«Что ж, вот я и вернулся».

Сердечное спасибо всем тем, кто обычно подразумевается в подобных случаях и чьё руководство было столь существенным в этом утомительном путешествии. Моим друзьям в Детройтской Писательской Гильдии: Анка, Энтони, Кэрол, Клэр, Джейн, Джону, Мелани, Оливии, Пегги, Робину и Сьюзен – свои фамилии вы знаете сами. Верным читателям: Кену Этриджу, Кэти Коха, моему агенту Сьюзен Энн Проттер, Мошу Фидеру и особенно моему редактору Дэвиду Дж. Хартвеллу. Моей дорогой первой читательнице, Клэр, которая знает, чего мне это стоило. Семье, которая обходилась без меня: Лохлэн и Колину. Запоздалое спасибо Нэнси Догерти за критическую помощь в работе над «Дверью номер три». Спасибо Сфен, и Джун, и Глории Фрэнк за подсказки относительно колибри. Спасибо Патрику Свенсону, редактору «Talebones», где вышла часть этой работы, как это случается иногда со всеми нами, под другой личиной. Нику Лоу – за заглавие. Друзьям, не устававшим спрашивать: «Как там птичка?» Джину – за то, что верил в меня, хотя не имел для этого никаких оснований. И читателям, которые построят дом для этой истории. Без вас она бездомна.

Мира вам,

П. О'Лири

Если две [субатомные] частицы однажды вступили во взаимодействие друг с другом, то с этих пор любое воздействие, оказываемое на одну из них, влияет таким же образом и на другую, независимо от того, где она находится, – при полном отсутствии связи между ними.

Дэвид Лунд

Необщеизвестные места

 

1962 – МЫ ЗДЕСЬ ВМЕСТЕ

Денни и Майк были братьями.

Большой белый дом в окрестностях Сагино, штат Мичиган, в котором они выросли, был окружён полями: кукуруза по ту сторону грунтовой дороги, зеленые поля под паром на западе; а с другой стороны, за домом вдовы Макналти, – сахарная свёкла, ряды за рядами, без конца и края. Это была замечательная прогулка – через огород позади дома, мимо бомбоубежища дядюшки Луи, потом через холодный-холодный ручей (они уже могли перепрыгнуть через него) и вверх по горке, заросшей сорняками, через яблоневый сад, в котором они обычно ловили светлячков, к золотистому полю спелой пшеницы – и там лежать на спине бок о бок, как будто только что упали с неба. Глядя, как белые облака медленно скользят в абсолютной голубизне августовского дня.

– Ты думал когда-нибудь о смерти? – спросил восьмилетний Денни.

Майк, десяти лет, ответил:

– Иногда.

– Я все время думаю. С тех пор, как мы поймали рыбу.

Две недели назад они нашли сосунка на отмели ручья.

Они положили скользкую серебряную рыбёшку в дождевую бочку под водосточной трубой у задней веранды. Он прожил всего несколько дней.

Издали было слышно, как мистер Шлитбеер молотит на своём комбайне. Собирает урожай. Золотистые стебли качались над ними. Там, где они лежали, пшеница была примята, и им было мягко, сухо и уютно.

Майк жевал пшеницу – он сжимал пригоршню зёрен между ладонями, сводя их, как будто собираясь молиться, и тёр, чтобы ободрать шелуху, потом кидал в рот и грыз. На вкус зёрна были похожи на сладкие кукурузные хлопья, и они увеличивались в объёме, когда он их жевал.

Для Денни это было слишком грубо – из них двоих он был более осторожным. Он не совал себе в рот всякую чепуху.

– Горт.

– Баррада, – Майк улыбнулся.

– Никто, – сказал Денни.

– От твоего мира останется…

– Пепел и зола.

И они постарались, как смогли, скопировать тему из популярного черно-белого фильма, недавно виденного по телевизору, – музыку, которая звучала, когда робот собирался кого-нибудь убить. Они лежали, заунывно мыча сквозь нос призрачную электронную мелодию, которая закончилась взрывом хохота.

Майк сказал:

– И все равно солдаты ничего не почувствовали.

– Их же дезинтегрировали! – сказал Денни.

– Ну и что, ведь они не кричали.

– Луч смерти был слишком громкий. Наверняка они кричали.

– Я смотрел на их губы, – упорствовал Майк. – Они не кричали.

– Это не значит, что им было не больно, – проговорил Денни.

– Может, их шокировало, – предположил Майк.

– Они получили шок, – поправил Денни.

– Это одно и то же.

– Нет, не то же. А помнишь, как мы трогали коровью загородку? – спросил Денни.

Это был вызов. Выяснить, под током она или нет. И конечно же Майк принял этот вызов. Майк – более рослый, более сильный, более быстрый, с копной вьющихся белых полос. Шутник. Тот, кого парни всегда в первую очередь звали попинать мячик. Тот, на кого в первую очередь падало подозрение, если в школе что-нибудь случалось. Довольно средний ученик, за исключением рисования: к рисованию у него был талант. Увлечения: девочки. Майк дотронулся до проволоки и почувствовал, как покалывающее онемение скользнуло вверх по руке. И, пытаясь отдёрнуть руку, он коснулся Денни. В результате шок получили оба.

Денни не тронул бы проволоку ни за какие деньги. Он знал, чем это пахнет. Денни – более короткий, более круглый, более спокойный, с коротко стриженными темно-русыми волосами. Его передние зубы слегка выпирали, глаза казались больше из-за толстых стёкол очков. Образцовый ученик. Его успеваемость и поведение оценивались учителями как безупречные. Увлечения: книги. Однако Денни был рад, что Майк разделил с ним шок. В итоге все окружающие получили подробный отчёт о его впечатлениях.

Они простонали, вспоминая, потом засмеялись. Потёрли руки, вспомнив, как те онемели.

– Наверняка у пришельцев все по-другому.

– Это кино, Денни. Там не обязательно все осмысленно.

– У Хайнлайна все осмысленно.

– Черт, опять ты о своих долбаных книгах.

– Не ругайся. Это неприлично.

– Говно. Ссака. Жопа. Член.

– Перестань. Я просто хотел сказать… У него такие рассказы – в них веришь.

Майк промолчал, жуя зёрна. Денни продолжал:

– Вот, к примеру, он пишет: «Дверь расширилась».

– Как это – расширилась?

– Как зрачок. Ну, знаешь, когда радужка сжимается, если слишком много света.

Майк тоже проходил это.

– И что?

– Это не просто выдумки. Это будущее. Это на космическом корабле, и такая круглая дверь обеспечивает лучшую герметичность.

– Герметичность?

– Если случится авария. Например, повреждение корпуса.

– Повреждение корпуса? Это что ещё за херня?

– Майк…

– Майк, – передразнил тот, очень похоже. – Дерьмо. Мудак. Срака. Сиськи.

Денни вздохнул. Нет, его не остановишь.

– Повреждение корпуса – это как протечка. Только течёт не вода, а вакуум.

– Вакуум?

– Да, это… ну, пустота.

– Пустота?

– Ну да, нет воздуха, ничего нет. Космос из него в основном состоит. Из вакуума.

Майк попытался представить себе столько пустоты. У него не получилось. Вселенная должна быть сделана из чего-то. Как это может быть, что она в основном состоит из ничего? Он терпеть не мог, когда его младший брат говорил о таких вещах, которых он не знал.

– Это ерундистика, – сказал он, используя выражение доктора Клиндера.

– Вот и нет. Это наука. По крайней мере, в книгах больше смысла.

– Зато они достают. По мне так кино лучше.

– Книжку можно перечитать.

– А фильм можно пересмотреть.

– Да, но тогда придётся платить ещё четвертак. А в библиотеке книжки бесплатные.

– Ну и пошла она в жопу, твоя библиотека.

– Майк!

– Слушай. Представляешь, как здорово, если бы у нас было своё кино? И мы могли бы смотреть все, что нам нравится, сколько угодно.

Денни подумал.

– И не пришлось бы платить.

– И если бы оно было… маленькое, как телевизор. – Идея захватила Майка. – И можно было бы просто нажимать кнопку и смотреть. И перематывать назад, если чего-нибудь не понял.

– Или вперёд. На скорости. Чтобы не смотреть скучные места.

– Ну да, и застопорить, если надо сходить пописать, – сказал Майк. – И передвигать камеру, чтобы видеть те вещи, которые хочешь. И говорить с актёрами. И смотреть на сиськи.

– И включать звук по-настоящему громко! – сказал Денни.

– Горт!

– Баррада!

– Никто!

– И весь попкорн в мире, – сказал Денни.

Вдали было слышно, как комбайн мистера Шлитбеера закашлял и заглох.

Стебли пшеницы вокруг затихли и перестали качаться, как будто кто-то выпустил из мира весь ветер. Они так и не вернулись к выпрямленному состоянию, оставаясь наклонёнными. Но ветра не было.

Примерно в двухстах ярдах над ними некий круглый объект скользнул в поле их зрения. Он не издавал ни звука. Серебряная точка, окружённая белой дымкой, парила в небесах, как гигантский внимательный глаз.

Бесконечное мгновение они смотрели с высоты птичьего полёта на двух мальчишек, лежащих на золотом поле. Две маленькие тёмные застывшие фигурки, бок о бок. Больше никого. Эта картина останется с ними до конца их жизней. Они никогда не говорили об этом между собой. Но образы, хранящиеся в их головах, были идентичны, как если бы у них были две копии одной фотографии.

Так же незаметно, как появился, объект исчез с их линии обзора.

Ни один из мальчиков не шевельнул и мускулом, они не могли даже взглянуть друг на друга.

– Пойдём посмотрим?

– Ты первый, – через силу ответил Денни.

– Я не могу пошевелиться, – сказал Майк. – Я хочу двинуться, но не могу.

– Я тоже. Майк. Мне страшно.

– Почему мы можем говорить, если мы не можем двигаться?

– Луч смерти, – сказал Денни.

Они лежали там, на этом пшеничном поле, испуганные, но полные любопытства. Они не хотели пропустить свою смерть.

Они так и не услышали, как комбайн завёлся вновь. Но спустя некоторое время стебли вокруг них выпрямились и вновь согнулись под лёгким ветерком.

– Тарелка.

– Или фрисби, – сказал Денни.

– Довольно высоко, – заключил Майк, по-прежнему глядя вверх.

Денни сказал:

– А может, нам это просто показалось?

– Хрен тебе показалось.

– Майк…

– Хрен. Стручок. Вагина.

Денни спросил:

– Что такое вагина?

– Это то, что у девчонок вместо стручка.

– Правда?

– Бог мой, ты что, ничего не знаешь? Это место, откуда выходят дети.

– Я думал, им делают операцию. На животе.

– Да нет, они выходят у них между ног. Если они не приёмные, как мы. Что, Вонючка тебе не рассказывал?

Он не должен его так называть, подумал Денни. Он напрашивается на порку.

– Дядюшка Луи сказал тебе?

Майк кивнул.

– Дай джуси-фрутину.

– У меня нет, – Денни воинственно вытаращил глаза. – Слушай, ты ведь не умрёшь, если будешь говорить «пожалуйста» время от времени.

– Зачем? – спросил Майк.

Денни вздохнул.

Они лежали в пшенице и думали. Лучи смерти. Маленькие кинотеатры. Хайнлайн. Члены. Вагины. Расширяющиеся двери. И откуда выходят дети.

Они обнаружили, что могут повернуть голову. Вокруг глаз у обоих были синяки, как будто они дрались в течение часа, выкладываясь каждый как может, пока, предельно истощённые, не повалились рядышком на землю. Н-да, картина.

Денни захихикал.

– Ты похож на енота.

– Кто бы говорил, – отвечал Майк.

В молчании они оба вспоминали, по крайней мере, пытались вспомнить потерянное время – время, которое они провели друг без друга. Денни был в больнице с ангиной. Майк – в Буффало, «навещал родственников». Впервые за всю свою жизнь они были разделены.

– Мне не хватало тебя, – сказал Денни.

Майк немного помолчал.

– Это было не так уж долго.

– Мне казалось, это была вечность.

– Я не хочу об этом говорить.

– Я тоже.

Дыхание ветра колыхало пшеницу.

– Я думал, мы умерли, – сказал Денни.

– Я тоже.

– А может, мы умерли и не знаем?

– Это ерундистика.

Они повернулись и посмотрели друг на друга. «Ш-ш-ш», – говорила пшеница над их головами.

Денни положил руку на сердце брата и почувствовал, как оно бьётся. – Ты жив. Майк сделал то же самое.

– Ты тоже.

Они оставили руки лежать там. Друг у друга на сердце.

– Если я умру, – сказал Денни, – ты умрёшь тоже?

– Конечно.

– Обещаешь?

– Конечно.

– Клянёшься?

– Вот те крест и чтоб я сдох.

– Чтобы твой язык отсох?

Пшеница кивала, качаясь взад-вперёд.

– Конечно, – сказал наконец Майк.

Хотя это было то же слово, которое он произнёс уже дважды, оно прозвучало как-то иначе.

Пауза. Все, казалось, было определено. Потом Денни спросил:

– Ты не бросишь меня?

– Не беспокойся, – заверил его Майк.

Затем, помолчав немного:

– Никто никого не бросает.

И наконец:

– Мы здесь вместе. Все было определено.

Их лица были так близко, что они чувствовали дыхание друг друга.

Майк сел, и вдруг они обнаружили, что могут встать. Они стояли и пытались найти в небе серебряный диск, но его нигде не было видно. Затем они увидели, что лежали на маленьком квадратном кусочке высохшей жёлто-зеленой пшеницы. Все поле вокруг них было убрано.

Они шли домой через пустое поле, по колючему жнивью, соломе и грязи. В воздухе стоял терпкий гниловатый запах осени.

 

2000 – ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО

Нельзя винить Дэниела Глинна за то, что он не знал, что мёртв. Он никогда прежде не бывал мёртв. К тому же о вещах подобного рода он всегда узнавал последним. Насколько ему было известно, он просто читал фэнтези, сидя у огня – профессор, ищущий задания для студентов, чтобы заполнить свои триста часов по фантастической литературе в следующем году; человек, прервавший чтение, чтобы взглянуть в окно. По правде говоря, он глядел в окно уже довольно долго.

Дэниел думал о своём брате Майке, когда услышал, что ребёнок плачет.

– Папа!

Он потерялся в снегопаде, засыпавшем его детройтский дом. Хлопья снега окрашивались жёлтым светом, льющимся с веранды. Он смотрел, как они ложатся на серебристый верх его нового быстроходного «вольво». Дэниел видел собственное отражение в окне гостиной – полноватый лысеющий средних лет человек в голубой пижаме, в ленноновских очках, сидящий на стуле с книжкой в руке. Рот полуоткрыт, и видны слегка выпирающие передние зубы. Затем, глядя сквозь своё отражение, Дэниел уловил видение квантового мира. Его тело было заполнено мятущейся массой снежных хлопьев, субатомных частиц, существовавших по отдельности, но создававших впечатление целого – словно сгусток тёмной материи, который осветили внезапно каким-то неизвестным науке лучом – плотных как туман, лениво перемещающихся по произвольным орбитам. Словно они существуют в собственном времени и не зависят от гравитации.

Перед тем как плач ребёнка встряхнул его, выведя из транса, он размышлял о том, что все сказки начинаются с повседневной жизни. Они кажутся нам чем-то необычным только из-за того, что действие, как правило, помещается в далёкое от нас прошлое. Но в действительности повествование начинается со вполне земной реальности, обыденного мира со вполне определёнными значениями вещей, пока в ход событий не встревают приключения и чудеса.

Подумав о чудесах, он вспомнил кое-что из сказанного его братом Майком в последний из его нечастых визитов – или «вторжений», как Дэниел и его жена (но её не было с ним) привыкли их воспринимать. И действительно, Майк был скорее напряжённым разрушительным явлением, чем человеком. Режиссёр коммерческих роликов, победитель многочисленных конкурсов, отчаянная голова. Он был настолько богат, что мог себе позволить постоянно жить в отелях. И тем не менее он был из тех, кто воровал полотенца и шампуни из номера: «Они включены в счёт!»

Майк требовал внимания. Он истощал. Он вносил возмущение. Так же, как созерцание субатомного мира возмущало ткань реальности, превращая её составляющие из частиц в волны и обратно. Подобно некоему богу, давно умершему, невидимому или безразличному – каким Дэниел привык его считать, – который мог бы изменить вселенную, просто уделив ей вежливое внимание; мог бы, если бы ему было угодно, превратить падающие хлопья снега в мятные леденцы.

Вот это было бы чудом.

С самого детства жизнь Майка и Дэниела была сплошным затянувшимся спором. Что-то такое было между ними, что никак не могло быть разрешено, что надо было постоянно мусолить, пересматривать, снова и снова извлекать на свет божий и потом заново подавлять. Но странное дело: если бы у них спросили, о чем они спорят, – они не смогли бы сказать. Действительный объект их споров никогда не выходил наружу, но всегда имелся в виду, выражался кодом. Они словно кружили вокруг какого-то запрещённого слова, слова столь ужасного, что его нельзя было произнести. Ибо, раз сказав, его уже нельзя было бы взять обратно, и оно висело бы над ними в воздухе, как топор, воткнутый в потолочную балку, который в любой момент может высвободиться, упасть им на головы и причинить вред одному из них или обоим вместе. Вроде бы в какой-то старой сказке было что-то подобное? Столь могущественным, столь тёмным было это несказанное слово, столь запретной была его тайна, что оно создавало вокруг себя вихревое поле, вакуум, который засасывал их, втягивал внутрь себя, притягивая друг к другу, и они кружили по этой замкнутой орбите, не имея возможности вырваться на свободу, но и не желая признаваться в его существовании. И за долгие годы, что их бесконечный спор продолжался и возобновлялся снова и снова, они привыкли к нему как к постоянному спутнику: тому, кто не может быть представлен – тому, кого не было с ними – тому, кто никогда их не покинет.

– Жизнь – это случайность, – самоуверенно заявил Майк в свой последний приход. – Чудеса – это просто та часть реальности, которая до сих пор не объяснена.

– Но ведь это большая её часть, – возразил Дэниел.

Объяснение чуда. Это было бы неплохим заглавием для книги. Надо будет попробовать применить его следующей зимой в курсе «Современной мифологии в научной фантастике». Будучи штатным доцентом, Дэниел наслаждался плодами своего первого годичного отпуска.

Детали переговоров были туманны, как при попытке взглянуть сквозь снежную пелену за окном. По-видимому, большая часть их осуществлялась с помощью телефона. Кажется, старик декан уверял его, что он без проблем может взять полный год с шестидесятипроцентной оплатой. Берите столько времени, сколько вам нужно. Вы – неоценимый член нашей команды. Мы можем подождать. И кстати, вы сможете закончить эту большую работу по Фолкнеру, которую вы нам обещаете уже несколько лет. Нет, разумеется, никакого нажима – просто пришло в голову. Возможно, это даже облегчит вам ваш переходный период.

Переходный период. Это милое словечко медсёстры и доктора используют для обозначения последней стадии рождения ребёнка.

Переходный период. Это означало боль.

Детали этого переходного периода тоже были неясны. Что ж, в его теперешнем состоянии это было неудивительно. Его рассудок плыл по течению. Он должен был напоминать себе о простейших вещах. Например, одеться с утра. Целый учебный год. С января до января. Горевать. Залечивать раны. Проводить исследования. Публиковаться после гибели жены. Кажется, заведующий его кафедрой предлагал ему по телефону, чтобы прошлогодняя заявка на грант – которая казалась им блестящей, но не получила финансирования от NEH – послужила темой его отпускной работы; тем самым оправдалась бы затянувшаяся пауза после стандартного периода реабилитации после утраты, на которую в его просвещённом университете постеснялись дать даже шесть недель, как на декретный отпуск: на это полагалось семь дней. Ждёте ребёнка – берите полтора месяца. Потеряли супругу – берите неделю.

Но, удивительное дело, университетские шестерёнки провернулись как по маслу: сначала на кафедре, затем в комиссии по грантам, затем одобрение ректора – и все было закончено. Дэниел официально скорбел. Он мог на двенадцать месяцев окунуться в свою учёбу. Двенадцать месяцев на шестидесяти процентах, с тем чтобы он смог что-нибудь показать, когда отпущенное на скорбь обычное время закончится.

Обычное. Время. Закончится.

Это было – когда? Неделю назад? Он не мог вспомнить. Насколько он помнил, он сидел здесь, читая и глядя на снежную круговерть, бессчётные дни.

И не написал ни слова.

– Папа!

Дэниел был на полпути вверх, когда осознал, что до сих пор держит книгу в руках. Взлетев по лестнице, он обнаружил, что его маленький белокурый сын Шон сидит в кровати. Вылитый портрет дяди Майка. Забавно, как скачут гены. Его худое тельце было горячим, когда Дэниел взял его на руки и шёпотом стал успокаивать.

Минуту спустя:

– Опять кошмар?

Мальчик кивнул головой, прильнув к его груди.

– Теперь все в порядке?

Опять кивок, как будто в его нагрудном кармане лежало тёплое яблоко.

– Наверное, я забыл сказать волшебное слово, – промолвил мальчик печально.

Дэниел вздрогнул, жалея, что прибег в своё время к этой уловке, чтобы успокоить ребёнка. Он посоветовал ему читать молитву перед сном. И молитву после пробуждения. Это был типичный родительский совет: не делай, как я. У него не было веры, чтобы дать своему сыну. «Волшебное слово?» – с надеждой спросил зачарованный восьмилетний ребёнок, глядя в глаза отцу с тем ранящим сердце глубоким доверием, на которое способны только дети, которых любят. И, не желая разрушать эту робкую надежду, Дэниел подтвердил.

Больше никогда, пообещал он, держа вспотевшего ребёнка в своих объятиях. Никогда больше я не буду лгать тебе. И вместе с тем он гадал – а что бы он стал делать, если бы волшебство сработало. Это потребовало бы от него гораздо большей перемены, чем это горькое безмолвное обещание. Это означало бы, что он ещё верит в мир – как там? – порядка, и справедливости, и смысла, в мир, где есть место надежде. Существует ли такое место? Хоть где-нибудь? В принципе? Когда-то он принимал такие вещи как данность. Но эти слова исчезли вместе с Джулией, и он не мог представить себе мир, в котором вещи ещё имеют смысл.

– Это тебе просто приснилось, Шон.

Мальчик скатился с него и лёг на бок.

– Ведь по-настоящему волшебных слов не бывает, правда, пап? Если взаправду?

В книжках, подумал он – но он не мог этого сказать. Он заметил, что его палец по-прежнему отмечает место между страницами, и почувствовал стыд. Он тронул сына за плечо, и увидел, что его маленькая ручка сжата в кулак, как будто он очень крепко держал что-то очень маленькое.

– Взрослые просто говорят так, чтобы успокоить маленьких, – заключил мальчик.

Когда это станет проще? Это – как обязанность, как работа, как каторга. Когда, наконец, он сможет посмотреть на себя в зеркало и сказать «я – отец», без того, чтобы где-то внутри не почувствовать себя обманщиком?

– Правда? – настаивал мальчик.

– Правда, – ответил он. – Волшебных слов нет.

Сын прошептал:

– А колибри не так сказали.

На секунду он подумал, что ослышался. Что-то про маму? «Мама бы так не сказала» – вот, наверное, что сказал мальчик. Но тут же, осознав, что услышал правильно, Дэниел осознал также, что не понял того, что услышал.

– Колибри? – переспросил он.

Но мальчик либо спал, либо обиделся, что отец солгал ему.

Дэниел сидел на краю кровати, глядя на снег.

Он всегда любил эти минуты после кошмаров. Слышать успокоившееся дыхание Шона. Шум случайных машин. В ни часы движение почти прекращалось. Вообще, как он заметил, в последнее время даже днём стало как-то тише, чем раньше. Куда все подевались? Детройт двухтысячного, подумал он. Бегство белых началось с беспорядков шестьдесят седьмого и никогда не прекращалось. Налоги сокращаются. Куда ни посмотришь – пустые, заросшие сорняками участки. Он читал, что в городе сейчас 4000 заброшенных домов. Снесли даже старое здание Гудзона – когда-то городскую достопримечательность Детройта. Люди специально приходили в центр города, чтобы посмотреть на замысловатые рождественские витрины. Движущиеся эльфы, латающие обувь и нарезающие ножницами разноцветные ленты. Вроде поездки в Диснейленд: «Это – Маленький Мир». Последнее, что он помнил – их поездка во Флориду. Но он не хотел думать об этом. Вместо этого он стал вспоминать, как сносили здание. Двадцать этажей темно-бордового кирпича, обрушивающиеся внутрь себя, исчезающие в земле, как гроб, поставленный на попа. Все кончено. И набегающий прилив пыли, поднявшейся султаном и поглотившей окружающие кварталы, стерев все в поле зрения. Все кончено. Подобно снежному туману за окном. Подобно его памяти.

Шон посапывал, и снежные хлопья тихо опускались на землю, и Дэниел думал: чудеса, где-нибудь, Майк, тёмный сгусток материи, колибри, кошмары.

Джулия, подумал он, боясь произнести её имя вслух. Мне необходимо волшебное слово.

 

2000 – ВОЛШЕБНЫЙ ЧАС

Уже опускаясь в спящую темноту Лос-Анджелеса, Майкл Глинн знал, что что-то не в порядке. Он не знал только, насколько не в порядке. Он думал о том, что его, наверное, можно было бы вставить в какой-нибудь фильм – человек, затерянный в джунглях, скитавшийся целыми днями, вылезает из мрачных дебрей сельвы, щурясь на яркий свет прогалины; израненный, голодающий, он чувствует запах дыма, видит лагерь, цивилизацию, слышит человеческие голоса, плачет, слышит приветствия, он дома. Ему никогда не приходило в голову, что он может быть мёртв. Майк никогда не бывал мёртв прежде.

Как ни рад он был вернуться домой, при виде Лос-Анджелеса у него возникло какое-то дурное предчувствие. Лос-Анджелес выглядел с воздуха как город-призрак. Море сияющих медью огней, обычно заполнявших долину, превратилось в сеточку пересекающихся цепочек жидкого света, погребённых под одеялом тумана. Тумана настолько плотного, что Майк не мог разглядеть посадочную полосу, когда пристёгивался перед посадкой. И после того как он приземлился – зубы стиснуты, потные ладони сжимают подлокотники – он не мог отделаться от ощущения, что нечто странное случилось с ним в бразильских джунглях. Нечто важное. Нечто… Черт, он не мог вспомнить. Это все туман.

Его ошеломила мысль, что память его была подобна Лoc-Анджелесу в эту ночь: пустынна. Она никогда не подводила его прежде. Это было для него предметом своеобразной гордости: он никогда не забывал лиц, номеров телефонов, обид. Чем он станет, если отнять у него память? Ещё одним занудой, наподобие его чинного братца Денни, который забывал все на свете. Даже собственные дни рождения.

Потом была бесконечная поездка в такси, ползущем сквозь белую мглу – он как будто находился внутри облака, как самолёт в финале «Касабланки» – к его отелю в Санта-Монике. Майк зарегистрировался как «Глинн». Бросил багаж на пол номера и, слишком усталый, чтобы раздеваться, рухнул на кровать – его загорелое тело гудело от утомления. Не подцепил ли он чего-нибудь в джунглях? Инфекция? Или укусила какая-нибудь сволочь? Может, съел что-нибудь не то?

Безымянные обнажённые женщины – вот все, о чем он мог думать. Он вытащил свой толстый бумажник и похлопал им по ладони. Нет, он слишком измотан для секса. Даже лучший секс в мире не стоит того, чтобы перенапрягаться.

Что было не так с его памятью? Он никогда ничего не забывал. Кроме имён. Имена были его единственной слабостью. Но сейчас он не мог вспомнить даже перелёта до Лос-Анджелеса. Он что, проспал всю дорогу? Он потёр лоб и попытался сосредоточиться. Сосредоточиться. Последний день съёмок. Что он помнил?

Тот малыш.

Вождь-лилипут, который называл себя «Человек, Который Летает».

Он помнил его.

Это был тихий человечек с непроизносимым именем. Миниатюрный, смешливый вождь в головном уборе из перьев, подобно своим соплеменникам-вайомпи из амазонской сельвы ежедневно разрисовывающий своё тело, как мы утром выбираем гардероб.

Он был нужен им для последнего кадра. Большая часть съёмочной группы уже разъехалась по домам после заключительной пьянки накануне. Но у Майка родилась идея. Кое-что, чего не было в сценарии. Ему нужен был только костяк группы, чтобы наскоро снять последний эпизод. Солнце уже почти село. Новенькая грузовая «мазда» стояла на своей отметке. Все было готово. Все, кроме этой долбаной кинозвезды на его долбаном месте. Кроме вождя.

Всего-то и требовалось от ублюдка – стоять на коробке из-под яблок, выглядеть аборигеном и улыбаться своему отражению в тонированном стекле. Просто, не правда ли? У него это прекрасно получилось пять дней назад, хотя и случайно. Майк поймал ошеломлённое лицо вождя в окне машины и понял, что с хорошим светом из этого выйдет потрясающий снимок. Один последний снимок. Смешно. Им пришлось объяснять лилипуту, что лицо в окне – это он, вождь, Человек, Который Летает – не призрак, не дух, не бог, или каким ещё чёртом он это себе представлял. Он не верил до тех пор, пока режиссёр («зови меня Майк») самолично не встал рядом, дополнив собой композицию. Чтобы он мог видеть рядом с собой своего нового друга, которого он этим утром замотал до полусмерти, когда они вместе работали в грязном пруду. Этого высокого, загорелого, статного вспыльчивого американца средних лет с вьющимися светлыми волосами, морщинками в уголках глаз и улыбкой профессионального убийцы – улыбкой достаточно ослепительной и неотразимой, чтобы снять штаны с государственного служащего. Майк знал, что он по всем меркам обладает «обаянием». Правда, в последнее время он стал сомневаться в своей магии, и часто, поймав в зеркале своё отражение, он думал: «Что не так в этой картинке? Чего не хватает этому человеку? Что не соответствует?»

Вождь переводил взгляд с настоящего режиссёра на режиссёрское отражение в окне грузовика, ощупывал то лицо своего друга, то своё собственное, и наконец повалился на влажную землю, содрогаясь от хохота.

У них нет зеркал, подумал Майк. Возможно, он первый раз в жизни ясно увидел собственное лицо.

В качестве поощрения его взяли покататься над джунглями в поисковом вертолёте. Они летели низко, то и дело ныряя в голубые полосы тумана, колышущиеся над верхушками деревьев, как рождественские флаги. Вот они попали в особенно густое скопление тумана, которое поглотило их, и на несколько мгновений мир перестал существовать – окна были застланы молочной белизной, и маленький вождь, придвинувшись, взял Майка за руку, как ребёнок, не стыдясь своего страха. Они сидели в гудящем вертолёте, трепещущем, как птица; маленькая француженка-переводчица поймала взгляд Майка, и что-то новое промелькнуло между ними. Её лицо, обычно такое холодное и насторожённое, смягчилось и стало спокойным, и он мог поклясться, что её милые карие глаза были на пороге улыбки. Затем она стала переводить какую-то фразу, которую было почти невозможно разобрать из-за шума винтов. «Слишком большой! Грустный! – кричала она. – Слишком большой! Грустный!». – Он не понимал. Возможно, вождь говорил слишком быстро для неё. В течение всего полёта он тараторил без умолку своим писклявым голосом и хрюкал от удовольствия, узнавая и показывая им соседние деревни. Когда они приземлились, он с гордостью окрестил себя «Человеком, Который Летает».

И вот в день его дебюта в шоу-бизнесе его нигде не могут найти.

Колесница героя была водружена на свою отметку, насухо вытерта от росы и поставлена как раз так, чтобы на неё упал свет волшебного часа, одного из двух магических окон дня – час после восхода и час перед закатом – когда свет смягчается и растворяется, превращаясь в тёплое сияние, придающее очарование предметам, заставляющее листовой металл светиться собственным светом..

Все было готово и расставлено по своим местам – все, кроме долбаного вождя.

И вот Майк орёт на главного оператора, который орёт на продюсера, который иронизирует над ассистентом, который вопит на переводчицу (в конце концов, ублюдок находится в её ведении), пока наконец все четверо, ведомые распалённым Майком («Я теряю свет! Я теряю чёртов свет!»), не полезли вверх по склону к деревушке вайомпи.

Деревушка была практически покинута. Ни детей, ни собак, ни огонька.

Куда они все подевались, недоумевал он.

Взобравшись по приставной лестнице к хижине без стен, возвышающейся на восьмифутовых бугристых сваях, они обнаружили, что вождь спит в своём вонючем гамаке.

Они не смогли разбудить его.

Ничто не помогало. Разбудить его. Размудить его. Раздудить его. Была у Майка такая привычка, ещё с детства – прокручивать в мозгу всякую чепуху, чтобы справиться с напряжением. Каким-то образом это его успокаивало.

Они долго препирались с одной из трех его жён – коренастой, круглолицей, полной женщиной с чёрными блестящими глазами и платком вокруг шеи, отливающим всеми цветами радуги, – но её было ничем не пронять. Она стояла на молчаливой страже, счищая шелуху с колотушки, которую сжимала в руке, и обмахивая лицо мужа кожаным лоскутом, который свисал у неё с пояса, заменяя юбку.

Несмотря на все их умасливания, ей никак было не втемяшить, что если вождь пропустит съёмку, то он не получит Коулменовский кондиционер, которого так сильно жаждал. Её не смущало то, что они теряют работу целого вечера – это стучало в его мозгу как свихнувшийся арифмометр: умножающиеся нули, уходящие в бесконечность. Сам Майк Глинн, главный режиссёр, умолял её чуть не на коленях и даже предлагал ей своё старое обручальное кольцо, оставшееся от первой жены (или второй… все равно), если только она разбудит вождя.

Она не соглашалась.

– И давно он в таком состоянии? – спросил Майк.

Переводчица спросила, выслушала ответ и перевела:

– Она говорит: всегда.

– Но мы видели его пять дней назад! – Мы вместе летали на вертолёте, черт возьми.

– Месье Глинн, вы должны понять, у них другой способ счета.

– К чертям собачьим их способ счета! – Майк топнул ногой, и поток пыли обрушился с крытой тростником крыши, осыпав их с ног до головы. – Мой способ счета – семьдесят пять тысяч долларов в день за один долбаный последний снимок!

Переводчица была симпатичная. Огромные карие глаза. Чёрная чёлка. Большая голова, сидящая на тонкой шее, и крошечное тело, как у птицы. Ему говорили, что она носит с собой ноутбук и, когда никто не обращает внимания, пишет по-французски разгромную статью о коррупции в американской киноиндустрии – о самовлюблённых режиссёрах с плохими манерами, которые говорят с вашими грудями и заставляют вас держать свой раздутый бумажник, пока они развлекаются в грязи с туземцами. Какой талант пропадает.

– Они считают только до пяти, месье Глинн. После пяти у них… бесконечность.

– Что за ересь несёт эта женщина? – спросил Майк.

Она не отступала.

– Представьте себе человека, у которого есть все. Они смотрят на звезды, и звезды бесчисленны. И они говорят: бесконечность или изобилие. Они не могут представить себе, что можно желать более пяти жён или пяти детей, или, например, идти более пяти дней до деревни, которую никогда не видели. Зачем им это? У них есть все, что им нужно. Понимаете, месье Глинн? У них нет чисел больше пяти. После пяти они говорят: изобилие.

Изобилие, подумал Майк, пытаясь представить, каково это – иметь достаточно чего-либо. Времени, света, денег, влияния. Он всегда жил в ожидании чего-то следующего. Следующего отеля, следующей любовницы, следующей работы, следующего контракта, следующего снимка, и всегда – следующего прилива вдохновения. Его жизнь была залом ожидания, полным лихорадочного движения; он был как светлячок, свалившийся в банку и мерцающий, мерцающий, мерцающий – высасывая вдохновение из собственной задницы. Ему никогда не было достаточно.

Он взглянул на маленького вождя, свернувшегося в позе эмбриона на темно-зелёных верёвках гамака. Пять. Может быть, это из-за пальцев. Пять пальцев на каждой руке.

– Он держит что-то в кулаке.

Майк наклонился и, с некоторым усилием разогнув маленькие грязные пальцы с покрытыми засохшей грязью ногтями, увидел, что на ладони аборигена лежит колибри.

Толстая жена вождя прошептала что-то воркующим голосом, и Полина – вот как её звали – Полина – перевела:

– Это чудо. Поймать невозможную птицу.

Майк осторожно положил палец на рубиновое горлышко и почувствовал, как бьётся пульс – горло слегка подрагивало, как у мурлычущей кошки. Птица спала. В течение неопределённого времени Майк чувствовал себя маленьким аборигеном, парящим над тёмными джунглями, насквозь промокшим под дождём, глядящим на роящихся внизу разноцветных птиц. Потом он вспомнил учёного, который вёл у них экскурсию в четвёртом классе – доктора Клиндера, человека, у которого был красный попугай и который умел гипнотизировать. Он заставил весь класс считать в унисон от пяти до нуля, в обратном порядке. Он сделал так, что на протяжении часа они верили, что невидимы.

А затем вмешалась его проклятая идеальная память, и он вспомнил, как его приёмная дочь умирала в больничной кровати в окружении любимых игрушек и как его бывшая жена страдала, глядя, как дочь тает у неё на глазах. Эта бесконечная пытка, какой он не пожелал бы никому, тем более женщине, которую когда-то любил, или ребёнку. Её облысевшая голова, утонувшая в подушке. Её близорукие голубые глаза, запавшие и окружённые синяками. Пластмассовый лоток, который он держал перед ней, когда её рвало. Её бесконечные невозможные вопросы. И его неизбежная ложь в ответ. Конечно, тебе уже лучше. Конечно, скоро ты вернёшься домой. Конечно, твоя мама любит тебя. Просто ей нужно работать, только и всего. Теперь моя очередь. Конечно. Конечно. Конечно. Он не мог дать ей ничего, кроме своего присутствия и этой лжи.

Было достаточно трудно уже войти в больницу, чувствуя, как пробуждаются старые страхи. Это было все равно что войти в горящий дом. Этот тошнотворный зеленоватый оттенок флюоресцентных ламп, сердце, стремящееся выпрыгнуть из грудной клетки, эти запахи – лекарства, аммиак, желатин, кровь – запахи, от которых ему хотелось сорваться и с воплем бежать обратно, на улицу, к солнечному свету. Но он должен был держать это все при себе и не показывать никому, а в особенности ей. Он должен был сидеть с ней рядом и выдавать лучший спектакль в своей жизни. Все в порядке, милая. Все хорошо. Мы перекрасили твою спальню в твой любимый цвет. Как только ты поправишься, мы пойдём с тобой в Диснейленд. Ты сегодня выглядишь лучше. И каждую опаляющую секунду его тело кричало: выпусти меня отсюда. Но он оставался. И лгал. И учился любить эту болтливую, надоедливую, страдающую маленькую девочку в её последние недели на земле. И он узнал, что любовь ничего не спасает. Любовь никого не щадит. Это просто ещё одно приятное слово для обозначения боли.

И наконец, не успев остановить себя, Майк произнёс ключевое слово, бывшее его излюбленным кошмаром: Буффало. Оно судорогой прошло по его телу, и он до боли зажмурил глаза, усилием воли изгоняя его из себя. В его ушах стоял звон, похожий на отзвук электрогитары, и бесконечное мгновение он падал, падал с очень большой высоты. Он забыл что-то очень важное. Что-то решающее. Что-то, что он когда-то знал, и хотел знать снова. Что это было? Он думал: Чудеса. Изобилие. Денни. Вертолёты. Колибри. Человек, Который Летает.

Кто-то позади него кашлянул.

Итак, подумал Майк. Итак, мы потеряли снимок. Итак, придётся импровизировать. Ему всегда это удавалось. Он оглядел круглолицую жену вождя с грудями, будто сошедшими со страниц «National Geographic», – первую или третью – и увидел мрачную решимость в её чёрных глазах, в то время как она обмахивала мужа своим передником – получалось что-то вроде невинного стриптизерского семафора: промежность. Нет промежности. Промежность…

– Спроси её, не хочет ли она стать кинозвездой, – сказал Майк через плечо.

Жена вождя засмеялась, подняла свою круглую коричневую ладошку и трижды схлопнула её, словно говоря Майку «пока-пока».

Вот и все, что он помнил. После этого был туман. Ничего, кроме тумана.

Ночной полет до Лос-Анджелеса. Поездка в такси.

Сплошной туман.

 

ЭТО ЕЩЁ НЕ КОНЕЦ СВЕТА

Дэниел обнаружил: невозможно сделать так, чтобы к тебе не заходили люди. Что бы ты ни делал – они приходят. Стучатся в твою дверь, звонят в звонок. Им что-то нужно от тебя. Твоё внимание, твои деньги, твой интерес: они хотят, чтобы ты присоединился к их миссии, разделил с ними их заботу о китах, или деревьях, или редких видах, или ещё о чем-нибудь, находящемся ты и представления не имел в каком ужасающем состоянии. В одну из своих немногочисленных вылазок во внешний мир он приобрёл в скобяной лавке замечательную табличку с надписью: «ЛЮБЫМ АГЕНТАМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН». К нему пришли Свидетели Иеговы. Он думал повесить вместо неё другую табличку, что-нибудь вроде: «Все посетители – в следующую дверь ». Но, поразмыслив, решил, что это будет довольно жестоко по отношению к его соседям, супругам Джонсонам – которые, кроме всего прочего, были престарелы и хромы (супруг – престарелый, супруга – хромая).

Он вспоминал, посмеиваясь, одну вещь, которую ему рассказал его брат Майк. Про табличку, которую Джек Николсон повесил на своей входной двери: «ЕСЛИ ВЫ ПРИШЛИ ДО 10 ЧАСОВ УТРА, ИДИТЕ В СЛЕДУЮЩУЮ ДВЕРЬ». А кто был его сосед? Марлон Брандо.

– Марлон Брандо, – повторил вслух Дэниел таким тоном, как будто уговаривал аудиторию.

– Папа, – предостерегающе сказал Шон. Он не любил, когда отец говорил сам с собой.

Ничто не срабатывало – они приходили. Он был вежлив. Но он не позволял себе быть втянутым в разнообразные религиозные споры, которые ему предлагались. У него не было мнения относительно конца света. Относительно второго пришествия. Эти вопросы были слишком велики для него. Он просто устал, вот и все. Он едва мог заставить себя приготовить завтрак. Да и не так уж он хотел есть. Вдобавок эта постоянная необходимость выбирать. Словно он должен был каждое утро проводить в мозгу какой-то многовариантный тест.

Кукурузные хлопья?

Многозерновые отруби?

Булочки?

Пончики?

Тосты?

Яйца?

Вкрутую?

Всмятку?

В мешочек?

Слишком много выборов он должен был сделать ещё до кофе. И даже кофе был проблемой. Шесть чашек – не слишком ли это много? Четыре – не слишком ли мало? Он ловил себя на том, что зависает над кофеваркой, размышляя – две? шесть? Вся эта методика отмеривания необходимого количества ложек была, должно быть, состряпана каким-нибудь учителем латыни, находившим удовольствие в исключениях из правил склонения существительных. Он знал, что надо класть одну мерную ложку на две чашки. Он знал, что надо считать чашки по две. Но ему необходимо было делать это вслух, чтобы не сбиться.

– Две… Четыре… Шесть…

– Папа, – повторил сын.

Он посмотрел на мерную ложку, потом на резервуар. Налил ли он воды? Как правильно – сначала наливать воду, а потом класть кофе, или наоборот? Его жена всегда сперва наливала воду.

И – ну вот – опять он думает о своей жене. И чувствует себя виноватым за все мелкие требования, которые предъявлял к ней, когда они были вместе.

Хотя почему-то было не так больно, когда он думал о ней таким образом: моя жена. Надо запомнить это.

«Моя жена справилась бы с этим лучше, чем я», – он обнаружил, что говорит это снова и снова всем, кто звонит ему по телефону. Действительно ли они подписались на «Шаманские новости»? Действительно ли они внесли щедрое пожертвование в Фонд Полиции в прошлом году? Человек на том конце провода, разумеется, предполагает, что он сделает это опять, хотя и не предлагает этого прямо.

Затем кто-то звонит в дверь, и вот он смотрит на хорошо одетого чернокожего, протягивающего ему брошюру, на обложке которой печальный Христос стоит на облаке и показывает свои стигматы, словно говоря: «А вы так пробовали? Знаете, что я вам скажу… – в этом нет ничего интересного».

Чернокожий поглядел на мерную ложку, которую Дэниел все ещё держал в руке.

– Простите, сэр. Я не хотел прерывать ваш завтрак, – его слова выходили наружу облачками пара. Было очень холодно.

Какой вежливый человек.

– Это моя вина, – сказал Дэниел. – Я слишком долго спал. Послушайте, вы, наверное, сможете мне помочь. Ведь на одну мерную ложку считается две чашки, правильно?

Человек посмотрел на него. Что-то в нем внезапно показалось Дэниелу очень знакомым.

– Я хочу сказать, это ведь не зависит от того, купил ты просто обжаренный кофе или какую-нибудь из этих экзотических смесей, не так ли?

– Простите? – переспросил человек. Да, очень знакомый. Что-то в этой розовой изнанке его чёрной руки, в ладони.

– Да, конечно, – он кивнул, – они ужасно дорогие, – он кивнул ещё раз. – По крайней мере, я так думаю. Видите ли, моя жена купила эту последнюю банку на пробу. Мы поменяли «Максвелл хаус» на особую перуанскую смесь и, говоря по правде, – он рассмеялся, – мне кажется, я так и не уловил, какие тут требуются пропорции.

– Сэр? – сказал чернокожий с сердечной улыбкой. – Считаете ли вы, что в наши дни жизнь стала лучше, чем десять лет назад? – Его кофейного цвета лоб покрылся глубокими морщинами от неподдельного интереса. Как гофрированная консервная банка. Дэниел поймал себя на том, что ждёт, когда морщины исчезнут.

– Десять лет – это слишком большой срок, чтобы можно было обобщать, – начал он. – Я имею в виду, весь этот счёт на десятилетия… Ну, знаете, девяностые, восьмидесятые, нулевые… Это слишком большое допущение, вам не кажется? Думать, что время делится на периоды так, как мы это себе представляем?

Чернокожий сглотнул.

– Я не отвечаю на ваш вопрос. Знаю. Я… Я… Понимаете, я недавно перенёс утрату, и для меня сейчас сложно выносить абстрактные суждения.

Чернокожий терпеливо кивнул. Его нагрудный карман оттопыривался, в нем лежало что-то размером с кроличью лапку.

Десять лет назад, думал Дэниел. Это получается, скажем, за два года до рождения Шона.

Потом включилась память.

Вспоминать счастье. Это тяжело. Это то, о чем не говорят. Но это возможно. Что ж, ему было что вспомнить.

Я не должен думать о Джулии, подумал он. Не должен…

Но затем он начал думать о ней, прежде, чем смог остановиться. Это было как грех, как тяга к сигарете. Неотвратимое желание. Ты делаешь все, чтобы думать о чем-нибудь другом, но выходит так, что это единственное, о чем ты можешь думать. Как этот британский шпион у Ле Карре – как он вёл себя под пыткой.

Память о счастье была чем-то вроде пытки, которую он не мог прекратить.

Он не собирался думать о ней. Он не собирался вспоминать ощущение её руки у себя на поясе, их интимные взгляды, незаметные для мира, солнечный свет, играющий рыжиной её тонких волос, её крупный нос, светлый пушок на её высоких скулах – её лицо в его ладонях, её маленькое лицо в его ладонях…

Их занятия любовью были в особенности тем, что он просто не должен был вспоминать.

Они были так счастливы, что он заранее чувствовал неприязнь к их ребёнку, ещё до того, как он родился. Это было его первой реакцией, когда она сказала ему, что носит в себе дитя – он почувствовал слабость. «Милый… Мы беременны. Прости». Он подумал: ну вот и все. Приехали. Наше время кончилось.

И, разумеется, он был не прав. Их ребёнок, как и все остальное, означал новые радости, новые страдания и страхи, и то и другое – яркое и неожиданное. Их сын был счастливой случайностью. Ошибкой в их расчётах. Какой-то погрешностью овуляционной методики контроля рождаемости. Сегодня он уже не мог вспомнить, почему они избрали эту методику. Возможно, потому что она была естественной? У Джулии был пунктик относительно всего естественного. Траволечение. Витамины, от которых мочишься зелёным. «Да ради бога, возьми да прими „Никвил“, – говорил он. Но она противилась так, как будто он предлагал ей понюхать кокаина: „Ты что, это же сплошной алкоголь!“

Ну и вот. Они получили, что хотели. Они были естественны. Они были беременны.

Ирония была в том, что это он хотел завести семью. Он доставал этим Джулию долгие годы.

Он любил Шона с того дня, когда тот выбрался из неё и посмотрел ему в глаза, как будто желая сказать: «Ты? И ты тоже здесь, снаружи?» И то же изумлённое выражение лица было у него на объявлении о рождении ребёнка, которое они разослали по знакомым: ЭТО МАЛЬЧИК!!! ШОН СЕБАСТЬЯН ГЛИНН. Среднее имя было изобретением Джулии.

Воспоминания, как он узнал, были опасной вещью. Каждое воспоминание обжигало его. Каждое – тлеющий уголь страдания, к которому он мог обратиться в любой момент, вытащить его из мешка своей памяти и держать на своей ладони столько, сколько ему угодно. Разумеется, кроме последних дней. Из последних дней он мог вспомнить только их поездку во Флориду. Все, что произошло после этого, было сплошным расплывчатым пятном.

Это было что-то вроде изгнания – его горе. Место, куда он был помещён, как на необитаемый остров, в сопровождении лишь самого себя. Он не мог себе представить, что уйдёт отсюда. Когда-нибудь он должен будет покинуть этот остров, он знал это. Но куда он пойдёт?

Дэниел опять куда-то уплывал. Человек задал ему вопрос. Вежливого чернокожего не интересовало его несчастье.

– Ещё раз, о чем вы спрашивали? Что-то про десятилетия?

Чернокожий рассматривал лоб Дэниела. Может быть, он тоже был покрыт морщинами?

– Как вы… Как вы думаете, жизнь сейчас стала легче или тяжелее? Чем она была десять лет назад?

Дэниел кивнул, исследуя глубину вопроса.

– Видите ли… Должен признаться, она стала гораздо тяжелее. Гораздо тяжелее. Да, я должен признаться, что это так. Видите ли, я потерял жену, и ещё все эти проблемы с кофе…

Человек посмотрел на него.

– Понимаете, это был несчастный случай.

– Простите, мне очень жаль.

– Ничего особенного. Если я и ошибусь на одну-две ложки, это ещё не конец света.

Человек выглядел так, как будто понял какой-то намёк, но колебался, не зная, как на него ответить.

– Я не хотел вас обидеть, – запоздало прибавил Дэниел.

– Сэр. Благодарю вас за то, что уделили мне время. Я приду в другой день. Могу ли я оставить вам кое-что из нашей литературы? – Чернокожий вытащил тощий свёрток брошюр, похожих на купоны, которые выдавали в магазине при покупке – Дэниел сразу засовывал их в микроволновку, будучи не в силах разбираться в них, производить сравнительную оценку пятидесятипроцентной скидки на чистку ковров и бесплатного рулона фотоплёнки за каждые три проявленных. Математические вычисления пугали его.

– Благодарю вас, я непременно положу их к своим книгам. Правда, не могу обещать, что… – Он взял свёрнутые трубкой брошюры из рук человека, и тут вспомнил, как та же рука передавала ему серую алюминиевую палочку. – Вас ведь зовут Джордж, не так ли?

Его вопрос остановил чернокожего, когда тот уже поворачивался, чтобы уйти.

– Да.

– Джордж Адамс?

– Да. Не припоминаю…

У него неожиданно закружилась голова.

– Bay! Мы же вместе учились в средней школе! Бежали 880-метровую эстафету на Успение.

Коренастый коричневый человек опять проделал этот фокус со своим лбом.

– Дэниел, – восклицал он, стуча себя в грудь мерной ложкой и осыпая одежду потоками перуанской смеси. – Денни Глинн. «Бельчонок». Вспоминаешь? Я бежал третьим, сразу за тобой. – Хотя ему никогда не хватало скорости на старте и финише, Дэниел гордился своей способностью держать темп и удерживать первенство. И не ронять палочку при передаче.

Чернокожий широко улыбнулся и протянул руку. Дэниел взял её и с чувством пожал.

– Bay, – сказал он.

– Я не помню, – сказал человек, отвечая на рукопожатие.

– Ничего. Вообще-то это были не лучшие дни в моей жизни, – успокаивающе сказал Дэниел.

– Я принимал много наркотиков с тех пор, – неохотно признался человек.

– Я тоже. Я тоже, – Дэниел покачал головой, думая: ну и зачем я это сказал? Наркотики – это было по части его брата Майка. Он опять, как бывало часто, не мог противостоять импульсу разделить чужую боль.

– Ну что же… – сказал человек, глядя на свою руку, зажатую в руке Дэниела.

– Да, – сказал Дэниел, отпуская её.

– Я должен… Я очень благодарен… Возможно, мы как-нибудь…

– В любое время, Джордж. В любое время.

Он смотрел, как чернокожий неторопливо идёт по нерасчищенной дорожке между голубыми сугробами. Ночной буран закончился, и на всех машинах были седые снежные гребни, делавшие их похожими на престарелых панков.

– Час сорок две-пять! – крикнул Дэниел, и чернокожий, вздрогнув, обернулся. – Наше время! – лучась, пояснил он, гордый своей проснувшейся памятью. – Рекорд штата!

Человек улыбнулся, кивнул и быстро пошёл к воротам.

Ничто не срабатывало. Он был вежлив; они приходили. Он притворялся глухим – и одна женщина начала изъясняться языком жестов. Некоторые из этих жестов всегда смутно казались ему непристойными. Они напоминали ему, как Бетт Мидлер семафорила, как постовой, продираясь сквозь эту трогательную песенку Джулии Голд – «Издалека».

– Бог шпионит за нами, – сказал он, закрывая дверь. Но это ведь не может быть так, верно?

– Папа! Опять ты говоришь сам с собой, – напомнил ему мальчик.

По-видимому, это заставляло Шона немного беспокоиться – эта новая привычка Дэниела обращаться к пустой комнате с обрывками фраз. Что ж, а с кем ему было разговаривать? Он не хотел собеседников, он хотел быть один.

Не для этого ли он вывесил табличку? Не для этого ли он поменял свой номер?

Он вернулся на кухню к Шону, который посыпал какао-порошком кукурузные хлопья, и взгромоздился на стол перед кофеваркой с таким видом, словно это был сейф, который он собирался взломать.

Две ложки? Четыре? На чем он остановился?

Неважно. Жизнь – это случайность.

– Можно начинать сначала, – пробормотал Дэниел.

– Папа, – предупреждающе сказал сын с полным ртом «Cheerios» – губы перемазаны в шоколаде, все внимание приковано ко дну коробки.

– Шон, – спросил Дэниел, – во имя всего святого, что это у тебя в руке?

 

МЫ ЕГО ДОБИЛИ

Майк стоял, перегнувшись через перила балкона, глядя на ночной ландшафт Лос-Анджелеса, плывущий в белом океане, когда заметил медведя, идущего вдоль по бульвару Санта-Моника. Сначала он услышал странное клацанье когтей по тротуару. Потом увидел его – большой чёрный зверь неторопливой походкой заворачивал за угол, исчезая в тумане. Когда Майк наклонился, чтобы лучше рассмотреть его, тот уже исчез. Что бы это могло быть? Беглец из зоопарка? Но ведь сейчас зима! Разве медведи зимой не впадают в спячку? Это было невозможно. Но образ покачивающейся чёрной задницы плотно засел в его памяти, и он не мог себе представить, кого бы мог принять за медведя.

Холодная мгла окутывала его лицо. Где были все ночные гуляки? Может быть, пока он был на Амазонке, произошло восстание и ввели комендантский час? Он никогда не видел, чтобы город был таким тихим. И куда, черт подери, подевались все машины? Не было слышно привычного шума уличного движения – кто-то включил систему «Долби» на дорогах. Он не слышал даже прибоя в паре сотен ярдов отсюда. Туман заглушил все, как будто в ушах были хлопковые шарики. Ни огней, ни звуков. Ничего.

Стоя на высоте десяти этажей, он внезапно был захвачен приступом головокружения, как будто земля быстро поднималась к его лицу.

Он моргнул, и головокружение прошло.

Майк, пошатываясь, вошёл обратно в комнату и, по давно сложившейся привычке, включил свой ноутбук фирмы «Эппл», стоявший на столике в изножье кровати, собираясь выйти в сеть и поболтать. Но потом понял, что у него недостаточно энергии или терпения для всего этого занудства. Не сегодня. Он вспомнил, как его братец Денни всегда презирал чаты и не мог понять его пристрастия к ним. Он спросил бы: «Что такого в комнате, полной незнакомцев за клавиатурами, что заставляет их стремиться переплюнуть друг друга в словесных вывертах? То, что она объявляет мораторий на манеры? Паузы? Опечатки? Анонимность?» Майк тихо засмеялся. Он не мог объяснить брату, что чувствовал себя в чатах дома – больше, чем где бы то ни было. Вовлечённым. Защищённым. К тому же в этом виртуальном окружении был своеобразный комфорт: ты мог быть кем угодно. И мог выйти в любую минуту.

Телефон на столике зазвонил.

– Глинн.

– Вы хотите, чтобы вас разбудили, сэр?

– Отвали, – ответил он и повесил трубку. Он ненавидел, когда прислуга начинала обращаться с ним как с членом семьи, предвосхищая его желания. Время менять жильё, подумал он.

Майк лежал на кровати, глядя в потолок, слишком усталый даже для того, чтобы снять «адидасы». Он созерцал вентилятор. Белые лопасти медленно вращались у него над головой. В отличие от лопастей вертолёта, их было видно, и от них начинала кружиться голова. Он закрыл глаза и почувствовал, как что-то давит на него сверху, как штанга, лежащая на грудной клетке. Во рту был металлический привкус, словно он жевал алюминиевую фольгу.

Иисусе, что это? Сердечный приступ?

Он открыл глаза, сел и сделал несколько глубоких вдохов. И стал думать о странном вертолёте, который испортил им кадр. Это было за день до происшествия с вождём и птицей. Их последний официальный снимок. Последняя съёмка перед отвальной. Все торопятся обогнать фронт облаков, быстро надвигающийся из-за горизонта. И вот какой-то дерьмовый бразильский молодчик из правительства выбрал именно этот момент, чтобы полетать над их съёмочной площадкой и посмотреть на Голливуд в действии. Его чёрный вертолёт навис над прогалиной в джунглях, заслоняя половину кадра. Звукооператор матерится: «Они думают, что они пуп земли, мать их!» Оператор пожимает плечами и стряхивает мух с рабочего микрофона. Джим, подхалимничающий помощник режиссёра, отчаянно отгоняет руками гигантское насекомое, ругаясь в мегафон: «Отвали, амиго! Мы тут работаем!» Похмельная команда стоит в своих футболках и шортах цвета хаки, скребя задницы и позевывая: ещё одна долбаная задержка. Племя молча взирает на вертолёт как на призрак Фатимы или что-то в этом роде. Майк требует у ассистента пистолет. Тот отдаёт его с неохотой. Майк бежит к центру прогалины, направляя ствол на невидимого за плексигласом пилота. Целится. Чёрный вертолёт колеблется, затем заворачивает назад и скользит прочь, почти касаясь древесных крон.

Команда аплодирует. Майк раскланивается и возвращает пистолет рукояткой вперёд. На самом деле он не сделал ни одного выстрела за всю жизнь.

– Проебали снимок, а? – сказал Майк. Джим, помощник режиссёра:

– Но вы им показали, босс!

– Заткнись.

– Извините.

Он шагал обратно к камере, размышляя: замедленная съёмка. Удвоить количество кадров. Это даёт таинственность и значительность. Шестьдесят кадров, думал он. Это удвоенная жизнь. Вдвое больше информации. Интересно – жизнь длится дольше, если удваивать удовольствие. Она течёт все медленнее и медленнее, как в зеноновском парадоксе. И наконец, ты можешь жить вечно. Но, как это ни странно, для того, чтобы настолько замедлиться, нужно удвоить частоту съёмки. Необходимо двигаться невероятно быстро. Майк опять надел наушники, проскользнул позади главного оператора и хлопнул его по плечу.

– Давай прикончим этих цыплят, Хуан. Я хочу домой. Шестьдесят.

– Есть шестьдесят, – сказал Хуан.

– Обратный отсчёт, – сказал помощник режиссёра.

Полина давала наставления актёрам, изъясняясь с помощью мелодичной тарабарщины. Племя разошлось по своим местам.

– Мы его потеряли! – сказал кто-то.

Майк проверил композицию в видеомониторе и заорал на переводчицу:

– Верни этого долбаного ублюдка на его отметку!

Хмурясь, Полина отвела маленького туземного мальчика на его место возле грузовика и очистила кадр.

– Давай, народ! – заорал помощник режиссёра. – Работаем, работаем! Гроза приближается! Последний снимок. Тишина! Звук?

– Чисто, – сказал звукооператор, немного более поспешно, чем обычно.

Помощник главного оператора щёлкнул сигнальной хлопушкой. В наушниках это звучало почти как электрический шок – короткий щелчок, прорывающий тишину джунглей.

– Скорость, – сказал звукооператор.

– И-и-и… съёмка! – сказал Майк.

И туземцы играли, джунгли потели, а свет наполнял линзы и активизировал химикалии на плёнке, проходящей сквозь кассету с таким звуком, будто там гудел целый рой насекомых, и приобретающей все цвета радужного спектра.

– Стоп! – закричал Майк, когда почувствовал себя удовлетворённым. – Проверь окно.

Главный оператор кивает. Помощник режиссёра говорит:

– Мы его добили.

Команда аплодирует.

Закончили. Закончили, к чертям собачьим. И в этот момент в дверь его номера постучали. Майк открыл и увидел три высоких чёрных силуэта, стоящих в холле. От них пахло сигаретами.

– Мистер Глинн? – спросил один их них. Было слишком темно, чтобы разглядеть, кто из них говорит.

– Да. Что вам надо?

Двое быстро набросились на него, скрутили ему руки за спиной и шваркнули лицом об стену.

– Какого черта? – сказал Майк.

Третий человек быстро обхватил его кисти жёлтой петлёй и крепко затянул. Такие наручники применяют при массовых арестах – они скрепляются посередине чем-то вроде защёлки.

– Кто вы такие, черт побери?

– Утихни, – сказал высокий худощавый человек, вталкивая его обратно в комнату и обыскивая, в то время как двое других держали его за руки.

– Вам нужны деньги? Возьмите мой бу… посмотрите в моем портфеле!

– Где твоя птица, профессор? – спросил человек, проверив все его карманы.

Профессор?

– Что за дерьмо, о чем вы?

Худощавый сгрёб его яйца и сдавил.

– Я сказал, тихо!

Майк крякнул и заткнулся.

Закончив обыск, человек посмотрел на других и поднял брови.

– Птицы нет, – сказал он.

Майк почувствовал, как они усилили хватку.

Худощавый оглядел Майка с ног до головы, сделал паузу, закуривая сигарету. Огонёк «зиппо» осветил его льдистые голубые глаза – Майк никогда не видел глаз холоднее. Он выпустил клуб дыма Майку прямо в лицо.

– Они добрались до тебя первыми, а? – сказал он, подбоченившись. – Позволь задать тебе вопрос, профессор. Что такое – красное и зеленое и сплошь прозрачное?

Ноющая мошонка уверила Майка, что это ему не снится. Он посмотрел на худощавого и, исполнившись решимости не доставлять ему удовольствия видеть, насколько он испуган, улыбнулся и прохрипел:

– Потрогай меня за яйца ещё разок, парень, и я скажу тебе.

Он не увидел удара. Сплошная чернота.

 

ИЗБРАННЫЙ АД

Рэчел была его парикмахером, и Дэниел, разумеется, не ожидал увидеть её, отворяя парадную дверь своего дома воскресным утром. Её глаза были прищурены от солнца. Симпатичные смеющиеся голубые глаза были её лучшей чертой.

– Милая пижамка, – сказала она.

– О Рэчел! – почему он был так рад видеть её?

Рэчел была крупной женщиной; крупной, но не толстой. В ней была особая мягкость, присущая некоторым людям больших габаритов. Зная о впечатлении, какое производит их комплекция, они не делают резких движений. «Мягкие гиганты» – это, конечно, клише, но в данном случае это было правдой. Её тело было широким. Её глаза были широко расставлены. Она выглядела как женщина, решившая стать двумя и остановившаяся на полдороге – вроде одной из старых тряпичных игрушек Шона, – или, возможно, это был результат неоконченной схватки двух сплетённых в поединке божеств. Даже её грудь позволяла предположить это: словно две орудийные башни военного корабля. Она очень нравилась Дэниелу.

