимает. Нет, ей нужен отец. Ей нужна строгость, нужна ясность. Улита вступила в такой возраст, в котором полно соблазнов. Надо вести ее твердой рукой, как лодку мимо скал, чтобы она не разбилась в щепы. Кто, если не он, даст ей эту ясность? Как Господь нам отец и ведет нас, пасет стадо свое грешное, так и он должен пасти свое малое стадо, вести корабль семейный.

– Я понимаю, в школе девочки, у многих из них богатые родители, – он говорил медленно, убедительно, как говорили в семинарии их учителя. Не вышло из него преподавателя, не сжился он характером с ректором, отцом Исаафом, ну то дело прошлое. Его беда, его норов проклятый подвел. Но и в Суджуке жизнь есть, с Богом всюду жизнь.

Какие споры гремели у них в семинарии, какие только вопросы не поднимались! И всегда их лектор, отец Лука, большой, грузный, утишал эти споры. Поведет седыми бровями, глянет на самых ярых крикунов – и вмиг те замирают, как воды Генисаретские.

– Они хорошо одеваются, у них дорогие вещи, – продолжал отец Сергий, смутно чувствуя, что говорит что-то не так, невпопад, не попадает он в струны ее сердца. Когда Улиточка росла, она была как солнышко, вся на ладони, вся открытая. А за последние полтора года все переменилось, она как будто закрылась, была рядом и нет ее, и все его слова – умные, взвешенные, отмеренные – падали в пустоту, не достигали ее сердца.

Вот и сейчас он обнимает ее, а она на самом деле где-то очень далеко. Не с ним, не здесь.

– Но мы – люди церковные, у нас другая жизнь, другой устав. Ты пойми, у них своя дорога в жизни, и один Бог знает, куда она их заведет, – продолжал он. – А твой путь – вот он, узкий, трудный, но прямой, правильный. Иди по нему, и все будет хорошо. Только не оступись, я тебя очень прошу, мир полон соблазнов, а тебе еще недостает мудрости их распознать. Не упади, милая.

«Хорошо сказал, – подумал отец Сергий. – Правильно, ясно».

Улита шевельнулась под его рукой.

– Я не могу упасть, – сказала она.

Отец посмотрел на нее с изумлением, ощущая давний задор, семинарскую закваску.

– И не такие падали, пигалица! Великие святые грешили, и каялись, и снова грешили, а она говорит – не могу упасть. Да ты…

– Я не могу упасть, – перебила она его. – Потому что меня подхватят.

Отец Сергий опешил еще больше.

– Доча, ты о чем?

– О нем, – Улита смотрела синими глазами, свет и тени за ее спиной разлетелись по стене летней кухни, ветер колыхал листы, и отцу Сергию на миг почудилось, будто за Улитой встает прозрачная крылатая фигура… Ветер налетел и умчался прочь, свет и тени легли иначе.

– Об ангеле. Он меня спас.

«Испуг, – подумал настоятель. – И потрясение, она такое пережила, конечно…»

– Ты иди к себе, – ласково сказал он. – Иди отдохни, доча.

Она кивнула, встала. Отец Сергий остался на скамейке, проводил взглядом ее хрупкую фигурку.

Улита шла и не горбилась.

* * *

Мама была подозрительно веселая, нажарила картошки, а вдобавок где-то раздобыла кусок свинины, сделала подливку.

Ярослав ковырял вилкой в тарелке и косился на мать, которая ходила по кухне, рассказывала про соседку, бабку Каробчиху, которая сегодня ездила на Центральный рынок и видела такую страшную аварию, гоняют эти молодые и ранние, совсем без тормозов, хорошо, что Ярик у нее хороший мальчик, да и машины у них, слава богу, нет, зачем им машина…

– Хорош… – сказал он наконец.

– Чего? – удивилась мама.

– Говори, чего случилось.

– Да ничего не случилось, – махнула полотенцем мама, но села. Сложила руки на коленях, посмотрела на него так, что у Ярослава заныли зубы.

Что-то будет. Очередная мамина идея об устройстве его будущего, как пить дать. Боится она, что вылетит из гимнасия.

