Недавно появилась новая дурная привычка.

Засыпаю с плейером. Песни сменяют друг друга, и не слышно криков соседей, уличного шума, а сны умещаются в паузах между нотами.

Когда уезжал из Новгорода, там на всех стендах висели плакаты НаУбум с безголовой фигурой Бутусова в черном френче. Я торопился на электричку, подозревая, что, если задержусь в этом древнем городе еще ненадолго, – с моей головой тоже случится какая-нибудь неприятность. Через три с половиной часа я уже был на Московском вокзале.

Культурная столица меня заждалась. Едва не задушила в объятиях – кровь носом пошла. В лицо дохнуло сыростью. Март капал из водосточных труб. Избегая привокзальных собак, бомжей, таксистов и ментов, вывернул на Невский. Навстречу шли люди, их лица ничего особенного не выражали. Обычный рабочий день. На проспекте паразитировали бутики с итальянскими названиями, японские рестораны и раздатчики листовок. Чисто петербургская грамотность: вместо «Осторожно, сосульки!» – «Возможно самопроизвольное падение наледи с кровли». Вытащив из кармана плаща бумажку с адресом, я остановился. Толпа ударила в спину: я споткнулся, отодвинулся. Ветер трепал края маршрутного листка. Я чувствовал себя чужим и в этом больном городе. В любом городе.

Вообще-то мне страшно повезло: заочно договорился о комнате в старом районе. Дом с евродвориком и выделенным Интернетом. В темном подъезде пахнет потерянным временем и кошками. Прихожая забита всяким хламом: велосипедная рама, стремянка, панцирная кроватная сетка, ящики без ручек, улыбающийся гном…

Шумно спустили воду, из сортира показалась растатуированная девчонка, буркнула «привет» и исчезла в недрах квартиры. Дверь моей комнаты была не заперта. Она здорово просела, отдельные части замка не совпадали. Я подбросил на ладони ключи. Шагнул внутрь. Как можно плотнее притворил за собой дверь.

Окна были большие и грязные. Стены толстые и оклеены дурацкими обоями. Бельевая веревка. Высокие потолки с трещинами-заедами по углам. Паутина недосягаема. Одинокая лампочка на двух красных проводках. Рядом с ней вбит массивный крюк. Для чего бы это? Я вспомнил Никонова. Последний, мать вашу, русский поэт выразился предельно ясно и точно: когда подыхаешь с голоду, потому что нельзя работать…

Топили в доме хорошо. Несмотря на открытые форточки, голова от духоты закружилась. Я чуть-чуть не своротил тщедушное совдеповское трюмо. Когда начал складывать вещи в шкаф – от него отвалилась дверца. Кровать вообще предложили собрать самостоятельно. Вон та груда дерева в углу. Я честно постарался: но в процессе сборки выяснилось, что многих важных деталей не хватает. Для вас, лимита!

Вечером я лежал на полосатом матраце и слушал радио «Эрмитаж». Джаз успокаивает. В свете фонарей плясали рогатые тени. Окна настежь. Я слушал радио и не знал, что к утру меня продует, а к завтрашнему вечеру температура подскочит на три градуса.

Я ничего не знаю. Я все забыл.

Машинально расстегиваю и застегиваю кожаный напульсник на левой руке.

Его мне подарил знакомый музыкант, помешанный на Ирландии, группе U-2 и пиве Guinness. Раз-два. Латунные кнопочки. Марка этого пива выбита. Вкусно пахнет кожей.

– На память, – сказал он.

А что он еще мог сказать?