– Хочу писать, как скаковая лошадь. Можно войти?

– Конечно, – сказал он, но она уже проскользнула мимо него.

– Подумала, может, ты хочешь подстричься, – она улыбнулась и приподняла свой большой кошель чёрной кожи, как сельский врач свою сумку с инструментами. Он знал, что она купила его в Африке. Рэчел часто рассказывала о своей поездке в Африку на страховку, выплаченную за мужа. Это был звёздный час её жизни. Первый раз, когда она куда-то поехала. Дэниела не особо интересовала Африка, но в устах Рэчел она выглядела очень экзотично. Она нырнула в туалет, а он остался стоять в дверях, глядя наружу. Какой прекрасный день, подумал Дэниел, надеясь, что там, снаружи, есть хоть кто-нибудь, кто мог наслаждаться.

Он услышал шум спускаемого бачка, и вот Рэчел уже стоит на кухне – большой дружелюбный силуэт в ослепительных лучах солнца. Он закрыл дверь.

– Я могу прибрать здесь, – сказала она, глядя на окружающий беспорядок.

– Прошу прощения. Все время забываю, – объяснил Дэниел.

– Где Шон?

Ответ на этот вопрос он знал.

– В гостях у приятеля, – сказал он, гордясь своей осведомлённостью. – С ночёвкой.

Может быть, как раз сейчас он ищет птиц. Шон постоянно приносил домой птенцов, как старательный ретривер. Пораненных синичек, ласточек, скворцов. Дэниел объяснял мальчику, что это не очень-то правильно. Что он оставит на них свой запах, и мать может выбросить их из гнёзда. Он где-то об этом читал. Но Шон каждый раз настаивал на том, чтобы кормить птенцов подслащённой водой из пипетки; он клал их в корзиночку, выстланную папиросной бумагой. Шон очень старался, но его усилия никогда ни к чему не приводили. Птенцы редко проживали больше одного дня, и их хоронили вместе с остальными на заднем дворе.

– Почему бы тебе не принять душ? – предложила Рэчел.

Дэниел кивнул, глядя на свой измятый наряд, не в силах вспомнить, когда в последний раз одевался.

Удостоверившись в том, что дважды вымыл голову шампунем, как это всегда делала Рэчел, он вернулся на кухню и увидел, что она перемыла всю посуду и теперь поливала цветы. Что она делает здесь? Рэчел, насколько он знал, никогда не была приходящей домработницей. Он заметил, что она оставила книжку в бумажной обложке на кухонном столе. Один из этих вульгарных романчиков с вытисненным золотом названием. Обложка напомнила ему ту книгу, которую он читал Шону в последний раз, когда у него был кошмар. Клайв Синклер Льюис. «Расторжение брака». На самом деле это была одна из самых его любимых книг. Если не обращать внимания на самодовольство, которым грешило все, что писал Льюис. Книга о людях, избравших ад. О людях, застрявших на полпути; людях, не знающих о том, что они умерли. Это звучало пугающе правдоподобно: мы предпочитаем знакомый ад, который создали для себя, попытке достичь рая, которого не можем себе представить и на который не можем надеяться. Или не чувствуем, что заслуживаем его.

– Какой ты симпатичный, когда приведёшь себя в порядок! – сказала Рэчел, улыбаясь.

Он оторвался от книжки.

– Я, наверное, пропустил свою стрижку, да?

Она движением руки отбросила его извинения.

– Меня не было в городе, – она печально улыбнулась. – Прости, я не смогла прийти на похороны.

Дэниел не очень хорошо помнил похороны. Бог благословил его плохой памятью.

Он помнил только, что день был пасмурный.

Был Майк, который держал его за руку.

И ещё там была их двоюродная бабка Мэйбл. Он видел её, только когда умирал кто-то из семьи. Мэйбл хотела, чтобы её утешали. Как будто это было худшее из всего, что с ней когда-либо случалось. Её веки были красны, словно она не спала предыдущую ночь. В обоих её кулаках было зажато по носовому платку. И он поддерживал её, деликатно похлопывал по спине, слушал её полузадушенные всхлипы и обонял её туалетную воду, а она объясняла, как это все ужасно и несправедливо.

Он смутно припоминал, что между его женой и Мэйбл вроде бы существовала какая-то недоговорённость. Ну да, – они же не разговаривали годами. Он должен был бы сказать ей: «Тётя Мэйбл, ведь вы были не в восторге от Джулии, припомните-ка! Она вам никогда не нравилась». Но это оскорбило бы её чувства.

– Сядь, – сказала Рэчел. – У тебя есть пылесос? Конечно, где-то должен быть. Разве не у всех людей есть пылесосы?

– Дэниел!

– Да?

– Сядь.

– Хорошо, – сказал он, разворачивая один из кухонных стульев.

Она обернула вокруг его шеи красное кухонное полотенце и подоткнула его. Ощущение было успокаивающим и знакомым. Она была профессионалом; он был в хороших руках. Она прикасалась к его голове. Щёлкала ножницами. Подрезала чёлку. Жужжала машинкой. Прикосновение холодной нержавеющей стали к ушам было приятным. Он уже забыл, какое глубокое удовлетворение приносит эта процедура – когда тебя стригут. Тяжёлые пряди падали с головы и покрывали грудь, как завитки эмблемы «Найк». Её живот коснулся его плеча, и он отодвинулся.

– Когда ты в последний раз брился? – спросила Рэчел.

Да, это был вопрос. Он молча обдумывал его.

– Подожди-ка, – сказала она, кладя ножницы на стол и направляясь к лестнице. Она вернулась с бритвой, и на его шею и щеки легла тёплая волна мыльной пены. До сих пор его никто никогда не брил. Мягкое нажатие лезвия на щеки. Наждачный звук, когда оно проходило вдоль кожи. Дэниел глубоко вздохнул. И где-то в середине процесса ему стало так хорошо, что он закрыл глаза.

Рэчел была, без сомнения, привлекательная женщина. Вдова. Он почувствовал, что не хочет развивать эту мысль.

– Я потеряла мужа двенадцать лет назад. Иногда (щёлк) во сне мы разговариваем (щёлк). Не очень часто (щёлк) (щёлк). Но у нас несколько лет подряд были постоянные сеансы психотерапии (смех) (щёлк). Обговорили все на свете. По крайней мере, так мне казалось. Никогда не могла вспомнить, о чем мы говорили, но всегда просыпалась с таким чувством, будто мы решили множество вопросов.

Она стояла перед ним, наклонившись, держа в руке его подбородок и испытующе рассматривая чёлку.

– Дэниел! – сказала она. – Открой глаза.

Он открыл и был вознаграждён видом ложбинки между её грудей.

Она улыбнулась.

– В моих снах он был гораздо более милым, чем тогда, раньше – в моем доме.

Так вот что происходит, подумал Дэниел. Где-то в промежутке между нулём и двенадцатью годами «наш дом» становится «моим домом». Вот как это работает. Это было полезное знание.

– Как ты, справляешься? – спросила она.

Он знал, что она имеет в виду. Это слово использовалось в различных ток-шоу, как будто каждый проходит через одно и то же, вне зависимости от того, в чем состоит его горе. Справляешься. Они с Майком говорили об этом. Справляешься. Это означало, что ты умираешь в душе, но при этом лишь плачешь в темноте – или по телевизору, перед толпой незнакомцев, которые платят тебе за это.

– Да, – кивнул он, уставившись на её грудь. – Я думаю, да. Определённо. – Потом он поднял на неё взгляд (она исследовала его виски) и спросил: – Ты это так называешь?

– Ты хорошо держишься. – Он чувствовал аромат её дыхания. Мята. – Как малыш?

Он пожал плечами.

– Знаешь, Дэниел, ты ведь мой любимый клиент. Я бы не хотела потерять тебя.

Такая мелочь, как ушедшая жена, здесь роли не играет, не так ли? Ушедшая. Уход. Странные слова. Для этого было более подходящее слово, но он даже ради спасения собственной жизни не смог бы его произнести.

– Дэниел? – Она опять держала его за подбородок и легонько покачивала его голову взад-вперёд. – Кажется мне, что тебе надо поискать чего-нибудь новенького.

– Новенького?

– Посмотреть на вещи по-другому. Может, не так широко. Убрать излишки.

Так, ну, это уже воняет. Дэниел ненавидел, когда в книгах метафорическое содержание вылезало на поверхность – подтекст, вытаскиваемый нетерпеливым автором на уровень текста.

– Послушай, – сказал он, вставая, и хлопья волос посыпались на его шлёпанцы. – Не надо. Не надо, пожалуйста. Я не в отчаянии. Я не влюблён в тебя. Моя жена… Она просто… – Ему было трудно дышать. – Постричься – это ещё не значит завязать роман.

Рэчел посмотрела на него.

– Сядь, – сказала она.

Он сел. Она спрыснула его из маслянистого флакона и провела рукой по его волосам.

– Кто говорит о том, чтобы завязать роман? – сказала она (щёлк). – В любом случае, ты не мой тип (щёлк, щёлк). У меня более изощрённый вкус в плане секса.

– Секса? – каркнул он.

– Ой, перестань. Я не ангел сострадания. Просто я считаю, что тебе это нужно.

Было очень трудно понять, куда смотреть.

– Ты хочешь?..

– Что ж. Пожалуй… Но… не сейчас.

Почему, удивился он. Почему не сейчас?

– Без проблем, – сказала она. – Но имей меня в виду, – она наклонилась ближе. – Не беспокойся (щёлк). Я не какая-нибудь лесбиянка, – она улыбнулась. – Ну… то есть да. Но я не настаиваю на этом.

Дэниел заплакал. Он смотрел на обрезки волос на красном кухонном полотенце, повязанном вокруг его шеи, и плакал.

Рэчел держала его, обняв своими полными руками за плечи. Как медведица, нянчащая детёныша.

Он открыл рот и не смог издать ни звука.

Через некоторое время Рэчел подошла к холодильнику, достала жестянку пива, отпила и протянула ему. Она вытерла слезы с его щёк, и он глотнул. Вкус пива был изумительным. Действительно, он был превосходным. Стоя позади, Рэчел протянула ему ручное зеркальце, чтобы он мог взглянуть на конечный результат.

– Превосходно, – сказал он, глядя на свой профиль и мельком – на отражение её тела.

– Ну и чудно, – сказала она.

– Покажи мне твои груди, – попросил он, чувствуя холод банки в руке.

Он услышал, как она засмеялась, и потом – как она снимает блузу.

– Не подсматривай, – сказала она, и он опустил зеркальце на колени.

Он запомнил щелчок выключателя бра. Затем она вышла вперёд из-за его спины и встала посреди кухни. Крупная женщина с весьма крупными грудями. Она скрестила руки на животе и смотрела, как он смотрит на неё. Забавно, но он не сравнивал её ни с кем. Её груди были прекрасны сами по себе, в отвлечённом смысле. Они могли бы быть грудями любой другой женщины. Какая поразительная мысль. Какое тонкое наблюдение. На какие-то тридцать секунд боль отпустила Дэниела, и он, казалось, впервые за многие годы почувствовал себя живым. Желание, безопасное и гипотетическое, водоворотом закружилось у него внутри. Он глубоко вздохнул и сглотнул.

– Спасибо тебе.

– Не за что. Не поможешь мне с моими шмотками?

Она натягивала обратно свою блузу, а он убирал её парикмахерские принадлежности, когда обнаружил странную вещь: на дне её огромного африканского кошеля лежала маленькая птичка с красным горлышком. В точности как у Шона.

Рэчел пришлось напомнить, чтобы он заплатил ей. И перед тем как она ушла, он обещал ей, что не пропустит следующую стрижку.

В дверях, охваченный внезапным приступом раскаяния, Дэниел сказал,

– Прости. Не знаю, что на меня нашло. Я…

Рэчел положила прохладный палец на его губы, прервав его на полуслове.

– Не надо портить это, – сказала она.

 

КРЫЛАТЫЙ

Майк пришёл в себя на заднем сиденье незнакомого серого автомобиля. Его глаз ныл, его руки онемели, а его толстый бумажник углом впился ему в зад. Поездка была спокойной. Его окружали три здоровых мужика, очевидно какие-то агенты. Он как-то уже встречался с агентами ФБР – в Детройте, где он жил в одном доме ещё с дюжиной наркоманов, – вежливые люди в солнцезащитных очках и в дешёвых тесных костюмах, задающие сотни вежливых вопросов. «Можно войти? Вы слышали о бомбёжке ROTC? Вы узнаете этого человека? Видели ли вы его в последнее время? Не возражаете, если мы обыщем дом?» По какой-то причине чем более они были учтивы, тем больший страх внушали. И тем более виновным он себя ощущал. Предубеждения человека, выросшего в католичестве, трудно преодолеть.

Несколькими часами позднее, когда они уже ехали к северу от Сан-Франциско, направляясь на восток, Майк сказал, что хочет в туалет, и они свернули к обочине. Чернокожий верзила прикурил сигарету от серебряной «зиппо», потом расстегнул Майка и ухватил его сзади за пояс, так чтобы он мог нагнуться вперёд и направить свою струю мимо ботинок. Это было унизительно. Несколько часов он сканировал свою память, ища, что он мог сделать не так. Он решил, с некоторым облегчением, что это, видимо, из-за просроченных штрафов. Иисусе, уж слишком они строги! Вся эта суета – из-за каких-то вшивых шестисот баксов за неправильную парковку?

– Можно позвонить? – спросил Майк, продолжая мочиться, боясь встретиться глазами с чернокожим.

– Кому ты хочешь звонить? – отвечал низкий глубокий голос.

– Моему адвокату.

– Он живой, – сказал чернокожий, как будто это все объясняло. – Ты закончил? Я застегну тебя. Стой смирно. – Верзила хохотнул. – Не бойся, я предпочитаю девочек.

У машины он мягко положил руку на светлые волосы Майка и пригнул ему голову, помогая сесть на заднее сиденье.

Когда они тронулись, Майк решил, что больше не вынесет неопределённости.

– Что я сделал? – спросил он худощавого, сидевшего на переднем сиденье.

Худощавый (скандинав, подумал Майк) обернулся и что-то беззвучно проартикулировал двум своим коллегам – водителю и чернокожему, сидевшему рядом с Майком – кобура его пистолета била Майка в бок на каждом повороте.

– Гип? – спросил водитель.

– Гип, – кивнул чернокожий.

Худощавый покачал головой.

– Не думаю, ребята, – он перебросил руку через сиденье, снял чёрные очки и вперил в Майка взгляд голубых глаз. – У нас тут есть одна живая.

– Это насчёт этих парковочных квитанций?

Тот надел обратно очки и, повернувшись, стал смотреть на дорогу.

В зеркальце заднего вида Майк заметил, что их догоняет машина.

– Нет, мистер Глинн, – сказал наконец худощавый. – Это насчёт колибри.

Через секунду два других фэбээровца взорвались хохотом. Маленькая машина закачалась от раскатов их веселья. Кобура несколько раз ударилась о бедро Майка. Он взглянул на хихикающего чернокожего верзилу. Позади него в заднем окне вырастал чёрный автомобиль.

Наконец они немного успокоились, и Майк спросил хриплым голосом:

– Какого черта?

На этот раз засмеялись все, включая худощавого, который заплевал все ветровое стекло. Чернокожий прислонил голову к окну и всхрюкивал от смеха, а водитель едва-едва удерживал машину на дороге.

И тогда чёрный автомобиль, который уже поравнялся с ними, взорвался пистолетными выстрелами.

Два окна разлетелись вдребезги, и дождь крови и осколков стекла осыпал Майка.

Чернокожий завопил.

Водитель сполз с сиденья, его не было видно.

Их машина, двигаясь зигзагами, врезалась в чёрный автомобиль.

Майка с силой швырнуло о дверцу. В его глазах заплясали искры.

Скандинав ухватился за руль и рванул его, разворачивая машину.

Худощавый, перегнувшись через тело водителя, правил одной рукой, целясь другой поверх неё; он успел сделать три выстрела до того, как пуля прошила его запястье на рулевом колесе. Вскрикнув, он отпустил его и упал назад, его солнцезащитные очки слетели и приземлились на коленях у мёртвого чернокожего на заднем сиденье.

– Пригнись! – заревел худощавый Майку. Ещё выстрелы.

Долгий визг резины, и чёрный автомобиль ударился в них бортом.

Их машина соскользнула в канаву, запрокинулась набок и вспахала землю, взметнув облако пыли и грязи.

Высокая зелёная трава хлестнула по стеклу рядом с лицом Майка; это выглядело как съёмка скользящей камерой.

Серия ужасных ударов, и наконец машина со скрежетом остановилась.

В отдалении – протяжный визг тормозов.

Мотор ещё раз фыркнул, чихнул и заглох.

Было слышно, как вращается колесо.

Их машина лежала на боку, и Майка прижало к дверце, спиной к земле. Он не мог двинуться. На него навалилось тяжёлое тело чернокожего, его голова покоилась у него на коленях. Его затылок был разворочен и напоминал горшочек с фондю. Тёплая кровь сочилась Майку на штаны. В ушах у него звенело; он потряс головой. Осколки стекла разлетелись в разные стороны. И тут он осознал, что единственным путём к спасению была дверца над ним: стекло было выбито. Он был в ловушке.

Машина закачалась – худощавый пытался вылезти наружу, делая быстрые короткие вдохи сквозь зубы.

Отдалённые выстрелы.

Выбитое окно у Майка над головой открывало странную и прекрасную картину. Глубокая синева неба. Торжественное шествие облаков. Все это в обрамлении зазубренных краёв и мозаики осколков стекла. Ему вспомнились картины Магритта.

Он услышал выстрелы – близкие и беспорядочные. Глухие удары пуль в корпус машины и звон рикошета.

– Давай подходи! – заорал худощавый.

Тишина.

Запах гари.

Окровавленные пальцы на дверце вверху.

Натужное кряканье, и машина неожиданно пришла в движение, качнулась взад и вперёд, потом зашаталась и, перевернувшись, хлопнулась на все четыре колёса.

Майка перебросило через тело чернокожего, он врезался лбом в ручку дверцы и почувствовал, как у него в позвоночнике что-то хрустнуло.

Затем дверь рывком распахнулась, сильная рука выволокла его наружу, и он растянулся на траве лицом вниз. Он выплюнул грязь, набившуюся ему в рот. Серая машина шипела в канаве у дороги, из полуоткрытой дверцы что-то капало. Он услышал щелчок и почувствовал, что его руки освободились. Кое-как умудрившись взгромоздиться на колени, он увидел худощавого блондина, припавшего к земле подле него. Его лицо было ещё белее, чем обычно.

– Бери, – сказал худощавый, протягивая ему револьвер и одновременно поворачивая голову из стороны в сторону, ведя наблюдение. – Я не думаю, что сделал их всех.

Майк, поколебавшись, взял. Единственным пистолетом, который он когда-либо держал в руках, был тот, в джунглях. Этот оказался тяжелее. Он был снят с предохранителя.

Майк попытался встать, но худощавый зло дёрнул его обратно, так что он шлёпнулся на ягодицы.

Диспозиция была такова: они лежали под прикрытием машины в канаве на краю пустынной автомагистрали.

Худощавый дышал тяжело. Майк заметил, что его левая рука беспомощно болталась – кость торчала наружу, а кровь лилась как из текущего водопроводного крана.

– Слушай, профессор, у меня шок. Да и у тебя тоже, судя по твоему виду. Я смогу стрелять ещё минуты три! Потом я отключусь. И ты будешь сам по себе. Ты слушаешь? – Майк отвёл глаза от запястья умирающего, посмотрел в его яростное лицо и кивнул. – Ты должен найти Крылатого. Добирайся до Бодега Бей. Найди «7-Eleven». Это надёжное место. Закажи земляничный молочный коктейль. Спроси, есть ли у них «Маунтин Дью». Запомнил?

– Крылатого? – переспросил Майк, совершенно озадаченный.

– Это единственный человек, который может нас спасти.

– Кто ты?

– Я Перешедший, профессор. Бодега Бей. «7-Eleven». Земляничный коктейль. «Маунтин Дью».

Перешедший? Надёжное место? Крылатый?

Худощавый вздрогнул и поморщился. Взглянул на струйку тёмной крови, вытекающей из полуоткрытой дверцы и собирающейся в лужицу рядом с ними. Слабо улыбнулся.

– Их звали Джон и Малкольм. Хорошие ребята. Если ты ещё увидишься с ними, помни об этом. – Он сквозь зубы втянул в себя воздух и сглотнул. – Прости, что я тебя ударил тогда.

– Как тебя зовут?

Шорох гравия с той стороны машины.

Целая вечность тишины, длившаяся пять десятых секунды.

Худощавый вскочил, вскинул руку поверх крыши и разрядил свой револьвер.

Кто-то вскрикнул и упал.

Потом худощавый заплясал и задёргался – пули били в него одна за другой, – пока не рухнул назад, застыв неподвижной грудой.

Шаги вокруг машины.

Белые найковские кроссовки показались из-за бампера.

Коротко стриженная брюнетка в розовом джемпере наклонилась над телом худощавого, чтобы рассмотреть его. Рука с пистолетом у бедра. Дышит тяжело. Она была похожа на домохозяйку из пригорода, прервавшую на минутку свою вечернюю пробежку, чтобы пристрелить парочку парней.

Майк дёрнулся назад, отползая прочь от неё.

Услышав его, она обернулась.

– Ни с места! – приказала она, и он застыл, прижавшись спиной к заднему колесу.

Она подошла к нему и наклонилась, заглядывая в переднее окно; её рука, державшая пистолет, покачивалась не больше чем в четырех футах от его лица.

Когда он снова увидел её лицо, на нем было выражение, которого он не смог определить. Удовольствие? Гнев?

– Трое есть. Ещё один, – она сделала паузу, как бы давая ему время, чтобы оценить шутку.

Он услышал в её голосе истерические нотки. Такое иногда случалось на съёмочной площадке. Какая-нибудь актриса, бывало, настолько перегрузится наркотиками, что её голос становится высоким и визгливым. Тогда он берет её за локоть, отводит в сторону и приказывает ей дышать поглубже: «Ты профессионал. Ты уже делала это прежде».

Успокойся, подумал он. Ты профессионал. Ты уже делал это прежде.

Женщина взглянула на него, переложила пистолет в правую руку и, просунув его в разбитое окно, направила на невидимого Майку водителя.

– За Урсулу, – произнесла она и нажала спусковой крючок.

Выстрел громом сотряс машину, и он почувствовал лёгкую дрожь, когда «седан» качнулся у него за плечами.

И в этот момент Майк Глинн проделал нечто совершенно привычное и совершенно бессознательное. Это был его маленький фокус, который он открыл ещё в детстве и который никогда не подводил его в критическую минуту. Благодаря которому он мог держать свой страх на привязи. Он становился отстранённым, мир вокруг сжимался, как будто Майк был камерой, отъезжающей от объекта дальше и дальше, пока все не становилось настолько маленьким, что он мог сжать объект – учителя, доктора, весь мир – между большим и указательным пальцами. Таким же маленьким и беспомощным, как и он сам.

Очень маленькая женщина взглянула на него, подняла пистолет и ткнула им в заднее окно.

– За Джима, – сказала она, разряжая его в чернокожего на заднем сиденье.

Она вытерла лоб рукой, держащей пистолет. Затем присела на корточки рядом с ним.

– Дэниел, – сказала она. – Какая приятная встреча.

Дэниел? – подумал он.

Пистолет в его потной руке придавал ему смелости. С той точки, где она стояла, он должен был выглядеть так, как будто наручники все ещё на нем. Он лежал в позе загорающего на пляже, который слегка приподнялся со своего полотенца, чтобы бросить взгляд на её грудь.

Медленным движением она приложила пистолет чуть пониже его левого уха.

– За колибри, – прошептала она, нажимая спусковой крючок.

Курок щёлкнул. Майк вздрогнул.

Женщина выругалась и поднялась с корточек, хлопая себя по карманам в поисках патронов. В ней было не больше трех дюймов роста.

Майк выхватил свой пистолет из-за спины и выстрелил ей в бедро.

Она упала, выронив пистолет. Он с глухим стуком упал в траву.

Майк встал и выстрелил ей в плечо. Она вскрикнула.

Тогда он встал в позицию для стрельбы, запомнившуюся ему по фильмам: ноги расставлены, обе руки сжимают оружие. Сделать вдох, задержать дыхание, прицелиться и спустить курок.

Это будет трудный выстрел – она была так далеко.

В её глазах страх. Он заколебался.

– В голову, мать твою! Кончай это к чертям!

Он никогда не делал этого прежде. Он закрыл глаза и убил её.

Потом убежал в лес за дорогой. Упал на колени перед деревом, и его вырвало. Когда он закончил, то с удивлением обнаружил, что все ещё держит пистолет в трясущейся руке.

 

ПЕРВОЕ СЛОВО

Ничего страшного.

Меряя шагами комнату, Дэниел напоминал себе снова и снова: ничего страшного. Его сын может вернуться домой с минуты на минуту. Сколько раз он уже опаздывал? Он должен был бы уже привыкнуть к беспечности Шона. Привыкнуть к тому, как тот соскальзывает вниз головой с покрытой ковром лестницы на собственном животе, издавая мультяшный птичий крик, когда каждая ступенька выбивает из него очередную высокую ноту дикого вибрато – как муэдзин на минарете мечети, выкликающий призыв к молитве варварскими четверть-тонами. Это дядя Майк показал ему этот трюк. Шон захихикал и сказал: «Щекотно». Как будто это было совсем не опасно. Как будто он не мог с лёгкостью раскроить себе череп о стенку в конце пролёта. Он был так похож на своего дядю. Любил рисковать по пустякам. Словно собирался жить вечно.

Ничего страшного. Он просто ребёнок.

Шону было неведомо чувство паники, которому так подвержены родители. По крайней мере, некоторые родители. Дэниел не мог поверить, что есть люди, позволяющие своим детям играть посередине улицы. Это было преступлением. Они напрашивались на беду. Иногда ему хотелось обнести сына колючей проволокой, или огородить его стадом слонов, или, по крайней мере, снабдить его парочкой танков в качестве эскорта. Запереть его в подземном бункере, в котором он смог бы пережить все что угодно – даже ядерную войну. После Джулии катастрофа всегда была неподалёку. Больше не было никаких поблажек.

Поэтому Дэниел почувствовал облегчение, когда зазвонил дверной звонок.

Шон опять забыл ключи. И ему лень было обойти вокруг до заднего входа, который они держали – он держал – постоянно открытым. Или, может быть, он опять спасает очередную птицу.

Дэниел успел уже забыть, как чудесно бывает открывать дверь на звонок, особенно если кто-то потерялся и ты его ждёшь. Много дней прошло с тех пор, когда он в последний раз ждал гостей. Или хотел, чтобы к нему кто-нибудь пришёл.

Пробираясь по дому ко входной двери, он вспоминал тот день, когда Шон исчез из их старой квартиры на верхнем этаже. Ему тогда едва исполнился год. Он падал на каждом шагу. Ковылял по дому в болтающихся пелёнках – дикий, бесстрашный. Батарея научила его первому слову: «Горячо». Квартира была маленькой, так что его исчезновение было абсолютно необъяснимым. Он не мог выйти наружу ни через парадную, ни через заднюю дверь – он не смог бы дотянуться до ручки. Они осмотрели все: буфет на кухне, ванную, свою спальню, его спальню, туалеты, гостиную, столовую – поиск становился все более отчаянным по мере того, как они убеждались в его тщетности. Шона не было нигде.

Они обменялись взглядом. Потом обыскали все по второму разу.

Джулия ринулась вниз по ступенькам во двор, уверенная, что Шон с его чутьём прирождённого спелеолога каким-то образом нашёл путь на свободу. Дэниел сидел на полу в пустой комнате сына, с набухающим комом в груди, когда заметил кое-что.

Столик.

Жёлтый столик Шона. Оклеенный стикерами с подсолнухами.

Два нижних ящика были выдвинуты. Верхний из них был завален грудой одежды, как будто Джулия затолкала в него слишком много вещей и он перестал закрываться. Дэниел поднялся и рассеянно – таким движением человек подбирает завалявшуюся на кухонном столе палочку от мороженого и кидает её в мусорное ведро – примял кучу одежды и задвинул верхний ящик в стол.

И взору его предстал, подобно младенцу Иисусу в яслях, прикрытый лишь пелёнкой Шон, спящий, свернувшись калачиком, в пустом нижнем ящике.

– Ты напугал меня, – сказал Дэниел, берясь за бронзовую ручку входной двери.

Шон преобразился, превратившись в высокого человека в безупречном чёрном костюме. У него были тёмные очки и белозубая улыбка. Его рука была засунута в карман пиджака, как будто он держал что-то в кулаке. И когда он заговорил, его голос оказался невыразительным и лишённым ударений. Он мог бы заменить любого диктора в Северной Америке.

– Добрый вечер, мистер Глинн. Моё имя Такахаши. Я агент NSA, особый отдел. Я только что прилетел из Сан-Франциско. – Улыбка на его плоском лице говорила: «Попался! » – Мы повсюду вас искали.

 

ПОЧТИ НЕБЕСА

Эхо выстрелов ещё гремело в ушах Майка, когда он, перейдя заброшенное желтеющее поле, вышел на сельскую дорогу невдалеке от знака, гласившего: «БОДЕГА БЕЙ». Когда он входил в сонный городок, солнце стояло высоко, было жарко и повсюду пахло рыбой и сливочными помадками. Он шёл посередине улицы, которая называлась просто Главной, и эхо его шагов отражалось от закрытых дверей сувенирных лавок, толпившихся вдоль дороги. Ни один светофор не работал, и он не увидел ни одной машины. Поглядев в сторону моря, он заметил, что был отлив. Бесполезные доки вдавались в глубь серого залива подобно недостроенным мостам, их гниющие опоры обнажились и нелепо торчали над поверхностью – не воды, а грязи. Тёмной грязи, окаймляющей берег полосой в тридцать ярдов. Лодки, покосившиеся на своих килях, как покинутые игрушки в мокрой песочнице. Верши на омаров, разбросанные по рябому дну. Молчаливые яростные чайки, пирующие серебристыми рыбёшками, застрявшими на мели – мерцающий рыбий переполох, как рябь на воде под ветерком. Пристрелить рыбу в бочке, подумал он.

Тишина подавляла. Майк остановился, закрыл глаза, и к нему пришло давно забытое детское чувство, как при игре в прятки: уверенность в том, что мир исчезает, когда не смотришь на него. И тут он почувствовал чей-то взгляд, буравящий его затылок. Снайпер? Он повернулся и заметил «7-Eleven» – предмет гордости каждого провинциального городка. Автомобильная стоянка перед ним, так же как и дорога, представляла собой одно большое маслянистое пятно. Пересекая площадку, он мог слышать, как его «адидасы» при каждом шаге отлипают от расплавленного асфальта.

На двери вывеска, написанная от руки чёрным несмывающимся маркёром: ВХОД БЕЗ ОБУВИ – БЕЗ РУБАШКИ – БЕЗ ПТИЦЫ – БЕЗ ОБСЛУЖИВАНИЯ .

С порога его захлестнула музыка – Джон Денвер, «Ведите меня к дому, сельские дороги», – это была музаковская версия без слов, что, к сожалению, не удержало его от того, чтобы мысленно подпеть: «Почти небеса… ». Заткнись, подумал он, проходя мимо стеклянной микроволновки с парой мумифицированных хот-догов и кричащей витрины, в которой были выставлены тонизирующие витамины и средства от похмелья.

Майк был единственным человеком в магазине, не считая длинноволосого подростка в футболке, стоящего за кассой, и неизменной камеры видеонаблюдения, заглядывающей ему через плечо. Проходя мимо холодильника с мороженым, он поймал своё отражение в стеклянной дверце. Мелкие оспинки крови на лице. Перхоть на хлопчатобумажной рубашке, которая на самом деле была осколками стекла. На отсыревших чёрных джинсах кровь была совсем незаметна. Вот, подумал он с содроганием, человек, чудом оставшийся в живых.

Парень смотрел на него, изображая соло ударных с помощью карандаша. Рыжие волосы, завязанные в хвост. Атлетическая женщина Роберта Крамба на груди.

– Помочь вам найти что-нибудь?

Майк повторил инструкции, которые дал ему умирающий:

– Мне нужен молочный коктейль.

Подросток тыльным концом карандаша показал в угол, где стоял автомат.

Майк потянул рычажок с надписью «земляничный». Слабый сладкий аромат замороженной субстанции, с фырканьем сочащейся в стакан – в этой процедуре было что-то неуловимо отвратительное.

– Доллар два цента, – сказал парень, протягивая руку.

– У вас есть «Маунтин Дью»? – спросил Майк.

Раскрытая ладонь подростка неопределённо повисла в воздухе.

– «Маунтин Дью», – повторил Майк. Это звучало как фраза, подхваченная им где-нибудь в Марокко. Одна из тех редких мелодичных фраз, которые взлетают над булькающей неразберихой толпы, обычно исходя из уст попрошаек, отточивших своё искусство убеждения до нескольких слов, очаровательных и неотразимых: «Пожалуйста! Помогите!»

Положив обе руки на белую стойку, парень перегнулся через неё и внимательно исследовал ледяную жидкость.

– Земляничный, – сказал Майк.

– Эй, сестрёнка! – позвал парень.

– Чего тебе? – отозвался недовольный голос из задней комнаты за открытой дверью.

– У нас… У нас есть «Маунтин Дью»? – спросил тот, не отрывая взгляда от пришельца.

Расслабься, подумал Майк. Ты уже делал это прежде.

В задней комнате что-то упало и со звоном покатилось по полу. Судя по звуку, сумка с пустыми пивными банками. Круглолицая толстушка показалась из комнаты, она была одета в красно-белую фирменную футболку с надписью «7-Eleven» и голубые потрёпанные джинсы, обрезанные выше колен.

Она посмотрела на брата, который показывал на стакан. Потом на Майка. Он кивнул, надеясь, что сыграл свою роль правильно. У него не было больше паролей.

Она протянула руку куда-то назад и выключила видеокамеру. Красный огонёк погас.

– Бобби, найди-ка мне Чарли и Кио, ладно? И перемотай плёнку.

Парень, выходя, во все глаза смотрел на Майка.

– Когда ты в последний раз принимал душ? – спросила она.

Майк нахмурился. По правде говоря, он не мог вспомнить.

Женщина скрестила полные руки на груди.

– Ты вообще помнишь его?

– Помню что? – спросил он.

Женщина склонила голову набок и улыбнулась.

– Бобби! Где Чарли?

– Я нашёл его, – сказал парень, выходя из задней комнаты с серебристым пистолетом и чёрным сотовым телефоном в руках.

Майк попятился, когда парень передал оружие сестре. Она обошла стойку, взяла его на прицел и повела через проход к двери в морозильную камеру. Это была дверь из нержавеющей стали, за которой, за матовым стеклом, виднелось открытое пространство. Надпись гласила: ТОЛЬКО ПЕРЕШЕДШИЕ. И ниже: БЕЗ ВЗНОСА. БЕЗ ВОЗВРАТА.

– Заходи, – сказала она.

Оказавшись внутри, Майк почувствовал холод и увидел зал магазина на мониторе. Бобби, отчаянно жестикулируя, разговаривал по мобильнику возле полки с крекерами. Ткнув стволом в спину, женщина заставила Майка пройти в дальний конец тёмного помещения. Похоже, ему сегодня везло на пистолеты. В конце была дверь с вертикальной ручкой на шарнире, как у холодильника. По команде он открыл её, и они оказались в узком проулке. Из открытой двери вырвались клубы пара. Она показала пистолетом на пирамиду сине-красных пластиковых молочных ящиков.

– Сядь.

В переулке пусто, смотреть не на что. Женщина была не расположена к разговорам. Из соседней забегаловки «KFC» доносился запах куриного жира. На секунду Майку показалось, что он застрял в каком-нибудь экспериментальном немом фильме в ожидании следующего субтитра. Но это была реальность. Он подумал: вот я сижу в пустом переулке рядом с незнакомой женщиной, наставившей на меня пистолет. Что дальше?

Послышался хруст гравия, и чёрный джип протиснулся в переулок. Из него, переступив через борт, вылез человек и степенно зашагал к ним. Его рука была засунута в карман чёрного костюма, что делало его похожим на Кристофера Уолкена в фильме «Утешение странников». Высокий. Лет сорок? Худощавый. Азиат. Плоское лицо. Какой-то агент. Майк подумал: неужели все агенты государственных служб выглядят так очевидно? Может быть, они проходят какое-нибудь генетическое тестирование? Тонкие черты – птичка. Героический характер – птичка. Сдержанное поведение – птичка.

– Привет, Рита, – сказал человек без малейшего намёка на акцент.

Она кивнула.

– Привет, Кио.

Майк заметил, что в его памяти что-то вздрогнуло, когда он услышал имя «Кио». Но тут же забыл об этом, когда человек, подойдя, встал перед ними, положил ладони на бедра и начал оглядывать его сверху донизу.

– У тебя оружие, – сказал он.

Майк приподнял и опустил свою рубашку, дав им взглянуть на пистолет, засунутый за ремень брюк.

– Господи, – сказала женщина с отвращением к самой себе. – Я думала, это его…

– Ничего страшного, Рита, – сказал Кио, не глядя на неё. – Мы здесь все друзья. Ты лучше иди утихомирь Бобби.

Рита скользнула обратно в морозильную камеру, а человек уже протягивал руку.

– Кио Такахаши.

– Майк Глинн, – отозвался тот, пожимая её.

Он уже слышал это имя. Он был уверен в этом.

– Тенворемон? – спросил человек.

Майк нахмурился. Тен-во-ремон? Что это значит? Что-то по-русски? Глаза агента были ему чем-то знакомы. Чёрные, напряжённо глядящие глаза на полностью бесстрастном лице.

– Где твоя птица? – спросил Кио.

Опять этот вопрос.

– У тебя её нет, не так ли?

Этот был не лучше. Майк поднял обе руки и закрыл ими глаза. С него было достаточно идиотских вопросов. Рано или поздно кто-то должен был внести ясность. Это вполне мог сделать и он.

– Послушайте, – сказал он, чувствуя внезапную потребность высказаться, как если бы он только что был свидетелем несчастного случая, и ему было необходимо рассказать об этом кому-нибудь. – Я был похищен какими-то извращенцами, которые называли себя Перешедшими. Они вырубили меня. Мы попали в засаду. У них были пушки. Все… мертвы, – он поперхнулся на этом слове. – Все до одного.

Японец стал очень серьёзен.

– Ты кого-то убил.

– Да, – сказал Майк, отгоняя от себя образ головы черноволосой незнакомки. – Как вы узнали?

– Ты произнёс волшебное слово.

Кио полез в карман, достал оттуда чёрный пейджер, понажимал на какие-то кнопки, затем протянул его Майку.

– Это твой спасательный трос, Майк. Держи его при себе в любых обстоятельствах. Это лучше журавля в небе. С ним мы всегда сможем тебя найти. – Кио свёл ладони вместе и раскрыл их жестом просящего подаяние. – Не беспокойся. Ты в хороших руках.

Абсурдность этого разговора была не столь велика по сравнению с облегчением, которое почувствовал Майк, когда незнакомец протянул ему пейджер. Это даже привело его в замешательство – такое детское щемящее чувство благодарности. Майк уже давно был человеком, который не ожидает от окружающих ничего. Человеком, который сам берет то, что ему надо. И он с горечью обнаружил, что брать и получать – две разные вещи. Что сколько бы он ни брал – удовольствия, денег, славы, власти – уже само то, что он берет это, похоже, лишало его всякого удовлетворения.

– Возьми мой джип. Ключи в зажигании. Мы будем держаться поблизости. И кстати, советую тебе потеряться. Исчезнуть. Ты можешь это сделать?

Майк кивнул и почувствовал, как пейджер тихо пульсирует у него в руке.

– Они называли меня «профессор», – сказал он. – Думаю, они приняли меня за Денни. Что, черт побери, происходит?

Человек полез в карман пиджака и достал сигарету. «Салем». Сделал паузу, прикуривая её от «зиппо». Наконец он сказал:

– Под каким именем ты зарегистрировался в отёле?

Майк нахмурился.

– Под своим.

– Что ты написал в журнале?

Он вспомнил синюю ручку.

– Глинн.

Человек потёр глаза. Очевидно, раздражённый человеческой тупостью.

– Ну вот. Обычный случай – ошибка при установлении личности. Такие вещи случаются то и дело. Что за люди пытались убить тебя? Это Корректоры. Отступники. Им нужен твой брат. Они хотят убрать его.

– Но зачем?

– Они считают, что у него код.

Код? Код?

– Он опасный человек.

Ну конечно.

Агент Такахаши медленно выдохнул облачко дыма.

– Мы ждали вас годами, парни. Сканировали записи. Списки. Базы данных. Как только имя всплывало, мы посылали ищеек. Мы шли по следу Дэниела во Флориде. Потом он исчез. Есть мысли, где он может быть?

– Он живёт в Детройте.

– Он дома? – спросил тот озадаченно.

– Откуда мне знать? – Разве я сторож брату моему?

– Если Дэниел в Детройте, я разыщу его. Но, как и у тебя, у него нет птицы, так что, насколько это касается нас, он может быть где угодно. Послушай. Если Корректоры найдут его первыми, он конченый человек. Нам может потребоваться твоя помощь.

Майк с трудом удерживался от смеха. Перешедшие? Корректоры? Денни опасный человек? Если бы такое было в сценарии, он бы вышвырнул его не задумываясь.

– Вы, ребята, похитили меня. Подвергли мою жизнь опасности. Впутали меня в какие-то дерьмовые шпионские игры, и теперь вы просите моей помощи?

– Я попросил вежливо, не правда ли?

– И вы хотите, чтобы я – что? Отыскал брата? И передал его в ваши руки?

– Совершенно верно.

Майк засмеялся.

– А если нет, тогда что?

Агент Такахаши выпрямился.

– Рита, – позвал он, не отводя глаз от Майка.

Молодая женщина вышла из дверей морозильной камеры.

– Да?

– Ты все ещё на первом?

– Да.

– Твоя очередь.

– Правда? Господи. Спасибо, друг, – она крикнула внутрь помещения: – Бобби! Мой ход!

Парень появился из клубящегося паром дверного проёма. Он посмотрел на Кио и Майка.

– Ты в порядке? – спросил Такахаши.

– Конечно. Я свяжусь с тобой, сестрёнка. – Он обнял сестру и долго не отпускал. – Я так и не могу вспомнить ограбление, – сказал он извиняющимся тоном.

Она вытащила пистолет.

– Все в порядке, Бобби. Я сделаю это.

Парень повернулся к Кио.

– Послушайте, я ведь не обязан, ну, смотреть на неё, ведь правда?

Тот покачал головой.

– Ты не обязан смотреть на неё.

Парень кивнул, потом повернулся кругом и засунул руки в задние карманы брюк. Майк прочёл надпись на спине его футболки: «Привет, братишка!»

Женщина мгновение колебалась. Потом подняла пистолет и всадила пулю в голову своему брату.

Майк отскочил назад и вскрикнул.

Женщина бросила пистолет рядом с собой, глядя на своего мёртвого брата с непонятным экзальтированным выражением на лице. Потом перевела взгляд на Майка и улыбнулась.

– Двое есть – ещё один.

Майк смотрел в землю.

– Рита любила этого мальчика, – спокойно сказал Такахаши. – И она не даст и копейки за тебя. Ты понимаешь, с чем ты здесь имеешь дело?

– Нет, – хрипло признался Майк. – Я не понимаю ничего.

– Ты слышал когда-нибудь историю о человеке, который был мёртв и не знал об этом?

– Нет.

– Ещё услышишь. – Кио положил ему руку на плечо – движение каким-то образом было угрожающим и добрым одновременно.

– Ты хочешь жить, Майк? Найди своего брата.

 

ЛЮДИ НЕ ИСЧЕЗАЮТ

– Что-то случилось? – спросил Дэниел, заглядывая за широкие плечи высокого незнакомца и осматривая улицу в обоих направлениях. Никаких признаков Шона.

Агент Такахаши достал чёрный кожаный бумажник и развернул его у себя на ладони, показывая удостоверение отдела разведки. Его большой палец закрывал имя, была видна только фамилия.

– У меня всего лишь несколько вопросов.

Он разглядывал груду газет, так и не вынутых из своих жёлтых пластиковых пакетов, стопкой громоздящихся около дверей. Вообще-то Дэниел собирался отказаться от подписки. Он перестал читать эту газету после того, как увидел заголовок «ВСЕ НИШТЯК». Очередное словечко, подхваченное журналистами? У него было искушение написать им письмо. Но он не хотел никому создавать проблем.

– Мистер Глинн? – напомнил о себе тактичный незнакомец. – Это займёт всего несколько минут.

Агент подождал, пока он сядет в своё кресло, и лишь потом сам присел на кушетку. Дэниел никогда в своей жизни не видел таких блестящих чёрных ботинок.

– Вы говорите, что искали меня?

– Да.

– Повсюду?

– Да.

В этом был какой-то абсурдный подтекст – как будто Дэниел избегал их или даже прятался.

– Я все время здесь. Я никуда не делся. Агент Такахаши саркастически хмыкнул.

– Здесь мы должны были посмотреть в первую очередь, э? Мистер Глинн, не имели ли вы в последнее время каких-либо контактов с вашим братом?

Брови Дэниела приподнялись. Ему пришлось срочно переключаться с одной мысли на другую, это заняло несколько секунд.

– С Майком? – он покачал головой. – Уже несколько месяцев с ним не связывался.

Человек откашлялся.

– Мы полагаем, что ему может угрожать серьёзная опасность.

Правая ступня Дэниела дёрнулась внутри шлёпанца. Это было уже слишком. После Джулии это было уже слишком.

– Я рад бы был сообщить вам больше подробностей. Но это засекречено.

Он должен был предвидеть этот разговор ещё много лет назад. Серьёзная. Опасность. Учитывая образ жизни Майка, это было неизбежно. Сумасшедшие съёмки со спецэффектами. Извержения вулканов. Фотографии с вертолёта, падающего над водопадом Анхель. Он словно напрашивался. Но нельзя же жить в постоянном ожидании несчастья. Подождите-ка! Засекречено?

– Засекречено? – переспросил Дэниел.

– Майк – один из наших наиболее ценных оперативников. Нам его не хватает. Честно говоря, у нас есть основания полагать, что его подставили.

Подставили? Боже мой. Если это одна из Майковых шуточек…

– Вы хотите сказать… мой брат работает на правительство?

– Да.

Было непросто сохранить серьёзное лицо. Это было очень забавно.

– Простите, что говорю вам это, мистер Глинн, но вы не кажетесь особенно шокированным.

Дэниел посмотрел человеку прямо в глаза.

– Вы увидели меня впервые три минуты назад. Вы понятия не имеете, что я чувствую. О чем вообще идёт речь?

Агент Такахаши заговорил, кивая головой, как коммивояжёр, надеющийся силой склонить вас к соглашению.

– Речь о том, что Майк – двойной агент под глубоким прикрытием, проводящий операции антитеррористического толка. Высшая степень секретности.

Дэниел подумал: о какой степени секретности тут можно говорить, если он рассказывает об этом мне?

– Не присылал ли вам ваш брат что-нибудь по почте в последнее время? Может быть, в подарок?

– Нет.

– Вы не смотрели сегодняшние газеты. Быть может, вы забыли также проверить почтовый ящик?

– Нет, я проверял. – Это был его способ подтвердить существование мира за пределами его тёмного дома. Но почты никогда не было.

– Тогда, возможно, федеральная экспресс-доставка? Знаете – когда посылка непременно, в любом случае доставляется к утру следующего дня. – Агент улыбнулся. – Они ещё оставляют такие наклейки на дверях.

Дэниел тупо смотрел на него.

– Это не обязательно должен быть большой пакет. Он мог быть размером с пачку сигарет. Книга, возможно? Или видеокассета?

– Я же сказал вам: ничего, – Дэниел опять глядел в окно. Следил за улицей. Почему Шон не может прийти домой тогда, когда ему сказано? Он знает правила. Когда зажигают фонари, он должен быть дома. В девять – в кровати. Если он идёт куда-нибудь за пределы квартала, его должен сопровождать взрослый.

– Мистер Глинн? Мы должны найти вашего брата. И мы бы хотели, чтобы вы нам помогли.

С лицом Дэниела произошло несколько изменений, одно за другим. Наконец он спросил:

– Разве ваши люди не должны быть лучше подготовлены, чтобы справиться с такой задачей?

– У нас есть основания полагать, что его друзья защищают его. Мы также подозреваем, что вы знаете больше, чем говорите. Это может оказаться очень неблагоразумным.

Дэниел перебрал по крайней мере четыре возможных ответа, пока в конце концов не остановился на таком:

– Это у вас так принято – запугивать людей?

– Мистер Глинн. Люди оставляют записки. Они регистрируются. Они сообщают своим коллегам, своим друзьям, своим домашним. Они не исчезают просто так.

Исчезают.

Ему припомнились слова его брата – что-то о вибрациях. Что-то такое Майк говорил в своё последнее посещение. После похорон.

Да, он вспомнил: они сидели в гостиной так же, как сейчас с агентом, только поменявшись местами. Майк сидел в его кресле. Он всегда занимал кресло Дэниела. Он листал книжку Дэниела, которую ему подарил студент – «Калории счастья». Очередная книга о здоровой жизни в стиле нью-эйдж. Через два года после выхода она все ещё была бестселлером.

– Ты читал это? – спросил Майк.

– Нет ещё. – На самом деле он и не собирался её читать.

– Не утруждай себя. Я изложу тебе в двух словах. Есть десять ступеней к просветлению. Ступень номер десять – это когда ты делаешься таким просветлённым, что вибрируешь на высоких частотах, а потом исчезаешь.

Дэниел улыбнулся. Майк ухмыльнулся:

– Люди не исчезают, Денни. Они умирают, они гниют, и вот тогда они исчезают.

– Но существует вера, – вставил Дэниел.

– Я зову это паранойей, – Майк поднял книгу над головой. – Паранойя – это то, что мы имеем теперь вместо Бога. НЛО, похищающие женщин и детей. Заговоры в правительстве. Подпольные организации. Для нас невыносима вселенная, лишённая смысла, и вот мы придумали взамен вселенную зла. Кому нужен Бог, когда есть ЦРУ?

– Мистер Глинн? – позвал агент, возвращая его в настоящее время.

После похорон. Это был последний раз, когда он виделся со своим братом.

Возможно, вследствие того, что понарассказывал ему агент о секретной жизни Майка, чем больше Дэниел вспоминал, тем более зловещие обертона принимала тщательная реконструкция того последнего визита. Это было похоже на то, как если бы Майк разыгрывал пантомиму для скрытых записывающих устройств. На одном уровне он просто дискутировал со своим братом, а на другом он передавал кипу зашифрованных ключей, относящихся к тайнам, о которых Дэниел даже не имел представления. К тайнам, которые возникали подобно тем изображениям, что скрываются в магических трехмерных стереограммах. Вот ты таращишь глаза до помутнения в мозгу, пытаясь уловить смысл этих безумных раздроблённых картинок – полная бессмыслица, пока в следующий момент не происходит нечто непонятное – твой мозг говорит: «О, теперь я вижу», и внезапно возникает новое измерение – стая колибри, трепещущих в сердце радуги, психоделические дельфины плывут по странице, русалка застенчиво машет с обрыва, косяк акул низвергается на тебя, пролетающие мимо эшеровские гуси втягивают тебя в своё невозможное пространство – и ты уже там.

Такахаши тем временем говорил:

– Майк не отчитался после того, как вернулся со своей операции в джунглях. У него было полно времени, чтобы передать кое-какой весьма компрометирующий материал. Я могу сказать вам только вот что: он имел доступ к некоторым вполне серьёзным кодам.

– Кодам?

– Некоторые группировки оценят этот материал в такую сумму, какую вы даже не можете себе вообразить. Они пойдут на все, чтобы раздобыть его. Буквально на все. Буду честен с вами, мистер Глинн. Наши возможности исчерпаны. Нам нужна ваша помощь.

Дэниел закатил глаза.

– Простите ради бога, но это действительно глупость какая-то. Каким, к дьяволу, образом все это касается меня?

– Что ж, откровенно говоря, мистер Глинн, это касается вашего сына.

Мысли о долгом отсутствии Шона опять принялись жужжать у него в голове.

– Моего сына? – переспросил он. – О чем вы говорите?

– Он у нас. Цел и невредим. Но находится в наших руках.

Дэниел открыл рот, но не издал ни звука. Он обнаружил, что ему очень трудно дышать. Его очки без оправы затянулись туманом. Он снял их и принялся протирать капельки влаги кушаком своего синего халата. Струйка пота скатилась по его лбу, угнездилась в уголке глаза и, немного помедлив, продолжала путь уже в виде слезы. До этого момента Дэниел никогда не понимал, как люди могут убивать людей.

Агент умиротворяюще поднял руку.

– Ну-ну, не стоит так волноваться.

Дэниел опять надел очки.

Агент посоветовал:

– Вдохните несколько раз через нос и медленно выпустите воздух.

Это показалось Дэниелу хорошим советом. Он последовал ему.

– Ваша реакция естественна. Но если вы станете действовать, поддавшись порыву, предупреждаю вас: я причиню вам сильную боль. Ваш сын в безопасности.

– Где он?

– Успокойтесь, пожалуйста… мы взяли его на своё попечение.

– Продолжайте.

– Так уже лучше. Дыхание помогло, не правда ли?

– Продолжайте.

– Мы хотим, чтобы вы нашли своего брата, мистер Глинн. Вы находите его, и мы возвращаем вам вашего сына, – Такахаши встал. – Никому не говорите. Не звоните никому. Вы действуете сами по себе. Только вы.

Ему не нужно было продолжать: или вы никогда больше не увидите своего сына.

– Вот моя карточка. Если что-нибудь произойдёт… не открывайте её… позвоните мне немедленно.

Дэниел рассматривал карточку агента в своей руке. Чёрный шрифт поверх золотой печати. Агент Такахаши спросил:

– Вы не держите в доме птиц?

– Птиц? – отозвался Дэниел, думая о могилках на заднем дворе.

– Ручных.

Он решил, что похороненные не в счёт.

– Нет.

Агент Такахаши кивнул, как если бы это разрешило последнее досадное недоразумение.

– Мы будем присматривать за вами, мистер Глинн, – сказал он и повернулся к двери.

– Простите, – сказал Дэниел, вставая. – Как произносится ваше имя?

Тот обернулся. Они стояли в гостиной друг напротив друга. Низенький полный отец и высокий худощавый агент. Их разделяло пространство в рост человека.

– К-и-о.

– Кио, – сказал Дэниел, похлопывая карточкой по ладони. – Кио Такахаши. NSA. Особый отдел.

После паузы агент подтвердил:

– Все верно.

Дэниел поднял карточку вверх.

– Если что-нибудь случится с моим сыном, Кио, я буду считать ответственным за это лично вас.

Агент стоял неподвижно в течение долгой паузы. Возможно, он не привык, чтобы ему угрожали. Возможно, он был удивлён тем, что такой человек, как Дэниел, позволил себе настолько рискованную выходку. Или, возможно, это было что-то другое.

– Найдите своего брата, – сказал Кио наконец.

Оставшись один, Дэниел поднялся наверх, к кровати своего сына, и лёг на неё лицом вниз. Он чувствовал запах Шона на простынях. Он вспомнил, что Джулия тоже оставляла свой запах после себя. На их кровати.

Он немного поспал.

Он проснулся в панике, садясь и вращая головой во все стороны. В течение одного ужасного мгновения он не мог понять, где находится. Потом опознал свой дом.

Он сел на кровати Шона и принялся раскачиваться взад и вперёд, взад и вперёд.

Он заметил, что все ещё держит карточку агента в руке. Как будто она была последней ниточкой, связывающей его с реальностью. И на какое-то мгновение он испугался, что если выпустит её, то исчезнет.

Странная мысль пришла ему в голову. Это похоже на то, подумал он, как если бы он попал в мистический триллер – тип литературы, к которому он всегда относился снисходительно. Все многообразие жизни сводится к тривиальной формуле: чьих это рук дело? Где спрятана бомба? Кто предатель? «Литература для отдыха» – называл он её. Но, к своему изумлению, Дэниел обнаружил, что изнутри это совсем другое дело. Когда ты находишься внутри «ужастика», то получаешь ужас из первых рук. Ты захвачен. Твоя жизнь внезапно обретает сюжет.

Карточка была свидетельством. Она приказывала действовать.

О боже, подумал Дэниел, когда что-то сломалось в нем, и мир за окном оказался, впервые за много дней, по-настоящему настоящим. Он был переполнен фантастическим ощущением цели. И он составил в уме список.

Он должен найти Майка.

Он должен вызволить своего сына.

Он искалечит любого, кто попытается остановить его.

Дэниел вдруг осознал, что желал этого в течение долгого-долгого времени.

 

МЕТОД РАБОТЫ В ПАРЕ

Ведя чёрный джип прочь от тела, оставшегося лежать позади магазина «7-Eleven», Майк заметил, что с трудом удерживает в руках рулевое колесо. Его ладони были скользкими от пота. И в течение всего остатка дороги к югу по Первой магистрали он не переставая вёл сам с собой безумный монолог, как неопытный комик, терпящий бедствие в свою первую ночь у микрофона, отчаянно и безуспешно пытающийся добраться до изюминки своего номера. Ибо в течение всего времени, что он бормотал себе под нос, он не мог выкинуть этот образ из головы больше чем на несколько секунд.

Его память увязла там, снова и снова перематываясь по кругу замедленной съёмкой, как тот репортаж с улиц Вьетнама: впервые на экране. Решительное лицо. Резкое движение головы. Фонтан крови, бьющий в противоположном направлении – алая дуга. Тело паренька, оседающее наземь. Тело корчится на гравии, затем замирает. Футболка с надписью «Привет, братишка!»

Его сестра, улыбающаяся Майку, с пистолетом в руках.

Это было абсурдно. Сценарий со смехотворным сюжетом. Зачем кому-то убивать Денни? Денни – «опасен»? Подавлен – может быть, но опасен? Денни был слишком большим занудой, чтобы быть опасным. Слишком ответственным. Такие люди, как Денни, кончают нервным срывом или сердечным приступом; о них не пишут в новостях. Это все – из рук вон плохое кино, подумал он. Ни правдоподобия, ни отыгрыша характеров, ни сюжета. Только беспорядочные взрывы и убийства, чтобы заставить поплясать нервные окончания. Бурда для подростков. Половина сценариев из тех, что он читал, были в том же духе. Он тогда собирался переходить от коротких рекламных роликов к полнометражным фильмам, и его исполнительный продюсер, Мел, стал подбирать для него сценарии. Боже, что это был за отстой! Каждый из них был продолжением, или предварением, или переделкой какого-нибудь телешоу из вшивых шестидесятых. «Отмщение миссис Конг!» «Крёстный сын – последний Крёстный отец!» «"Союз юбок"-2000!» Или пьесы для звёзд, с высокой идеей в качестве основной линии. Хэнкс – Линкольн! Вупи – папа римский! Джеки Чан – президент и даёт Китаю пинок в задницу!

Найди своего брата, или ты мертвец, сам не знающий об этом.

Какого черта?!

Он потратил большую часть долгого обратного пути до Санта-Моники на то, чтобы успокоиться. Он говорил себе: ты не испуган. Ты справишься с этим. У тебя есть план. И у тебя есть оружие.

Майк сделал техническую остановку, чтобы купить новую одежду и туалетные принадлежности на бульваре на Третьей улице, и заплатил наличными. Он оставил джип Такахаши на подземной парковке и снова отправился в свой отель. Они никогда не догадаются, что он прячется здесь. Молния не бьёт дважды в одно место.

Тем не менее он изменил своё имя в журнале на «Крингл». Человек, делающий вид, что это он. Заставил коридорного перетащить все его пожитки из его старой комнаты. Дал ему хорошие чаевые. Предупредил, что ни при каких обстоятельствах не принимает посетителей.

– Да, мистер Глинн.

– Моё имя Крингл.

– Да, мистер Крингл.

Майк решил, что прятаться не очень сложно. Ты просто исчезаешь. Разговариваешь только с незнакомыми, и только когда необходимо. Никогда не называешь своё имя. Никуда не выходишь. Все заказывается в номер, никаких неординарностей – ты растворяешься в окружающей среде. Лежишь себе и давишь подушку. Ложишься на дно.

Им никогда не найти его.

Отель был тихим зданием, покрытым жёлтой штукатуркой, стоящим на Океанском бульваре. Во внутреннем дворике – бассейн в форме фасолины. По дороге в свой номер он увидел двух чёрных мальчишек, плещущихся в бассейне. Где их родители? – подумал он. Господи, что это за люди, если они оставили своих детей бултыхаться в бассейне без присмотра?

Мальчики глядели на него, шлёпая по воде.

– Где ваши родители?

– Их ещё нет, – ответил один из них.

– Послушайте, – сказал он. – Вам не стоит плавать в глубоком конце бассейна, это небезопасно.

– Мы используем метод работы в паре, – гордо сказал другой.

– Это круто, – сказал он, останавливаясь. – И тем не менее лучше вам выйти из воды, пока они не придут.

Мальчики обменялись взглядом, в котором сквозило облегчение. Они подплыли к лестнице и вылезли из воды, роняя капли. Один из них нашёл большое белое махровое полотенце, и они оба завернулись в него. Это напомнило ему ещё одну сцену из Марокко. Двое мальчишек-попрошаек на корточках в раскалённом скверике, укрывающиеся в тени белой простыни.

– Вы видели её? – спросил тот, что поменьше, и немедленно получил тычок локтем от своего старшего брата.

– Кого? – спросил Майк.

– Маму, – ответил ребёнок.

В его глазах была тень голода и усталости.

– Может быть, она в номере?

Эта реплика осталась без ответа.

– В вашем номере, – уточнил он, надеясь прояснить ситуацию.

С дальнего конца дворика раздался шум. Майк увидел латиноамериканца, который обычно чистил бассейн, нагруженного бадьёй хлорки и шумовкой для собирания мусора с поверхности. Эффект от его появления не заставил себя ждать. Ребята галопом бросились к ближайшему выходу. Его очень позабавил вид уборщика, когда тот наконец заметил брошенное полотенце и цепочку мокрых следов, ведущих от бассейна. Взбираясь по лестнице в свой номер, он слышал, как дребезжала противоураганная изгородь, через которую они карабкались.

Майк улыбнулся. Они с Денни частенько проделывали то же самое – забирались в соседский бассейн, пока хозяева были в отъезде. Они тоже использовали метод работы в паре. Вот только от Денни было мало толку. Ему приходилось постоянно спасать Денни. Орать на него, когда он заплывал в глубокий конец. Высвобождать его джинсы, когда он застревал, пролезая через колючую проволоку. Вытаскивать его, когда он проваливался сквозь тонкий лёд и оказывался в канаве, по пояс в ледяной воде. Помогать ему слезть с дерева, когда он боялся прыгать. Вставать между ним и дядюшкой Луи каждый раз, когда Дерьмоголовый имел к нему счёты. Брать на себя побои. И вот опять двадцать пять – он снова выпутывает Денни из неприятностей. Некоторые вещи никогда не меняются.

Что ж, это было меньшее, что он мог сделать.

Да, прятаться – это самое надёжное, думал он, лёжа па кровати и переключая каналы, щёлкая ленивчиком. Лежишь и смотришь старое черно-белое кино на канале Теда Тернера. Они показывали все его любимые фильмы. «Харви». «Психоз». «Чудо на тридцать четвёртой улице». Про старика, забывшего в углу свою палку.

Потом в его голове опять замелькали картины прошлого. Три образа, один за другим.

Чёрный вертолёт, трепещущий над прогалиной как металлическая стрекоза из научно-фантастического фильма. Это был всего лишь вертолёт – почему же от этого зрелища у него кровь стыла в жилах? Затем, в быстрой последовательности – колибри в руке вождя. Рот переводчицы, её хорошенькие губки, обведённые чёрной помадой, произносящие: «Слишком большой! Грустный! Слишком большой! Грустный!»

Что-то случилось в джунглях. Что-то, на чем он никак не мог сосредоточиться. Как будто его память снова и снова натыкалась на стену. Как будто он пытался что-то разглядеть в тумане. Ему хотелось рассказать об этом Денни. Может быть, Денни бы понял. Он постоянно анализировал все на свете. Толковал о каких-то вещах, которые кроме него никто не видел. Расшифровывал тайные значения книг, которые большинство людей даже не замечало. Передумывая каждую мысль по два раза. Какая неинтересная у него жизнь! Зануда-преподаватель с купленным в рассрочку домом, сыном и красивой несчастной женой. Безупречное, ограждённое со всех сторон существование, над которым Майк всегда посмеивался (хотя никогда – в лицо Денни). Такое прямолинейное. Такое скучное. Такое спокойное.