«Мореходка? – гадал Ярик. – Судопочинка? Училище при Суджукском дорожностроительном?»

Елена Андреевна расправила полотенце на столе, торжественно положила руки.

– Письмо сегодня пришло.

– Какое письмо? – не понял Ярослав.

– От него. От папы.

Она выжидательно смотрела на него. Ярик молчал.

– Пишет, что соскучился.

– Ага, соскучился, – Ярослав насадил кусок хлеба на вилку, вытер тарелку. – Кулаки давно не чесал.

– Ярик! – укоризненно сказала Елена Андреевна, перебирая полотенце руками.

– Что Ярик? Разве не так? Ты что, забыла все?!

Мама помолчала, потом сказала с неуверенной надеждой:

– Что было, то прошло. Он пишет, что все по-другому теперь, что изменился.

Ярослав фыркнул.

– Ага, как же. Посидит и не такое напишет.

Мама смотрела не на него, куда-то в сторону, и руки у нее перебирали полотенце, пробегали по шву, складывали и расправляли, складывали и расправляли.

Почему она не смотрит?

– Он через месяц приезжает, – сказала мама.

Ярик застыл с вилкой.

– Ему два года еще сидеть, ты чего?

– УДО дали за примерное поведение, – со скрытой гордостью сообщила Елена Андреевна.

Ярослав отодвинул табурет, встал, отнес тарелку в раковину. Вода едва сочилась, отдавала ржавчиной, он зачерпнул соды, принялся тереть губкой тарелку, смывать, тереть, смывать и тереть.

– Ярик… – робко сказала мама. – Я тебе почитаю, послушай, что он пишет…

Она метнулась в комнату, вернулась с тетрадным листком, густо исписанным зелеными чернилами.

– Очень я скучаю, Леночка, за тобой и за Яриком. Он, наверное, уже вымахал, мужик уже взрослый. Как приеду, махнем с ним на рыбалку, возьмем удочки…

«Удочки…» – с холодным бешенством подумал Ярослав. Он вспомнил руки. Жилистые, загорелые, в расплывшихся синих наколках. Эти руки умели бить, с размаха и коротко, умели сворачивать горло бутылке, много чего умели.

Он отставил тарелку, пошел к выходу. Обулся.

– Ты куда, ночь на дворе? – кинулась следом мама. – Ярик…

Ярослав молча отодвинул ее, вышел в темноту.

…Холодно, ветер дул с перевала. Погода менялась. Он выскочил в одной футболке и сейчас шел быстрым шагом, чтобы согреться. Куда угодно, лишь бы не оставаться дома, с мамой, с ее глупой радостью.

«Счастье подвалило. Папочка вернется…»

Холод забирался под кожу, гнал волну мурашек, холод скручивался в черный узел в животе, и этот узел ничем не развязать, ничего нельзя развязать, ничего не изменить. Он вернется уже через месяц, и все будет по-старому. Мама, синяя, как тень, пьяных мужиков полный дом, и отец…

Ноги вынесли его на угол, под светильник, он повернул в глухой переулок.

В темноте шевельнулся огонек.

– Опа… какие люди.

Из зыбкой мглы на границе светового круга обрисовалась приземистая фигура. Акула поманил пальцем, отступил назад.

– Иди сюда, Ярик, – ласково позвали его. Ярослав обреченно окунулся во тьму.

Саня Мергель сидел на водительском месте в затемненной до смоляного блеска «Ладе».

Ярик мимоходом подумал, что с такой затемненкой его примут на первом же посту. Потом о том, что Саня с баклажанами на своем участке всегда договорится. Мысли в голове крутились, галдели как чайки, ничего понять было нельзя. Тоска и сердце стучит, и в животе черный узел все туже и туже.

– Ну, Ярик, есть что?

Ярослав покачал головой.

– Я так, погулять вышел.

– Что же ты пустой гуляешь? – с сожалением сказал Саня. – Неправильно это, непорядок. Верно, пацаны?

Пацаны поглядывали на Ярослава, поплевывали семечками. В машине гнусавый речитатив начитывал:

Ярослав нерешительно улыбнулся, развел руками.

– Ну вот так.

– Плохо, Ярик, плохо, – вздохнул Мергель. – В следующий раз вдвое отдашь.

Ярослав облизал сухие губы. Холод снаружи, холод внутри.

– Что, пяти алтын мало?

Акула отлепился от машины, подошел. Походка него была смешная, он будто подпрыгивал, как теннисный мячик, налитой упругой злобой до краев.

– Берега потерял?

Он лениво повел плечами, и тут черный узел в животе у Ярика как бы слегка разжался, хлестнул освободившимся концом. Акула опрокинулся назад, скорчился на земле. На Ярика налетели остальные, сбили с ног, от пинка в живот он задохнулся, второй удар по голове – и звезды разлетелись перед глазами, его начали топтать – с толком, сопя, сосредоточенно матерясь.

– Не здесь, – сказал Саня, безучастно наблюдавший с водительского. – Если что на участке найдут, баклажаны сразу просекут. В «Хоровод» двигаем.

Ярика зашвырнули в машину, на пассажирские сиденья, спихнули вниз, в ноги, сами сели сверху, еще несколько раз навесили по ребрам.

– Все, падла, хана тебе, – услышал он голос Акулы, тот шумно харкнул.

На затылке стало мокро, или это кровь остывала, холодила волосы…

Машина тронулась, поехала.

* * *

На Семи ветрах было холодно. С перевала в спину бил сильный ветер, облака ложились на хребет, тянули вниз по склонам длинные туманные языки, облизывали гору.

«Ветер будет, – подумал Аслан. – Бора идет».

На смотровой площадке никого не было, у дороги дремала машина извоза – водитель будет ждать, пока работает счетчик, но это Аслана не волновало. Он любил Семь ветров, они сюда с Жанкой часто приезжали. А за перевалом, на лесном склоне, всегда было где расстелить покрывало.

Темнело, сумерки ложились на светлые склоны и будто бы отделяли цвет белых камней от самих камней, смешивали с тенями. По площадке бегал черный пес на коротких лапах, прихрамывал, нюхал воздух, суетился, наворачивал круги.

Город сверкал внизу, большой, красивый, похожий на человеческое сердце. Аслан вытянул руку, сжал это сердце в ладони.

Как же так вышло? Получается, Жанка себя угробит, красную метку в личное дело заработает, ребенку судьбу искалечит в приюте, так еще и ему прилетит от ПОРБ. Как несовершеннолетнему отцу.

Аслан втянул холодный воздух.

Красная метка – это очень плохо, это неблагонадежен перед народом. С такой меткой его ни в один вуз не возьмут.

А если отец узнает, он не даст сделать аборт. Кроме Аслана, у него больше сыновей нет, три дочери. Такой подарок. Внук.

Заставит жениться. Мужчина ты или нет, Аслан?

– Да пошла ты! – с тоской бросил он псине.

Он запустил в собаку камнем, она молча отскочила, блеснула желтыми глазами – как у кошки.

Город разгорался все ярче, и все темнее становилось вокруг, все темнее становилось внутри.

– Лучше бы его никогда не было, с его ручками и ножками, – выронил он тяжелые, каменные слова.

Водитель заскучал, моргнул светильниками – дескать, долго еще? От ног Аслана протянулась длинная уродливая тень, уперлась в обрыв, в черного пса. Его очертания исказились, вытянулись, и вот уже не пес, а высокий, будто бескостный человек изогнул спину и ухнул вместе со светом с обрыва.

Как пожелаешь, как пожелаешь.

Юноша попятился, пошел быстрым шагом к машине. Сел, выдохнул.

– Ну что, куда поедем? – водитель вдавил кнопку зажигания.

– Вы сейчас никого не видели? – спросил Аслан.

– Кроме вас, никого, – удивился водитель. – Кому здесь быть?

– Собака тут бегала, черная такая… И человек у обрыва.

– Собака? Человек? Не, не видел, – равнодушно сказал таксист. – Так ночь уже, тут слона не разглядишь. Куда рулить?

– Домой, в Пшеду, – Аслан откинулся на сиденье, опустил подголовник. Привидится же такое.