…Жили они долго и счастливо и умерли в один день. Конец.

Иногда бывает так. Но чаще бывает по-другому. Идиллия — это короткометражка. Иначе чувствуется фальшь. Нельзя сделать идиллический трехчасовой фильм: и режиссера, и сценариста, и актера, и зрителя — всех достанет. Это все равно, как питаться только рахат-лукумом. Три раза в день, семь дней в неделю…

Я принес Диане свое главное сокровище. Кленовый лист. Ярко-красный кленовый лист: прожилки ветвятся, как линии на человеческой ладони. Я нашел его позапрошлой осенью, чтобы легче было терпеть зимы. Есть нечто волшебное в хрупких засушенных листьях, когда ты смотришь на них, вдыхаешь осенне-книжный аромат (я хранил лист в разных книгах, чтобы ему не скучалось), а снаружи, за окном — снег. Где хиромант, который способен прочитать зашифрованное послание осени?

Кленовый лист ей понравился.

А я на радостях забыл, в какую книгу его перезасунул.

Перерываю ее книжные полки, не теряя надежды. Переложил и забыл. Да-да. Если не в «Стране смеха» Джонатана Кэрролла, то может быть он в романе «Сон № 9» Дэвида Митчелла? Проклятье! Я должен вернуть свой листик!

Вместо этого, балансируя на краешке дивана, дотягиваясь до книги по кулинарии (кто знает?), сталкиваю «Братьев Карамазовых», из которых выпадает черно-белая фотка некрасивой девушки лет семнадцати. Обычная любительская фотка. Девчонка в купальнике. Курортная весточка?

Она темноволосая, худая (ключицы выпирают, сисек нет), с большим носом и антисексуальной верхней губой. Нижняя — тоненькая, не сочная, а верхняя — большая и нависающая. В учебнике по физиогномике утверждают: признак высокодуховного человека. В противовес отвислой нижней губе сластолюбца и обжоры! Я когда это вычитал, целый вечер приставал к Диане с вопросом, какие у меня губы, не отвислые ли? А у этой отдыхающей не рот, а куриная попа! На оборотной стороне выведено крупным правильным почерком отличницы: «Я прощаю тебя». Фу, пошлость! Я чертыхаюсь, спрыгиваю с дивана и, вытащив изо рта комочек уже безвкусной жвачки, прилепляю с его помощью фотографию к стеклянной стенке черепашьего дома.

Жду ее возращения из пиццерии, где у нее, видите ли, назначена неотложная встреча по поводу выставки. Сижу на полу, наблюдаю за сонными черепашками. Фотка раздражает…

— Кто тебе разрешил рыться в моих вещах! — орет Диана, пытаясь сорвать ее, но застывший бубль-гум как цемент — фотография рвется пополам. — Сволочь, сволочь, сволочь! — она бьется в истерике, соединяя половинки скотчем из сумочки. — Ты террариум испортил своей жвачкой! Запомни, кретин, или я выжгу это у тебя на лбу: «Никогда не трогать мои личные вещи без разрешения!» Понял?

— Не понял, — говорю я, впервые видя ее в таком бешенстве. — И эта надпись слишком длинная. Она не поместится на моем лбу.

— Да пошел ты…

— Почему ты нервничаешь? Все поправимо. Кто она?

— Тебя не касается!

— Очень даже касается. Ты психуешь. Я не понимаю, твоя реакция…

— Ты смеешься? Тебе смешно?

— А чего мне, плакать полагается?

— Извинись!

— За что извиняться?! Объясни хотя бы! Я не рылся в твоих личных вещах, я рылся в книгах! За жвачку? Я соскребу ее, следа не останется. Или куплю тебе новый террариум. Но вот я думаю, что проблема в другом…

— Ты думаешь, — усмехается она. — Ты умеешь думать? Да ты как животное. Пожрать, поспать и перепихнуться! Все! Больше ни-че-го! Ты купишь? Ничтожество! Беги домой, к мамочке!

— Закрой рот! — я отвешиваю ей оплеуху. — Я не твоя черепаха!

— Никто не смеет бить меня, — чеканит она. — Убирайся!

— С удовольствием. — Я прихлопываю спустившегося на серебристой нити любопытного паука Васю.