Ну, не всегда, конечно, спокойное.

Ему было больно видеть, каким сломленным был Денни на похоронах дядюшки Луи. Когда они виделись в последний раз.

Дядюшка Луи. Большой толстый дядюшка Луи. Ему припомнился затхлый запах его дыхания – клей и пиво. Вонючка – одно из его прозвищ. Иначе – Дерьмоголовый.

И тот пасмурный день, могила, окружённая слезливыми незнакомцами и с трудом вспоминаемыми родственниками из их прошлого. Он стоял подле Денни – брат был единственной причиной, по которой Майк пришёл туда. Он заметил Джулию, отстранённую и вежливую, подле их восьмилетнего сына. И тогда Майк сделал нечто столь непреднамеренное, что это тотчас перенесло его прямо в их детство. Он подвинулся и взял брата за руку. Она была холодной. И вместе они смотрели, как зелёный металлический ящик опускается в отверстие, в то время как священник толковал что-то о переходе в новый мир, в лучший мир, где все наши скорби будут смыты, где все наши мечты сбудутся, и где все страдания этой юдоли слез преобразятся в волшебные слова на букву П, такие как Правда и Прощение и Пошло-все-на-хуй.

Волшебных слов не бывает. Он не хотел слышать волшебных слов. Не над этой могилой.

– Вот мы и избавились наконец от старого дерьмоголовика, – сказал он шёпотом.

– Заткнись, – отвечал Денни. – Кроме него, у нас не было никого.

Никогда они не могли прийти к согласию.

Есть ли у других людей в жизни такая же светлая тень? – подумал Майк. Такая же необходимая противоположность? Денни был стеной, полагающей предел для его «я». Белая овца, которая заставляла его чувствовать себя чёрным. Их непрестанные препирательства напоминали ему тех двух беглых заключённых, прикованных друг к другу щиколотками – Тони Кертиса и Сиднея Пуатье в одних кандалах на двоих – соперников, заключённых в оковы бесконечного спора, у которого не было ни выхода, ни решения. Частенько, когда они собирались вместе после месяцев разлуки, он ловил себя на том, что состязается с братом, повышает уровень своей речи, работает над дикцией, чтобы произвести впечатление на профессора. Но они не могли сойтись во мнениях даже относительно своего прошлого. Их детство – прошедшее под присмотром их дяди Луи, на ферме к югу от Сагино, штат Мичиган – было жестоким и нудным, или вполне удовлетворительным и подлежащим забвению, в зависимости от того, какого брата спросить. А помнишь? – спрашивал он во время их нечастых встреч. Помнишь, Денни? Но тот никогда не помнил; он полагался на то, что Майк заполнит пробелы. Которых было не счесть. Их прошлое было полно секретов. Где был их отец? Где была их мама? Почему они покинули их? Почему никто никогда не говорил об этом? Она ушла, когда Майку было четыре, а Денни – год. Но, в отличие от Денни, он помнил её. Он мог представить её лицо. Услышать её голос. Он помнил нежный аромат её кожи и мягкое прикосновение её рук. Её длинные рыжие волосы. Он успел привыкнуть к ней. И так же как и брат, он был брошен. Разница была лишь в том, что Майк знал, что он потерял.

Он вздрогнул всем телом, когда зазвонил телефон. Беря трубку, он подумал: возможно, я недостаточно успокоился. Возможно, то, что я чувствую, скорее ближе к шоку.

– Мистер Крингл?

– Да.

– Это портье. Вам записка.

– Да?

– Я прочту вам?

– Конечно.

– Просто сделай это.

– Что?

– Тут написано: «Просто сделай это».

 

ВСЕ ТВОИ ЖЕЛАНИЯ

Жизнь Дэниела была сведена к двум простым вопросам. Где Шон? Где Майк? И однако они напоминали последние вопросы на вступительном экзамене в кошмарном сне. Вопросы, к которым он не готовился.

Каким образом можно отыскать пропавшего человека?

Он позвонил Майку на студию. Там не было никого, кроме старой секретарши – миссис Ван дер Туйн. Странно, разве он не говорил, что она уволилась из-за сердца? Она сказала, что Майк в отпуске – не велено беспокоить. Денни сказал, что он его брат и у него неотложное дело. Она дала ему новый номер его сотового. По нему никто не отвечал; Он позвонил его экс-любовнице – зубастой фотомодели, бросившей его ради актёра. Майк рассказывал, что она нюхает героин. Она сказала, что её меньше всего заботит, где находится этот ублюдок. Он позвонил в режиссёрскую гильдию, где сослались на нескольких людей из команды, с которой Майк чаще всего работал – главного оператора, ассистента, помощника режиссёра – кем бы они ни были. Все они сказали, что не видели его со съёмок в джунглях. Тогда он вспомнил любимого издателя Майка – Адама Брейди, старого «запойного курильщика», который любил пошутить по поводу трех операций, которые ему делали из-за закупорки сосудов. Тот сказал, что собирался показать ему «сырой кадр» где-то на Амазонке, но Майк не вышел на связь. Все они в Лос-Анджелесе были такими: очаровательными, дружелюбными, самопоглощенными. Абсолютно бесполезными.

Майк исчез.

Дэниел подумывал о том, чтобы нанять настоящего сыщика, но он знал, что агенту Такахаши это не понравится.

Это было глупо. Каким образом он, разрази его гром, мог знать, где находится Майк?

Дэниел подумал, что разница между реальной жизнью и книгами в том, что в книгах пропускаются все скучные места. Триллеры – это постоянное напряжение и поступательное развитие. Детективы отличаются лаконичностью и драматизмом. Жизнь, в свою очередь, – это сплошной окольный путь, утомительный, путаный, бесконечный… Нет, разумеется, не бесконечный – просто это так ощущалось. В растерянности Дэниел обнаружил, что он не был настолько сообразительным, или чутким, или храбрым, как герои книжных страниц. Пожалуй, он был неудачным выбором. Он не был предназначен для утомительных головоломок, тупиков, для проклятых мелочей, которые отказывались становиться ключами к разгадке. В книгах сами врождённые свойства характера героя давали ему преимущество, снабжали его энтузиазмом, и враги валились на землю, двери открывались, и доказательства сами падали ему в карман.

Откровенно говоря, карман был пуст. Он никогда не был более пустым.

И все же он набирал номер за номером. Справочные. Библиотеки. Старые друзья. Ничего. Единственным положительным результатом его тщетных расследований было то, что они отвлекали его мысли от Шона. Но к концу дня ухо его онемело, пальцы болели от тыканья в кнопки телефона, и вся его работа не принесла ему ничего, кроме мигрени.

Он стоял в узком проходе между витринами аптеки, держа в руках две различные бутылочки и, хмурясь, сравнивал миллиграммы, когда молодой парень в голубом медицинском халате спросил у него:

– Вы принимаете это дерьмо?

На его нагрудном значке было написано: «Дж. Кросс».

– Я обычно не покупаю эти вещи сам. Видите ли, моя жена… – начал Дэниел, но не смог закончить.

– Могла бы с тем же успехом есть конфеты, – продолжил парень. Чёрные волосы, завязанные в хвост. Добрые чёрные глаза. Лошадиное лицо. В руках – толстый чёрный портфель.

– У меня нет рецепта, – признался Дэниел, кровь прилила к его вискам.

– Вы выглядите так, как будто схватили первоклассную мигрень.

– Вы врач? – спросил Дэниел.

– Господи, нет, конечно. Послушайте. – Парень взял бутылочки у него из рук и поставил их обратно на полку. – Вам не нужно ничего из всей этой ерунды, которая отпускается без рецепта. У меня дома есть кое-что, что поможет.

Дэниел поднял брови.

– Ничего противозаконного?

– Разумеется, ничего, – парень улыбнулся. – По большей части.

Какой любезный человек. Головная боль была на стадии пыточных тисков; в его черепе бесновался монстр Франкенштейна. Дэниел был готов попробовать все что угодно.

До дома фармацевта было рукой подать, но Дэниел подвёз его.

– Вы не пристёгиваетесь? – спросил парень, когда они тронулись.

– Простите, – сказал Дэниел, защёлкивая пряжку. – Дурная привычка. – Которой он хотел бы, чтобы Шон не подражал так часто.

– Симпатичная машина, – сказал фармацевт. – Что это за кнопка?

Это была круглая голубая кнопка без поясняющей подписи. Что-то бесплатно установленное фирмой-изготовителем.

Дэниел предполагал, что это какая-то особая противоугонная система или что-то в этом роде, он так и не собрался почитать руководство.

– Не трогайте, – сказал он. – Это Армагеддонская Кнопка. – Фармацевт улыбнулся, и Дэниел почувствовал гордость: его первая шутка за бог знает сколько лет. – Если вы нажмёте её…

– Знаю, знаю, – сказал фармацевт. – Наступит конец света. Я что, похож на полного дурака?

Они посмеялись.

Когда они поднялись в квартиру фармацевта, Дэниел почувствовал запах пачулей. Логово хиппующего холостяка: жёлтые косматые ковры, жёлтое кресло с набивкой из сухих бобовых зёрен, жёлтые пластиковые приставные столики, постер с «Жёлтой подводной лодкой» на стене. Они сели за жёлтый стол на отделанной жёлтым кафелем кухне, и парень открыл жёлтый комод и вытащил из него маленькую зеленую керамическую лягушку. Это было почти облегчением.

– Поцелуй лягушку, и превратишься в принца, – Фармацевт рассмеялся, держа её на ладони, чтобы показать Дэниелу. Одна из этих экзотических амазонских лягушек. С красными полосками по бокам. И ковшеобразным углублением в спине. – Это же трубка, господи боже, а ты что подумал?

– Это поможет? – спросил Дэниел, потирая лоб.

Фармацевт фыркнул.

– Ну конечно. – Он открыл холодильник и достал из него мешочек – пакетик с марихуаной – и маленький закрытый пробкой пузырёк, наполовину заполненный белым порошком. Он взял щепотку зеленого вещества, набил трубку и посыпал сверху небольшим количеством белого.

– Следующая остановка – забвение! – провозгласил он, одним щелчком открывая «зиппо» и высекая огонь. В ответ на его усилия лягушачья спина блеснула оранжевым. Он втянул дым в лёгкие и передал трубку Дэниелу.

Тот почувствовал её тепло в своей руке и ухмыльнулся, взглянув на дырку во рту лягушки. Он не курил траву уже бог знает сколько лет. Втянув в себя горячий дым, он перевёл взгляд с улыбающихся чёрных глаз парня на дерево за кухонным окном.

Парень наблюдал за его лицом.

– Пять-четыре-три-два-…

– … один, – сказал Дэниел, выдыхая. Дым медленно выливался у него изо рта, как заканчивающаяся плёнка, разматывающаяся, пока на экране не застынет последний кадр.

БАМ – и вот он может видеть каждую морщинку на серой коре клёна за окном, каждый изгиб, каждую чёрную трещинку и гладкую чешуйку. Как тогда, когда ему показали первые «живые» съёмки поверхности Луны. Аудитория в средней школе, все ученики собрались перед стоящим на возвышении телевизором, по экрану ползут черно-белые кадры, фиксирующие, как беспилотный космический корабль опускается на лунную поверхность. Кратеры вырастают все больше и больше, пока не становится видна каждая шероховатость, как на древесной коре. Экран темнеет – корабль разбился о поверхность. Ребята взрываются аплодисментами, как будто именно это и есть самая лучшая часть фильма.

Это было похоже на то, как если бы он ощупывал дерево с помощью глаз. Оно стало объектом ОЧАРОВАНИЯ. Жизнью прописными буквами. Дэниел изучал его, словно в нем заключалось какое-то удивительное содержание. Хотя что оно собой представляло, он не мог бы сказать. Дэниел вспомнил – это был приход. Он называл это «окаменением в настоящем». Ничто больше не приносило боли. У него не было никаких забот. Никаких стрессов. Никаких долгов. Время прекратило движение; завтрашнего дня не существовало, и кто-то другой был на страже, неся за него вахту и заботясь о мелочах.

Как будто он снова стал ребёнком.

Дэниелу вспомнился их таинственный опекун. Тот, кого они называли «Исполнение Желаний».

Каждый год под Рождество им звонил самый главный эльф из команды Санта-Клауса по имени Алоизиус.

Это был тот редкий случай, когда соблюдались все условности. Они надевали свои накрахмаленные воскресные костюмы. Они тщательно высмаркивали носы. И, прижавшись голова к голове на исцарапанной бордовой кушетке, передавая друг другу телефонную трубку, придирчиво исследуя свои начищенные до блеска выходные ботинки, Майк и Денни знали, что они счастливчики. Они знали, что ни у кого из соседских мальчишек не было своего человека на Северном Полюсе, как у них. И они держали это в секрете. Годы спустя, когда они уже не верили в Санта-Клауса, они все ещё испытывали благоговейный трепет перед Алоизиусом и восторженно предвкушали его сверхъестественный телефонный звонок.

Они не знали тогда, что это будет его последний звонок.

Алоизиус всегда хотел знать, были ли они «хорошими мальчиками». И каждый год они уверяли его, что были. Это была совершенно искренняя новогодняя амнезия. Они не упоминали о том, кто стащил из кружки деньги, которые сестра Шаберг собирала в фонд помощи детям язычников, кто раскрасил красной краской львов на веранде у миссис Крэбтри, из чьей рогатки был произведён выстрел, разнёсший окно в эркере у миссис Кемпбелл, кто опустошил тыквенные грядки на огороде Скарфонов, кто прихлопнул дверью ноги старого мистера Грегори, когда он лежал на животе, выманивая из-под крыльца своего Эдселя, кто испражнялся в розовых кустах мистера Амброджо, какой малолетний садист побрил налысо любимого пуделя Робина Уотсона, какой безумный парикмахер обстриг в церкви косички у Пегги Стек, и кому могла прийти в голову мысль об освобождении народа золотых рыбок в пруду миссис Власопуло, пока та проводила свой отпуск в Румынии. Их длинный и пёстрый ежегодный список мелких мальчишеских грехов оставался никем не засвидетельствованным и нигде не зарегистрированным, и благодаря этому, когда под Рождество Алоизиус проводил проверку их морального облика, их репутация оставалась незапятнанной.

Обычно его речь в трубке была многословной и нечленораздельной – как у взрослого после трех коктейлей. Он признавался, что за плечами чрезвычайно утомительный период. Ужасно хлопотливый год. Эльфы абсолютно не желают сотрудничать. Хоть бы раз заплели как следует соломенные хвосты деревянным бизонам… ээ, пони. Он имел и виду пони. Ох уж эти эльфы! Безалаберно относятся к своим иголкам. Постоянно витают в облаках. Беззаботные как стрекозы. Все время что-то щебечут. Ох, сколько раз у него болела голова из-за них! Вся эта их бессмыслица. Сколько раз оставляли северного оленя без еды. А груды радужных лент, которые приходится импортировать огромными рулонами из Центральной Америки, а непрестанный стук молотков, когда эльфы без конца мостят свои мостовые, отчего у бедного Алоизиуса разыгрывается мигрень!

– Что такое мигрень? – спросил Майк у брата, но тот шикнул на него.

Единственным утешением этого трудяги-эльфа была ежедневная порция горячего шоколада, который миссис Клаус приносила ему лично в завершение дневных трудов. Обновление – так называл это Алоизиус. Сладчайший, пьянящий напиток, равного которому вы никогда не пробовали. Дымящийся, покрытый звёздочками зефира, над которыми поднимаются в воздух облачка тонкой сахарной пудры, от которых начинает пощипывать в носу. И миссис Клаус, лучащаяся улыбкой при виде своего любимого помощника – великолепная женщина; женщина, наделённая статью, манерами и огненными рыжими волосами. Чьё прикосновение было столь нежным, и мягким, и пылким, что бедный эльф покрывался краской, и локон белых волос у него на лбу на какое-то мгновение смятенно вставал по стойке смирно. И тогда она лизала кончики своих изысканных пальцев и нежно приглаживала его, водворяя обратно на его малиновый лоб.

– Что такое локон? – спросил Майк, но в ответ опять раздалось лишь шиканье.

Ну что ж, ему пора идти. У него осталось ещё глотка два шоколада, и было бы преступлением пренебречь таким угощением. Он снова позвонит им через год, в это же время. И он заверял мальчиков, что будет следить за ними – где бы они ни были, куда бы они ни шли, он будет следить за ними. Ему, может быть, и двести лет, но его зрение не ослабело с годами. Он никогда не пропустит «подстрекателя» или «доносчика». В нем вызывают особенную неприязнь подстрекатели и доносчики. Таких людей он никогда не выносил.

– Что такое подстрекатель? – спросил Майк.

– Это ты, – прошептал Денни, сам озадаченный. Единственный раз в жизни он слышал это слово в исповедальне от отца Отто. «Хороший мальчик все рассказывает, Дэниел. Он не станет покрывать подстрекателей».

И возможно, продолжал Алоизиус, мальчики примут во внимание, что золотые рыбки – одно из самых любимых творений Санта-Клауса; каждая из них сделана из особого замороженного огня, который горит только на Северном Полюсе, и когда языки пламени обрезают золотыми ножницами, они падают в хрустальные кубки эльфов, следящих за огнём, а потом их морем отправляют в зоомагазины по всей Северной Америке, чтобы потом раздавать хорошим мальчикам и девочкам.

Майк и Денни ошеломлённо переглянулись.

– Хорошая штучка, – пробормотал человек с лягушкой неожиданно высоким голосом.

– Угу, – отозвался Дэниел, осознавая, что они в течение довольно долгого времени не разговаривали.

– Повторим?

Мгновение спустя они зашлись смехом. Это было все равно что предложить минет после лучшего секса в вашей жизни.

Потом он оторвал взгляд от серой коры дерева и заметил гнездо. Птичье гнездо на ветке. Шёлковый носовой платок, оранжевый как вечерняя заря, вплетённый в его стенку среди веточек и всякого мусора. Было в нем что-то зловещее. Гнездо было пусто – покинуто. Дом, в котором давно никто не живёт.

И тут образы снова ворвались в его мозг, как вспышка магния. Сначала – картина, от которой он каждый раз вздрагивал: рука мальчика, ломающаяся пополам; буква «I» , превращающаяся в букву «L».

И затем – образ серого древесного ствола, такого же, как тот, что был за окном, падающего прямо на него. Увернуться было невозможно, но картинка останавливалась : »а секунду до удара, как если бы в камере закончилась плёнка.

Дэниел покрутил головой и взял себя в руки. Паранойя, подумал он.

Интересно, похоже ли это на то, что ожидает его в самом конце? Слайды воспоминаний, на большой скорости мелькающие перед внутренним взором.

Он совсем свихнулся. Он, должно быть, совсем свихнулся. Почему он сидит здесь, укуриваясь до одури с каким-то незнакомцем? Куда девалась его решимость? Как насчёт его задания? Пропавшие без вести – почему он не прилагает все усилия, чтобы их отыскать?

Он просто трус.

Он представил себе доверчивое лицо сына, нуждающегося в нем, в одиночестве сидящего в какой-то комнате где-то там, в окружении незнакомых людей, ждущего, когда его отец придёт за ним.

Прости меня, Шон, подумал он, чувствуя боль в груди. Я трус.

Вырываясь из этой мучительной череды мыслей, он спросил:

– Как тебя зовут?

– Джо.

– Меня – Дэниел.

Парень помахал трубкой.

– Ещё одну?

Дэниел покачал головой.

– Ты давно работаешь фармацевтом?

Джо улыбнулся.

– А кто тебе сказал, что я фармацевт? Я просто занимаюсь поставками лекарственных препаратов.

– А-а, – Дэниел почувствовал себя дураком. – И тебе правится это?

– Какое там к черту нравится! Но благодаря этому я могу доставать это дерьмо бесплатно. – Джо стоял посреди кухни и водил лягушкой вокруг себя, как игрушечным самолётиком, выписывая бесконечные восьмёрки. Она оставляла за собой в воздухе призрачный зелёный отблеск. – Мне многое нравилось в жизни. Я много читал. В основном по американской истории. Но на Эйзенхауэре я задолбался. Ну да это неважно. Все равно все хроники кончаются на девяностом году. На том моменте, когда наши друзья нажали кнопку «сохранить».

На девяностом году? Друзья? «Сохранить»? Похоже, парня хорошо зацепило.

– Знаешь, это правда, – продолжал Джо. – История просто повторяется снова и снова. Так что я решил – к чертям историю. Попробуем науку. Я прочёл кучу научных книжек. Но в конце концов и они меня достали. В конце концов понимаешь, что никто не знает ничего, что все это сплошное безумие, так на кой ляд выпендриваться? Знаешь, что сказал Гейзенберг перед тем, как крякнул? Он сказал: «Почему относительность?.. Почему турбулентность?» – парень поднёс лягушку к лицу и посмотрел ей в глаза. – Сам отец относительности не имел ключа, – он поцеловал лягушку. – Так что я послал книжки на хер. Немного позанимался сексом. Походил некоторое время в эту идиотскую двенадцатиступенную церковь. Долбаная птичья дребедень. Теперь я курю.

Дэниел никогда не видел у человека таких пустых глаз.

– И это все?

Джо ухмыльнулся.

– А ты чем занимаешься?

Дэниел упёрся взглядом в жёлтый пол.

– Я ищу своего сына.

Джо вздёрнул брови.

– Да ну? А что с ним?

– Он потерялся.

– У меня никогда не было детей, – сказал Джо, держа лягушку перед своим лицом и поворачивая её взад и вперёд. Он сказал это таким тоном, как будто и эта тема, как и все остальные, была закрыта.

Да, это было, конечно, грустно. Дэниел расстроился из-за этого парня и его разочарования в жизни. Но потом он осознал, что зря тратит своё сочувствие. Для Джо он не был реален. Он был просто партнёром по трубке. Незнакомцем, который не откажется разделить с ним лягушку холодной зимней ночью. Было очевидно, что Джо не нужно абсолютно ничего, насколько это возможно. Он хотел чего-то значительного, но без содержания. Дэниел решил, что не хочет углубляться в это.

Его головная боль прошла.

– Спасибо, Джо, – сказал он, поднимаясь.

Взгляд Джо был устремлён в то место, с которого он только что встал. – Ты уходишь?

– У меня много дел, – он помедлил у двери. – Мне не опасно вести машину?

Джо поставил лягушку на жёлтый стол.

– Просто не превышай скорости и держись жёлтой линии.

На это Дэниел был способен. Он был уверен, что способен. Он слабо улыбнулся Джо и взялся за дверную ручку.

– Как ты, ещё не нашёл своего брата?

Дэниел застыл на месте. Он чувствовал, как каждый мускул его тела дрожит от быстрого и неожиданного удара по тормозам. Это наркотик. Конечно, это все наркотик.

– Что? – переспросил он, оборачиваясь.

– Позволь мне объяснить тебе кое-что, – сказал Джо.

Он не спеша подошёл и сильно ударил Дэниела по зубам.

Дэниел упал на пол. Он чувствовал пульсирующую боль в челюсти. Не такое уж неприятное ощущение, как он обнаружил – трава на все налагала свои чары. Джо яростно говорил:

– Твой брат. Вспоминаешь? Твой брат – вот кого ты должен искать. Твой брат, а не твой сын. Тебе понятно?

Дэниел глядел на жёлтые плитки пола. Он почувствовал, что на его ухо наступают ботинком. Это было уже неприятно.

– Понятно? – спросил Джо, повышая голос.

– Понятно, – промямлил он сквозь кровавую кашу во рту.

– Найди своего долбаного брата, и мы вернём тебе твоего долбаного сына.

Спускаясь по лестнице, держась за челюсть и чувствуя, как каждый шаг отдаётся стрелой боли в позвоночнике, Дэниел вспоминал слова агента Такахаши: «Мы будем присматривать за вами».

Прочь, на ледяную улицу.

Молчаливые чёрные птицы чертили воздух над его головой.

Дыхание инеем оседало на его обращённое вверх лицо.

Ключи зазвенели, когда «вольво» завёлся. На секунду, всего лишь на секунду, его внимание сконцентрировалось на голубом огоньке на приборной доске. Армагеддонская Кнопка. Дэниел представил себе, что нажимает её – и включается механизм катапультирования, который выбрасывает его из этой реальности в другой мир, мир полной безопасности.

В течение нескольких секунд все, что он мог сделать – это не нажать её.

 

ПЕРВОЕ ПИСЬМО

Найди своего брата или ты мертвец.

О'кей. Хорошо. Без проблем. Пара звонков. Несколько вопросов. Бинго.

Но на десятом гудке двадцатого звонка Майк швырнул трубку и сказал:

– Блядь.

Они что, выключили автоответчик? Изменили номер телефона? Может быть, они в отпуске? Кио что-то говорил о том, что потерял их след во Флориде. Но Денни всегда был наидоступнейшим из людей. У него было целых два номера и электронный адрес. Такие люди, как Денни, не исчезают. Он всегда проверял автоответчик. Он не менял место жительства и работу в течение двадцати лет. Мистер Предсказуемый. Где его черти носят? Его секретарша не имела понятия. Его декана было не найти. Его старый сосед с кардиостимулятором сказал, что не видел его уже пару недель.

В кои-то веки Майку срочно понадобилось его найти – и вот пожалуйста.

Денни, где ты? Вот в чем вопрос.

Майк не боялся вопросов. Обычно он наслаждался ими. Он не понимал таких людей, как Денни, которые пасовали перед своими сомнениями и покончили с тайнами. Которые уже не пытались решать большие вопросы, которые они проходили в колледже. Может быть, это было из-за того, что Майк никогда не посещал колледж, никогда не кормился канонами, и поэтому не был запуган настолько, чтобы верить в то, что умы получше, чем у него, уже все это обдумали и остались ни с чем. Для него большие вопросы были по-прежнему открыты. И он постоянно нажимал на брата, заставляя его пересматривать свои убеждения, вырываться из своей безопасной рутины.

Денни, где ты? Вот в чем вопрос.

Он запустил свой ноутбук и поискал в нескольких излюбленных чатах – надоело. Зашёл в «Alta Vista» и посмотрел пропавших без вести – одно расстройство. Поискал на Фолкнера и на Дэниела Глинна. Про Фолкнера – сколько угодно, про Денни – ничего.

Потом он вспомнил слова убитого: «Мистер Глинн, это насчёт колибри».

Он посмотрел слово «колибри» и нашёл сотни две птицеловов и птицелюбов, кучу навязчивых советов относительно кормушек и один странный факт: «Колибри – единственные из птиц, которые могут зависать в воздухе подобно вертолёту. Во время спаривания их крылышки трепещут, делая до 200 взмахов в секунду».

Что-то ещё сказал ему покойный. «Ты должен найти Крылатого».

Какая-то полупродуманная мысль посетила Майка. Вещи, до сих пор не соединявшиеся друг с другом, вдруг соединились в едином созвучии.

Он набрал «колибри», «вертолёты» и «Крылатый». Нажал на поиск.

И обнаружил статью доктора Джоэла А. Клиндера, озаглавленную «Невозможные птицы».

Майк целую минуту пялился в экран с открытым ртом.

Потом он воспользовался отсылкой к страничке Перешедших и обнаружил нечто вроде проповеди, помещённой претенциозным курсивом на по меньшей мере безвкусном фоне в виде свитка. Священное Писание, да и только.

Братья Перешедшие!

Наступило время великого кризиса. Жестокость. Сомнение. Кровопролития. Терроризм. В эти тяжёлые времена необходимо помнить о том, что каждое великое духовное движение проходит через испытания. Особенно тогда, когда оно молодо. И самый мудрый путь, который мы можем избрать – это вновь вспомнить наш основной принцип: полное приятие дара вечности, являющееся сердцем нашей веры.

Я являюсь для вас Крылатым не потому, что мне позволено носить эту мантию. Но лишь на основании полномочий, вверенных мне нашими пастырями, невозможными птицами. Я взял на себя это бремя. Вера. Правда. Приятие. Крепко держитесь этих вещей, друзья мои. Укрепляйте себя против внутренних и внешних сил, могущих помешать вам, против язычников и еретиков, желающих разрушить или осквернить наши священные ступени.

Тем, кто ищет опрокинуть твердыню нашей веры, мы не даруем пощады. Тем, кто потерял свою веру, мы говорим: для истины нет альтернатив. Есть только тупики.

Странновато как-то. Это звучало совершенно непохоже на того человека, которого он знал. Клиндер никак заделался гуру?

И странный набор ссылок под текстом проповеди внизу страницы:

Двенадцать ступеней. Во что мы верим. Краткая история. Кто такой Крылатый? Наши враги .

Майку вспомнились слова агента Такахаши насчёт Денни: «Они считают, что у него код».

И мертвец, говоривший: «Это единственный человек, который может нас спасти. Крылатый».

Майк резко выдохнул солидную порцию воздуха, как будто получил сильный удар в живот. Он не дышал секунд пятнадцать.

Этот умирающий в перестрелке думал, что говорит с Денни. С профессором.

Это ему он говорил найти Клиндера. Крылатого.

Интуиция забила тревогу в его груди.

Денни у Клиндера. Он был уверен в этом.

Майк перешёл к страничке Клиндера, на которой нашёл его адрес в Беркли.

Денни, господи Иисусе! В какое же дерьмо ты умудрился вляпаться? Что это, какой-то культ? Разве ты не знаешь, что Клиндер – это не то, что надо? Ты с ума сошёл. Почему, черт побери, ты так легко доверяешься людям?

И Майк, стоя у зеркала, услышал в своём мозгу голос – голос, которого он не слышал много лет. Голос женщины, которую он любил десять лет тому назад. Женщины, которая могла бы с тем же успехом быть уже мертва. Она говорила: «Он – верующий. Он не может понять, когда люди намеренно причиняют друг другу боль. Сначала он в это не верит. Потом это приводит его в состояние шока».

Майк вспомнил. Точно так же дело обстояло и с ним самим. И он вспомнил, где все это изменилось.

Буффало.

Он вытащил свой бумажник и достал оттуда несколько пожелтевших страничек почтовой бумаги, потёртых на сгибах от многократного перечитывания. Он присел на край кровати и снова перечёл это первое – и последнее – её письмо, написанное от руки чёрными чернилами. Он всегда надеялся, что когда-нибудь поймёт его. Поймёт, как человек в здравом уме может выбрать для себя быть несчастным. Но сколько бы он ни читал его – в отелях, в самолётах, в машинах – оно всегда оставалось прежним. В нем по-прежнему не было смысла. В её выборе. В её мотивации. В разрыве их связи.

4 февраля 1991 14:30

Дорогой мой Майкл!

Джулия.

Я снова и снова пыталась найти способ выразить это в словах так, чтобы сказать тебе. Чтобы я могла посмотреть тебе в глаза и увидеть, что ты понял и простил меня. Но я не могу. Я трусиха. Я рычу и показываю зубы, но внутри я вся трясусь. И когда дела становятся по-настоящему плохи, я убегаю, зажав хвост между ног.

Ты помнишь последний раз? Да, последний раз. Тот день после собрания ассоциации медсестёр, когда мы поехали на Маунт Тэм, и пили вино, и напились? На закате ветер стал крепчать, и нам был виден силуэт Золотых Ворот, выступающих из тумана как две чёрные колонны, в миле одна от другой, но соединённых вместе под поверхностью тумана, мощных и яростных, как стражи у врат: каждый знает другого и доверяет ему настолько, что не нужно никаких слов. Они бы никогда не предали друг друга, никогда не нарушили бы своих обещаний, они были бы стойки в своей тайной любви.

Было так хорошо и прохладно, и никто из нас не хотел двигаться. Ты накинул на меня свою куртку, и я подумала: интересно, как бы ты все это сфотографировал, как ты все это видишь своим взглядом художника – и откуда ты это берёшь? Как ты это сохраняешь? Это то, что меня всегда в тебе интересовало, та твоя черта, к которой я всегда хотела прикоснуться и понять, на что это похоже – видеть мир вот так, иметь возможность удерживать красоту и делиться ею со всеми.

Я была слабой. Слишком трусливой, чтобы избежать брака, в котором было так мало радости. Который был таким безопасным и предсказуемым. Я любила твою улыбку. Ты был самым очаровательным существом, какое я когда-либо встречала. И вот я дразнила тебя и тратила то немногое время, какое у меня было. Я никогда не думала, что ты действительно любишь меня. Я думала, что покончила с любовью.

Я помню буруны, которые разбивались о берег далеко внизу, и эти золотые холмы, и утёсы, и белую пену, стекавшую со скал, и помню, как я удивлялась, почему нам ничего не слышно. А потом накатил этот вал тумана, плотное белое облако с голубыми тенями по краям – так беззвучно, так быстро, совсем как во сне, и прежде чем мы успели что-нибудь сказать, оно поглотило нас. И я едва могла видеть твоё лицо в ледяном тумане, и мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Я могла бы оставаться в этом облаке вечно. Но потом было уже слишком поздно. Я потеряла что-то в этом облаке.

Я знала, что ты любишь меня, и знала, что никогда не смогу оставить его и любить тебя так, как ты заслуживаешь, и какая-то гадкая часть меня чувствовала, что я хочу стать твоей музой. По крайней мере этого я могла добиться. Ты будешь смеяться, но именно так и мыслим мы, люди нетворческие, те, кто не умеет из ничего создавать нечто. И я мечтала, что, может быть, однажды ты снимешь фильм, и я увижу себя на экране. Знаю, знаю, это нескромно. Но я пытаюсь быть честной.

Честное слово – я люблю тебя. И честное слово – я не могу так больше. Я не могу поступать так с ним и не могу поступать так с тобой.

Ты заслуживаешь лучшего, чем я. Тебе нужен кто-нибудь, кто не будет кормить тебя объедками. Кто-нибудь, кто окажется достоин доверия и не станет занимать все твоё время. Я была жадной. А ты думал, что это для тебя лестно.

И вот – я не могу. Просто не могу. Я не могу видеть себя в зеркале и знать, что я врунья, и обманщица, и трусиха. И какую цену я готова заплатить за минуту наслаждения, за маленький лучик света в моей жизни. Если бы не огромное количество книг. И разговоров о книгах. И разговоров о людях, которые говорят о книгах. И вечные дрязги факультета английской литературы, и жизнь профессорской жены. Я не могу. Я пыталась, любимый мой. Я не могу.

Ты заслуживаешь лучшего, чем я.

Это причинит тебе боль, я знаю, но я не могу так больше, и будет ещё больнее, если я оставлю все как есть – уловки, опоздания, собрания медсестёр, на которые я совсем не обязана ходить. Объедки. Я не могу так жить. Может быть, ты можешь. Прости меня.

Прости меня. Ради бога, прости меня.

Так что когда мы встретимся на следующем семейном собрании – господи, как я их ненавижу, тётя Мэйбл всегда смотрит на меня, как будто ножом режет. До сих пор не могу поверить, что она видела нас в том ресторане. И я буду улыбаться, и кивать, и делать вид, что мне очень приятно и что я. не одобряю твоих сумасшедших рассказов, и все это время думать: господи, как же я хочу тебя, хочу, чтобы твои руки были повсюду на моем теле, хочу проглотить тебя и держать внутри, глубоко-глубоко; и все время слышать только отдельные фразы, некоторые слова, что-то, какие-то намёки из нашего с тобой языка, на котором мы говорили в стольких постелях, и думать: это Майкл, это мой любовник, это тот, кого я люблю. Это будет непросто, я знаю. Но мы должны сделать это. Я должна сделать это. Я не могу так жить. Я не приспособлена для этого. Может быть, у тебя все иначе.

Все было бы гораздо проще, если бы мы не любили его.

Что это он говорил о том, как важно быть вежливым? Мне становится стыдно, когда я думаю об этом. Он так мало хочет от меня. Это самое меньшее, что я могу ему дать.

Он хороший человек, и я не могу больше так поступать с ним.

Люблю тебя,

Майк вспомнил, как, в первый раз прочтя это письмо, не мог понять, что больнее – перемена в ней, её неожиданно проснувшаяся верность мужу или то, что она его отвергла.

А восемь месяцев спустя он получил другое письмо, которое было не менее шокирующим. Ибо когда Майк его открыл, он понял, хотя там и не было прямого ответа, что вопрос закрыт. Он осознал, что все неотразимые доводы, которые он мысленно приводил ей, не имели значения в реальном мире. Не обсуждались. Все его надежды вернуться когда-нибудь к ней – бессмысленны. Все было кончено. Его вера в то, что связывало их, не оправдала себя. Для того чтобы любить, необходимы два человека. Одного недостаточно.

И читая слова, вытисненные красивым золотым шрифтом, он понял кое-что ещё. Первый раз в жизни он понял, что сделал своему брату. До этого он оправдывался любовью. Любовь случилась. Как авария. Её невозможно контролировать или направлять. Выбирать или создавать её. Не зря же это так называется – «fallinginlove». Ты падаешь. Ты упал. Но после того, как любви не стало, остаётся только предательство. Он обрезал теснейшую из своих связей с землёй. В буквальном смысле слова порвал семейные узы. Предал доверие. Все, что осталось, – это осознание величайшей ошибки в его жизни. И долг перед Денни до конца дней.

ЭТО МАЛЬЧИК!

ДЭНИЕЛ И ДЖУЛИЯ ГЛИНН

СЧАСТЛИВЫ СООБЩИТЬ О ПОЯВЛЕНИИ НА СВЕТ

ИХ ПЕРВОГО РЕБЁНКА!

ШОН СЕБАСТЬЯН ГЛИНН.

РОДИЛСЯ 13.09.1991

8 ФУНТОВ, 5 УНЦИЙ.

Маленькое и широкое как у Будды лицо Шона, возбуждённое вспышкой фотоаппарата.

Как будто он не мог поверить, что находится здесь.

 

ЧТО ТАКОЕ ЭТО ДОЛБАНОЕ ЧУДО?

«Найди своего долбаного брата, и мы вернём тебе твоего долбаного сына».

Слова Джо были для Дэниела как сигнал побудки. Он опять был на тропе.

Дрожа и боясь, но опять на тропе. Он был в игре и уже не остановится. Он найдёт их даже ценой своей жизни.

Он сел за стол, решив привести в порядок мысли. Обычно это означало составление списка. У Дэниела была привычка – составлять списки. Его стол в университете был весь покрыт жёлтыми наклейками. Составление списков помогало восполнять его ужасающую память и уравновешивать его склонность к бездействию.

Пропал?

Погиб?

Прячется?

Секретный агент?!!

Десять ступеней к просветлению.

Вибрации.

Дешёвые ток-шоу.

Дневник.

Чудеса.

Он положил карандаш.

Он пытался воссоздать последний визит Майка. Их странный, запутанный разговор. Теперь он понимал, что Майк пытался сказать ему что-то очень важное. Но что? Что он говорил? В его посещении не было ничего необычного. В основном это были типичные для него редакторские замечания.

– Мы стали нацией болтунов, – говорил Майк, и его белокурые вьющиеся волосы развевались, когда он встряхивал головой. – Публичные исповеди и массовые нагоняи. Неудачники, выворачивающие своё нутро перед публикой. И зачем? Чтобы иметь возможность получить нагоняй от любого из слушателей, имеющего доступ к микрофону. Да, это – свобода слова! Можно сделать выговор кому угодно. Назвать её шлюхой. Назвать его придурком. Давайте-ка покажем этому графчику, где раки зимуют! Он позволяет королю трахать сестру своего лучшего друга, а сам спит с их матерью!

Дэниел засмеялся.

– Наверно, это просто утешительно – знать, что есть люди, которые делают больше гадостей, чем ты сам.

Его брат ухмыльнулся.

– Да нет, это просто их пять минут эфирного времени. Их единственный шанс достичь бессмертия. Что-то вроде исповеди, только без всей этой божественной ерунды.

– Бессмертие. Хм! Да, вот что больше всего достаёт меня в христианстве, – сказал Дэниел. – Вот эта бессмыслица. «Когда-то много лет назад жил-был человек, который был бессмертен… »

Майк засмеялся.

– Да. В Пасху мне всегда не по себе.

– Я знаю. Тебе нравится Хеллоуин.

– Мой любимый праздник. О, а помнишь…

– … как ты будил меня с этой уродливой маской на лице, с вытекшим глазом?

Майк лучился от удовольствия.

– Да, ты пугался до усеру.

– Ты был очень плохим мальчиком, – сказал Дэниел, хихикая.

– Должен же был кто-то из нас быть плохим мальчиком!

Дэниел тряхнул головой.

– Мы говорили о Пасхе.

– Почему никто больше не верит во второй закон термодинамики? Жизнь – это случайность, Денни. Бессмертие – чепуха. Мы гниём, мы умираем, а потом исчезаем.

Дэниел улыбнулся.

– Обрати внимание, – продолжал Майк. – Это важно. Я не могу написать заново тот старый дневник, который я вёл, когда мне было десять, и продолжать называть его своим дневником. Ты не можешь иметь оба варианта. Ты не можешь быть и отцом, и пиратом одновременно. Жизнь – это выбор. И жертва. Выбор имеет последствия. Последствия фатальны.

– Может быть, именно поэтому христианство так популярно. Вся его философия основывается на безобразной идее жертвы и на чем-то, чего никто никогда не видел – на чуде.

Майк сказал:

– А что такое это долбаное чудо?

– Я бы знал, если бы когда-нибудь видел, – сказал Дэниел.

Майк насмешливо хмыкнул.

– Чудеса – это просто та часть реальности, которая до сих пор не объяснена.

– Но ведь это большая её часть, – возразил Дэниел.

Чудеса. Это было слово из их детства. Тайное обещание в сердце любой религии, которое никогда не исполнялось. Это означало чтение молитв с дядюшкой Луи в Страстную Пятницу. Три часа пытки тишиной в ознаменование заключения Христа во гробе. Круг над аэродромом перед тем, как чудо приземлится. Никаких сладостей в течение сорока дней Великого Поста. Рыбные палочки по пятницам. Исповедь каждую субботу – дядюшка Луи, казалось, имел к ней пристрастие. Коленопреклонения, и стояние, и сидение в церкви – вся эта католическая хореография, странность которой никогда не бросалась ему в глаза до тех пор, пока он не расстался со своей верой. И, безусловно, самая бездарная музыка в мире. Католические гимны были чем-то вроде эстетической пытки. Кавказские ритмы к сочетании с замысловатыми стихами, которые к тому же никогда не произносились как следует. «О НЕВЕСТА ИИСУСА, НАС БЛАЖЕНСТВОМ ОСЕНИ! ИСКУПЛЕН БЛАЖЕННЫЙ ЛАЗАРЬ, В ЖИЗНИ – СМЕРТЬ, И В СМЕРТИ – ЖИЗНЬ! ПЛАМЯ АДА МЫ ПРИЕМЛЕМ – ПЛАМЯ НА КОСТРЕ ЛЮБВИ!»

О, мучение!

Но по большей части это означало скуку. Вот это, заключил Дэниел, проведя все детство в набожности, и было истинным чудом католицизма – то, что кто-то мог выносить все это занудство.

Чудеса. Это был последний раз, когда он видел своего брата.

Когда это было? После похорон Джулии? Почему он никак не мог вспомнить её похороны? На этом месте был провал, заполненный туманом, вселяющий в него ужас, словно он забыл какое-то правило. Очень важное правило, которое могло спасти ему жизнь: если вашу машину начинает заносить, изменяйте направление движения. Почему он никак не мог вспомнить погребение самого важного человека в своей жизни? Он, должно быть, сам вычеркнул его из памяти. Должно быть, так.

Было что-то такое в голубых глазах Майка, когда он упомянул свой дневник. Какое-то напряжение, предполагающее, что он пытался передать нечто большее, чем то, что говорил.

«Я не могу написать заново тот старый дневник, который я вёл, когда мне было десять, и продолжать называть его своим дневником».

Он имел в виду, что мы не можем изменить прошлое. Но он имел в виду также и то, что в нем была правда. Правда, которую он не мог изменить, как бы ему этого ни хотелось. Что это означало?

На него повеяло холодком – он внезапно вспомнил, что Майк в свой последний визит оставил ему чемоданчик со своими пожитками. Сказал, что производит генеральную уборку. Он собирался в джунгли, снимать ещё одну долбаную рекламу «Мазды», а потом хотел взять немного Свободного времени. Он работал по двести дней в год на протяжении последних десяти лет, и с него было достаточно – пора завязывать. Он подумывал о том, чтобы купить немного земли. Уйти из Голливуда. Снимать документальные фильмы. К чертям собачьим.

Какая-то жажда таилась в глубине глаз брата, как будто Майк ждал одобрения. Это удивило Дэниела.

И вот тогда он отдал Дэниелу старый коричневый чемоданчик, в котором было «всякое старьё». «Фотки, открытки ко дню рождения, памятки, мой старый голубой дневник. Ну и другая чепуха вроде этого».

Дэниел выпрямился, вспомнив слова агента Такахаши.

«Он имел доступ к некоторым вполне серьёзным кодам».

«Это не обязательно должен быть большой пакет… Книга, возможно? Или видеокассета?»

Дневник. Он был на чердаке.

Дэниел нашёл чемоданчик в пыльном углу, рядом с шоновской коробкой фигурок персонажей «Звёздных войн», совсем новенькой – он так и не открыл её. Это было «вложение», ценность которого, по уверениям его сына, со временем возрастала по экспоненте и в конечном счёте могла помочь ему в прохождении колледжа. Неся чемоданчик вниз по лестнице, Дэниел вспомнил ту ночь, когда он собирался в Неваду. Положив пустой саквояж на пол, он раскладывал на кровати свою одежду и подсчитывал количество нижнего белья. Через минуту он обернулся, и обнаружил, что Шон свернулся как эмбрион в открытом саквояже на полу. Чтобы показать, что он тоже влезет.

Дэниел расстегнул замки и вывалил содержимое чемоданчика на кровать. Памятки из Майкова прошлого. Блокноты, полные зарисовок. Несколько фотографий его бывшей жены и приёмной дочери. Маленький чёрный шахматный конь. И книжка, обтянутая голубым шёлком, с потускневшим золотым замочком. «Мой дневник »– было вытиснено золотом на обложке. Она пахла стариной. Запах из другой эпохи.

Он раскрыл её, и наружу выпала дюжина черно-белых моментальных снимков. Каждый датирован 13.09.62. На каждом из них был изображён мальчишка в мешковатых штанах и футболке в горизонтальную полоску. Он держал в руках своего белого кота Себастьяна и затем ронял его. Формально это был кот Майка. Майк дал ему имя. Но он был не способен заботиться о том, чтобы вовремя кормить его или менять его туалет. И он передал его на попечение Денни – мальчика на фотографии, не отводящего взгляда от камеры. Майк снимал. Он стащил «кодак» дядюшки Луи, чтобы определить, правда ли, что кошки всегда приземляются на лапы. Майк по-хозяйски распоряжался на протяжении всей съёмки. Денни никак не мог правильно рассчитать время. На снимках отразилась некоторая доля его замешательства, когда брат командовал им. В конце концов они выработали методику работы. Отсчёт: «Пять, четыре, три, два, один… съёмка!»

Всегда, насколько Дэниел мог припомнить, его брат был одержим тем, как работают разные вещи. Этот конкретный эксперимент имел в виду гравитацию, которую Майк именовал «ерундистикой». Забавно – каждая фотография была вариацией одного и того же действия. Белый кот на различных стадиях снижения – напряжённые лапы растопырены, позвоночник выгнут для сохранения равновесия. Единственной константой был Денни, стоящий боком, улыбающийся в камеру, жаждущий одобрения, ладони разведены в стороны, в незашнурованных чёрных теннисках. Он заметил, как толково Майк разместил снимок на фоне белых горизонтальных планок гаража, что позволяло как на диаграмме распределить поступательное движение Себастьяна по относительной шкале.

Испытание, как ему вспомнилось, так и не привело к убедительным результатам. Гравитация могла как существовать, так и не существовать.

Прижимая к себе дневник, Дэниел сел на кровать, готовый к расшифровке кода.

Он прочёл: «Это мой дневник и меня зовут Майк. И если ты читаешь это Денни я убью тебя».

Ему пришлось закрыть голубую книгу, чтобы отсмеяться, прежде чем он смог продолжить чтение.

 

СТРАНА ГРЁЗ

Майка поразило, насколько расхлябанной была охрана в аэропорту. Никакого просвечивания. Никаких утомлённых охранников с их короткими, похожими на джедайские мечи, металлоискателями. Такое ощущение, что здесь уже никто ни о чем не заботился. Его пистолет, оттягивающий карман пиджака, без труда прошёл на борт вместе с ним. Ему не терпелось взглянуть, какое выражение примет лицо Клиндера при виде его.

Полет в Сан-Франциско был необыкновенным. Еда в самолёте была восхитительной – даже по меркам первого класса. Ему подали все, что он любил: лимскую фасоль, телятину в сухарях, картофель, приправленный чесноком, и булочки – боже, за эти булочки можно было умереть!

Майк всегда любил летать. Он никогда не включал в полёте свой сотовый телефон. Он наслаждался этим тайм-аутом между двумя пунктами, в течение которого ничего не происходило, когда никто не звонил, никто не мог достать его. Вот приземление он действительно ненавидел. Это пружинистое прижатие к земле, сопровождающееся грубым лязгом. Затем беспорядочные прикосновения рулевого колёса к дорожке, пока оно не станет твёрдо на землю. Его всегда бросало от этого в дрожь.

На полпути его потянуло размять ноги, он встал и не спеша пошёл в хвост самолёта. Около туалета стояла странная женщина маленького роста, одетая в муумуу – цветастое гавайское платье. Она улыбнулась ему. Внимательные чёрные глаза под густой чёрной чёлкой. Она напомнила ему упрямую толстую жену маленького вождя в джунглях – вот только её он никогда не видел в одежде. В ней было что-то успокаивающее – детский запах шоколадных крекеров «грэхем», запитых стаканом холодного молока.

Он прочёл надпись на двери. «Не занято». «Занято». И неожиданный третий вариант: «Свободно».

– Свободно? – спросил он её.

– Это для тебя, Железный Дровосек, – ответила маленькая женщина низким мурлыкающим голосом.

Железный Дровосек? Ну, пусть так. Он повернулся и пошёл обратно к своему месту, думая: что ж, вот мы и улетели из Лос-Анджелеса.

Его кресло было замечательно удобным. В нем была даже кнопка массажа. Он нажал её, и две змейки начали скручивать и раскручивать кольца под кожаным покрытием – ещё никогда он не испытывал такого удовольствия от почёсывания спины. И к своему изумлению, он обнаружил, что в маленьком телевизоре, вмонтированном в подлокотник, показывают эротику, которую он, впрочем, в замешательстве выключил, когда маленькая девочка, эскортируемая гавайской женщиной, приблизилась к его сиденью и уселась в кресле через проход от него.

Он перевёл дух. На мгновение ему показалось, что она собирается занять свободное место рядом с ним.

Лет восемь или около того. В руках – один из этих игрушечных розовых кошельков. Пара золочёных крыльев приколота к красной блузке. Он надеялся, что она не была любительницей поговорить. Дети могут, раз начав, говорить без умолку. И тем не менее он почувствовал укол симпатии к этой девочке, путешествующей самостоятельно. Какие родители отправят маленького ребёнка лететь вот так, в одиночку?

Глядя в окно, Майк заметил, как и в предыдущем полёте, древние иероглифические отметины, изборождавшие пустыню внизу – на равнине и открытых участках ложбин были выгравированы знаки, которые могли оказаться только остатками человеческой деятельности – дороги, ведущие в никуда, геометрические фигуры и контуры, назначение которых было неясно. Разрушенные военные подразделения? Или, быть может, Страна Грёз. Так назвал её уходящий в отставку член правительства в «Шестидесяти минутах ». Страна Грёз: пристанище сверхсекретных баз, исследовательских лабораторий оборонной инженерии, экспериментальных подземных установок. Но разве воздушное пространство над ними не является запретной зоной?

Сквозь капли влаги на стекле он увидел круглую тень на поверхности земли, ползущую параллельно их самолёту, тень величиной с нефтяную цистерну. Странная форма: тёмная точка в середине более светлого круга. Всматриваясь насколько хватало взгляда и проверяя угол падения солнечных лучей, Майк не мог отыскать никаких признаков летательного аппарата или аэростата – ничего, что могло бы быть источником этой округлой, нечёткой фигуры, движущейся неторопливо, как морской скат, скользящей над песком, огибающей испещрённые шалфеем холмы, льнущей к поверхности так, как это может лишь тень, перенимая все изгибы и складки рельефа.

Что бы это могло быть, подивился он. Замаскированный летательный аппарат? Отбрасывают ли спутники тень? Вряд ли – они все же слишком высоко.

– Ненавижу летать, – шёпотом призналась девочка через проход.

Её страх был настолько неприкрытым, что Майку захотелось успокаивающе положить руку на её мягкие каштановые волосы.

– Все хорошо. Мы в безопасности.

Девочка окинула его оценивающим взглядом снизу вверх сквозь толстые стекла очков.

– Сколько тебе лет?

– Сорок восемь.

Она помолчала, прикидывая в уме, потом подняла на него свои широкие карие глаза и заключила:

– Ты наполовину мёртвый!

Он засмеялся про себя.

– А когда стареешь… правда, что время тогда идёт быстрее?

– Гораздо быстрее.

Она кивнула.

– А когда стареешь… то так же боишься иголок?

– Да, – признался он. – Я думаю, это не зависит от возраста. – Её вопросы начинали действовать ему на нервы, и он постарался принять позу, говорящую: ну и хватит пока.

Но она продолжала глазеть на него. И он почувствовал, что должен сказать ей ещё что-нибудь.

– Знаешь, так все же намного лучше. Когда взрослеешь, с тобой случается множество… замечательных вещей.

– Каких вещей? – спросила она.

М-да, это был непростой вопрос. Ничего подходящего не приходило в голову. О чем бы он ни подумал, все было, пожалуй, довольно скучным.

– Плавание, – сказал он наконец.

– Я умею плавать, – возразила девочка. – Я могу задерживать дыхание под водой. Я училась в ванне, когда была совсем маленькая.

Он сглотнул. Должно же быть хоть что-нибудь! Есть ли ответ, который её удовлетворит?

– Кабельное телевидение.

– У нас есть кабельное телевидение, – сказала девочка.

– Хорошо! Любовь, – взорвался он. – Любовь, и поцелуи, и… хм, не обращай внимания. – Господи, эти дети, подумал он. Им ничем не угодишь.

Он прикрыл глаза рукой и вспомнил невозможные вопросы, которые задавала ему его приёмная дочь в больнице. Мне уже лучше? Когда мы пойдём домой? Сколько я ещё здесь буду лежать? Они прекращались только тогда, когда ей становилось действительно плохо. И некоторое время это держало их с женой вместе. Но беспокойство и ожидание истощило их. После того как она умерла, они не могли смотреть друг на друга без того, чтобы не вспоминать. Это причиняло слишком большую боль. Много лет после этого Майк не мог ехать с ребёнком в одном лифте, сидеть за соседним столиком в ресторане, идти рядом по тротуару. Он не мог вынести этого – снова быть так близко к ребёнку.

– Ты имеешь в виду секс, – сказала девочка.

Он посмотрел на неё.

– Маме это нравится, – прибавила она, кивая головой, смешно изогнув губы в виде перевёрнутой буквы «U» и надув щеки.

Против своей воли Майк улыбнулся:

– Она права.

Она вернула ему взгляд.

– Она мертва.

Её лицо было настолько неконтролируемым, настолько открытым в своей печали, что Майк почувствовал желание извиниться и сбежать в другую реальность. В такую реальность, где детям не нужно было выглядеть вот так, не нужно было нести такое бремя.

– Прости, – сказал он.

Девочка изогнула ротик, как будто ей сказали доесть брокколи.

– Ты не виноват.

Он заснул под гудение турбин.

И видел замечательный сон.

Он встретил свою старую подругу в выкрашенном белой краской убежище от радиоактивных осадков, которое дядюшка Луи выстроил на заднем дворе – их любимом месте для игр. Вонючка отступился от него, когда ему объяснили, что такое радиоактивные осадки. Над ними была крышка люка с подводной лодки – раскрашенное стальное колесо со спицами. Консервы стояли на полках от пола до вогнутого потолка. Койка, изогнутая так, чтобы соответствовать изгибу одной из секций круглой стены, и под ней стопка старых пожелтевших газет, как будто кому-то было ещё нужно поддерживать какую-то непрерывность, после того как история была стёрта. Убежище было хорошо освещено, хотя источник освещения оставался неизвестным: он ожидал увидеть свешивающиеся с потолка лампочки, но не увидел ни одной.

Вообще-то он не смотрел ни на что, кроме неё. Свою настоящую любовь. Они обнялись, как будто не видели друг друга много лет.

Майк понял, что ему было двенадцать лет, а она была намного старше. Практически она была молодой женщиной. Это сокрушило его – эта невозможная любовь. Как в тот день, когда он понял, что Хейли Миллз – тинэйджер и, в сущности, ребёнок. Смесь горя, облегчения и чувства, что все правильно, заполнила его доверху. Как будто ему открылась цель его жизни. Угнездившись в её руках, он уловил туманный отблеск контекста – прошлых свиданий, случайных встреч, писем, вечеров роскошной неспешной любви на золотистых простынях. Совершенно не имело значения, что в каждую встречу она была другой женщиной с другим именем – это всегда была она. Он припомнил тот непонятный рассказ Марка Твена, один из любимых рассказов Денни – «Моя платоническая возлюбленная». Здесь было то же самое. Затем его стало беспокоить, как он будет объяснять Денни, что не может убить его, но что он должен идти за этой женщиной. Куда бы она ни позвала. Он никогда больше не останется позади. «Не беспокойся, – сказала его старая-новая возлюбленная. – Он поймёт».

Конечно, он поймёт. Денни все понимает.

Внезапно Майка охватил страх, и он крепче сжал её в объятиях. Он понял, что спит; это была просто одна из так называемых светлых грёз. Но это знание не принесло ему утешения. Если оно что-то и сделало, так это заставило его чувствовать себя ещё более беспомощным. «Давай останемся здесь, – сказал он. – Не отпускай меня. Если ты отпустишь меня, я пойму, что сплю и всего этого нет в действительности. Я не могу позволить, чтобы это случилось».

Она отодвинулась. Это была Полина, французская переводчица. Женщина, которая исчезла. Он и забыл, насколько прекрасной она была. Как она почти улыбнулась ему в вертолёте, когда он держал вождя за руку. Как она превращала его простые слова в музыку на других языках. Ему хотелось подхватить на руки её девчоночье тело и закружить в воздухе. Ему хотелось сказать ей, что он на самом деле не был таким уж засранцем и что он ждал её всю свою жизнь. Но на её лице, хотя и сочувственном, была также и жёсткость, как будто она говорила с ребёнком, желающим невозможного.

«Нет, это так не делается, топami».

«Пожалуйста, – сказал он. – Давай останемся здесь».

Она отпустила его.

«Нет, мой дорогой, мы должны меняться. Человек не может останавливаться, – она подняла палец. – Основная причина смерти колибри – это сон».

«Я говорю не о колибри», – сказал он раздражённо.

Она нежно обняла его.

«Ты говоришь именно о них, Дэниел».

Мысль о том, что его любимая могла принять его за брата, ужаснула его.

«Меня зовут не так!» – он отодвинулся от неё, и она изменилась.

«Я всегда буду любить тебя, Дэниел», – сказала Джулия.

«Меня зовут Майк!»

«И его я тоже буду любить всегда».

Женщина в муумуу взяла его за руку.

«Майкл Глинн, – объяснила она, – логика снов непогрешима. Не пытайтесь исправлять её».

«Она знает все, – прибавил его младший брат, лёжа на койке. – И для этого есть длинное слово».

«Послушай его, – сказала женщина, которую он любил. – Он был твоим братом».

«А она – моя жена», – сказал Денни.

Приземление в Сан-Франциско вытряхнуло его из сна. Девочка рядом с ним рисовала на откидном столике. Она посмотрела на него и захихикала.

– Ты храпишь как медведь, – сказала она.

 

ВСЕ ЦЕЛИКОМ

ПОЗВОЛЬТЕ ПРЕДСТАВИТЬСЯ… МАЙК!

Это мой дневник и меня зовут Майк. И если ты читаешь это Денни я убью тебя. Я живу на ферме рядом с Сагино с моим младшим братом, он придурок. Мой дядя был проводником, но он никого никуда не проводил. Он работал на железной дороге в компании ЧиО, что значит Чезапик и Огайо. Это поезд с кошкой на боку. Кошки – надоедливые твари. Его звали проводником потому что он ездил на поезде туда и сюда. Он больше не работает на поездах потому что были аварии. Теперь он продаёт по почте пакеты для семян и цветочные каталоги, которые похожи на Kool-Aid и звучат как маракасы. Как эта леди с крекерами по телевизору. Маракасы – это инструменты для музыки из Мехико которые когда-то росли на дереве. Их называют тыквы и когда семена высыхают, в них можно воткнуть палочку и трясти и они звучат похоже на Рики Рикардо.

Я очень развитый для своего возраста, но мой дядя говорит чтобы я не выставлялся так что ладно. Мои любимые вещи это телевизор, Рок-н-Ролл и Наука например как это получается что когда ты подпрыгиваешь в самолёте ты не летишь назад и вышибаешь себе мозги об заднюю стенку? Моя мама была неудавшейся актрисой но она умерла.

Я написал здесь так много как никогда не писал. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ВСЕ ХОТ-ДОГИ В МИРЕ

Лучший день в моей жизни это когда ЧиО устроили пикник. Это когда все кто там работает приводят свои семьи в парк и устраивают танцы! Около сцены дают много разных напитков и можно пить все что хочешь совершенно бесплатно! Было так жарко что бутылки были скользкие. Это благодаря процессу конденсации. Я выпил две колы, ежевичный, три апельсиновых, и безалкогольное пиво и было так жарко что я даже ни разу не писал. Это благодаря процессу испарения, что значит когда напитки выходят через поры а не из стручка. А вокруг сцены расставили грили из бочонков, распиленных пополам и все хот-доги в мире! Я съел шесть, и два с половиной пакета чипсов которые тоже были бесплатно. Там были подковки для родителей и гонки для детей, и я выиграл бег в мешках из-под картошки и выиграл приз – шприцевое ружьё марки Механические Ружья Элиота Несса которое стреляет на двадцать ярдов! Это благодаря давлению. Два папы напились у Строха и стали драться пока их жены не пришли и показали на них двумя пальцами с сигаретой и сказали что они дураки. Это было круто. Мне вроде как стало нехорошо, так что я лёг на землю и стал смотреть на облака сквозь деревья. Облака движутся быстрее когда ты останавливаешься и смотришь. Это благодаря процессу атмосферных ветров. Мы не падаем с земли из-за гравитации хотя Доктор Клиндер говорит что гравитация это ерундистика. Все что нельзя попробовать, потрогать, понюхать, услышать или увидеть это ерундистика. Эрго гравитация это ерундистика. Это было во время экскурсии. Когда мы стали невидимыми. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ЛАТИНСКИЙ ЭТО КОРЕНЬ ВСЕХ ЯЗЫКОВ

Эрго это латинское слово которое я выучил на Уроках для развитых. Латинский это корень всех языков а латинские слова это коренные слова. Латинский был язык Римлян которые были очень умные хотя они и бросали нас католиков львам. Эквис это коренное слово. Аква это коренное слово. Эрго это не коренное слово. Эрго это слово с помощью которого рассуждают. Например когда я пришёл на пикник с двумя четвертными в кармане, а Джимми Шлитбеер не поверил и сказал Дай посмотреть и я дал и он убежал и Эрго Джимми Шлитбеер вонючий воришка. Я хотел сказать его маме но он в шестом классе и может меня отколошматить. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

РЫБАЛКА

В субботу Дядюшка Луи взял нас НА РЫБАЛКУ на ручей. Я ненавижу рыбалку так что в основном я дразнил Денни. Он все время читает в машине. Не понимаю как его не тошнит. Денни любит книжки с золотой ракетой на корешке. Я думаю что это глупо. У них есть спутники и ртуть но они никогда не пошлют человека на луну. Мы нашли ужа величиной с руку Денни и выбили ему мозги камнем. Мы нашли сосунка. Денни не хотел к нему прикасаться поэтому я положил его в дождевую бочку. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ДОКТОР КЛИНДЕР, УМНЕЙШИЙ ЧЕЛОВЕК В МИРЕ!

Доктор Клиндер пригласил меня в гости в свой отель с ещё одним мальчиком из моего класса для развитых. Он выделил нас из всех учеников во время экскурсии. Дядюшка Луи подвёз меня и заставил меня перед этим принять ванну. В комнате было полно сигарет и книжек про птиц. Там была женщина в белом купальном халате. Я назвал её миссис Клиндер, а она улыбнулась и сказала: Нет, дорогой. Я просто Гейл. От Гейл очень хорошо пахнет. Она сказала что раньше тоже была ученицей Доктора Клиндера. Это было очень давно эрго она не будет такой большой как леди на календаре. Доктор Клиндер учил нас играть в шашки. Шашки это очень долгая игра но очень логическая. Это тест для испытания памяти. Гейл дала нам имбирный эль Вернора. Доктор Клиндер сказал что я наверное самый умный мальчик в нашей школе но что это между нами. Когда он сказал это, моим щекам стало очень горячо как когда заглядываешь в тостер пока лицо почти не обгорит. Я захотел спать. Когда Дядюшка Луи пришёл чтобы забрать меня, Доктор Клиндер дал ему толстый конверт. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ЭТО СПОРНО

Когда я сказал моему дяде что Доктор Клиндер верит в жизнь на других планетах, он сказал: он за птичек. Я думаю что это спорно. Если ты несогласен с кем-нибудь как когда они говорят что Роки Колавито вшивый отморозок, ты можешь сказать «Это спорно». Это значит что они дураки. Дебаты это тоже спор, только все приводят разумные доводы и носят галстуки. Мы будем проходить разум на следующей неделе. Его изобрели греки. Греков было всего десять тысяч. Они писали пьесы и носили полотенца но они заложили основание Западной Цивилизации. А их рабы занимались стиркой. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

МОИ ЛЮБИМЫЕ СОРОКАПЯТКИ

Я люблю «Лев сегодня спит», «Беглец» и «Путешественник». У меня фотографическая память и я помню все песни потому что радио которое я изобрёл стоит рядом с кроватью. Но мне надо вслушиваться очень внимательно, потому что когда очень громко Вонючка барабанит в стену и говорит: убери этот шум. Это невежественно. Доктор Клиндер говорит что невежественно это когда ты не знаешь, а если не знаешь тогда нечего и говорить. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

МЫ ИЗОБРЕТАЛИ РАДИО

Мы изобретали радио в школе из рулонов туалетной бумаги которые если вы мне не верите прочтите Новости потому что репортёр нас сфотографировал. Мы принесли рулоны из-под туалетной бумаги из дома, а Томми принёс рулон вместе со всем мотком и наша учительница по науке миссис Браун сказала: нет, нам нужна только середина, Томми. Ха! Самое крутое было наматывать медную проволоку на рулон и макать его в банку из-под. Максвелл Хаус наполненную лаком. Самое хитрое было припаять маленький транзистор, похожий на орех с серебряной пастой посередине. Потом ты сгибаешь у английской булавки иголку так что когда ты пригибаешь её к медной проволоке то ловишь музыку. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ВЕЩИ КОТОРЫЕ Я НАШЁЛ В БУМАЖНИКЕ У ДЯДЮШКИ ЛУИ

Пенни 1909 года только у Линкольна нет бороды. Шарик завёрнутый как Алка-Зельтцер. Маленькое зеленое перо.

Карточка служащего ЧиО.

Семена.

Уголок пикового туза.

Пять стодолларовых банкнот. Бенджамин Франклин.

Билет на World Series.

Телефонный номер Алоизиуса. Серебряная туба.

Сорок семь совершенно голых леди в Гонконге.

Машина времени.

Моя мама.

Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ПОЧЕМУ МНЕ НРАВИТСЯ «NATIONAL GEOGRAPHIC»

Из-за сисек.

Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ТАЙНА НЕЗАПАМЯТНЫХ ВРЕМЁН

Мой дядюшка говорит, что я слишком много думаю о девчонках. Это спорно. Во первых у них есть сиськи а у нас нет. Во вторых они пахнут. В третьих Роджер Траутман говорит что если засунуть это им в дырку то вы поженитесь. Я не знаю. Но Доктор Клиндер говорит: учёный должен исследовать все возможности. Кому захочется совать это им в дырку если они оттуда писают? И как они писают когда у них там ребёнок? Это тайна незапамятных времён. Так говорят в моем любимом телешоу, но я не понимаю это слово. Я спросил Денни. Он знает большие слова. Денни говорит: я думаю что это значит что ты не можешь этого помнить. Может быть поэтому это тайна. Тайны не слишком-то логичные. Логика это когда твой ум работает, пока не заболит. Роджер Траутман говорит, что секс это когда твой стручок работает, пока не заболит. Это не очень приятная перспектива, но я учёный. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ЗАСТРЯЛ

Мы нашли оленёнка который застрял в сумке из-под собачьего корма «Пурина» в канаве рядом с нашей дорогой. Оленёнок это олень пока он не вырос. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

Я НЕ ВЕРЮ В СНЫ

Мой лучший друг это Джерри Лайт только он врезал мне в живот и переехал в Детройт который в 72 милях отсюда, на дорожном знаке написано. Одиноко когда твой лучший друг это кто-то кого ты ненавидишь. Я не верю в сны. Я думаю что наш ум их придумывает. А я не верю во все что говорит мой ум.

Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ВСЕ ЦЕЛИКОМ

Из меня получается плохой служка. Я ненавижу эту одежду. Однако мне нравятся латинские песнопения особенно Кирри-э. Я бы дал ему 80 баллов если бы там был хороший ритм. Отец Отто это новый священник, он ходит в чёрном платье и не очень-то счастливый. Я думаю что здесь есть связь. Если бы он носил красное как Епископ который приезжал и хлопал этих восьмиклассников в день Конфирмации, ей-богу он был бы счастлив. Кроме того что пришлось бы переодеваться. Отец Отто все время говорит: вера, вера, вера. Я не верю людям, которые повторяют одно и то же. Я не верю в веру. Я верю в доказательства. Когда мне стукнуло десять я молился чтобы увидеть голую женщину. Не только снизу или сверху. Все целиком. И Бог ответил! Я увидел как миссис Макналти раздевается догола в своей спальне, через заднее окно когда стемнело. Это было похоже на подмышку. Она наша единственная соседка. Она играет на пианино. А дальше уже поля. Она всегда орёт на меня и Денни например когда мы прыгали по кротовым холмикам на её газоне. Дядюшка Луи говорит что у миссис Макналти плохой характер. Однако по мне она выглядит совсем неплохо. Мы весьма признательны Вам за сотрудничество!

Майк Глинн

ВСЕ ГРЯЗНЫЕ РУГАТЕЛЬСТВА КОТОРЫЕ Я ЗНАЮ

Буффало.

ИГОЛКИ

Дядюшка Луи говорит: «Только цыплёнок боится иголки».

Я ЦЫПЛЁНОК МОЙ БРАТ ЕНОТ А ДЯДЮШКА ЛУИ БОГАТЫЙ ДЕРЬМОГОЛОВИК

Есть вопросы?

У МЕНЯ ФОТОГРАФИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ

Я продам вам её задаром.

Я БОЛЬШЕ НЕ ВЕРЮ В БОГА

Он может поцеловать меня в жопу.

Я ХОЧУ УМЕРЕТЬ НО Я РЕШИЛ ЧТО ЭТО ЕРУНДИСТИКА

Это спорно.

КТО СКАЗАЛ ЧТО АМЕРИКА ВЕЛИКАЯ СТРАНА?

Денни говорит: просто потому что мы выиграли войну а все остальные нет значит мы очень великая страна. Мы скинули две бомбы на Японию. Денни так сказал.

Я говорю: они были враги. А как насчёт Пирл-Харбор?

Он говорит: нам не нужно было сбрасывать вторую бомбу.

Я говорю: одна бомба, две бомбы, какая разница? Они напрашивались на это.

Я все думаю о мальчике которого я встретил в Буффало. Я не люблю думать об этом, так что я говорю, если бы у нас не было бомбы, комми бы нас аннигилировали. Денни взъярился и говорит: ты даже не знаешь, что это значит. Я говорю: это из латинского коренного слова Нигиль, придурок. Которое значит Ничто. Что в точности и есть то самое, что стало с этими вонючими япошками.

И что как раз и есть то, что у тебя в мозгах. НИГИЛЬ!

Он затих на долгое время. И я увидел что он плачет. Это же дети, сказал он. Как ты и я. Тоже мне плакса.

Майк Глинн

Я ОПЯТЬ ДУМАЮ О ТОМ ЧТОБЫ УМЕРЕТЬ НО НЕ БЕСПОКОЙТЕСЬ

Сестра Шаберг говорит что смерть это иллюзия. Наша вера говорит нам что мы будем вечно жить на небесах с Богом и ангелами. Если мы будем хорошими.

Я думаю что это значит запрашивать слишком много. (Дальше шли строчки, вычеркнутые синими чернилами: нечитаемый текст)

–

–

–

Майк Глинн

ДОКТОР КЛИНДЕР ДОЛЖЕН УЙТИ

Я в печали потому что Доктор Клиндер должен переезжать в Калифорнию. Он треплет меня по макушке. Он пахнет сигаретами. Он называет меня храбрым. Он говорит мне помнить моё обещание. Я храню секреты, говорю я. Я никому не скажу. Он улыбнулся и дал мне фальшивую монету и фигурку чёрного шахматного коня и сказал: Приятие это ключ к выживанию. Я не хочу выживать если Доктор Клиндер уйдёт. Я сказал что буду помнить его всегда и попросил его расписаться в моем дневнике на следующей странице.

ДжоэлА. Клиндер, д. Ф.,

моему любимому ученику Майку, 15.08.62

КТО СОТВОРИЛ ЭТОТ ПРОКЛЯТЫЙ МИР?

Бог сотворил этот проклятый мир. Зачем он сотворил его? Чтобы мы были счастливы. Что такое счастье? Знать Волю Божью и выполнять её. В чем Воля Божья?

Чтобы мы любили его всем своим сердцем и всей своей душой, повиновались законам церкви и любили своего ближнего как самого себя. Включает ли это моего младшего брата? Да.

Даже если он тупой болван? Да.

Даже если он читает всю ночь со включённой лампой на нижней койке? Да.

Хочет ли Бог, чтобы я был счастлив? Да.

Тогда почему он сделал так, что Доктор Клиндер уезжает и почему он не убьёт моего младшего брата? Мы весьма признательны Вам за сотрудничество..

Майк Глинн

 

ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ ОТ КРЫЛЬЕВ

На этом месте дневник заканчивался.

30 августа 1962.

Дэниел улыбнулся, вспоминая. Дневник нарисовал точный портрет мальчика внутри того мужчины, в которого собирался превратиться Майк. Он был все ещё там: недовольный, дикий, обезоруживающий собеседника своей чарующей улыбкой. Втягивающий людей в зону своего влияния – он обрастал последователями так же естественно, как кинозвезда собирает вокруг себя папарацци. Да, он держал себя начальником, но он был ребёнком такого сорта, который буквально источал аромат своей личности и по сравнению с которым все окружающие выглядели какими-то незрелыми, маленькими – серыми пехотинцами, ждущими, когда их поведут в бой, жаждущими его приказов, готовыми присоединиться к его проделкам и интригам, греющимися в лучах его одобрения. Жизнь была более насыщенной рядом с Майком. И он постоянно говорил, что убьёт его. Разумеется, он не имел этого в виду.

И тем не менее он опять вернулся к той точке, с которой начал. Насколько Дэниел мог понять, здесь не было никаких кодов. Дневник не содержал ключа. Чего он ожидал?140

Он ждал, что это будет как в книге. Что-то, что он сможет интерпретировать. В конце концов, это была его работа – выкапывать подтекст, составленный хитроумным автором в качестве карты к зарытому кладу. Но это был дневник. Это была жизнь. Люди вечно путают жизнь и книги. Если считается, что в книге описана жизнь, такая книга становится значительной, ценной. Журналисты постоянно задают авторам вопрос: «Эта книга автобиографична?» Хотелось бы ему хотя бы раз услышать в ответ: «Нет. Здесь нет ни слова правды. Я все это выдумал». Но стоит лишь книге потерять лицо, признав, что она является выдумкой, как она тут же теряет всю ту власть, какой обладала в качестве сплетни. Жизнь скучна, подумал он. По мне, выдумки лучше.

– Коды! – сказал он с отвращением, швыряя дневник брата через всю комнату.

И тут он вспомнил единственную строчку в дневнике, которая была вычеркнута. Он подобрал его и перечитывал карандашные каракули десятилетнего мальчика, пока его взгляд не упал на строчку, которая была целиком вычеркнута синей перьевой ручкой. Дэниел перевернул страницу, чтобы посмотреть на неё с обратной стороны. Так же нечитаемо. Тогда он поднёс её к свету, пытаясь разобрать слова Майка сквозь чернила. Они отблескивали серебряной нитью на синем занавесе. И они были написаны задом наперёд. Он потратил некоторое время, чтобы разобрать, что там написано.

Если бог любит нас так сильно что мы не умираем Доктор Клиндер, тогда почему он позволил вам сделать это с нами?

Дэниел перевернул страницу и увидел подпись и посвящение. Единственная строчка, написанная взрослым. Буквы имели сильный наклон влево. И они были написаны синей перьевой ручкой.

Джоэл А. Клиндер, д. ф.,

моему любимому ученику Майку, 15.08.62

Все остальное в дневнике было написано карандашом. Все, кроме этих строчек.

Клиндер.

Клиндер вычеркнул эту строчку.

Но зачем? Зачем было ему вычёркивать эту строчку?

Что он пытался скрыть? Что он сделал?

Он начал листать дневник обратно, все быстрее и быстрее, пока не подтвердилось вспыхнувшее подозрение. Имя этого человека упоминалось по меньшей мере дюжину раз.

Он был самым значительным персонажем этого текста.

Может быть, именно это Майк пытался сказать ему.

Может быть, Клиндер знает, где находится Майк.

Это была чистая интуиция, но она звучала как гонг в его мозгу: найди Клиндера. Найди человека, который был учителем в средней школе Сагино в 1962 году. Насколько трудным это может оказаться?

Ему потребовалось провести десять минут перед компьютером, чтобы найти доктора Джоэла А. Клиндера. Профессор психологии в Беркли. Он распечатал телефон и адрес, собрался и через два часа был уже в самолёте, направлявшемся в Сан-Франциско.

Нос задрался в небо, и струя ударила из сопла. Дэниел никогда ещё не видел детройтский аэропорт таким пустынным. И на его рейс было так мало пассажиров, что им разрешили рассаживаться по своему усмотрению. Это было странно для этого времени суток. Куда все подевались?

– Ты вскрикнул, – заметил молодой парень на соседнем сиденье. Неопрятная борода. Короткая сальная чёлка. Он улыбнулся. – Боишься?

– Ненавижу взлёты, – сказал Дэниел.

– Ладони потеют? Нервишки?

Он кивнул. Было такое чувство, словно самолёт никак не может добраться до воздуха. А когда это наконец случилось, это было похоже на вихрь, засасывающий его, отрывая от дома, от его жизни, от всего, что давало уверенность.

– А разве тебя это не нервирует?

– Ну, чувак, я не пугаюсь так сильно. У меня есть свой метод, – парень наклонился поближе и зашептал: – У меня дядя пилот, сечёшь? Я звоню ему каждый раз перед полётом. Я говорю ему расклад, а он говорит мне, на какие места садиться безопасно. Вот это – семьсот шестьдесят седьмой. Сзади ничего хорошего нет. Держись подальше от крыльев. При столкновении они отваливаются и иллюминаторы идут на хер вместе с ними. Самое надёжное – первые тринадцать рядов. Сиденья рядом с проходом. – Он похлопал рукой по подлокотнику.

– Рядом с проходом, – повторил Дэниел.

– Точно. Представь себе, каково карабкаться через головы истеричных пассажиров, заламывающих руки, в салоне, полном дыма.

– Но ведь это у меня сиденье рядом с проходом, – сказал Дэниел, оглядывая полупустой салон.

Парень криво улыбнулся.

– Поздно спохватился заказать билет, – он сделал неопределённый жест, как будто пытался извлечь из воздуха необходимые доводы. – Смотри: самолёты – это как и вся жизнь. Мы знаем, что рано или поздно потерпим крушение – не знаем только когда. Мы просто не думаем об этом. Чувак, да если б мы думали об этом, мы бы свихнулись!

Дэниел подумал об этом. Он посмотрел в иллюминатор на надпись «По крыльям не ходить». Парень сказал:

– Говорят, это происходит в основном при взлёте или посадке.

Кто-то позади них нажал кнопку вызова стюарда. Раздалось звонкое «динь-дон».

– Приземления меня никогда не пугали, – признался Дэниел.

Чуть позже появился пилот и с сильным испанским акцентом сообщил, что они идут с опережением графика из-за господствующих ветров.

– Черт, – сказал парень.

– Что такое?

– Вот ещё одна вещь.

– Какая?

– Мой дядя говорит: никогда не летай с пилотом, у которого родной язык не английский. Это универсальный язык воздухоплавания. И лучшие лётные школы.

Дэниел увидел, как рука пассажира впереди нажимает кнопку вызова стюарда. Раздалось звонкое «динь-дон».

– Ну да ладно. Я студент. А ты где работаешь?

– На государственной службе.

Парень посмотрел на него.

– Я преподаю, – сказал Дэниел.

– Ты преподаёшь для государственных деятелей?

– Нет. Я преподаю английскую литературу. Но в настоящий момент мне подвернулась консультационная работа для ЦРУ. – Дэниелу понравилось это определение. Оно давало ему фокус.

– Правда? Круто. Но слушай, чувак, разве это не… ну, типа, засекречено или вроде того?

– Засекречено.

– Так чего же ты говоришь мне об этом?

– А я плохо разбираюсь в людях.

Парень рассмеялся.

– Так что если я кому-нибудь расскажу, я тебя раскрою?

Дэниел ухмыльнулся.

– И мне придётся убить тебя.

Парень поднял брови и снова засмеялся. На секунду Дэниелу подумалось, что он смотрит на себя самого в зеркале. Потом Дэниел рассмеялся сам, при мысли, что он Может кого-нибудь убить.

Самолёт встряхнуло, пошли воздушные ямы, и Дэниел опять вскрикнул.

– Допплеры – штука ненадёжная, – сказал парень.

Кто-то ещё нажал кнопку вызова стюарда. Раздалось звонкое «динь-дон».

Они ели. Они летели. Они спали.

Дэниелу приснился сон.

Он жил в Венеции, читал итальянскую газету в своём белом халате, ища заметки с условиями выкупа. Они жили в прекрасном мраморном доме с окнами без стёкол, с древними спиральными колоннами, обрамляющими балконы, со стенами, покрытыми старинными коричневыми с золотом гобеленами. Великолепный розовый закат над бурым каналом двумя этажами ниже. Вода пахнет пробкой, и канализацией, и шоколадными крекерами «грэхем». Это был самый замечательный дом, в каком Дэниел когда-либо жил. Это навеяло на него печаль. Потому что он понял, что должен продать свой дом, чтобы заплатить выкуп и вызволить мальчика.

Дэниел услышал трепет крыльев.

Радужная струйка пролилась дугой из тёмной пасти широкого мраморного камина и выпорхнула наружу, исчезнув за балконной дверью. Колибри. Дэниел где-то читал, что птица в дымоходе означает, что кто-то близок к кощу. Он не хотел никаких птиц в их доме.

Эй, да я сплю, подумал он. Это просто одна из так называемых светлых грёз. Это значит, что я могу все что угодно. Я свободен.

Он слышал, как гондолы у причала бьются друг о друга, корпус в корпус, как возлюбленные. Дэниел прошагал к затопленному закатом балкону и посмотрел вниз. На носу одного из покачивающихся судёнышек он заметил странного гондольера. Маленькая круглая женщина, держащая огромный деревянный шест. На ней было яркое гавайское платье – он забыл, как оно называется. Между её чёрных глаз была странная татуировка в виде слезы – что-то похожее Майк видел в Марокко. В её позе было нечто комическое – бурлескная балансировка в духе Бастера Китона – в том, как она вцепилась в свой длинный шест, держа его горизонтально, как укороченная версия Валленды. Она глядела на него снизу вверх из-под густой, чёрной, как у принца Вэлиента, чёлки. Её лицо было румяным и весёлым, удивлённым и немного смущённым из-за её неловкого положения.

Ему хотелось подбодрить её, дать ей совет. Но он понял, что ничего не знает о плавании на гондолах. Это не остановило его. Так многие люди, у которых спрашивают указаний, чувствуют себя вынужденными притворяться знатоками, на самом деле ими не являясь.

– Если бы я был на вашем месте, я бы перешёл на середину лодки, – сказал он.

– Ты на моем месте, потому что ты – это я, – ответила женщина.

В логической структуре сна это высказывание имело для Дэниела абсолютно ясный смысл. Разумеется, ведь её существование было невозможно без него. Это же был его сон.

– Я знаю вас, – сказал Дэниел. – Почему я не могу вспомнить ваше имя?

– У меня их множество, – сказала женщина в лодке. – Никто не помнит их все.

Внезапно белый мрамор балкона похолодел под его рукой. Дэниела заполонило опустошающее чувство горя, точнее, это было собрание всех горестей, которые обрушились на него такой массой, что ему показалось, как будто он годами запихивал их, как полотенца в платяной шкаф, плотно закрывая дверцы, до тех пор, пока они наконец не изверглись наружу всем скопом. Он начал плакать. Он плакал и плакал, ему казалось, что он не плакал уже несколько столетий. Но если бы его спросили, о чем он плачет, Дэниел не смог бы ответить. И он подумал, будут ли эти слезы сновидения считаться при пробуждении, или ему придётся заново проходить через всю эту болезненную процедуру.

И на этом Дэниел проснулся, с глазами, полными настоящих слез.

Турбины по-прежнему гудели. Парень в соседнем кресле спал, в его наушниках бормотали «Дорз».

Колибри и Венеция. Маленькая круглая женщина в лодке, имеющая множество имён. Что пользы в снах, если от них ему только становится грустно?

Когда самолёт приземлился в Сан-Франциско, толпа туристов впереди салона зааплодировала.

Его сосед наклонился к нему – он собирал свои вещи – и, улыбаясь, сказал:

– Немцы, блин. Они всегда так делают.

 

ЧУЖОЕ СОЛНЦЕ

Ничто не могло приготовить Майка к потрясению, которое он испытал при виде того, что сделали тридцать восемь лет с его любимым школьным учителем.

Доктор Клиндер превратился в толстяка – белый вариант Майкла Джордана.

Тучный, лысый, неопрятный старик, одетый в нечто вроде тренировочного костюма коричневого цвета, сделанного, похоже, из бумаги, тычущий вверх толстым указательным пальцем и говорящий ласковым воркующим голосом.

– Одну секундочку. Сейчас я расчищу для тебя место, – он смахнул кипу бумаги с синего кресла, стоящего напротив письменного стола светлого дерева, сам тяжело уселся на вращающийся стул и повернулся к Майку.

Его кабинет завораживал. Как на витрине мебельного магазина: нигде ни пылинки, утончённо-неестественная обстановка. На стенах было полно сувениров, стол был завален картинками в золотых рамках с изображениями разных видов колибри. Единственным свидетельством того, что в этом невероятном помещении обитает человеческое существо, была хрустальная пепельница, полная окурков.

– Итак, – его глаза жизнерадостно поблёскивали. – Мой любимый студент. Ты выглядишь замечательно!

– У меня все в порядке.

– И ты говоришь, что кого-то ищешь?

– Моего брата.

– Чем я могу помочь? – он сложил ладони вместе.

– Я надеялся, что вы сможете сказать мне, где он.

Клиндер приподнял брови.

– Я? Черт подери, Майк, да я его никогда не видел.

Майк совершенно отчётливо понимал, что он лжёт. Он не мог бы сказать, почему он так решил. Он просто чувствовал это.

– Доктор, прошу вас, давайте покончим с этим дерьмом. Я хочу знать, где находится Денни.

Доктор достал «зиппо», закурил сигарету, глубоко затянулся и выдохнул дым в направлений Майка. Это что, вызов?

– Дэниел? Его так зовут?

Майк показал ему револьвер, и жестикуляция доктора изменилась.

– Боже милосердный! Что ты хочешь этим сказать? Ты, никак, собрался угрожать мне пистолетом? – он оставлял Майку возможность сделать вид, что это просто неудачная шутка.

Майк направил пистолет на докторский компьютер. И сделал один выстрел. Клиндер дёрнулся на своём стуле; пуля вдребезги разнесла монитор, разбрызгивая осколки стекла по его великолепному столу. Маленькое облачко дыма лениво поднялось вверх, и беспорядочные отблески затанцевали по тёмному кабинету.

– Господи Иисусе! – у доктора был такой вид, точно у него на глазах только что умер его лучший друг. – Ты что, с ума сошёл?

– Да. Можно сказать и так. Скажем, я – отчаявшийся человек, у которого поехала крыша, – он направил ствол на объёмистый живот доктора.

Клиндер протянул к нему обе руки.

– Не надо!

Теперь Майк полностью завладел его вниманием.

– Где мой брат?

Доктор одной рукой вытер рот.

– Поверишь ли ты, если я скажу, что не знаю?

– Может быть.

– Я клянусь тебе – я не знаю.

– О'кей, – сказал Майк и выпустил ещё одну пулю в его замечательные стеклянные настольные часы. Они разлетелись на куски, осколки запрыгали по полу.

– Кто-нибудь может услышать!

– Наплевать, – Майк опять направил пистолет доктору в живот. – Скажи мне все, что знаешь.

– Я скажу, я скажу, – заторопился доктор. – Только, пожалуйста… Опусти пистолет.

– Нет. Где мой брат?

– Пожалуйста! Я правда не знаю!

– Это не то, что я хочу услышать, – сказал Майк, наставляя мушку между глаз доктора.

Клиндер поднял толстый палец, зажмурился и произнёс:

– Он недалеко.

Все изменилось. Это было как удачный снимок: счастливое сочетание хорошей подготовки и природных условий – и вот ты смотришь в объектив и не можешь, черт побери, поверить, до того это прекрасно.

Попался, Денни, подумал он. Теперь тебе ничто не грозит. Никто никого не убивает. Мы возвращаемся домой.

– Пожалуйста. – Доктор рискнул открыть один глаз. – Он недавно был здесь. Я расскажу тебе все, что знаю. Но – предупреждаю тебя – ты, может быть, мне не поверишь.

Майк ничего не ответил. Он наслаждался.

Доктор вздохнул и обмяк на своём скрипучем вращающемся стуле. Он выглядел как приговорённый к смерти, которому нечего терять. Потом он мрачно рассмеялся и ткнул в воздух сигаретой.

– Это долгий рассказ, но он вряд ли тебе чем-нибудь поможет.

Это заявление слегка вывело Майка из себя, и он уже подумывал, не пришпилить ли ещё и диплом Клиндера, висевший на стене. Но тут доктор, загнанный в угол, стал рассказывать ему историю, нелепее которой он не слышал никогда в жизни, и Майк опустил револьвер.

– Первый закон термодинамики гласит, что материя и энергия не могут быть созданы или уничтожены, их можно только изменять. Второй закон – закон энтропии: все рано или поздно истощается. Ты понимаешь? Они противоречат друг другу. Первый провозглашает бессмертие; второй – смерть. Который же из них верен? Потому что оба одновременно не могут быть верны.

– Это все очень интересно, док…

– Подожди. Позволь, я договорю до конца. Жизнь, если рассматривать её по частям, состоит из шаблонов. Повторяющиеся подсистемы. Сердцебиение. Пищеварение. Мышление. Память. Секс. Изощрённые шаблоны, ещё более усложнившиеся в процессе эволюции.

– Мой брат!

Доктор Клиндер поднял мясистый палец.

– Поверь мне. Без вводной это не имеет никакого смысла.

Помолчав несколько секунд, Майк выдохнул через нос и кивнул ему, чтобы тот продолжал.

– Шаблоны. Представь себе, что некто нашёл способ дублировать эти человеческие шаблоны и хранить их на другом носителе.

– Что-то вроде… клонирования?

– Клонирование копирует только тело. Я же говорю про все целиком. Тело, ум, душа, дух.

– Если ты собираешься пудрить мне мозги какой-нибудь мистической дребеденью, я разозлюсь.

– «Мистической» – не то слово. Правильнее будет сказать – «магической». А самое подходящее определение – «чудо». Это почти реальность. Только представь… если бы ты смог копировать реальность. Что-то вроде копии аналоговой записи – скажем, песни – на жёстком диске. В одном случае мы имеем набор намагниченных частиц металла на пластиковой ленте. В другом – двоичный код: нули и единицы. Одни и те же данные. Одна и та же запись. Но разные носители. Теперь подумаем о памяти. Конкретнее – о памяти, которую занимает песня. Носители абсолютно различны, не так ли?

Майк кивнул. Лучше бы ему наконец добраться до чего-нибудь более конкретного.

– Но каким образом звук – ритмические колебания воздуха – может передаваться в мозг? Это уже тройное отдаление от реальности, можно сказать. Песня, которую спели. Аналоговая копия песни. Двоичное воссоздание песни. И память о песне, запечатлённая в нейронах головного мозга, – Клиндер помолчал и затем продолжал: – Так вот что произошло. Пришельцы…

– Погоди-ка, – сказал Майк, поднимая пистолет.

Доктор прервался на полуслове с открытым ртом, глаза сфокусированы на дуле.

– Пришельцы, – сказал Майк. Он побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Он думал: секретные агенты. Похищение. Чёрные вертолёты.

Прекрасно, теперь пришельцы.

Но какая-то часть его была разочарована. Ну почему это должно было оказаться так… тупо? Это было один в один похоже на большинство долбаных сценариев, которые он читал. Написанных каким-нибудь двадцатипятилетним жаждущим славы отморозком, в жизни не державшим в руках книги. Выросшим перед телевизором и отрыгивающим теперь сюжеты старых научно-фантастических комедий, которые были сделаны гораздо лучше сорок лет назад. Он вздохнул. Доктор наблюдал за ним. Он не был уверен, что хочет слушать дальше. Клиндер вполне мог оказаться одним из тех придурков, которые провозглашают преимущество внеземного сверхсознания. Если бы моя жизнь была кинофильмом, подумал Майк, то на этом месте я бы вышел из зала.

– Пришельцы? – спросил он.

Доктор покорно пожал плечами.

– Я знаю это. Поверь мне, я знаю.

– Космические корабли? Вторжение?

– Ну, это было не настолько экзотично. Миссия «Аполлона».

Майк, помедлив, сказал:

– Ты имеешь в виду…

– Мы вторглись на Луну на космическом корабле в 1969-м. Мы были инопланетянами по отношению ко всему, что там было.

Майк нахмурился, склонил голову набок и посмотрел на доктора исподлобья, моргнул два раза, потом посмотрел в пол. Он никогда не думал об этом таким образом.

– Итак? – Клиндер хотел удостовериться, позволено ли ему продолжать. Майк устало кивнул. – Пришельцы нашли способ копировать реальность. Все целиком. Все, что человеческий опыт называет «быть живым». Они сделали копии. И нашли способ хранить их. И создали коллекцию шаблонов, снабжённую саморазвертывающейся программой и эволюционирующую благодаря встроенной способности реагирования. Короче говоря, они создали другую реальность, сконструированную внутри нервной системы.

Помолчав, Майк спросил:

– И что же послужило носителем?

– Колибри.

– Ох, мать твою! – сказал Майк с отвращением. Тут в Клиндере проснулся энтузиазм истинного любителя птиц.

– Птицы – наиболее приспособленные наземные позвоночные. Их на земле триста биллионов – девять тысяч видов; млекопитающих же – четыре тысячи сто видов. Почему-то никто никогда не говорит об этом. Птицы владеют этой планетой. Это мы в меньшинстве. Что заставляет нас считать, что пришельцы придут в первую очередь к нам?

Из всего сонма нелепиц, которые Клиндер наговорил до сих пор, эта мысль была самой нелепой. И как ни странно, она показалась Майку наиболее здравой. Если действительно было вторжение, почему они должны прийти в первую очередь к человеку?

– Колибри, как олимпийские чемпионы, могут все: зависать на месте, летать на спине и задом наперёд. Их мозговой аппарат поражает. Это наиболее совершённый носитель для виртуальной реальности.

Майк чуть не рассмеялся. Он и раньше слышал о поразительных возможностях птичьего мозга, но… Черт!

– Так вот мы где?

– Да.

– В нервной системе? – он оглядел кабинет. – И это все…

– Да.

– И я – всего лишь копия?

Доктор улыбнулся.

– Ну, по правде говоря, ты уже умер.

Майк рассмеялся коротким смешком.

– Я умер?

Клиндер пару раз моргнул, когда Майк произнёс это слово.

– Да… да. Прошу прощения за плохие новости, – но Клиндер совсем не выглядел расстроенным. Он скорее был похож на фокусника, готовящегося вытащить заветную карту.

Майк решил подыграть ему.

– Ну хорошо. Где моё тело?

– Вероятно, там, где ты умер. Если оно ещё не похоронено.

– Но, док, – запротестовал Майк. – Все это совсем не выглядит виртуальным. Я сам не чувствую себя виртуальным. Разве копия не должна чувствовать, что она существует в виртуальной реальности?

Доктор покачал головой.

– Знает ли спящий о том, что спит? Существуют случайные несоответствия – иногда система реагирования порождает диссонансы, сбои. Трава, например, может внезапно стать синей. Не замечал в последнее время ничего странного?

– Я видел медведя, – нехотя признал Майк. – Однажды ночью. Он шёл вдоль по улице.

– Ну вот, – сказал Клиндер. – Им необходимо некоторое время, чтобы довести программу до нужной скорости. Но, к счастью, наш мозг обладает рефлексом непрерывности: несколько эонов эволюции научили нас игнорировать слепые пятна, создавать необходимые иллюзии, угадывать то, чего мы не можем узнать, соединять вместе обрывки и создавать последовательность. Мозг живёт оправданиями. У тебя не было в последнее время провалов в памяти?

Откуда Клиндер мог знать об этом? Он припомнил обратный полет из джунглей. Свои попытки сфокусироваться на этом последнем дне. И чувство, что забыл что-то очень важное.

– Да, – сказал он, начиная чувствовать себя несколько неуютно. – Сразу после того, как я вернулся из джунглей.

– Ты помнишь туман?

В вертолёте, где он был с вождём и переводчицей. Они летели над джунглями сквозь слой тумана. «Слишком большой! Грустный!» – кричала она.

– Да. Там действительно был туман.

– Это они. На этом месте они тебя сохранили. И скорее всего, именно здесь ты и влип.

– Но, док, я не помню, чтобы я умер.

– Ну, может быть, это и к лучшему. В первый раз это обычно даётся тяжело. Мне понадобилось несколько недель, чтобы вспомнить мою первую смерть.

Его первую смерть, подумал Майк.

– Амнезия встречается не так уж редко среди жертв несчастных случаев. А между тем колибри изо всех сил пытаются помочь тебе адаптироваться к новому миру. Жизнь продолжается, но иногда случаются… провалы. Необъяснимые провалы. Переходный период имеет несколько ступеней. Таких, как горе, отрицание, самообман…

– Ну, не все же настолько доверчивы, – настаивал Майк. – Кто-то должен быть способен уловить разницу между «здесь» и «там».

– Есть лишь одно действительно большое различие, Майк. Смерть. Пришельцы не верят в энтропию. Они овладели ею. Можно сказать, для них это просто непристойность.

Золотой свет лился сквозь окна, и Клиндер выглядел почти как тогда, на той экскурсии тридцать пять лет назад. Он потерял свою роскошную гриву чёрных волос. Он сильно растолстел и отрастил щеки. Он носил дурацкую бумажную пижаму. Но сейчас на расстоянии ширины комнаты от него сидел тот же самый человек. Тот же жизнерадостный, слегка сумасшедший человек, который показывал им стеклянный стенд с чучелами маленьких птичек. Их лапки были обвязаны проволокой, и под каждым была аккуратно напечатанная табличка: Синица. Королёк. Воробей. Ласточка. Он принёс большого красного попугая с белым пятном на хохолке, который, взгромоздясь на деревянный крест, повторял все, что говорил Клиндер: идеальный ученик.

Клиндер. Человек, которого он любил больше, чем кого-либо ещё, хотя встречал его всего лишь дважды.

Человек, который загипнотизировал весь их четвёртый класс, так что они поверили, будто стали невидимыми. Заставил их считать хором в научном крыле музея Сагино.

«Пять! Четыре! Три! Два! Один!»

И внезапно – замечательное ощущение безопасности. Настоящей безопасности. Никто не наблюдает. Никто не видит. Их учительница миссис Браун и те, кто сопровождал их на экскурсии, выстроились у двери матового стекла – их глаза закрыты, на губах благожелательные улыбки. Все его одноклассники, непривычно тихие, столпились вместе, виновато улыбаясь.

Миссис Браун медленно облизывает губы, вспоминая какие-то интимные удовольствия.

Один мальчик трогает себя сквозь плисовые штаны.

Одна девочка протягивает руку и берет за руку мальчика, стоящего перед ней.

Майк смотрит на рыжие косички Пегги Стек. Наконец-то ему дана свобода без стеснения смотреть на предмет своего тайного обожания: её веснушчатое лицо и голубые глаза. Майк ощущает запах Пегги: пахнет персиками. Доктор Клиндер говорит, и, несмотря на то что их разделяет все пространство комнаты, ему кажется, что он шепчет ему в ухо: «Похоже, тебе хочется поцеловать её, Майк. Так вперёд!»

Майк колеблется.

«Ну, давай же. Она не видит тебя».

И Майк делает шаг и наклоняет голову к лицу маленькой девочки с косичками.

Контакт: наэлектризованная тёплая мягкость её губ.

Его глаза открыты, он замечает белила на её веснушчатой щеке.

Кончик её языка мягко проникает между его зубов.

Его первый поцелуй.

Красный попугай Клиндера издаёт одобрительный свист, отражающийся эхом от высоких потолков научного крыла.

И огромная слеза, скатывающаяся по её лицу, прерывая поцелуй.

Её печальные глаза и единственное слово: «Папа?»

Майк, озадаченный, смотрит на доктора Клиндера, который горделиво стоит, скрестив руки, перед стендом с мёртвыми птицами.

«Ничего, Майк. Все очень хорошо. Она не будет помнить ничего. И ты тоже».

Но он запомнил. Он помнил все до последнего момента.

Клиндер. Человек, который оставил Майку худшее воспоминание в его жизни – Буффало. От этого слова кровь застывала у него в жилах всякий раз, когда его мозг допускал его внутрь себя.

Не верь этому человеку, подумал он. Не повторяй этой ошибки.

По всей видимости, Клиндер не заметил перемены, произошедшей в Майке.

– Это великий дар, который они сделали нам, Майк. Все, что нам остаётся – это принять его.

– Знаешь что, мне окончательно надоело все это дерьмо. Я думаю, мне стоит просто убить тебя.

– Ты не можешь убить меня, сынок. Я уже мёртв. Я умер в авиакатастрофе девять лет назад. И с тех пор меня ещё несколько раз убивали.

Майк засмеялся.

– Почему же ты в таком случае так боишься этой пушки?

– Боль, – ответил Клиндер. – Они оставили нам боль. И радость. И удовольствие. И все остальное. Все, кроме смерти. Ты голоден? – спросил доктор. – Эта китайская штука просто великолепна. Она настолько хороша, насколько ты только можешь вообразить. – Он улыбнулся и прибавил, – Твой брат в безопасности, Майк.

Лучше бы, чтобы это было так, подумал он.

– Он в компаунде. Это наш нервный центр. Здесь, недалеко. Я отвезу тебя. Но сначала… – Доктор Клиндер нагнулся и открыл верхний ящик своего стола. Он сунул в него руку и вытащил обратно, зажав что-то в кулаке. Он раскрыл ладонь, и Майк увидел спящую колибри.

– Что это? – спросил Майк, вспомнив маленького вождя.

Клиндер улыбнулся.

– Это я.

И впервые в Майке зашевелилось ощущение какой-то странности, ощущение безуспешного усилия человеческой мысли проникнуть за барьер чего-то действительно нездешнего. Ума, рождённого под чужим солнцем.

 

ДВЕНАДЦАТАЯ СТУПЕНЬ

Доктор Клиндер был в восторге от того, что видит брата своего ученика, от которого давно уже не было ни слуху ни духу. Он частенько задавался вопросом, что стало с этим подающим большие надежды мальчиком, Майком.

– Вообще-то, я как раз его ищу, – сказал Дэниел.

– И я тоже!. – сказал Клиндер. Вдруг он поднял вверх толстый указательный палец, словно его посетила замечательная идея. – Эй! Может, нам стоит объединить наши усилия?

Не голоден ли Дэниел? Они могут позавтракать в компаунде, если он хочет. Это неподалёку. У него сонный вид. Не хочет ли он спать? С этим нет проблем. У него, должно быть, нарушены биоритмы из-за полёта. Его веки с трудом размыкаются. С этим нет проблем. Это был такой долгий перелёт. Никто не может винить его за то, что ему хочется прилечь прямо здесь, в кабинете, и слегка вздремнуть.

Какой предупредительный человек, подумал Дэниел. Он был совершенно не таким, как он ожидал. Толстый лысый человек в бумажной пижаме, с успокаивающим голосом и завораживающей улыбкой.

Они ехали в зеленом «жуке» Клиндера из его кабинета в университет. Клиндер вёл машину как сумасшедший. На каждом повороте два колёса оказывались в воздухе. Хорошо ещё, что на дороге почти не было движения. Куда подевались все студенты? – подивился Дэниел. Или они все на зимних каникулах?

«Компаунд» оказался современным крылом Университета Беркли, глядящим на голубой залив Сан-Франциско. Это, похоже, было что-то вроде бункера. Несколько пропускных пунктов. Вооружённые охранники. Идентификаторы отпечатков пальцев.

– Идиотский правительственный контроль, – сказал Клиндер с кудахчущим смешком. – Это цена, которую мы платим за то, чтобы быть внесёнными в их реестр и получать отчисления на исследования. Удивительно ещё, что удаётся как-то работать.

После того как они оформили для Дэниела посетительский пропуск, Клиндер сказал:

– Ты должен пройти процедуру. Это не займёт много времени.

Двери лифта с шипением открылись, за ними обнаружились зеркальные стены и двое здоровенных мужиков в лабораторных халатах.

– Встретимся внизу, хорошо?

– Внизу? – переспросил Дэниел.

– Не выпускайте его из виду, – рявкнул Клиндер на лаборантов. Жизнерадостно помахав рукой, он скрылся за углом. С этого момента Дэниела постоянно сопровождал эскорт.

В лифте было двенадцать кнопок, обозначающих возможные варианты места назначения. Одна красная кнопка была помечена белой буквой «Х». К ним подошёл высокий человек, держа руку в кармане чёрного пиджака.

– Что происходит? – спросил Дэниел.

Агент Такахаши улыбнулся белозубо улыбнулся сверкая чёрными стёклами очков.

– Вы все же раскусили эту задачку, не так ли?

– Что? – переспросил Дэниел, совершенно сбитый с толку.

Двери лифта с шипением закрылись.

Их спуск с этажа на этаж казался бесконечным. Дэниел чувствовал, что они находятся глубоко под землёй. На полпути вниз он повернулся к здоровяку, стоявшему за его спиной.

– Я не сделал ничего плохого.

Он повернулся к другому.

– Я ничего не знаю.

Он повернулся к агенту.

– Пожалуйста, – сказал он.

Тот посмотрел на него сверху вниз. Вынул руку из кармана пиджака и нажал на красную кнопку. Лифт остановился.

Такахаши снял очки. Дэниел с удивлением увидел страх в его глазах.

– Хорошо. Слушайте, мистер Глинн. – Когда он произнёс его имя, Дэниел увидел в зеркале, что двое здоровяков в халатах замерли. – Мы не собираемся причинять вам вред, так что успокойтесь. Когда вы пройдёте через охрану, вы сможете увидеть своего сына.

Мир опять был прекрасен. Джулия, подумал он. Я нашёл его! Я почти рядом с ним! Все было просто великолепно.

Агент Такахаши нажал кнопку, и они опять начали спускаться.

– И я очень сожалею, что наговорил вам всей этой ерунды про вашего брата.

– Что?

– Что он был правительственным агентом.

Я знал это! – подумал Дэниел. Ситуация становилась все лучше с каждой минутой.

– Обычно я никогда не лгу, но… Клиндер дал указание.

Дэниел пожал плечами.

– Все лгут. – Благожелательность изливалась из него тёплым водопадом. – Не стоит придавать этому такого значения.

– Гип, – сказал один из лаборантов у него за спиной, ухмыляясь.

– Гип, – ответил другой.

– Заткнитесь, – сказал агент Такахаши. – Он не единственный.

Дэниелу было совершенно наплевать на все их кодированные разговоры. Теперь ему было нужно только ждать.

Его провели через ряд комнат.

В круглом помещении со стенами, покрытыми оловянной амальгамой, ему сказали раздеться и дали что-то вроде защитной маски. Потом он встал на красный «X» посередине. Последовала вспышка света, заставившая его зажмуриться, за которой немедленно последовала вторая вспышка и волна жара. Когда он открыл глаза и снял маску, то почувствовал характерный запах палёных волос и увидел, что от его рук поднимаются струйки дыма. Он был весь присыпан пеплом.

Когда он вышел, сопровождающие сказали ему, что все волосы на его теле и верхний слой эпидермиса были выжжены. «Тело – грязная штука», – сказал один из них. Одежду ему так и не отдали.

Его, обнажённого, провели в маленькую душевую, где выдали что-то вроде синего мыла, от которого кожу начало пощипывать. Весь пол кабины представлял собой водосток: стальная решётка. Когда выключили воду, наверху заработал фен и высушил его. Потом он ощутил запах каких-то курений. Ему дали бумажную пижаму и ботинки. Они были коричневыми, как пережжённый зефир.

Я иду, дружище! – радостно думал он, одеваясь. – Я иду!

Тёмная комната целиком из стекла. Он стоял на круглой платформе, вращаясь, как балерина в музыкальной шкатулке.

– Поднимите одну ногу, – произнёс голос откуда-то из темноты.

– Какую именно? – спросил он.

– Поднимите одну ногу, – повторил голос, не изменяя интонации, и он понял, что это была запись, которая будет повторяться до тех пор, пока он не сделает то, что ему сказано. Он сделал.

– Идите назад, пока не коснётесь стены. – Он подчинился. – Вытяните руки. – Он вытянул. – Хлопните в ладоши. – Он хлопнул. – Быстрее… быстрее…

Дэниел хлопал, пока не почувствовал, как по его рёбрам стекают струйки пота. Он засмеялся, подумав: я иду, Шон! Я лечу!

На потолке над ним замерцал свет. Дверь открылась, и сопровождающие поманили его наружу. Агент Такахаши встретил его в холле. Все они были одеты в коричневые пижамы. Это было похоже на ночные посиделки в скаутском лагере, только скауты были взрослыми.

– Я хочу видеть своего сына, – сказал он.

– Терпение, – отвечал агент. – Нужен крепкий человек, чтобы приготовить нежного цыплёнка.

Дэниел раздумывал над этим, пока его не привели в зеленую комнату, в которой стоял серый стол из жаростойкого пластика. Трое с авторучками и блокнотами. В коричневых пижамах. Дэниел посмотрел на них и тут же подумал: учёные.

– Где мой сын? – спросил он.

– Уже скоро, – заверил его агент Такахаши.

Один из профессоров – и это дало Дэниелу понять, что он возглавляет комиссию – положил на стол письмо, написанное от руки. Синей перьевой ручкой. Они молча смотрели, как Дэниел читает.

Крылатый совершал омовение в источнике, И там его посетила странная птица. И птица говорила раздвоенным языком и многими голосами, и только Крылатый мог понимать её. И ученики смотрели, как птица парила перед его лицом, словно лепесток на ветру. И когда он закончил, птица улетела, и он объяснил. Он сказал, что имя птицы было Легконогая. Он предсказал, что конец наступает, и что все будет сделано новым. Но ученики его не поняли его. И Крылатый сказал: «План Отца – тайна для его сыновей. Не все, что кончается, кончается одинаково. Блажен тот, кто знает невозможную птицу и слышит то, что не сказано».

Не перевод, подумал Дэниел. Похоже на современное подражание одному из евангелий.

– Что вы думаете, профессор? – спросил председатель. – Это аутентичный текст?

– Понятия не имею, – сказал Дэниел. – Последние строчки звучат как одно из апокрифических евангелий. От Фомы, может быть? Остальное кажется мне имитацией, но я не теолог. И не изучал Библию.

Люди за столом обменялись взглядами.

– Профессор, если бы вам необходимо было проанализировать текст, принадлежащий, по слухам, перу известного автора – недавно открытую рукопись, заметьте – на что вы стали бы обращать внимание, чтобы подтвердить аутентичность?

– Кто? – спросил он, и они опять посмотрели друг на Друга.

– Ну что ж, – сказал высокий человек, – предположим, что в этом и состоит вопрос. Кто автор? – Остальные кивнули.

– Во-первых, я постарался бы выяснить источник слухов. Затем – физические моменты: обстоятельства находки, по возможности – углеродная датировка, анализ почерка. Я прочёл бы её сначала на предмет исторического контекста, ища примитивные ошибки. Затем я прочёл бы её, обращая внимание на темы, стиль, характерные слова, интонации. Сравнил бы с признанными вещами автора. Текстуальные мотивы. Что-то в этом роде… могу я взглянуть на неё?

Они не ответили.

– Текст у вас? – спросил он.

– Предположим, все это полностью убедило вас, и вы можете это доказать. Что бы вы стали делать потом?

– Что бы я стал делать? Написал бы статью. Послал бы её в библиотеку.

– А если бы текст оказался… скандальным? Бросающим тень на репутацию автора?

– Я не улавливаю вашу мысль.

– Представьте, что вы нашли что-либо, что подвергает сомнению божественность Христа.

Другой человек добавил:

– Подлинную рукопись, датируемую более ранним возрастом, чем Свитки Мёртвого Моря.

По какой-то причине все в комнате захихикали, как если бы говоривший отпустил какую-то шутку. Прикрывая руками рты. Глядя при этом в сторону.

Дэниел приподнял брови.

– Что в этом смешного?

– Простите, – сказал человек, снова взяв себя в руки. – Я имею в виду: давайте предположим, что это один из первоначальных вариантов евангелия. Что, если бы он открывал какие-либо тайные факты относительно автора и предмета его работы, и это имело бы далеко идущие последствия? Шокирующие данные, – добавил он таинственно. – Нечто, что могло бы уничтожить христианство в зародыше.

Нет, это не учёные, подумал Дэниел. Священники. Он пожал плечами.

– Я бы опубликовал свою находку. Кажется, это смутило одного из спрашивающих.

– Даже если бы это означало, что автор окажется целью несправедливых преследований? – горячо спросил он. – Даже если бы это означало крушение для его высокой репутации и карьеры?

Другой добавил:

– А его враги смогут использовать это для пропаганды!

– О чем идёт речь? – спросил Дэниел. – Это дневник или что-то в этом роде?

Никто в комнате не пошевелился.

– Так этот автор жив по сей день? – спросил Дэниел. Никто не ответил ему.

– Конечно, могут быть нападки. Это зависит от многого, – Дэниел пожал плечами. – Но если речь идёт о восстановлении исторической справедливости и о научной этике, я, разумеется, сказал бы правду. – Он повернулся к председателю. – Где мой сын?

Его быстро вывели из комнаты и эскортировали через длинный белый зал, подведя к человеку с тремя золотыми нашивками на бицепсе.

– Где Клиндер? – спросил Дэниел. Тот посмотрел на него.

– Вы его знаете?

– Я только что с ним виделся.

– Я работаю здесь восемь лет, но до сих пор только слышал о нем. Вы счастливый человек.

– Почему?

– Он – Крылатый. Тот, кто вступил в контакт с нашими друзьями.

– Друзьями?

– Птицами. Мистер, где вы были? Мир кончился десять лет тому назад, – сержант наклонился поближе и прошептал: – Кто выиграл кубок Стэнли в 1993-м?

Дэниел посмотрел на него.

– Я хочу знать не так уж много, – прошептал тот застенчиво.

Дэниел попытался сообразить: «Красные Крылья». «Лавина». «Сабли». Он никогда не мог толком запомнить все эти названия.

– Прошу прощения, я не слежу за хоккеем.

У сержанта был вид ребёнка, которому только что сказали, что он не получит на Рождество обещанную игрушку. Почувствовав к нему вначале невольную симпатию, Дэниел затем внезапно ощутил раздражение. Почему люди постоянно полагаются на меня? Отягощают меня своим доверием? Что, у меня какое-то особенное лицо? Хотел бы я, чтобы они делились своими проблемами с кем-нибудь другим.

Они спустились вниз по бесконечному арочному проходу, похожему на ускоритель частиц. Через каждые тридцать ярдов на высоте щиколотки был протянут лазерный луч. Глупо – любой может перепрыгнуть. Дэниел перепрыгнул через один из лучей – и тут же раздался оглушительный сигнал тревоги. Сержант улыбнулся.

– Долго вы держались. Большинство людей делают это на первых ста ярдах, – он хлопнул рукой по интеркому на стене, прошептал в него какое-то слово, и сигнал замолк.

Дэниел поднял руку и сказал:

– Постойте! Остановитесь. Я требую, чтобы мне дали увидеть сына!

– Это процедура, что поделаешь, – сказал сержант. – Не я её придумал. Я только её выполняю.

Наконец Дэниела привели в тёмную комнату, одна стена которой была стеклянной. По другую сторону стены была какая-то вечеринка. Слышался звон бокалов и смех. Из темноты к ним приблизилась тень: Такахаши.

– Теперь у нас есть все ваши данные. Моральные характеристики. Психика. Здоровье. Рефлексы. У нас есть даже ваша ДНК. Мы взяли кровь на анализ, – сказал он, сдерживая смех.

– Почему вы не сказали мне, что это тест?

– Тогда бы это не сработало.

– Где мой сын?

– Ш-ш-ш, – сказал агент. – Скоро все кончится.

Дэниел заскрипел зубами и вновь повернулся к людям, находившимся в зазеркальной комнате. Это было похоже на любую из подобных вечеринок. Ежегодная попойка у декана – скверное вино в пластиковых стаканчиках. Или вечеринка типа «скатертью дорога» – все весело желают приятного путешествия человеку, который им никогда особенно не нравился. Здесь не хватало только одного – того, что позволяло ему выносить такие вечеринки – Джулии.

– Они видят нас? – спросил Дэниел.

– Нет, – сказал Такахаши. – Зеркало прозрачно только с этой стороны.

– Тогда почему эта женщина так смотрит на меня?

Агент повернулся, чтобы посмотреть, и Дэниел собрался было показать ему её, но она, видимо, куда-то вышла. Маленькая женщина с блестящими чёрными глазами в гавайском платье. Она улыбалась, глядя на него, как будто это была какая-то шутка, понятная только ей.

– Какая женщина?

– Она ушла, – сказал Дэниел.

– Сбой программы, – сказал Такахаши с усмешкой. – Неустанный поиск совершенства.

Кто-то разговаривал с той стороны зеркала.

– Это трагедия всей моей жизни. Я умру, так ни разу и не окунувшись.

Смех плескался и гудел в динамиках наблюдательской комнаты. Детское хихиканье звенело весело и радостно поверх голосов пересмеивающихся взрослых. Дэниел поискал взглядом ребёнка, но его не было видно за мужчинами и женщинами.

– Умираю без сигареты, – сказал кто-то.

Опять смех. Куда делся ребёнок?

Женский голос:

– Ключевое слово здесь – «умираю».

Смешки повсюду.

Дэниел повернулся к Такахаши, стоявшему рядом, и спросил:

– Что там происходит?

– Отдых и восстановление сил. Они только что вернулись с задания. Подстрелили нескольких Корректоров, и теперь празднуют свои первые убийства, – сказал Такахаши. – Им надо немного выпустить пар.

– Они говорят слово на «С», – объяснил детский голос откуда-то сзади.

По какой-то причине Дэниел боялся обернуться. Маленькая холодная ручка схватила его руку.

– Все в порядке. Правда. Все хорошо.

Дэниел обернулся к сыну. Ему, похоже, было удобно в бумажной пижаме.

Шон спросил:

– Почему ты так долго?

– Шон? – Дэниел обхватил лицо сына руками. – Это действительно ты?

– Это я.

Лицо Шона выглядело странно. Оно светилось, будто кто-то зажёг лампаду где-то позади его глаз. А вокруг были огромные синяки.

– Что с твоими глазами, дружище? – спросил Дэниел. – Ты упал?

Шон посмотрел на агента Такахаши, затем печально кивнул.

Он обнимал мальчика бесконечно долго, думая: сработало. Он искал Майка и нашёл своего сына. Триллер закончился. Он победил. Жизнь опять имела смысл. И, охваченный волной невероятной радости, переполнявшей его, Дэниел высказал второй из глубочайших страхов, мучивших его все это время:

– Я думал, что уже никогда тебя не увижу.

И затем первый:

– Я думал… Я думал…

Такахаши подсказал:

– Вы думали, что он мёртв?

– Да, – выдохнул Дэниел.

– Но я и вправду такой! Ничего страшного. Здесь все такие.

 

КОРРЕКТОРЫ

– Куда все делись? – спросил Майк, которого снова поразила пустота вокруг. Где машины? Садовники? Продавцы? Дети?

Клиндер пожал плечами.

– Люди, умершие за десять лет, занимают немного места. Посчитай.

Но у него не было настроения считать. Он чувствовал пустоту в мозгу, даже просто пытаясь думать об этом. Клиндер вёз Майка в компаунд; доктор дымил как паровоз, крутя руль своего зеленого «жука». Это можно было вынести только благодаря дымчато-зеленому деодорайзеру в форме колибри, болтающемуся у заднего стекла.

В конце концов он все-таки заметил пешехода. Бродяжка, толкающая коляску, полную пустых жестянок. На ней было странное муумуу всех цветов радуги, и судя по вытянутым в трубочку губам, она что-то насвистывала, хотя он и не мог её слышать. Они обменялись взглядами, когда машина проезжала мимо. Её глаза: чёрные, блестящие. Майк мог поклясться, что видел её раньше. На близком расстоянии она выглядела не такой уж дряхлой. Скорее она была похожа на гостеприимную хозяйку какого-нибудь модного курорта, из тех, что порхают среди гостей, следя, чтобы их стаканы с ананасовым соком не пустовали.

– Не обращай на неё внимания, – отрывисто сказал Клиндер. – Это сбой. Одна из тех аномалий, о которых я упоминал.

Что он сказал? – подумал Майк про себя; он чувствовал себя как-то странно, как в тумане.

– Позволь задать тебе один вопрос. Мне говорили, что у тебя исключительная память. Что в точности ты помнишь о том дне, когда мы встретились? О той экскурсии, когда ты учился в школе?

Майк посмотрел на него и солгал:

– Ничего.

Клиндер улыбнулся.

– Это хорошо, – он мягко похлопал Майка по колену. – Хорошо.

– Как там Денни? – спросил Майк.

– Он держится неплохо. Сейчас он проходит процедуру. Его сын тоже там.

Процедура? Шон? Прошли месяцы с тех пор, как он в последний раз видел племянника. Они никогда не поддерживали связи. Мальчик как будто чувствовал, что с ним что-то не так.

Нет. Он не мог ничего знать о Джулии.

– Шон – единственный, с кем говорят птицы, – сказал Клиндер. – И, откровенно говоря – я понятия не имею почему. Но теперь, когда у нас есть Дэниел, у нас есть кому расшифровывать коды.

Расшифровывать коды? Майку было трудно уследить за ходом мысли доктора. Его ум продолжал скользить, пытаясь уследить за окружающим пейзажем.

– Я видел твою веб-страничку. С каких это пор ты стал религиозен?

– Это только оболочка, – Клиндер улыбнулся и выдохнул облако дыма. – Я никогда не был религиозным – я учёный. Но людям, попадающим сюда, необходимо во что-то верить, Майк. Им нужен кто-то, за кем они могут идти. И я даю им это. Я даю им объяснение и веру, – он снова засмеялся своим кудахчущим смехом. – Быть мёртвым не так-то просто.

Несмотря на своё смутное состояние, а может быть, благодаря ему, Майк почувствовал отвращение к легкомысленному самодовольству Клиндера и его небрежному чувству собственного превосходства, как если бы это было чем-то само собой разумеющимся. Как если бы он сказал: «Эти придурки выбрали меня папой! Можешь ты себе такое представить?» Его отталкивал безмерный докторский эгоизм и его амплуа жизнерадостного мошенника. Он напоминал ему некоторых рекламщиков, с которыми он сталкивался. Скользкий, бездушный и обаятельный, как дьявол.

Но Клиндер напоминал ему кого-то ещё. Кого-то, кого было не так просто скинуть со счётов.

– С тобой все в порядке? – спросил доктор.

Майк кивнул, проглотив готовую было сорваться едкую реплику.

Клиндер повернул к себе зеркальце заднего вида и, скорчив гримасу, стал рассматривать свои зубы.

– Удивительно, что ты не видел меня по телеку, сынок, ведь я у нас – штатный эксперт.

– В какой области?

Они остановились на красный свет.

– Во всех. Я нравлюсь камере. Я говорил тебе когда-нибудь, что раньше снимался в кино? Тогда-то я и встретился с твоей мамой. Я играл настоящего мушкетёра.

Майк попытался вспомнить мушкетёров. Все, о чем он мог думать, была Аннетта и её груди. Что он там сказал о его маме?

– Это было в начале сороковых. Прототип Клуба Микки-Мауса. Я там был распорядителем. НУ КАК, МЫ ЕЩЁ РАЗВЛЕКАЕМСЯ?

Он прокричал эти слова, и Майк вздрогнул от неожиданности.

– Прости. Это была моя реплика, которой открывалось каждое шоу, – глаза Клиндера подёрнулись дымкой воспоминаний. – Лучшее время в моей жизни. Мне аплодировали стоя. Вызывали из-за кулис. Когда в тебе поселяется театральный чертёнок, от него чертовски трудно избавиться.

Да, Майк хорошо знал, что он имеет в виду. И это осознание потрясло его. Вот кого напоминал ему Клиндер – похотливый крикун, жизнерадостный жулик. Говорливый и одарённый. Никогда не сомневающийся в том, что у него есть право занимать место на сцене, не задумываясь, использующий свою власть. Всю жизнь распоряжающийся другими людьми, как шахматными фигурами, употребляющий свои таланты на приукрашивание и развитие идей, в которые не вкладывал ничего и за которые не брал на себя никакой ответственности. Чувствуя прилив тошноты, он понял: это было все равно что смотреться в зеркало.

Клиндер напоминал ему его самого.

Не обращая на него внимания, доктор продолжал:

– Они засняли несколько эпизодов, пытались продать их как киножурнал. Но на него никто не обратил внимания, – он улыбнулся. – Тогда они ибсенизировали меня.

– Ибсенизировали?

– Ну да, я стал совсем безобразным, когда мои гормоны вступили в игру.

Черт, как долго не загорается зелёный.

– Я был профи по части банджо, – пальцы Клиндера поползли по его обширному животу, он с ухмылкой принялся дёргать за невидимые струны. – Но я был уже совсем не мальчик. Никогда не замечал, что происходит с детьми-звёздами?

Да заткнётся ли он когда-нибудь? Господи, как же этот человек любит звук собственного голоса!

– Они так чертовски восхитительны, пока они дети. А потом наступает созревание. И вся их привлекательность сходит на нет, превращается в нечто смехотворное. Вот так и случилось со мной, – Клиндер закудахтал.

Это было абсолютно верно. Проклятье, этот красный свет собирается гореть вечно!

– Ибсенизировали?

– Настоящий Железный Дровосек. Из «Волшебника Страны Оз».

Чёрная машина подъехала к ним и остановилась впереди, не закончив поворот. Она включила фары, но не двигалась с места.

– У него была аллергическая реакция на серебряный грим. Страшно было смотреть – едва держался на ногах. Тогда его место занял Джек Хейли. Парень, должно быть, сильно огорчился, узнав об этом. Джек стал звездой. Звёздный час Ибсена был, когда он танцевал с Ширли Темпл.

Он помнил это.

– Но она не стала безобразной.

– Да уж, она стала послом Соединённых Штатов в Мали или чем-то в этом роде.

– А Бадди выкачивал деньги в Беверли…

Клиндер улыбнулся.

– … Хиллз, вот именно.

– Плавательные бассейны, – сказал Майк.

– Кинозвезды.

Клиндер опять согнул пальцы, и как раз в тот момент, когда оба они были уже готовы воспроизвести в уме начало соло на банджо Флэта и Скраггса, залп крупной дроби высадил заднее стекло. Осколки посыпались дождём на их головы и плечи.

– Господи помилуй! – воскликнул Клиндер.

Пригибаясь, Майк разглядел толстого китайца, высунувшего дуло дробовика из заднего окна чёрной машины, подъехавшей к ним сбоку. Та машина, что была спереди, сдала назад, пока не коснулась их бампером.

Вот дерьмо, подумал он. Опять начинается.

Но Клиндер не испугался – он кипел от негодования.

– Эй вы, долбоебы, что это вы тут затеяли?! – Он высунулся из машины и со всей мочи заколотил в тонированное стекло чёрной машины, загородившей им дорогу. На его плечах блестели алмазы, как у Майкла Джексона.

– Кто это? – спросил Майк, затиснувшийся под щиток.

– Корректоры, – сказал Клиндер. – Кто же ещё? Они просто пытаются нас запугать.

Майк сел на сиденье, и стекло в чёрной машине опустилось. Темноволосая женщина в больших солнцезащитных очках улыбнулась из окна. Между глаз у неё было что-то вроде татуировки. Буква «Х».

– Доброе утро, доктор, – сказала она.

– Иди в жопу! Вам что, идиотам, делать больше нечего?

– Мы хотим поговорить.

– Ну так позвонили бы мне.

– Не с тобой. Как дела, Майк? – спросила женщина. – Пейджер ещё при тебе?

Он кивнул, с удивлением пытаясь понять, как она может быть связана с Такахаши. С азиатом, постоянно держащим руку в кармане.

– Они дали тебе пейджер? – брызгая слюной, забулькал Клиндер. – Да… Да ты имеешь представление, кто это такие?

– Не особенно, – признался он.

– Классические социопаты! – он поднял вверх палец. – Держись от них подальше.

Майка позабавило, что Клиндер не сомневался в том, что он будет повиноваться ему, как повиновались все остальные.

– Почему?

– Почему? Почему?!! Они убивают людей, вот почему!

– Мне казалось, ты говорил, что мы все здесь мёртвые.

Водитель чёрной машины прошептал: «Боже мой!»

– Да, мы все мёртвые, – сказал Клиндер.

– Так каким же образом, черт возьми, они могут убить мёртвых людей? – спросил Майк.

Клиндер закатил глаза.

– Они могут, понял? Я ручаюсь тебе в этом.

– Ты с ним или с нами, Майк? – спросила темноволосая женщина.

Клиндер или Корректоры? Таков ли был вопрос? Майк посмотрел на женщину с меткой между глаз. Сорок лет. Короткие тёмные волосы. Широкая кость. Её голос напоминал ему молодую Лорен Бэколл: дым и гравий. Он перевёл взгляд на лысого, непомерно толстого Клиндера в его бумажной фуфайке. Человека, который загипнотизировал его, когда ему было десять лет.

– Что стало с Гейл? – спросил его Майк.

– Гейл? – Клиндер нахмурился.

– Женщина, с которой ты жил.

– А, Гейл, – доктор облизал губы. – Не знаю. Мы разошлись. Она была немного… ну, жёсткой. Не одобряла мои методы. И она никогда не ладила с пришельцами.

– Пришельцы сосут, – сказала женщина.

Клиндер хихикнул.

– Милая, какая богатая философия! Неудивительно, что у вас, ребята, столько приверженцев.

Выбор был сделан прежде, чем он успел даже осознать, что сделал его. Волна облегчения затопила Майка, когда он выбирался из «жука» Клиндера. У него было такое чувство, будто он был заперт в одной клетке с питоном. Он решил, что главным вопросом было – кто представлял большую угрозу для Денни? Клиндер или Корректоры? Сделать выбор не представляло труда. Клиндер был трусом. Как убивают Корректоры, он видел. Он объяснит им, что они охотятся не на того человека. Денни не опасен. Он же профессор, боже мой! Они вычеркнут его из своего списка, и все это сумасшествие закончится.

– Что ты делаешь? – окликнул его Клиндер.

Майк шёл к задней дверце чёрной машины.

– Вернись!

Женщина сказала:

– Заткнись, доктор.

– У них оружие, Майк.

– У меня тоже, – напомнил ему Майк.

Женщина улыбнулась.

– У нас много общего.

– У меня только один вопрос, Клиндер, – сказал Майк, облокачиваясь на бампер чёрной машины. – Если у них оружие, почему я не боюсь их? Почему я боюсь тебя?

Клиндер не отвечал. Он вытер лоб, очень быстро вновь покрывшийся обильным потом.

– Ответь ему, доктор.

– Объяснений может быть много. Стресс повлиял на твой выбор. Ты исчерпал свои силы. Ты находишься на стадии отрицания…

Майк рассмеялся.

– Или ты загипнотизирован, – сказала женщина.

Майк улыбнулся.

– Или я загипнотизирован. Тебе не приходило в голову, что я помню этот фокус, который ты проделывал со своим пальцем и голосом? Как я мог забыть это, доктор?

Женщина начала обратный отсчёт.

– Пять… четыре…

– Заткни пасть, сука, – сказал Клиндер.

– Три… – продолжала женщина.

– Заткнись!

– Два. Один, – сказал Майк и щёлкнул пальцами.

Трансформация не заставила себя ждать. Освещение вокруг изменилось – свет стал теплее и глубже. Женщина в солнечных очках оказалась гораздо привлекательнее, чем ему виделось. Буква «X» между её глаз исчезла. А плечи Клиндера были покрыты осколками стекла.

– Это тупик, Майк. Ты не можешь соревноваться с Колибри.

– Зелёный свет, – сказал Майк.

Чёрная машина, стоявшая перед «жуком», завернула за угол.

– Послушай, приятие – это наш единственный выбор!

– Док? – Он дождался, пока не стал уверен, что полностью завладел вниманием Клиндера. – Передай Денни, что я найду его.

Клиндер испустил вздох изнеможения, словно он в жизни не слышал ничего более абсурдного.

– Приходи ко мне, когда ты захочешь знать правду, – доктор выжал сцепление и рывком тронулся с места.

Разбитое заднее окно зеленого «жука» исчезло за углом. Майк понял, что больше не смог бы вынести общества Клиндера даже секунду, что гипноз был, видимо, единственной вещью, позволявшей выносить этого старого мудака.

На коленях у женщины в чёрной машине лежал маленький пистолет.

Майк сказал:

– Корректоры, а?

– Да, нас так называют. Залезай.

Толстый китаец с дробовиком открыл дверцу и подвинулся на заднем сиденье. Майк плюхнулся рядом с ним.

– Меня зовут Дот, – сказала темноволосая женщина, сидевшая впереди. – А это By. – У высокого жилистого водителя, очевидно, имени не было.

– Откуда вы, ребята, знаете про пейджер? – спросил Майк.

– Тебе ведь его дал Такахаши, верно? А он один из нас.

– У меня сложилось впечатление, что он работает на Клиндера.

– Так и есть. Кио – двойной агент.

Опять это имя. Что-то было связано с этим именем. Двойной агент? Это означало, что женщина и парень в магазине «7-Eleven» тоже были двойными агентами. Это означало, что они были Корректорами. Все это было очень непонятно. Наконец Майк сказал:

– Такахаши говорил, что ваши люди хотят убить моего брата.

– Так и было.

– Послушайте. Денни у Клиндера. У Перешедших, верно? Так что вы можете отозвать обратно своих ищеек.

– Мы знаем, – сказала Дот. – Теперь у нас есть все коды.

Коды, шмоды.

– Послушайте. Здесь большое недоразумение. Денни не опасен.

– Он опасен для тебя, Майк, – сказала Дот.

Водитель сказал через плечо:

– Я сделаю его для тебя, брат. Ты только скажи.

Майк прислонился к дверце и сказал, обращаясь ко всем сидящим в машине:

– Позвольте мне окончательно прояснить один вопрос. Если хоть кто-нибудь прикоснётся к Денни – он мертвец.

– Черт! – восторженно выругался толстый китаец.

– Я же тебе говорила, – ответила Дот, лучась улыбкой.

– Это он, – сказал водитель, обрушивая обе ладони на рулевое колесо.

Майк вытащил свой револьвер и прижал дуло к уху толстяка, сидящего рядом с ним на сиденье.

– Думаете, я шучу? Вы думаете, мать вашу, это шутка? А ну-ка, жирюга!

– Он мне нравится, – сказал китаец, клокоча от смеха. Он хлопнул Майка по колену. – Может быть, как-нибудь однажды я убью тебя, а?

 

ПЕРЕШЕДШИЕ

Человек аккуратно положил голубую брошюру на стол перед Дэниелом. Это был один из клиндеровских «священников». Нагрудный карман его лабораторного халата оттопыривался, как будто в него были засунуты смятые купюры.

– Это наша настольная книга. В ней объясняется все. Шон сел к Дэниелу на колени и закатил глаза:

– Ох, это такое занудство!

То, как книга была передана ему – торжественно, словно это было Святое Писание – напомнило Дэниелу один из любимых кадров Майка: сцена в библиотеке в «Гражданине Кейне», когда репортёру, который искал Роузбада, предлагают священные мемуары мистера Бернштейна.

По в этой комнате, глубоко в недрах компаунда, не было ничего от величия этой библиотеки – ни мрамора, ни колонн, ни гигантского стального купола, ни столбов света из окон. Это была комната для совещаний – такая же простая, белая и функциональная, как любая комната в университете.

– Это та самая, которую меня просили проанализировать?

– Сэр? – озадаченно переспросил другой человек, сидящий в дальнем конце длинного коричневого стола.

– Боже мой, в этом месте хоть кто-нибудь с кем-нибудь разговаривает?

Шон поёрзал у него на коленях. Дэниел погладил его по голове и открыл тоненькую голубую книжицу.

ДВЕНАДЦАТЬ СТУПЕНЕЙ ПЕРЕХОДА

Джоэл А. Клиндер

I. Явление

Перешедший медлит у входа. Не в силах отцепиться от своего прошлого, он бессознательно связывает себя с остатками Предыдущей Жизни.

II. Отрицание

Перешедший продолжает существовать, как если бы ничего не произошло, находя оправдания любому несоответствию между окружающей реальностью и прошлым.

III. Самообман

Перешедший соружает хитроумные объяснения для существующего положения вещей. Часто он фиксируется на мифологизации прошлого или тяготеет к экстремальным точкам маниакального спектра – от параноидальной до паранормальной.

IV. Торговля

Чтобы предотвратить подавляющее чувство перемещенности, Перешедший усваивает некоторое количество ритуализированных маниакальных привычек (См. «Магическое мышление» и «Поклонники»).

V. Горе

Потеря смертности – вещь, к которой непросто адаптироваться. Любая модель поведения, используемая Перешедшим для осознания своего существования, основана на взгляде сквозь призму времени – его привычном видении, которое было условным. В мире, лишённом предельных сроков, последствий, окончаний – в мире без часов – у Перешедшего нет последовательной парадигмы, с помощью которой он может судить о своих действиях и решениях, оценивать себя. После того как предыдущие способы справиться с ситуацией оказываются бесполезными, он начинает по-настоящему ощущать свою утрату.

VI. Обвинение

Перешедший увязает в комплексах, таких как месть, ни на кого не направленная враждебность, экзистенциальный гнев. Он ищет козла отпущения, объект, который можно обвинить. Результатом чего может стать…

VII. Насилие

Недолго длящееся и бесполезное заблуждение, которое, к счастью, лишь немногие Перешедшие пытаются действительно воплотить в жизнь (См. «Корректоры»).

VIII. Ступор

Истощённый предыдущими стадиями, Перешедший подвергается странному психическому параличу. Он предпочитает не двигаться, не говорить, не иметь дела ни с чем хотя бы отдалённо человеческим. Он предпочитает ничто. Избегайте таких людей. Они представляют собой обманчиво могущественные средоточия негативной энергии.

IX. Любопытство

В мире, где нет счётов, подавленных желаний, ненужного страдания и страха, Перешедший может искать неизведанных доселе миров развлечения и свободного времяпрепровождения. Это может оказаться благодатным занятием: неисследованные территории наносятся на карту, неожиданные возможности изучаются. Хобби становятся постоянным занятием.

X. Экстаз

Перешедший чувствует заполняющую его радость. Он становится Наслаждающимся, и его общества желают многие. Он устраивает вечеринки; он смеётся; он шутит; он занимается сексом.

XI. Приятие

Ты мёртв. Ты будешь мёртв ещё долгое время. Добро пожаловать на борт.

XII. Воссоединение

Переживание новых встреч со своими прежними знакомыми и любимыми людьми может стать моментом обновления, ради которого живут все Перешедшие. Потрясение от этого опыта не должно недооцениваться.

Дэниел закрыл книгу. Шон заснул, сидя у него на коленях.

– Ничего более бредового я в жизни не читал.

Лаборант сказал:

– Отрицание.

– Должно же быть лучшее объяснение, чем это?

– Самообман.

Дэниел опять раскрыл брошюру.

– Двенадцать ступеней. Почему всегда двенадцать ступеней? Только раз в жизни я, кажется, видел тринадцатиступенную программу.

Лаборант промолчал.

– Слово «сооружает» написано с ошибкой, – добавил Дэниел.

– Торговля, – сказал тот.

– Прекратите это! Я прочёл книгу! Что, черт побери, значит «Перешедший»?

– Один из вновь посвящённых мёртвых.

– Вы хотите сказать, что все здесь… – он сделал попытку произнести это абсурдное слово. – Я чувствую запах волос моего сына! Я могу чувствовать, как бьётся его сердце. А как насчёт Рэчел? А как насчёт – я только недавно разговаривал с моим старым школьным другом Джорджем. Вы хотите сказать… кадавры, которые ходят от дверей к дверям?

Лаборант прочистил горло и сел за стол напротив Дэниела. Он вытащил миниатюрный компьютер из кармана халата и нажал несколько кнопок.

– Рэчел?

– Рэчел Линдсей. Мой парикмахер.

– Детройт, я полагаю?

Дэниел кивнул.

Тот впечатал имя одним пальцем.

– Рэчел Линдсей. Отрицание. Умерла от рака месяц назад.

Дэниел посмотрел на человека в халате. Тот осведомился:

– Джордж?

– Джордж Адамс, – слабым голосом сказал он. – Мы вместе бежали эстафету.

Клик. Клик, клик, клик, клик, клик.

– Джордж Адамс. Самообман. Умер от передозировки наркотиков. Восемь лет назад. Они все мертвы. И все они здесь. Каждый из тех, кто умер за последние десять лет, находится здесь.

Шон открыл глаза и сказал:

– С тысяча девятьсот девяностого.

Другой добавил:

– Вот куда подевались все толпы, если вам это бросилось в глаза.

– Вы… – Дэниел прилагал все усилия, чтобы не выругаться. – Что вы тут устроили?

– Успокойся, – сказал Шон.

– Обвинение, – сказал лаборант, и Дэниелу захотелось врезать ему по лицу. – Вы, возможно, испытываете желание ударить меня.

– Заткнись!

– Гнев и насилие. Вы очень быстро продвигаетесь.

– Я ломал мебель, – признался Шон.

Лаборант подтолкнул по столу в направлении Дэниела какую-то вещь. Она скользнула по поверхности и остановилась рядом с его рукой: серебряная зажигалка «зиппо», прикреплённая скотчем к пачке «Салема».

– Добро пожаловать на борт, – сказал лаборант.

Дэниела охватило внезапное чувство невесомости. Как будто он в любой момент мог поплыть к потолку и зависнуть там, как ускользнувший на празднике воздушный шарик. Он вцепился в сына, как если бы это был его балласт. Он ощущал тепло головы Шона, его невозможно гладкую щеку. Это, должно быть – что? Ступор? То, что он знал, что именно он ощущает, не делало никакой разницы. Он не чувствовал ничего. Ни печали. Ни голода. Ни боли. Его тело потеряло все свои аппетиты и желания. Оно могло быть телом кого угодно.

Поворачивай до отказа, подумал он. Это была фраза из прошлого: техническое выражение, его употребил как-то дядюшка Луи, когда они чинили штемпелевочную машину. «Бери семь на шестнадцать и крути до отказа», – наставлял он. Вот на что это похоже. Болт, который не может держаться крепче, чем есть. Его уже не провернуть.

– Нам надо поспать, – сказал ему сын. Его голос был отдалённым – воспоминание о другом времени. Как будто он находился в другой комнате, а не у него на руках.

Спать – это звучало хорошо. Это звучало чертовски хорошо.

Дверь открылась, явив взгляду Клиндера и Такахаши, спорящих о чем-то в холле; доктор, покрытый потом, держал толстую руку на дверной ручке, его пижама сверкала блёстками, как костюмы Майкла Джексона.

– Верни его, черт вас всех подери! – говорил Клиндер. – Мы будем работать над книгой.

Получивший выговор Такахаши кивнул и скрылся из вида.

– Какая ступень? – рявкнул Клиндер, входя в комнату.

– Девятая, – отвечал лаборант.

– Великолепная работа, – Клиндер подошёл и остановился рядом с Дэниелом. Его рукава и плечи были покрыты мерцающими алмазами. – Дэниел! У меня для тебя очень хорошие новости. Я собираюсь сосчитать от пяти до одного. После этого я щёлкну пальцами, и ты проснёшься. Готов? Начали. Пять, четыре, три, два, один.

Щёлк!

Дэниел моргнул. Он заметил, что плечи Клиндера были покрыты мелкими осколками стекла.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Клиндер.

Дэниел зевнул.

– Я устал.

– Просто ты был под гипнозом. Это ускоряет стадии перехода.

– Под гипнозом?

– Совершенно верно.

– Но я все помню. – Они имели в виду дневник Майка. Те люди в зеленой комнате. Теперь он знал это. Они очень осторожно расспрашивали об этом. Почему дневник так беспокоил их? Что это за скандал, которого они так боялись? Дэниел потёр глаза и снова зевнул.

– Вы сказали что-то про «хорошие новости».

– Да, сказал, – кивнул Клиндер, садясь на край коричневого стола. Он прикурил сигарету от серебряной зажигалки «зиппо», помедлил, наслаждаясь затяжкой и паузой. Потом выпустил слова вместе с клубами дыма: – Твоя жена жива.

Как будто шарик с конфетти лопнул в его груди. Больше чем облегчение, больше чем удовольствие, больше чем радость – он и не предполагал, что может чувствовать себя так хорошо и при этом ощущать такую слабость. Или, возможно, прошло столько времени с тех пор, как он чувствовал что-то похожее на радость, что она ошеломила его, заполнив внутренний вакуум, как глоток чистого кислорода. Это была надежда. Она была недалеко!

Но как это могло быть возможно?

Клиндер сказал:

– Экстаз.

– Что? – спросил Дэниел.

– Все, что тебе нужно делать – это ждать её. Способен ли ты на это, Дэниел? Способен ли ты ждать?

Какой глупый вопрос, подумал он. Это было гораздо лучше, чем не ждать ничего. Клиндер сказал:

– Настало время представить тебя твоей матери.

 

КАК КРОШИТСЯ ПЕЧЕНЬЕ

У Майка было такое чувство, будто его сопровождает президентская автоколонна.

Большие чёрные «линкольны», по два в ряд. Неспешно катящиеся по дороге 101. Первый раз в жизни он ехал в «линкольне» с незарешеченными окнами. Огромный китаец по имени By, положив дробовик на заднее сиденье, попросил Майка дать ему свой пейджер.

Майк протянул.

By сжал коробочку в кулаке (пейджер хрустнул) и вышвырнул в окно.

– Добро пожаловать на борт, – сказал он.

– Куда мы едем? – спросил Майк.

– В Святое Сердце.

Святое Сердце оказалось покинутой католической школой. В нем было, должно быть, около сотни людей, все они были одеты в кладбищенски-чёрные одежды. Это было похоже на приют для людей в состоянии депрессии; обитатели передвигались с угрюмой целенаправленностью. Некоторые из них переносили оружие из одних классов в другие. В гимнастическом зале по всему пространству баскетбольной площадки были расставлены койки. В дальнем конце была оборудована сцена для собраний. В углу шла демонстрация применения стрелкового оружия. By помахал молодой женщине с длинными светлыми волосами, которая рисовала мелом на школьной доске белый контур человеческой фигуры. Она улыбнулась By и продолжила урок. Когда она потянулась, чтобы нарисовать голову, её чёрная футболка задралась, обнажая живот с ямкой пупка.

Повернувшись к классу, она спросила с мягким южным акцентом:

– Ну, кто скажет мне, где находятся три точки для чистого выстрела?

Один человек поднял руку.

– Позади уха.

Блондинка кивнула.

Пожилая женщина подняла руку.

– Да, Кей?

– В основании шеи.

Женщина кивнула. Подождала немного.

– Ну, кто ещё? – она вздохнула и сказала: – Да ну же, люди! Прямо в сердце!

Маленькая группа захихикала, в замешательстве глядя в пол.

Блондинка положила руки на бедра.

– Так, а где у нас сердце?

Пристыженные ученики прижали руки к левой стороне груди.

– Супер! — воскликнула блондинка.

Длинный худой человек сидел, читая чёрную Библию. Другой человек, в чёрной футболке, показывал нескольким женщинам, как чистить винтовку. Дот подвела Майка к большой алюминиевой кофеварке, установленной на столе, покрытом белой бумажной скатертью; рядом с ней стоял поднос с «Oreo». Она налила ему чашку, подала и посмотрела на него.

– Что такое? – спросил Майк.

– Кто учил тебя манерам?

Он понятия не имел, о чем она говорит.

– Я налила тебе чашку кофе.

– И что?

– И что в таких случаях происходит?

Странный вопрос. Майк подумал обо всех тех чашках кофе, которые ассистенты приносили из съёмочную площадку. Он потратил лишь одну горячую минуту, чтобы научить команду, какой кофе он любит. После этого они запомнили навсегда: много сливок. Без сахара. Он любит такой кофе. Черт, ему это было необходимо. Двадцать семь дублей в день. Актёр, прекрасно справлявшийся на пробах, а на площадке не способный найти своё место и читающий одну строчку вслух, а другую про себя. Облачный фронт, грозящий накрыть тенью всю площадку и отправить всю долбаную непрерывность к чертям собачьим. Представительница заказчика, посматривающая на часы, барахлящая дождевальная установка – у него было о чем подумать в день съёмок, так что он принимал как само собой разумеющееся, что кто-то берет на себя заботу о том, чтобы приготовить ему кофе.

– Что-то я тебя не пойму, – сказал Майк.

– Хм-м, – протянула Дот, наливая и себе из краника и заворачивая несколько «Oreo» в салфетку.

Взяв с собой свои чашки и печенье, они направились в угол комнаты, где стояли складные стулья. Свет проникал внутрь сквозь высокие окна, забранные частой стальной решёткой, чтоб защитить их от ударов мяча. Заглянув под сцену, он увидел нечто вроде выступа, покрытого плотной темно-бордовой материей – складные скамейки, такие же, какие были в спортзале его школы; их составляли вместе в сложенном виде, как карточки в картотечном ящике. Тяжёлый запах пота и грязных носков. В углу – списанная зенитная установка, бордовая с белым. Над сценой висели флаги – ГОРОДСКИЕ ЧЕМПИОНЫ 1987, 1988, 1989. Кто-то нарисовал на кирпичной стене распятие в современном стиле. Хипповатый Христос с аккуратно подстриженной бородкой, одеяние в виде разноцветных граней. Что-то вроде рисунков кубистов. Стигматы были нарисованы с большим вкусом.

– Почему вы выбрали это место? – спросил Майк.

– Оно используется ещё и как арсенал. Здесь почти неограниченный запас боеприпасов.

– Только не надо пытаться втирать мне очки.

– Прямо под ризницей часовни, – пожала плечами Дот. – Ты хочешь узнать, что здесь происходит?

– Конечно.

– Клиндер успел тебе что-нибудь рассказать?

Пересказывая вкратце бредовую теорию доктора, он смотрел на своё двойное отражение в её широких изогнутых очках и гадал, какого цвета у неё глаза. Он заметил, что карман её чёрного платья оттопыривается. Носовой платок? Пистолет? Заканчивая, он сказал:

– Это была тупейшая история из всех, какие я когда-либо слышал. Колибри. Пришельцы. Виртуальная жизнь после смерти.

Дот запила «Oreo» глотком чёрного кофе.

– Это правда, – сказала она.

Майк посмотрел на неё.

– Все, что говорил тебе Клиндер – правда до последнего слова.

– Тогда почему же вы не на его стороне?

– Мы не хотим идти за Крылатым, – сказала она, усмехнувшись. – Он жулик.

– Но ты же только что сказала, что веришь во всю эту херню насчёт колибри.

– Это как со священным писанием. Мы верим, но интерпретируем это по-другому, – она улыбнулась и положила ногу на ногу. – Как тебе кофе?

Он уставился на пластиковую чашку с дымящимся напитком. Он ещё ни разу не отхлебнул его.

– Превосходно.

– Нет, серьёзно. Как он тебе нравится?

Кофеманка, подумал он. Как там называла эта маленькая французская переводчица таких людей? Тех, кто наслаждается? Снобов? «Connoisseurs»? Он не мог вспомнить её голос.

– Хороший, – сказал он.

Она наклонилась к нему.

– Майкл. Возможно, ты думаешь, что я просто разыгрываю гостеприимную хозяйку. Это не так. Я задаю тебе серьёзный вопрос.

Ну что ж. Он отхлебнул. Он проглотил. Он посмотрел в чашку и увидел отражение своего носа и глаз в тёмной жидкости. Это никак нельзя было назвать чашкой хорошего кофе. Это была, возможно, лучшая чашка кофе из всех, что ему довелось попробовать за всю жизнь.

– Это… – он выдохнул и запнулся в поисках подходящего слова. – Это великолепно.

Дот откинулась назад и улыбнулась.

– Лучшего ты никогда не пробовал?

– Точно.

Она протянула ему «Oreo».

– Попробуй это.

Он взял его, понюхал и откусил. Вкус какао взорвался у него во рту. Печенье чудесно хрустело – оно не было ни слишком сухим, ни слишком твёрдым. Сандвич со вкусом ванили был настоящим вихрем острого удовольствия. Как если бы он первый раз в жизни пробовал мороженое. Как если бы он опять был ребёнком.

– Бове мой, – сказал он с набитым ртом.

– Нравится?

– Вошхишишельно.

– Лучше ты никогда не пробовал? Он посмотрел на неё и проглотил.

– Кто вы, ребята? Шеф-повара в гурманском клубе, подрабатывающие по ночам убийствами?

– Ты ведь не очень часто ешь в последнее время, не так ли?

Это было правдой. После джунглей он потерял аппетит. Он не мог припомнить, когда ел в последний раз. Это его немного беспокоило, но, в конце концов, еда никогда не стояла у него на первом месте.

– Нет. Почему ты спрашиваешь?

– Здесь все так же вкусно.

– Вся ваша пища? Неудивительно, что у вас так много последователей.

– Нет. Не наша пища. Вся пища. Каждый персик. Каждый хот-дог. Каждая тарелка супа. Откуси кусочек клубничного торта – ты будешь думать о нем часами.

В это было трудно поверить.

– Ты мне не веришь? – она улыбнулась. – Я вижу, ты давно не занимался сексом. Я могла бы доказать тебе, но это, пожалуй, лучше будет сделать с кем-нибудь, кто тебе нравится.

– Я здесь чего-то не понимаю.

– Здесь так со всем, – она окинула взглядом гимнастический зал. – Каждый день. Каждое ощущение. Абсолютное совершенство. Как будто наши вкусовые рецепторы были усовершенствованы. Они пытаются дать нам все, что мы пожелаем. Пытаются предугадать любое из наших требований. Они не выносят нужды. Ты никогда не замечал ничего такого?

– Нет, – признался он. – Клиндер сказал, что пришельцы изгнали из мира смерть.

– Что ж, мы приносим её обратно, – сказала Дот. – Мы ведём войну, Майк. Мы – партизаны на оккупированной территории. Мы – киллеры.

– Но почему?

– Потому что это извращение. Колибри просто кормятся нами. Мы – их «Oreo». Их снедь. Мы – их любимое лакомство. И мы хотим, чтобы они подохли с голода.

– И поэтому вы убиваете?

– Убийство – единственное оружие, которое может их остановить. Мы пытаемся создать парадокс. Мы убиваем некоторое количество людей, приносим некоторое количество страдания в эту маленькую утопию, и она перестаёт быть раем. Они должны выбросить нас за борт.

– И они делают это?

– Они делают это. Вот почему нас все меньше. Этот спортзал раньше бывал полон. С каждым человеком, которого мы убиваем, мы становимся ближе к свободе. Мы начали друг с друга. Потом мы перешла на близких, тех, кого мы любим. Потом – чужие люди. Сейчас мы действуем наудачу.

– Наудачу.

– Любого человека, в любое время.

– Господи, да ты не шутишь!

– Думаешь, мы сошли с ума?

– Нет, конечно нет! Это замечательный план. Стреляешь в кого попало не глядя, пришельцев это в конце концов задалбывает, и они вышвыривают тебя из своего рая к чёртовой матери.

Иисусе, почему я сразу не подумал об этом?

– Здесь все немного не так просто. Существуют определённые правила. Чтобы тебя вышвырнули – стёрли, как мы это называем, – необходимо убить трех человек. Незнакомого человека. Кого-нибудь, кто тебе нравится. И кого-нибудь из родственников.

Майк почти готов был рассмеяться. Он не хотел вникать в смысл всего этого. Когда он пытался вникнуть в смысл, его начинало тошнить.

– И сколько времени вам понадобилось, ребята, чтобы вычислить это?

– Годы.

– А что происходит с теми людьми, которых вы убиваете?

– Они возвращаются.

И все же он не смог удержаться. Он начал смеяться, и смеялся добрых несколько минут. Люди в спортзале стали оглядываться, интересуясь, в чем была шутка.

– Ты ведь не узнал меня, верно?

Она сняла свои тёмные очки, и Майк перестал смеяться.

– Выстрел в голову, – сказала она.

Это была женщина в розовом джемпере. Та женщина, которую он убил. У неё не осталось даже шрама.

Майк несколько раз сглотнул. Из всех ужасов, которые встречались на его пути в последнее время, это было наихудшим. Он обнаружил, что с трудом может заставить себя взглянуть ей в глаза.

– Никогда не удивлялся, что можешь произносить это слово? – спросила Дот. – «Смерть»? Далеко не все могут. Клиндер может. Некоторые из нас могут. Это птички нас запрограммировали, на глубоком уровне. Вроде табу, – Дот опять надела очки. – Ты можешь произнести его, потому что ты убивал.

С минуту помолчав, он сказал:

– Ты принимала меня за моего брата.

– Да. Прости. Здесь мы прокололись.

– Вы хотели убить его.

– Да.

– Почему?

– Мы пытались спасти тебя.

– От кого?

– От него. Он будет пытаться убить тебя.

– Но зачем ему это?

– Для Перешедших это единственный способ победить.

Майк обхватил голову руками. Его мозг перешёл тот предел, на котором ещё было возможно какое-то сцепление между мыслями, и теперь они скользили беспорядочно, как яйцо по тефлоновой сковородке. В этом не было смысла. Такахаши сказал: если хочешь жить, найди своего брата. Зачем ему было посылать меня искать Денни, если он думал, что Денни собирается меня убить? И – господи боже, да Денни не способен обидеть и муху! Неужели они не знают этого?

Наконец Дот сказала:

– Майк? Ты спросил меня о том, что происходит с нашими жертвами, но ты так и не поинтересовался, что происходит с убийцами.

Его ум был оглушён, и голова кружилась от ужаса.

– Что? – спросил он через силу. – Что происходит с убийцами?

Она позвала через весь зал:

– By!

Огромный китаец подошёл походкой тяжеловеса, как будто держал под мышками две подушки.

– By, ты сейчас на какой отметке?

– Два, – сказал он с гордостью.

– Скажи ему, – велела она.

By пододвинул стул и сел на него задом наперёд, скрестив мясистые руки на спинке.

– Парень на роликах на Венис-Бич. Моя жена, – он увидел выражение лица Майка и добавил: – Чистые выстрелы.

Дот пояснила:

– Он имеет в виду, что они не испытали боли – или почти не испытали. Скажи Майклу, что случится, когда ты убьёшь кого-нибудь из тех, кого любишь?

Он улыбнулся.

– Дембель. Меня стирают.

Она протянула ему свой пистолет.

– Выбирай.

Его глаза расширились, он взял пистолет.

– Это правда, мисс? О, спасибо! Огромное спасибо!

By рванулся через спортзал, как мальчик, только что узнавший, что он выиграл поездку в Диснейленд; он переходил от одной группы к другой, возбуждённо беседуя.

– Он ищет добровольцев?

– Угу.

– Кого-нибудь, кого он… любит?

– Именно.

– Это отвратительно.

– Дот! – позвал By. Он держал за руку тоненькую блондинку, которая рисовала на доске. – Это Дон!

– Веди её сюда.

Майк уже видел это. В магазине «7-Eleven». Рита и её брат. Он не мог вспомнить его имени.

Молодая пара стояла перед ними, вся в улыбках. Как будто их собирались провозгласить мужем и женой.

Дот спросила:

– Ты уверена, Дон?

– Ещё бы. By – мой брат.

– Ну, тогда давайте.

Дон приподняла край своей мешковатой чёрной футболки и вытащила курносый «тридцать восьмой». Ещё раз мелькнул пупок. Она протянула пистолет By.

– Возьми лучше мой, милый. Я только что почистила его.

– Круто! – Он взял его и медленно прокрутил барабан большим пальцем. Потом отдал Дот её пистолет.

– Ну, смотри не промахнись, – поддразнила его Дон.

– Подождите! – сказал Майк, вставая, и все они замерли, глядя на него.

– Кто это? – спросила Дон.

– Майк Глинн, – представила Дот. – Дон Джейкобс.

Майк сказал:

– Вы не должны делать этого.

Мгновение спустя Дон сказала:

– Я знаю. Но мы хотим этого.

– Ну да, – повторил толстый китаец. – Мы хотим этого.

– Они хотят этого, – сказала Дот и кивнула By.

– Подождите! – сказал Майк.

Блондинка закрыла глаза, и толстяк выстрелил сбоку ей в голову. Отдача эхом прокатилась по гимнастическому залу, как удар тарелок на репетиции оркестра. Женщина упала лицом вперёд. Струя крови прочертила дугу на отполированных деревянных планках. Как молодая луна. Она лежала в темно-бордовом пятне. Трехсекундное преступление, подумал он.

Майк посмотрел на толстяка, который улыбался безумной улыбкой, сжимая в руке пистолет.

Экзальтированный. Трепещущий от благодарности. Майк мог бы поклясться, что вокруг него разливалось мерцание, как будто он был покрыт росой. Он почувствовал неприятный запах: пахло палёными волосами. Их взгляды встретились, и Майк увидел то, что не хотел бы увидеть ещё раз в своей жизни.

Глаза By. Чёрный зрачок – точка пустоты, покоящаяся в центре коричневого кольца, зажатого между двумя белыми клиньями – стал расширяться вовне. Чернота быстро просочилась в радужную оболочку, поглощая её цвет. Круговая чёрная волна расширялась, пропитывая глаз до самого края, пока он не стал совершенно пустым – выпуклая щель, полная блестящей черноты.

Глазные яблоки By стали чёрными.

Потом почернели его зубы.

А потом он исчез.

Пистолет упал на пол спортзала, тускло звякнув.

Зал взорвался аплодисментами. Люди забирались на койки, бешено хлопая в ладоши. Кто-то ревел: «Стёрли!»

Худой человек, который читал чёрную Библию, вышел вперёд, как деревенский похоронных дел мастер, и накрыл тело женщины белой простыней. Встав, он сложил руки перед собой, держа Библию, и начал читать.

Бобби, вспомнил Майк. В магазине. Мальчика звали Бобби. Дот нагнулась, чтобы подобрать пистолет. Она предложила его Майку, но он лишь посмотрел на неё.

– Вот, – сказала она, – как крошится печенье.

 

ДЕВУШКА С ШОКОЛАДНЫМ КРЕКЕРОМ «ГРЭХЕМ»

– Моя мама тоже здесь? – остолбенело спросил Дэниел.

– Боюсь, что нет, – сказал Клиндер. – Она умерла ещё до сохранения. Но здесь есть архивы, которые смогут ответить на многие твои вопросы.

Доктор провёл их по длинному белому коридору в комнату для совещаний. Большой экран на одной из стен. Большие плевательницы из нержавеющей стали, равномерно расставленные вокруг стола. Комната была очень чистой: в воздухе стоял запах «Лемон Пледж».

Шон сел на колени к Дэниелу. Он решил, что никогда больше не выпустит его из своего поля зрения.

Клиндер, в своей бумажной пижаме, взял пульт с дальнего конца стола. Свет погас. Шоу началось.

В начале было дешёвое кино пятидесятых годов. Точнее, даже киноафиша. Нечто невнятно-розово-мелодраматическое, сплошным потоком скользящее по экрану. НЕСРАВНЕННАЯ ЭСТЕР УИЛЬЯМС! Пышная блондинка в жёлтом цельном купальнике, шествующая к дальнему концу трамплина.

– Эх, что за женщина! – сказал Клиндер.

НА ЭТОТ РАЗ НАВСЕГДА. Очевидно, название.

– Снято на острове Макино, – сказал Клиндер.

НАТУРНЫЕ СЪЁМКИ НА ОСТРОВЕ МАКИНО!

Доктор слегка покраснел из-за своей оплошности, но продолжал:

– Им следовало бы подогреть воду для мисс Уильямс.

ОЧАРОВАНИЕ! РОМАНТИКА! СТРАДАНИЯ ВЛЮБЛЁННЫХ! Пара, целующаяся при лунном свете, искрящийся пролив Макино позади.

– Разумеется, до окончания постройки моста тогда было ещё далеко, – сказал Клиндер.

– Хорошо бы он заткнулся, – сказал Шон.

ЕЁ ЛУЧШЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ! Прыжок с высокого трамплина. Женщины, демонстрирующие синхронное плавание. Голубые кадры, снятые из-под воды. Поразительный олимпийский замах и гребок Эстер. Довольно рискованное дело для того времени, подумал Дэниел. Но Клиндер был из тех шоуменов, что не могут вынести, когда приходится делить огни рампы с кем-нибудь другим.

– Она, должно быть, использует водонепроницаемый грим, – сказал Клиндер.

– Вы не хотите немного сбавить обороты? – спросил Дэниел.

– Что?

– Мы не нуждаемся в вашем постоянном комментарии.

– Я думал, что вношу дополнения. Это не помогает?

– Заткнись, – объяснил Дэниел и был вознаграждён бесценной улыбкой своего сына.

Ночной клуб. Вращающиеся пары в чёрных смокингах и платьях наподобие пляжных зонтиков. ЭКСКЛЮЗИВНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ КСАВЬЕ КУГА И ЕГО ОРКЕСТРА! У микрофона – круглый усатый человечек в белом смокинге и фраке, с феской на голове и плешивой собачонкой в руках. Его оркестр в красных тюрбанах на помосте позади. Картонные пальмы на фоне задника, изображающего звёздное небо.

ГВОЗДЬ ПРОГРАММЫ – КОМИЧЕСКИЙ ГЕНИЙ ДЖИММИ ДЮРАНТА! «Носатый» падает в свадебный торт, корчит гримасу и восклицает: «Ай-йи-йи-йи-йи!»

ЧЕТЫРЕ НОВЫХ САМОБЫТНЫХ ПЕСНИ НЬЮМЕНА И БАУМА! Какой-то чудик роберт-тейлоровского типа, в голубом шёлковом халате с монограммой, с сигаретой в руке, мечтательно глядящий с балкона и тихо напевающий себе под нос, перекрывая струнный оркестр в восемьдесят тысяч инструментов.

– Он пидор или просто притворяется? – спросил Шон.

– В чем вообще соль всего этого? – спросил Дэниел.

Клиндер остановил плёнку на сцене в ночном клубе.

– Третий ряд, в оркестре, справа. Это твоя мать… – он шагнул к экрану и показал. – Видишь эту рыжую со скрипкой? Один из скрипачей в этот день заболел, и им нужна была замена. Струны замотали лентой, чтобы не было звука.

Откуда он знает это? Дэниел прищурился, глядя на экран. Конечно, это была мама. Он видел её фотографии. Он почувствовал отдалённую боль где-то в глубине, будто кто-то надавил рукой на его грудь. Он вспомнил строчку из Майкова дневника: «Моя мама была безработной актрисой но она… » Как там было дальше?

– Она снималась в рекламном ролике, – сказал Дэниел, пытаясь вытащить то, что мог вспомнить, из пыльного закоулка в своём мозгу.

Клиндер улыбнулся.

– Девушка с Шоколадным Крекером «Грэхем». Исполняла небольшой эротический танец в пачке. Потрясая жестянкой с крекерами, как делают эти латиносы со своими штуками, как их… с семенами. Она говорила мне, что это смысл её жизни – сниматься на телевидении. Эту рекламу транслировали напрямую, без записи. Иначе у нас, конечно, была бы копия.

– Я никогда не видел этой рекламы, – сказал Дэниел. Но он вспомнил жестянки. Когда-то он думал, что они есть у всех. Жестянки синего цвета с крекерами в шоколадной глазури, загромождающие проход между пристройками. Они едва ли не растекались от летней жары и покрывались инеем зимой. Видимо, компания снабдила её запасом в частном порядке. Они с Майком постоянно делали на них набеги, пока однажды дядюшка Луи в припадке похмельной ярости не вышвырнул их вон.

Плёнка рывком перескочила на следующий кадр. Эстер Уильямс и Питер Лоуфорд в пылу спора. Отражение водной ряби, играющее на их лицах.

– Твоя мама на заднем плане, у бассейна, – подсказал Клиндер. – Вон, с рыжими волосами, в синем купальнике. Её единственное официальное появление на экране. Давай посмотрим поближе.

Плёнка стала более зернистой – он увеличил изображение и пустил по кругу тот кусок, где рыжеволосая клала ногу на ногу, откидывая голову назад, лицом к солнцу.

– Видишь это?

– Что?

На её лице трепетала маленькая тень. Лист? Сосновая шишка? Кадр медленно сместился вверх, открывая источник: маленькую колибри над головой женщины.

– Это 1953-й, – сказал Клиндер. – За год до твоего рождения.

Следующий кадр: черно-белый моментальный снимок. Счастливая мать, спускающаяся по ступенькам церкви с новорождённым ребёнком, завёрнутым в одеяло.

– Церковь Сент-Барт в Сагино. Это твоё крещение.

– Кто снимал? – спросил Дэниел.

– Я. Обратил внимание на тень на стене позади неё?

Не успел Дэниел спросить, каким образом Клиндер оказался на его крещении, как он действительно заметил маленькую чёрную тень, по форме напоминающую недоеденный банан со свисающими концами кожуры. Он узнал её: это была тень колибри.

– Как ангел, – сказал Шон.

Следующий снимок: два мальчика, целящиеся друг в друга из пугачей. Майк и Денни в коротких шортиках. Оба хмурятся.

– Пятьдесят восьмой. Твой четвёртый день рождения.

– Я помню этот снимок, – сказал Дэниел. Он помнил пугачи.

– Посмотри поближе.

В углу кадра – смазанное пятно: птица, зависшая над их головами. Крылья застыли, направленные в небо. Это напомнило Дэниелу открытки, какие посылают на похоронах. Белый голубь, подразумевающий Духа Святого.

– Вы тогда жили со своим дядей Луи, верно?

– Он никогда не рассказывал нам о маме.

– Она была одной из первых, кто вступил в контакт. Вместе со мной. Мы были посвящены. Она умерла в убежище, очень похожем на это. В Буффало. Ты тогда был очень маленьким. У неё был рак. Она была прекрасной женщиной, Дэниел.

– Как жалко, – сказал Шон.

– Почему нам ничего не сказали?

Клиндер закурил сигарету.

– Это был сверхсекретный проект. Дети тогда не были, вовлечены.

– Но теперь мы участвуем, – объяснил Шон. Гордый и девятилетний.

– О вас хорошо заботились. Правительство предоставило вам обоим неплохое пособие. И ваш дядя смог оставить свою рассылку семян.

Должно быть, тогда он и начал пить, подумал Дэниел. Дядюшке Луи всегда нравилось иметь собственный бизнес. «Без всей этой ерунды. Без графика. Без боссов. Рассылка прямо в руки, без всяких посредников». Он вспомнил, как тот работал в своей танкистской безрукавке и полосатых боксёрских штанах. Его волосатые плечи, склонённые над обеденным столом, груды обувных коробок, набитых пакетами с семенами, похожими на «Kool-Aid». Резиновый штамп, которым он обычно подписывал каждое письмо: «Мы весьма признательны Вам за сотрудничество! » Ярлычки с адресами, которые он впечатывал на своём старом «ремингтоне». Он лизал их – их были сотни. Его язык был жёлтым, а дыхание пахло клеем. Так было до того, как начали приходить зеленые правительственные чеки.

Следующий снимок: Майк и Денни, кувыркающиеся среди песчаных дюн Спящего Медведя на озере Мичиган. Он вспомнил: это была одна из самых его любимых поездок с дядюшкой Луи. Тот выглядел совершенно счастливым, когда говорил им: «Я могу больше не работать ни дня за всю мою жизнь». После этого его дыхание изменилось. Вскоре он уже не делал ничего, только целыми днями пил пиво. Вонючка – так называл его Майк.

– Посмотри на тени, – сказал Клиндер.

Позади мальчиков была видна большая серая тень, как от облака, искажённая неровностями жёлтого песка.

– Стая. Довольно редкое явление.

Следующий снимок: Дэниел в своей пурпурной мантии выпускника. На этот раз он не нуждался в указаниях, чтобы найти птицу. Она была на заднем плане – отчётливо видимая, с рубиновым горлышком, захваченная в полёте прямо над его головой.

Следующий снимок: свадебная фотография. Он и Джулия на пороге церкви. Рядом с розовым кустом, оба щурятся на ярком солнце. Он улыбнулся, вспоминая. Когда Джулия впервые надела кольцо, она часто заходила в продуктовый отдел магазина Кроджера только затем, чтобы полюбоваться на него – то же самое освещение, которое делало такими привлекательными авокадо и брюкву, которое придавало свежий оттенок салату-латуку, наполняло её алмаз ровным, ослепительным сиянием. Она признавалась, что оно отвлекает её внимание от рулевого колёса в её ежедневных поездках в госпиталь и обратно, и один или два, а может быть, и три раза она проехала на красный свет, залюбовавшись игрой света на своём обручальном кольце. Позднее она клялась, что у неё дрожат поджилки, когда она смотрит на своё кольцо. Ей нравилось быть замужем.

– Я помню эти розы, – сказал Дэниел.

– Собственно говоря, это не розы, – сказал Клиндер. И Дэниел увидел, что на самом деле это были сидящие

на ветках колибри. Целый букет колибри, разбросанных по всему кусту. Казалось бы, они должны были заметить это.

– Этого достаточно, – сказал Клиндер, и свет медленно зажёгся.

Некоторое время Дэниел сидел ошеломлённый. Этот урок истории объяснял те смутные ощущения, которые преследовали его всю его жизнь, но которых он никогда не понимал. Ощущение, что за ним наблюдают, что он полностью открыт, как будто кто-то в буквальном смысле слова думал его мысли по мере их возникновения – какой-то молчаливый читатель, говорящий его голосом, переворачивающий страницы его жизни, сидя в библиотеке.

– Всю мою жизнь? Но зачем?

Клиндер улыбнулся. Он присел на край длинного стола, подогнув одну ногу; его бумажная пижама зашуршала. Он прикурил сигарету от своей «зиппо».

– Есть кое-что, что ты должен понять, Дэниел. Ты мёртв.

Дэниел вздохнул. Рано или поздно эта бессмыслица должна была кончиться.

– Докажите.

– Как называется самая известная из пьес Артура Миллера?

Дэниел приподнял брови.

– Я спрашиваю серьёзно, – заверил его Клиндер.

Дэниел подумал – ну разумеется, та, с Вилли Ломаном. Ли Джей Кобб. Он продавал всякую чепуху. «Я повсеместно любим». Странно. Почему он никак не мог вспомнить название? Это же классика! Он же преподаёт английскую литературу!

– Я не могу вспомнить, – сказал он наконец.

– «Смерть коммивояжёра», — сказал Клиндер. Дэниел кивнул, чувствуя себя совершённым идиотом.

– Пожилой человек воспылал любовью к юноше. Что-то вроде безрассудной страсти. Юноша – воплощение идеальной красоты. Эстетическое совершенство. Это знаменитая новелла.

– Что-то в Венеции.

– Правильно – как она называется?

– Я же сказал.

– Нет.

Клиндер немного подождал.

– Я не могу вспомнить.

– «Смерть в Венеции».

– О, конечно, – в замешательстве кивнул Дэниел.

– Что за слово начинается с буквы «С» и означает конец жизни?

Дэниел засмеялся. Это было похоже на то, как если бы он учился всю жизнь, чтобы участвовать в игре «ОПАСНОСТЬ!», и забыл, кто написал Геттисбергскую речь. Слова были его стихией. Он знал, что это было очень важное слово. Очевидное слово.

– «Скончаться»?

– Нет.

– «С-свести счёты с жизнью»?

– Нет.

Он хмурился так, что у него начала болеть голова. Наконец он признался:

– Я не знаю.

– Нет. Ты знаешь, но не можешь произнести его.

– Что произнести?

– «Смерть», – сказал Клиндер. – Если ты не Корректор. Или не я, – он горделиво улыбнулся. – Я могу произнести это слово, когда захочу.

– «Корректор»?

– Убийца.

Дэниел потряс головой, пытаясь вытряхнуть из неё весь этот нонсенс.

– Вы хотите сказать, что я не могу произнести слово… – Оно не хотело произноситься. Его рот не справлялся с ним. – Я не могу сказать… – Он несколько раз стукнул себя по голове, чтобы силой выбить из неё этот слог. Он должен был сказать это слово. От этого зависела его жизнь.

Он попробовал подойти к нему исподтишка.

– Слезть!

– Скатерть!

– Смесь!

Он попробовал кричать.

– Смерд!

Это было самое близкое, до чего ему удалось добраться. Шон у него на коленях принялся хихикать.

Дэниел снял очки. Держа их в одной руке, потёр глаза указательным и большим пальцами. Это напомнило ему тот день, когда он впервые услышал слово fuck по радио, во время одной из избирательных кампаний на NPR. Майк частенько дразнил его по этому поводу: такие кампании всегда были довольно сомнительным делом. Дэниел любил это вежливое весёлое попрошайничество, это лестное для самолюбия изначальное допущение, что он является одним из них – либеральным, великодушным, просвещённым. Он вспомнил, как какой-то хиппующий поэт, забыв о политическом этикете, сболтнул непристойное слово в эфире. Это поразило его – он внезапно осознал, что большая часть цензуры осуществляется привычным образом, сама по себе, неосознанно, как нечто изначально присущее каждому человеку. Словно кто-то нажимает специальную кнопку каждый раз, когда ты чувствуешь потребность выругаться. Ему было интересно, существуют ли и другие такие слова. Слова, которые знают все, но никто не может произнести.

– Вы правы, – с изумлением сказал он. – Я не могу сказать это слово.

Клиндер широко распростёр руки, словно раздвигая мехи невидимого аккордеона.

– Добро пожаловать в вечность. Отсюда все гораздо забавнее.

 

ЖИЗНЬ – ЭТО ТО, ЧТО УДАЛОСЬ

Всегда ли в мире было так пусто? – недоумевал Майк, пересекая двор следом за Дот.

Если что-то и подтверждало виртуальную природу данной реальности, то это была неземная тишина. Можно было посмотреть вдоль улицы и не увидеть ничего – ни машин, ни людей, ни домашних животных, ни птиц. Так мог выглядеть мир после взрыва нейтронной бомбы. Земля, очищенная ото всех шумов и суматохи.

Жизнь никогда не бывала такой обнажённой. Несомненно, это было доказательством.

Даже эта католическая школа, которая должна была бы кишеть детьми, была настолько опустевшей, что когда они вошли внутрь, их шаги отдавались эхом. Естественно было бы, бросив случайный взгляд, увидеть полупустую классную комнату, в которой идёт урок, или незадачливого «новенького», драящего полы. Но здесь все напоминало Майку вид некоторых съёмочных площадок, на которых он работал, после того как актёры и рабочая группа уже собрались и разъехались по домам. Фальшивые стены, слегка подкреплённые раствором. Сеть осветительных ламп над головой, погашенных и ждущих перестановки для следующего эпизода. У него было чувство, что если он посмотрит наверх, то увидит это: череп, проглядывающий из-под кожи.

И все же он до сих пор не мог заставить себя принять это. Нервная система?

Разве это возможно? Он мог чувствовать биение своего сердца, слышать своё дыхание, ощущать запах табака от чёрного костюма Дот, наблюдать её тело и то, как оно движется.

Она провела его через тёмный холл в раздевалку, залитую светом. Солнечные лучи водопадом струились сквозь зарешеченные окна. Запах сырых полотенец и нестираных тренировочных костюмов. Ряды и ряды серых шкафчиков – у которых, как ни странно, не было замков.

Как-то очень страшно все складывалось с тех пор, как он вернулся из джунглей. Он убил женщину, и она восстала из мёртвых. Он видел, как человек исчез у него на глазах. Он не мог этого отрицать. Но пришельцы? Мертвецы, продолжающие жить? Углеродные копии? Его брат, собирающийся его убить? В конце концов, он ведь был загипнотизирован. Может быть, гипноз не снят до сих пор. Может быть, поэтому и кофе с печеньем имели такой восхитительный вкус. Может быть, и с By ничего не случилось. Все это могло быть трюком. Нужно было нечто большее, чем магия, чтобы убедить его, что все это было правдой. Для этого нужно было чудо.

В одном из углов – мерцающий холмик: то, что было выброшено за ненадобностью – как праздничный реквизит, сваленный в кучу наутро после Марди Гра. Груда спящих колибри. Она напоминала кучу опущенного в воду каменного угля с радугами, играющими на гранях, или наполненную жизнью и гниением амазонскую сельву: смятение красок. Она пахла шампунем.

– Это мы, – сказала Дот, положив руки на бедра. Здесь было, должно быть, несколько сотен птиц, сваленных друг на дружку.

– Потрясающие цвета, – сказал он.

– Иллюзия, – сказала она.

Он вопросительно посмотрел на неё.

– Их цвет. В действительности перья на шее и груди у них прозрачные. Маленькие воздушные пузырьки в оперении создают ощущение цвета благодаря рефракции. Как и все здесь – сплошное надувательство, – она улыбнулась этой своей улыбкой, говорящей «я доступна». – Я бывший зоолог. Не хочешь потрогать?

Он посмотрел на неё. Привлекательная женщина, которая однажды пыталась убить его.

Она показала рукой:

– Птичек.

А, ну да. Майк наклонился, чтобы рассмотреть груду птиц поближе. Он протянул руку и взял одну из них, с красным воротничком. На минуту он ощутил толчок – удар грома в миниатюре – биение сердца спящей птицы.

И он получил своё чудо.

Это был шок какого-то нового типа, скользнувший из его кулака вверх по руке и пронзивший мозг. Вспышка немого ужаса. Тот факт, что он длился не более секунды, не делал его ни на йоту менее кошмарным.

Он был в сознании женщины.

Женщины, запертой в разбитой дымящейся машине.

Умирающей и испытывающей сильную боль.

Она глядит сквозь покрытое трещинами ветровое стекло. От двигателя идёт пар.

Пластмассовая игрушка – «Большая Птица» – лежит рядом на кресле.

Она думает о своём ребёнке.

«Пожалуйста», – это было единственное слово, которое она успела произнести до того, как он выронил птицу.

Она скатилась к основанию кучи, Майк стоял рядом на коленях, часто дыша.

Пожалуйста. Пижамисто. Пожабимся.

Боже мой, это было правдой. Это все было правдой.

– Видишь? – сказала Дот. – Теперь ты видишь, почему мы их ненавидим? Они коллекционеры. А мы – их частная коллекция садистских фильмов.

Справившись с дыханием, он сказал:

– Это было… ужасно.

– Хочешь внести свой вклад? Майк проглотил сгусток жёлчи.

– Что?

– Добавить свой экземпляр в кучу?

Ох, подумал он, я не знаю. Он покачал головой.

– У тебя её нет, правда? – спросила она восторженно, пробегая взглядом по его телу с ног до головы. – Кио говорил мне, но я не могла в это поверить, пока не увидела тебя сама.

И снова это имя отозвалось трепетом ужаса в его мозгу. Он не мог понять почему.

– Поверить во что?

В её глазах светилось нечто похожее на похоть.

– Ты – тот самый.

Майк закрыл глаза и вздохнул. Он хотел побыть вдалеке от этой невыносимой женщины, которая постоянно тыкала ему в лицо все эти безобразные вещи, о которых он ничего не хотел знать. Он хотел уйти отсюда. Он хотел получить свою жизнь обратно. Жизнь, в которой люди не говорили загадками. Его существование превратилось в цепь случайностей и ошибок. Как эта новая теперешняя мода в конце фильмов: неудавшиеся кадры. Все путают слова, спотыкаются и переворачивают мебель, взрываются хохотом в середине роли. Его жизнь была серией неудавшихся кадров.

Постой. Постой-ка секундочку. В жизни нет неудавшихся кадров, подумал он.

Жизнь – это то, что удалось.

– Можно мне немного побыть одному? – попросил он.

– Конечно… Ты хочешь остаться здесь? – спросила Дот, указывая на груду, словно это было что-то неприличное.

– Я не собираюсь её больше трогать, не беспокойся. – Даже мысль об этом заставила его вздрогнуть.

– Я могу найти для тебя более удобное место. Или мы можем пойти поспать.

Он взглянул на неё. Спать. Это был бы не первый раз, когда он спал с женщиной, которую не любил. Но этого ему сейчас хотелось меньше всего.

– Нет, спасибо.

Он смотрел, как она уходит, вращая ягодицами в этом бесконечном обворожительном танце. Он не стал рассказывать Дот, что было самым поганым из всего этого. А именно: женщина в разбитой машине напомнила ему Джулию. Самый неудачный снимок в его жизни.

То, как она сказала «Пожалуйста».

 

ПОЖАЛУЙСТА

Двое покойных мужчин и один покойный мальчик сидели в аудитории компаунда Перешедших.

Вот что мы собой представляем, подумал Дэниел. Вот что происходит. Ему приходилось изо всех сил держаться за эту невозможную мысль, так же крепко, как он держал своего сына на коленях, иначе он чувствовал, что может исчезнуть.

Клиндер сказал:

– Это долгая история, но ты ведь никуда не торопишься. Пришельцы вторглись в 1945 году. Они пытались общаться с нами, но никто не понимал их.

– Никто? – переспросил Дэниел. – Почему?

– Господи, да ведь они же пришельцы ! Все наши представления о вторжении были основаны на человеческих стереотипах. Мы приготовились встречать врага. Центурионы, варвары, нацисты – с любыми в этом роде мы могли справиться. Мы ожидали лучей смерти и монстров. Но мы не имели представления, что делать, когда встретили нечто действительно чужеродное, – Клиндер выбросил сигарету в медную пепельницу и немедленно закурил другую. – Мы не были готовы встретить богов.

Дэниел сказал:

– Мне казалось, вы говорили, что это колибри.

– Это пришельцы, которые используют колибри. Никто до сих пор не видел, что они в действительности собой представляют. Мы даже не знаем их имён. И единственные из людей, с которыми они сейчас разговаривают, – это дети.

– Дети, – Дэниел взглянул на Шона. – Они разговаривают с тобой?

– Угу.

– И что они говорят?

Шон взглянул на Клиндера, потом опустил глаза.

– Я не могу сказать.

Дэниел рассмеялся.

– Ну-ну, дружище – мне-то ты можешь сказать! Я ведь твой отец.

Шон завертелся у него на коленях, за решительным выражением его губ была скрыта неожиданная печаль.

– Нет.

– Но бога ради, почему?

– Я обещал.

– Шон… Бывают обещания – и бывают обещания.

– Они так и сказали, что ты это скажешь. Они не доверяют взрослым.

– Почему?

– Потому что вы лжёте.

Дэниел долгое время молчал. Он не мог придумать, что на это ответить.

Клиндер продолжал:

– Что мы сейчас знаем? Пришельцы бесконечно более могущественны, чем мы можем себе представить. И у них нет никакого желания переделывать или завоёвывать нас. Но они десятилетиями копировали, дублировали, перезаписывали нас. И вот десять лет назад, в 1990 году, они совершили чудо.

– Слово на букву «С», – сказал Шон.

Клиндер кивнул.

– Они изгнали из мира смерть. Они создали другую землю. Виртуальную землю, где все было на первый взгляд таким же, как и раньше. Единственным серьёзным отличием было то, что теперь никто не голодал… никто не старился… и никто не умирал.

– Что вы имеете в виду? – Дэниел никак не мог охватить это умом.

– Все остаются в том же возрасте, что и перед смертью.

– Но это глупо. Почему бы им просто не восстанавливать людей заново, с рождения?

– Они говорят, что не могут.

– Почему не могут?

– Они могут лишь создавать копии существующего. Процесс запускается только при смерти, в момент перехода. Как пар. Ты не можешь создать копию пара, если он является водой или льдом.

Дэниел поразмышлял над этим. В этом было что-то очень беспокоящее. Он не мог сказать что. Но ужас поднимался из его живота, и он начал ощущать покалывание в задней части головы.

– Как они делают это?

Клиндер рассмеялся.

– Хороший вопрос. Они действительно как-то объясняли мне это. И знаешь что? Я – один из умнейших людей, которые мне известны. Я имею три докторских степени: по психологии, физике и медицине. И – буду с тобой откровенен – я не понял ни единого слова.

Дэниел хотел задать вопрос. Потом ещё один. Потом ещё один. Ни один из них нисколько не мог прояснить ситуацию. А ужас все поднимался внутри него.

– Чего они хотят от нас?

– Именно это мы и пытаемся выяснить. Именно поэтому ты и Шон представляете такую ценность.

– Мы им нравимся, – сказал Шон.

– Почему?

– Им нравится наш вкус.

Дэниел почувствовал отвращение.

– Они едят нас?

– Нет, – сказал Шон. – Они вроде как пробуют нас.

– Пробуют? – Дэниел вспомнил, как золотистый ретривер одного из его друзей лизал его пальцы и тыкался влажным чёрным носом в ладонь. Все его тело теперь покалывало от ужаса, поскольку он наконец понял, что оставался ещё один вопрос, который он забыл задать – самый важный из всех.

– Я не могу с этим жить, – сказал Дэниел. Он мягко спустил Шона на пол и направился к Клиндеру. Клиндер встал.

– Вы сказали, что моя жена жива.

– У тебя рецидив. Отрицание.

– Вы сказали, что она будет здесь. Когда она будет здесь?

– Дэниел…

– Когда?

Клиндер опустил глаза.

– Я не знаю.

– Скажите мне!

– Никто не знает. Она жива. Она будет здесь тогда, когда попадёт сюда.

– То есть я должен ждать, пока…

– Пока она не умрёт.

Дэниел почувствовал, что вся кровь отлила от его лица. Как будто он потерял её во второй раз.

– До этого могут пройти годы!

– Да. Мне очень жаль.

Дэниел сжал кулаки.

– Я хочу видеть её сейчас.

– Сынок, постарайся успокоиться, – он поднял указательный палец. – Ты выглядишь немного сонным.

Дэниел отбросил его руку.

– Прекратите это! Я хочу видеть её сейчас! – закричал он на всю комнату. – Я хочу видеть мою жену сейчас! Пожалуйста!

– Не надо, – сказал Шон в замешательстве. Слово вырвалось из него мучительным воплем:

– Пожалуйста!

Они появились откуда-то из-под стола. Струйки цвета, просачивающиеся сквозь столешницу, как радужный дымок. Они закружились в центре длинного коричневого стола водоворотом цветных лент. Стайка колибри, сгущающаяся, формируя человеческую фигуру. Обнажённая женщина. Женщина, стоящая, зависнув в шести дюймах над поверхностью, колеблясь в воздухе. Её тело было составлено из мерцающих комочков перьев. Её смутное отражение в полированного столешнице. Вниз головой.

Это была Джулия.

Дэниел рухнул на пол, всхлипывая, обхватив голову руками.

Шон опустился на колени рядом с ним, поглаживая его по спине.

– Видишь, они попытались! Если их вежливо попросить, они постараются дать тебе все, что ты захочешь.

– Но им пришлось бы убить её, чтобы она оказалась здесь, – сказал Клиндер. – А они не хотят убивать никого. Это единственное, что мы знаем наверняка, Дэниел: они ненавидят смерть. Вот почему мы здесь. Таков их великий дар. И все, что нам остаётся – это принять его.

Дэниел поднялся на ноги, шмыгая носом. Через силу он поднял взгляд на длинный пустой стол. Кошмарное видение исчезло. Но образ извивающейся женской фигуры, составленной из птиц, стоял у него перед глазами, как воспоминание о линчевании. Болтающиеся в воздухе ноги, медленно покачивающиеся взад и вперёд, взад и вперёд. Это было поистине самой гротескной картиной из всего, что он когда-либо видел. И первый раз за всю его жизнь Джулия вызвала у него чувство отторжения.

– Это была не Джулия, – сказал он с отвращением; его голос был низким и хриплым.

– Точно, – согласился Шон, теребя Дэниела за плечи и делая все возможное, чтобы разделить его взволнованность. – Мама носила платье.

 

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

Сидя возле груды колибри в раздевалке, Майк вспоминал, как они в последний раз были вместе. Джулия и он лежали на золотистой траве на открытом всем ветрам склоне Маунт Тэм. Он снял там несколько кадров с автомобилями. Изгибы дорог и вид на океан всегда к лицу автомобилям, какими бы скучными их ни сделали на детройтском заводе. Вдалеке, на горизонте – башни-близняшки Золотых Ворот и Сан-Франциско, торчащие из тумана как чёрные зубы. Туман был повсюду. Он свивался в непокорные клубы, перетекающие вверх и вниз по склону горы. Словно они летели над облаками, иногда через прогалы кидая взгляд на свинцовый залив внизу, на буруны у прибрежных скал, на линию прибоя, испещрённую чёрными точками тюленей. На её губах, вспомнил он, был вкус мёрло.

– Пожалуйста, – сказала она. – Не надо.

– Чего не надо?

– Пожалуйста, не надо портить это.

Они лежали рядом в высокой траве на склоне горы, укрытые от людских глаз, в стороне от дороги. Они даже не стали снимать одежду.

– Ты думаешь о нем, – сказала она. Как она догадалась? Он кивнул.

Майк вспоминал тот первый раз, когда он почувствовал к ней влечение. Это было на следующий день после Дня Благодарения, когда они сидели на кухне, поедая шоколадные крекеры «грэхем» с молоком, пока Денни укладывал Шона в кровать и читал ему на ночь. Делал грязную работу. Он надолго задержался наверху, а они с Джулией сидели рядом друг с другом за столом, и хотя он был уже укомплектован под завязку – индейка с приправами, картофельное пюре с соусом, клюквенный морс – он не мог остановиться, поглощая крекеры. И запивая их молоком. Один за другим. И разговаривая. Они никогда так много не разговаривали прежде. Он рассказывал ей о своём первом и единственном любимце – старом коте Себастьяне. Потом она начала расспрашивать его о приёмной дочери; Денни как-то упомянул об этом, и она была удивлена: она не знала, что Майк был отцом. И по какой-то причине он рассказал ей эту историю. Она была, в сущности, первым и единственным человеком, кому он рассказал обо всем этом от начала до конца. О ребёнке, который снова научил его любить – этому бесполезному, мучительному знанию – и о ребёнке, который, как и все остальные, в конце концов ушёл от него. И что-то изменилось. Джулия стала смотреть на него по-новому. Словно деверь, которого она знала много лет, вдруг превратился прямо перед её глазами в совершенно другого человека.

Потом она захотела узнать все о ролике, который он снимал в Марокко. Это место, куда она всегда хотела съездить, сказала она. Одно из множества мест, где она никогда не бывала. «Ты должен взять меня как-нибудь с собой», – сказала она невинно, в шутку. И пока он говорил, она слушала его, по-настоящему слушала, и он увидел это в глубине её глаз: этот новый, изголодавшийся взгляд. Этот взгляд, означавший доступность. Это удивило его после стольких лет небрежно-неодобрительного отношения. Потом ни о чем не подозревающий Денни спустился, зевая, с лестницы, и они оба внезапно осознали, насколько близко находились их лица. Джулия взяла себя в руки и вновь откинулась на спинку стула. Он увидел, как её осанка становится твёрдой, и вот маска жены опять плотно сидит на её лице.

Холодный ветер с залива кинул прядь волос ей в глаза, и она прищурилась.

«Майкл, прекрати. Мужчины так серьёзно относятся к сексу!»

«Я всегда думал, что наоборот».

«Нет. Мы не думаем о нем так много. Мы ближе к своему телу, чем вы. Вы постоянно составляете списки».

«Списки?»

«Лучшие броски сверху. Больше всего пробегов. Самые низкие ERA».

«Ты знаешь про ERA?» – спросил он.

Она шлёпнула его по руке.

«Вы так озабочены сравнениями!»

Майк приподнял брови, и его лицо приняло так хорошо знакомое обоим открытое выражение, а в голосе зазвучали искренние, чистосердечные интонации:

«Ну, откровенно говоря, теперь, когда ты подняла этот вопрос… »

«Перестань! – она сверкнула на него глазами. – Ты же знаешь, я ненавижу, когда ты передразниваешь его».

Это было глупо. Зачем он сделал это? Чтобы доказать, что не потерял свою хватку? Что он ещё имеет над Денни преимущество? Или потому, подумал Майк виновато, что у него все ещё есть то, чего нет у меня.

«Я терпеть не могу думать о том, что делю тебя с ним».

«Лучшие питчеры. Наибольший процент перелётов. Самые высокие показатели. Для тебя это все – соревнование, – она коротко рассмеялась. – Для тебя и твоих героев».

«Больше не существует героев, – сказал Майк. – Вместо них теперь звезды».

Наконец-то она улыбнулась.

Он подумал: настоящие звезды понимают, что любовь фанов обманчива и ненадёжна. Поэтому они и заботятся так о своём имидже. Они знают, что лишь один скандал, один нервный срыв отделяют их от того, чтобы оказаться за бортом. Все эти сказки, которые рассказывают о любви. Что будто бы есть где-то тот, кто примет тебя и будет любить таким, каков ты есть, тот, кто не станет требовать от тебя поворачиваться своей лучшей стороной, для кого не важны искусный грим и освещение. Всякий раз, когда Майк видел парочки, хлопочущие друг над другом, он не чувствовал зависти – он просто усмехался. Ох, да бросьте вы, хотелось ему сказать. Бросьте. Не так уж вы счастливы. Посмотрим, что будет, когда вы узнаете друг друга хорошенько. Когда откроется ваша изнанка. Когда секс исчерпает себя и вы окажетесь связанными с человеком, который ранит и изводит вас. Посмотрим, что вы тогда будете говорить о любви.

«Я чувствую себя насквозь прогнившим», – признался он.

Они долгое время молчали.

Джулия сказала:

«Он никогда не узнает. Мы не можем причинить ему такую боль».

«Нет, конечно».

«Что ж, пусть будет так, – она села и взглянула на океан. – Он хороший человек. Но он не знает меня, понимаешь? Он и не должен знать меня. Он думает, что я все ещё та девочка с выпускной фотографии, которую он все время носит с собой. Он не знает о моих мужчинах… и о моем прошлом».

«Ну, а я знаю. Это не имеет значения».

«Вот почему ты мне нужен», – сказала она.

Он просто не мог собраться с духом, чтобы задать вопрос, который мучил его: зачем же тогда оставаться за ним замужем? Вместо этого он спросил:

«Почему ты вышла за него замуж?»

После долгого молчания она произнесла:

«Он был первым, кто не относился ко мне как к дерьму. Я не верила, что на свете есть такие люди, как он. Он был добрым, и умным, и благородным, – она посмотрела на него. – Тебе достаточно?»

«Пожалуй».

«Тогда кончай это».

«Кончать что?»

«Кончай ревновать. Пожалуйста».

Он понял, что не знает её. Неважно, что она считает по этому поводу. Она была для него тайной за семью печатями. Не думал ли он, что секс может это изменить? Майк закрыл глаза и вновь подумал о том, насколько относительной была для него всегда близость с Джулией – все равно что делить постель с незнакомкой. Всегда не то, чего он ожидал. И как бы ему ни было хорошо, он никогда не чувствовал себя после этого ближе к ней, чем до того. Как это было возможно? Разве не предполагалось, что занятие любовью сближает людей? Открывает новые двери? Но с Джулией у него всегда возникало ощущение, что перед ним стена – непроницаемая, непреодолимая. Словно она впускала его внутрь лишь до какого-то предела. Он постоянно обнаруживал, что хочет большего. И каждый раз бывал удивлён, когда она не давала ему этого. И тогда желание окончательно брало над ним верх, и Майк начинал просить, как ребёнок. Пожалуйста. Это все, чего я хочу. Это все, что мне нужно. Чтобы существовало хоть какое-то осязаемое подтверждение, что-то, за что он мог бы ухватиться, что могло бы скрепить связующую их нить, заполнить эту гложущую болезненную пустоту, которую он ощущал каждый раз, когда они занимались любовью, и этой любви не было достаточно. Что-то, что он мог бы назвать, на что он мог бы показать и сказать: видишь? Это наше. Это мы. И никто не может отнять у нас это. Пожалуйста.

«Смотри», – сказала Джулия.

Майк сел.

И едва ли не до того, как он увидел быстро приближающийся туманный вал, этот вал поглотил их, затопив белизной столь безупречной и чистой, что было больно глазам.

Холодный туман дохнул над ними, и не прошло и секунды, как он уже едва мог разглядеть её. Кругом не было ничего, кроме призрачного белого облака, скользящего мимо. Иногда туман становился светлее, иногда темнее, тени отливали синевой. И хотя он не мог видеть её, у него не было ощущения, что он один. Было ощущение, что они вместе, впервые за все это время – они были по-настоящему одним целым. В пространстве, лишённом форм и теней, он взял её за руку: она была влажной и холодной. Он закрыл глаза. Когда он перестал чувствовать холодную водяную пыль на своём лице, он открыл их. Это было похоже на сон. Облако миновало их, и Джулия сидела рядом с ним – ресницы и тонкие каштановые волосы были осыпаны крохотными искрящимися кристалликами, а под расстёгнутой ветровкой была видна её грудь – её покрывал сияющий алмазный убор. Как грудь колибри, истинным цветом которой был прозрачный.

Выныривая из глубин своей памяти, Майк обнаружил у себя странное чувство, словно он поделился своими размышлениями с другим сознанием, как если бы он сидел в тёмном театре рядом с каким-то незнакомцем, а на сцене проходили события его повседневной жизни. Кто это был? Режиссёр? Заказчик? Кто-то, кто делает окончательный монтаж. «ХМ» – так он думал обычно. Хорошего Мало. Этот нелепый жест запоздал, фокус смазан, свет слишком грубый, движения не синхронизированы, действие подано немного слишком резко, словно актёр играет на публику и дёргается как на угольях, – это всегда величайшее искушение для актёров; они так хотят, чтобы их любили. Эта навязчивая необходимость быть в игре и заинтересовать окружающих. Это чувство, что за тобой наблюдают. Он хорошо знал его.

Он опять был на Маунт Тэм. Ошеломлённый красотой Джулии. Её тело блистало каплями туманной влаги. Он снова хотел её. И когда она повернулась к нему и открыла глаза, он увидел беспредельную, вырвавшуюся из-под стражи печаль на её лице – которую она поспешила спрятать, как будто он был незнакомец, странник, которого она только что встретила, как будто они только что не занимались любовью.

«Прости», – сказал Майк. Эти слова странно прозвучали в его устах. Он не смог бы вспомнить, когда в последний раз извинялся за что-либо. Перед кем-либо.

«Заткнись», – ответила она. И, обхватив его голову, она прижала его губами к своей влажной холодной груди. В последний раз.

 

ОНА БЫЛА ТЕМ. ЧТО ДАНО

Дэниел чувствовал себя неважно. Его поместили в пустую белую комнату, в которой не было ничего, кроме кровати.

Он отказался от успокоительных и гипноза. Он хотел остаться один. Один, думал он, глядя в потолок. Один, и целая кровать в его распоряжении.

Он заснул, и ему приснились водопады. Позади водяной завесы стоял человек, он не мог разглядеть его лица. «Кто ты?» – спросил он.

Когда он проснулся, то обнаружил посреди белого покрывала свои ключи, карандаши и коричневый бумажник.

Он потянулся за бумажником, взял его, откинулся назад, и, открыв, посмотрел на её фотографию.

И в его голове начался бесконечный монолог, неудержимый, как сорвавшиеся с горы сани.

Края фотографии были обтрёпаны от многократного вытаскивания и засовывания её обратно. Он заметил, что её портрет постепенно вытеснялся фотографиями растущего Шона. Здесь были все его школьные фотографии, от дошкольника до третьеклассника. Шон слегка менялся с каждым годом. Сначала он не имел представления, что делать с камерой. Затем постепенно на него начало нисходить понимание, что это для истории. И он стал принимать самые замысловатые позы. Было видно, как на его лице пробивается ум, как его сознание борется за то, чтобы быть отражённым в его чертах. Затем, около второго класса, это приходит. Его лицо говорит: что я делаю здесь? Потом, в третьем классе, он позирует, едва удерживаясь, чтобы не высунуть язык, сдерживая смех, гордясь своей новой стрижкой, своей новой рубашкой.

Между тем как её сын рос вокруг неё, подобно игральным картам, ложащимся вокруг дамы, Джулия оставалась такой же, как прежде – той же выпускницей, которую он так любил, разве что поверхность карточки постепенно изнашивалась. Её тонкие рыжеватые волосы, из-за которых она всегда оправдывалась. Её сощуренные, обиженные глаза, у которых всегда был такой вид, словно она только что плакала. Глаза насторожённые и ранимые, изумляющиеся и боязливые. Её полуулыбка, не открывающая зубов, – только два небольших изгиба в углах её прелестных губ. И нос: она всегда чувствовала себя подавленной от необходимости его носить – этот огромный, вздёрнутый вверх непослушный выступ; постоянно раздувающиеся в знак отвержения ноздри – нос, который, как она однажды сказала, принадлежал какому-то другому лицу. Который был слишком велик для её лица. «Эта вещь», так она называла его. «Первая вещь, которая бросается в глаза», – с содроганием говорила она. Дэниел считал, что полюбил её именно из-за носа.

Красота настолько относительна! Здесь не существует стандартов. Механизм, который приводит в действие желание в человеке, спрятан от других и не открывает своего секрета. Сердце здесь не может выбирать. Оно любит то, что оно любит, независимо от всех доказательств и стандартов, и в этом его проклятие и его дар. На самом деле, подумал он, это одно из самых милосердных свойств желания – для каждого может найтись кто-то другой.

Джулия была красива такой красотой, которая заставляла его чувствовать себя защищающим. У него ушли годы, чтобы смириться с тем, что независимо от того, сколько раз он занимался с ней любовью, превозносил её, дарил ей подарки, прикасался к ней, проявлял своё желание всеми способами, какие только мог придумать, она никогда не могла заставить себя поверить в это. Какая-то тёмная заноза засела в её сердце и не выходила обратно. Словно бы все её тело было лишь маской, прикрывающей что-то ужасное, что-то, что она не решалась выпустить наружу, но вместе с тем и что-то, чему она не могла позволить пройти незамеченным.

Кто научил её этому? Этому скрытому где-то в глубине отторжению любого, кто пытался дать ей больше доверия, чем, как она считала, она заслуживает? Этому рефлекторному уклонению от любой радости? Из-за этого он любил её ещё больше и отчаянно желал найти хоть какой-то способ вытащить эту занозу, убедить её, что она была – для него, по крайней мере – самым прекрасным созданием, какое он когда-либо видел. Возможно, его желание выражалось слишком настойчиво, и из-за этого она не могла поверить в него.

«Ты – верующий, – как-то сказала она. – Ты человек, который верит, что люди действительно хотят добра друг другу».

Это был вопрос, относительно которого они никогда не могли прийти к согласию. Поэтому они просто оставляли его в стороне. И по мере того как поверхность её тонированной сепией фотокарточки с возрастом приобретала все новые царапины в его бумажнике, лицо на ней не менялось – она всегда оставалась все той же выпускницей, которая никогда не будет достаточно хороша, достаточно умна, достаточно привлекательна, чтобы кто-нибудь полюбил её. «Не о чем беспокоиться, – говорило оно. – Я никто».

Но это было неправдой. Она не могла быть никем, даже если бы постаралась. Она была всем – всем, чего он желал. И он разрывался на части оттого, что она не чувствовала этого.

Иногда Дэниел хотел, чтобы у жизни была кнопка обратной перемотки. Если бы он мог, он вернулся бы к тем моментам своей жизни, когда все шло наперекосяк, когда дела принимали дурной оборот, и сыграть для самого себя роль Кассандры. Постой! – сказал бы он своему обречённому предшественнику. – Ты слишком молод для этого. Не пей этот третий мартини. Да нет, правильный ответ – С, идиот! Не поправляй эту скотину, он надерёт тебе задницу. Нет, интервьюеру совсем не нужно твоё искреннее признание, что ты не более чем слегка разбираешься в викторианской литературе; он не в восхищении от самокритики; он мошенник, и искренность пугает его. Какого черта ты голосуешь за Макговерна? Его забаллотируют. Майкрософт, придурок. Покупай Майкрософт. И прежде всего он замолотил бы кулаками по запотевшим стёклам того старенького коричневого «форда», в котором молодой учитель занимался любовью с молоденькой медсестричкой, повстречавшейся ему, когда он сдавал очередной анализ крови, и завопил бы ему: «Стой! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину!»

Но разумеется, жизнь могла течь только в одну сторону. Она не подлежала исправлению или обращению вспять. Её надлежало проживать впредь.

Она была тем, что дано.

Дверь в тёмную комнату открылась. Он увидел чёрный силуэт мальчика в дверном проёме. Шон тихо подошёл к нему и осторожно взял за руку. Точно так же, как он сам подходил к мальчику, когда того мучили кошмары. Эта мысль позабавила его: миниатюрная копия его самого, успокаивающая его выросшего сына. Шон включил ночник и огляделся, осматривая весь тот кавардак, который Дэниел устроил на своей кровати. Он подумал: если бы он был мной, он сейчас заставил бы меня прибираться в комнате. Дэниел наблюдал, как его глаза перебегают от одного предмета к другому. Ключи. Очки. Бумажник. Школьные фотографии, разбросанные по всему одеялу.

– Ха! Да ведь это я! – Шон сгрёб фотокарточки, плюхнулся на живот рядом с Дэниелом и принялся перебирать их. – Тьфу ты, – сказал он, и Дэниел понял, что он обнаружил экземпляр времён второго класса: в тот день его безобразно подстригли.

Потом он нашёл свою мать.

– Она часто мне пела. Дэниел закрыл глаза.

– Мне нравился её голос, – сказал мальчик печально. Пожалуйста, только не надо петь, – подумал Дэниел.

– Эй, а где?..

Внезапно Шон вскочил и начал лихорадочно обыскивать комнату. Рыться под простыней, заглядывать под кровать.

– Что ты там делаешь, дружище?

– Я не могу найти её!

– Что?

– Где ты её держишь?

– Что?

– Ты не мог её потерять! – яростно прошипел мальчик.

– Эй-эй-эй, – сказал Дэниел, садясь в кровати и хватая его за плечи. – Ну-ка успокойся. Скажи мне, что ты ищешь?

– Твою птицу.

Дэниел изумлённо посмотрел на искажённое отчаянием лицо сына.

– О чем ты говоришь?

– Они есть у всех.

– У меня никогда не было птицы. – Выражение лица мальчика ужаснуло его. – В чем дело?

– У всех… – он захлебнулся на полуслове, и лишь молча смотрел широко раскрытыми глазами.

– Шон, – сказал твёрдо Дэниел. – Давай успокойся. Мальчик заплакал.

– Шон?

– Ты не с нами! – Он полез в карман и вытащил из него что-то, протянув ему на раскрытой ладони: колибри с красным горлышком. – У тебя должна быть птица!

Дэниел не мог понять, что его так расстроило.

– Ну и что? Что из того, что у меня нет птицы?

– Ты Корректор.

– Но послушай… – он сделал попытку переубедить мальчика. – Я ведь даже не могу произнести это слово на букву «С»!

Сын, всхлипывая, уткнулся в его грудь.

Дэниел так сильно хмурил брови, что у него заболел лоб, его рука нежно поглаживала содрогающееся маленькое тельце. Что это за мир? – думал он. Что это за мир, куда я попал?

 

НЕУДАВШИЙСЯ КАМИКАДЗЕ

Майк смотрел на радужный ворох птиц, когда услышал шаги.

Он повернулся и увидел человека из «7-Eleven» – высокого смуглого азиата, похожего на того парня из гонконгского боевика. Агент Такахаши. Все так же одетый в безупречный чёрный костюм. Улыбаясь, он кинул что-то Майку, тот поймал: это был его бумажник.

– Какого черта? – воскликнул Майк. – Это же личные… каким образом?

– By. Когда вы были в машине. Нам будет не хватать этого парня. Он был нашим лучшим карманником.

Майк в ярости посмотрел на Такахаши.

– Да ладно, остынь. Так полагается. Пойдём-ка. – Он поманил его пальцем и повёл в душевую – длинную комнату зеленого мрамора с круглыми сточными отверстиями примерно через каждые три фута. Кио один за другим поворачивал краны в стене. Шипение усилилось, и комната наполнилась паром. Потом он начал раздеваться, поставив свои ботинки на деревянную скамью. – Лучше сними одежду. Это может оказаться довольно грязным делом.

Майк покачал головой.

– Твои похороны – тебе и решать, – сказал тот.

Майк сел на скамью, в то время как Кио снимал пиджак, галстук и рубашку. Несмотря на глубокие морщинки в углах глаз и обветренные руки, показавшиеся из-под безупречно белых манжет, при ближайшем рассмотрении Майк заметил, что агент был моложе его. Такахаши взглянул на часы.

– До возвращения пять минут.

– Что?

– Лучше соберись с духом. Меня в первый раз чуть не вырвало.

Майка опять поразило, насколько знакомым он ему казался. То же самое было и в магазине. Он никогда не забывал лица. Но он не мог сообразить, где видел Кио.

– Откуда ты родом? – спросил Майк. Тот улыбнулся.

– Токио. После войны жил во Фриско. Я сын одного из немногих в мире неудавшихся пилотов-камикадзе.

– Неудавшихся?

– Он выжил, – Такахаши снимал брюки. Под ними были красные боксёрские шорты. – Тебе в самом деле лучше снять одежду. Хотя бы обувь.

Майк снимал свои «адидасы», когда услышал какие-то ноющие звуки, эхом отдававшиеся в душевой, как завывания призрака. Он застыл.

– Что это за чертовщина?

– Она приближается. Передай-ка мне эти полотенца. – Майк протянул руку, ухватил несколько розовых полотенец из стопки на подоконнике и кинул Кио. Тот поймал их и перекинул через руку, как официант в нудистском поселении.

Майк подождал, но Такахаши не собирался ничего объяснять. Наконец он спросил:

– Что случилось на войне? Твой отец избежал её?

– Ему было двенадцать. В то время Токио был почти весь в развалинах из-за бомбёжек. Две первые волны пилотов были уже потеряны. Лучшие люди. Отцы. Потом старшие братья. Остались только старики, дети и женщины. По большей части. Камикадзе – это была великая идея, которую могла породить только Япония. Последняя капля крови, принесённая в жертву. Жизнь за императора. Очень возвышенно. К концу войны они дошли до пилотов-мальчиков. Мой отец говорил, что они тренировались в маленьких деревянных самолётах, похожих на эти мыльницы – гоночные машины. Без крыльев. Там был только рычаг управления. – Майк слушал очень тихо; Такахаши вытянул обе руки перед собой, словно держа воображаемую бейсбольную биту. Он покачивался взад-вперёд. – Влево. Вправо. Нырок. Игра в солдатики. Отец говорил, что они получали огромное удовольствие, но им нельзя было этого показывать. Все было очень торжественно. Ритуализованно. На своём первом вылете они повязали на головы банданы с восходящим солнцем. Он первый раз в жизни выпил сакэ. Отдал честь. И вот когда он уже маршировал к своему самолёту – без парашюта, разумеется, – громкоговоритель на базе объявил, что император подписал капитуляцию. Война была закончена. Япония проиграла. Никто из них не мог поверить в это, – Кио посмотрел на часы, потом вверх на потолок. Майк тоже посмотрел вверх. – Представь себе кучку из шестерых мальчиков, от двенадцати до пятнадцати, стоящих, нетвёрдо держась на ногах, в новеньких мундирах, посередине взлётной полосы. Их командир сидит прямо на гудроне и плачет. Они смотрят друг на друга и думают: «Нас ограбили. Нам был дан шанс доказать свою верность, своё мужество. А они нас ограбили». Отец говорил, что некоторые из них стыдились смотреть друг на друга. Некоторые были в ярости. А некоторые были просто одинокими детьми, которым хотелось домой. Он говорил мне: «Я был готов умереть за человека, которого никогда не видел. За человека, который говорил, что он бог. Это ошибка, которую я никогда больше не повторю».

Господи Иисусе, какая история, думал Майк. Он должен был использовать это.

– Чем он занимался после войны?

– Рекламой, – сказал Кио. И ужасно фальшиво пропел: – Рисовое печенье – Сан-Францисское угощенье!

Майк посмотрел на него.

– Это написал отец, – сказал с гордостью Кио. – Коммерческие ролики. По ним я выучил английский. Отец обычно говорил…

В воздухе разнёсся отвратительный запах палёного волоса, и обнажённая женщина внезапно обрушилась на пол душевой. Вопли. Конвульсии. Моча мощной струёй извергалась из её промежности, поливая все вокруг, как вырвавшийся из-под контроля брандспойт. Такахаши встал рядом с ней на колени, крепко схватил за плечи и прошипел Майку:

– Бери её за ноги!

 

ПРОСТО КОПИЯ

Дэниел до сих пор никогда не слышал, как он храпит. Но вот пожалуйста – он сидит и смотрит видеозапись себя самого, спящего: запись в зеленоватых тонах была сделана камерой ночного видения из верхнего угла его спальни. Человек, спящий на спине.

Он был в компаунде. Все в той же длинной комнате для совещаний, просматривая плёнку вместе с Клиндером; тот был в своей неизменной бумажной пижаме и, как обычно, курил – его рукава были испещрены маленькими прожжёнными дырочками. Длинная столешница сияла как зеркало; она рассекала Клиндера ровно посередине, и он отражался в ней вниз головой, напоминая одну из старших карт – толстый бубновый валет с сигаретой в руках.

Большой экран внезапно наполнился трепетным движением. Птица, крыльев которой было не различить, появилась в кадре. Она зависла над головой спящего Дэниела. Потом скользнула ближе, изогнулась назад, как отогнутый зубец вилки, и вонзила свой иглоподобный нос в уголок его глаза.

– Господи Иисусе! – воскликнул Дэниел, безотчётно закрывая рукой лицо.

Это продолжалось довольно долго – она насыщалась. Затем птица покинула кадр так же внезапно, как появилась, и Клиндер остановил проектор.

– Теперь ты знаешь, почему я не стал приглашать Шона.

Дэниел содрогнулся и дотронулся сначала до одного глаза, потом до другого. Было непохоже, чтобы такое обращение повредило им.

– Это снято прошлой ночью, – сказал Клиндер. Дэниел подошёл к охладителю с водой, стоящему в углу.

Тот булькнул, и пузырьки поднялись к вершине прозрачной пластиковой бутылки, словно у дна ходила белуга. Он взял бумажный стаканчик и выпил до дна. Потом смял его в руке. Хорошая вода, черт побери, – подумал он.

– У меня есть для тебя кое-какие довольно шокирующие новости. Ты лучше сядь.

Дэниел кинул стаканчик в мусорное ведро и сел.

– Они делали это на протяжении всей твоей жизни. Если видеозапись этого последнего посягательства на

его тело заставила мурашки бегать по коже Дэниела, – а это было именно так, – то при мысли о том, что это происшествие не было исключением, он пришёл в ужас. Его очки покрылись каплями влаги; он снял их и начал протирать.

– Что они делают?

– Обновляются.

– Обновляются?

– Твои мысли. Твоя ДНК. Твоё тело. Твои эмоции, – он широко развёл руки, словно хотел заключить в объятия весь виртуальный мир. – Все целиком. Мы все – копии, сепмл Дэниел. Я понимаю. Это сложно сразу переварить.

Помолчав, Дэниел спросил:

– Я – это не я?

– Нет.

– Я – дубликат?

– Ты – копия, – он улыбнулся. – Углеродная копия. Как и все мы.

– Клон?

– Почти в точку. Но все твои воспоминания при тебе.

Ну, не совсем все, подумал Дэниел. Я до сих пор не помню катастрофу. Он закрыл глаза и стал составлять в уме список вопросов.

Живой?

Семпл?

Неживой?

Копия?

Кто я? – Таков был вопрос.

Это было похоже на исполненное насилие, не находящее для себя облегчения самосознание подростка. Опустошённая, выжженная страна кастовости и жестокости, неуверенности и желания – место, куда он не хотел попадать снова. Но, однако, он опять был там, сомневаясь во всем, как и положено тинейджеру. То, как ты ходишь. Как выглядишь. Твои слова. Твой ломающийся голос. Ощущение собственной незавершённости, осознание, что ты находишься на полпути от одного себя к другому. Никакого представления о том, кем ты был и кем становишься. Твоё лицо извергается злыми красными вулканами – каждое утро перед зеркалом приносит новые ужасы: что-то, что ты должен скрывать, что ставит на тебе печать недоделанности, указывает на тебя как на нечто изменчивое, скрывающееся в чужом незнакомом теле.

Быть может, в этом и заключалась тайна дневника. То, как быстро меняются люди. Был Майк до Буффало и Майк после Буффало. Два совершенно разных человека.

Дэниел довольно рано открыл: не стоит верить в то, что люди всегда одни и те же. Существовал весёлый дядюшка Луи – пьяный, чистящий форель в кухонной раковине, поющий Бинга Кросби, потрошивший рыбу. И существовал утренний похмельный дядюшка Луи, рявкающий на тебя и готовый ударить, когда ты сидишь за столом и завтракаешь. Приходилось быть внимательным. Почему Майк никак не мог понять этого? Он никогда не принимал в расчёт время. До него не доходило, что нельзя противоречить дядюшке Луи до десяти утра. Или говорить дерзости. Или оказывать неповиновение, ни в коем случае. И Майк платил дорогой ценой. Денни приносил ему кубики льда в пластиковой упаковке, находя его лежащим на кровати, с рукой, прижатой к синяку под глазом. И не имело значения, сколько раз он пытался объяснить ему, в чем была его ошибка, как избежать побоев в следующий раз; Майк никогда не слушал его. «Он дерьмоголовый», – говорил он, словно это все объясняло. «Нет, – пытался он сказать. – Просто ты должен быть внимательным. Ты должен понимать, с каким дядюшкой Луи ты говоришь».

Джулия часто называла Дэниела «предсказуемый». Она не имела представления, сколько ему потребовалось усилий, чтобы достичь этого. Сколько других «я» ему приходилось ежедневно побеждать. Она не знала, что он так и не развил в себе привычки быть одним человеком, целой личностью. Что для него это всегда был выбор. Это был урок, который он выучил в совершенстве, пока жил под крышей дядюшки Луи – он никогда не мог назвать это домом. «Кем вы хотите, чтобы я был сегодня?» – так всегда стоял вопрос. И он знал все ответы. Тихим? Чувствующим? Погруженным в размышления? Принести ещё пива? Достать вам ваш «честерфильд»? Заново прополоть сад? Хорошо, нет проблем. Он сделает это. Он достиг истинного мастерства в угадывании настроений дядюшки Луи и соответственном изменении своего поведения. Но в то же время Дэниел чувствовал, что где-то по дороге упустил нечто очень ценное. Он не имел представления о том, кем был. Вот почему для него было так важно быть тем, чем хотели его видеть другие, предположил он. Это давало ему определённость. Это не было предсказуемостью. Это было постоянной адаптацией. В этом был его секрет. Он не был одним целым. Он мог быть двумя или тремя людьми так же легко, как одним. Все зависело от того, что именно от него требовалось.

– Дэниел? – позвал отдалённый голос.

Вследствие этого он всегда чувствовал себя самым незаметным из персонажей чьей-то чужой истории. Братом Иисуса. Вторым человеком на Луне. Невидимым дублёром Освальда на травянистом холме. Спутником Майка, игравшего главную роль. Лишним человеком, который не производит никакого видимого впечатления. Просто ещё один толстопузый лысоватый парень в очках. Старые друзья, с которыми он давно не виделся, не могли вспомнить его. Даже Шон знал это. Он однажды писал в школе сочинение о своей семье, и после того, как исписал целую страницу, рассказывая, какая у него мама, какое у неё лицо и какие волосы, он дал ему следующую краткую характеристику: «Мой папа – хороший». Странная мысль пришла на ум Дэниелу. Ему не хватало кое-чего, что Шон обычно говорил постоянно, особенно когда чем-то был смущён. Слова «папа». С тех самых пор, когда он появился в компаунде, Шон ни разу не назвал его так.

В этом нет ничего удивительного, решил Дэниел – ведь он был никем.

Возможно, именно поэтому ему было так отчаянно необходимо зеркало любви. Возможно, только для этого ему нужна была женитьба. Нужна была Джулия. Чтобы был кто-то, кто напоминал бы ему, кто он такой.

– Дэниел? – позвал голос.

Потому что после того, как Джулии не стало, он не помнил уже ничего.

– Сынок? – позвал Клиндер, стоя над ним. – Ты сидишь здесь уже четверть часа. – Он положил руку ему на плечо. – Дэниел!

– Не называйте меня так, – сказал он наконец. – Я просто копия.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Майк ловил брыкающиеся ноги вопящей, извергающей мочу женщины; он получил хороший удар в челюсть, пытаясь прижать её лодыжки к полу. Её вопли отражались от мраморных стен душевой. Такахаши засунул полотенце ей под голову и держал судорожно дёргающуюся светловолосую женщину за обе руки. Майку наконец удалось схватить её за ноги.

Но она все ещё кричала.

Такахаши швырнул ему полотенце.

– Положи ей под задницу, – распорядился он. Майк послушался, и моча быстро пропитала полотенце насквозь.

Задница. Пятница. Пятидесятница.

– Они всегда возвращаются с полным пузырём, – сказал Такахаши. – Можешь себе представить.

Вопли женщины становились более тихими, более хриплыми, как будто у неё в глотке наконец что-то сломалось.

– Ш-ш-ш, – прошептал Такахаши, прижимая её руки к мраморному полу, стараясь, как заметил Майк, не сесть случайно на извивающуюся женщину.

– Свабо! – закричала женщина. Её первое членораздельное слово. Членораздельное, но абсолютно бессмысленное.

– Ш-ш-ш, – прошептал Такахаши.

– СВАБО!

– Спокойно, Дон. Я с тобой.

Дон? – подумал Майк. И тут он узнал её. Блондинка, которую застрелил By. Она сжимала что-то в кулаке.

– Свабо!

Теперь её била дрожь, приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы удержать её на полу.

Через некоторое время она успокоилась и лежала, всхлипывая; одежда Майка насквозь пропиталась влагой, а его тело было мокро от пота. В облаке пара они дотащили её до душа и стали мыть.

– Может быть, это лучше делать женщине? – спросил Майк; он совершенно не смущался, но опасался, не смутится ли Дон.

– Для этого нужно двое мужчин. Большинство женщин недостаточно сильны.

– Заткнись, – сказала Дон, все ещё с закрытыми глазами; Майк мыл ей шампунем голову, а Такахаши намыливал её тело.

– Чувствуешь себя немного лучше, а? – улыбнулся Такахаши.

– Где Свабо? – прохрипела она, её южный акцент эхом отдавался от стен.

– Он жив, вспомни. Он выжил после авиакатастрофы. А ты – нет.

– Ладно, – сказала она. Потом немного поплакала. – Черт, я не хочу его терять.

– Я знаю, милая. Он будет здесь.

– Я не хочу, чтобы он был здесь, ты, хрен собачий! Такахаши улыбнулся Майку, споласкивающему ей голову.

– Гораздо лучше! – сказал он.

Мягко поворачивая Дон, направляя её тело под струю воды, Майк смотрел, как мыльная вода и моча водоворотом уходят в сток.

Позже они сидели в раздевалке на длинной скамье, идущей вдоль ряда шкафчиков. Майк, Дон и Такахаши. В белых купальных халатах. Один из кранов был закрыт не до240

конца, и звук падающих капель эхом отдавался в душевой за дверью. Дон, успокоившись, курила сигарету. Она предложила Майку затянуться, но он покачал головой.

– Сколько раз ты уже делала это? – спросил её Майк.

– Шесть? Семь? Я не помню, – она посмотрела на Майка. – О, да ведь ты там был! Ты пытался остановить нас, – она повернулась к Такахаши. – By все сделал как надо?

Майк содрогнулся, вспоминая чернеющие глаза и зубы By.

– Стёрт, – подтвердил Такахаши.

Она кивнула, вздохнула и сделала глубокую затяжку.

– Ты присоединяешься к нам?

– Он думает об этом, – сказал Такахаши. Так ли это? – подумал Майк.

– Я буду спать миллион лет, – сказала Дон. Под её глазами были тёмные круги. Кожа была очень бледной. Она зевнула. Большие зубы и маленький рот. Как у той певицы, имя которой он не мог вспомнить.

– Спасибо за травку, Кио.

– Без проблем, сестрёнка.

– И тебе спасибо, мистер Глинн, – сказала женщина. – В первый раз? – Он кивнул. – Должно быть, испугался. – Он кивнул. Она ухмыльнулась. – Можешь представить, каково было мне. – Она заметила его разбитую челюсть и мягко дотронулась до неё рукой. – Это я?

– Угу.

– Прости, – она слегка улыбнулась, погладив её пальцами. – Хороший мальчик, помог мне.

Майк спросил, указывая кивком в направлении душевой:

– Это происходит со всеми вами? Дон посмотрела на него.

– С мёртвыми мертвецами, – пояснил Майк.

– Господи Иисусе Христе, – сказала Дон. – Этот парень что, только что появился?

– Ну да, – сказал Кио.

– И как это он сразу так высоко взял? Кио засмеялся.

– Это древний китайский секрет. Ты поверишь, если я скажу тебе, что он убил Дот?

– Едрен батон! – она снова уважительно посмотрела на Майка. – Ты, должно быть, сильно крутой мачо.

Майк спросил:

– Так что, все в результате кончают душевой?

– Мы – да. Это наш дом. Душ для нас – что-то вроде пароля.

Майк вспомнил, что женщина в «7-Eleven» спрашивала его, когда он в последний раз принимал душ. Кио сказал:

– Я знаю людей, которые умирали двадцать раз. Клиндер умирал по крайней мере девять. Однажды мы с ним умерли вместе.

– То есть мы все так же продолжаем умирать? – спросил Майк, пытаясь осознать это.

– Ну, дети… – начала Дон, но замолчала. Она повернулась к Кио и напряжённо спросила: – Это он?

– Ш-ш-ш, – сказал Кио.

– Что дети? – спросил Майк.

– Они не возвращаются, – объяснил Кио. – Они умирают только один раз.

– Почему?

– Не знаю, – сказал Кио. – Может быть, птицы дают им поблажку.

– В любом случае их здесь не так уж много, – сказала Дон. – В основном они не участвуют в игре. Счастливчики, блин.

Дети, – подумал Майк. В самолёте была девочка. И Клиндер говорил, что Шон тоже здесь. И Денни. Это означало, что они мертвы. Но как они попали сюда?

– Пора мне внести свой вклад, – сказала Дон, вставая.

– Ты должен увидеть это, – сказал Такахаши.

Идя следом за женщиной в купальном халате, Майк увидел, что из её левого кулака торчат мокрые хвостовые перья. Дон подошла к груде в углу раздевалки и швырнула свою колибри поверх других.

– За By, – сказала она.

Майк задумался, как переводчица объяснила бы этот ритуал. Он сомневался, что она смогла бы найти слово для этого. Странно, что она так неожиданно куда-то пропала. И действительно, куда она могла подеваться?

– На что это похоже? – спросил он у Дон. – Душ?

– Ну… Это больно, как черт знает что. Будто тебе втыкают иглы по всему телу. – Майк вздрогнул. – А потом, если ты не в первый раз, ты вспоминаешь, как ты влип в эту херню.

– А если в первый? – спросил Майк. Дон посмотрела на Кио.

– Рассказать ему? Кио пожал плечами.

– Рано или поздно он все равно узнает.

– О'кей. Ну, в первый раз… похоже, им нужно время, чтобы переписать все данные. В первый раз труднее вспомнить. Это как будто… как будто туман повсюду вокруг.

Туман, вспомнил Майк. Джунгли. Полет в Лос-Анджелес, который он не мог вспомнить. Вспышки воспоминания: он падал. Падал с большой высоты.

– Потом, если ты по-настоящему стараешься и держишься крепко, ты вспоминаешь конец своей жизни. Потом ты ссышь – так долго, как никогда не ссал за всю свою жизнь, – она зевнула. – А потом… у тебя встаёт так, как никогда не стоял, – она улыбнулась Майку своей белозубой улыбкой. – Хочешь, перепихнемся с тобой как-нибудь потом.

Кио ухмыльнулся.

– Дон! Опять белое мясо!

Дон расхохоталась и легонько шлёпнула Кио по плечу.

– Да у него их были миллионы!

Люсинда Уильямс. Вот кого Дон ему напоминала. Эту долговязую и хрупкую исполнительницу кантри, с откро-243

венным, сексуальным, слегка гнусавым голосом. Которая всегда говорила только правду. Он любил её песни.

– Стоило ли оно того? – спросил Майк. Она не колебалась.

– Для By? Каждая чёртова секунда!

 

ГОСПИТАЛЬ

– Начало пятидесятых. Я кончаю медицинское училище. По уши в долгах. И вот мой старый профессор вербует меня работать на правительство. Клиндер, говорит, ты нам нужен. – Клиндер сидел напротив Дэниела, откинувшись на спинку стула в комнате для совещаний; его бумажная пижама шуршала, его ноги в теннисках одна на другой торчали на столе между ними. – Серьёзный проект, – сказал он, наслаждаясь своим монологом. – Совершенно секретно, – он почесал ногу сквозь красно-зелёный полосатый носок. – НЛО.

– Почему вы? – спросил Дэниел.

– Дети, птицы и гипноз – моя специализация. Пришельцы повсюду – заполоняют нашу атмосферу, летают над нашими городами. Их невозможно проследить; самое большое, что мы можем увидеть – это клочок тумана на радаре. Правительство, официально отрицая, что ему о них что-либо известно, разумеется, отчаянно пыталось войти с ними в контакт, – Клиндер переложил ноги. – Ничего не помогало. Пока они не наткнулись на гипноз. Дети под гипнозом могли общаться с ними и передавать информацию. Несколько лет я отрабатывал этот метод.

– Дети? – переспросил Дэниел с сосущим ощущением в животе.

– Ну да, они – самый подходящий объект. Податливые. Открытые для внушения. Видишь ли, человек под гипнозом как бы раздваивается. Два сознания в одном мозгу. Одно выполняет указания. Другое наблюдает, но не имеет воли к действию – оно может только вспомнить все потом, и то только в том случае, если получит разрешение. Я предполагаю, что это раздвоение происходит таким же образом, каким они существуют в телах колибри. Но это только моя рабочая гипотеза, – прибавил он с гордостью.

– Дети?

– Дэниел. Ты должен понять. Самая важная работа в мире! И они предлагали её мне! Неограниченный бюджет для исследований. Никакой бюрократии. Полномочия руководителя самого секретного проекта в стране: синяя книга. Я не должен был ни перед кем отчитываться. Авиация, армия, разведка. Для осуществления всех практических задач они работали на меня! Да учти ещё, в какое время это все происходило – люди жили тогда довольно скудно, уж поверь мне. И все это собралось одно к одному. Они давали мне шанс, какой выпадает один раз в жизни! Спасти планету! Скажи, что я должен был делать? Чего от меня ждали? Что я скажу «Нет, спасибо»?

– Дети?

– Да. – Клиндер вздохнул, по всей видимости разочарованный тем, что Дэниел не разделяет его восторга. – Такова была ставка. Мы перепробовали кучу детей. Но с вами, ребята, мы по-настоящему сорвали банк.

– Что?

– Они хотели, чтобы я провёл кое-какие эксперименты. Совершенствовали свою методику создания копий, как я понял позднее. Вы двое были безупречными объектами, – Клиндер мечтательно посмотрел в потолок.

Что вы сделали с нами, доктор? – подумал Дэниел. – Что?

Клиндер, кажется, наконец заметил выражение его лица.

– У нас был не такой уж богатый выбор, Дэниел. Они были как боги, требующие жертвы. Они сказали, что наступит конец света, если мы не отдадим вас.

– Жертвы? Клиндер сглотнул.

– Это был всего только месяц. Помнишь то лето, когда Майк жил с родственниками в Буффало, а ты лежал в госпитале с ангиной?

У Дэниела начался приступ кашля.

– В любом случае это была просто история для прикрытия, – признался Клиндер. – На самом деле вы были на их корабле.

На их корабле.

Месяц, подумал Дэниел.

Боже мой, это было так долго?

Возможно, именно отсюда и происходила его плохая память. Эксперименты пришельцев. Провал во времени.

Ему было всего лишь восемь лет.

Боже мой.

Его тошнило при мысли об этом. Госпиталь. Воспоминания были бессвязными, их было трудно как-то упорядочить – словно понятия-магниты в творении какого-нибудь поэта-экспериментатора – отдельные, случайно выбранные слова, которые требовалось сложить вместе, как кирпичи, чтобы они имели смысл. Уколы. Ноги медсёстры. Шаги доктора. Белая повязка у доктора на лице. Игла. Мокрая постель. Ремни. Пряжки. Отдалённые крики детей в соседней палате. Дети никогда не переставали плакать. И эта неоновая вывеска за окном. Изматывающе незавершённая. Вспыхивающая снова и снова. НОМ… НОМ… НОМ… Много лет спустя он все ещё пытался свести воедино имеющиеся кусочки. Заполнить пробелы. Номенклатура? Номинация? Ну что ж, по крайней мере у него была отдельная комната, думал он. По крайней мере, ему не приходилось делить койку с Майком. Это было так. Но тем не менее он все время звал Майка, надеялся, что он придёт. Он звал Майка до тех пор, пока не начинал хрипеть и у него не начинала идти горлом кровь. Кровь шла из горла, из ушей и из глаз. Кровь струйкой стекала по соломинке в ледяную воду. Единственным облегчением было это мерзкое фруктовое мороженое, оно сначала жгло, а потом замораживало открытые раны. Апельсиновое мороженое на палочке, которое хранилось в холоде на подоконнике. Тогда ещё не было комнатных холодильников. И медсёстры насильно клали его тебе в рот, когда ты уже больше не хотел.

И странный вибрирующий, трепещущий звук турбин, который наполнял всю комнату, доводя его до тошноты. Уколы. Белые медсёстры будили его среди ночи и делали болезненные уколы в ягодицу, в плечо, в бедро, в уголок глаза – уколы, от которых ему становилось так плохо, что он не мог. самостоятельно дойти до ванной; он постоянно обмачивал постель. И они не позволяли ему выходить наружу. Он начинал отбрыкиваться, когда видел приближающуюся иглу. Белый доктор поднимал вверх пухлый указательный палец, словно говоря: всего лишь один укол. Всего лишь один. И начинал обратный отсчёт, как перед стартом. Всего лишь пять, всего лишь четыре, всего лишь три, всего лишь два, всего лишь один. Но несмотря на то, что говорили цифры, у них всегда находился ещё один. И они пристёгивали его к кровати ремнями с пряжками – лодыжки, бедра, талию и грудь – так крепко, что он едва мог вздохнуть. Он ни за что на свете не хотел бы, чтобы такое повторилось в его жизни. И паучья резиновая рука держала его голову, пока втыкали иглу.

Он много спал. Он помнил это. Или точнее, он помнил восхитительное отсутствие, которое было его единственным способом бегства. Единственным временем, когда ему не было больно. Но они всегда будили его. И Денни дал клятву перед Богом, что если только ему удастся выбраться отсюда, он всегда будет хорошим мальчиком. Он будет хорошим до конца своей жизни. Он не сделает больше ни одного дурного поступка. Он поклялся в этом. Он поклялся.248

Но никто не пришёл, никто не посетил его. Никто, кроме этой странной кругленькой медсёстры, от которой пахло шоколадными крекерами «грэхем», которая читала ему комиксы и иногда дотрагивалась своим пухлым пальцем до его головы, между глаз. Он до сих пор помнил мягкое, прохладное ощущение, которое оставлял её палец, покидая кожу. Но в горячечном мороке он никогда не мог толком сфокусировать на ней взгляд. И эта боль. И огромная тоска по Майку. Каждый день. Впервые за всю свою жизнь они были разделены. Он тосковал по Майку. И хотел домой.

Стасис.

Это все произошло за один момент. Когда они лежали, застыв, на пшеничном поле. «Баррада. Никто». Были ли это волшебные слова? Они легли летом, а встали осенью. Месяц. Потерянное мгновение, которое длилось вечность.

После этого все стало по-другому. Денни прилежно исполнял своё обещание. Он был ещё более послушным, чем прежде. Он стал любимцем дядюшки Луи. Он решил, что никогда больше не будет играть роль молчаливого сообщника в Майковых проделках. Никогда не будет подстрекателем. В конце концов, Алоизиус наблюдал за ними. Но Майк, вернувшись из Буффало, стал ещё хуже, чем прежде: более злобным, более вспыльчивым. Оба глаза у него были обведены чернотой – безобразные отливающие жёлто-фиолетовым синяки. «Ты похож на енота!» – дразнил его Денни. «Кто бы говорил», – огрызался Майк, поскольку, разумеется, у Денни были точно такие же.

Так все и было. После этого Майк отказывался говорить о месяце, проведённом в Буффало. Вскоре после того, как он вернулся, он начал огрызаться на дядюшку Луи. И получал побои. И мытьё рта с мылом. Теперь он вспомнил это лето. Лето, когда они нашли рыбу.

– Я помню госпиталь, – отстраненно сказал Дэниел высоким голосом, ещё хранящим отзвуки детского тембра. – Это был их корабль?

Клиндер кивнул.

– Месяц! – Дэниел закашлялся, и его голос стал ниже. – Казалось, что это была вечность. Чего хотели пришельцы?

– Наконец-то, – сказал Клиндер, улыбаясь и прикуривая новую сигарету от своей «зиппо». – Правильный вопрос.

 

СВЯЗУЮЩИЕ УЗЫ

Они сидели у груды птиц, и Майк смотрел в глаза Кио. Тёмные блестящие глаза, выражение которых было не прочитать. Невозможно было знать, что таится под этими тяжёлыми веками, готовое выпрыгнуть наружу. Насмешка? Гнев? Смех? Нельзя было сказать, с кем ты говоришь. Иногда он был незнакомцем. Иногда казался другом. Когда он улыбался, улыбка не шла дальше уголков глаз – оазис открытости в пустыне сдержанности.

Дон куда-то ушла. Кио открыл один из шкафчиков, и они переоделись в спортивные свитера. Потом он вытащил из шкафчика банку с жидкостью для зажигалок и заправил свою «зиппо».

– Итак. Ты все же с нами или нет? – спросил Кио. – Три удара, и ты вне игры.

Три? Ну да, подумал Майк. Родственник, незнакомец и кто-то, кто тебе нравится. Он уже убил незнакомку – Дот. Он пока не встретил никого, кто бы ему нравился – кроме Дон, возможно. И он представить себе не мог, что убьёт родственника – это означало Денни. Что за бредовое уравнение.

– Как в точности это работает? Кио сказал:

– Насколько мы можем себе представить, это как-то относится к связям. Связующим узам. Ты разрушаешь семейные, братские и общественные связи, и ты можешь идти. Бах, бах, псст! О, что это за облегчение! Это ведь, по-настоящему, не смерть, ты же знаешь.

– Что?

– Это не настоящая смерть, разве не так? Если ты уже мёртв.

– Каким образом ты можешь произносить это слово? Кио улыбнулся и поднял вверх свою серебряную «зип-

по», словно это была медаль.

– Членство имеет свои привилегии. Майк сглотнул и спросил:

– Ты уже убил родственника?

– Нет, – признался Кио. – Нет, мои родители умерли очень давно. Я был единственным ребёнком.

Помолчав мгновение, Майк сказал:

– Так ты застрял здесь.

Майк понял, что попал в точку. В первый раз каменное лицо Кио не смогло скрыть своих эмоций. Это был талант, приобретённый Майком за то время, когда он был режиссёром. Он всегда мог сказать, когда актёры переигрывают, притворяются. Но когда они находили что-то действительно стоящее, что-то, что они на самом деле чувствовали, этого было не спрятать. Это был кадр. У Майка не было сомнений, что именно этого Кио желал больше всего на свете. И его небрежные слова не могли скрыть жажду.

– Ну да. Ты – мой единственный способ выбраться. Поэтому-то мне и нужна твоя помощь.

– Зачем мне помогать тебе? Кио улыбнулся.

– Тебе, возможно, стоит принять в расчёт, что Дэниел будет пытаться убить тебя.

Майк рассмеялся.

– Вот почему мы пытались убить его, – подтвердил Такахаши. – Серьёзно.

– Ерунда.

– Это единственное, благодаря чему Клиндер может победить.

– У него был шанс. Он даже не прикоснулся ко мне.

– Клиндер не может сделать этого. Только Дэниел. Перешедшие верят, что если Дэниел убьёт тебя, мы застрянем здесь. Все мы. Такое вот уравнение.

Хоть что-нибудь здесь имеет смысл?

– Каким, черт побери, образом ты можешь знать, во что верят Перешедшие?

– Я работаю на них. Клиндер приказал мне завербовать тебя и твоего брата. Он готовил тебя для схватки.

– На чьей ты стороне?

– Я на твоей стороне. Я Корректор.

Ну да: двойной агент. Дот говорила ему об этом.

– Ты не знаешь Денни. Он не сделает этого.

– Сделает, когда они расскажут ему о Джулии, – Кио внимательно посмотрел на него. – Я бы сказал, что это неплохой аргумент, как ты думаешь?

Бумажник, подумал Майк. Помолчав некоторое время, он спросил:

– Ты встречался с Денни?

– Да. Я нашёл его в Детройте.

– Почему же ты не убил его тогда?

– Мне ещё были нужны некоторые коды.

– Как… Как он там?

– Развалина. Спит круглые сутки. Думает о своей жене. Бедняга, подумал Майк.

– Каким образом он… они…

Кио предостерегающе поднял руку и покачал головой.

– Поверь мне. Ты не хочешь этого знать. Наступило долгое молчание. Наконец Кио спросил: – Итак. Ты с нами?

Майк встал.

– Думаешь, ты можешь показать мне пару чудес, ворох птиц – и бинго, и я убийца? Почему ты думаешь, что я соглашусь убить своего брата?

– Мы не хотим, чтобы ты убивал своего брата, Майк. Мы хотим, чтобы ты убил Птенца.

– Птенца?

– Шона, – сказал Такахаши. – Он представляет для птиц нечто особенное. Он единственный, с кем они говорят. Он их главное связующее звено, а для Клиндера он – ключ к власти. Мы планировали эту операцию годами, Майк. Мы хотим смертельно оскорбить пришельцев, пустить под откос все это существование. Мы хотим убраться отсюда. И ты – единственный. Ты – тот, кто может помочь нам. Все, что тебе нужно сделать – это убить мальчика и – что ещё? – кого-нибудь, кто тебе нравится, и ты свободен. Стёрт, – Кио улыбнулся. – Я бы предложил себя, но я не уверен, что достаточно нравлюсь тебе. Как ты смотришь на это?

– Как на самую идиотскую вещь, какую я когда-либо слышал в своей жизни! Ты предлагаешь мне убить ребёнка? Моего племянника?

Тот поколебался, словно хотел что-то открыть ему, но потом передумал.

– Ты что, мать твою, с ума спятил? Кио сказал:

– Подумай об этом как об акте милосердия.

– Меня тошнит от вас, ребята, – сказал Майк.

– Я знаю. Это безумный мир. И мы хотим уйти из него. И мы готовы сделать все, что угодно, чтобы добиться этого.

– Даже убить ребёнка.

– Позволь мне спросить тебя кое о чем, Майк. Как ты думаешь, что они делают с Шоном там, в компаунде? Зачем, как ты думаешь, он им понадобился? Ты думаешь, Клиндер в игрушки играет? Учит его шахматам? – Он сунул руку в карман своего чёрного свитера и вытащил оттуда белого коня, держа его двумя пальцами. – Меня учил. Я был его любимцем.

Майк вспомнил чёрного коня, которого доктор дал ему. Когда ему было десять. И чем больше говорил Кио, тем более нервозным он становился. Потому что он слышал правду. И потому что он слышал и все то, чего Кио не говорил.

Кио положил белого коня обратно и вытащил зажигалку, в течение разговора открывая её большим пальцем и затем закрывая о ладонь руки. (Клик. Клак. )

– Тебя он тоже просил не говорить? Заставил пообещать молчать? (Клик. Клак. ) Послушай, я знал его большую часть своей жизни и всю свою смерть. Мы умерли вместе в авиакатастрофе девять лет назад. (Клик. Клак. ) С этих пор я всегда был его правой рукой, – Кио улыбнулся. – Он был единственным гипнотизёром на планете, который мог взять под контроль целую толпу. (Клик. Клак. ) Он доказал это на твоём классе, не так ли? Ты представляешь себе, насколько редко такое встречается? (Клик. Клак. ) Однажды он уже не смог меня больше гипнотизировать. Я не давался ему. (Клик. Клак. ) И в конце концов я увидел его таким, каков он есть. Клиндер – это человек, которого нет. (Клик. Клак. ) В этом его секрет. Он тот, кем ты хочешь, чтоб он был. (Клик.) Он скажет что угодно. (Клак. ) Он сделает что угодно. (Клик. ) Что угодно. (Клак. ) (Клик. Клак. ) Я был там, Майк. Я видел все своими глазами.

Майк смотрел на зажигалку. Наконец он взглянул в чёрные глаза Кио.

– О чем ты говоришь?

– Я был там.

Майк нахмурил брови.

– Где?

– На их корабле. В Буффало.

Все, что Майк мог сделать, – это не вскочить и не ринуться прочь из комнаты. Один взгляд на лицо Кио – и он вспомнил.

Кио был в аду вместе с ним.

 

АВРААМ И ИСААК

Клиндер выдвинул ящик из стола в комнате для совещаний и вытащил оттуда книгу в коричневом кожаном переплёте.

– Когда мы спросили пришельцев, чего они хотят, они указали на этот пассаж из книги Бытия.

– Из Библии? – спросил Дэниел.

– Они цитировали её довольно часто. Слушай. Посмотрим, будет ли это иметь для тебя какой-то смысл. – Он прочёл:

Дай мне твоего единственного сына;

твоего единственного сына от Сарры, Исаака [57] .

Клиндер сделал паузу, несколько раз моргнул и сглотнул. Это длилось всего несколько секунд, но его лицо на эти несколько секунд приобрело давно и хорошо знакомое Дэниелу выражение. Словно он пытался убедить себя в чем-то. В чем-то, чему не хотел верить, но по какой-то причине должен был. Оправдывающееся. Дэниел уже видел раньше такое выражение. На лице дядюшки Луи. После того, как тот устраивал Майку порку. Он до сих пор помнил его вопли.

– Авраам и Исаак?

– Именно, – сказал Клиндер, и его горделивая улыбка с облегчением поглотила это секундное помутнение. – Я же говорил им, что ты умница!

Что-то произошло с Дэниелом в это мгновение, когда он уловил отблеск возникшей на дне глаз Клиндера потусторонней печали, когда он читал ему отрывок. Мгновение пришло и ушло, как выскочившая из воды рыба. Но за это мгновение какая-то часть его, которая долгое время спала, внезапно пробудилась. После того как он вспомнил госпиталь, другие воспоминания полезли из него валом. Он пытался свести их воедино, слушая Клиндера.

Это как-то касалось рыбы. Какой рыбы?

– Здесь есть комментарий, который мне особенно нравится. «Авраам, будучи верным и преданным слугой Господа, должен был не просто убить своего сына, но убить его в качестве жертвы, убить его искренне, убить его согласно обряду, убить его со всей пышностью и церемониями, спокойствием и собранностью ума, с которыми он обычно приносил свои всесожжения. Считать ли отца всех верных чудовищем из всех отцов?» – Клиндер глубоко вздохнул. – Потом пришёл ангел…

Клиндер закрыл книгу.

Рыба, думал Дэниел. Сосунок. Сосунок, которого они поймали тем летом на ручье. Которого они положили в дождевую бочку.

– Таково было их испытание, – сказал Клиндер. – Вот чего они хотели. Полного Послушания.

– Жертва, – горько сказал Дэниел. – Как могло правительство пойти на это? Принести двух невинных детей в жертву за все остальное человечество?

– Я бы назвал это честным обменом. Биллионы – за двоих. Но правительство не делало этого, Дэниел. Это сделал я. Вот почему это сработало. Видишь ли, они говорили совершенно буквально. Им нужны были сыновья.

Дэниел нахмурился.

– Что вы имеете в виду? Клиндер испустил вздох.

– Ты мой сын.

Дэниел молчал, исполненный отвращения.

– Майк тоже. Он не знает.

Господи, от этого человека можно ждать чего угодно.

– Я удивлён, что ты до сих пор не узнал мой голос, – сказал Клиндер.

– Ваш голос?

– Я Алоизиус, – ответил он, улыбаясь. – Это моё второе имя.

 

БУФФАЛО

Майк сидел в раздевалке вместе с Кио. Но в его мозгу вставали картины ада.

Ад был гостиницей в Буффало; за забранными сеткой окнами беспрестанно вспыхивала и гасла красная неоновая надпись; буквы шли задом наперёд. ТЕН ВОРЕМОН. Все было задом наперёд.

Ему было десять. Длинная комната. Кровать. Туго натянутые простыни, пеленавшие его. Не дававшие двигаться. Темно. Там всегда было темно. Кирпичные стены, с них постоянно капало. На потолке не было лампочки. Там были дети в кроватях. Много плачущих детей. Многие из них были его одноклассниками. Те, кого загипнотизировал Клиндер, сказав: «Вы не будете помнить ничего. Прохладный ветерок с прекрасного озера. Тёплый летний день, вы играете в песке. Замечательная экскурсия к побережью. Вот все, что вы будете помнить».

Но с Майком это не сработало. Он помнил все. Кроме имён.

Он не хотел этого, но не мог ничего поделать.

Ерундистика, говорил он себе.

Сон, говорил он себе.

Но это не могло заставить его память замолчать.

Он помнил, как доктор в белом ходил взад и вперёд по проходам между койками. Несмотря на белую маску, он знал, что это был Клиндер. Он узнал его глаза.

У него была игла. И одному за другим, по одному ребёнку за раз, каждый день он погружал её в уголки их глаз. Не имело значения, сколько раз ты просил его не делать этого. Не имело значения, как вежливо ты просил. Это никогда не имело значения. И никто не менял им простыни. Спелёнутые так туго, что можно было разглядеть тела и ноги под белым материалом. И пятна, просачивающиеся сквозь них. Запахи. И пока игла делала своё дело, она шевелилась в руке доктора. И издавала вибрирующий гул. Он никогда не мог забыть этого.

Иногда ненадолго устанавливалась тишина. Потом снова шаги, и человек в белом, и дети опять начинали кричать.

И эта кашица, которую им заливали в рот, на вкус как прогорклый желатин. Половники для жаркого. Он вспомнил: вот что для этого использовали. Половники для жаркого.

Изредка выдавались спокойные часы. Он поворачивался к мальчику на соседней койке. Мальчику, который плакал больше всех. «Папа, папа, папа». Костлявый маленький японский мальчик на соседней койке, который называл себя «Кио». Самый младший в их комнате и самый напуганный. «Я хочу домой», – кричал он. Чёрные доверчивые глаза, окружённые ужасными коричнево-жёлтыми синяками. И Майк дал клятву. «Я вытащу тебя из этого, Кио. Клянусь. Когда-нибудь я вытащу тебя из этого». И мальчик, не верящий ему, желающий ему поверить. Верящий. Плачущий. Благодарящий его.

В этот день Майк дал себе обещание, которое будет держать до конца своей жизни. Он никогда больше никому не будет верить, никогда не ослабит контроль, никогда не будет пешкой в чьей-то игре. Он поклялся. Он скорее умрёт, чем допустит, чтобы это случилось снова.

И эти облака, которые они насосом закачивали в комнату. И птицы. Птицы, порхающие повсюду. Протяжённый, вибрирующий гул, который не смолкал ни днём ни ночью. И иногда ему казалось, что он слышал голос, зовущий его по имени откуда-то издалека.

И иголки.

Именно там он научился уменьшать вещи. Он мог переместить себя далеко-далеко отсюда, шагнуть за пределы запахов и криков, пройти сквозь сочащуюся кирпичную стену и красную неоновую вывеску и посмотреть на все это глазами птицы, парящей высоко в небесах. Съёмка с крана. Фокус, благодаря которому любой объект становился настолько маленьким, что он мог зажать его между большим и указательным пальцами. И как бы близко они к нему ни подходили, они никогда не могли его достать.

Он смотрел на них из далёкого-далёкого далека.

Как стая птиц, летящая высоко над двумя мальчишками, лежащими в пшеничном поле.

По ту сторону красного неонового огня за окном, никогда не прекращавшего вспыхивать и гаснуть:

ТЕН ВОРЕМОН.

Майк вспомнил. Кио произнёс это странное слово в магазине «7-Eleven». Он подумал тогда, что тот говорит по-русски.

– Тен-во-ремон, – прошептал Майк и открыл глаза. – Номеров нет.

Кио плакал и курил.

– Я знал, что однажды ты придёшь, Майк. Я всегда знал, что ты придёшь.

– Кио? – спросил он. Это был первый раз, когда он назвал его по имени.

Кио кивнул.

Помолчав долгое время, Майк спросил:

– Они делают это с Шоном?

– Да. Вот почему я здесь. Вот почему мы должны остановить их.

– Убить их, – сказал он. – Назовём это своим именем.

– Убить их.

– И мальчика тоже, – сказал Майк.

– Да.

– И он будет мёртвым мертвецом.

– Да, – сказал Кио, вытирая слезы.

– Что происходит с мёртвыми мертвецами? – спросил Майк.

– Они отправляются домой.

Какое странное слово: домой. Оно застряло в его мозгу, как непроизносимое имя. Что бы это могло значить – домой? Дом – это место, где ты стираешь бельё. Где ты спишь. Он постоянно жил в отелях. Что такое дом? Это то, что было у Денни. Жена и ребёнок. Закладная и ограда из планок. Место, где лучше, чем в гостях. Место, куда тебя приглашают к себе. В страшной ярости Майк понял, что не имеет ни малейшего представления, о чем идёт речь. Он никогда не бывал там.

Он встал и подошёл к шкафчику, отпертому Кио. Взял банку с жидкостью для зажигалок и полил из неё кучу. Перья в тех местах, куда попала жидкость, потемнели. Он выхватил у Кио сигарету изо рта и швырнул её в спящих птиц. Пламя побежало дорожками там, куда плеснула жидкость, крест-накрест перечёркивая кучу, иногда ныряя в расщелины. Дым разрастался. Огонь охватил птиц. Через несколько минут это был уже настоящий костёр, полыхающий в углу раздевалки. Майк ждал, что раздадутся крики толпы людей, но ничего не услышал. Они приняли это так же, как тот буддийский монах во Вьетнаме. Они даже не проснулись.

Он представил себе, что сжигает кучу видеоплёнок, коллекцию садистских фильмов. Правда, он предполагал, что в этом не было большого смысла. Корректоров, скорее всего, снабдят новыми птицами, когда они возвратятся в следующий раз. От кучи шёл сладковатый запах, как от горящей травы. Дым чёрной колонной, как из дымовой трубы, поднимался к потолку, где разбивался, заворачиваясь по краям, образуя что-то вроде облака. В пятидесятых был такой примитивный эффект, ещё до цифровой обработки: облако чернил выпускалось через шприц в ёмкость с водой, наполняя её образами демонической угрозы, или божественного возмездия, или кильватерными следами НЛО.

Он хотел сжечь весь мир. Он хотел домой.

Удовлетворённый, он повернулся к Кио.

– Вы планировали эту операцию годами?

– Да. У меня есть все коды. Как только ты будешь готов, мы раздавим их. Хоть сегодня ночью.

Майк сказал:

– Так давай сделаем это.

Кио встал перед ним на колени в странном порыве восхищения и благодарности.

– Осанна, – сказал он.

– Заткнись, – ответил Майк. – Отдай мне мою пушку.

 

ПАПА?

В течение долгого времени Дэниел рассматривал человека в бумажном костюме. Человека, который утверждал, что был его отцом.

– Есть вопросы? – спросил наконец Клиндер. Дэниел решился на самую большую грубость, какую

мог придумать. Игнорировать вопрос. Лишить его удовольствия. По правде говоря, он не был уверен, что смог бы ответить – в его глотке застрял комок. Но слова вырвались из него против воли, удивив его самого. Такое ощущение, что он ждал всю свою жизнь, чтобы сказать это.

– Почему ты бросил нас?

– Твой любимый вопрос – почему, не так ли? Я учёный, сынок. Я спрашиваю – как? — Он посмотрел в лицо Дэниела. – Было вторжение, господи боже мой! Мы были в осаде. Под угрозой завоевания. Не зная, как защищаться. Я был нужен моей стране. Я был нужен всему миру. Что я должен был делать?

Странно, но благодаря этому Дэниелу стало легче отвергнуть его. У Клиндера не было ответа на самый важный вопрос его жизни. Это сказало ему все, что он хотел знать. Доктор больше не мог причинить ему боль.

– Дядюшка Луи был единственным, что у меня было вместо отца. Он был настоящей сволочью, но он был рядом.

– Прости. Я надеялся, что ты поймёшь. Поскольку, честно говоря, мне нужна твоя помощь, Дэниел. Такие отрывки, как этот – наши лучшие люди годами работали над ними. И мы истощили свои возможности. Ничто из того, что они делают, уже не имеет смысла. Мы думали, что ты сможешь уговорить Шона… ну, как бы это сказать, снова наладить связь.

– Снова?

Повисла неуютная пауза.

– Он единственный, с кем они вообще говорят. А он ничего нам не рассказывает.

– Когда они в последний раз говорили с тобой? – спросил Дэниел.

Клиндер сглотнул.

– Восемь лет назад.

– Восемь лёг?

Клиндер, нахмурившись, кивнул.

– Ты имеешь в виду… Все это, – Дэниел обвёл рукой вокруг, охватывая весь комплекс, процедуры, бюрократию, философию Перешедших – все это, все эти хитроумные разработки – все это… просто догадки?

Клиндер сложил руки перед собой и стал сцеплять и разжимать пальцы.

– Это… был довольно спорный проект. Мы… вынуждены были оперировать предположениями и устаревшими данными. Но… мы достигли значительной достоверности в чертовски нестабильных условиях. И люди верят в меня.

– Видимо, это означает да , – сухо сказал Дэниел.

– Ты нужен нам, Дэниел, – повторил Клиндер, вращая руками, словно пытался заклинанием решить проблему. – Как переводчик. Как расшифровщик кодов, если хочешь. Мы думали, что ты, возможно, будешь в состоянии помочь нам.

Бог мой, подумал Дэниел. Вот почему они его захватили. Дневник не был кодом. Они просто хотели отделаться от него, чтобы защитить репутацию Клиндера. Предотвратить возможность, что последователи узнают о его экспериментах над детьми. В «Буффало». Код – это Шон. И они хотят, чтобы я взломал его.

– Ты обладаешь удивительным даром. Твои навыки интерпретации в качестве критика. Твой аналитически-гуманистический подход к текстам.

– Таким как дневник? – спросил Дэниел.

Рука Клиндера, держащая дымящуюся сигарету, на мгновение застыла на полпути к его рту.

– Дневник? – спросил Клиндер, делая жалкое усилие, чтобы это прозвучало спокойно.

– Дневник Майка. Когда ему было десять, а ты был самым умным человеком в мире.

– Мы давно его ищем! – ликующе провозгласил Клиндер. – Ты хочешь сказать, что он у тебя?

– Да.

– Где он?

– Я его спрятал, – сказал Дэниел. – Это личная вещь.

– Личная? Сынок! Это исторический документ! Он может раскрыть всю тайну колибри, — Клиндер воздел пухлый указательный палец. – Он может оказаться недостающим звеном!

– Опусти палец, – сказал Дэниел.

Клиндер посмотрел на него.

– Ну. Опусти, – повторил Дэниел, и Клиндер снова спрятал палец в кулаке.

Дэниел наклонился вперёд в своём кресле и посмотрел Клиндеру прямо в глаза.

– Никогда. Больше. Не пытайся меня гипнотизировать.

– Сынок…

– Не называй меня так. Никогда не называй меня так. Ты не заслужил этого права.

– Дэниел, успокойся.

– Ты не отец. Настоящий отец не сделал бы этого со своим сыном.

Повисла долгая пауза. Клиндер, глядя в сторону, кивнул несколько раз. Казалось, многое было сказано этой паузой, хотя никто не произнёс ни слова. В конце концов Клиндер выпрямился в кресле, положил руки на колени и вздохнул.

– Я вижу, что ты не понял меня. Но возможно, тебе придётся, Дэниел. Возможно, тебе придётся понять много вещей. Неприятных вещей. Большая часть людей живёт в мире, не неся никакой ответственности, как ты знаешь. За свою жизнь я понял, что для того чтобы достигнуть великого блага, иногда требуется великая жертва. Иногда приходится делать ужасный выбор. Перед некоторыми людьми такой выбор не встаёт. Передо мной встал.

Он что, оправдывается? Он действительно сидит здесь и оправдывается?

– До меня дошли беспокоящие новости. Корректоры ясно дали понять, что сделают все что угодно, чтобы выбраться отсюда. Я уже рассказывал тебе о том, что их любимое развлечение – убивать людей?

– Да, – сказал Дэниел. Почему он меняет тему? Кому какое дело до группы террористов? Они были здесь в безопасности.

– Единственное, чего я не сказал тебе – это что они добиваются успеха. Определённое сочетание убийств выбрасывает их из этой реальности.

– Почему?

– Полагаю, это превышает допустимые нормы существования в этом мире. Пришельцы ненавидят смерть. В конце концов, именно из-за этого мы вообще находимся здесь. Но после нескольких определённых убийств некоторые из убийц освобождаются.

– Освобождаются?

– Стираются из программы, по сути говоря. Что-то вроде высшей меры. Они оскорбляют птиц, и их выставляют. Это имеет отношение к родственным связям.

– Я не вполне понимаю.

– Наша разведка донесла, что Майк перешёл на сторону Корректоров.

– И что?

– Он будет пытаться убить Шона. Дэниел фыркнул.

– Это безумие. Зачем Майку делать это?

– Это единственное, благодаря чему Корректоры могут победить.

– Я не верю тебе.

– Дэниел, – сказал Клиндер, – я могу только предполагать, насколько ошеломляющим все это является для тебя. Но боюсь, есть кое-что ещё, – он выставил вперёд сигарету. – Нет способа сказать тебе об этом помягче. Так что я буду говорить так, как есть. Шон не твой сын.

Тишина, воцарившаяся после этих слов, продолжалась долгое время. Дэниел хотел было рассмеяться, но понял, что это не смешно. Совсем не смешно.

Клиндер что-то говорил, но Дэниел не мог удерживать внимание на его словах; его куда-то уносило. Каким-то образом у него сложилось впечатление, что Клиндер украл у него все. Его детство. Его брата. Джулию. А теперь он пытается отобрать и Шона. Он знал, что это выглядит бессмысленно. Но так он это чувствовал. Словно его ограбили.

– Сынок, – говорил Клиндер, и Дэниел снова вернулся к разговору. – Мы не знали этого, пока не исследовали твою ДНК. Такахаши только вчера сообщил мне результаты анализа. Отец Шона – не ты. Его отец – Майк.

– Ты лжёшь.

– Хотел бы я, чтобы было так. Но это ещё не самое плохое. Самое плохое – это то, что никто не может остановить Майка, кроме тебя. Колибри никому не позволят причинить Майку вред. Он у них на особом положении. Перед тобой выбор. Или ты убьёшь его. Или он убьёт Шона.

Повисла долгая пауза. Наконец Дэниел сказал:

– Папа?

Это слово растопило лицо Клиндера в гордой и лучезарной улыбке. Словно он услышал самый лучший из всех возможных комплиментов.

– Да? – сказал он.

– Пошёл ты на хуй.

И тут начались взрывы.

 

СВЕТЛЯЧКИ

Взрыв разнёс первый пост охраны компаунда и уничтожил шестерых охранников. Майк ощутил жар на лице даже стоя за углом, прижавшись к стене рядом с Кио; они держали пистолеты наготове, подняв к уху. Он отдёрнул голову, и точки света закружились под его веками, как светлячки. Когда он открыл глаза, у его ног лежала дымящаяся кисть руки, и Кио сказал:

– Пусть твои пальчики погуляют.

 

ОПЕРАЦИЯ

Сигналы тревоги выли по всему компаунду как сирены «скорой помощи».

– Это что за чертовщина? – спросил Дэниел.

– Пластиковые бомбы, – ответил доктор, хлопая ладонью по интеркому на белой стене. – Доложите обстановку!

Дэниел спросил:

– Что происходит?

Клиндер поднёс палец к губам, и интерком ответил:

– Они прорвались! Мы контролируем ситуацию.

– Где они?

– Второй уровень под обстрелом. Клиндер пробормотал, поражённый:

– Они никогда ещё не забирались так далеко. – Он знаком поманил Дэниела в коридор. – Мы должны найти Шона.

– Разве ты не можешь просто выяснить по интеркому?

– Кто-нибудь может услышать.

– В последний раз я видел его в кафетерии.

– Одиннадцатый уровень, – сказал Клиндер. – Дотуда они никогда не доберутся.

– Кто они? – спросил Дэниел.

– Как ты думаешь?

– Ты не можешь просто запереться от них?

– Здесь нет замков. Только охрана.

– Почему?

Клиндер испустил раздражённый вздох.

– Они не разрешают замки. Но они не понимают кодов, так что мы используем их.

Дэниел высоко поднял брови.

Клиндер ударил кулаком по интеркому на пересечении двух коридоров.

– Доложите обстановку!

– Кто говорит? – спросил нервозный голос.

– Клиндер.

– Доктор! Думаю, мы зажали их в угол на третьем уровне.

– На третьем?! – Паника исказила его черты.

– Они забаррикадированы в эпидермической.

– Черт! Оттуда по крайней мере семь выходов!

Идя дальше по коридору, Клиндер хлопнул по следующему интеркому.

– Рапорт.

– Прорвались. Четвёртый уровень.

– Как им это удалось?

– Они, должно быть, разделились. Все входы разрушены. У нас потери. На втором уровне стрельба.

– Подавите.

– Слушаюсь, сэр.

– Попробуйте газ.

– Они вывели из строя газовые шашки. Не могу понять, каким образом. Сэр…

Голос на заднем плане воскликнул:

– Господи, Джейкоб! Там ещё новые! Отдалённая стрельба. Дэниел подумал: как попкорн в

микроволновке. Клиндер:

– Подавить огонь!

– Мы не можем, сэр.

– Господи! – Клиндер побежал, всасывая в себя воздух и со свистом выдыхая.

Дэниел бежал следом, спрашивая на бегу:

– Они не разрешают замки? А газовые шашки – это нормально?

Они были на одиннадцатом – почти на самом дне. Сигналы тревоги раздавались со всех сторон, пока они мчались вниз по лестнице. Затем мощный приглушённый удар раскатился эхом по лестничному пролёту и, казалось, сотряс весь компаунд. Клиндер споткнулся, потеряв равновесие на ступеньке; Дэниел поймал его.

– Боже мой, – сказал он, поднимая доктора на ноги.

– Это было что-то серьёзное, – сказал Клиндер, открывая дверь холла.

– Доктор Клиндер! – надрывался отдалённый интерком. – Здесь прорыв!

Клиндер, раздражённый и запыхавшийся, подбежал к переговорнику на стене. – Клиндер слушает.

– Они разнесли весь пятый уровень. Что-то вроде бомбы. Нам пришлось использовать спасательный проход.

– Сколько?

– Мы не знаем, сэр. Докладывают, что они везде. Похоже, они планировали это несколько месяцев.

Женский голос внезапно перехватил интерком.

– Скажи лучше – несколько лет.

– Дот, – сказал Клиндер. – Чего вы надеетесь добиться этой резнёй?

– Я знаю, и ты тоже скоро узнаешь. Мы позаботимся об этом.

– Убейте здесь всех, и через час мы будем опять на своих местах.

– Ну и что?

– Вы там на ногах-то ещё держитесь? Что, у студентов-Корректоров так принято отмечать выпуск? Или это какая-нибудь долбаная семейная вечеринка?

– Можешь назвать это хирургической операцией.

– Сэр! Я не знаю, как она перехватила канал! У них, похоже, кто-то есть среди нас.

– Выключи, – сказал Клиндер.

– Ты можешь убегать, но спрятаться тебе не удастся, – успела сказать Дот, прежде чем связь прервалась.

Сильный взрыв. Отдалённые крики. Дэниел:

– Это где-то близко.

– Доктор? Они на восьмом. Они приближаются. Но как только я их засёк, они разнесли камеру. Они знают, где расположены камеры!

– Восьмой? Это же практически сейф!

– Без замков? – спросил Дэниел. Клиндер только закатил глаза. Голос сказал:

– Сэр? Это Джейкоб. Я бы не хотел, чтобы это ещё раз повторилось.

Клиндер вздохнул.

– Ты знал цену, когда подписывался, Джейкоб. Ты дал присягу.

Человек на интеркоме плакал.

– Я боюсь. Это так больно!

– Успокойся, сынок. Может быть, до этого не дойдёт.

– Я иду к Шону, – сказал Дэниел.

Он побежал, заворачивая за угол белой стены. Двери кафетерия, раскрытые настежь. Запах макарон и сыра. Стерео содрогается от хип-хопа. Нержавеющая сталь раздаточного стола перед кухонным окошком. Пластиковые подносы в стопках. Ящик со столовыми приборами. Столы и стулья. Белые стены. И – о облегчение! – спокойно сидящий в белом углу – Шон. Раскладывает карты. Солитёр. Приблизившись, Дэниел почувствовал поток холодного воздуха, идущий от потолка. Шон сидел прямо под вентиляционным отверстием; сквозняк трепал светлые завитки волос на его макушке. Дэниел поёжился и почувствовал – избитая фраза – как у него стынет кровь.

– Привет, дружище.

– Привет.

Он должен был слышать взрывы. Почему он никуда не спрятался?

– Здесь Корректоры.

Клиндер, совсем выдохшийся, возник в дверях.

– Двенадцатый – самый надёжный. Нам лучше спуститься.

Дэниел сказал:

– Думаю, нам стоит поискать какое-нибудь укрытие.

– Зачем? – спросил мальчик с невозмутимым спокойствием.

– Шон, не создавай трудностей. Там стреляют.

– И что?

– Нам лучше…

– И что?

Дэниел мягко положил руку мальчику на затылок:

– Дружище, да что с тобой такое?

– Пойдём скорее, – сказал Клиндер.

– Твои глаза ещё болят? Поосторожнее там на лестнице.

Шон начал ловко тасовать колоду, не глядя, профессионально.

– Это не имеет значения, – сказал он, свирепо глядя на Клиндера. – Они все врут. Они зовут меня Птенцом, но они не хотят дружить со мной. Они только хотят посмотреть, – он посмотрел на потолок. – Вы знаете, что это так. И что?.. Мне все равно… ей наплевать на меня… тогда почему она ушла?

Дэниел спросил:

– Ты слышишь их?

– У нас нет на это времени, – сказал Клиндер.

– Что они говорят? – спросил Дэниел.

– Это неважно, – сказал Шон. – Посмотри, какой фокус, – он разложил колоду у себя на ладони и одним движением веером разбросал её по столу. Он улыбнулся. – Полный расклад – пятьдесят две.

Дэниел присел на корточки, чтобы заглянуть мальчику в лицо.

– Ты говорил о своей маме, да?

Рот мальчика вытянулся в прямую линию. Он рассматривал разбросанные карты.

– Мне кажется, что я напоминал ей о чем-то, от чего она становилась печальной. Я думаю, что она меня не очень-то любила.

– Шон! Что за ерунда! – он тронул его за плечо. – Твоя мама любила тебя. Очень сильно. Она обожала тебя.

Шон посмотрел на Дэниела. В его взгляде было потрясающее одиночество – выражение, которое любой родитель страшится увидеть на лице своего ребёнка, ибо оно означает, что его лишили чего-то дорогого и невозместимого. Дэниел уже видел его раньше. Такое же выражение было на лице Майка после Буффало. Шон сказал:

– Я уже не маленький ребёнок.

Рёв сирен резко оборвался. Внезапная тишина после столь продолжительного шума вмешалась в мысли Дэниела как раз в тот момент, когда он был готов понять что-то. Он пытался провести параллель между своим сыном и своим братом. Здесь было что-то, о чем не говорилось. Что-то общее было между ними. Что-то, что касалось специализации Клиндера: дети и гипноз.

На этаже над ними раздалась стрельба, словно кто-то колотил по стене трубой; это окончательно спутало его мысли.

Клиндер закричал:

– Идём со мной!

– Ох, заткнись ты, – сказал Шон.

Дэниел смотрел, как Клиндер вытаскивает из кармана курносый пистолет тридцать восьмого калибра, и не уловил яростного взгляда, который Шон бросил на доктора.

Дэниел потерял свою мысль, так и не успев додумать её.

– Пистолеты разрешены? – спросил он в полном замешательстве. – Почему пистолеты разрешены?

– Для них это просто инструменты, – Клиндер нетерпеливо вздохнул. – Смотри. Если они отнимут пушки и патроны, им придётся также отнять все тяжёлые предметы. Лопаты. Доски. Большие палки. Понимаешь?

– Нет, – признался Дэниел.

– Оружие можно сделать из чего угодно. Послушай, Дэниел. Мы должны идти. Я слышал, они говорили, что их целью является мальчик.

Дэниел подумал: единственный мальчик здесь Шон.

Он стащил Шона со стула и повёл его к выходу.

Они спускались вслед за Клиндером по узкой потайной лестнице на двенадцатый уровень, когда услышали свист пуль, отскакивающих от цементных стен и стальных перил.

– Быстрее! – сказал Клиндер.

Бросок через выкрашенный жёлтым теплоцентр, затем петляющий коридор с грязным губчатым ковром, который привёл их к чулану. Клиндер набрал код и открыл дверь. Потом тихо закрыл её за ними.

Комнатка была маленькой и пахла аммиаком. Она напомнила Дэниелу грязную дворницкую в их старой школе. Светло-зеленые стены. Старый настенный календарь, застрявший на июне 1990 года. Кофеварка «Mr. Coffee», которую явно не чистили месяцами. Ряд серых шкафчиков. Рукоятка швабры, торчащая из металлической раковины. Помойное ведро на колёсиках. Зелёный линолеум на полу. Дэниел прошёл вперёд и уселся на стул за большим дубовым столом в углу. Шон сел к нему на колени и положил голову ему на грудь. Стул скрипнул.

– В верхнем ящике – револьвер, – сказал Клиндер.

Дэниел взглянул на него.

– И что?

– Полагаю, он может тебе пригодиться.

Он открыл большой ящик и тут же закрыл обратно.

– Я не прикоснусь к нему.

Клиндер пожал плечами.

– Твоё дело.

На столе была медная пепельница, полная старых окурков. И большой блокнот из белой бумаги в бордовом кожаном переплёте, изрисованный завитушками, заметками и рожицами. Клиндер щёлкнул выключателем, и флюоресцентные лампы над их головами погасли.

Внезапная темнота.

Щелчок кнопки интеркома.

– Рапорт, – прошептал Клиндер.

Молчание.

– Доложите обстановку.

Ничего.

– Джейкоб?

Тишина.

Клиндер с чудовищным треском выпустил газы. Он не извинился. Он продолжал вести себя так, словно ничего не случилось.

Дэниел хихикнул и почувствовал тёплую голову и знакомую дрожь мальчика на своей груди. Как в те ночи, после кошмара. Он прошептал:

– Что с тобой, дружок?

– Что происходит после того, как тебя застрелят? – спросил Шон в темноте. Это звучало так, словно эта мысль никогда не приходила ему в голову.

– Ш-ш-ш, – прошептал Дэниел и потрепал его по руке. Почему этого вопроса нет ни в одной книге? Должна же быть хоть одна книга об этом?

– Скажи, что?

Дэниел хотел посмотреть Шону в лицо, но его глаза ещё не приспособились к темноте. Он мог только смутно различить фигуру Клиндера, стоявшего около двери. В его левой руке поблёскивал металл.

– Что ты име… – начал было Дэниел, но тут увидел, что мальчик смотрит на него снизу вверх, слушая его с доверием, или по крайней мере пытаясь доверять его словам. Должен ли, может ли он действительно ответить на этот вопрос?

– Ну… – начал он, – довольно трудно сказать…

Он увидел, как разочарование поселяется в глазах Шона. Он вспомнил, как тот сказал: «Потому что вы лжёте». Дэниел потёр поясницу и сказал:

– Боль.

Шон удовлетворённо кивнул.

– А потом?

– Я не знаю, – сказал Дэниел, прижимая его к себе. – Никто не знает.

Знаешь что, а ведь мне совершенно все равно, кто твой отец. На самом деле все равно.

– Черт, – сказал Клиндер, роясь в пижаме. – Оставил сигареты наверху.

Крик, прозвучавший очень близко. Выстрел. Стук упавшего тела. Громыхание ног, бегущих по ковру: топ-топ, топ-топ, топ-топ, топ-топ.

Дэниел смотрел на золотистую полоску света под дверью рядом с ногами Клиндера.

Тишина.

Одна тень.

Две тени. Три тени.

Потом золотистая полоска опять стала целой.

Кто-то постучал в дверь. Три раза.

Стул скрипнул, когда Дэниел соскользнул с него с Шоном на руках и скрючился за столом.

Шорох пальцев, набирающих код.

Дверь распахнулась настежь.

Столб белого света из коридора моментально ослепил Дэниела, несмотря на то, что он был в тени, в углу.

В дверь просунулся пистолет, за которым следовала полная женщина в футболке с надписью «7-Eleven», держащая его обеими руками. Её прикрывал со спины молодой парень с рыжими волосами и дробовиком. К несчастью, женщина целилась не в ту сторону. Парень шлёпал по стене рукой в поисках выключателя.

Клиндер выстрелил парню в лицо. Потом – в женщину, начавшую поворачиваться. Пистолет женщины отлетел по линолеуму в сторону и ударился о ногу Дэниела, притаившегося за столом. Дэниел чувствовал, как Шон вздрагивает при каждом выстреле.

Кто-то высунул из-за угла зеркальце, прикреплённое к линейке. Сначала низко. Потом начал поднимать его вдоль по косяку до уровня глаз. Один выстрел из пистолета Клиндера разнёс его вдребезги.

Какой-то человек сунулся внутрь.

Клиндер дважды выстрелил. Звуки сотрясали маленькую комнатку, как взрывы. После второго выстрела раздался вскрик.

Знакомый голос:

– Выходи, Клиндер.

Пауза, потом Клиндер ответил:

– Кио? Что ты здесь делаешь?

– Давай, выходи наружу.

Дэниел узнал этот голос. Агент Такахаши. Человек, который извинялся.

Клиндер издал стон разочарования.

– Ты же был моей правой рукой! – Он рылся в карманах в поисках патронов. – Как ты мог? – Он тянул время. – После всего, ради чего мы столько трудились?

– Все это кончается здесь, доктор. Давай – у тебя осталась одна пуля.

– Подойди – и ты получишь её, – провоцировал Клиндер.

– Отдай нам мальчика.

Рука Дэниела потянулась к пистолету, лежащему у его ноги.

– Его здесь нет, – сказал Клиндер.

Дэниел прошептал Шону:

– Сиди тихо.

– Он нам нужен прямо сейчас, – сказал Такахаши.

Доктор метнул взгляд в Дэниела, словно говоря: «Вот видишь!»

– Живым или мёртвым? – спросил Клиндер.

– Пойдёт и мёртвый. – Это был новый, спокойный голос: мужчина. Он произнёс это слово, подумал Дэниел. Как он сделал это?

Клиндер приподнял брови, глядя на Дэниела, как бы говоря: «Ты понял?» Он открыл патронник и пытался тихо перезарядить пистолет.

– Майк? – сказал он.

– Привет, док.

– Что ты здесь делаешь?

– Я присоединился.

– Не могу поверить, что ты настолько глуп. Чем они заманили тебя? Едой? Сексом?

– Правдой.

Дэниел слушал спокойный голос брата. Он был рад слышать его снова. И он боялся увидеть его лицо. Он произнёс его. Майк произнёс слово на букву «С».

– Правдой, – фыркнул Клиндер, перезаряжая пистолет. Два патрона. Три патрона. – Терроризм – это не правда, Майк. Это безумие.

Пять патронов. Готово.

– Но не стоит верить мне в этом на слово, – Клиндер со щелчком закрыл патронник. – Спроси своего брата, – он кивнул Дэниелу, словно говоря: «Теперь он твой».

Через секунду:

– Денни?

Через секунду:

– Привет, Майк.

– Как ты там?

– Нормально. А ты?

– Со мной все в порядке.

– Где Шон? – спросил Майк тихо.

– Иди и возьми его, – сказал Дэниел, поднимая пистолет над столом и мягко отодвигая Шона подальше к стене.

– Не надо, – прошептал Шон, словно он снова привёл его в замешательство.

Такахаши кувырком вкатился в комнату, приник к полу и выстрелил – только один раз, перед тем как Клиндер срезал его двумя пулями.

– Ублюдок! – выкрикнул он, оседая на пол. Пауза.

Потом агент рассмеялся:

– Вы не поверите, куда уходят желтокожие. Пауза.

Кио перестал дышать.

Стремительная рука скользнула в комнату и щёлкнула выключателем.

Майк стоял на пороге. Пистолет в его руке был направлен на Клиндера. Доктор попятился назад, направляя пистолет на Майка.

Майк целился в Клиндера. Клиндер целился в Майка. Дэниел целился в Майка. Кадр для Джона By, сказал бы Майк, Все целятся друг в друга, подумал Дэниел. Почему же никто не стреляет?

– Брось пушку, Клиндер, – сказал Майк. И тот действительно бросил свой пистолет на пол и поднял руки над головой.

– Опусти свои долбаные руки, мудак, – сказал Майк. Клиндер уронил руки. Он тяжело дышал.

– Я говорил тебе, Дэниел, – сказал доктор.

Глаза Майка скользили по куче тел в комнате. Долгое время он не отводил взгляда от агента Такахаши. Шон скорчился на полу, нервно ёрзая. Майк повернулся и направил пистолет на Дэниела.

– Брось пистолет. Дэниел твёрдо держал руку.

– Ты первый.

Словно они опять были мальчишками, играющими в полицейских и грабителей. Повисла одна из тех долгих пауз, которых никогда не увидишь в кино. Если бы это было в кино, можно было бы подумать, что кто-то забыл свою реплику.

– Где мальчик? – спросил Майк.

– Я говорил тебе! – предупреждающе сказал Клиндер, его глаза были широко раскрыты в немой мольбе.

– Отойди от стола, – сказал Майк.

– Нет, – сказал Дэниел.

Майк опустил руку, держащую пистолет.

– Какого черта, Денни. Дэниел продолжал целиться.

– Не могу поверить, что ты действительно хочешь этого.

– У меня нет выбора.

– Дэниел, – сказал Клиндер сквозь стиснутые зубы. – Давай!

– Заткнись, – сказал Майк, направляя пистолет на Клиндера. – Это не твоё дело.

– Прекрати! – крикнул Майку Дэниел.

– Что прекратить?

– Прекрати разыгрывать из себя крутого. У тебя рука дрожит.

Майк улыбнулся и фыркнул.

– У тебя тоже.

– Дэниел, – сказал Клиндер.

– Денни, послушай меня… – сказал Майк, сглатывая. – Я это умею. Обещаю тебе – это будет чистый выстрел.

Дэниел набрал воздуха в лёгкие и сказал:

– Тебе нужно кого-нибудь застрелить? Стреляй в меня!

– Нет! – сказал Клиндер.

– Стреляй в меня, ты, ублюдок ебаный! Кончай это!

Майк на мгновение лишился дара речи. Дэниел не мог припомнить, когда Майк в последний раз слышал, как он матерится.

– Я не стану стрелять в тебя, Денни.

– Ты не станешь стрелять ни в кого.

– Дэниел! – молил Клиндер. – Он хочет убить нас всех!

Майк, нахмурясь, смотрел на пистолет, дрожащий в его руке. Его лицо говорило: какого черта я здесь делаю? Он с отвращением покосился на Клиндера.

– Это не настоящая смерть, ты, лжец. Ты знаешь это.

А потом Майк закрыл рукой лицо и уронил руку, держащую пистолет.

Вся атмосфера в комнате изменилась. Она внезапно перестала быть безумной.

Я сделал это, подумал Дэниел.

Я не могу поверить, что сделал это.

Я уговорил его не делать этого!

Он засмеялся про себя. Если бы только люди чаще говорили друг с другом!

– Сынок, – сказал Клиндер. – Он убийца!

– Закрой рот, – сказал Дэниел.

– Он Корректор!

– Закрой рот! – сказал Дэниел.

– Он трахал твою…

– Закрой! Рот! — проревел Дэниел, дважды стреляя в Клиндера. – Ты говоришь о моем брате!

Тело доктора сползло на пол, тяжело распластавшись поверх тела Такахаши, как гигантский мешок с мукой. Его голова была красной.

Дэниел был поражён тем, как мало это его беспокоило.

Через некоторое время он понял, что, глядя на тело Клиндера, лежащее на полу, все ещё целится в то место, где Клиндер стоял до того. Его рука дрожала от плеча до кончиков пальцев. Он засмеялся, осознав, как нелепо это выглядит, и опустил пистолет.

Теперь речь шла только о его семье. Его брат. Шон. Он сам. Дэниел был уверен, что они смогут найти выход.

Больше не будет стрельбы.

Слезы текли из глаз Дэниела, когда он обратил взгляд на брата.

– Пристрелить рыбу в бочке, – сказал он, хихикнув. Но Майк, казалось, не слышал его. Он смотрел на тело Клиндера.

– Помнишь? – спросил Дэниел, вытирая рукой с пистолетом текущие из носа сопли. – Сосунка?

Он обнаружил, что ему незнакомо выражение лица его брата.

– Майк? – позвал Дэниел, хотя сам не до конца понимал, что хочет спросить. Неважно: все шло как надо. Он справился с этим.

– Шон? – сказал Майк прерывающимся голосом, который казался выше, чем обычно.

Мальчик стоял позади стола, глядя на двух мужчин с пистолетами в руках.

Дэниел ненавидел отчитывать Шона. Он в негодовании воздел обе руки – одна была пуста, другая держала тёплый пистолет. Он упрекнул его:

– Разве я не сказал тебе, чтобы ты сидел тихо!

Дэниел горестно покачал головой, глядя на Майка, как бы говоря: дети! Что тут поделаешь? Но тут он увидел выражение его лица и мгновенно понял, насколько шокирующим должно было быть для него появление мальчика. Маленького мальчика с такими вот глазами, держащего колибри в своём кулаке.

– Ты бы объяснил мне эти синяки, Шон.

Мальчик смотрел на своего дядю, и его глаза становились все шире.

– Папа?

– Пойдём домой, – прошептал Майк.

– Это выглядит хуже, чем… – начал Дэниел, оборачиваясь к Майку как раз вовремя, чтобы увидеть, как он спускает курок.

 

НАШ ПУТЬ

Эти глаза.

Эти глаза…

Течение мыслей прервалось в тот момент, когда Майк увидел, как мальчик появляется из-под стола по ту сторону комнаты, как призрак из какого-нибудь второсортного фильма ужасов. «Ночь живых мертвецов». Лицо Шона сказало ему все, подтвердило то, на что Кио только намекал. Ничто из всего того, что увидел Майк за время их налёта на компаунд, не повергло его в такой шок, как эти глаза – ни разлетающиеся куски стекла и стали, когда взрыв разнёс вход, ни дымящаяся рука, ни меткая стрельба Дот, от которой тела извергали фонтаны крови и валились одно на другое, ни даже его собственные торопливые выстрелы, когда раны расцветали кровавыми цветами, счёт жертв рос, а они спускались с уровня на уровень, и Кио на протяжении всего пути успокаивал сигналы тревоги простыми волшебными словами – синица, ястреб-перепелятник, крапивник, ворона. Ни даже его старый друг Кио, оседающий на пол прямо перед ним и умирающий с последней шуткой на устах, ни даже Клиндер, тяжело валящийся сверху, ни даже вид его блаженного невинного братца, матерящегося и стреляющего в другого человека у него на глазах.

Но этот мальчик с лицом, взятым из фильма ужасов, и с этими глазами. Это было все равно что смотреть в зеркало. Он хотел стереть эти глаза – в своём поле зрения, в своей памяти, в своём существовании. «Пойдём домой», – сказал он и нажал на курок.

Его лучший выстрел за весь день.

Течение мыслей прервалось.

Время ползло.

И все окрасилось в красный цвет: стены, пол, его рука – словно Майк надел психоделические очки.

Красный пистолет, выплёвывающий длинную красную струю огня.

Красная пуля, выползающая наружу в алом облачке дыма.

Красное облако, вытекающее из красного дула, медленно принимающее форму кольца.

Красная вращающаяся пуля, останавливающаяся и зависающая в красном воздухе.

Стоп-кадр.

Стоп, сказали голоса.

Знакомые голоса. Майк был уверен, что слышал их прежде.

Почему? спросили голоса.

В его памяти внезапно возник хор мальчиков, певших латинские гимны в храме, полном красных обетных свечей. Полночная месса. Детские голоса, сливающиеся в гармонии, в совершенстве подражающие звучанию незнакомых иностранных слов, словно они действительно понимали, о чем поют.

Почему это так трудно?

На той стороне комнаты его красный брат начинал улыбаться ему, замерев в полупожатии плечами, посреди какого-то объяснения. Как всегда веря, что словами можно разрешить все что угодно.

Или вы не знали, о чем просите? «БАРРАДА НИКТО».

Слышал ли и Денни эти голоса? Видел ли и он красный цвет? Помнил ли он, как они произнесли эти слова на золотом поле тем летом, когда они видели тарелку?

Пожалуйста, послушай: существует другой путь. Наш путь.

Побуждаемый каким-то импульсом, который он не смог бы объяснить, Майк протянул руку за красной пулей, подвешенной в воздухе. Казалось, что его рука двигалась сквозь желатин.

Не надо, сказали голоса.

Майк дотронулся кончиком указательного пальца до пули и немедленно пожалел, что сделал это. Однажды, когда Майк был маленьким, он играл со спичками. Он зажёг пластмассовую соломинку над раковиной. Это был эксперимент: он хотел посмотреть, как она будет плавиться. Но капля с расплавленной соломинки упала ему на большой палец. Боль была адская, и он завопил. Он открутил кран и держал свой обожжённый палец под холодной водой, не прекращая вопить. Он вопил без передышки в течение трех минут. Расплавленный пластик прожёг его палец до мяса. Это было все равно что держать руку в пламени свечи.

Это было похожее ощущение.

Казалось, прошла вечность, пока он донёс палец до рта.

Мы можем сохранить вас. Оставить все так, как есть.

– Уходите, – сказал Майк, морщась от боли, посасывая палец, воззрившись на застывшую красную пулю, как если бы она была источником голосов.

Послушай: есть способ обмануть энтропию, повернуть её, перенаправить время к туманному пространству, где оно не сможет коснуться вас.

– Заткнитесь, – сказал Майк свирепо, желая вырвать голоса из своей головы. Потому что он наконец узнал их. Он был хорошо знаком с ними. Они преследовали его всю его жизнь. Это были голоса Буффало – вибрирующие голоса, которые пели свой жуткий хорал, в то время как порождённый ими кошмар неумолимо ширился, заполняя гостиницу как ползущие виноградные лозы, убаюкивающие и душащие детей ради утоления своего бессмысленного голода.

Это наш дар. Это то, чего вы просили. Почему для вас так трудно принять его? – Я никогда не просил у вас никакого долбаного дара! – заорал Майк. – Дайте мне уйти отсюда!

И они послушались. И красная комната исчезла.

 

НЕТ

Пуля вращалась против часовой стрелки, постепенно ускоряя своё движение сквозь пространство, отделяющее дуло пистолета от мальчика. Её жар прожёг и выгрыз кусок ткани из рукава бумажной одежды Дэниела. Дым поднимался над пистолетом, образуя в воздухе причудливый завиток в форме вопросительного знака, в то время как пуля проходила точно сквозь ребра Шона, сквозь его сердце, отражаясь от костей его спины, увлекая за собой узкую струйку тёмной жидкости, приобретая на своём нелёгком пути новую форму и размеры, В конце концов она нашла пристанище в светло-зеленой оштукатуренной стене.

Дэниел закричал.

Тело мальчика дёрнулось, потом упало набок, не сделав никакой попытки воспрепятствовать своему падению.

Сначала пола коснулось бедро, затем локоть, затем плечо, затем ухо.

Его колибри упала на пол вслед за ним с мягким стуком.

Дэниел уронил свой пистолет.

Дэниел посмотрел на мальчика, которого уже не было.

Он посмотрел на Майка, все ещё державшего пистолет перед собой.

Он увидел, как Майк закрывает глаза и исчезает.

Дэниел был один в комнате, полной тел.

Дэниел встал на колени рядом с крохотнейшим телом и ощутил.

Дэниел встал на колени рядом с крохотнейшим телом и ощутил.

Дэниел встал на колени рядом с крохотнейшим телом и ощутил.

Он ощутил, как слово «нет» эхом отдаётся в пустоте его груди.

Нет, этого не может произойти.

Нет, это невозможно.

Нет, он шёл слишком долго, чтобы найти его.

Нет, он не может потерять его во второй раз.

Нет, Майк не мог сделать этого.

Нет, Шон, прекрати это.

Нет, Шон, не смотри на меня так.

Нет. Пожалуйста. Нет.

Вспышка в памяти Дэниела озарила маленького потерявшегося мальчика в пелёнках. Мальчика, который пропал и спрятался в нижнем ящике своего столика, и заснул глубоким сном.

Тогда было легче, решил он.

Гораздо легче иметь дело с пропавшим, которого ты не можешь видеть.

Позади тела, из устья дыры, проделанной пулей в тонкой зеленой стене, маленькое облачко пыли клубком выпорхнуло в комнату, подобно извержению какого-нибудь подводного растения, опорожняющего семенные коробочки. Облачко поплыло в воздухе, ненадолго образовав маленький вихрь, потом, крутясь, осело на линолеум.

 

ТРИ УДАРА, И ТЫ ВНЕ ИГРЫ

Майк не помнил, как он проснулся.

Он лежал на кровати, глядя в окно своей комнаты в отёле. День был туманным.

Потом снаружи немного прояснилось, и в течение неопределённого времени он глядел на облака. Наконец он вылез из кровати и посмотрел вниз на изгиб реки Детройт, на город Виндзор, штат Онтарио, на том берегу – единственную территорию Канады, вспомнил он, которая лежит к югу от территории Соединённых Штатов. Майк понял, что находится в просторном люксе в Центре Возрождения. Отель «Вестин». Шестьдесят девятый этаж, не меньше.

Он заметил, что его указательный палец повреждён. Указательный палец левой руки. Отдалённая пульсирующая боль. Наверное, схватился за что-то. Здорово обжёгся. Но почему он не мог вспомнить, как?

Он увидел в зеркале своё обнажённое отражение и одежду – выстиранную, выглаженную и сложенную на краю кровати. На столе тёмного дерева стоял его ноутбук. И рядом с ним – пистолет. И тут он забыл о своём пальце.

Ох, бля.

Ох.

Бля.

Это не сработало.

Я все ещё жив.

Паника поднималась из живота, и он прикрыл рот обеими руками и подумал: что я сделал?

Он думал, что все будет кончено. Стёрто. И никому не придётся иметь дело с последствиями. Они все будут свободны. Шону не придётся вспоминать, что его отец ругался как сапожник и как он убил Клиндера. Пришельцы не будут больше донимать мальчика. Денни не будет помнить ничего. Ни похищение. Ни смерть. Он хотел избавить всех. Оставить все так, как есть.

Ох, черт.

Его ужасала и бросала в дрожь мысль о том, что Денни ещё может существовать где-то, ненавидя его и тоскуя по своему сыну.

Он сел на край кровати и попытался обдумать случившееся. Кио солгал ему? Нет, Кио говорил правду. Он верил Кио. Что-то пошло не так, как надо. Он опять чего-то не помнил. Почему это не сработало? Почему он не исчез, как By? Почему его не стёрли? Может быть, он перепутал что-нибудь в уравнении? Выпустил что-то из поля зрения?

Дерьмо!

Думай!

Он убил нескольких незнакомцев. И родственника: своего племянника. Это было ужасно. Но, по крайней мере, мальчику не придётся пройти через ещё один вариант Буффало. По крайней мере, от этого он его избавил.

Он долго смотрел на свой пистолет.

Правильно.

Ну конечно, подумал он.

Три удара, и ты вне игры.

Я ещё не убил кого-нибудь, кто мне нравится.

 

ЛЮБОЕ МЕСТО ЛУЧШЕ, ЧЕМ ЗДЕСЬ

Дэниел не помнил точно, как он покинул компаунд. Что-то выключило его память. Что-то умерло.

У него в памяти не сохранилось ничего о том, как он поднимался на двенадцать уровней, как проходил через дым и развалины, переступая через тела, как выбрался к великолепному солнечному свету – неизменно великолепному солнечному свету. Тем не менее, должно быть, он сделал это. Должно быть. Он куда-то шёл.

Через какое-то время он заметил, насколько усталыми и израненными были его руки.

Через какое-то время он заметил, что на его руках была кровь.

Однако он шёл вперёд.

Через какое-то время он осознал, что на его руках Шон. Было очень важно, чтобы он принёс его куда-то.

Там была маленькая круглая женщина, толкающая перед собой коляску вдоль по тротуару. Она подождала, пока он поравняется с ней, и сказала:

– Постой-ка, дай-ка я понесу.

Дэниел посмотрел в её чёрные глаза и увидел в них доброту.

– Твои руки так устали, Денни.

Он посмотрел в её угольно-чёрные глаза и почувствовал доверие.

– Вы уверены? – спросил Дэниел. – Он тяжелее, чем кажется.

– Да, – сказала она. – Он большой мальчик. Но я сильнее, чем ты думаешь. – Ухватив его под мышками, маленькая женщина бережно взяла безвольное тело мальчика из его рук. Она поправила его и мягко поцеловала в белый лоб. – Я теперь возьму его. Не беспокойся. Он в безопасности.

– Куда вы его отнесёте? – спросил Дэниел.

– Домой, – сказала она, осторожно укладывая Шона на сумки в своей коляске и складывая ему руки на груди крест-накрест.

– И меня, – сказал Дэниел; голос его прерывался. Она обернулась.

– Ещё не сейчас, милый. Тебе нужен знахарь… Но знаешь, что я сделаю? – она дотронулась прохладным пальцем до середины лба Дэниела. – Я устрою так, чтобы ты в целости и сохранности добрался до Детройта. Детройт ведь лучше, чем здесь, не правда ли?

– Да, – отозвался он секундой позже. – Любое место лучше, чем здесь.

Она уходила вдоль по тротуару, толкая свою скрипучую коляску перед собой, когда Дэниел окликнул её:

– Эй! Она остановилась и обернулась.

– Я теперь знаю ваше имя.

– Ты всегда знал, – сказала она, улыбаясь.

– Спасибо, что навещали меня в госпитале.

– Не за что, – сказала она.

– Не вините Майка, – попросил он, плача. – Он был не в своём уме. Вы ведь не посылаете сумасшедших в ад, правда?

– Нет, конечно, – она посмотрела на него с неизмеримой симпатией. – Денни? – Он не ответил. – Дэниел, – повторила она резко.

– Что?

– Это ничего, что ты ненавидишь Майка, ничего страшного.

– Я ненавижу его. Это не значит, что я не люблю его.

– Ох, Денни, – сказала она печально. – Ты слишком хорош для этого мира.

Она подняла свою коричневую ладошку и схлопнула её три раза в знак прощального привета. И вслед за этим маленькая женщина, и её тележка, и мёртвый мальчик исчезли в белой волне тумана, которая текла вниз по улице, словно непокорное облако, уставшее парить в небесах.

Вскоре Дэниел был окутан прохладной, уютной дымкой.

 

БОУЛИНГ С ЙОРИКОМ

Майк изучал волдырь на кончике указательного пальца левой руки – в том месте, которым он прикоснулся к красной пуле. Он помнил боль, обжёгшую его при этом.

Потом он попытался воссоздать ход мыслей, благодаря которому он пришёл к своему отталкивающему решению. Он обнаружил, что не может этого сделать. Со стороны он выглядел просто человеком, сидящим на краю своей кровати, изучая свежую рану. Но внутри него происходили необъяснимые процессы – процессы, которые не имели никакого отношения к мышлению или логике. Предполагать, что мы понимаем, как делаются подобные выборы – ошибка. Называть их преднамеренными – неверно. Думать, что мы не принимаем таких решений ежедневно – глупость.

Майк загрузил компьютер и вышел в сеть. Поискал чаты. Просмотрел заголовки: Флиртующие копы. Хвалите Господа. Канал жестокости. Как использовать бессмертие. Приноровиться к счастью. Застрявшие на Третьей ступени. Превосходный омлет. Мультиоргазм. Невозможная Птица.

Невозможная Птица? Это ещё что такое? Любители птиц? Орнитологи? Клиндеровский форум? Он вошёл туда под ником «Мученик». И обнаружил, что читает бессмысленный набор бессвязностей, стопками громоздящихся на экране и разделённых паузами, подобно дадаистским блокам.

«Тревога на вышке. Обмен пассажирами в воздухе».

«Это экс-попугай!»

«Он скорбит о фьордах».

«Он никогда больше не сыграет на рояле».

«Его уволили по сокращению».

«Прошу прощения, – написал Майк, – что здесь происходит?»

«Новенький! Высотой в двенадцать часов!»

«Он не знает счета».

«Он играет в боулинг с Йориком».

«ЛОЛ».

«РОГЛ».

«ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ, – написал Майк, – КТО-НИБУДЬ СОБИРАЕТСЯ МНЕ ОТВЕТИТЬ?»

«Его выдернули, как зуб!»

«ПРИВЕТ, НОВЕНЬКИЙ! КАПИТАЛИСТЫ СВИНЬИ».

«ЛОЛ».

«Привет, новенький. Что противоположно исправному?»

«Сломанное?» – написал Майк.

«ЛОЛ».

«РОГЛ».

«Противоположно раннему?»

«Противоположно быстрому?»

«Не понимаю, чего вы добиваетесь», – написал Майк.

«Он вышел в DOS!»

«Он предпринял слишком долгую прогулку по короткому пирсу».

Контакт. Майк вспомнил мрачную шутку про Джона Холмса, знаменитую порнозвезду, который умер от СПИДа: «По не зависящим от нас причинам штат был сокращён».

«Дошло», – написал Майк.

«Ну так заныривай, новенький!»

«Углубись в глубины!»

«Дядя Морт хочет тебя видеть!»

«Он упал и не может подняться».

«Он – Злая Ведьма Востока».

«Оценка его состояния сильно понизилась».

«Он – пожиратель курантов».

«Он мёртв», – написал Майк.

Пауза, повисшая в чате, была осязаемой. Ни одного каламбура. Ни одной шутки. Ничего. Цифра в правом верхнем углу экрана, показывающая число человек в чате, начала стремительно уменьшаться, как столбик засунутого в холодильник термометра. Двадцать пять. Двадцать два. Девятнадцать. Восемнадцать. Пятнадцать. Тринадцать. Девять. Семь. Пять. Три. Два. На несколько мгновений она задержалась на двух. Потом:

«Кто ты?»

«Майк».

«Я Донна. Как ты это сделал?»

«Что сделал?»

«Написал это слово».

«Ты имеешь в виду – смерть?»

Длительная пауза.

«Где ты живёшь?» – написала она.

«В Детройте».

«Правда? Я тоже».

Майк улыбнулся в экран своего ноутбука. Дело, похоже, было верняк. Все равно что пристрелить рыбу в бочке.

«Bay, – написал он. – Какое совпадение».

 

ГОСПОДИ! ТВОЮ МАТЬ!

Дэниел проснулся в незнакомой постели. Он чувствовал себя комфортно, он хорошо отдохнул. Радио играло умиротворяющую песню: «Брось судьбу на ветер». Снова и снова. Это, кстати, была одна из его любимых песен.

Немного погодя он стянул с себя покрывало и мгновенно понял, что находится в одном из «Мотелей-6». Они все выглядели одинаково.

Его одежда была вычищена и лежала стопкой в ногах кровати.

Дэниел замечал, что у всех гостиничных номеров свой собственный климат: или слишком тёплый, или слишком холодный, среднего не бывает. Этот был слишком холодным. Одевшись, он встал посреди комнаты и стоял так в течение неопределённого времени.

Он выключил успокаивающее радио.

Он раздвинул белые шторы и увидел, что его серебряный «вольво» припаркован под окнами. Он узнал эту улицу: это была Эйт-Майл-роуд, отделяющая Детройт от пригородов.

Он был дома. Он не имел представления, как добрался досюда.

Из маленькой кухоньки доносился запах кофе. Он налил себе чашку и прихлёбывал, вспоминая умершего Шона в их кухне – его кухне. Рассматривающего список покупок, составленный его матерью. Написанный на листе пластика чёрным смывающимся маркёром. Он так и остался здесь после Диснейленда. После того, как она их покинула. Сделанный в последнюю минуту список вещей, которые понадобятся им для поездки во Флориду.

Тёмные очки.

Крем от загара.

Тормоза?

Шону – таблетки от свища. Безалкогольные.

Паззлы.

Питательные батончики.

Её последний список.

Он вспомнил: умерший Шон протягивает руку и стирает список, пока пластик не становится совершенно чистым. Потом смотрит на кончики пальцев: они испачканы чёрным.

Покупки. Вот чем занималась Джулия, когда была в депрессии. Хождение по магазинам всегда делало её счастливой.

Что если я был бы счастлив? – думал Дэниел. – На что это было бы похоже?

Он решил, что, возможно, ему стоит попробовать сделать вид, что он счастлив. Носить эту огромную чёрную ночь внутри и вести себя, вести себя так же, как остальные мертвецы – делая вид, что они живы. Ходить по магазинам. Это выглядело довольно разумным планом.

Он поехал на Восточный рынок. Там было не так много народу, как обычно. Он часто ходил сюда с Джулией. Он помнил эти запахи. Он купил пакет тёплых пончиков и попробовал один из них, потом ещё толстый ломоть швейцарского сыра в полиэтиленовой обёртке – чертовски хороший сыр. Он поедал все это, бродя от лотка к лотку и глядя, как фермеры играют в шашки на задних дверях своих помятых грузовиков. Салфеточки, любовно вышитые фермерскими жёнами. Тюльпаны – в горшочках и300

обёрнутые в красную алюминиевую фольгу – великолепная демонстрация цвета, аромата и веселья. И запах этих свежих фруктов, этих овощей, и загорелые обветренные лица людей, живущих на природе. Но, разумеется, их земли были бесплодны, и этот урожай был тщательно подобранным комплектом изумительно правдоподобных подделок. Они были лабораторными крысами, нажимающими рычаги удовольствия до тех пор, пока не умрут от истощения. Телевизионными маньяками, смотрящими свой любимый фильм снова, и снова, и снова.

Прекрати, подумал он. Ты счастлив.

Это не повесть, и ты не должен выявлять скрытые культурные предрасположенности текста. Посмотри на этих людей, сказал он себе. Посмотри. И он посмотрел. И то, что он увидел, было удовлетворённостью. Умершие люди наконец делали ту работу, которую они хотели делать всю свою жизнь. Эти немногочисленные мёртвые фермеры и мёртвые продавцы, мёртвые лавочники и мёртвые мясники, мёртвые садовники и мёртвые ремесленники были здесь потому, что они хотели этого. Они любили свою работу. Выбрали они её по привычке или по призванию – они любили её. Кто он такой, чтобы подвергать сомнению их радость? Он был счастлив. Эта женщина не была убита собственным сыном. Этот мужчина не спрыгнул с крыши собственного дома. Эти дети не утонули в трейлере своего отца, когда тот спустил его под откос в реку Детройт, чтобы получить страховку.

Прекрати.

Ты счастлив. Прекрати.

Он заметил, что у всех были маленькие выпуклости в карманах джинсов или курток. Птицы, подумал он. У всех были птицы, кроме него.

Где была его птица?

Кто он такой?

Кем он был теперь, когда никто не нуждался в нем?

– Не верю своим глазам, – произнёс какой-то человек.

Дэниел посмотрел на него.

– Это ты! – сказал человек. – Вот так сюрприз, черт возьми!

Дэниел посмотрел на него.

– Ты помнишь меня? – сказал толстенький невзрачный коротышка. – Первые тринадцать рядов. Держись подальше от крыльев.

Дэниел посмотрел на него.

– В самолёте, чувак, в самолёте! Дэниел вспомнил.

– Это круто. Это потрясающе. Смотри, тут суть в чем, ты, похоже, должен был найти меня, потому что – знаешь что? – ты единственный, кто не менял места. Несчастных случаев не существует. Это все неспроста.

Человек взял его руку и пожал её.

– Чего-то ты какой-то прибалдевший, чувак, – он взглянул на пакет в руке Дэниела. – Перебрал пончиков?

Дэниел так и не смог воссоздать в памяти, каким образом парень уговорил его зайти к нему домой. Он выглядел безобидным. И сказал, что Дэниел может присесть. Присесть – это звучало заманчиво. Он устал. И это было совсем недалеко. Маленькая промозглая комнатка над магазином со всякой импортной чепухой, выходящая окнами на Восточный рынок. Чёрный неприбранный диван стоял под окном, из которого открывался вид на безобразнейшее изображение цыплёнка, какое Дэниел когда-либо видел. Голый деревянный пол. Множество свечей. Пепельница, полная бычков. Расположение вещей в комнате предполагало некий фокус – все они были беспорядочно сгруппированы вокруг стереосистемы, стоящей в углу. Стопки и стопки громоздящихся друг на друга кассет, тщательно подписанных мелким почерком. Все было чёрным. Детали стереосистемы, полки, колонки – все. Кроме большого белого попугая, сидящего на жёрдочке в большой позолоченной клетке в углу. С большим красным пятном, расползшимся по хохолку.

Имя человека было Энди. Имя птицы было Эл.

– Скажи «хай», Эл.

– Не стрелять! – сказала птица. Будто горло прополоскала.

– Скажи «привет», Эл.

– Отвали!

– Скажи «хорошая птичка», Эл.

– Твою мать!

Энди пожал плечами.

– Он очень хороший попугай, но он ещё не очень хорошо приручён.

Энди заварил ему чаю, от которого у него немного прояснилось в голове. Он настоял на том, чтобы Дэниел сел на диван, в то время как сам он расхаживал по комнате и жестикулировал, жуя пончик. Когда он говорил, то двигал руками так, словно вытягивал мысли откуда-то из воздуха. Попугай голодным глазом косился на пончик.

– Это твоя птица? – спросил Дэниел.

– Теперь моя, – сказал Энди, изучая надкушенный пончик в своей руке. – Только что купил у какой-то лилипутки на рынке, – он заметил выражение на лице Дэниела. – Ох, ты подумал… нет! Расслабься, чувак, я не какой-нибудь Перешедший или что-нибудь в этом роде. Я забросил всю эту птичью дребедень много лет назад, – Энди покачал головой. – Жулики и ипохондрики. Вот кто они все. Никакой прямоты. Никакого завода.

Птица прокаркала:

– Молокосос!

– Заткнись, Эл, – сказал Энди с набитым ртом. Он проглотил остатки пончика и стряхнул крошки с рук. – Они все цыплята. Они не могут следовать за Богом до логического предела. Не могут перейти на ту сторону.

– Что это значит? – спросил Дэниел неохотно.

Энди кивнул. Он кивнул. Он подошёл к столу с плёнками, с почтением пробежал пальцем по корешкам дюжины кассет и выбрал одну из них с ликующим выражением на лице.

– Вот это – настоящая вещь. Это не эти херовы личины, что мы носим каждый день. Это – свидетельство. Кто мы такие. Что мы чувствуем. Куда мы идём. У меня здесь весь комплект.

Энди засунул чёрную кассету в щель, и Дэниел приготовился услышать музыку.

Но зазвучали слова.

Разговаривали двое. Мужчина и женщина. Они говорили на каком-то жаргоне.

И подозрительно знакомый шорох, сопровождающий их голоса. Что, Энди не верил в «Долби»?

«Допплеры совсем слетели с катушек».

«Четыреста восемьдесят шесть? Не может быть».

«Сними рапорты из Денвера».

Звук открывающейся и закрывающейся двери.

«Кофе остыл».

«Хочешь ещё?»

«Спасибо, Джилл, но если я выпью ещё, мне придётся открывать окно».

Смех.

«Плешивый тебя ещё беспокоил?»

«Не-а, он сразу стал смирным после того, как я пофлиртовала с его япошкой и налила ему ещё один скотч».

«Жопа с ручкой. Думает, что это он хозяин самолёта».

«Он говорил, что работает на правительство».

«Такой шутки я ещё не слышал».

Смех.

– Иди ты, сука! – пронзительно закричала птица.

Женщина на плёнке сказала:

«Представляешь, он обозвал меня сукой».

«Если он будет снова доставлять тебе проблемы, я скажу охранникам».

«Спасибо».

Энди нажал кнопку перемотки вперёд, улыбнулся и подмигнул Дэниелу.

«Спускаемся до десяти тысяч футов. Последи за закрылками, хорошо?»

«Система в порядке. Денвер примерно в шести минутах».

«Помнишь, как я пригласил тебя потанцевать, Джилл?»

«Ты плохо танцуешь».

«У меня лучше получается в горизонтальном… Что это было? »

Пауза. Шум.

«Черт, проверь дублирование».

«Денвер, это борт двести двадцать четыре, у нас… »

«… Дерьмо!»

«Дай я сделаю!»

Женщина:

«Тебе помочь?»

«Заткнись».

«Зацепил! Зацепил!»

«Нет».

«Держи так. Держи его крепче».

Бесконечная пауза, в течение которой птица вскрикнула: «Пристегнуть ремни!»

Затем голоса, говорящие быстро, перекрывая друг друга.

«Денвер это двести двадцать четвёртый повторите».

«Держи! Держи его!»

«Джилл? Прости ради бога!»

«Держи, черт бы тебя побрал».

«Выше! Выше! Ты можешь!»

«Подожди!»

«Нет!»

«Господи!»

«Нет!»

«Твою мать!»

«Боже!»

«Не-е-ет!»

Пауза.

Шёпот. «Мама, я люблю тебя».

Тишина.

Пока не раздался голос птицы:

– Как насчёт поспать?

Дэниел закрыл глаза. Он проглотил сгусток слюны. Он открыл глаза, когда услышал, что Энди остановил плёнку.

– Это моя любимая. Слушаю её постоянно, – он мрачно улыбнулся. – Эл от неё с ума сходит. Но, чувак, это ведь даже не лучшая из них! Они у меня все, весь комплект. Все записи чёрных ящиков, какие когда-либо производились! – он сложил руки на груди. – Мой дядя работает в исследовательском центре FAA. Я поставляю ему первоклассную дурь. А он даёт мне вот это. Мы коллекционеры.

– Коррекционеры! – сказала птица.

Рука Энди скользила по стопке чёрных кассет.

– Вот это вещь, чувак, – сказал он. – Вот это вещь. Знаешь что? – он свёл ладони вместе, словно собираясь молиться. – Они все одинаковые, – он улыбнулся и кивнул. – Как программа, которую какой-нибудь сетевой хакер переписывал снова и снова, – он хихикнул. – С маленькими вариациями, чтобы сбить с толку предков. У меня весь комплект… Все до последней, – он засмеялся. – И они все одинаковые!

Он опять сделал этот жест руками.

– Господи!

Он сделал его снова.

– Твою мать! И снова.

– Мама! – проорал он в потолок.

Птица в совершенстве сымитировала одобрительный свист, как если бы в комнату вошла хорошенькая женщина. Дэниел быстро поднялся и пошёл к двери.

– Подожди, – сказал Энди, хватая его за руку. – Я не хотел испугать тебя.

Дэниел посмотрел в его лицо: надежда и радость.

– Как ты не видишь, чувак? – сказал Энди. – Это что-то значит.

Дэниел скатился вниз по ступеням, не оглядываясь. Энди позвал с верхушки лестницы:

– Ты не понимаешь! Это прекрасно!

– Ну как, мы все развлекаемся? – спросила птица; её скрежещущий голос эхом разносился по лестничному пролёту. – Развлекаемся?

Пробежав три квартала, Дэниел остановился перевести дыхание и облокотился на загон с козами. Их глаза были жёлтыми. Слепой чёрный гитарист перестал дёргать струны и сказал хриплым голосом:

– Дыши глубже, браток. Дыши глубже.

 

КЕМ УГОДНО, ТОЛЬКО НЕ МЁРТВЫМИ

Существуют определённые лица, которые нравятся камере. Объектив задерживается на них с благодарностью и желанием. Возможно, виной тому определённое сочетание плоскостей кожи и костей, которое улавливает свет и даёт впечатление некоего скульптурного удовлетворения. Или, возможно, здесь срабатывает правило, известное любому режиссёру: большая голова. Все кинозвезды были людьми небольшого роста с большими головами и преувеличенными чертами лица: большими глазами, широкими ртами.

Майк не знал, чего ожидать. Но на следующий день, когда его новая знакомая по чату величественно вошла, как актриса на сцену, в кафе на Итальянской площади, он понял с одного взгляда: Донна была звездой. Льдистые голубые глаза под гривой каштановых волос. Женщина, привыкшая к тому, что на неё смотрят, и спокойно принимающая внимание, вызываемое её красотой. Но в отличие от всех звёзд, которых он когда-либо встречал, эта женщина распространяла вокруг себя ощущение, которое у Майка всегда ассоциировалось с самообманом: удовлетворённость. И она была высокой.

Через час они были на её чердаке рядом с греческим кварталом, под светлыми деревянными стропилами, скреплёнными стальными стяжками, срывая друг с друга одежду. Занимаясь любовью. И когда она трепетала над ним, и его руки лежали на её бёдрах, ненасытно кидающихся ему навстречу, он взглянул в её лицо с закрытыми глазами и позвал её по имени. Это был самый изумительный секс, какой у него когда-либо был. Дот не преувеличивала. Оргазмы следовали один за другим, словно океанские волны, неустанно бьющие в берег. В конце концов утомление взяло верх. Они расслабленно лежали на полу, их тела звенели от удовлетворения. И совсем чуть-чуть – от усталости. Через некоторое время они заговорили. Или заспорили. Это вызвало у него улыбку: двое обнажённых незнакомцев, обвившись один вокруг другого, спорят о природе реальности. Как школьники.

– Ты голоден? – спросила она.

– Нет.

– Когда ты в последний раз ел? – спросила она, усмехаясь, словно знала какой-то секрет. – Ты не можешь вспомнить?

– Нет, – сказал он, поражённый. – Я считал, что потерял аппетит.

– У тебя его больше нет. Теперь это – на твой выбор.

– Почему?

Она пожала плечами.

– Ручаюсь, они произошли из голодающего мира. Вероятно, пришельцы спросили птиц, что бы они изменили, если бы им была дана возможность. Мир, в котором нет голода. Неплохая идея.

– В этом есть что-то неправильное, – он покачал головой. Она посмотрела на него так, словно он рехнулся.

– Я имею в виду – мы не заслужили этого. Мы не решили эту проблему. Пришёл Большой Папа и взял нас на поруки.

Донна тихо хмыкнула.

– Ты никогда не бывал голоден, не так ли? От Майка не требовалось ответа.

Она мягко потянула его руку между своих ног. Через какое-то время он сказал:

– Почему птицы? Почему не бактерии? Или не окуни?

– Они пришельцы. Они другие. Рыбы – наши естественные предки. И они, и мы вышли из воды. Мы начали свою жизнь в жидкости, погруженные в матку. Птицы – это нечто другое. Неудивительно, что они отождествляются с ними. Сделай это ещё раз. Странно. Они, единственные из всех животных, способны имитировать нашу речь. И они могут петь. И все же птицы действительно совсем другие. Представь себе, как они видят мир.

Вспышка высветила кадр в его мозгу: две заброшенные куклы в золотистом поле пшеницы. Слишком высоко для любых съёмок с крана. «Баррада. Никто». Денни и он повторяют слова неземного языка. Были ли это волшебные слова?

– Но зачем им было это делать? Она тихо простонала, потом сказала:

– Кто знает? Это волшебство. Все, что нам остаётся – это принять его.

Она не знала, что сказала именно это. Повторила в точности. Ту строчку из Клиндера: «Все, что нам остаётся – это принять его». Это насторожило Майка, включило в нем сигнал тревоги, который он постарался скрыть. И он почувствовал, что отодвигается от неё, несмотря на то, что опять начинал твердеть.

– Майк?

– Прости меня. Но это меня пугает.

– Почему? Мы можем все что угодно! – она улыбнулась и сжала его рукой. – Мы можем быть кем угодно!

– Кем угодно, только не мёртвыми.

– Да! Разве это не чудесно? Они опять занялись любовью.

Донна раньше писала депрессивные стихи, но теперь она не делала ничего. Она наслаждалась. Едой. Сексом. Солнцем. Она была совершенно счастлива. И вонзаясь в неё, Майк ощущал невозможное желание. Я хочу этого. Я хочу это все. Я хочу жить. Я хочу счастья и всего остального. Все целиком. Я хочу того, что есть у неё. Я хочу. Я хочу. Я хочу. Он поймал себя на том, что представляет себя занимающимся любовью с Полиной, маленькой француженкой. Думать об этом было больно.

– Смотри на меня, – сказал он ей, сидящей на нем верхом и кусающей его ухо.

Она отодвинулась и посмотрела.

– Нет, – сказал он. – Когда мы целуемся, смотри на меня.

Они поцеловались. Она посмотрела.

– Назови меня по имени.

Она назвала.

Когда они закончили, это было замечательно. И это было ужасно. Он не мог получить ничего, чего бы он ни захотел. Не от этого удовлетворённого создания.

Я, должно быть, чудовище, подумал Майк. Все, чего я хочу, находится вне меня. И я не знаю, как до этого добраться.

Позже, держа её в своих объятиях, когда её сердце тихо стучало рядом с его прохладной кожей, он смотрел, как она спит. И он решил: она ему нравилась.

Да, подумал он, тщательно проверив свои эмоции.

Она ему определённо нравилась.

 

ЭТОТ МИЛЫЙ СТАРЫЙ МИР

Дэниел ощущал запах свежевыжатого лимона.

Он сидел на прохладном асфальте рядом с худым слепым чернокожим гитаристом; длинные, как у Роберта Джонсона, пальцы гитариста передвигались по грифу, перебирали струны. Глаза, покрытые молочной плёнкой катаракты. Чёрная мягкая фетровая шляпа у его ног, тульёй вниз, рядом с его складным стулом и большим пластиковым стаканом пива. Время от времени кто-нибудь опускал в неё доллар. Он пел. Люди слушали его, потрясённые этим голосом, этой тоской, этими картинами, которые он раскрывал перед ними – слушали, парализованные удивлением, с раскрытым ртом и жаждущими глазами.

Они тоже были счастливы.

Песня выходила прямо из его живота, и слова появлялись на свет так, словно он сочинял их на ходу. Он пел медленно и печально – не то чтобы кантри, не то чтобы фолк. Его голос утешал – надломленный и нездешний, он говорил об упущенных возможностях, потерянных радостях – песня, написанная для кого-то, кто расстался с жизнью слишком скоро и не знал, что потерял. Это звучало как письмо к самоубийце. Написанное кем-то, кто любит его. Перечень всех прекрасных вещей в «этом милом старом мире».

Какая печальная песня, подумал Дэниел. Хорошо, что я счастлив.

Слушая, Дэниел набрасывал в уме свой перечень. На данный момент он казался самым важным из всех перечней, какие он когда-либо составлял. Это был перечень всех тех вещей, которые делали его счастливым. Он пытался быть счастливым.

Нос Джулии.

Тот единственный гармонический переход в песне Рэнди Ньюмена «Мари».

Полночный сад, усеянный светлячками.

Женская грудь.

Пробуждение рождественским утром.

Те моменты, когда ты забываешь, кто ты такой.

Чарли Чаплин, ездящий верхом на шестерёнках в «Новых временах».

Холодное пиво в запотевшей банке после стрижки газона жарким летним днём.

Любой абзац из «Лолиты».

Фолкнеровский «Когда я лежу, умирая». Когда они уронили гроб в реку.

Чёртово колесо, когда оно поднимает тебя вверх.

Обрушивающаяся Стена.

«Звуки животных». Все её тридцать восемь минут и две секунды.

Освобождение Нельсона Манделы.

Мег Райан и рисовый пудинг.

«Битлз» с Эдом Салливаном.

Катание на санях.

Костёр на побережье.

Косяк пролетающих в небе гусей в форме буквы V.

Шон, отпускающий очередную глупую шутку.

Шон, говорящий «папа».

Шон, только что появившийся из утробы, глядящий на него тёмными-тёмными глазами.

Майк, кладущий руку ему на сердце в золотистом пшеничном поле.

Майк, держащий его за руку на похоронах дядюшки Луи.

Да, правильно. Это не были похороны Джулии. Неудивительно, что он не мог вспомнить их. Джулия была жива.

Дэниел просмотрел свой список. Он искал связи. Существовала ли какая-то единая нить, проходящая через все вещи, которые делали его счастливым? Странная мысль посетила его: они все были временными. Они все кончались.

Слепой положил свой потрёпанный инструмент на колени и осторожно потянулся за пивом, нащупывая его своими паучьими пальцами.

– В чем дело, браток? – спросил он, поворачивая голову в направлении Дэниела. – Песня выбила тебя из колеи?

– Да. Она была прекрасна.

Слепой поднял свой стакан, словно провозглашая тост.

– Люсинда Уильямс. Бог благословил ею блюз, – он сделал долгий глоток и раскатисто рыгнул. – Однако ты не кладёшь деньги в мою шляпу.

Дэниел вытащил бумажник и опустил в чёрную шляпу пару баксов. Он увидел логотип, вышитый на шёлковой подкладке: чёрный ангел. А на дне, покрытая беспорядочно набросанными зелёными купюрами, лежала мёртвая колибри.

– Спасибо, браток. С тобой все нормально?

– Да, конечно. Я счастлив.

– Ах-х-х, – чернокожий издал хриплый вздох. Потом улыбнулся широкой беззубой глуповатой улыбкой, проявившей морщины на его лице. – И что делает тебя таким счастливым?

– Ну, как сказать… все вместе.

– Ах-х-х, – снова хрипло вздохнул тот.

Дэниел попытался выдать какое-нибудь доказательство, изображая из себя лучшего Дейла Карнеги, на какого был способен.

– Каждый день – это подарок, не правда ли? Каждый день мы проживаем на день больше, чем предполагалось.

– Знаю, – сказал чернокожий. – Это ужасно, разве нет?

– Да, – согласился Дэниел. – Но я стараюсь чувствовать себя счастливым от этого.

Помолчав немного, музыкант сказал:

– Знаешь, что я делаю? Когда на меня такое находит? Я пробую пойти туда, где я в последний раз был счастлив. – Он снова взял гитару и принялся перебирать струны, нащупывая путь к новой песне. Вот тут Дэниел и увидел шрамы на его запястьях.

– А где это? – спросил он. Чернокожий улыбнулся.

– Братец, когда я это узнаю… ты будешь первым, кому я скажу.

Дэниел погрузил все свои сумки в багажник быстроходного серебряного «вольво» – самой надёжной машины в мире – решив, что он должен отправиться куда-нибудь. Куда-нибудь было лучше, чем никуда.

Он решил отправиться туда, где он в последний раз был счастлив.

Флорида. Его последнее воспоминание. Их поездка в Диснейленд. После этого были только они с Шоном в их доме в Детройте. И туман со снегом за окном. И кофейная проблема каждое утро. Он решил, что все это, должно быть, началось именно тогда. Его скорбь по Джулии. Боязнь выйти из дома. Открыть дверь. Прочесть почту. Заморочки с кофе. Укрывание Шона одеялом. Шоновы кошмары. Каждую ночь. Одни и те же кошмары. Что-то насчёт колибри.

Этому не было конца.

Перед этим была их поездка в Диснейленд. Они строили планы. Заказывали брошюры. Шон заучивал их наизусть. Что они увидят? Зачарованный замок. Страну будущего. Это – Маленький Мир, в конце концов. Они зациклились на этом – нет, он не хотел об этом думать. Снова проигрывать в голове эту мелодию. Он вспомнил: они были на пути домой. Шёл дождь, ужасный ливень, обрушивающийся на землю серебристыми покрывалами. В один момент он стал настолько сильным, что им пришлось остановиться. Дождь грохотал по крыше. Стекла запотели. Диснейленд. Это была идея Джулии. Идеальные каникулы для всей семьи. Теперь он вспомнил.

Он пойдёт за своей памятью.

Куда бы она его ни привела. Туда, где он в последний раз был счастлив.

Сжимая рулевое колесо и выезжая на трассу I-75, ведущую к югу, Дэниел бросил на себя взгляд в боковое зеркальце. Он улыбался. Почему он улыбался? У него была цель. Миссия. Смысл жизни. Это было, решил он, даже лучше, чем быть счастливым.

– Я еду в Диснейленд! – заорал он и нажал на газ.

 

У-УПС!

На следующий день Майк сидел в углу за холодным столиком с видом на реку Детройт, ожидая её на том же месте, где они встретились: у Тони. Он не стал снимать свою коричневую кожаную куртку, так как от окна тянуло холодом. Время ланча прошло, толпа понемногу рассасывалась, в воздухе стоял запах пиццы и пива. Ожидая её, Майк чувствовал себя так, словно всю жизнь шёл к этому часу, к этому месту. К этой возможности. Он подозревал, что немногим людям приходилось в жизни делать подобный выбор. Они так и не выяснили, на что они способны. Он выяснит. Он был готов испробовать все что угодно. Абсолютно все. Он хотел прочь отсюда.

Он подвигался на стуле, уравновешивая свой тяжёлый карман. За окном скользили льдины; некоторые из них были достаточно большими для того, чтобы послужить хоккейным полем для юниоров. Солнце проглядывало сквозь стёганое одеяло серых облаков, выпуская прожекторные столбы света поиграть на зеленовато-синей поверхности воды. Баржа с Великих Озёр выскользнула из-за поворота. Майка всегда поражало, какие они длинные. Оседая и зарываясь в воду под тяжёлым грузом, они шли в Чикаго, где сваливали руду и возвращались обратно налегке – легко и быстро скользя по волнам, оставляя после себя широкую кильватерную струю. Он любил представлять себе жизнь моряков: спокойная жизнь от порта до порта, куча свободного времени. Чтобы читать. Расслабляться. Что угодно.

Для Майка это положение представлялось самым лучшим. Посередине. Он уже давно заметил, что каждый раз, с удовольствием предчувствуя окончание очередного проекта – скажем, трудных съёмок – он находит особое очарование в этом состоянии почти-завершённости. Это была обитель желания. Место, которого не могло коснуться поражение. Пока он находился Посередине, не было разочарований, разрушенных надежд, неожиданных последствий. Телефонный звонок, который ты собирался совершить, мог изменить всю твою жизнь. Письмо, которое ты ещё не открыл, могло принести самые удивительные известия: премию, освобождение от налогов, настоящую любовь. Следующий снимок мог стать лучшим снимком за всю твою карьеру. Было возможно все.

Может быть, подумал он, вот что представляет собой это место: лимбо.

Когда она вошла, солнечный луч упал на неё – на её длинное коричневое пальто, словно вышедшее из семидесятых, серый свитер с высоким воротом, казалось, удлинявшим её шею. Чёрные ливайсовские джинсы в обтяжку, подчёркивающие форму её ног и изгиб бёдер. Привлекательная женщина, которая доверяла ему. Когда она посмотрела на него, он почувствовал одновременно и радость, и отторжение; он не рассчитывал ещё раз увидеть этот взгляд.

– Я заказала саганаки, – сказала она, когда они поцеловались. – Что-то не так?

– Я просто думал о том, как ты красива, когда на тебе одежда.

Она просияла и посмотрела на него из-под своих пленительных бровей.

– Нам не обязательно есть. Мы всегда можем отложить ланч и пойти ко мне.

Майк в смятении обнаружил, что это предложение вызвало в нем отклик. Он покачал головой.

– У нас есть время.

Она потянулась через стол и взяла его за руку.

– Боже, какая холодная!

– У меня все нормально.

К их столику подошёл официант с блюдом сыра, шипящего в горячем масле. Он хлопал себя по переднику в поисках спичек. Донна сказала:

– Возьмите.

Она протянула ему серебряную зажигалку. Он со щелчком откинул крышку, чиркнул колёсиком, и пламя взвилось в воздух. Волна жара обдала лицо Майка.

– У-упс! – хмуро сказал официант и выжал лимон, гася огонь. Он поставил блюдо перед ними; сыр теплился маленьким голубым огоньком.

– Гип, – сказал официант и улыбнулся, возвращая ей её «зиппо».

– Гип, ура, – ответила она радостно.

Майк смотрел, как она прячет «зиппо» в свой кошелёк. Вот оно, подумал он. Вот в чем секрет Перешедших. Вот почему Клиндер все время торчал на экране. Он набирал последователей. И вот почему все, казалось, шли за Крылатым с такой лёгкостью, с такой покорностью. И почему никто не смог разглядеть его сквозь оболочку, увидеть подлого, пустого, слабого эгоиста, каким он был на самом деле.

Они загипнотизированы.

Они все постоянно находятся под гипнозом.

Её глаза обшаривали его лицо.

– Тебя что-то расстроило?

– То, что ты сказала вчера вечером. Насчёт вечности.

– Не припомню, чтобы мы много говорили, – Донна откинула назад голову и рассмеялась. Хотя он не мог видеть сквозь ворот свитера, он вспомнил, как совершенна была её шея. Молочно-белая и бархатистая. Кто-то говорил ему, что можно определить возраст женщины по морщинкам на её шее. Венгр-оператор, с которым он вместе работал, говорил, что у стареющей женщины шея как у цыплёнка. Ему приходилось использовать для них более мягкую фокусировку. Роясь в своей коробке с фильтрами, он говорил с чудовищным акцентом: «Давай прикончим этих цыплят».

Майк поёрзал на стуле и сказал:

– Я не думаю, что мы созданы для бессмертия.

– Ну и что! – это была одна из фраз, которые напоминали ему, насколько молода она была. – Будто любой человек не выберет жить вечно, если сможет. Это же универсальная концепция. Жизнь после смерти.

– Виртуальная лотерея, в которой мы не выиграли.

– Я не вижу проблемы. То есть мы же бессмертны. Зачем бороться с этим? Почему просто не принять это и не продолжить жить своей жизнью?

Опять это слово. Принять. Когда он это слышал, его начинало выворачивать.

– Это не моя жизнь. Это ошибка. Черт ведь я даже не просил об этом.

Он осознал, что вовлёк себя в спор, в котором не хотел побеждать. Это значило просто оттягивать неизбежное. Он уже все решил.

Она вытащила хлебную палочку из корзинки, окунула её в вязкий сыр и откусила кончик.

– Это какое-то извращение, Майк. Это же сон, воплощённый в жизнь, а ты хочешь отослать его обратно, как недожаренный бифштекс?

Он уже думал об этом. Он больше не был зол. Он был оскорблён.

– Мне не нужен сон, – сказал он устало. – Я хочу проснуться.

Она потрясла головой.

– Я не понимаю этого. У тебя есть я, зачем ещё тебе нужна жизнь? Чем плохо – мир во всем мире, свобода от голода, и преступлений, и…

Он сказал за неё слово, которое она не могла произнести.

Донна поёжилась.

– Никогда не привыкну к тому, как ты говоришь это. Она жила в отредактированной версии. В Уотергейтском варианте жизни, где все неприличные слова были исключены. Как просто и безопасно. Знала ли она секрет? Встречала ли она кого-нибудь, кто мог произносить это волшебное слово? На какое-то мгновение он был раздражён её наивностью. Майк посмотрел на Донну и проделал свой фокус со сжатием. Он делал её все меньше и меньше, пока она не оказалась на дальнем конце комнаты, в отдельной кабине. Ростом около трех дюймов. Симпатичная маленькая куколка, глядящая на кого-то, кто доставил ей беспокойство.

Майк удержал себя. Нет. Не таким путём. Он превращал её в вещь. Он не собирался упрощать для себя эту задачу. Это исказило бы самую суть. Это должно было быть больно. Это должно было быть ужасно. Это должно было не иметь никакого смысла.

Смысла. Кисло. Повисло.

– Майк? Куда ты ушёл?

– Я здесь.

– Мужчины, – она фыркнула. – Вы всегда исчезаете. Майк посмотрел на реку и увидел ворону, сидящую на льдине.

– Как бы я хотела, чтобы ты не мучил себя так. Я бы хотела, – Донна вздохнула. – Я бы хотела, чтобы тебе было довольно этого, – она взяла его за руку. – Ты чуткий человек, Майк. Ты заботливый.

– Нет, – сказал он, ожесточаясь.

– Это ранит тебя.

– Прекрати, – сказал он.

– За что бы ты себя ни наказывал… это закончилось. Ты теперь – другой человек.

Он пристально посмотрел на неё.

– Ты не знаешь меня.

– Ты хороший человек.

– Я никогда не был хорошим человеком, – сказал он. – Я убийца.

Донна вздохнула и наклонила голову, только что не улыбнувшись, словно он сообщил ей, что он кенгуру.

 

ЗА ВЕСЬ ДЕНЬ ХОТЬ БЫ ЧЕРВЯЧКА ЗАМОРИЛИ

Дэниел резко ударил по тормозам, и его машина завизжала шинами, когда его прошлое выскочило на него и нанесло прямой удар в лицо. Он не мог поверить своим глазам. Прямо перед машиной он увидел пучок пересекающихся следов заноса, отмечающих то место, где узкий ручей нырял под дорогу – верный признак того, что ликующие пьяные рыбаки обнаружили «яму».

Дэниел вёл машину, повторяя их маршрут из Диснейленда, на протяжении восемнадцати часов. Он даже не устал. Он ехал по двухполосной дороге с асфальтово-щебёночным покрытием, по которой они поехали в объезд во время ливня. Им показалось, что ехать по магистрали небезопасно. Из-за грозы. Слишком плохая видимость. Слишком много грузовиков, проходящих к ним впритирку, ослепляющих их потоками воды из-под задних колёс. Поэтому они поехали восточнее, через район озера Киссимми. Лучшие места для ловли большеротого окуня в Америке! — было написано на придорожном знаке. Они собирались свернуть к побережью. Посмотреть на океан.

След заноса. Вот что обычно оставлял за собой дядюшка Луи во время выездов на рыбалку с ним и Майком, когда он видел яму: след заноса.

Он притормозил на узкой обочине, заглушил мотор и прислушался. Ни звука. Ни ветра, ни птиц. Слабое бормотание ручья. Он слышал запах пальм во влажном воздухе. Они отбрасывали тень по обе стороны узкой дороги. Идя как канатоходец по двойной жёлтой линии, он чувствовал в себе силу и одиночество, и это напомнило ему о его юности. Не было слышно ни одной машины. Ничего. Вся страна опустела. Прохладный воздух и чистая синева неба вверху. Ручей был зеленовато-коричневым, с тёмными пятнами ям под берегами – там, где, должно быть, затаился окунь. Погрузившись в спокойную, прогретую солнцем воду. Идеальная яма для рыбалки. Он спустился вниз по крутому, поросшему травой склону и сел у кромки воды. Он вбирал в себя тихое, ленивое течение ручья. Танец насекомых на поверхности воды. Время от времени на глади воды возникали концентрические крути, но он не мог сказать, была ли это рыба или мошки.

Он услышал шаги ещё до того, как увидел незнакомца, выкликающего женское имя:

– Эмма! Эмма!

Это был пожилой человек в зелёных болотных сапогах, осторожно пробирающийся по тропинке вдоль берега ручья. Корзина для рыбы болтается у бедра, подвешенная через плечо на постромке, поверх красной футболки с длинными рукавами. Многодневная поросль на подбородке. Шляпа, усеянная мошками.

Незнакомец не удивился, увидев Дэниела. Он сделал жест рукой, словно говоря: «Как дела?» На другом его плече болтался коричневый кожаный чехол – удочка.

– Вроде как я слышал машину. Вольво, э? Шестицилиндровый?

Дэниел улыбнулся.

– Верно.

– Развлекаюсь этим, чтобы провести время. Определяю машину по звуку.

– У вас это неплохо получается.

Незнакомец улыбнулся, присел рядом и начал стягивать свои сырые сапоги. Его ноги в длинных красных кальсонах были сухими и жилистыми. Он снял свои красные носки и начал массировать ступню. Его садок был пропитан водой, от него шёл запах свежего улова.

– Живёте здесь неподалёку?

– С полмили вверх по течению. В какой-то хибаре, не знаю, чья она.

– Я мог бы уже и привыкнуть, – сказал Дэниел, наслаждаясь сочной тишиной, окружавшей их. – И давно вы здесь живёте?

– С тех пор как они начали нас сохранять.

– Десять лет?

– Точно. Прямо здесь, – он показал на полузатонувшее бревно, торчащее из зеленой воды на изгибе ручья. – Вот там я и попал.

Дэниел взглянул в ту сторону.

– Выглядит вроде не так уж глубоко, чтобы человек утоп, но это одна видимость. Течение здесь подлое. Смотрите! – сказал он. – Смотрите скорее!

Яма взорвалась: над поверхностью мелькнул окунь – совершенно невероятных размеров – лишь намёк на жёлтые полосы и мускулистую дугу острой спины, и он скрылся под водой.

– Ублюдок, – нежно выругался человек в болотных сапогах. – Любит он этак вот. Дразнит меня.

Дэниел посмотрел на течение, на мошек, на яму, которая вновь обрела свой изначальный покой. Наконец он спросил:

– Зачем вы возвращаетесь?

– Из-за жены. Я говорил ей, что хочу расколоть эту яму. А она, знаете, такая наседка, всегда беспокоится, говорит, течение тут. Будто я сам не знаю, что тут к чему. И знаете, что я ей сказал? Я скажу вам, что я ей сказал. Я сказал ей: «Занимайся своим делом, женщина». Прямо вот так, – он вздрогнул. – И это было Последнее, что я ей сказал. И вот я попёрся сюда как последний дурак, пробираюсь это я поближе к краешку, к яме этой, и что бы вы думали? Я спотыкаюсь о какую-то корягу, и не успел ухватиться, как болотники полны воды! И холоднющая, доложу я вам! Я почти уже их скинул, когда хлебнул. Тут все стало зелёным, и вижу – знаете, что я вижу? Я скажу вам, что я вижу. Я вижу крупнющего чёртова окуня, крупнее не бывает, и он выплывает из-под бревна и смотрит на меня этак одним глазком, будто говорит: «Ты проиграл, старикан!»

Человек довольно рассмеялся и начал массировать вторую ступню.

– Ну а потом все, что я помню – это проснулся я уже в этой одежде – совсем как новая. В кровати в этой хибаре. И все ещё в болотниках. По радио передают нашу любимую песню. Паучок бежит по стропилу. Через два часа эта чёртова песня все ещё играет, и паучок все ещё на стропиле, а я все лежу в кровати и думаю: черт побери, хоть бы кто-нибудь переключил его на другую станцию. И тут до меня доходит, что я и сам это могу. И я встаю и переключаю.

– А что была за песня?

– «Gonna take a Sentimental Journey… » – пропел тот фальшиво и сам это понял. – И вот, сижу, жду её. Две ночи, три ночи. Ничего похожего. Телефон не работает. На радио единственный канал зациклился на этой проклятой песне, играют её снова и снова, будто совсем мне мозги свихнуть хотят.

Дэниел припомнил, как сам был в подобном отчаянии.

Когда они с Шоном застряли в аттракционе «Это – Маленький Мир» в Диснейленде. Окружённые со всех сторон весёлыми куклами – эскимосами, лапландцами, монголами, майя, эфиопами – и все они танцевали, повторяя одни и те же движения снова и снова, и пели один и тот же приторный утопический гимн. Они были выброшены на остров посреди искусственной реки – слушатели, захваченные в плен. Шону было все равно. Дэниел на какое-то время отвлёкся на холодную басовую партию песни. Ему было интересно, кто её ведёт. Но через десять минут ему захотелось утопиться. Прошло сорок пять минут, прежде чем аттракцион снова запустили, и они были вызволены из плена прекрасного. Жалкое подобие ада.

– В холодильнике полно всего, что я люблю. Но я не могу нагулять аппетит. Ещё несколько дней – и я был сам не свой оттого, что она все не идёт. Что я такое, в конце концов? Рубленая печёнка? Тогда я стал ходить вверх и вниз по ручью, каждый день, надеясь, что уж в следующий раз она точно будет здесь – злющая, как всегда. Скажет: я же тебе говорила. Я тебя предупреждала. Не ходи туда, там опасно.

– Эмма?

– Слышали меня, а? Она упрямая женщина, так что я сначала решил, что просто надо дать ей немного остыть. Через пару недель я стал думать об этих последних словах, что я ей сказал. «Занимайся своим делом, женщина!» Это было нехорошо. То есть из всех последних слов, которые мы могли бы сказать друг другу… почему это? Очень меня это огорчало. Хотел помириться с ней.

– Это было десять лет назад.

– Ага.

– Я тоже потерял жену.

– Да ну?

– Да, в автокатастрофе.

– Это плохо. Эмма всегда говорила, что этим машинам нельзя доверять.

Они сидели, слушая ручей. Теперь он звучал громче.

– Кто делал? – спросил рыбак.

– Делал?

– Ну да, модель какая? Просто интересно.

– «Крайслер Неон».

– Никогда не слышал. Наверное, уже после меня делали.

Они некоторое время помолчали.

– Тормоза, – сказал рыбак. Дэниел посмотрел на него.

– У крайслеров всегда было неладно с тормозами.

– Правда?

– Ага.

Пожилой рыбак прикрыл глаза.

– Клапана. Движок. И… что-то с прокладками, – он открыл глаза, увидел лицо Дэниела и тут же покраснел от смущения. – Простите. Эмма всегда говорила мне, что я не знаю, когда надо остановиться.

– Она скоро придёт, – сказал Дэниел, и тут же поймал себя на том, что под вроде бы благим намерением скрывается желание ранить незнакомца так же, как тот ранил его. Надо следить за благими намерениями, подумал он. Никогда не знаешь, что вылезет из них наружу. Жестокая правда. Снисходительная праведность. Злоба. Все это – невидимо и неосознанно, под маской доброжелательности. Рыбак не хотел причинить ему боль. И он уже вдвойне отплатил ему. – По крайней мере, я на это надеюсь, – добавил он извиняющимся тоном.

– Может быть. А может быть, и нет. Здоровье у неё отличное. Да и здравого смысла в ней гораздо больше, чем во мне. Уж она-то не воткнёт мокрый штепсель в розетку.

Дэниел встал и стряхнул листья с брюк.

– Ну что ж, – сказал он.

– Угу, – сказал рыбак, массируя свою бледную морщинистую ногу.

– Как клюёт?

– Никак, – тот улыбнулся. – За весь день хоть бы червячка заморили.

Дэниел улыбнулся, вспоминая: эту самую фразу говорил обычно дядюшка Луи – обязательная ложь любого заядлого рыбака.

Он шёл обратно по чёткой жёлтой двойной линии, разделяющей полотно дороги, и почти уже подошёл к своему «вольво», когда голос пожилого рыбака зазвучал снова.

– Эмма?

– Эмма?

– Эмма?

 

ПЛАН «Б»

Саганаки перестало скворчать на столе между ними.

– Посмотри на меня, – сказал Майк Донне. – Я убийца. Я убиваю людей. Я это ловко делаю.

– Это-то и прекрасно в этой жизни. Не имеет значения, что ты делал прежде.

– Я говорю не о прежде. Я говорю о здесь.

Она отпустила его руку. Её лицо, которое вначале выражало недоверие, сделав короткую остановку у отметки «страх», теперь медленно переходило к чистому ужасу.

– Но зачем? – спросила она.

Он посмотрел в её глаза. Светло-голубые, цвета льда.

– Для меня это единственный способ проголосовать против. Привести боссов в ярость. Привлечь их внимание.

– Это ужасно, – она посмотрела в окно, потом опять на него. – Это работает?

– Ещё нет.

– Тогда зачем продолжать?

– Я хочу убраться отсюда. Я хочу, чтобы мой полет был отменён. Я хочу умереть.

И снова её передёрнуло от табуированного слова.

– Знаешь, я чувствовала то же самое. Я порезала себе запястья в ванне. Долгий путь. Родители спали в соседней комнате. Это было очень эгоистично с моей стороны. Но я не могла отложить это на другой день. Когда я впервые попала сюда, я хотела сделать это снова. Залезла на крышу дома. Но… я не смогла спрыгнуть. Это глубокое программирование. Какая-то защита, поставленная на первоначальные импульсы. Мне потребовалось какое-то время, чтобы принять это. Все, что здесь есть. Теперь – я благодарна. Я начала все с нуля. Я научилась получать удовольствие. Так что мы крепко завязли здесь, – она улыбнулась и пожала плечами. – Что ты собираешься делать?

– План «Б», – сказал он. Она посмотрела на него.

– Я решил убить какого-нибудь хорошего человека. Кого-нибудь, кто хочет жить. Кого-нибудь, кто мне нравится, – он не был уверен, что шокировало её больше. Сама идея убийства или слово нравится.

Она сидела очень тихо.

– Майк.

– Я думаю, – продолжал он, – что, возможно, христиане были правы насчёт этого. Возможно, что-то есть в этой идее невинной жертвы. Жертвоприношение агнца.

– Майк.

– Возможно, это сотрясёт основы, разрушит законы кармы. Я надеюсь, что тогда что-нибудь… сдвинется.

– Это безумие, Майк.

– Это единственная альтернатива, которая приходит мне в голову.

– И что же, – она исторгла вздох отвращения и посмотрела на него с жалостью. – Как же ты думаешь осуществить это? Бомба? Базука?

Он вынул пистолет из кармана куртки и положил на стол. Её глаза расширились.

– Я думала, это твоя птица.

– У меня нет птицы.

– У тебя…

– И никогда не было, – он посмотрел на неё. Почти не было шансов, что она ему поверит. Он назвал её по имени. – Это единственный способ показать им, как все ужасно.

– Для тебя, – сказала она. – Но не для большинства из нас.

– Думаю, мне это доставит удовольствие.

– Ах ты ебаный… – она хлопнула ладонью по столу, фарфор и серебро зазвенели. – Ты эгоистичный самодовольный тупой осел! Какое ты имеешь право?

– Я говорил тебе, что никогда не был хорошим человеком.

– Ты террорист! – сказала она с омерзением. – Корректор!

И в ту же секунду, что она произнесла это, она поняла, что совершила ошибку. Светлая, бeззaбoтная, наивная молодая женщина куда-то подевалась. Её место заняла умная, зрелая личность, лишившаяся своей излюбленной личины. Он видел, как её глаза мечутся в поисках обратного хода, какого-нибудь непредвиденного обстоятельства, новой маски. Это облегчило бы её положение.

– Спасибо, – сказал Майк.

Она не сказала ничего.

– И как долго ты работаешь на Клиндера?

– На кого?

Она хорошо держалась.

– На Джоэла А. Клиндера.

– Никогда не слышала о таком, – она смотрела на пистолет.

– На Крылатого? – уточнил он. – На Первого Контактера? Гипнотизёра? Человека, который не верит в гравитацию.

– Ты говоришь ерунду.

Он улыбнулся.

– Почему это не могло быть как в жизни, Донна? Люди случайно встречаются. Неподходящие друг другу люди влюбляются и делают один другого несчастными. Почему бы нет, Донна?

Она смотрела на него новыми глазами. По краям глазниц под ними собрались капельки пота. После долгого молчания она сказала:

– Моё имя не Донна.

Майк кивнул.

– Почему ты последовала за таким лжецом, как Клиндер?

– Он замечательный человек, и он пытается спасти нас.

– Он мёртв. Мой брат убил его.

Майк вспомнил, в каком он был шоке, когда Денни сделал это. Как вздрагивал от выстрелов. Как смотрел на тело. Он до сих пор поражался, что Клиндер не застрелил его тотчас же, как только он вошёл в комнату. Кио говорил, что Клиндер не мог убить его, это мог сделать только Денни. Но после того как он увидел неприкрытый страх на лице доктора, словно Клиндер смотрел в глаза самой смерти, он не очень-то верил в это. Бог знает, сколько незнакомцев тот, вероятно, убил в своё время. Он мог произносить слово на «C»; он не колеблясь застрелил Кио. Почему он не мог нажать на курок?

Боже мой. Вот что значило это выражение на его лице! Клиндер боялся участи By! Он был в ужасе от того, что может исчезнуть за здорово живёшь! И что это значит?

Господи, подумал Майк. Господи Иисусе.

Я нравился этому ублюдку. Я ему действительно нравился.

И Майку показалось, что он понял кое-что ещё, когда наблюдал, как Донна глядит на его пистолет, лежащий на столе. Кое-что даже ещё более шокирующее. Когда Денни застрелил Клиндера, Майк не ужаснулся. Он почувствовал облегчение. Словно они поменялись своими привычными, испытанными ролями. Словно в конце концов Денни взял его на поруки. Он был поражён тем, насколько большое облегчение почувствовал. Он осознал теперь, что причиной было то, что сам он не мог этого сделать. Он направлял пистолет прямо в лицо Клиндера, но не мог сделать этого. Так же как Клиндер, он не мог нажать на курок. Даже после Буффало. Даже после того, как он видел смерть Кио. Потому что, в конце концов, у него было такое же чувство по отношению к Клиндеру, какое было у Денни по отношению к дядюшке Луи.

Клиндер был всем, что у него было.

Плечи Донны опустились, и она всхлипнула.

– Черт. Я такая дура. Я думала… если я встречу Корректора, смогу отговорить его. Если кто-нибудь и может, то это я. Я думала: я ведь уже побывала там, – она посмотрела на Майка. – Но я никогда не бывала там, где ты.

– Нет, – согласился он, – не бывала.

– Майк? У меня есть право голоса?

– Нет.

– Но если я убегу…

– Я поймаю тебя.

– Сколько бы ты людей ни зарезал, тебе нас не остановить.

– Я могу попытаться.

Она схватила пистолет со стола и вскочила, прицелившись ему в грудь.

– Не двигаться!

Майк смотрел на пистолет.

– Прекрати улыбаться, подонок долбаный!

Он мог поклясться: она не делала этого прежде. Он встал. Дуло пистолета последовало за ним.

– Ни с места!

Он шагнул по направлению к ней, игнорируя прыгающий в её руке пистолет; его глаза были прикованы к её глазам.

– Майк… не надо!

Между вторым и третьим шагом она попыталась дважды нажать на курок. К тому времени, когда дуло коснулось его груди, она попробовала сделать это ещё раз. Он смотрел, как она закрывает глаза, и единственная слеза скатывается у неё по щеке. Он взял у неё пистолет и молча наблюдал, как она пытается собраться, как складывает руки на груди и потирает плечи, словно ей холодно. Она открыла глаза. Она избегала смотреть на него. В конце концов, глядя из окна на проплывающие льдины, она сказала:

– Не знаю, смогу ли когда-нибудь простить тебя, – она вздохнула. – Это… это был худший момент в моей жизни.

– И в моей, – ответил он, отщелкнул предохранитель и прежде, чем она успела повернуться, поднёс дуло к её уху и выстрелил.

 

ВСЕ МОРОЖЕНОЕ В МИРЕ

Дэниел обнаружил, что за весь день даже червячка не заморил, поэтому, проехав немного дальше по дороге, он остановился у лавки – «Обеды, бензин, бакалея, лёд, живая приманка». Насосы выглядели как-то знакомо. С красными вишенками на верхушках.

Колокольчик над затянутой противомоскитной сеткой дверью звякнул, когда он вошёл. За стойкой – единственная пожилая официантка в розовой униформе. Повсюду развешены пивные постеры: грудастая девица с запотевшими бутылками в руках. И замечательно красивый мальчик в углу, играющий на старом шаффлборде. На нем была красная футболка и синие джинсы на три размера больше, чем нужно; они отвисали, открывая чёрные трусы, и собирались гармошкой у него на ботинках. Видя, как мальчик наслаждается игрой, Дэниел почувствовал радость. Он присел и заказал вишнёвый пирог и кофе. Чёрный.

– Вам это подогреть?

– Да, мэм. – При разговоре с пожилыми леди с южным акцентом он всегда испытывал потребность называть их «мэм».

Она налила ему кофе и спросила:

– Как насчёт ложечки мороженого сверху?

– Да, конечно.

– Какое вы предпочитаете?

– С пеканом.

Она открыла холодильник под стойкой, и облако морозного пара поднялось между ними.

– Вам повезло, – сказала она, нагибаясь с ложечкой над его чашкой. – У нас есть все мороженое в мире.

Зубы Дэниела клацнули о край чашки. На чёрном ярлычке у неё на груди было написано «Эмма».

Подождав, пока он попробует пирог, она спросила:

– Ну как вам?

– Восхитительно.

Она с гордостью улыбнулась.

– Ручаюсь, лучшего вы не пробовали.

– Точно.

Она полоскала ложечку от мороженого, когда Дэниел спросил у неё:

– Как тут рыбалка в ваших краях?

Она с силой стукнула несколько раз ложечкой о край раковины.

– Говорят, хорошая. Сама-то я терпеть её не могу.

– Она у нас – полный вперёд, – раздался мальчишеский голос позади него.

Дэниел повернулся, чтобы взглянуть на мальчика. Но тот был сосредоточен на своей игре. Скользя шайбой из нержавеющей стали по опилкам и полированному дереву.

– Занимайся своим делом, Дуайт, – сказала официантка.

– Полный вперёд? – спросил Дэниел. Официантка наклонилась к нему вплотную.

– Он все время придумывает слова. С головой не все в порядке. Если бы я не присматривала за ним, он того и гляди выбежал бы на улицу, прямо под машину. Он хотел сказать – полное Евангелие. Мы считаем, что нельзя отнимать жизнь у живого существа. Аборты. Смертная казнь. Война. Это все один и тот же грех. Бог освятил все живое.

Помедлив, Дэниел спросил:

– И коров?

– Ну… – сказала она.

– И рыбу?

– Разумеется, и рыбу тоже. Почему бы нет? Рыбы имеют такое же право на жизнь, как и мы. Это не то, что было дано нам в пищу.

– Вы продаёте наживку, – сказал он.

– Я хотела снять эту вывеску. Но… так близко к дороге…

Со стороны шаффлборда внезапно донёсся резкий шум.

– Я выиграл! – сказал мальчик.

– Ты всегда выигрываешь, – сказала женщина, покосившись на него. – Хотите сэндвич или ещё что-нибудь? У нас есть все, кроме рыбы, – она улыбнулась и вытерла руки о полотенце. – Так у нас заведено, – она опёрлась подбородком на сцепленные руки, положив локти на стойку. – Сказать вам правду? Я не смогла бы зажарить рыбу даже для спасения собственной жизни.

Дэниел посмотрел ей в лицо. Она сдула прядку седых волос, упавшую ей на глаза. Глаза у неё были зелёными. В своё время на неё, должно быть, стоило посмотреть.

– Я потрошила её, чистила её, готовила её, и так целыми днями. Рыба, рыба, рыба. Боже, как я ненавидела этот запах!

– Вы вегетарианка?

– Нет, сэр. Я только возражаю, когда это касается меня. С того самого дня, когда я увидела, как он вытаскивает крючок у окуня прямо изо рта, – она показала руками, согнув указательный палец одной руки, изображавший крючок, продев его в букву «О», сложенную двумя пальцами другой, и затем вытащив, – оторвал бедняжке всю губу. Мой муж? – она покачала головой. – Видите ли, у него была миссия. Он должен был поймать Большую Рыбу. Но этот окунь был чертовски умен – слишком умен для него. «Старикан, – говорила я ему. – Ты нашёл себе достойного соперника». Его было не остановить. Пошёл разгуливать, словно он тут хозяин, в самом подлом месте этого ручья…

– Эмма?..

– Предательское место. Понимаете? Ужасное течение. «Не лезь на стремнину», – говорила я. Я говорила ему снова и снова, да разве он будет слушать? Нет, сэр. Я же просто старая наседка, ничего не понимаю и трясусь из-за пустяков…

– Эмма?

Она несколько раз мигнула.

– Что?

– Он здесь.

– Кто здесь?

– Ваш муж.

– Где?

– На ручье. Он все ещё пытается поймать эту рыбу.

Долгое время она не издавала ни звука. Вытерла тряпкой стойку. Наконец она хмыкнула и сказала:

– Похоже на него.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ПУЛЯ

Майк не помнил, как вышел из ресторана.

Он пришёл в себя, сидя на берегу реки Детройт, глядя на пару спаривающихся уток внизу. Самец с зеленой шейкой яростно ухватил самку сзади за шею, быстро взобрался на неё, вошёл и тут же скатился с неё в воду, как мужчина с женщины. Это заняло каких-то пять секунд.

Пять. Опять. Блядь.

Майк направил пистолет себе в сердце и нажал на курок.

Клик.

Он посмотрел на него. Он поднёс его к голове, точно над ухом, и нажал на курок.

Клик.

Прижал его к основанию шеи. И нажал на курок.

Клик.

Ни один из чистых выстрелов не сработал.

Он положил дуло себе в рот и нажал на курок.

Клик.

Он проверил пистолет. Патронов не было. Патронник был пуст.

Он подсчитал выстрелы. Он шёл в последних рядах налётчиков и не очень много стрелял. Охранник на седьмом уровне компаунда. Человек по имени Джейкоб в комнате связистов. Человек, ранивший Дот на двенадцатом.

Сама Дот – она попросила его, Шон. И Донна, которая была не Донной.

Она получила последнюю пулю.

Он немного прошёлся и остановился под фонтаном Ногучи в Харт-Плаза – широким кольцом, поддерживаемым двумя расходящимися под углом алюминиевыми опорами – это напомнило ему внешний вид старых спутников. В серебряных столбах на равных расстояниях были проделаны отверстия. Сейчас фонтан был сухим – не сезон. Он все надеялся, что кто-нибудь включит его, и он сможет освежиться под холодными струями.

Но ничего не происходило. Майк закрыл голову руками. Не имело значения, кого он убивал. Они не собирались отпускать его.

И тут он увидел парочку, идущую рука об руку через площадь – безразличные к тому, что он на них смотрит, глаза смотрят в глаза, облачка дыхания смешиваются над головами. Ему хотелось загнать их в угол и заставить слушать. Ему хотелось рассказать им о любви. Не из-за чего заморачиваться. Она не стоит того. Никто не знает никого. Каждый человек – это долбаный незнакомец. Ты можешь думать, что любишь его, и ты можешь думать, что любишь её, но это не имеет значения. Под конец вы оба найдёте способ сделать другого несчастным.

О чем он, черт побери, думает? Он ничего не знает о любви.

Он увидел чернокожего полицейского в форменной кожаной куртке, верхом на гнедом коне. Майк приблизился к нему, улыбаясь. Тот улыбнулся в ответ. Конь фыркнул, выдувая облака пара, и подался вбок, когда Майк подошёл вплотную. Холодная работёнка, подумал он.

– Потерялись? – спросил полицейский.

– Да, – сказал Майк. – Как его зовут?

– Гэбриел, – он улыбнулся и погладил конскую гриву. – Работаем вместе вот уже десять лет.

– Возраст?

– Прошу прощения?

– Он выглядит старым.

– Ему двадцать. Но он бегает как молодой. Так, что ли, Гэйб? – полисмен потрепал коня по шее, что, казалось, успокоило животное. – Любовь лошади не имеет себе равных. Ты даёшь им чуточку, а они возвращают втройне.

– Что вы делаете, когда поймаете… преступника? – спросил Майк.

Теперь полисмен по-настоящему обратил на него внимание.

– Почему вы спрашиваете? – спросил он добродушно. – Знаете кого-нибудь из них?

– Вы отводите их в тюрьму, должно быть? «Производите задержание»?

Полицейский кивнул.

– Так положено. Только в последнее время у нас не так уж часто возникает в этом нужда, слава богу.

– Какой же тогда прок в полицейском?

Тот посмотрел на него как на сумасшедшего. Майк действительно был похож на безумца.

– Это лучшая работа в мире. Наблюдать, чтобы все было спокойно. Заботиться о людях. Поддерживать мир. Я всю жизнь этим занимался.

– Но здесь нет преступлений.

– И что?

– И что же вы делаете?

– Я же сказал вам. Наблюдаю. Забочусь. Поддерживаю мир.

Майк заметил ряд медалей над его кокардой. Ленты, звезды и широко распахнутые чёрные крылья.

– Что, если кто-нибудь подойдёт к вам и скажет: «Я убийца. Я только что убил свою любовницу выстрелом в голову. Она ничего не почувствовала. Это был чистый выстрел. Её мозги были разбрызганы по всему окну как спагетти».

Конь фыркнул. Всадник снова успокоил его и посмотрел вдаль на другой берег реки.

– Вы будете удивлены. Это случается то и дело, – полисмен улыбнулся Майку. – Это ведь только предположение, верно?

Майк кивнул.

– Ну что ж. Я скажу ему: иди ляг. Поспи немного. Тебе приснился дурной сон. Это со многими случается, – он посмотрел на Майка сверху, подёргивая усами, в которых пробивалась седина. – Или я скажу: иди в библиотеку.

– В библиотеку?

– Да, сэр. Именно туда иду я сам, когда мне нужен ответ. И до сих пор ни разу не жалел.

Майк посмеялся про себя, думая: библиотека. Как же я сам не подумал об этом? Это то место, куда всегда шёл Денни. Он заметил, что кобура полисмена была пуста.

– Где ваш пистолет, офицер?

Тот немного помедлил, отвечая.

– Он не требуется мне уже многие годы, – полицейский наклонился и посмотрел Майку прямо в глаза, спокойно и доверительно, привычный к воинственности пьяных и нарушителей спокойствия. – И мне никогда ещё не встречалась ситуация, с которой я бы не мог справиться без него.

Майк почувствовал к нему уважение.

– В библиотеку? – спросил он.

Полицейский расслабился, опять выпрямился в седле и показал через плечо.

– В той стороне. Вы не пройдёте мимо, там львы, – он протянул руку. – Я возьму ваш пистолет, если вы не против.

Майк воззрился на него.

– Он в вашем левом кармане.

Майк вытащил его и протянул рукояткой вперёд. Было облегчением избавиться от него. Потерять возможность выбирать.

– Спасибо, сэр, – полицейский посмотрел на дуло и понюхал его. – Не припомню уж, когда я видел их в последний раз. Но этот запах невозможно забыть, – он осмотрел оружие, потом сунул его в пустую кобуру на своём бедре и застегнул её. – Он ведь вам уже не потребуется, верно?

– Нет, – сказал Майк. – Я уже закончил.

– Ну и хорошо. С пистолетами куча хлопот, – полицейский взглянул на него. – Вы ведь увидите Сэма? Скажите ему, Гэбриел передаёт привет, – он мягко улыбнулся.

– Сэма? – спросил Майк.

– В библиотеке, – сказал полисмен. Он прищёлкнул языком, и его животное лениво поплелось вперёд.

 

КАК?

– Он ищет вас, Эмма, – сказал Дэниел пожилой мёртвой официантке за стойкой. – Каждый день он просыпается, идёт обратно к яме и зовёт вас. Я слышал его.

– Вы слышали его?

– Да, мэм.

Долгое время она молча кивала.

– Очень похоже на Генри. Упрямый старый дурак.

– В десяти милях отсюда. Та яма, где следы шин на дороге.

– Я знаю про следы шин, – сказал мальчик.

– Я знаю, где это место, – сказала Эмма. Шаффлборд опять загремел, и мальчик вскинул обе руки в воздух.

– Я выиграл!

Она усмехнулась.

– Кто бы мог подумать!

– Эмма? – сказал Дэниел

– Что?

– Вы не…

– Ох, дорогуша, это было вечность назад. У меня теперь есть своё место. Новая жизнь. Я не какая-нибудь рыба, застрявшая в яме. Я двигаюсь дальше.

Им оставалось так немного, чтобы быть вместе. Все, что было необходимо рыбаку – это чтобы ему дали шанс.

– Кроме того, – сказала она, – эти дороги. Дэниел вопросительно поднял брови.

– Дальнобойщики носятся здесь так, словно им жизнь не дорога. Им плевать на ограничения скорости. Им, видите ли, надо добраться от Орландо до Кейс за один прогон, и они даже не смотрят, есть ли кто-нибудь на дороге. Животные. Пешеходы. Дети. Накачаются наркотиками и несутся как угорелые в своих грузовиках. А ночью тут ещё всякое зверьё.

– Волки, – сказал Дуайт. Мальчик пристально смотрел на него. Он медленно поднял маленький пальчик и нацелился им в Дэниела.

– Москиты, – сказала Эмма, содрогаясь. – Стоит только лету наступить, и эти москиты готовы сожрать тебя заживо. И потом ещё всякие ненормальные. С пушками.

– Незнакомцы, – сказал мальчик. – Конфеты.

– Он имеет в виду: это опасно. Нет, сэр. По этой дороге больше ходить нельзя.

Дэниел перестал есть.

– Это в десяти милях отсюда. Он хочет извиниться перед вами. Я мог бы вас довезти.

Молчание.

– Эмма?

– Мистер, я не знакома с вами с сотворения мира. Откуда мне знать, может, вы увезёте меня в машине Бог знает куда, и никто не будет знать, что со мной сталось. Всякое бывает.

Огромное чувство полного поражения охватило Дэниела, когда он платил по счёту.

– Хуже этой дороги нет в мире, говорю вам. Никакого закона не хватит, чтобы уследить за всеми этими гонщиками. Черт, да у меня столько же шансов, как если бы я легла посередине дороги, чтобы меня раздавили, как опоссума. Нет, сэр. Я лучше как-нибудь внутри, благодарю вас.

Мальчик хихикнул.

– Холодная. Кажется, что асфальт горячий, а он холодный, – он приложил ладонь к щеке.

– Он знает, – Эмма кивнула в сторону мальчика. – Уж он-то знает наверняка. Что ты будешь на обед, Дуайт?

– Мороженое.

– Какое ты предпочитаешь?

– С шоколадной крошкой.

– Ну, как хочешь. У нас его сколько угодно, – она улыбнулась и подмигнула Дэниелу. – У нас есть все мороженое в мире.

Он перегнулся через стойку и увидел под покрытым инеем стеклом один контейнер с мороженым. С шоколадной крошкой.

Один контейнер.

Дэниел шёл к выходу, думая: где-нибудь, где угодно. Джулия может быть в десяти милях от него, и он даже не будет знать об этом. Как он найдёт её? Как? Он может пройти совсем рядом с ней в толпе в парке, и они так и не увидят друг друга. Или, может быть, – эта мысль обожгла его, – может быть, она просто двигается дальше. И ей неважно, как она нужна ему или как он хочет её. Он навечно останется со своим неисполнимым желанием.

Дэниел открыл дверь, затянутую противомоскитной сеткой. Колокольчик над ним звякнул, и он поднял голову, глядя, как тот раскачивается. Шаффлборд загремел, и мальчик торжествующе завопил:

– Я выиграл!

Эмма с ужасом сказала:

– Вы напустили мошек!

 

ПОЧЕМУ?

Вы не пройдёте мимо львов. Майк свернул за угол и увидел их – лежащих подобно сфинксам по обе стороны от тридцати белых мраморных ступеней, ведущих к парадной двери библиотеки. Их побитые временем шкуры золотились и рябили на зимнем солнце. Проходя мимо одного из них вверх по лестнице, Майк слегка коснулся рукой его длинного извивающегося хвоста – на ощупь он был как наждачная бумага.

Внутри – тихо. Мраморные полы и высокие потолки. Торжественно, как в мавзолее. Взяв с полки книгу с синим корешком, он поискал, куда можно сесть. Неподалёку стояли чёрные кожаные кресла, рядом на стойках были развешаны газеты, как бельё, вывешенное на просушку. Старик с ненабитой трубкой в руке сидел в пятне света, читая спортивный раздел. Майк уселся, кожаное сиденье пружинисто подалось под ним, и он раскрыл книгу наугад.

Это был детектив. Лёгкое чтение. Книга расслабила его. Кто-то гонялся за кем-то другим, который сотворил что-то ужасное, и если его не найти как можно быстрее, то может случиться ещё худшее. Прочтя несколько страниц, он наткнулся на странную строчку.

Что же ты делаешь, Майкл?

Странную потому, что, насколько он мог судить, она не имела никакого отношения к рассказу. Он перечёл несколько предыдущих абзацев, чтобы удостовериться – ничего похожего, никакого «Майкла». Он появился без всякого предупреждения. Он прочёл ещё несколько страниц и убедился: вопрос был совершенно непоследовательным. Ошибка при наборе? Небрежность редактора? Или это имя уже встречалось, а он просто забыл? У него всегда была ужасная память на имена. На мощном жёстком диске его памяти была дыра, которая отказывалась сохранять их. Может быть, имя «Майкл» было каким-то псевдонимом, который он пропустил? Или автор имел в виду того однорукого из ЦРУ?

И вот опять:

Нет, мы имеем в виду тебя.

Нет, мы имеем в виду тебя? Что за чертовщина? Он заново просмотрел страницу. Фраза не была увязана ни с чем. Она быль втиснута прямо посреди абзаца, описывающего, как в Филадельфию контрабандой провозят наркотики. Или автор нарочно оставил её здесь? Играет в какие-то игры?

Майк поднялся, подошёл к полке и поставил книгу на место. Взял ту, которая стояла рядом на той же полке. Открыв её на первой странице, он прочёл:

Мы должны любить друг друга, да, да, это несомненно так, но нигде не сказано, что мы должны испытывать приязнь друг к другу. Возможно, именно осознание, что все люди являются нашими братьями, виной тому, что мы испытываем детскую ревность, даже враждебность, по отношению к столь многим из них. Нет, мы не играем в игры, Майкл.

Майк захлопнул книгу и посмотрел на обложку. Питер де Врие, «Триумф Колибри ».

Он перечитал последнюю строчку. Это, должно быть, какая-то шутка. Видимо, автор мнит себя большим умником. Денни часто говорил, как он ненавидит подобную дешёвую самодовольную чепуху. Написать такое под силу кому угодно.

Майк поставил книгу на полку и пробежался пальцами по корешкам, выбрав красную обложку. Сборник рассказов Джина Вольфа «Замок дней». Он откинул большим пальцем жёсткую обложку и прочёл:

«Ты, возможно, одержим, демонами, – сказал лилипут. – Или возрождён к жизни невидимыми пришельцами, которые, приземлившись на Земле спустя эоны после смерти последнею человека, захотели воссоздать жизнь двадцатого столетия». Нет, это и не шутка, Майкл. Мы просто хотим знать, чего конкретно ты пытаешься добиться?

Он вскрикнул и уронил книгу, словно она обожгла его.

Он посмотрел на свои руки. Он оглядел библиотеку. Старик с трубкой смотрел в то место, куда упала книга. Через проход, за стеклом, двое подростков – мальчик и девочка – сидели перед одним компьютером, листая сайты.

Тишина.

Книга – её обложка была кроваво-красной, кричащей, беспокоящей – лежала у его ног.

Испытывая чувство, будто за ним наблюдают, Майк наклонился, поднял её и прочёл:

Ты разумный человек, Майк. Почему ты отказываешься принять очевидное?

Он уронил книгу и посмотрел через плечо. За окном сверкала в солнечных лучах алая трубчатая кормушка для птиц. Над одной из трубочек трепетала колибри, изредка опуская в неё свой изогнутый нос за кормом. Наблюдая за ним, не поворачивая головы, одним глазом.

– Хорошо, – сказал Майк.

Он поднял книгу и решительно подошёл к окну. Птица игнорировала его, что было странно – он всегда считал птиц самыми пугливыми существами на свете.

– Хорошо, – сказал он. – Поговорим.

– С вами все в порядке, мистер? – это был старик с трубкой.

– Это ваших рук дело? – спросил Майк, потрясая раскрытой книгой.

– Что моих рук дело? – спросил тот; его лоб был покрыт морщинами.

– Ничего, не обращайте внимания, – сказал Майк. Потом он прочёл:

Нам нужно поговорить. Мы слышим тебя.

Кто вы? – подумал он.

Мы, ответила книга.

Он сглотнул.

Как вы делаете это?

Мы надеемся, ты не сочтёшь нас грубыми, если мы предложим тебе не пытаться понять?

Нет, – подумал он.

Но это не тот вопрос, который ты хотел задать в первую очередь, не так ли?

Нет, – подумал он.

Тебе понадобится для этого другая книга. Можем ли мы предложить научную фантастику? Это отделение позади тебя. Любая книга подойдёт.

Майк вернул кроваво-красную книгу на полку и схватил какую-то другую, в бумажной обложке, с золотым космическим кораблём на корешке. Написанную автором с неправдоподобным именем «Спайдер Робинсон». Первым, что он прочёл, после того как сел обратно в кожаное кресло, было:

Разделённая боль уменьшается. Разделённая радость увеличивается троекратно. Так мы побеждаем энтропию.

И потом:

Каков твой вопрос, Майкл?

Его привело в ярость, что они могут вот так запросто читать его мысли, вытаскивая из него вопрос, который он не решался задать, однако которого не мог и избежать. Этот вопрос скользил в глубине его мыслей с того самого момента, когда он притронулся к колибри.

Где Джулия? – подумал он.

Таков был вопрос.

Если кто-нибудь и мог понять, то она. Она поняла все насчёт его приёмной дочери. Как его убивало смотреть на её страдания. Как он отдал бы все, чтобы избавить её от этого, вызволить её из беды. Это было несправедливо. Ни один ребёнок не должен был испытать то, через что прошёл он в Буффало.

Видишь? – сказал бы он ей. – Вот почему. Вот почему я убил твоего сына.

Она бы поняла. Он был уверен в этом.

Где Джулия? – подумал он. И посмотрел в книгу, которую держал в руке.

Ответ ошеломил его.

Джулия дона.

Увидев это, Майк чуть было не ринулся прочь из библиотеки. Но внезапно он заметил красно-белый плакат над дверью читального зала: ПОЖАЛУЙСТА, УСПОКОЙСЯ. ОСТАНОВИСЬ, МАЙКЛ. У ТЕБЯ ЕЩЁ ОСТАЛИСЬ ВОПРОСЫ.

– Пытаетесь произвести на меня впечатление? – сказал он вслух. – Ну что ж, я впечатлен, вы, всемогущие ублюдки.

Увидев, что плакат не меняется, он обратился к книге.

К сожалению, ты не сможешь увидеть свою возлюбленную ещё в течение некоторого времени. Тебе придётся принять это.

Мне придётся – да неужели? – подумал он

Да.

Почему?

Этот вопрос всегда возникает. Джулия жива и здорова. Соберись с духом. Когда-нибудь она присоединится к тебе.

Майк подумал: предполагается, что я найду в этом утешение? Но подумав так, он понял: они правы.

Большинство людей находят, прочёл он. Зачем ты убил девушку?

Майк усмехнулся и возненавидел себя за это. Донну? Она была давно уже не девушкой. Между прочим, ведь именно это привлекло ваше внимание, не так ли?

Научно-фантастический рассказ длился абзац за абзацем – увлекательная, полная юмора история про бармена, чья странная клиентура включала в себя эльфов, роботов и паков. Но никакого ответа. Пришельцы, похоже, удалились на совещание.

Паки.

«Харви», подумал он. Это сцена из «Харви»!

Он стал читать дальше. Ещё несколько строчек – ничего, а потом:

Ты неправильно понял. Наше внимание всегда было с тобой. Ты используешь его неразумно.

Без всякой рациональной причины эти слова вызвали в нем взрыв эмоций.

Вы что же, угрожаете мне? Мать. Вашу. И что вы собираетесь делать? Что ещё вы можете отнять у меня?

Майкл, сядь, пожалуйста. Мы никому не угрожаем. Прости за повторение, но мы также и не играем в игры.

Что же тогда это? — подумал он, потрясая книгой.

Наиболее эффективный способ общаться без недопонимания. Мы подумали, что, возможно, этот способ будет не столь волнующим, как тот, что мы избрали в прошлый раз.

Они имели в виду комнату с красной пулей. Майк содрогнулся, вспомнив их певческую капеллу. Они были правы – так лучше. Он подумал: интересно, как бы звучали эти слова на странице в виде голоса. Спокойного, мягкого голоса одного человека. Вот это был бы фокус.

Ты одержим вопросом «как », Майкл. Это неверный вопрос.

Вы сказали… Джулия дома и здорова. Могу ли я увидеть её?

Нет.

Почему нет, черт побери?

Она жива.

Каким-то образом до этого момента Майк не понимал до конца, насколько велика была пропасть, отделявшая его от Джулии.

Теперь он понял.

Он опустился в чёрное кожаное кресло. Почему он поверил книге? Почему он не счёл это галлюцинацией? Виртуальным сном? Почему он поверил птицам, если это было последней вещью в мире, в которую он хотел верить? Он посмотрел в окно. Колибри не было. Старик вперевалку направлялся к нему в своём мешковатом коричневом костюме, держа свою трубку за чашечку.

– Печальная книга? – спросил он. Майк взглянул на книжку в своей руке.

– Это самая печальная книга, какую я только читал.

– Историческая?

– