Птица Жалейка

Велька плакал. Горько-горько взахлеб плакал, обхватив острые исцарапанные коленки руками и опустив на них голову, и не было в этот момент человека несчастнее его на белом свете. Острые его локотки, все в подживающих ссадинах, вздрагивали от безутешного рыдания и издали, с того берега реки, могло в наступающих сумерках привидеться, будто это большой птенец какой-то чудной птицы выпал из гнезда и теперь силится взлететь, качаясь на куцых палках ножек и взмахивая малюсенькими, еще голыми начатками крыльев. Но никого на том берегу не было, луг давно опустел, колхозный пастух Степан уже погнал стадо домой, и багровеющее солнце уже наполовину нанизалось на черные зубцы далекого леса.

От такого беспримерного одиночества Вельке стало еще тоскливее и горше, он бы зарыдал еще пуще, да только уж не мог и оттого стал тоскливо икать. Окажись рядом какая девчонка, пусть хоть даже его сестра — противная и вредная Полинка, все равно Велька не перестал бы реветь, такая у него была серьезная причина.

К Вельке не приехала мама. Обещала и не приехала — "не смогла билет взять", сказала бабушка, а что его брать? Подошел к кассе и попросил. Дайте, мол, мне билет на самый быстрый поезд до Ростова. Можно подумать, все из Москвы только в Ростов и едут. Вот если бы меня мама ждала, подумалось Вельке, я бы непременно приехал. На самолете бы прилетел, на вертолете. А мама не приехала. Оттого Велька и плакал, сбежав от всех, на крутом бережку речки Селинки.

Слезы постепенно сошли на нет, а икота осталась и Велька, икая, размышлял о своей печальной участи: "Бедный я, несчастный человек" — думал он, наблюдая, как река несет всякий сор из детского лагеря выше по течению. — "Никого-то у меня нет" — продолжил он, но тут остановился, увидев противоречие.

У него как раз были. И бабушка была, и дедушка и даже сестра у него была — противная и вредная Полинка, которая должна была приехать с мамой. Велька почувствовал вдруг, что окажись Полинка рядом, он бы обнял ее, и слова бы злого не сказал, за то, что она его пластикового Супермена в форточку выкинула — посмотреть хотела, как он летает.

От такого благополучия на глазах вновь закисли слезы, и такая жалость к себе бедному поселилась в Велькином сердце, что Селинка точно вышла бы из берегов, если бы не шел мимо Андрейка Иванов, злейший Велькин враг, в понедельник сунувший дохлого ежа в Велькин шалаш. Хотя и Велька в долгу не остался, — подрезал канат на его тарзанке над рекой, и Андрейка три потом сопливился. Так что ничего хорошего от него Велька не ждал.

— Кх…тю. — ошарашено кашлянул Андрейка. Ясно было, что увидеть Вельку в таком плачевном во всех смыслах положении он совершенно не ожидал.

— Шел бы ты, Иванов — мрачно икнул Велька и отвернулся.

— Ты…это чего? — неожиданно миролюбиво спросил Андрейка, усаживаясь рядом — Из-за ежа, что ли?

— Да чего еж — Велька вдруг почувствовал жгучую потребность поделиться своей бедой, рассказать какой-нибудь живой душе, как ему плохо. — Еж твой тут совершенно не при чем. Я, если хочешь знать, у тебя на огороде его закопал. Мама ко мне не приехала, вот что.

— Ааа — протянул Андрейка, — Ну, положим, ежа я давно выкопал и у тебя на заборе повесил. А вот мама не приехала — это плохо.

Он сочувственно замолчал. Смеркалось, над рекой стал подниматься туман, и ребята смотрели, как два бумажных кораблика отважно нагоняют детский носок с продранной пяткой. Из леса донесся долгий крик какой-то проснувшейся ночной птицы, и Андрейка неожиданно сказал: — А знаешь, у меня есть одна птица, точно для тебя.

Он порылся в кармане.

— В кармане, что ль птица? — не понял Велька.

- Мне она без надобности, у меня мама в роддоме, а ты возьми.

Велька недоуменно повертел в руках грубую деревянную фигурку птицы с пуговками глаз и черной прорезью клюва.

— Не… надо дуть — пояснил Андрейка в ответ на вялое «спасибо». Он поднес свистульку ко рту и вылил вдруг жалобную трель, далеко прожурчавшую над водой, где струи тумана дрожали и переплетались в темнеющем воздухе.

— Что это? — от удивления у Вельки даже икота прошла.

— Это птица Жалейка — Андрейка любовно погладил свистулю. — Возьми. Дед вырезал. Споешь, сказал, и все печали отступают. Спой, Велька.

— Я…я не умею — растерялся Велька.

— А тут уметь не надо.

Велька, баюкая Жалейку в ладонях, прикрыл глаза и представил себе маму — родную, любимую, без которой ему так плохо. Слезы навернулись на глазах и в носу снова защипало, но тут Жалейка будто шевельнулась, шершавя струганными боками ладони и из ее горла вдруг полилась песня, горькая, жалостливая, долгая и переливчатая, поплыла над водой, над туманным лугом, в котором смутными тенями бродили лошади, над самым лесом поплыла, к остро мерцающим звездам, унося всю печаль, всю боль и горе.

Велька не помнил, как перестал петь. Мальчики еще посидели на бережку молча, не желая и словом нарушить слишком полную тишину, затем разом поднялись и пошли через поле, навстречу широко рассыпанным огонькам села.

У самой ограды Велькиного дома, Андрейка решительно шагнул в заросли жгучей крапивы и, шипя от боли от стрекавших по ногам стеблей, снял палкой что-то черное с забора.

— Тимке рыжему повешу, — он перехватил повыше дурнопахнущего ежа. — Он у меня голубя скрал, зараза.

— Ну…давай что ли… пока — шмыгнул он носом.

— Андрейка, ты возьми — Велька протянул свистульку — Ты знаешь, мне легче стало, а у тебя мама в роддоме.

Андрейка помедлил и мотнул головой — Неа… Дареную Жалейку назад не берут. Деду скажу, он мне новую вырежет.

— А не ругать не будет?

— За доброе не ругают, — веско ответил Андрейка и, развернувшись, пошлепал ногами по пыльной дороге, покачивая ежом. Отойдя метров на двадцать, он остановился и сказал:

— Эта…само собой… я никому ни слова. Могила, — и уже окончательно скрылся в теплой летней темноте.

Велька тронул калитку, и петли жалостливо скрипнули, наполнив сердце сладкой Жалейкиной памятью, и так хорошо стало Вельке от этого звука, так радостно и светло, что он даже испугался — не потерял ли где свистулю?

Велька торопливо охлопал себя и успокоился — Жалейка надежно приютилась в кармане. Мальчик прошел темным двором,

старый-престарый пес Кардамон шевельнулся в будке, сонно узнавая его, Велька поднялся по скрипучим ступеням, открыл дверь и, не выпивая и стакана молока, заботливо накрытого бабушкиной марлечкой, через минуту уже крепко спал.

А утром приехала мама.

 

Бабка — смерть

— Спасибо, ба, — Велька торопливо допил компот, и, облизывая губы, поднялся.

— Куда ты собрався? — бабушка всплеснула руками — А арбуз?

Дела у меня, — лаконично ответил Велька, перелезая через стенку беседки — так короче, чем протискиваться мимо Полинки, недовольно ковыряющей кашу, и быстрее, чем пробираться вдоль деда, неторопливо срезающего кожицу с огурцов тонкой зеленой стружкой.

Он решительно прошел сквозь сад, отвешивая щелбаны махровым головкам хризантем и, только у калитки задумался — а какие у него дела? Друг Андрейка вчера уехал с отцом на рыбалку, Колька укатил в Ростов, с Тимкой рыжим Велька никогда не водился, а больше приличных людей в селе он не знал. Были, правда, всякие голопузы, вроде соседского Федьки, носящегося с галдящей оравой семилеток, но возится с такой мелюзгой? Велька и самого-то Федьку выделял из запыленной массы локтей, коленок и панамок лишь потому, что тот как-то бескорыстно указал ему одно место на Селинке, где водились отличные подлещики. Но сейчас…. Велька оглядел напрочь пустую улицу, вздохнул, подошел к конуре и звякнул цепью. Из глубины будки вытянулись две черно-мохнатые лапы, затем вынырнула страшно-кудлатая башка и зевнула желтыми клыками. В глазах пса читался вопрос — зачем его разбудили в такую рань?

— Скучно мне, Кардамон — пояснил Велька.

Пес в ответ зевнул, и, встряхнув ушами, полез обратно. Велька обиделся, уперся ногами и потянул цепь на себя. В будке напряглись и сдавленно зарычали. С полминуты мальчик и пес боролись, затем из будки показались лапы и рычащая голова. Когда азартный Велька выволок собаку наполовину, Кардамон умолк и поднял укоряющий взор. Велька устыдился, и отпустил цепь.

— А еще друг человека. Собака ты, Кардамон, последняя собака после этого — вздохнул он. Кардамон благоразумно не возражал.

Велька с тоской оглядел пустую улицу еще раз и собрался было уже идти в дом — рисовать карандашами, как из-за поворота, вздымая пятками облачка пыли, выбежала та самая голопузая орава, и на перекрестке мальками прыснула в разные стороны. В Велькин конец, перегоняя собственную тень, мчался как раз Федька. Велька, донельзя заинтригованный, открыл калитку, и когда Федька проносился мимо, за воротник втянул его во двор.

Федька заорал дурным голосом и забился в руках не хуже подлещика.

— Тихо, тихо. Федька, это ж я — оторопев, Велька разжал пальцы. Федька, извернувшись ужом, отскочил в сторону.

– Ты чего?

– А…это ты, — Федька еще одурелыми глазами глянул на него.

– А то кто же? Ты чего такой?

– Я…эта, — Федька огляделся, и хотя кругом никого не было, кроме Кардамона, высунувшего на Федькины крики из будки свой нос, перешел на шепот:

– Ты…эта никому не скажешь?

– Да чтоб мне провалиться, — закивал заинтригованный Велька.

Федька облизал губы.

– Мы на кладбище были.

– И что? Днем туда каждый дурак может сходить, — усмехнулся Велька.

– Ага, днем, а вчера в полночь не хочешь? — парировал Федька. — Тебе-то слабо?

– Слышь, малек, чего я там забыл? — Велька нацелился было отвесить ему подзатыльник, но Федька округлил глаза и рыбкой нырнул в куст сирени.

– Ты чего? — Велька ошарашено подошел к сирени, не зная, что и думать. С Федькой явно творилось что-то неладное. — Я пошутил. Вылазь, Федь. Там мурашей полно. Феедь?!

– Тихо ты! — яростным шепотом откликнулся Федька. — Вон она идет.

– Да кто она, Федь?! — жалобно спросил Велька, все больше убеждаясь, что с пацаном чего-то приключилось. — Вылазь, Федька.

– Она идет — уже прошипел Федька, — Прячься быстрей.

– Да кто она то, — Велька завертел головой. — Да нет же никого кругом, ты перегрелся что ли?

— Сам ты перегрелся, — огрызнулся Федька — Вон она, на дороге, обернись, дубина.

Велька, решив припомнить Федьке дубину потом, когда этот паразит из сирени вылезет, все же обернулся. Посреди перекрестка, в жарком полуденном мареве и пыли стояла маленькая, сгорбленная черная фигурка.

— Кто это? — почему-то шепотом спросил Велька, которому от неподвижности этой фигурки стало не себе.

— Бабка — смерть.

— Кто? — изумился Велька и отчетливо понял, что Федька сошел с ума. Велька хотел сказать Федьке, что у него чердак поехал, но вспомнил, что их, сумасшедших этих, нельзя волновать. А то они буйные становятся, вон как Федька бился. Велька вдруг подумал, как плохо будет тете Вале, Федькиной маме, когда она узнает о том, что сын у нее…того. Велька лихорадочно соображал, как вытащить Федьку из куста.

— Феденька, — самым сладким голосом, каким мог, позвал Велька — Может…эта… тебе в дом зайти или ты пить хочешь?

— Ты что, с ума сошел? — спросили из сирени.

— Я… нет — запнулся Велька.

— Она же меня увидит, когда я вылезать буду.

— А что это за бабка такая? — приторно продолжил Велька, прикидывая, чем еще помешанного Федьку поманить. Можно было, конечно, позвать деда, бабушку, они бы окружили сирень, чтобы Федька не удрал, а потом пришел бы участковый Петр Фомич и вынул бы этого ненормального. А еще можно было бы поджечь сирень, тогда бы Федька сам выскочил. Но пока будешь звать-искать-окружать, он же заподозрит неладное и удерет. А потом лови его по огородам.

— Это бабка, она на кладбище живет, с косой ходит и чего-то бормочет под нос себе. Мы сами видели, идет и под нос бу-бу, бу-бу, а коса здоровущая такая, так и блестит. Пацаны рассказывали, она ночью по селу ходит и в окна заглядывает. И где окно открыто, она того. Ай!

Куст затрясся.

— Ты чего там? — заволновался Велька и вытянул голову, пытаясь хоть что-то разглядеть.

— Мураши, блин, — сирень зашуршала, из темной ее зелени вынырнула растрепанная голова. Федька остервенело почесал лопатку и продолжил:

— И кого увидит, того косой — чик! — провел он поперек шеи.

— Дурак ты, Федька, — в сердцах сказал Велька и залепил Федьке полновесный щелбан.

– Ах ты… я! — оскорбленный до глубины души Федька свечой взвился, сжимая кулаки, но тут же изменился в лице и охнув, упал обратно.

— Блин. Увидела, сюда идет, — плачущим голосом возопил он из глубины сирени. — Мамочки.

— Спокойно, — Велька сглотнул комок в горле, — Я тебя прикрою.

— Мы ж ей того, помешали, — задыхающимся шепотом зачастил Федька. — Чтоб люди больше не помирали, мы ей косу и сломили.

— Как это сломили? — сразу и не понял Велька, глядя на приближающуюся фигурку.

— Обыкновенно, молотком, — пояснил Федька, затаенно почесываясь. — Хрясь и того…

— Совсем сдурели?

— А что — пусть лучше люди помирают?

— Блин, давно я такого бреда не слышал, — разозлился Велька. — Вылезай, прощение просить будешь.

— Ты, что, обалдел? — Федька от ужаса даже перестал чесаться. — Мне ж тогда хана. Не выдавай меня, Вель, не надо. Ну пожалуйста..

Бабка приближалась, а Велька стоял на месте. Умоляющий Федькин голос поколебал его решительные намерения, и теперь Велька не знал, что делать. Он не мог бросить Федьку в этих кустах один на один с неизвестностью, но и выдать его не мог.

Ему казалось, прошла вечность, пока старушка подошла к их двору.

— Зддравствуйте, — почему-то запинаясь, поздоровался Велька, когда сгорбленная бабушка в темно-синем платке и глухом черном платье поравнялась с их калиткой.

— Косу вот сломили, — тихо сказала она и показала сточенный обломок лезвия, зажатый в темной обветренной ладони. — Мальцы..

— Ой, как плохо, бабушка, я даже и не знаю, кто бы это мог сделать? — притворно ужаснулся Велька.

Старушка, не отвечая, поглядела на него. Сморщенное ее лицо ничего не выразило. Вельке показалось, что она не видит ни его, ни дрожащих над Федькой ветвей сирени, ни звенящего цепью Кардамона, ни их дома, а смотрит куда-то очень далеко.

— Ну ладно, — она вздохнула и пошла дальше, шаркая стоптанными ботинками.

— Ну что? — из сирени вынырнула взъерошенная голова Федьки, — Свалила она?

Велька глянул вослед сгорбленной спине, опоясанной платком. Щеки его горели.

-Да, — сказал он. — Дурак ты, Федька. И кличку вы ей дурацкую придумали — «бабка—смерть». Она же просто старенькая.

— Старенькая, да удаленькая, — почесываясь, веско отметил Федька, — Я на тебя погляжу, когда ты ее встретишь, с косой и на кладбище.

— Топай давай, — Велька вытянул из сирени сухой прутик и выразительно посвистел над Федькиной головой.

— А то и пойду, — независимо пробурчал Федька, выбираясь из сирени, — Подумаешь…

Он осторожно выглянул за забор, и никого не увидев, быстро стукнул калиткой.

— Ну, спасибо, что ли, — шмыгнул он носом на прощание. — Ты ее, смотри, опасайся, она ведь с тобой говорила.

— Иди-иди, — Велька напутственно махнул прутиком, и Федька мигом скрылся с глаз.

Велька решил тоже прогуляться. Он прикрыл за собой калитку и, сшибая головы репейникам, пошел по улице, пустынной и пыльной. Из головы не выходила «бабка-смерть», ее шаркающая походка и руки — загрубелые и темные.

Мало-помалу он вышел за околицу. Дорога исчезала вдали меж желтыми гречишными полями и где-то вверху, под самым солнцем, звенел жаворонок. Воздух тек над ним прозрачной блистающей рекой, между белых громад кучевых облаков, и Велька, заглядевшись в небо, потерялся во времени. До ближней рощи ноги донесли его сами. И оттуда, из тени меж стволов, ему в глаза ударило ярким блеском. Велька подошел, потрогал прутья ограды, горячие от солнца, и удивился — как его сюда занесло.

Он совсем забыл, что в этой роще было старое деревенское кладбище. На нем уже не хоронили, возили на новое — за бугром, куда Велька еще не забирался. Он на старом-то был всего раз, однажды с бабушкой, на Родительскую субботу, когда приезжал на весенние каникулы. Бабушка тогда надела белый платок, и они долго стояли в церкви. В высоком полутемном зале толстый батюшка громко и непонятно пел басом и махал коробочкой с угольками. Сладкий дым от коробочки струился по темному воздуху, проплывал мимо темных икон, больше скрытых красноватым дрожанием свечей, чем высвеченных, и поднимался вверх, к сияющим узким прорезям окон над большой потушенной люстрой. Вельке хотелось подойти и потрогать эти прозрачные дрожащие пласты, но он держал свечку. Горячий парафин стекал ему на пальцы, но Велька терпел, потому что бабушка сказала, что в церкви нельзя ругаться, а надо терпеть. Потом он утешился — перехватил свечку ниже и начал катать шарики из остывающих потеков парафина.

После они шли за околицу, в рощу, нагоняя соседей с корзинками, накрытыми полотенцами, и бабушка долго сидела и что-то шептала у покосившегося обелиска со полустершейся красной звездой.

Все это разом вдруг ему вспомнилось. Велька огляделся — никого кругом не было. Он тихонько перелез через ограду, бочком протиснулся мимо могилы и, выйдя на дорожку, пошел, посвистывая прутиком в воздухе.

Было тихо-тихо, золотые лучи отвесно пронизывали сумрак, и Велька постепенно наполнился той же тишиной, опустил прутик и уже медленно шел по тропинке, как вдруг увидел — черная, страшная сгорбленная тень, хищно поводя косой, упала на его пути. Дыхание у него перехватило, сердце суматошно затрепыхалось в груди, и Велька разом припомнил все рассказы про кладбища и мертвецов. В рассказах дело всегда происходило ночью, но, оттого, что сейчас был день, Вельке стало еще страшнее. Тень, взмахивая косой, со зловещим шарканьем и свистом приближалась и ему показалось вдруг, что все это происходит не с ним. Велька, обмирая от страха, стал медленно сползать по дереву. Удары сердца оглушали его и …

— Мама! — пискнул Велька, от ужаса жмурясь и заранее перестав дышать.

Старушка — «бабка-смерть», не замечая его, прошла мимо. Сгорбившись и подоткнув подол, она обошла могилку и продолжила обрубать сорняки обломком косы.

Велька открыл глаза и непонимающе посмотрел на нее. Собрав срубленные сорняки в густой веник и обметя им могилу, старушка присела возле креста, и, обняв его, некоторое время сидела. Послеполуденные солнце обнимало ее длинными лучами, и таким покоем повеяло на Вельку, что он замер, почти не дыша, и не двигался, пока, наконец, бабушка не встала, утерла платком глаза, перекрестилась и поклонилась до земли перед могилой, и, подхватив лезвие, побрела к выходу.

Спустя некоторое время Велька отклеился от дерева и подошел к кресту. С выцветшей фотографии на него устало смотрел старик в неловко сидящем костюме. Перед ним лежал подсохший букетик полевых цветов, и стояла стопка водки, накрытая кусочком хлеба. Велька положил свой прутик у креста и пошел к выходу.

 

Как Уругвай сгорел

Туалет у бабушки был удивительное место — маленький покосившийся домик с плоской крышей волнистого шифера. Давным-давно он был выкрашен синей краской, выцветшей и запыленной. Велька поддевал ее ногтем, и сухая ломкая пластинка тотчас отслаивалась и, кружась, падала наземь.

Внутри совсем не пахло туалетом, стоило только прикрыть за собой дверь, и в нос тут же пробирались васильковые, ромашковые, зверобойные, шалфейные и прочие, неизвестные Вельке, травяные запахи. Бабушка развешивала душистые пучки под потолком, и между них вились тонкие нити паутин. Когда Велька был совсем маленький, он думал, что там, в густой пахучей темноте, живут особые, совершенно травоядные пауки, которые не ловят мух, а паутины вьют, потому что уж очень красиво получается.

Стены были скрыты до самого верха красивыми крышками от тортов и конфетных коробок, которые когда-то надарили бабушке с дедушкой, а на всю заднюю стену, заходя на боковые, горделиво раскинулась карта мира. Часто, забежав в туалет, Велька подолгу засиживался, рассматривая причудливые очертания материков, скользил пальцами по тугим изгибам меридианов, считал россыпи островов, и от чужих названий запинался и уставал язык.

География эта так его занимала, что Велька был готов часами просиживать в туалете.

Он сам, еще до школьных уроков, догадался о тайной связи Южной Америки и Африки. Просто однажды заметив, как ровно — друг в друга, вкладываются края континентов. Пальцы его блуждали за кораблями греков из Средиземного моря в Черное и Красное моря, к варварам и фараонам. Оттолкнувшись от угла Испании, он следовал за Колумбом, и терялся в россыпях названий островов и городов — Куба, Гаити, Барбадос, Ямайка, Мехико, Гавана, Карракас.

К великому его сожалению, Южная Америка приходилась как раз на угол, и большую часть континента закрывал собой огромный моток ваты на капроновой веревке. Вата висела для всяких нужд и всегда Вельку раздражала. Он отодвигал ее, и читал: «Амазонка, Рио-Гранде, Рио-де-Жанейро, Бразилия, Аргентина». Хуже всего был виден загадочный край Уругвай — он был под самой ватой и как ее не отодвигай, полностью разглядеть далекую южноамериканскую страну было нельзя.

Велька весь извелся и совсем уже извертел несчастный моток, когда однажды ему пришла в голову гениальная идея, просто таки заворожившая его.

Часто он отщипывал маленькие комки ваты, и методично растрепывал ее так, что вата почти растворялась в воздухе — становилась легким, полным прозрачности клубком. Вдоволь налюбовавшись, как солнце пронизывает тонкие нити, он медленно чиркал спичкой и поджигал клубок. Пламя мгновенно охватывало клубок — вспыхнув, он сгорал вмиг.

Велька частенько поглядывал на огромный моток ваты и в нем постепенно зрела большая мысль. Настолько большая, что она заслонила все соображения о пожарной безопасности и подавила слабый голос благоразумия.

К тому же его невыразимо манил Уругвай. Казалось, если он устранит эту вату и полностью откроет карту, то Уругвай откроет ему все тайны мира. Велькой в тот миг двигал священный трепет европейцев-первооткрывателей, которые когда-то обогнули весь земной шар, желая закрасить все белые пятна на карте мира. Для Вельки же таким белым пятном, «терра инкогнита» — таинственной землей, был потаенный под ватой Уругвай.

Отчего-то идея просто снять моток ему и в голову тогда не пришла. Священный трепет и жажда географических открытий совсем запьянили ему голову.

И вот однажды, одним июльским утром, настал тот самый миг открытия. Незаметно стянув коробок спичек, когда бабушка ушла в кладовку, Велька шмыгнул к туалету.

Он осторожно закрыл за собой дверь на крючок, и прислушайся. Все было как обычно — бабушка гремела кастрюлями на кухне, дедушка мерно стучал молоточком в гараже, а Полинка еще и не просыпалась. Громче всех звуков у Вельки отчего-то колотилось сердце.

Он затаил дыхание и чиркнул твердой фосфорной головкой спички по шершавому боку коробка. Язычок пламени потянулся вверх, разбрасывая причудливые тени. Тень от мотка была самая толстая и длинная, она перемахнула через Атлантику и черным одеялом накрыла Африку и половину Европы.

Пальцы уже жгло пальцы, когда Велька медленно приблизил спичку к ватному клубку, но даже не успел его коснуться, — пламя, как утопающий человек, перескочило с догорающей спички на распущенные ватные волокна и широким огненным ковром мгновенно опоясало моток.

Он словно взорвался огнем, выплескивая вверх длинные пылающие языки. Они захлестали по веревке и черный, пронизанный огненными сполохами дым взметнулся гулким столбом под крышу, где предостерегающе затрещали засушенные пучки трав.

— Бабушка! — завопил Велька, видя, как языки пламени лижут Ньюфаундленд и Гренландию. — Бабушка!

Он заколотился в дверь, и едва не сорвав крючок, в дыму и искрах вылетел наружу. Пламя с гулом рванулось вслед.

— Там туалет горит! — не помня себя, Велька влетел на кухню.

— Ой ты Господи боже ж мой, — бабушка в ужасе уронила сковородку на плиту — Да кто же его поджег то?

— Не знаю, мальчишки какие-то! — Велька и сам не понял, как умудрился соврать в этой экстренной ситуации. — Сгорит же!

— Дед, у нас туалет горит! — бабушка кинулась во двор.

Дед, без лишних слов бросив молоток, схватил ведро и ринулся к бочке с дождевой водой.

Зачерпнув воды, и держа ведро наперевес, он каким-то мелким галопом пронесся по дорожке, потеряв на скорости тапок, и одним махом выплеснул в клубящееся дымом туалетное нутро.

Раздалось шипение, и из открытой двери медлительно выплыл громадный клуб пара. На этом очаг возгорания был ликвидирован.

Велька боязливо подошел к погорелому туалету.

— На, — дед раздраженно вручил ему коробок спичек, — Потерял, дурень.

И махнув рукой, побрел к гаражу, хлопая оставшимся шлепанцем. Бабушка вздохнула, покачала головой, молча глядя на внука, и тоже пошла на кухню, за тряпкой.

Велька, шмыгая носом, осторожно заглянул на пепелище. Удивительно, заметил он, как много воды помещается в одно ведро. Она была повсюду: под ногами хлюпал линолеум, ручейки стекали по стенам, капало с травяных пучков, влага струилась по голубому Тихому океану, и параллели изгибались под ее струями. Прокопченный тигр Скандинавии испуганно жался к потолку, треугольник Африки стал вполне африканского цвета, на задымленную Европу накатывался вал Атлантики с пожелтевшей от жара струей Гольфстрима, но самое главное, ужасающее и трагичное — под обвисшим обугленным мотком, который уныло плакал черными каплями, виднелись опаленные края карты.

Велька с внутренним содроганием потянул за веревку, и — о ужас, увидел, что от большей части южной Америки ничегошеньки не осталось.

Потери были колоссальны и невосполнимы. Погибла половина Бразилии. Почти вся Аргентина была предана огню. Не осталось ни сантиметра от узкого желтого червяка Чили и… самое страшное — напрочь сгорел Уругвай.

Волшебная страна, обещавшая ему так много в мечтах, погибла в огне, погибла от его собственной руки. Погибла, не выдав ни одной, даже самой маленькой тайны.

Велька еще раз шмыгнул носом, и, повернувшись, пошел прочь.

По причине счастливого исхода он отделался лишь трудовыми работами по уборке туалета. Карту так и оставили висеть, только прожженную дыру дедушка закрыл новым большим календарем. К географии же с тех Велька стал охладевать, и в туалете больше не засиживался.

Впрочем, он еще раскрыл карту мира. Сразу же после летних каникул, осенью, на первом же уроке географии Велька тщательно изучил страны Южной Америки. Но все было зря.

В школьном атласе в Уругвае не было ничего необычайного. Те же реки, те же горы, те же озера и те же города, что и в соседних странах. Не хуже и не лучше. А вот тому главному, что его манило и околдовало тем летом, что будоражило его фантазию и не давало покоя, этому на карте мира больше места не было.

 

Бричка-катапульта

Дед у Вельки был и конюх, и механизатор. Раньше, еще давно до Вельки, в механизированной бригаде было много лошадей, и была она тогда больше лошадизированная. Потом коней сменили трактора и комбайны. Но когда дед наведывался в бригаду — непременно в старом пиджаке и картузе с треснутым козырьком, то обязательно заглядывал и в конюшню.

— Мальчик головой мотает, — говорил он озабоченно, — Ты б, Лексей Петрович, его ветеринару показал.

— Давно собирался, — отзывался конюх, — давний дедов знакомец, — Ты, Иван Степаныч, не волнуйся.

И они садились на лавочке в тенечке, заводя долгий разговор. Солнце тем временем убегало высоко в синее небо, и столбик термометра полз все выше, а Велька уходил в парк — лазить по тракторам и комбайнам. Он вставал на облепленные засохшей грязью приступки «Белоруси», заглядывал сквозь бликующие стекла в кабины. Потом спрыгивал и сосредоточенно изучал толстые ребра протектора на больших задних колесах, становился на ось и обжигал ладони, касаясь высоких, выкрашенных синей краской крыльев.

Жаркий желток солнца застывал в зените, и воздух лениво плыл над тускло блестящими железными ежами борон и косилок. Велька садился тогда в большой тракторной тени и бездумно ковырял землю подобранным здесь же сточенным болтом или гнутой железкой неизвестного происхождения. В тени было прохладно и сильно пахло мазутом, солидолом и соляркой.

Самой большой удачей было, когда в парк заезжал «Кировец». Желтой громадиной он возвышался над синими «ДТ» — тракторами «Белорусь», и Велька тогда не отлипал от него. Огромные его колеса были раза в три выше Вельки, а наверх, в кабину вела настоящая лесенка из железных скоб.

К превеликому Велькиному сожалению, покататься на «Кировце» ему так и не удалось, зато в «ДТ» он ездил не раз. Он сидел в высокой кабине, упираясь деду в бок, а земля внизу подпрыгивала и покачивалась и медленно плыла под ними назад. Но больше всего Велька любил ездить на телеге-бричке.

Как колхозник и бывший конюх, дед частенько брал ее — отвезти зерно на мельницу или фураж на складе получить. Но частенько пользовался он колхозным гужевым транспортом в корыстных целях. Противоправные дедовские действия заключались в расхищении народного имущества — разорении колхозных полей.

Все эти пространства, где дед провел почти всю жизнь, отдельно от себя он уже не воспринимал и захаживал, как к себе домой. К тому же незнакомых сторожей у него не было — все друзья, кумовья или знакомцы.

Чаще всего они с Велькой косили клевер, ломали подсолнухи и кукурузу. Потом засыпали похищенным клевером пылающие желтыми языками обугленные колеса подсолнухов и толстые початки — кочаны кукурузы, и долго-долго ехали по раскаленной пыли грунтовок.

Когда Вельке надоедало сидеть рядом с дедом, и хлопать вожжами, он перелезал назад и зарывался в клевер. Подбив под голову пару початков покрупнее, он запускал в рот клеверинку, и принимался глазеть на облака.

Но была у деда с бабушкой и дача — кусок пахотной земли, который отвел им колхоз. Там никто не ставил домики и не жил, как городские, а просто сажали скучную картошку, тыквы, кабачки, подсолнухи, арбузы. Посреди дачи торчало пугало — палка с консервными банками. Оно грустно болтало изодранными рукавами старенькой бабушкиной ночнушки и чуть позвякивало жестянками на ветру — общаясь с такими же печальными соседями на других участках. Вороны обычно любили отдыхать на нем, обозревая окрестности — не идет ли какой человек?

Периодически дед с бабушкой выезжали туда — прополоть картошку и поглядеть, не случилось ли чего. Вельке же и его двоюродному брату Витьке приходилось исполнять трудовую повинность.

В тот они тоже собрались на дачу. Вельке совершенно туда не хотелось, тем более что они с Витькой только что смастерили пару отличных луков — из двух ветвей ореха и толстой лесы и пять штук стрел — из обструганного штакетника, и им не терпелось все это испытать.

— Куриные перья — это, конечно, не то, — говорил Велька с сожалением, распиливая вдоль кургузое перо лезвием из дедовской бритвы. — Надо бы маховое перо из крыла дикого гуся или хотя бы ястреба-тетеревятника. Ты откуда их взял, Витька, из подушки?

— Иди ты, — обиделся Витька, — В курятнике у петуха добыл. Вот, видишь?

Он гордо продемонстрировал расцарапанную руку.

— А знаешь, как этот гад клюется? А гусиные перья сам доставай. Вон, у бабы Нюры целое стадо гусиное. Но туда я бы только с автоматом сунулся — защиплют насмерть.

— Настоящий индеец не пользуется оружием белых, — назидательно пробормотал Велька, приматывая ниткой половинки пера к древку стрелы. — Настоящий индеец может вырвать перо из хвоста орла, так, что тот и не заметит.

— Ага, как же. Иди, попробуй, — скептически отозвался Витька, кивая в сторону двора бабы Нюры.

— Молчи, бледнолицый, — Велька перевернул стрелу и на солнце грозно блеснул наконечник — гвоздь, вставленный в расщепленный конец древка и крепко замотанный изолентой. — Где колчан?

Колчан был особой гордостью Вельки. Он сам выкроил и сшил его по рисункам из книжек про индейцев. В той же книжке советовали взять для колчана выделанную кожу молодого оленя, но у Вельки была только обивка старого мотоциклетного сиденья. Дед на мотоцикле уж лет десять как не ездил, и тот пылился в сарае, поэтому Велька резонно рассудил, что сиденье никому уже не понадобится. К тому же цвет обивки был самый подходящий — светло-коричневый, примерно как выделанная кожа молодого оленя, как ее себе Велька представлял.

Он вырезал две половинки колчана, сшил их крупными стежками двойной красной ниткой, приделал перевязь, чтобы вешать колчан через плечо и даже раскрасил фломастером индейскими узорами, точь-в-точь как в книжке.

Оставалось только доделать стрелы, и можно было смело отправляться на охоту или вставать на тропу войны. Но проходящая мимо бабушка сказала — «едем на дачу», и все планы рухнули. Томагавк войны так и остался закопанным.

— Блин, на дачу, — Велька уныло подергал тетиву лука, и та басовито загудела. — Чего там делать, блин? По подсолнухам пулять?

Витька только молча вздохнул и аккуратно собрал стрелы, которые рассыпал Велька в раздражении.

Первый раз Вельке не хотелось ехать на бричке. Когда дед пригнал ее к дому, Велька залез и молча устроился в углу, на мешках, даже уступив Витьке право поуправлять Мальчиком.

А сам надулся, и развернулся спиной вперед, хоть таким образом протестуя против дачи.

Поначалу он сидел и глядел, как уплывает назад их дом, улица, затем село, но потом обнаружил в одном из мешков месторождение фасоли.

Глянцевые, блестящие на солнце, как рыцарские панцири, Вельку они сразу заинтересовали. К тому же их было много, и все они были разноцветные: красные, белые, черные, крапчатые, большие и маленькие. Велька принялся их раскладывать на мешке, сортировать и строить шеренгами по размеру, а затем бросил в бой друг на друга разноцветные армады. Много пролилось фасолевой крови, и великие победы были одержаны на холщовом поле битвы. Поверженных фасолевых воинов Велька отправлял в стремительный полет с борта телеги или прямиком в теплое пасмурное небо, пересеченное ветвями акаций и вязов.

Когда они подъехали к даче, фасолевое войско изрядно поредело — самые слабые, мелкие и дефектные были казнены недрогнувшей Велькиной рукой. Оставшаяся горстка была так хороша — как на подбор, что Велька даже и не знал, что с ними дальше сделать.

Бричка качнулась и остановилась.

— Приехали, — Витька мигом слетел вниз, бабушка слезла следом, опираясь на оглоблю, — Веля, давай мешки. Посмотри, где там белый мешок?

— Вот он, — Велька аккуратно ссыпал фасоль в карман шорт и протянул мешок бабушке.

— О, а где ж фасоль? — изумилась бабушка, раскрывая его.

— Так… это — Велька смешался, не зная, что сказать.

— Вроде же насыпала, — бабушка недоуменно пошарила в мешке, затем его вывернула и потрясла. — Ни одной, надо же. Веля, ты фасоль не видел? Неужели я другой мешок взяла?

— Я… это, — запнулся Велька и затем глубоко вздохнул, — Вот она.

— Где? — не поняла бабушка.

— Вот, — Велька вытянул руку и разжал ладонь. — Фасоль.

Витька тихонько захихикал за спиной у бабушки.

— Это что, вся? — в ужасе спросила бабушка. — Веля, там же килограмм был.

— Я думал, она ненужная, — очень тихо сказал Велька. — Думал, так осталась, Просто. Забыли ее.

— Да где ж она?

— Я думал, она так, — потупился Велька. — Я ее позапускал.

— Я ж тебе дам позапускал! — бабушка неожиданно легко взмахнула мешком, и Велька еле успел отскочить. — Я тебе, зараза такая, дам ненужная! Вот же дрянь какая, ну-ка иди сюда..

Грозно потрясая мешком, она надвигалась на Вельку, а тот отступал, пока не уперся лопатками в борт телеги.

— Ах ты засранец такой! — расходилась бабушка, — Я же ее выбирала, фасолинку к фасолинке, самую хорошую, самую породистую!

Мешок со свистом пронесся над головой Вельки, и тот понял, что пора драпать. Дождавшись, когда грозное бабушкино оружие отлетит в сторону, он быстро шмыгнул под телегу. Там было спокойно и тихо: бабушкины ноги в тапках, раздраженно хлопая, расхаживали вдоль телеги, Мальчик флегматично переступал копытами, а дедовы ботинки, утопая в бурьяне, уже удалялись на участок. Громкие возмущения бабушки долетали чуть сюда приглушенно, и, казалось, не имели к Вельки никакого касательства.

— А ну вылазь оттуда, паразит! — наклонилась бабушка. — Ишь ты, спрятался.

— Ба, я же не хотел, — заныл Велька. — Я ж не знал.

— Вылазь! — голос бабушки отдавал металлом.

Велька вылез и понуро встал у колеса, косясь на мешок в жилистых и ловких руках бабушки.

— А подумать не мог, дурень? Давай ее сюда.

Велька нехотя ссыпал фасолевую элиту бабушке в ладонь.

— Божечки ты мой, — закручинилась бабушка, перебирая жалкие остатки. — Ну вот что теперь с ней делать? С рогатки пулять?

— Бабуль, ну давай в другой раз посадим, а? Полмешка, нет, целый мешок. Я сам все посажу, честно-честно, — предложил Велька вдохновенно.

— Потом поздно будет, сейчас надо было сажать, — вздохнула бабушка. — Иди лебеду дергать! Ох ты Господи…Пойдем, Витенька, до моркови.

Велька, облегченно вздохнув, с радостью кинулся на выкорчевывание сорняков, мимоходом успев погрозить кулаком покатывающему со смеху Витьке.

— Ты бы что сказал, — упрекнула бабушка деда. — Без фасоли мы теперь.

— Та ну ее, — отмахнулся дед. — Нужна она мне сто лет, фасоля та.

— О, гляньте на него! Такой же, — поджала бабушка губы. — Ну давай, давай, повыкидай тогда все с брички.

Дальше в тот день все пошло кувырком. Бабушка, решив очевидно, что с Вельки взять нечего, переключилась на деда. Она, согнувшись, шла вдоль длинных рядков моркови и лука, быстро, но тщательно выщипывая самые мельчайшие сорняки, и бурчала себе под нос что-то по его поводу. Тот отмалчивался, методично собирая с невысоких кустиков картошки ярко-красных личинок колорадского жука в банку с керосином. Велька с притихшим Витькой старались не отставать от бабушки.

Полдня пролетели незаметно. Закончив, они все уселись в тени, под телегой. Бабушка достала из сумки и развернула полотенце с грушевыми пирогами. Отламывая по кусочку, она торопливо и аккуратно их жевала, держа ладонь под подбородком — ловя крошки. Витька вовсю уже хрустел печеньем, и прихлебывал лимонад из бутылки. Дед неспешно чистил яйца, такие маленькие в его больших пальцах, и макал их в крупную, насыпанную горкой на газете соль. Потом закусывал хрустящим огурцом с горчящей темно-зеленой кожицей и запивал все компотом из старой, еще фронтовой фляжки. Велька задумчиво выгрызал мягкую сладкую сердцевину пирога, оставляя жесткую корку, и глядел, как два больших черных муравья хищно тащат куда-то алую личинку колорадского жука. Та вяло изгибалась в цепких челюстях — наверно, чувствовала, что конец ее близок.

Полдень уже миновал, и жар от неба, будто затянутого белым паром, стал спадать.

— Ну все, поехали, — дед поднялся и вытряхнул скорлупу, очистки и крошки в бурьян. Он взял Мальчика под уздцы и развернул к выезду. Ребята, зацепившись за борта, заскочили на ходу. Дед залез следом, и, взяв вожжи в руки, застыл в ожидании.

— Баба, ну ты там долго? — дед нетерпеливо хлопнул вожжами. Мальчик переступил ногами и чуть напрягшись, потянул бричку.

— Да стой ты, зараза — прикрикнул дед. — Ну, где ты там запропала?

— Да иду, иду, Господи, — бабушка выдернула еще один пучок моркови, и, собрав сорванное в пышный зеленый хвост, заторопилась к выходу. У края участка она заметила пропущенную кем-то лебеду, и, не удержавшись, вырвала и ее.

— Как же можно бросать, Ваня, — упрекнула она деда, — Не дорвано ж. Зарастет все.

— Поехали вже, — дед раздраженно хлопнул вожжами, причмокнул, и бричка тронулась.

Дорога обратно в село вела вдоль длинного кукурузного поля, и на повороте выворачивала направо. Там можно проехать по грунтовке вдоль длинной лесополосы, тенистой и густой, а можно было параллельно — по асфальтированной трассе. Интересней, хотя и страшней, было проехаться по трассе, думал Велька, но вряд ли дед туда поедет — уж слишком там много машин. Когда на повороте дед, не раздумывая, подбодрил Мальчика и выехал на трассу, Велька сильно удивился.

— Ну куда, куда ты? — бабушка в возмущении даже привстала. — Чего ты там забыл, Ваня? Вот же дорога, хорошая, спокойная. На шо нам эта трасса сдалась?

Дед молча и даже немного театрально прихлопнул вожжами и Мальчик резво зацокал подковами.

— Дети же с нами, дурень, — не успокаивалась бабушка. — Ну чего мы тащимся, курям на смех?

Ехали они, и, правда, не быстро. Машины то и дело их обгоняли, иногда раздраженно гудя, и каждая была поводом для язвительных бабушкиных замечаний.

Витька вскоре перебрался назад, и задремал на мешках, а Велька сидел слева от деда, наблюдая, как по горячему асфальту их со свистом обгоняют легковушки. Лакированные спины блестели на солнце, и, дрожа в нагретом воздухе, стремительно удалялись, а бричка продолжала неторопливо катить вперед. Смотреть на легковушки было здорово, но когда мимо Вельки с ревом пронесся огромный грузовик, он немного испугался.

— Ваня, ну поки мы чапать так будем? — не выдержала в очередной раз бабушка, — а ну съезжай с дороги!

— Етить! — дед в ярости хлестанул вожжами Мальчика по крупу, так, что тот рванул бричку, и круто завернул вправо, на грунтовку, не разбирая дороги.

Конь, все быстрее переступая ногами, пошел вниз по насыпи. Бричка, страшно заскрипев, начала заваливаться на правый бок, а конь тянул ее вниз, и сам шел все быстрее под ее тяжестью.

— Ой божечки, Ваня, что ж ты делаешь, перевернешь же! — закричала бабушка и в этот момент бричка встала почти вертикально, на правый бок,

Велька почувствовал, как его отрывает от скамьи и, что есть сил, вцепился в нее руками. Бричка будто замерла на миг и Велька замер вместе с ней, глядя, как небо вдруг переехало влево, а справа вытянулась рыже-черная земля, из которой высоко над головой торчали деревья.

Потом раздался страшный треск, небо и деревья понеслись, закручиваясь назад, а земля рванулась навстречу, распадаясь на стебли, листья, травинки, камешки, песчинки, заполняя все-все кругом, а потом Велька пребольно стукнулся макушкой, и наступила темнота.

Сначала он ничего не понял.

В темноте было неудобно. Болела макушка и ныла подвернутая шея, а в рот и уши лезла какая-то солома. Велька понял, что шея ноет, потому что он на ней лежит, продолжая при этом держаться за скамейку. Он пошевелил руками и ногами — вроде все было в порядке. Постепенно глаза привыкли к темноте, и стала видна тонкая щель, сквозь которую пробивался свет. Оттуда были видны палки, деревья, и Мальчика, потряхивающего головой. Также снаружи доносился какой-то странный ноющий звук, и Велька не сразу сообразил, что это плачет Витька. Он сидел в пыли и рыдал, растирая кулаком слезы.

«Вот дурак» — разозлился Велька. — «Ну чего он плачет? Ему хорошо, он снаружи, а мы как выбираться отсюда будем? Это нам плакать надо»

— Ваня, ты живой? — откуда-то сверху спросила бабушка. — Не сломал себе ничего?

Дед прокряхтел что-то невнятное.

- Чего? — не поняла бабушка.

— Живой я, живой! — рявкнул дедушка, — А все ты, етить, съезжай, съезжай.

- Веля, а ты как? — больше не обращая на него внимания, продолжила опрос бабушка.

- Все хорошо, ба, — отозвался Велька, — я тоже живой.

— Ну слава Богу, а Витенька? — не успокаивалась бабушка. — Витя!

- Да вон он, снаружи ноет, его катапультировало, — пояснил Велька — Ба, мы вылезать вообще будем?

Аварию они устраняли часа полтора. При падении одну из оглобель переломило, и Велька с Витькой обшарили километра четыре обочин, пока нашли подходящую проволоку для того, чтобы ее скрепить. К тому же испуганный Мальчик не сразу впрягся. Остаток путь они проделали в полнейшем молчании. Витька сидел, прижавшись к бабушке, а дед угрюмо правил.

Велька уселся на Витькином месте, и всю дорогу прокручивал в голове их космическое падение, прикидывая, как ему лучше в следующий раз поступить — так же сжаться и остаться под бричкой или все-таки отпустить руки и выстрелить в воздух, как из катапульты?

Все—таки Витьке, по этому случаю, он немного завидовал.

 

Абрикосы

Старые абрикосы росли на том огороде. У бабушки было два огорода — тот и этот. Этот прилегал к дому, и ничего особенного там не росло. Так, малина, клубника всякая, розы — бабушка очень любила розы, и уже в августе накрывала их трехлитровыми банками. Велька вечно опасался, мчась сквозь сад-огород, влететь ногой в одну из них. А еще на этом «городе» стояла беседка, и росли яблони. А вот на «том», дальнем огороде, были серьезные плантации картошки, помидоров и перца. И еще там росли абрикосы, черным редким частоколом ограждая лужок с клевером. Было их шесть.

— Ишь, дылды, вымахали, — всякий раз ругалась бабушка, собирая редкий фруктовый урожай. — Ниякого проку от вас нет.

Обыкновенно они с Велькой расстилали под абрикосом покрывало и долго трясли дерево за кривой ствол, стряхивая абрикосы вниз. Потом Велька залезал вверх, цепляясь за шершавый ствол, и сначала, что было сил, тряс ветки руками, а потом уже и азартно бил по ним ногой. Абрикосы оранжевым градом летели вниз, били в покрывало, шуршали в клевере, гремели в пустом ведре и даже отскакивали от бабушкиной головы в косынке. Мелкие и твердые, все в каких-то бородавках и наростах, они были такими же упрямыми, как дерево, их породившее.

Наконец, исцарапанный, но довольный. Велька спускался вниз. Они с бабушкой сворачивали покрывало за края и пересыпали добычу в ведро — обычно с одного дерева набиралось не больше трети. Гордо повесив на плечо покрывало, Велька, как знаменосец шествовал впереди, а следом шла бабушка с ведром. Они продвигались дальше, а над ними, на самом верху, вцепившись в тоненькие ветки, гордо и неприступно пламенела пара самых сочных и спелых абрикосов.

— У, заразы, — грозилась деревьям бабушка сухоньким кулаком, — Посрубать бы вас всех.

Но у деда до мятежных абрикосов вечно не доходили руки, и деревья бы еще долго бы стояли, дожидаясь какого-нибудь сильного урагана, но случилось другое стихийное бедствие — бабушкин день рождения.

Строго говоря, бедствием была не день рождения, а Велькино желание сделать подарок. Причем непременно такой, чтоб она ахнула, и от восторга не знала, что и сказать. Вот тогда ему на ум и пришли абрикосы.

Ради этого пришлось пойти на жертвы. Вообще-то Велька спать любил и без необходимости рано никогда не вставал. Но еще больше, чем спать, он любил делать сюрпризы. Это было его страстью — сделать что-то трудное, большое и нужное, причем так, чтобы никто не заметил, что он это сделал.

И только потом, когда все вполне увидят и оценят, какая большая и трудная работа была сделана, когда восхитятся и воскликнут: — "Где же этот неизвестный герой, который совершил этот трудовой подвиг? Где же он, пусть выйдет и покажется!", — только тогда Велька скромно выходил и пожинал заслуженную славу.

Доходило до смешного. Например, вскопать просто так огород под картошку Велька ни за что не согласился бы. Вернее, он копал, но вот как? Ведь давно известно, что рабский труд неэффективен, а Велька в таких случаях чувствовал себя распоследним крепостным. Он нудно и скучно ковырялся в земле, и даже разбивание лопатой больших земляных комьев не развлекало его, даже поиск белых толстых личинок майского жука и ловля юрких, похожих на миниатюрные бронепоезда, медведок-«капустянок» — ничего тогда его не радовало. Зато в качестве сюрприза он бы этот огород вскопал бы с великой радостью.

Тем утром Велька поднял себя за шиворот рано-рано. Конечно, не раньше бабушки — проснуться раньше нее, ему казалось, было просто невозможно. Когда он ложился спать, она все ходила и ходила по двору, что-то доделывая, бродила в густых синих сумерках, подступивших к самому фонарю над крыльцом, и ему сквозь сон слышалось, как она хлопает дверьми, гоняет вечно голодных кошек и запирает двери, и Велька засыпал под эти звуки. А как она проходила мимо него легкой тенью в ночнушке, он обычно уже не слышал и не видел. Когда же он вставал, она уже давно хлопотала по хозяйству.

Вот и в то утро, когда Велька вышел во двор, она уже гремела ведрами в птичнике, и куры суматошно галдели, пихаясь крыльями у кормушки.

Велька торопливо застегнул сандалеты, тихонько соскочил с крыльца и побежал к сараю. Большой топор он заранее поставил около двери, так что оставалось сдвинуть щеколду, чуть—чуть приоткрыть дверь и потянуть за толстое топорище.

Доставая его, Велька задел топором за лопату, железо тоненько заныло, и у Вельки мурашки пробежали по спине — а вдруг бабушка услышит?

Но все было спокойно, и он быстро побежал на тот огород, прижимая к груди все еще звенящий холодный топор и ежась от утренней прохлады. Влажная от росы трава хлестала его по ногам и забивалась между пальцами, и скоро сандалеты стали совсем мокрые, так что Велька скользил в них пятками на поворотах, а на последнем повороте не удержался и сшиб одинокий помидор, высунувшийся на дорожку. Красно-зеленая помидорная головка стремительно ускакала куда-то в сторону, а Велька едва не упал, успев в последний момент уцепиться за столбик, на который была натянута проволока для поддержки помидоров. Столбик хрястнул и опасно накренился. Велька выпрямился, задумчиво его покачал, вздохнул и дальше пошел просто быстрым шагом.

Дойдя до клеверной полянки, он на мгновение остановился, глядя на нежно-зеленую траву, которую будто сторожили черные влажные стволы абрикосов. На переплетение их узловатых ветвей и темную зелень листвы уже легла розовая тень восходящего солнца, выколупывая оттуда редкие оранжевые звезды плодов, и Велька заторопился. Скоро станет жарко, и все проснутся, а значит, сюрприза не выйдет.

Он прошел краем луга, осыпая росу и оставляя темно-зеленый свет на сверкающем поле. Подошел к первому абрикосу, к его гнутому, бугристому стволу, провел ладонью по влажной шершавой шкуре, и вдруг отчетливо понял, что ему не хочется рубить.

Но что-то надо было делать, нельзя же было просто так стоять. Солнце карабкалось все выше, макушку начинало пригревать, и тяжелый топор оттягивал руку, словно подталкивая — давай, стукни, а там само пойдет.

Велька нерешительно поднял топор, и вяло ударил по стволу. Абрикос разом вздрогнул, будто просыпаясь ото сна. Велька, ободряясь успехом, неумело размахнулся и стукнул сильнее. Топор отскочил от твердого дерева, больно выворачивая кисть, но в сторону отлетела черная щепка, обнажая оранжевые волокна.

Ветви, выгибаясь и шумя, обрушили на Вельку холодный душ, и футболка его тут же промокла, но он этого и не заметил: расширив глаза, Велька глядел на пылающую в черноте ствола зарубку и чуял острый абрикосовый запах, плывущий в холодном воздухе.

Он снова поднял топор, и ударил — теперь уже сильно и точно, целясь прямо в оранжевое сердце, расцветающее на стволе.

Ветви бились и колотили по воздуху, последние абрикосы летели вниз, словно запоздалая дань, и следом сыпалась мелкая, изъеденная гусеницами листва, а дерево сотрясалось уже все, но Велька ничего не видел — он рубил и рубил, разгорячаясь все больше, пока не стал задыхаться. Когда ствол треснул и покачнулся, Велька налег на него плечом и, скользя по земле, что было сил, поднажал.

Дерево затрещало, покачнулось, застыло на мгновение, будто вцепившись в воздух ветвями, и рухнуло.

Велька опустил топор. Сердце его колотилось. Переведя дух, он огляделся. Он рубил высоко, так как низко рубить не получалось, и теперь над поляной возвышался нелепый черный пень-обрубок — от которого в клевере расходился оранжевый взрыв щепок и стружки.

Велька прошелся вдоль срубленного дерева, как китобой вдоль кита и разочарованно заметил, что снизу оно казалось ему гораздо выше и больше. Он оттащил его на край поляны и деловито направился к следующему абрикосу.

С ним все пошло проще, Велька рубил точно и собранно, не обращая внимания на дождевой душ, мусор и плоды, которые абрикос отчаянно сыпал ему на голову, словно пытаясь защититься этим скудным арсеналом, и быстро покончил с вторым деревом. Так, один за одним, он срубил целых четыре дерева.

К тому времени солнце поднялось уже высоко и трава высохла. Подсохла и майка на Вельке, а сам он вошел во вкус и чувствовал себя уже заправским лесорубом. Но уже пора было идти — его могли застукать, и Велька, с сожалением поглядев на оставшиеся два дерева, побежал в дом.

Весь день, до самого обеда ему не сиделось на месте — он тайком ходил за бабушкой следом, подстерегая тот момент, когда она пойдет на тот огород и увидеть, что надоедливые абрикосы срублены — пусть не все, но зато четыре. Но как назло, бабушке туда не надо было, и даже никто из домашних так туда и не собрался, и Велька совсем уж было отчаялся, когда бабушка вдруг попросила его нарвать помидоров к обеду.

— Ба, а пойдем со мной, — таинственно покачал ведром Велька, — А то мне скучно одному.

— Вот еще, — замахала бабушка. — Зато мне нескучно, вон сколько работы. Давай, не выдумывай.

— Ба, ну пойдем, — Велька замахал ведром недвусмысленно, подавая бабушке тайные знаки. — Пойдем, там интересно.

— Мне и тут интересно, — бабушка взяла полотенце, и стала выгонять мух из кухни. Тайных знаков она явно не понимала.

— Ба, — уже отчаянно заумолял Велька. Вся его хитрая стратегия рушилась на глазах.

- Господи, ну пойдем, пойдем, — бабушка, поняв, что Велька не отстанет, отложила полотенце. — Только быстрее.

— Ага, — Велька радостно рванул вперед. — Мы пулей!

— Ну и чего ты хотел показать? — бабушка, быстро засыпав дно ведра помидорами, выпрямилась, упирая руки в бока. — Зачем я сюда шла, Веля?

— Я, да так, ничего, — потупился Велька. Наступал час его триумфа. — А вон там у нас изменения.

— Где? — сощурилась бабушка. — Не вижу без очков.

— Да вон, пойди ближе.

— Ой и боже! — бабушка, сделав пару шагов, всплеснула руками. — Кто ж это все порубал-то?

Она подошла к краю поляны, присев, потрогала ветви и подобрала из травы пару абрикосов.

— Порубал, ну надо же, — немного растерянно повторила она, — Веля, это ты?

— Ну да, — заулыбался Велька.

— Да как же у тебя получилось? Раз, два, три, четыре, — бабушка прошла по краю поляны, — Да когда ж ты успел то?

— Ну так, — Велька скромно поковырял сандалией помидорный кустик. — Рано встал.

— А я и не заметила, вот же молодец, — бабушка, наконец, рассыпалась в похвалах. Она обняла Вельку и поцеловала, — Такой подарок сделал бабушке. Молодец.

— Дед, представляешь, он четыре абрикосины срубал, — первым делом сообщила бабушка, когда они вернулись. В голосе ее по-прежнему жила какая-то потаенная растерянность.

— Да ты что? — поразился дед. — Старые, на том «городе»?

— Да, сам срубав, — бабушка погладила светящегося от гордости Вельку по плечу, — Теперь надо бы к бане снести, попилить на дрова. Снесете с дедом?

Велькина радость немного поугасла — таскать стволы к бане было не так интересно, и никакого сюрприза в этом точно не было. Но деваться было некуда, и он согласно кивнул.

Дед взял тачку, и они отправились на «тот город».

Дед клал на тачку стволы, которые казались Вельке уже совсем небольшими, и тянул ее вперед, придерживая ствол рукой. Велька шел сзади, держа крону, и следил, чтобы ветви ни за что не цеплялись.

Тонкие черные ветки шуршали по траве, осыпаясь темно-зелеными листочками, и как назло, хватались за все, что можно, словно из последних сил сопротивляясь своей судьбе — быть попиленными на дрова, так что Велька поминутно останавливал деда, и распутывал их. Ветки кололи и царапали его руки, и он почти уже с ненавистью рвал и ломал их.

Когда они приволокли к бане последний абрикос, утреннего радостного чувства у Вельки уже почти не осталось. Они свалили дерево к остальным, на пружинящую гору черных ветвей. Дед, шаркая шлепанцами, ушел, а Велька задержался.

Он поглядел на беспорядочное черно-зеленое переплетение, совсем не похожее на прежние деревья, на уже темнеющую, грязно-оранжевую, измочаленную неумелым топором древесину, и, подобрал выкатившийся светло-желтый абрикосик.

Обтер его о футболку и надкусил твердую мякоть.

— Тьфу, — тут же выплюнул он кислющий кусок, и выкинул абрикос под забор. — Дрянь какая.

Два последних дерева так и остались стоять.

 

Как Велька бассейн для нутрий строил

У деда с бабушкой было много зверей. То есть скотины, как выражалась бабушка.

Так и говорила — «уйди, скотина», отпихивая от кормушки морду настырной коровы Зорьки, чтобы положить охапку сена. Голодная Зорька имела обыкновение высовываться из коровника и оглушительно мычать — так, что маленькая Полинка, застигнутая во дворе этим воплем, со всех ног кидалась в дом, теряя на бегу шлепанцы. В курятнике, отгороженной пристройке возле дома, жили куры, и там все время кипела бурная птичья жизнь. Бабушкины куры отличались неуживчивым нравом, и поэтому, что ни день, в курятнике приключался переполох: там слышалось оглушительное квохтанье, прорезаемое победным жестяным кличем петуха, курицы тяжело перепархивали с насеста на насест, а в горячем летнем воздухе плыли пух и перья. Маршруты свои Велька обычно прокладывал в обход курятника.

За забором-сеткой жили утки и индоутки — тюрки, как их называла бабушка. Утки и тюрки были птицами флегматичными до зевоты и ничем примечательным себя не проявляли. Интересно было наблюдать только за утятами. Их держали отдельно от взрослых уток, пока те не подрастали настолько, чтобы их не затоптали. Велька иногда помогал Полинке выгуливать утят. Смешные и пронзительно желтые, они быстро—быстро бежали по двору, переваливаясь на перепончатых лапках, и нежно свиристели. В утятах был силен стадный инстинкт, и когда их разом выпускали из загончика, издалека казалось, что по двору мечется целый клин огромных одуванчиков.

Иногда ребята даже набирали таз — пускали одного-другого утенка в плаванье и те суматошно носились от края к краю, расплескивая воду. Впрочем, серьезно Велька никогда с утятами не возился — это было девченочье занятие, к тому же потом их надо было сушить под лампой, укутывать полотенцем, баюкать, а от этих действий Вельку просто передергивало.

Был еще старый пес Кардамон, обитавший в будке, и державший в отношении Вельки вооруженный нейтралитет и была кошка Глашка — тощая, пронырливая и удивительно плодовитая. Из породы настоящих деревенских кошек, цвета жеванной бумаги в клеточку, с серыми подпалинами, она каждый год педантично приносила по пять штук котят. У бабушки не хватало духа их утопить, и подросших котят раздавали по родственникам и знакомым. Но, как правило, кошкоприемный ресурс был сильно ограничен, ведь у большинства знакомых и родственников подрастали Глашкины дети предыдущих поколений.

— Дед, ты б завез бы кошенят, — говорила обыкновенно бабушка, наблюдая, как трое-двое оставшихся котят, оттеснив от еды мать, энергично работают челюстями. Ели котята, как и Глашка, все, — от жареной картошки до кукурузы и вообще были зверьми неприхотливыми и все время голодными.

— Уйди, дура, наплодила ораву, — укоряла бабушка Глашку, которая, подняв хвост, следовала за ней на кухню.

Тогда дед сажал котят в старый кожаный портфель, — так, что оттуда высовывались только ушастые мяукающие головы, и уносил их по улице в бригаду, определяя кого в конюшню, кого на элеватор, а кого и на склад.

Но самыми интересными для Вельки зверьми были нутрии.

Они жили в специальном отдельном сарае с бетонным полом — чтобы не прокопали ход для побега и в кирпичных клетях — чтобы не прогрызли стен. Когда Велька в первый раз увидел их, то даже слега испугался. В полутьме, на дне черных квадратов, возились какие-то покатые обтекаемые тени, и лишь изредка мелькал отблеск тусклой лампочки на густой плотной шерсти. Поднеся лампочку на длинном проводе поближе, и наклоняясь, Велька увидел, как на него из темноты, вознеся острую мордочку кверху и поднявшись на задних лапах, смотрит огромная крыса, размером с трех Глашек сразу. Понюхав воздух, и убедившись, что Велька не морковка, свекла, и даже не лебеда, нутрий опустился на четыре лапы и продолжил грызть какую-то разлохмаченную палку.

С крысой, как потом убедился Велька, нутрий роднил только длинный голый хвост. В остальном же, они были чудесными добродушными зверьми, не лишенными обаяния. Во-первых, у них был очень красивый мех — плотный и густой, который, казалось, так и ждал, чтобы на него упал свет, чтобы заиграть серебряными переливами. Неважно, какого цвета была нутрия — черная или серебристая, она всегда будто посверкивала на солнце. Сами грызуны понимали свою красоту и старались поддерживать себя в самом выгодном виде, обычно по полдня вычесываясь и умываясь. Вторым замечательным качеством нутрий была их удивительная способность за считанные минуты обглодать любую ветку. Велька бросал в клети срезанные ветви яблони или акации, и в темноте тут же начиналась возня и деловитый хруст, а потом Велька доставал белые, почти отполированные зубами, древесные скелетики. Зубы, кстати, у нутрий были тоже замечательные — два огромных оранжевых резца, которые они щерили по всякому поводу.

В общем, с какого боку не посмотри, нутрии были зверьми обстоятельными и куда более внушительными, чем какой-то пищащий желтый пух на ножках.

Окончательно грызуны покорили Вельку, когда у них родились детеныши. К его удивлению, они с первого часа были уже глазастые и очень самостоятельные. Посадив на ладонь миниатюрную копию нутрии, Велька обнаружил у него все те же повадки, что и у взрослой. Малыш так же умывался, вычесывался, поводил мордочкой и грыз веточки, придерживая их передними лапками.

А когда Велька углядел у детенышей перепонки на лапах, счастью его не было предела. Нутрнненок был тут же погружен в большую бочку с водой, где мгновенно пронырнул от края до края, а затем торпедой заносился по всей бочке с такой скоростью, что Велька с трудом его поймал. Понятное дело, что купания черных нутринят тут же стали для Вельки излюбленной забавой. Однако день за днем детеныши росли все больше, вскоре уже не помещаясь на ладони, и на Велькину бесцеремонность начинали огрызаться. Учитывая, какие у них были зубы, водные процедуры пришлось прекратить.

Но сердце Вельки уже зажглось. К тому же его мучила несправедливость — ведь детеныши хоть в детстве поплавали, а взрослые? Велька ходил вокруг сарая и маялся, представляя, каково им там — в этих каменных мешках, круглый год без солнца и воды, только с лампочкой и его переполняла жалость к бедным зверям. Наконец, он решился просить деда о смягчении режима для нутрий.

— Деда, — подкрался он как-то к нему после обеда.

— Что такое? — завозился на диване задремавший было дед. — Чего, Веля?

— Дед, — Велька присел на диван и сразу приступил к делу. — А давай нутриям бассейн сделаем?

— Да ты что? — дед аж приподнялся от такого предложения. — На кой он им?

— Ну так, — замялся Велька. — Они же водные звери — плавать должны.

— Вот еще — чего придумал, — дед завозился, укладываясь поудобнее. — И так им хорошо.

— Где же хорошо? — возразил Велька. — на улицу не выходят, сидят там, как в тюрьме.

Их бы, конечно, еще и повыгуливать, — мечтательно прибавил он.

— От делать больше нечего — бассейн им делать и выгуливать, — проворчал дед. — И не думай даже.

И он решительно надвинул картуз на лицо.

Велька поглядел на непонятливого деда с великим сожалением и, вздохнув, отправился в двор. Тихий послеобеденный час опустился на село, и все разбрелись по своим делам. Дед дремал в доме, бабушка мыла посуду, Витька возился с солдатиками в комнате. И только Вельке не было занятия. Какая-то мысль бродила в нем, неопределенная и оттого тревожащая, и не давала ему покоя. Он бесцельно прошелся по двору, потом зашел в сарай к нутриям.

В прохладной глубине клетей они тоже мирно дремали, зашевелившись лишь, когда расслышали Велькины шаги — подумали, что человек принес что-нибудь вкусное. Но Вельке показалось, что звери в пустой надежде мечутся по клеткам, пытаясь выбраться. Он вздохнул и в тоске оглядел сарай. Клети там занимали только половину пространства, а на другой половине на голом бетонном полу стояли всякие ящики, банки и прочее барахло.

Велька прошелся, измеряя пол шагами и, будто лампочка вспыхнула у него в голове. План действий сложился молниеносно, и оставалось только следовать ему. Велькины движения приобрели быстроту и точность. Он стремительно, но, не привлекая лишнего внимания, прошел в гараж и целенаправленно загремел дедовскими инструментами. Затем, найдя что искал, быстро вернулся обратно. Плотно прикрыл дверь, и, выдохнув, выложил перед собой молоток и зубило.

Революционный дух перемен овладел им. «Раз дед не хочет, я сам сделаю бассейн!» — решился Велька.

Он оглядел поле предстоящей деятельности, мысленно очертил контуры будущего бассейна и решительно ударил молотком по зубилу.

Часа два он выдалбливал очертания будущего бассейна. Бетон оказался очень прочным и с Вельки семь потом сошло. Продолбив до половины, он хотел было бросить, но упрямство пересилило. К тому же сарай уже выглядел так, как будто там массово расстреливали тараканов из пулемета, и отступать было поздно.

Однако, когда Велька принялся за основную работу — выдалбливать бетонную чашу бассейна, силы его иссякли. Он сколол несколько бетонных пластов и отложил зазубренное зубило. В ушах звенели удары молотка, а на зубах скрипела бетонная пыль. Велька вздохнул, поднялся и отряхнул коленки. Сквозь запыленное окошко на развороченный пол падал косой луч света, в котором медленно плыла бетонная пыль. Велька понял, что к строительным работам пора было привлекать тяжелую технику — деда.

С чувством исполненного долга, усталый, но довольный, Велька пришел на кухню. На диванчике проснувшийся дед крупными глотками пил кислое молоко из большой белой эмалированной кружки.

— Деда, — вкрадчиво начал запыленный Велька, благоразумно стоя на пороге кухни. — Я тут подумал — надо все-таки нутриям бассейн делать.

— От упрямый, — крякнул дед, утираясь. — На кой он им сдался, той бассейн?

— Купаться будут, чистые будут, — аргументировал Велька.

— И слышать не хочу, — отрезал дед, намазывая хлеб вареньем. — Удумал тоже.

— Деда, надо бассейн делать, — убежденно повторил Велька. — Я ведь там уже продолбил.

— Что ты там продолбил?! — поперхнулся хлебом дед.

— Ну, так… бассейн начал, — уклончиво ответил Велька, отступая от порога.

— Я вот тебе продолблю! — дед в гневе поднялся с дивана. — Ах ты..

Велька молниеносно отскочил от кухни, в три прыжка оказался в саду, вне всякой дедовской досягаемости.

Маневрируя за деревьями, он тихо влез на плоскую крышу гаража и уже оттуда, в безопасности, наблюдал за маневрами деда.

Тот, выйдя из кухни, прошлепал сначала в сарай, а потом, держа забытые Велькой молоток и зубило, обратно на кухню.

— Нет, ты только глянь, Рая — весь пол издолбил, — ругался дед, допивая молоко. — Что за дите такое?

— А может сделать бассейн? — предложила бабушка. — Пущай плавают.

— Плавают, — передразнил ее дед. — А кто его делать будет? Этот долбильщик? Эх..

И, махнув рукой, огорченный дед понес в гараж инструменты.

Поняв, что кара за содеянное откладывается, довольный Велька перевернулся на спину. И, лежа на горячем шифере, задремал после праведного труда.

Окончательное примирение наступило вечером, на ужине. Дед раздраженно ел борщ, вприкуску с чесноком, и даже не глядел на Вельку. Тот тихонько, бочком, сел за стол, и деликатно тронул борщ ложкой, предчувствуя недоброе.

— Зубило все зазубрил, — угрюмо вдруг буркнул дед.

Велька вжался в лавку, и надкушенная долька чеснока обожгла ему губы.

— Такое зубило было гарное, — дед раздраженно разломил ломоть хлеба, окунул его в тарелку — выбрать остатки борща. — Сносу ему не было.

Велька сосредоточенно водил ложкой по кругу тарелки, понемногу наполняя ложку, и казалось, был занят только едой. Все слова деда будто проходили над его головой, и уплывали теплые сумерки сада.

— Там дальше бордюрный камень лежит, — наконец разъярился дед, вонзая вилку в огурец. — Не продолбишь!

— Я бы продолбил, — тихо, но непреклонно ответил Велька. — им плавать надо.

— Ну хватит! — оборвала закипавшую перепалку бабушка. — Ешьте, строители.

Следующим утром Велька с дедом взялись за строительство бассейна. Они взломали пол, вынули кирпичи, и пробили под всем сараем трубу для слива воды — вернее, все это делал дед, а Велька только относил мусор и приносил инструменты.

Наконец, спустя три дня бетон высох, и бассейн был торжественно пущен в ход. Велька вставил затычку в трубу, наносил воды и с немалым трудом открыл заржавленную дверцу первой клети. Делал он это с волнением — чтобы хитрые грызуны не удрали, пришлось закрыть дверь, поэтому Велька чувствовал себя немного укротителем, один на один со зверем в клетке.

Нутрии сперва не поняли, в чем дело — отскочили в сторону и с боязнью поглядели на открытый проем. Потом старый, убеленный сединами нутрий осторожно высунул морду и понюхал воздух. Убедившись, что опасности нет, а Велька, стоящий у закрытых дверей и вооруженный, на всякий случай, кочергой из бани, нападать не собирается, нутрий вразвалочку вышел из клетки. За ним потянулись остальные.

Обстоятельно обойдя водоем по периметру, нутрий склонил усы к воде и, ни секунды не раздумывая, всем телом плюхнулся в воду, выплескивая ее наружу.

По правде сказать, Велька не слишком точно рассчитал размеры басссейна, а дед не горел желанием расширять фронт работ, поэтому бассейн оказался чуть-чуть больше нутрии. Впрочем, зверей это не смутило. По очереди они влезали и вылезали из бетонной ванны, пока не перекупались все, вплоть до малышей, После чего, довольные, расселись на берегу, фыркая и утираясь. Велька же зорко наблюдал за всем этим стадом, нежно пася их кочергой, и был совершенно счастлив.

 

Мамины дневники

Когда долгий летний день заканчивался, и в густеющих сумерках уже было не разглядеть даже своих рук, Велька с братом Витькой перебирались на кухню. Там было светло, и о чем-то неразборчиво бормотал ручеек радиоточки — черной коробочки на стене, у которой было всего три кнопки — маяк, маяк и еще раз радиостанция маяк. Бабушка, по своему обыкновению, что-то все время делала — мыла посуду, или что-то протирала, и переставляла. Вид ее, постоянно хлопочущей, был для Вельки так же привычен, как тиканье часов или жужжание мух. Понять тогда, что весь окружающий его мир держится на этом неустанном труде, Велька, конечно же, не мог.

Этим вечером бабушке помогала тетя Надя — родная сестра Велькиной мамы и, стало быть, мама его двоюродного брата Витьки. Вдвоем с бабушкой они перемалывали купленное мясо на фарш.

- Что за ножи такие у этой мясорубки?! — ругалась тетя Надя, уже, наверное, в сотый раз разбирая старенький мясорубный агрегат и срезая намотавшиеся жилистые волокна. — Вот мама, ты погляди, — протягивала она затупленные ножи мясорубки.

— Да, — соглашалась бабушка. — Такими ножами тильки жаб колоть. Ну, доча, что сделаешь — надо молоть.

Тетя Надя утирала пот со лба, с горестным вздохом собирала мясорубку обратно. Картина была обыкновенная, делать было совершенно нечего, спать было еще рано, и Велька собрался идти в дом — телик смотреть. Витька тоже откровенно скучал, бездумно выщипывая нити из матерчатой обивки старенького дивана — лежал, пинал ногой беленую стену, и выщипывал нитки одну за другой. Велька засмотрелся на это занятие и вдруг заметил, что из стыка диванных подушек торчит желтоватый клочок бумажки. Он потянул его, и вытащил край клетчатого листа школьной тетради. На нем можно было разглядеть выцветшие цифры и буквы — судя по всему, часть математического примера.

«А диван то раскладывается» — вдруг осенило Вельку. «А там, внутри, есть много места, где может лежать что угодно»

- Вить, а ну-ка, спрыгни. — Велька слез на пол и встал на одно колено возле дивана.

- Зачем еще? — недовольно отвлекся Витька, наматывая пятую нитку на палец.

- Слезь говорю, давай посмотрим, что там в диване есть, — предложил Велька.

- Давай, — Витка оживился и, немедленно бросив выщипывание и пинание, слез и уцепился за другой край диванной подушки.

- Давай, поднимай, — скомандовал Велька, и они дружно потянули ее вверх.

Диван заскрипел, вздрогнул и раскрылся. Чтобы полностью открыть его, надо было сильно потянуть подушку на себя и резко поднять, на что у Вельки с Витькой сил не хватило. Поэтому Велька придерживал спиной подушку, как Атлант небо, а Витька нырнул в пыльные недра дивана и принялся увлеченно там копаться.

Были излечены кипы каких-то пожухлых квитанций и ордеров, какие-то пакеты с распашонками и перетянутые резинкой стопки крышек для закатки банок, и еще куча такого же барахла. Все было старое, никому ненужное и очень запыленное, в чем сначала убедился Витька, оглушительно чихнув, а потом громко подтвердил Велька.

- Ну вот на шо вы его открыли? — недовольно заметила бабушка, — Делать больше нечего.

В носу у Вельки засвербило и он тоже пожалел, что открыли диван, но тут Витька вытащил две бархатные от пыли толстые тетради. Сдув белое облако, он прочел на одной из них — «дневник ученицы 5 класса…школы Надежды…».

— Это же твоей мамы дневник, — мгновенно оценил находку Велька. — А второй?

Витька дунул и прочел «дневник ученицы 7 класса Вероники…».

— Ой, а это моей мамы дневник, — Велька понял, что поиски закончены — «клад найден». Он со стуком опустил подушку на место.

- Давай поглядим, — Велька взял дневники, протер их тряпкой и осторожно открыл.

Дневники были самые обыкновенные, точно такие же, как и у Вельки в школе: только у него в разлинованных строчках как курица лапой писала, а здесь круглым старательным почерком были выведены названия предметов и домашние задания так четко, что было все понятно.

Велька пролистал сначала тетин дневник, потом мамин.

«А у моей мамы-то пятерок больше», — стукнулась в нем мысль. Он полез в конец дневника, чтобы посмотреть итоговые оценки за четверти, и там его мама тоже опережала тетю Надю по количеству пятерок.

Тут уж Велька смолчать не мог.

- Смотри, а моя мама лучше училась, — ткнул он дневник под нос Витьке.

- Вот еще, — Витька насупился, и темные глаза его почернели. — Ничего не лучше.

- Лучше-лучше, — с нескрываемым превосходством заметил Велька, — Сам смотри.

И он начал листать дневник, выдергивая мамины пятерки, и так быстро проскакивая тройки и четверки, что Витька и рта открывать не успевал.

— Вот, здесь, по математике, и здесь, по русскому, и здесь еще по русскому, — увлеченно листал Велька. — А еще здесь.

— Ну и что, — обиженно защищался Витька, — У моей все равно больше..

— А вот давай посмотрим, — Велька с азартом схватился за тетин дневник. — Смотри!

И он распахнул его на середине.

- Вот тройка по математике, и вот еще одна, и еще, — входил в раж Велька.

- А вот пятерка, — не терялся Витька.

- Подумаешь одна за неделю, — пренебрежительно фыркал Велька — у моей мамы каждый день по пятерке.

- Веля, прекрати, — предостерегающе сказала тетя Надя, перестав крутить ручку мясорубки, но Вельку уже было не остановить. В каком-то черном упоении он листал тетин дневник, выискивая самые большие оплошности и ошибки, и со сладостью предъявлял их Витьке.

Под давлением таких фактов тот сдавал позиции, но все равно продолжал бороться за свою маму.

- Ну и что, — тихо говорил он, уже шмыгая носом, — ну и что. Вон у твоей мамы тоже тройки были.

— Ха, тройки — торжествующе отвечал Велька, — Ну давай их посчитаем — одна, две, три… всего пять троек за год! А у твоей?

Он раскрыл дневник уже на знакомых страницах, и быстро посчитав, провозгласил:

- Целых пятнадцать троек! А это что? — он воткнул палец в низ страницы и с ликованием прочел — «Не принесла на урок учебник!».

Это было уже слишком. Витька, у которого и так уже на глазах стояли слезы, не выдержал и с ревом бросился из кухни.

- Ах ты дрянь такая! — тетя Надя подскочила к Вельке и хлестнула его по щеке так, что у Вельки в ушах зазвенело. — Как тебе не стыдно, он же младше тебя! Сейчас же иди извиняйся!

Секунду Велька глядел на нее ничего непонимающими глазами, щека его горела, а сердце оглушительно колотилось. Потом он вскочил и молча выбежал из кухни.

Словно в воду, он окунулся в теплую темноту ночи. Позади желтым горело окно и дверь кухни, где раздавался возмущенный тетин голос, но Велька сейчас не вслушивался в него. Он не понимал точно, что делает, он не думал и не размышлял, а бежал по дорожке быстро и целеустремленно. Он искал Витьку.

Тот оказался за домом, в глухом углу около забора, среди диких вишен, едва шелестящих от тихого ночного ветра. Витька сидел, и плакал, захлебываясь слезами до икоты, и на Вельку никакого внимания не обратил.

- Витя, — Велька не знал, что сказать, глядя на темный силуэт брата возле стены. — Вить..

— Уйди от меня, — всхлипнул Витька.

- Вить, пойдем, я…я ошибся. — вдруг вдохновенно придумал Велька, — На самом деле твоя мама лучше училась.

— Правда? — задохнулся Витька.

— Да, точно тебе говорю, — закивал Велька, хотя брат не мог его увидеть. — Пойдем, я тебе все покажу.

— Давай, — всхлипнул Витька, успокаиваясь.

Велька повел брата за собой, касаясь невидимой стены дома. От выщербленных кирпичей веяло теплом, и воздух ночной сверлили цикады.

— Сейчас, сейчас, — бормотал он, чувствуя, как пылает щека. В голове у Вельки не было никаких мыслей — одно только горячее желание все поправить.

Он деловито вошел на кухню, не глядя на бабушку с тетей и, усадив Витьку рядом, раскрыл оба дневника.

— Вот, смотри — у моей мамы тройка, а у твоей — пятерка, — начал он.

- У твоей тут еще одна пятерка, — ревниво заметил Витька.

- Это ничего, это ерунда — торопливо согласился Велька, — Подумаешь, пятерка по музыке. Зато вот, гляди — у твоей две четверки по математике. Сам знаешь, это важней. А здесь вообще моей начеркано.

Он листал старые дневники выросших школьниц и убеждал Витьку так, как будто от этого зависела чья-то жизнь. Он говорил, что Витькина мама — самая лучшая на свете, перепрыгивая ради этого лишние пятерки своей мамы, торопливо сминая листы, он выискивал похвальные надписи у тети, и замечания учителей в мамином дневнике и скоро добился того, что у Витьки высохли слезы и он, повеселев, уже и не хотел читать эти злосчастные дневники.

- Пойдем уже в дом, Витенька, — тетя Надя, закончив перемалывать мясо, вымыла руки, — Спать уже пора, надо зубы чистить.

Витька вздохнул, и, отпихнув дневник, поднялся. Получив на руки зубную пасту, он перекинул полотенце через плечо и, прижавшись к тетиному боку, пошел в дом. Бабушка вышла на улицу — кормить мясными обрезками ненасытное кошачье племя. Велька остался один.

Он пролистал еще раз пожелтелые, пропахшие пылью страницы, поглядел на круглые пятерки, и угловатые четверки, выведенные размашистой красной ручкой. Потом захлопнул, чихнул от пыли и уронил оба дневника за спинку дивана.

Бабка — смерть

— Спасибо, ба… — Велька торопливо допил компот, и, облизывая губы, поднялся.

— Куда ты, юла? — бабушка всплеснула руками — А арбуз?

Дела у меня — лаконично ответил Велька, перелезая через стенку беседки — так короче, чем протискиваться мимо Полинки, недовольно ковыряющей кашу, так быстрее, чем пробираться вдоль деда, размеренно срезающего с огурцов кожицу тонкой зеленой стружкой. Он решительно прошел сквозь сад, отвешивая щелбаны махровым головкам хризантем и, только у калитки задумался — а какие у него дела? Друг Андрейка вчера уехал с отцом на рыбалку, Колька укатил в город, с Тимкой рыжим Велька никогда не водился, а больше приличных людей в селе он не знал. Были, правда, всякие голопузы, вроде соседского Федьки, носящегося с галдящей оравой семилеток, но возится с такой мелюзгой? Велька и самого-то Федьку выделял из запыленной массы локтей, коленок и панамок лишь потому, что тот как-то бескорыстно указал ему одно место на Селинке, где водились отличные подлещики. Но сейчас…. Велька оглядел напрочь пустую улицу, вздохнул, подошел к конуре и звякнул цепью. Из глубины будки вытянулись две черно-мохнатые лапы, затем вынырнула страшно-кудлатая башка и зевнула желтыми клыками. В глазах пса читался вопрос — зачем его разбудили в такую рань?

— Скучно мне, Кардамон — пояснил Велька. Пес в ответ зевнул, и, встряхнув ушами, полез обратно. Велька обиделся, уперся ногами и потянул цепь на себя. В будке напряглись и сдавленно зарычали. С полминуты мальчик и пес боролись, затем из будки показались лапы и рычащая голова. Когда азартный Велька выволок собаку наполовину, Кардамон умолк и поднял укоряющий взор. Велька устыдился, и отпустил цепь.

— А еще друг человека. Собака ты, Кардамон, последняя собака после этого — вздохнул он. Кардамон благоразумно не возражал.

Велька собрался было уже идти в дом, рисовать карандашами, как из-за поворота, вздымая пятками облачка пыли, выбежала та самая голопузая орава, и на перекрестке мальками прыснула в разные стороны. В Велькин конец, перегоняя собственную тень, мчался как раз Федька. Велька, донельзя заинтригованный, открыл калитку, и когда Федька проносился мимо, за воротник втянул его во двор.

Федька заорал дурным голосом и забился в руках не хуже подлещика.

— Тихо, тихо…Федька, это ж я — оторопев, Велька разжал пальцы. Федька, извернувшись ужом, отскочил в сторону.

– Ты чего?

– А…эта ты… — Федька еще одурелыми глазами глянул на него.

– А то кто же? Ты чего такой?

– Я…эта… — Федька огляделся, и хотя кругом никого не было, кроме Кардамона, высунувшего на Федькины крики из будки свой нос, перешел на шепот:

– Ты…эта никому не скажешь?

– Да чтоб мне.. — Велька выразительно, хотя и неточно повторил жест, виденный в фильме «Крестный отец». Это, видимо, убедило Федьку. Он облизал губы.

– Мы…эта… на кладбище были.

– И что? Днем туда каждый дурак может сходить — усмехнулся Велька.

– Ага, днем, а вчера в полночь не хочешь? — переводя дух, огрызнулся Федька. — Тебе то слабо?

– Слышь, малек, чего я там забыл? — Велька нацелился было отвесить подзатыльник, но Федька округлил глаза и рыбкой нырнул в куст сирени.

– Ты…эта…чего? — Велька ошарашено подошел к сирени, не зная, что и думать. С Федькой явно творилось что-то неладное. — Я пошутил. Вылазь, Федь. Там мурашей полно. Феедь?!

– Тихо ты… — яростным шепотом откликнулся Федька. — Вон она идет.

– Да кто она, Федь?! — жалобно спросил Велька, все больше убеждаясь, что с пацаном чего-то приключилось. — Вылазь, Федька.

– Она идет — уже прошипел Федька, — Прячься быстрей.

– Да кто она, Господи… — Велька завертел головой — Да нет же никого кругом, ты на солнце перегрелся что ли?

– Сам ты перегрелся — огрызнулся Федька — Вон она, на дороге, обернись, дубина.

Велька, решив припомнить Федьке дубину потом, когда этот паразит из сирени вылезет, все же обернулся. Посреди перекрестка, в жарком полуденном мареве и пыли стояла маленькая, сгорбленная черная фигурка.

Кто это? — почему-то шепотом спросил Велька, которому от неподвижности этой фигурки стало не себе.

– Бабка — смерть.

– Кто? — изумился Велька и отчетливо понял, что Федька сошел с ума. Велька хотел было сказать Федьке, что у него чердак поехал, но вспомнил, что их, сумасшедших этих, нельзя волновать. А то они буйные становятся, вон как Федька бился. Велька вдруг подумал, как плохо будет тете Вале, Федькиной маме, когда она узнает о том, что сын у нее…того. Велька лихорадочно соображал, как вытащить Федьку из куста.

– Феденька — самым сладким голосом, каким мог, позвал Велька — Может…эта…тебе в дом зайти…или ты пить хочешь?

– Ты что, с ума сошел? — ответил Федька.

– Я…нет — запнулся Велька.

– Она же меня увидит, когда я вылезать буду.

– А что это за бабка такая? — приторно продолжил Велька, прикидывая, чем еще помешанного Федьку поманить. Можно было, конечно, позвать деда, бабушку, они бы окружили сирень, чтобы Федька не удрал, а потом пришел бы участковый Петр Фомич и вынул бы этого кукукнутого. А еще можно было бы поджечь сирень, тогда бы Федька сам выскочил. Но пока будешь звать-искать-окружать, он же заподозрит неладное и удерет. А потом лови его по огородам.

– Это бабка, она на кладбище живет, с косой ходит и чего-то бормочет под нос себе. Мы сами видели, идет и под нос бу-бу, бу-бу, а коса здоровущая такая, так и блестит. Пацаны рассказывали, она ночью по селу ходит и в окна заглядывает. И где окно открыто, она того…Ай..

Куст затрясся.

– Ты чего там? — заволновался Велька и вытянул голову, пытаясь хоть что-то разглядеть.

– Мураши, блин… — сирень зашуршала, из темной ее зелени вынырнула растрепанная голова. Федька остервенело почесал лопатку и продолжил:

– И кого значит увидит, того косой — чик! — провел он поперек шеи.

– Дурак ты, Федька, — в сердцах сказал Велька и залепил Федьке полновесный щелбан.

– Ах. ты…я, — оскорбленный до глубины души Федька свечой взвился, сжимая кулаки, но тут же изменился в лице и охнув, упал обратно.

– Блин…увидела, сюда идет. Мамочки.

— Спокойно…не дрейфь, — Велька сглотнул комок в горле, — Я тебя прикрою.

— Мы ж ей того, помешали, — задыхающимся шепотом зачастил Федька. — Чтоб люди больше не помирали, мы ей косу и сломили.

— Как это сломили? — сразу и не понял Велька, глядя на увеличивающуюся фигурку.

— Обыкновенно, молотком, — пояснил Федька, затаенно почесываясь. — Хрясь и того …

— Совсем сдурели?

— А что — пусть лучше люди помирают?

— Блин, давно я такого бреда не слышал, — разозлился Велька. — Вылезай, прощение просить будешь.

— Ты, что, обалдел? — Федька от ужаса даже перестал чесаться. — Мне ж тогда хана. Не выдавай меня, Вель, не надо. Ну пожалуйста..

Бабка приближалась, а Велька стоял на месте. Умоляющий Федькин голос поколебал его решительные намерения, и теперь Велька не знал, что делать. Он не мог бросить Федьку в этих кустах один на один с неизвестностью, но и выдать его не мог.

Ему казалось, прошла вечность, пока фигурка приблизилась.

— Зддравствуйте, бабушка — почему-то запинаясь, поздоровался Велька, когда сгорбленная старушка в темно-синем платке и глухом черном платье поравнялась с их калиткой.

— Косу вот сломили, — тихо сказала она и показала сточенный обломок лезвия, зажатый в темной обветренной ладони. — Мальцы..

— Ой, бабушка, я даже и не знаю, кто такое мог сделать, — притворно ужаснулся Велька, и почувствовал, как щеки его начинают гореть.

Старушка, не отвечая, поглядела на него. Сморщенное ее лицо ничего не выразило. Вельке показалось, что она смотрит и не видит — ни его, ни дрожащих над Федькой ветвей сирени, ни звенящего цепью Кардамона, ни их дома, а смотрит куда-то очень далеко.

— Ну ладно, — она вздохнула и пошла дальше, шаркая стертыми ботинками.

— Ну что? — из сирени вынырнула взъерошенная голова Федьки, — Свалила она?

Велька глянул вослед сгорбленной спине, опоясанной платком и ему вдруг стало стыдно.

-Да, — сказал он. — Дурак ты, Федька. И кличку вы ей дурацкую придумали — бабка-смерть. Она же просто старенькая.

— Старенькая, да удаленькая, — почесываясь, веско отметил Федька, — Я на тебя погляжу, когда ты ее встретишь, с косой и на кладбище.

— Топай давай… — Велька вытянул из сирени сухой прутик и выразительно посвистел над Федькиной головой.

— А то и пойду, — независимо пробурчал Федька, выбираясь из сирени, — Подумаешь…

Он осторожно выглянул за забор, и никого не увидев, быстро стукнул калиткой.

— Ну, спасибо что ли, — шмыгнул он носом на прощание. — Ты ее, смотри, опасайся, она ж с тобой говорила.

— Иди-иди, — Велька напутственно махнул прутиком, и Федька мигом скрылся с глаз.

Велька потянулся, и решил тоже прогуляться. Он прикрыл за собой калитку и, рисуя прутиком в пыли загадочные знаки, пошел по улице, пустынной и тихой. Из головы не выходила «бабка-смерть», ее шаркающая походка и руки — загрубелые и темные.

Мало-помалу он вышел за околицу. Дорога исчезала вдали меж желтыми полями и где-то вверху, под самым солнцем, звенел жаворонок. Воздух тек над ним прозрачной блистающей рекой и Велька потерялся во времени, сам того не заметив, как дошел до ближней рощи.

Оттуда, из тени меж стволов ему в глаза вдруг ударило ярким блеском. Велька подошел, потрогал горячее на солнце железо прутьев ограды и удивился — как его сюда занесло.

Он совсем забыл, что в этой роще было старое деревенское кладбище. На нем уже не хоронили, возили на новое — за бугром, куда Велька еще не забирался. Он на старом-то был всего раз, однажды с бабушкой, на Родительскую субботу, когда приезжал на весенние каникулы. Бабушка тогда надела белый платок, и они долго стояли в церкви, где толстый батюшка громко и непонятно пел басом и махал коробочкой с угольками. Сладкий дым от коробочки струился по темному воздуху, а Велька глядел на него. Ему хотелось подойти и потрогать эти прозрачные дрожащие пласты, но он держал свечку. Горячий парафин стекал ему на пальцы, но Велька терпел, потому что бабушка сказала, что в церкви нельзя ругаться, а надо терпеть. Потом они шли за околицу, нагоняя соседей с корзинками, накрытыми полотенцами и бабушка долго сидела и что-то шептала у покосившегося обелиска со полустершейся красной звездой.

Все это разом вдруг ему вспомнилось. Велька огляделся — никого кругом не было. Он тихонько перелез через ограду, бочком протиснулся мимо могилы и, выйдя на дорожку, пошел, насвистывая и помахивая прутиком.

Было тихо-тихо, золотые лучи отвесно пронизывали сумрак, и Велька постепенно наполнился той же тишиной, опустил прутик и уже медленно шел по тропинке, как вдруг увидел — черная, страшная сгорбленная тень, хищно поводя косой, упала на его пути. Дыхание у него перехватило, сердце жаворонком затрепыхалось в груди, и Велька разом припомнил все фильмы ужасов, какие видел. Тень, взмахивая косой, со зловещим шарканьем и свистом приближалась. Велька, обмирая от страха, стал медленно сползать по дереву. Удары сердца оглушали его и …

— Мама! — пискнул Велька, от ужаса жмурясь и заранее перестав дышать. Давнишняя старушка, «бабка-смерть», сгорбившись и подоткнув подол, обошла могилку и, не замечая Вельку, продолжила обрубать сорняки обломком косы.

Велька открыл глаза и непонимающе посмотрел на нее. Закончив, старушка присела возле креста, и, обняв его, некоторое время тихо сидела, озаренная солнышком. И таким покоем повеяло на Вельку, что он замер, почти не дыша, и не двигался, пока, наконец, старушка не встала, утерла платком глаза, перекрестилась перед могилой, и, подхватив лезвие, побрела по тропинке к выходу.

Спустя некоторое время Велька отклеился от дерева и подошел к могиле. С выцветшей фотографии на него устало смотрел старик в неловко сидящем костюме, перед ним лежал букетик полевых цветов, и стояла стопка водки, накрытая кусочком хлеба.

Велька поискал глазами и не найдя никаких цветов, положил свой прутик у креста и пошел к выходу.