I. Теплая компания.

Весной 1920 года совсем еще юным парнишкой — мне только что исполнилось девятнадцать лет — я вернулся в родной Петроград. Приехал я с Волги, куда отправился в восемнадцатом году на одной из кронштадтских миноносок; сначала воевал против чехов, а потом и с колчаковцами на Каме познакомился. Горячее было время.

Последний год я работал уже помощником механика.

С детских лет меня неудержимо влекло к себе море. Поэтому, очутившись снова в Петрограде, я начал хлопотать, чтобы меня приняли матросом на судно дальнего плавания. И своей цели я добился: меня назначили практикантом-механиком на большой океанский пароход «Кронштадт», который еще до войны совершал рейсы между Петербургом, Одессой и Владивостоком. В этот-то город, недавно очищенный от белогвардейцев, и должен был пойти «Кронштадт».

Скажу несколько слов о людях, с которыми пришлось столкнуться на борту «Кронштадта». Командовал судном старый опытный моряк Иван Филиппович Голубков. Каким чудом остался он в красном Питере, я до сих пор не понимаю. Большой барин, всегда гладко выбритый, щеголевато одетый и надушенный, он ненавидел советскую власть. Преимущества старого порядка казались ему настолько очевидными, что не замечать их мог либо душевнобольной, либо шкурник. Все поражения белых армий представлялись ему нелепой исторической случайностью. И любопытнее всего, что свое искреннее по этому поводу недоумение он высказывал совершенно открыто. Оставили капитаном на судне его только потому, что моряк он был отменный.

Капитан старался задавать тон и всей судовой жизни. Да и не трудно это было, так как половина команды состояла из старых матросов, годами служивших на различных судах «Добровольного Флота». Конечно, пускать в оборот «господина» было неудобно, но и слово «товарищ» изымалось из обращения колючими насмешками и издевками. Капитан обращался к своим помощникам и механикам, называя их по имени и отчеству, старых матросов называл просто по отчеству, остальных же — только по фамилии.

Старший помощник всем своим существом ненавидел советскую республику. Революция его не разорила и ничего не отняла у него за исключением нелепых почестей со стороны матросов, но для мелочной души и этого было достаточно, чтобы постоянно мучиться и терзаться от новых, более простых и равноправных отношений с командой.

Однако самым вредным человеком на борту оказался старый боцман Трофимыч. Это было заключенное в телесную оболочку сплошное поколение «старой привольной жизни». Трофимыч с упрямым изуверством отстаивал каждый осколок разбитой старины.

Правда, вся эта милая картина целиком выявилась только на обратном пути, когда теплая компания играла, что называется, «ва-банк». В начале же плавания никто еще не успел распоясаться, а кроме того побаивались комиссара судна, да и на молодых матросов поглядывали с опаской.

Нам, комсомольской молодежи, чем дальше, тем труднее приходилось. Сначала мы добродушно посмеивались над боцманом, живописно преображавшим старую морскую жизнь; потом стали ввязываться с ним в такие споры, что иной раз дело чуть не до драки доходило; наконец принялись ловить его на явных противоречиях и издеваться над его враньем. Но трудна борьба с тем, кто сам исступленно верит в свою ложь и не желает слышать никаких доводов.

Да и все плаванье наше только лило воду на мельницу Трофимыча, В какой бы порт мы ни заходили, нас встречали словно прокаженных: мало того, что запрещали сходить на берег, пароход окружали сторожевыми полицейскими катерами или шлюпками. Вот тут-то боцман и заливался соловьем, помощник брызгал слюной от бешенства на советскую власть, а капитан отпускал такие «добродушные» шуточки, что у меня невольно кулаки сжимались. Разумеется, все это не прошло мимо глаз и ушей нашего комиссара, который твердо решил освободиться от командной верхушки.

Однако, когда мы пришли во Владивосток, то вопрос об отставке капитана и его помощника сначала повис в воздухе из-за отсутствия подходящих заместителей, а потом как-то утратил свою остроту, Во-первых, деятельно принялись за выгрузку и нагрузку парохода, а во-вторых, родная обстановка, постоянные разговоры о недавних еще боях партизан и красноармейцев с белыми отрядами, о грабительских подвигах белобандитов, не только повысили настроение истосковавшейся по берегу команды, но проветривали ее и политически. О капитане и помощнике на время как-то забыли. Весной мы бодро и весело тронулись в обратный путь, захватив с собой с десяток пассажиров.

 

II. Роковое открытие.

Упорно мечтая о том времени, когда удастся сменить машинное отделение на капитанский мостик, я жадно набрасывался на всякие необходимые моряку сведения. Голубков не только знал свое дело, но и любил его, а потому охотно со мной беседовал, многое толково об'яснял и снабжал меня подходящими книжками. Конечно, он не упускал случая и проехаться на мой счет, едко подтрунивая над «красным искажением» моего рассудка.

На третий день по выходе из Владивостока я решил зайти к капитану за новой книжкой по мореходству. Я только что освободился от ужасной духоты в машинном отделении и вышел на палубу освежиться. Передохнул и, захватив прочитанную книжку, направился к капитанской рубке. Подошел к двери, хотел было постучаться, да так и остался с поднятой рукой, услышав взволнованный, напряженный и странно изменившийся голос старшего помощника.

— А мы не рискуем попасться, Иван Филиппыч?..

— Пустяки! — послышался в ответ спокойный голос капитана. — Все будет шито-крыто. Я отлично обмозговал план действий.

— А сколько на долю каждого придется?

— Да на наш век хватит. Возьмем в Гамбурге заводское барахло вместо настоящих машин — заработаем шестьдесят тысяч.

— Погодите, Иван Филиппыч, а страховку-то вы забыли.

— Ну, из страхового общества мне пустяки удалось выжать. За то, что с «Кронштадта» снимут в Гамбурге страховку, обещали нас всех четверых устроить на приличные места… Пароход благополучно пустим ко дну, когда доберемся…

В этот момент кто-то молча положил руку мне на плечо, твердо отодвинул в сторону и занял мое место. Испуганный и оторопелый, я не сразу узнал старика боцмана. Он простоял молча с полминуты, а затем постучался в дверь и в ответ на капитанское «войдите» крепко взял меня за руку и вместе со мной вошёл в рубку.

— Ваши разговоры, Иван Филиппыч, — доложил он, — сначала вот Ипатьев подслушивал, а затем и я поинтересовался.

Капитан и помощник сидели за столиком, на котором уютно стояла бутылка коньяку, а рядом лежали подсахаренные ломтики лимона. Помощник уставился на меня выпученными от испуга глазами, но слегка побледневшее лицо капитана оставалось спокойным; пробежавшая по нему легкая судорога мгновенно перешла в обычную насмешливую улыбку. Он пытливо смотрел мне в глаза, молча ожидая моих об'яснений.

Хитрая бестия был этот Трофимыч! Но если он ловко отстранил меня от двери и занял мое место, чтобы узнать содержание ошеломившего меня разговора, то вместе с тем он дал мне достаточно времени, чтобы притти в себя и хоть сколько-нибудь правдоподобно об'яснить мою задержку у капитанской двери.

— Да я только на секунду задержался, товарищ командир, не узнав голоса вашего помощника. Подумал, кто из пассажиров, решил зря не входить, а Трофимыч уже рад припаять мне подслушивание.

Новый режущий взгляд, а затем усталый взмах руки:

— Ладно, идите. Все это пустяки.

Я вышел, но боцман остался. Шел я словно в тумане. В голове все еще звенел подслушанный мною разговор и одновременно бился тревожный вопрос: «Поверили мне или нет?». Когда же я успокоился и начал здраво рассуждать, то пришел к неутешительному выводу, что моему об'яснению никак поверить не могли. Ведь боцман явно за мной следил; он бесшумно подкрадывался ко мне и знает, что я простоял у двери добрые полторы-две минуты. Что мне теперь делать? С чего начать? Рассказать комиссару и ребятам о подслушанном заговоре? Но поверят ли мне? Ведь план так чудовищно нагл! Еще бы! Сговорились с какой-то иностранной фирмой жульническим путем погрузить на пароход вместо нужных нам машинных частей какие-нибудь заводские отбросы, Да со страховой компанией столковались. Страховка будет снята. Пароход обречен на гибель…

Как убедить комиссара, что я не ослышался, не перепутал чего-нибудь в словах капитана? Политическое умонастроение Голубкова хорошо известно всем и каждому, а потому могут предположить, что одну из его обычных шуток я простодушно принял за покушение на судно и его груз. Словом, из мухи сделал слона.

Я был твердо уверен, что капитан теперь не оставит меня в покое: не так он глуп, чтобы дать мне возможность поднять против него кампанию, которая могла бы испортить его большую игру. У капитана бархатная рука, но волчья хватка. И чего доброго, я могу теперь по собственной неосторожности свалиться за борт, или по ротозейству в машину угодить… Лучше всего поговорить с моим другом Чуриным, — решил я. — Что он посоветует? Один ум — хорошо, а два — еще лучше.

 

III. Хитрый маневр.

Внезапно в каюту вошел тот самый Чурин, о котором я только что вспоминал, и сказал мне, чтобы я немедленно шел к капитану. Я отправился и получил такой громовой разнос, какого и старые матросы не могли припомнить. Оказывается, старший механик Шнип доложил капитану, что из-за моей преступной небрежности чуть не взорвался паровой котел. У меня от удивления глаза на лоб вылезли, но все мои попытки доказать, что к паровому котлу я не имею никакого отношения, пресекались гневным и бурным словоизвержением. Вдруг мне стала ясна настоящая причина этого нагоняя. Капитан бушевал, но я уже молчал и терпеливо ожидал конца этой ловко подстроенной сцены…

Вечером я смотрел невидящими глазами на залитую лунным светом серебристую гладь океана. Красота неописуемая, а на сердце тоска смертная. Правда, комиссар освободил меня от наказания за мой первый «промах», но капитан блестяще достиг своей цели, плотно заткнув мне рот. Чурин, и тот пожалуй неодобрительно что-нибудь промычит да скорбно покачает головой, если я ему сообщу про беседу капитана с помощником…

* * *

Два дня прошли спокойно, и только на третий, когда мы вышли в Индийский океан, среди команды разнесся слух, что старший механик потребовал от командира коротенькой остановки, чтобы устранить в машине кое-какие неисправности. Говорили о том, что капитан уже советовался с комиссаром, зайти ли в один из ближайших портов или во избежание обычных неприятностей простоять сутки в бухте какого-нибудь пустынного островка. Раз машина нуждалась только в беглом осмотре, а не в ремонте, то пароходу все равно, где простоять сутки; островок же привлекал и тем, что можно будет сойти на берег.

Все эти разговоры и слухи опять заставили меня насторожиться. Умно ли я поступил, что ничего не рассказал комиссару? Не затевается ли именно теперь какой-нибудь подвох. Толки о капризах машины казались мне весьма подозрительными. Ведь заодно с капитаном мог быть и Шнип, который пришел на выручку Голубкову в самый опасный для него момент.

В конце концов я решил завтра же утром пойти к комиссару и рассказать все без утайки.

* * *

Однако капитан и на этот раз опередил меня. Измученный работой в раскаленном машинном отделении, я немного проспал. Когда я показался на баке, вся команда находилась в явном возбуждении, а сверху, с капитанского мостика раздавался раскатистый довольный смех комиссара.

Причина общего необычайного оживления была ясна. Наш пароход тихим ходом шел прямо на маленький остров, который в десяти-двенадцати километрах от нас круто вздымался из океана серой массой, походившей на освещенное солнцем облако. В нем было что-то странное и отталкивающее. Горы тянулись к небу потрескавшимися из'еденными вершинами, а над ними беспорядочно крутились облака, напоминая огромное, развеваемое ветром покрывало. У подножья гор виднелась белая линия прибоя.

Мы приблизились к острову и пошли вдоль его северного берега, когда навстречу нам потянулись густой тучей морские птицы. Они начали кружиться над пароходом с неприятными криками, а некоторые даже спускались на палубу и бегали по ней, продолжая издавать пронзительные крики. Поведение этих зловещих птиц угнетающе подействовало на суеверных старых моряков, которые старались палками сшибить крикунов.

Вот прошла северная сторона, и остров на невидимой оси начал поворачиваться к нам восточной стороной, изрезанной мелкими заливчиками, из которых выглядывали огромные камни.

Южный берег тоже оказался обрывистым и угрюмым. В скалах чувствовался зловещий вызов. Зубчатые вершины гор точно кого-то хмуро поджидали, а множество оторвавшихся от берега скал словно часовые охраняли подступы к нему. Мы стали уже поворачивать на север, когда увидели широкий, глубоко вдавшийся в берег залив; здесь глаза всех тотчас же приковал к себе корпус разбитого судна, выкинутого на берег. Очевидно оно было загнано сюда ужасной бурей, которая сперва исковеркала его о рифы, а затем выплюнула на песчаный берег залива, где жалкие остатки его корпуса лежали теперь, словно сведенные предсмертной судорогой.

Наконец, западная сторона острова открывалась высеченным утесом, который походил на колонну такой строгой цилиндрической формы, что заставлял думать о титанической постройке. Его белая, повидимому меловая вершина ослепительно блестела на солнце. Вокруг утеса тусклым движущимся облаком носились с печальным криком все те же морские птицы. Уже одно их неисчислимое множество наводило на мысль о полной уединенности и пустынности берега. За утесом виднелась белоснежная полоса: это узкая горная речка стремительно неслась по отвесному берегу и падала в море. А дальше тянулись все те же зазубренные и хаотически развороченные горы.

Так мы обошли кругом весь остров и снова направились к его южному берегу, чтобы отдать якорь в той бухте с разбитым судном, которую образовали две далеко выступавшие в море каменистые косы.

Я все еще задумчиво глядел на уткнувшийся в берег скелет погибшего корабля, когда рядом со мной раздался зычный голос комиссара:

— Вот он где, пропащая душа! Нечего нос вешать, братишка. Шнип отпускает тебя на берег. Вот и собирайся. Сначала поохотимся, а затем на берегу обедать будем.

Дружески хлопнув меня по плечу мощной лапой, комиссар быстро ушел, а я его не задерживал: у меня появилась надежда с глазу на глаз поговорить с ним на острове. Я не долго собирался. Захватил ружье с патронташем, чистую смену белья, чтобы надеть ее после купанья, да пару донных удочек, и выпросил на кухне кусок мяса для насадки.

 

IV. Одолеваем рифы.

Когда вышел на палубу, большой двенадцативесельный бот был уже спущен, и там весело гудела первая партия отправлявшейся на берег команды. Матросы шумно радовались неожиданной остановке, словно школьники загородной прогулке. Ждали только капитана с комиссаром, а тем временем принимали провизию, котелки, кружки и прочую кухонную утварь.

Мы приближались к острову. Навстречу нам потянулись тучей морские птицы.

— Ну, Трофимыч, принимай команду на себя, — заявил капитан сидевшему на руле боцману. — Думаю, что в такой ясный день мы легко пройдем рифы.

— Не всегда-то легко пройти через буруны и в тихую погоду, Иван Филиппыч, — отозвался боцман, берясь за румпель.

Когда говорят о рифах, то немногие представляют себе кольцеобразные рифы, то-есть расположенную кругом каменную гряду. Раскинувшийся петлей риф — сущий младенец перед тем хищным зверем, который зовется рифом-коридором. Здесь сплошная каменная гряда лишь в некоторых местах прорезывается тесными проходами, в которых беспокойно толкутся и мечутся волны. Всегда, даже в тихую погоду, одинаково в часы прилива или отлива здесь бурлит волна. Здесь такая же давка, как в охваченной паникой толпе.

Нам предстояло встретиться с тройным рядом таких рифов-коридоров, которые вытянулись вдоль берега и словно защищали его от непрошеных гостей. Каждый из них высоко подбрасывал огромные валы; рифы были отделены друг от друга широким пространством пенистой взмыленной воды. «Кронштадт» остановился у самого входа в бухту, и до берега было около трех километров.

— А не повернуть ли нам, Трофимыч? — спросил капитан, опасливо глядя на, ожидающий нас тройной барьер. — Может быть поищем другого места для высадки.

— Ничего, пройдем! — уверенно ответил боцман.

Он приказал нам «сушить весла», когда мы подошли шагов на сто к первой линии бурунов, сам же принялся заменять руль кормовым веслом, а затем обратился к нам с такой речью:

— Слушайте, ребята, что я вам скажу. Когда подойдем к рифу вплотную, то по сторонам не глазеть, а только слушать команду. Это я не старикам говорю, а молодых предупреждаю. На носу Михальчук? Так сложи фалинь и держи его наготове. А когда я вам крикну, чтобы за борт прыгали, так воды не бояться, мигом лететь и тащить бот за планшир к берегу. Вот и все. Поняли? Ладно!

Мы дружно погнали бот к шумевшему рифу, а боцман оглядывался на гребни высоких волн. Шагов за сорок до грохочущего рифа мы опять засушили весла и несмотря на предупреждение боцмана начали дико озираться. Каждый огромный вал, проносившийся мимо нас, походил на прозрачно зеленую движущуюся гору. Вот он высоко вздымается и словно готовится поглотить нас. Мы плавно, но стремительно несемся к небесам с перехваченным от страха дыханием, один миг держимся в неустойчивом равновесии, а затем стремглав летим вниз и за спиной слышим громовой раскат ударившей в риф волны.

В таком положении мы оставались несколько минут, переводя дико вытаращенные глаза с набегавших волн на лицо боцмана и обратно. Вдруг среди раскатистого выстрела разбившейся о риф волны я увидел, что боцман что-то выкрикнул (услышать не мог, так как сидел на носу), а ребята с таким жаром налегли на весла, что они изогнулись словно тростинки.

Тяжелый бот ринулся вперед, в пенистую шумиху, но как усердно мы ни гребли, в середине узкого прохода за нашей кормой вырос новый огромный вал и, догоняя нас, становился все выше и выше. Он не дошел до нас каких-нибудь десяти шагов, как разразился грохотом и обдал нас лавиной пены.

— Суши весла! — заорал боцман, и в тот же миг пенистая масса, ударив в корму, покрыла нас облаком брызг. Бот так стремительно ринулся вперед, что не успела еще иссякнуть сила волны, как мы очутились уже перед вторым барьером. В этот момент навалилась другая волна, высоко взметнула корму, прокатилась под нами и разорвалась за нашей спиной. И снова мы налегли на весла. Мы успели проскочить через второй риф до следующего вала, а наступившее затишье позволило нам быстро прорваться и через третий барьер.

Мы были всего в десяти шагах от берега, когда по команде боцмана бросили весла и поскакали за борт. Я должен был тащить к берегу фалинь, а другие ухватились за планшир и изо всех сил старались удержать бот на месте, чтобы его не смыло обратной волной к рифу. Новая волна так ударила в корму, что все мы с ботом разом очутились на берегу, где и принялись отфыркиваться и отплевываться.

— Ну, спасибо, Трофимыч, что в целости доставил нас на берег, — сходя с бота, говорил капитан. — Такой бы удачи нам теперь на охоте.

 

V. Переменились ролями.

Произнесенное капитаном слово «охота» заставило меня призадуматься и принять определенное решение. И пока разгружали бот, я отвел в сторону Чурина и сказал ему:

— Ты еще ни разу в жизни не охотился, Митя, а потому просил меня одолжить тебе ружье. Я согласился и вот захватил с собою удочки. Все об'ясню потом, а тетерь забирай мое ружье и уходи без всяких расспросов.

Чурин сначала уставился в меня ошалелыми глазами, но затем понял по моему лицу и голосу, что дело серьезное, направился к боту, взял мое ружье и с веселым видом присоединился к группе осматривавших и заряжавших ружья охотников.

— Ипатьев! — крикнул комиссар. — Чего ты мямлишь? У меня пятки горят, а ты все еще на месте топчешься.

— Да у меня, товарищ комиссар, ружье Чурин вымолил, а я разбираюсь вот в удочках, чтобы хоть рыбной ловлей заняться.

— Так нас можно поздравить с новым охотником, — рассмеялся капитан, но в этот миг я уловил брошенный искоса взгляд, который убедил меня, что на охоте я мог превратиться в дичь. А с Чуриным «несчастного случая» не произойдет. На этот раз я опередил быстрого на выдумки капитана.

Высадились еще две партии, и на пароходе остались всего пять страдальцев, обреченных на вахту или осмотр машин. Молчаливый берег оживился. Одни отправились вместе с охотниками вглубь острова, другие начали купаться, третьи суетились у разведенных костров, помогая коку.

Я же со своими удочками направился к находившемуся за разбитым судном спокойному заливчику, где решил сначала выкупаться, а затем порыбачить. Меня не покидали тревожные мысли о создавшемся положении. Если удачно вывернулся на этот раз, то получил лишь некоторую отсрочку. Откуда ждать мне нового удара, нового предательского нападения из-за угла?..

Погруженный в эти нерадостные думы, я не заметил, как подошел вплотную к заливчику. Разделся, понежился на горячем песке, выкупался и принялся за рыбную ловлю. Тут уж мне некогда было раздумывать о своем положении. Начался такой бешеный клев, что я справлялся только с одной удочкой. Грузило с крючком не успевало доходить до дна, как за проволочную леску сильно дергало, и я с торжеством выбрасывал на берег одну крупную рыбу за другой. Я весь отдался рыболовной страсти.

Вскоре выкопанная мною на берегу яма оказалась до краев набитой разноцветной рыбой. Захватив удочки и самых крупных рыб, я пошел к месту нашей стоянки. Тотчас, же освободили один из котлов для ухи. Все мои рыбы оказались съедобными.

Солнце начало так сильно припекать, что я разлегся на песке под узенькой тенью бота. Невольно я загляделся на изжеванное бурей погибшее судно. Его высокая корма так мало пострадала, что в ней кое-где даже стекла в каютных люках уцелели. Зато в носовой части дыбом торчали голые зазубренные балки; судно походило на скелет. Бакланы уже давно облюбовали разбитый корабль: снизу доверху он был покрыт пометом и ослепительно белел на солнце.

Я представил себе последние минуты этого парусника. Море еще спокойно, но на востоке появилось маленькое зловещее пятнышко. Затем команда услышала тихий ропот. Это за горизонтом прятались и глухо ворчали ураганы. Небо заволакивается тяжелыми свинцовыми тучами. Темнеет. Полдень разом сменяется ночью. Шум растет. Налетают вихри. Тучи разрываются и грохочут, прорезанные пучками молний. Вверху — огненный дождь, а внизу — горящие волны. Белесоватая мгла полна отчаянных воплей. И вдруг неистовый ветер припадает невидимой пастью к океану и начинает его сосать: вода поднимается, нарост пухнет и вытягивается, пока не образуется смерч. Ураган мечется, свистит, ревет. Корабль — эта ничтожная щепка в дикой пляске стихий — несется прямо на рифы. Команда бросает якорь, чтобы задержать стремительный бег судна, но оно и кормой продолжает нестись к гибельному берегу. Обреченное судно кусает ветер, исступленно хлещут валы, и наконец беснующиеся рифы распарывают его днище с хищным сладострастием…

— Ипа-а-тьев! — раздался откуда-то далекий окрик. Я встал и начал оглядываться по сторонам. Вижу, с покатого холма медленно спускается Чурин, прихрамывая на левую ногу. Пошел навстречу и прыснул со смеху, взглянув на его лицо, на котором расползались грязные кирпично красные полосы, словно у клоуна в цирке.

— Тебе смешно, машинная затычка! — огрызнулся Чурин. — Побывал бы сам в моей шкуре, а не посылал меня вместо себя на эту чортову охоту.

Он сердито отшвырнул ружье, пошел к берегу и принялся за мытье своей одежды, с которой потекла мутная красноватая вода. Затем выкупался и, успокоившись, рассказал мне о своих приключениях. Охотники его скоро отшили, и он забрел в какое-то боковое ущелье, где земля отливала кирпично красным цветом. Почва крошилась под ногами и поднималась сухой удушливой пылью при малейшем порыве ветра. А тут еще норы на каждом шагу стали попадаться. В одну из них провалился и чуть не вывихнул ногу.

— Вот и все мои охотничьи развлечения, — закончил он. — Ну, а теперь твоя очередь. Зачем тебе понадобилось всучить мне ружье? Впрочем, обожди чуточку. Пить и есть досмерти хочется. Захвати-ка этот бочонок с водой, а я что-нибудь у кока выпрошу.

Скоро мы уютно сидели в сторонке от остальных на «диванчике», то-есть на причудливо выдолбленном большом сером камне, который прочно держался на одной узенькой ножке. И пока Чурин уписывал за обе щеки мясо, хлеб и картошку, я обстоятельно рассказывал о моем собственном приключении, а когда кончил, то он обалдело смотрел на меня.

— Послушай. Да что же это такое? — хрипло выдавил он из себя. — Да этих подлецов сейчас же под ноготь! Разом пойдем к нашему комиссару, и он им пропишет такую ижицу…

Я прервал его бурную речь и начал доказывать, что пока никого в это дело посвящать нельзя.

— И не смотри на меня, — продолжал я, — как баран на новые ворота. Допустим, что комиссар мне поверит, несмотря на вымышленную историю с котлом, не подумает, что я из мести хочу оговорить капитана. Какой же толк отсюда выйдет? Ты не хуже меня знаешь комиссара. Он маску носить не может. У него что на уме, то и на языке. И получится, что мы наши карты раскроем, а их игры так и не узнаем. Разве мы знаем, например, где и как хотят утопить «Кронштадт»? Кто остальные участники этой гнусной игры? Ведь капитан говорил о четверых. Необходимы доказательства заговора. Нельзя же основываться только на подслушанном разговоре. Нужно добывать новые факты, узнать весь их план целиком.

Тем временем с разных сторон наша команда маленькими группами подтягивалась к стоянке. Вот показались рыболовы, а за ними и охотники, которых встретили оглушительным хохотом. Все они вернулись «пустыми», и у всех были дико расписанные кирпичными полосами лица.

Часом позже все сидели за «береговым» обедом и весело галдели, так как «дали рыбкам немного поплавать». Пошли разговоры, воспоминания, и кончили под вечер хоровыми песнями. Наконец пора было и на пароход отправляться. То ли стало тише к вечеру у рифов, то ли сказалось маленькое возлияние за обедом— только мы не пережили и половины прежних страхов, легко и быстро одолев тройной барьер.

 

VI. Удар весла.

Должны были сняться с якоря на следующее утро; утром ждали, что тронемся в полдень, но опять вышла какая-то заминка в машине. Команда тоскливо слонялась без дела; многие завалились спать. Прилег и я вздремнуть вместе с Чуриным. Мы занимали с ним одну из пустующих пассажирских кают. Но скоро раздался стук в дверь. Меня звали к капитану.

— Вы уже третьи сутки без дела слоняетесь, Ипатьев, — заявил он. — Так вот вам поручение. Я позабыл на берегу, у нашего привала свое ружье и судовой бинокль. Сегодня вечером мы снимаемся с якоря, и я поручил Трофимычу провести к берегу наш тузик. Он легко проскочит через рифы. Вот и отправляйтесь вместе с ним, да поскорее возвращайтесь.

Я с трудом подавил готовую показаться на лице тревогу и быстро пошел в свою каюту. Положил в карман браунинг, который казался в брюках простым портсигаром, и поделился с Чуриным своими подозрениями. Крепко пожал ему руку и убедительно просил ничего не предпринимать до моего возвращения.

Одного взгляда на боцмана было достаточно, чтобы обострить мою подозрительность. Его бледное лицо словно застыло в злобной судороге, а в красноватых воспаленных глазах пробегал какой-то дикий огонек. Я взялся за весла, а Трофимыч за руль. Минут десять я молча греб. Вдруг боцман порывисто встал, поднял крышку с кормового ящика, вытащил оттуда бутылку рома и опрокинул ее кверху донышком. «Да Трофимыч просто нализался», — подумал я с облегчением. Однако он мог хлебнуть и для храбрости, чтобы на что-то решиться в нужный момент. Надо держать ухо востро, чтобы не попасть впросак.

Невольно загляделся я на изжеванное бурею судно.

Не прошли мы и трети пути, как в воздухе потянула какая-то холодная струя, а через минуту я заметил легкую прозрачную дымку тумана, который начал расстилаться по бухте.

— Трофимыч, нам придется повернуть обратно, — сказал я. — В тумане мы обязательно напоремся на рифы.

— Да, в тумане не пройти, — послышался ответ. — Ставь-ка парус, чтобы поскорее добраться до парохода.

Я послушно встал, распутал фалы и только начал вставлять в гнездо мачту, как вдруг какой-то внутренний голос приказал мне быстро обернуться. За моей спиной с высоко поднятым веслом стоял боцман. Едва я подался в сторону, как со свистом опустилось направленное на мою голову весло. Удар пришелся по руке, и, хотя я успел ухватиться за весло, но силой удара был выброшен за борт. Грузно шлепнулся в воду, не выпуская весла. Когда же, задыхаясь, кашляя и протирая глаза, я вынырнул на поверхность, шлюпка, была уже в десяти шагах от меня. Одной рукой держась за весло, я отчаянно заработал другой, но ветер относил шлюпку, а боцман вставил в уключину другое весло и уже сделал несколько ударов.

Я умолял его не бросать меня на верную смерть, повернуть обратно шлюпку. В ответ слышалось только ровное чавкание весел, а когда он отплыл от меня шагов на тридцать, то перестал грести и вставил мачту, чтобы воспользоваться усилившимся ветром. Шлюпка медленно уходила в молочный туман. Некоторое время маячил темным пятном парус, затем скрылся и он.

Я остался один, обреченный на гибель. Держась за весло и вглядываясь в обступившие меня со всех сторон потемки, чувствовал, как сердце захватывает холодный ужас. На что я мог надеяться и чего ожидать? Либо выбьюсь из сил и топором пойду ко дну, либо меня перемелет на рифах, либо же, наконец, мною полакомится одна из тех прожорливых тварей, которые вертелись в бухте у кормы «Кронштадта». Последняя перспектива меня особенно пугала…

Думаю, что пробыл в воде не более получаса (хотя мне казалось, что с момента моего падения прошло уже много ужасных часов), когда услышал медленно приближавшийся рев первого рифа. Ближе и ближе. Все окружающее исчезло, перестало существовать за исключением рифа. Словно из всех органов чувств у меня сохранился только один слух, чтобы замечать надвигавшийся грохот. Утратилась всякая оценка времени. Минута растягивалась в вечность, наполненную зловещим воем.

Дальше я смутно помню, как кто-то резко вырвал из моей руки весло и нанес мне злобный удар по затылку. Хотел крикнуть, но захлебнулся и потерял сознание…

 

VII. Пассажир погибшего корабля.

Как я не разбился о каменные гряды тройной линии рифов? Какая прихотливая волна трижды пронесла меня через коридоры, а не заткнула мною какую-нибудь расселину рифа, не втиснула в. нее растерзанный мешок с переломанными костями? Каким образом очутился я на берегу целым и невредимым, лишь с распухшим затылком? Редкое, исключительное стечение обстоятельств!

С трудом поднял я отяжелевшие веки. Отчаянно кружилась голова и тошнило. Перевел глаза с ясного солнечного неба на лазурные вершины гор, а потом взглянул на бухту, где неумолчно ревели рифы. Разом вспомнил все и с тупым равнодушием перебрал в памяти всю последовательность событий. Наконец быстрее заходила в жилах кровь, и мало-по-малу проснулась воля к жизни.

Вытянулся, потом приподнялся на локтях и попытался встать на ноги. Не удалось: потемнело в глазах и в голове отчаянно загудело. Сидел, оглядывался и соображал. Опять стошнило. Снова пытаюсь подняться. Меня качает, но все же остаюсь на ногах. Вся бухта передо мной как на ладони, но парохода нет. Решаю взобраться на ближайшую скалу и взглянуть оттуда.

Однако не сделал я и пятидесяти шагов, как меня снова качнуло, и я удержался от падения, только прислонившись к высокому камню. Отдышался, оправился и хотел было пуститься в дальнейший путь, когда взгляд мой упал на бочонок с водой и мешок с провизией. Значит впопыхах их позабыли захватить. Жадно потянулся к кружке, дрожащей рукой налил ее до краев и выпил одним глотком. Почувствовал во рту сильный винный запах: очевидно кто-то оставил в кружке ром. Это дало мне новые силы.

Солнце уже близилось к закату, когда я сидел на вершине горы и напряжённо всматривался в спокойную гладь океана, расстилавшуюся за бухтой. «Кронштадта» не было. Целая вереница мучительных догадок пронеслась в моей голове. Я не мог примириться с мыслью, что меня бросили здесь надолго, а может быть даже совсем. Я ждал, что вот-вот в заливе покажется шлюпка или раздастся где-нибудь голос высланных за мной людей. Наконец потух и этот слабый огонек надежды. Подавленный и убитый, спустился я к берегу, где мое тяжелое настроение еще больше обострил унылый вид выкинутого на берег парусника. Теперь со всех сторон к нему тянулись морские птицы, словно оплакивая погибших печальными криками. Мне пришло в голову, что я смогу найти на ночь пристанище в разбитом судне.

Солнце зашло, начался отлив, и кормовая часть судна высоко поднималась над песчаной отмелью, отделявшейся от берега узким мелким заливчиком. Я перешел вброд заливчик, и когда очутился у кормы, она поразила меня своей неожиданной величиной. Такое впечатление производит любое судно, когда оно извлечено из родной ему стихии. Особенно в потёмках. Два полусгнивших каната спускались с кормы и чуть раскачивались ветром. Оба они могли свободно выдержать тяжесть одного человека. К более тонкому канату я привязал захваченный мной мешок с провизией и бочонок, ухватился обеими руками за более толстый и начал взбираться на корму. Задача оказалась не из легких. Когда же очутился на палубе, то нашел ее более опрятной, чем ожидал. Вследствие наклонного положения кормовой части судна птичий помет скатывался в море.

Прежде всего заглянул сквозь разбитое окошко в кают-компанию. Бледный лунный свет, проникавший сюда сквозь верхний люк, освещал безотрадную картину полного разрушения. Огромный стол, занимавший всю середину каюты, целиком был занят гнездами бакланов. Птиц встревожил поднятый мною шум, и они беспокойно поднимали голову, испуская жалобные крики. Птицами же были заняты все боковые лари и ящики. Словом, решительно все, начиная с висячей лампы и вплоть до стоявшей у разбитого пианино табуретки, белело птичьими телами, а палуба была густо устлана грудами рыбьих костей и отбросами. Одуряющее зловоние резко ударило в нос.

Раз мне не оказалось места в кают-компании, я отправился на дальнейшие поиски. В конце коридора подошел к маленькой двери и заметил, что она не была плотно закрыта, однако в ее узенькую щель не мог бы пролезть даже буревестник. Когда распахнул эту дверь, то облегченно вздохнул, найдя сухое чистое помещение. Здесь было довольно темно, и через косое окошко только узкая полоса лунного света заливала часть палубы.

Когда мои глаза несколько свыклись со скудным освещением, я начал постепенно различать находившиеся в каюте предметы. Полный беспорядок: все было перерыто и разворочено очевидно в самый последний момент. Все содержимое комода и сундука было раскидано по полу. У одной стенки стояла койка, у другой был привинчен небольшой письменный стол, под которым валялись два подсвечника с почти целыми свечами. Я прямо набросился на две коробки спичек. Мелькнула тревожная мысль, что спички наверное отсырели, но когда я чиркнул одну из них о коробок, она разом загорелась. На радостях я зажег обе свечки, и стало светло. На палубе валялись измерительные инструменты, мореходные карты, белье, коробки. Койка была в полной исправности, с подушкой, простыней и одеялом.

Я решил занять эту каюту. Быстро пересмотрел все вещи и нашел среди них вместительный термос, пачку чуть затронутого плесенью табаку и две трубки. Затем перенес в каюту бочонок и провизию, закурил трубку и прилег на койку, чтобы хорошенько осмыслить все бурные события этого дня.

И как только лег, разом почувствовал во всем теле смертельную усталость. Меня убаюкивал и однообразный гул рифов, и мягкий лунный свет, падавший через окошко. Веки налились свинцом, глаза слипались. С великим трудом поднялся с койки, пошатываясь подошел к столу, положил трубку и потушил свечи. А когда бросился опять на койку, расплывчатые мысли быстро смешались с обрывками полуснов, и я погрузился в крепкий сон, который освободил меня от всех тяжелых дум.

 

VIII. Надежды и отчаяние.

Открыл глаза и не мог понять, во сне или на яву дрожала каюта от бешеных ударов. Вся корма ходуном ходила, а в ушах стоял стон от надрывавшегося ветра и дико голосивших рифов. Казалось, моя каюта вот-вот развалится от яростного напора волн. Вскочил с койки, выбежал в коридор и распахнул наружную дверь. Меня подхватило как перышко и снесло бы за борт, если бы я не уцепился за обломки мачты. С трудом дополз обратно до двери, еле захлопнул ее и, тяжело переводя дух, добрался до койки.

Небо заволокли тяжелые свинцовые тучи, которые извивались и кружились над молочной поверхностью моря. Даже заливчик, отделявший песчаную отмель от берега, кипел и бурлил. Изредка узкий солнечный луч пробивался сквозь просветы между тучами, и по его косому направлению можно было определить, что день близился уже к вечеру. Очевидно я долго спал мертвым сном после моих изнурительных приключений.

Я был пленником своей каюты, а потому перестал мучить себя вопросом, выдержит ли судно натиск бури или нет. Когда же подкрепился немного, то пришел к выводу, что этой старой развалине приходилось уже не раз выдерживать подобные бури, так почему же ей не выдержать и еще одной? Но зашевелилась новая тревога. Воды и всех оставшихся сухарей мне хватит всего на сутки. А что же дальше? Если я по ночам могу забираться в кают-компанию, чтобы свернуть голову той или другой глупо доверчивой птице, то откуда достать мне воды? Да и есть ли она на этом проклятом острове? Вспомнил, что с парохода видел узенькую горную речку, падавшую с отвесной скалы. Успокоился, но подумал о «Кронштадте», и закопошились новые тревожные мысли. Разве не могли меня считать погибшим и отказаться от всяких поисков? Капитан конечно сочинит самую трогательную историю о том, как печально оборвалась моя молодая жизнь. Он с убитым видом выслушает все гневные упреки, признается в своей неосмотрительности, но внутренне будет заливаться веселым хохотом удачи. О, чорт, так это и случится!

Вскочил на ноги и, словно зверь в клетке, начал шагать из угла в угол по каюте. «Кронштадт» где-нибудь далеко от злополучного острова выдерживает сорвавшуюся с цепи бурю и с каждой минутой уходит все дальше и дальше. Эта мысль колом засела в голове…

Отчаяние заставляет человека либо растянуться пластом, не видя никакого выхода, и беспомощно лежать, либо лихорадочно ухватиться за какое-нибудь дело. Я еще раз выбежал на галлерею посмотреть на погоду. Все так же стонала и дрожала корма, все так же грохотали рифы, но ветер значительно стих и исчезли черные тучи. Небо посерело, и солнце прорывалось уже широкими прощальными лучами.

Я спустился по канату на отмель. Прилив все прибывал и вместе с ходившими по бухте огромными валами нагнал в заливчик столько воды, что перейти его вброд было уже невозможно. Пришлось раздеться, перехватить одежду бечевкой и, подвязав ее к темени, пуститься вплавь. Достигнув берега, я оделся и пошел в западном направлении, но скоро уперся в отвесные скалы, совершенно неприступные.

Тогда я двинулся в восточном направлении. Начали попадаться беспорядочно разбросанные по берегу остатки былых кораблекрушений. Вот рассохшийся бочонок, а ближе к воде — засосанная песком мокрая корзина, зацепившаяся за спутанную груду истлевших снастей. Всюду — жалкие обрывки обшивки, балок, рей, обломки мачт. Все это тлело и было затянуто саваном зеленых водорослей или покрыто белыми ракушками. Я бродил словно по старому заброшенному кладбищу среди безвестных развалившихся могил…

Моей прогулке в восточном направлении был положен предел все теми же мрачными скалами, которые в хаотическом беспорядке лезли друг на друга и заканчивались вверху какими-то похожими на башенки развалинами.

Немного отдохнул, а когда поднялся на ноги и пустился в обратный путь, то увидал большую черепаху, нежившуюся в последних лучах солнца. Она в тот же миг меня заметила и принялась улепетывать к морю, но я бросился за ней и, схватив за бок, опрокинул на спину. Беспомощно размахивала она лапками, пока ножом я не отделил ей голову.

Едва я подался в сторону, как весло со свистом опустилось…

Я страстный охотник, но одно дело бить из ружья и совсем другое — действовать ножом. Словом, чувствовать себя убийцей, глядя на свою жертву, которая продолжала медленно двигать в разные стороны лапами, пока не замерла совсем. Развести костер не представляло труда, так как берег был усеян сухими обломками. Как нужно жарить черепаху, я не имел ни малейшего представления, а потому прибег к самому простому и верному способу: сделал глубокий надрез вокруг брюшка, оставив кожу только с одной стороны. Затем вырезанную часть кожи я поднял словно крышку шкатулки, удалил все внутренности и, снова захлопнув, положил жаркое панцырем на разведенный костер. Вскоре одновременно с шипеньем до меня донесся приятно щекочущий, соблазнительный запах. Наконец, решил, что черепаха уже достаточно поджарилась. Конечно, это было не поварское блюдо, но для проголодавшегося моряка дымящееся, плавающее в жире мясо казалось пищей богов.

Вдруг я вскочил на ноги и замер. Что это такое? Неужели я только ослышался? Да нет же, нет! Вот снова раздался низкий призывной голос «Кронштадта». Это он зовет меня! Опрометью, не чувствуя под собой ног, бросился я к месту нашей прежней стоянки. За мной пришли! Я спасен, спасен! Все во мне ликовало и пело на разные голоса. Вот я вижу весь корпус парохода. Он стоит штирбортом к бухте и все время дает свистки. Бегу, лечу, кричу. Пароход начал медленно двигаться. Но что же это такое? Он уходит! Мне видна только его корма, но вот и она исчезла за скалистым берегом. Сердце готово было разорваться от неожиданного удара. Уйти перед самым моим носом! Раздался новый гудок, но в нем я слышал только жестокое издевательство. Добежал до знакомого мне «дивана» и свалился на него в полном изнеможении.

Впрочем я не долго предавался горю. Лихорадочно принялся носиться по берегу, подбирал сухое дерево и сваливал его в огромный костер, в который для густого дыма набросал мокрых канатов и снастей.

Я долго ждал ответа на мой призывной сигнал, но бухта была все так же пустынна, и в ушах раздавалась одна зловещая песня рифов.

Солнце закатилось.

Нестерпимая жажда, вызванная свежим мясом черепахи, погнала меня в каюту к скудным остаткам воды в бочонке.

Всячески обсуждал неожиданное появление и столь же внезапное исчезновение «Кронштадта». Конечно, смысл этих гудков мог быть только один: «Не тревожься, мы за тобой зайдем». Но почему же не бросили якоря? Правда, в наступивших сумерках нельзя пробраться через рифы, но ведь можно же подождать до, рассвета. И зачем они кружат вокруг острова, все время подавая гудки? Упорно думал, сопоставлял и пришел к выводу, что гудками меня хотят вызвать в другое место, где легче пристать к берегу.

Внезапно меня обожгла мысль: «Да откуда же наши знают, что я еще жив и торчу на этом острове? Может быть Чурину удалось раскрыть капитанский замысел, и теперь хотят убедиться в моей смерти, прежде чем продолжать рейс. Но так или иначе меня бросить не могут. На пароходе должны были заметить густой дым или огни моего костра, и конечно мои молодые друзья-комсомольцы и наш комиссар настоят на том, чтобы разыскать меня. Не бросят же они товарища в беде.»

Так метался я от одной мысли к другой. В конце концов решил завтра пуститься на поиски свободного от рифов места, где возможна была бы высадка и в свежую погоду. Ну, а если на море будет тихо, то можно ведь разойтись: я — в одну сторону, а за мной — в другую. В измученной голове все перемешалось, и я крепко заснул.

 

IX. Робинзон знакомится с островом.

Утром чуть свет я стоял уже на корме и гадал о возможной погоде. День обещал быть ясным, но с юга продолжал тянуть такой крепкий ветер, что нельзя было и думать пройти через дико игравшие рифы.

Вернулся в каюту, захватил последние сухари и сделал неприятное открытие: бочонок рассохся, и вытекли остатки затхлой воды. Шел отлив, и я мог не раздеваясь перейти вброд маленький заливчик. Я нес с собой термос, чтобы запастись водой. Прежде всего решил дойти до места вчерашнего пиршества, чтобы захватить оставшиеся там куски мяса. Однако в черных углях костра лежал лишь начисто обглоданный щит черепахи. Свалив вину на прожорливых птиц, двинулся к глядевшему на меня узкому ущелью.

Я не мог похвастаться удачным выбором дороги. Ущелье было изрыто вдоль и поперек оврагами, а сухая земля трухой крошилась под ногами. Изредка попадались ровные места, покрытые белым песком, а затем — новые ущелья, карабканья, спуски и прыжки в облаках красноватой пыли. Не раз я останавливался, еле переводя дух, и утирал едкий пот с горевшего лица, но жажда гнала меня в дальнейший путь. Я знал, что должен встретить на острове какой-нибудь источник.

Я медленно поднимался, а иногда даже полз по крутому душному проходу. Изредка на отлогих выступах или в расселинах скал мне попадались на глаза странные мертвые деревья с отвалившейся сухой корой и обнаженной древесиной. На голых сучках виднелись гнезда. Птицы были заняты рыбной ловлей, а в гнездах оставались только неуклюжие птенцы, глазевшие на меня с дурацким любопытством. Невольно подумал о том, что недостатка в мясе у меня не будет, если злая судьба заставит меня надолго застрять на острове. Наконец добрался до конца ущелья и очутился на северном побережье. Я пересек весь остров в какие-нибудь пять часов по ужасной дороге.

Вместо человеческого лица на меня смотрел усмехающийся череп.

Жадно всматривался в океанский простор, но нигде не заметил пароходного дыма. Начал осторожно спускаться к берегу по неровному склону горы. Земля крошилась, расползалась под ногами. Несколько раз я по колено уходил в твердую по виду почву и едва избежал смерти, когда от скалы над моей головой оторвалась огромная рыхлая глыба. Я еле успел отпрыгнуть в сторону от этой начиненной камнями лавины, которая огромным облаком красной пыли шумно пронеслась вниз.

Спустившись, я взял западное направление, так как с горы заметил там ярко сверкавшую на солнце узкую ленту. Жажда сделалась непереносной. Кружилась голова, горло свело в сухой судороге, а распухший язык, казалось, заполнил весь рот. Наконец выбился из сил и окончательно решил, что вода в этом направлении мне только померещилась. В голове гудело от жары и жажды. Ноги подкашивались. Занятый одной мыслью — где бы прилечь и отдохнуть в тени, я тупо прислушивался к издали донесшимся до меня трем пароходным свисткам. Завернув за огромный камень, неожиданно увидел в овраге широкий светлый ручей. Не помню, как добрался до воды. Думаю, что бежал с вытаращенными глазами и походил в тот момент на зверя.

Когда же, отдуваясь и тяжело переводя дыхание, оторвался наконец от прохладного ручья, то минуты две пролежал пластом. Чувствовал, что снова возвращаюсь к жизни. И только теперь до моего сознания дошли три слышанных мною гудка «Кронштадта». Подумал о том, что и на северном берегу я не заметил удобного места для высадки. Встал, наполнил водой термос, потом разделся, хорошенько выполоскал покрытую красной пылью одежду и разлегся на песчаном дне ручья. Каждая пробегавшая по телу холодная струйка уносила с собой часть моей невыразимой усталости. Оделся и бодро пустился в путь, зная, что теперь в любой момент могу утолить жажду.

Я пошел вверх по ручью, в направлении пароходных свистков. В расстилавшейся по берегам густой зеленой траве разглядел какие-то бобовые растения, большинство которых, насколько я знал, было с'едобно. Не прошел однако и ста шагов, как мой взгляд упал на такой неожиданный и необычайным предмет, что я своим глазам не поверил.

Это был небольшой покосившийся домик. Я приветствовал радостным возгласом этот признак обитаемости острова. Однако, когда приблизился к домику, общий вид его разом охладил мои восторженные надежды. Передо мной были давно покинутые развалины. Крыша провалилась, грубо сложенные каменные стены затянуты были вьющимися растениями, а через продырявленную и расползшуюся дверь можно было видеть, что и внутренность домика сплошь заросла травой и кустами.

Начал оглядываться кругом в поисках других следов человеческой деятельности и на другой стороне ручья заметил еще несколько малоутешительных по виду домиков. Они тоже представляли собой развалины, густо увитые вьющимися растениями. Подавленный гробовой тишиной этого давно покинутого поселка, я задумался о причинах, которые могли заставить людей бросить свои насиженные гнезда. Словно какое-то проклятие лежало на этом острове, где все разваливалось и превращалось в прах. На южном берегу — множество гниющих останков кораблекрушении, в бухте — развороченное, выброшенное бурей судно, здесь — жалкие развалины, оглашавшиеся некогда громкими голосами и веселым смехом людей. Всюду — мертвые, высохшие деревья, и даже горы не походили на обычные горы, но странно крошились и превращались в сухую пыль…

 

X. Крабы-людоеды.

Вспомнив о прямой цели моего путешествия, я стряхнул печальную задумчивость и бодро двинулся по берегу ручья все в том же западном направлении. Под ногами что-то хрустнуло. Нагнулся и увидел осколки грубой глиняной посуды. Лениво поднял один из черепков и хотел было уже его бросить в дверь ближайшего ко мне домика, как вдруг остановился и словно окаменел с поднятой рукой. Внутри домика, в густой траве лежал человек с вытянутыми к порогу ногами, обутыми в морские сапоги. Рядом, у самых ног валялся парусиновый мешок.

Оправившись от изумления, я громко окликнул человека, но он повидимому так крепко спал, что не услышал моего голоса. Я подошел поближе, чувствуя, как во мне поднимается смутная жуть. Задержался у порога, но затем взял себя в руки и решительно шагнул в домик. Наклонился, раздвигая руками густую растительность, и отскочил с застрявшим в горле криком ужаса; вместо человеческого лица на меня глядел белый усмехающийся череп…

Что это был за человек и что с ним случилось? Одежда на трупе была разорвана, и местами зловеще белели кости. Я поднял валявшийся у его ног мешок и обомлел от изумления; на парусине виднелось знакомое клеймо «Кронштадта». Да кто же это, наконец?!. Неужели боцман? Не может быть! Прошло всего двое суток, как он предательски угостил меня веслом. Допустим, что еще в тот же день какими-нибудь судьбами он попал на северный берег и забрел в эту развалившуюся хижину. Положим, он внезапно умер здесь, хотя бы от разрыва сердца, но не мог же его труп за одни сутки превратиться в голый скелет…

Заглянув в мешок, я нашел там бутылку рома со знакомой этикеткой. Собрался с духом и снова наклонился над отвратительным костяком. Да, одежда походила на ту, что была на боцмане. Отстегнул пояс и увидел роговую ручку ножа в знакомых мне ножнах из темнокоричневой кожи. Наконец рассеялось и последнее сомнение, когда, потянув за цепочку, я вытащил из бокового кармана призовые серебряные часы за удачные парусные гонки. Итак, передо мной лежали останки моего врага. Машинально часы и нож я положил в мешок с бутылкой; другая пустая бутылка из-под рома валялась тут же, в двух шагах от загадочного скелета.

Противно раздевать мертвеца и присваивать себе его вещи, но когда взглянул на свои раз'ехавшиеся ботинки, то решил воспользоваться крепкими сапогами того, кто еще так недавно был Трофимычем. Оба сапога снялись легко, так как ноги были начисто освобождены от мяса, которое уцелело только ближе к щиколоткам, где болталась еще бледная кожа. Гадливо засунул руку в голенище и тщательно обтер сапоги пучками свежей травы.

Внезапно я услышал в дальнем углу комнаты легкий шелест. Поднял глаза, и в тот же миг новый ужас холодком пробежал по моей спине. Там, в темном углу злобно усмехалось чье-то лицо, багровое, распухшее и до тошноты отвратительное. В немом оцепенении смотрел на отвратительный кадык и высокий заостренный кверху лоб, откуда неподвижно уставились на меня косые выпученные глаза… Эта чудовищная рожа с застывшей усмешкой, в которой не было ничего человеческого, выглядывала из-за густой травы.

«Да я с ума сойду в этом проклятом месте!» подумал я, когда следом за мной двинулась к выходу и кошмарная харя. Вот она выползла из травы, и когда очутилась на открытом месте, то мой страх перешел в истерический хохот. Я увидел перед собой огромного земноводного краба, гнусную тошнотворную тварь, но отнюдь не сверхъестественную.

И все же поведение этого краба наводило на мысль о скрытой опасности, тайной западне: он уверенно приближался ко мне с поднятыми кверху массивными клешнями, продолжая косить вытаращенные глаза и злобно улыбаться. Вот рядом с ним из соседней норки показалась в потемках другая рожа, за ней третья, четвертая… Через мгновение с десяток крабов угрожающе двигались на меня.

Дрожа от безмерного отвращения, я размозжил первого попавшегося краба тяжелым сапогом, а затем бросился топтать и остальных. Но раздавленные словно магнитом притягивали к себе все новых и новых крабов, которые выползали из всех углов домика и спокойно раздирали на части своих сородичей, жадно пожирали их, а затем снова направлялись ко мне с поднятыми клешнями и выпученными косыми глазами.

Во мне проснулся спасительный страх, и я бросился опрометью из проклятого домика, захватив с собой парусиновый мешок…

 

XI. По следам мертвеца.

Посидел на берегу ручья и привел в порядок взвинченные нервы. Задумался о боцмане и его необычайном конце. Сожрали крабы! Но каким образом он очутился на северном берегу, угрюмом и недоступном? Допустим, что его шлюпка разбилась и он спасся вплавь, но в таком случае как он мог захватить с собой парусиновый мешок? Разве можно доплыть до берега в тяжелых сапогах и с такой нагрузкой? Да и на сапогах у него не было обычных белых пятен от высохшей соленой воды. Следовательно он нашел где-то безопасное место для высадки, вытащил на берег шлюпку и пошел искать убежище на ночь. Набрел на разрушенный домик, перед сном выпил бутылку рому. Тут его и хватил кандрашка. Мертвого, его и сожрали лупоглазые чудовища.

Проверил свою догадку: вынул из мешка нож и часы. И намека нет на влажность или ржавчину. От радости я готов был кричать «ура». Я обшарю на острове все берега, но шлюпку найду во что бы то ни стало. Ведь на ней я могу выйти в открытое море и встретиться с «Кронштадтом»!

Успокоившись, я начал рассуждать систематически. Во-первых, никто на борту парохода не знает о смерти Трофимыча и ищут нас обоих, хотя капитан надеется встретить одного только боцмана. Во-вторых, шлюпка вытащена где-то на берег. В-третьих, гудки «Кронштадта» может быть указывают то место, где находится шлюпка. Но почему в таком случае никто из команды не показывается на острове? Если боцман мог пробраться на остров, то почему не могут остальные?

Голова опять кругом пошла от всех этих предположений. Остановился на одном: я должен отыскать спасительную шлюпку. Однако, одно дело знать, что шлюпка находится в безопасном месте, и совсем другое — найти ее.

Вдруг я вскочил на ноги, озаренный счастливой мыслью: если боцман добрался до покинутого селения, то мне нужно только отыскать его следы и итти в обратном направлении.

Оглядываюсь, чтобы начать свои поиски. За хижинами начинался крутой под'ем, заканчивавшийся такими отвесными скалами, одолеть которые мог бы разве горный козел. Не двинуться ли мне вверх по широкому ручью, который должен был проложить себе в горах более отлогое русло? Не прошел я ста шагов, как на свежем обвале горы заметил отчетливые следы сапог, направлявшиеся к селению. Я встал на следы сапогами и убедился, что боцман прошел здесь.

Скоро я очутился в узком проходе, по которому шумным водопадом несся с гор ручей. Начался крутой мучительный под'ем. Уходили последние силы, когда выбрался, наконец, на ровное место. И здесь, среди густо разросшихся бобовых растений я снова увидел на песке знакомые следы.

Раскаленные солнцем скалы превратили ущелье в жаркую душную печь. Обливался потом и часто останавливался, чтобы глотнуть воды или намочить себе грудь и голову. Так добрался до истоков ручья, который бурливо вырывался из подошвы скалы. Наполнил свой термос, в чем был выкупался в ручье и, бросив прощальный взгляд на своего шумного проводника, пошел новым ущельем на новые мученья.

Прошел какой-нибудь час, в термосе исчезла последняя капля, а я стоял перед отвесным утесом, который загородил весь проход. Готов был в полном отчаянии повернуть обратно, когда заметил на мягкой почве путеводные следы. Подумал: если возможен был спуск, то почему же невозможен подъем? Четкая линия следов довела меня до места, где преградивший мне дорогу утес сходился под острым углом с одной стороной ущелья. Здесь я и начал карабкаться вверх, пользуясь ямками и выступами на обеих поверхностях, когда же перелез наконец через верхний край утеса, мои силы были окончательно надорваны.

Тяжелая борьба не осталась без щедрой награды. Когда поднялся на ноги и огляделся, едва мог поверить своим глазам. Природа преобразилась словно по мановению волшебной палочки. Вместо голых скал и ущелий передо мной расстилалась гладкая равнина, покрытая яркой богатой растительностью. Красноватая почва была затянута густой травой и кустарником. Всюду — цветы и группы похожего на пальмы папоротника, широко раскинувшего кружевные листья.

Я набрел вскоре на маленькое озеро с необычайно чистой прозрачной водой, Утолил свою жажду и опустил в воду термос, когда на противоположном берегу неожиданно появился кабан. В поисках места для водопоя он сначала меня не заметил, но одно мое случайное движение привлекло его внимание, и он уставился на меня с таким изумлением, на какое только способна была его свиная морда. Маленькие свирепые гляделки расширились доотказа, а щетинистый загривок так вздыбился, что я рад был отделявшему нас друг от друга озеру. Целую минуту он не сводил с меня глаз, но потом очевидно решил, что я не заслуживаю его внимания, и принялся с громким сопеньем наливаться водой. Появление кабана заставило меня присмотреться к следам, оставленным на тенистом берегу озера. Здесь было множество отпечатков козьих копыт, а в одном месте следы принадлежали повидимому большой кошке.

Я по трапу вскарабкался на борт.

Все время я помнил, однако, о своей прямой цели, а потому не замешкался в этом роскошном саду, который портили вонючие гнезда неуклюжих бакланов и множество высверленных крабами дыр.

Ровным и легким шагом я шел по следам уже около часа, когда отлогая равнина неожиданно уперлась в груду высоких скал. И только в одном месте узкий проход круто спускался гигантской каменной лестницей. Тяжело мне было расставаться с зеленым плоскогорьем и еще раз отдавать себя безжалостному солнцу. Но страхи мои оказались напрасными. Проход становился все шире и шире. Еще один поворот направо, и я увидел синюю гладь океана.

Радостным криком приветствовал я мощные волны прилива, с грохотом налетавшие на каменистый берег и ослепительной пеной окутывавшие подножья скал. Неистовый натиск огромных валов только в одном месте сдерживался диковинным сооружением природы — узким длинным рифом, который вытянулся кривой линией и, подобно крошечному молу, защищал от напиравших волн маленькую гавань. Высоко взлетали брызги над этой преградой, но не они заставили меня замереть на месте с остановившимся от радости дыханием, а вытащенная на берег шлюпка.

Понесся вниз такими огромными прыжками, что едва не поскользнулся и не полетел с крутого откоса. Пришлось взять себя в руки, чтобы не очутиться у желанного места с переломленными ребрами. Бежал и тревожно думал, цела ли шлюпка. Но когда добежал до нее, достаточно было одного беглого взгляда, чтобы убедиться в ее полной сохранности.

Все оказалось в полном порядке, и тогда только, успокоенный, я снова выпрыгнул на берег и закрепил якорь на прежнем месте, в узкой расселине огромного камня.

Наконец удосужился заглянуть и в кормовой ящик, где нашел не только сухари, но еще ветчину и кусок сыра. С остервенением принялся я их уничтожать.

Наевшись, я кулем свалился на дно шлюпки и мигом заснул.

 

XII. Снова на борту.

Проснулся уже в сумерках. Серое небо, однообразный шум прибоя. Лениво поднялся, позевывая, и взглянул на море.

Мой зевок внезапно оборвался, и я остался с открытым ртом. На свинцовой пелене моря, прямо против меня стоял «Кронштадт». Я так и замер на месте, а потом принялся кричать и плясать в диком восторге.

Опомнившись, я начал обдумывать план возвращения на судно. Капитан и его прихвостни не должны знать о моем спасении. Мне надо подождать темноты и потихоньку незаметно пробраться на шлюпке к пароходу. На счастье, море несколько успокоилось.

Я втащил в шлюпку несколько увесистых камней, затем проковырял в днище ножом дыру, плотно заткнул ее обернутым в кусок рубахи деревянным клином и радостно оттолкнулся от проклятого острова.

Заработали весла, шлюпка бодро побежала по коротким волнам. В густом мраке подбирался я к пароходу, тихонько обошел его и пристал к нему со стороны моря. Вахтенный не заметил меня. Я нащупал свисавший с борта трос, потом вытащил клин из дыры в днище шлюпки. Теперь, нагруженная камнями, она быстро пойдет ко дну. Бесшумно вскарабкался я по трапу на борт и на цыпочках пробрался в свою каюту. К счастью ни на кого не напоролся. Открыв дверцу, тихонько окликнул мирно спавшего Чурина. Приятель вскочил как ошпаренный и уставился на меня вытаращенными от ужаса глазами.

Я поспешил его успокоить и убедить в своей реальности. Потом запер каюту и рассказал ему обо всех моих испытаниях. Чурин слушал, время от времени прерывая меня негодующими возгласами. Потом и он в свою очередь рассказал мне обо всем, что произошло на «Кронштадте» за мое отсутствие.

Туман, который настиг меня и боцмана в бухте, скоро закутал и пароход. Когда же рассеялся часа через два, то ни в заливе ни на берегу никого не было видно. Дали свисток, другой, третий. Никого. Тогда решили, что в тумане мы прошли мимо парохода и очутились в открытом море. Снялись с якоря и раза два обошли вокруг острова. Шлюпки нигде не заметили. А к вечеру разыгралась такая буря, что о высадке на остров нельзя было и думать. Утром несколько раз подходили к бухте, давали свистки, но отчаянный ветер дул с юга и не позволял бросить якоря. Вечером снова обходили остров и давали свистки. Задерживались в разных местах: то одному, то другому казалось, что он видит дымовой сигнал.

Буря продолжалась и весь следующий день. Начали искать места для высадки на берег с северной, подветренной стороны. Не нашли и принялись осматривать восточный берег. Еще того хуже. Искали всюду хоть обломков шлюпки, но ничего не нашли. (Я сообразил теперь, что увидеть с парохода вытащенную на берег шлюпку не могли из-за тучи брызг, которые поднимал узенький риф, защищавший маленькую гавань.) Наконец, разглядели удобное для высадки место. Но было уже поздно, и шлюпку решили отыскивать завтра утром.

Товарищи крепко обо мне жалели. И меня и Трофимыча не надеялись найти в живых. Капитану основательно досталось. Если комиссар бесновался из-за меня, то и старики окрысились за Трофимыча. Настроение у всех препоганое.

— Пусть оно таким и останется до поры до времени, — сказал я. — Ты сам понимаешь, что меня никто не должен здесь ни видеть ни слышать.

На другой день Чурин сообщил мне, что шлюпку отправляли на остров. Товарищи обшарили его вдоль и поперек, набрели на скелет Трофимыча, узнали его по шапке и бутылке рома, и похоронили. Не найдя нигде моих следов, окончательно убедились в моей гибели.

Как тяжко быть затворником, это я узнал на собственной шкуре. Однако шла большая игра, и потому только у самого Гамбурга я попросил зайти ко мне комиссара. Чурин взял с него крепкое слово, что после разговора со мной он немедленно захворает и не увидится с капитаном.

Комиссар, как сошел с парохода, так разом к нашему консулу. Тот немедленно снеся с нашим полпредом, который и дал нам руководящие указания. Капитан вместе со старшим помощником и механиком были арестованы и препровождены в тюрьму для дальнейшей их отправки в Петроград, где эти голубчики должны были предстать перед советским судом. Назначили ревизию и сразу обнаружили в порту готовые для погрузки никуда не годные машины. Когда же в Гамбурге стали наводить справки в страховом обществе, то там сделали большие глаза и заявили, что они знать ничего не знают и ведать не ведают. Они страховку «Кронштадта» снимать не намерены вплоть до самого Петрограда. Так и не удалось уличить этих мошенников.

Пришлось задержаться некоторое время в Гамбурге, пока не раздобыли и не погрузили нужные нам машины. Командование судном принял на себя второй помощник, комсомолец, дельный моряк.

Мы благополучно дошли до Петрограда. Через месяц был суд над капитаном, старшим помощником и механиком Шнипом, который, как я и предполагал, оказался участником заговора. Выяснилось, что негодяи намеревались посадить пароход на подводные скалы у Ревеля. Капитан и его сообщники должны были покинуть гибнущее судно на шлюпке и удрать в Германию, где их ожидали тепленькие места. Рассчитывали, что команда погибнет и таким образом все концы будут спрятаны в воду.

Преступники понесли заслуженное наказание.

А «Кронштадт» и до сих пор служит не за страх, а за совесть нашей молодой республике. Теперь я его командир и смею утверждать, что судно в надежных руках.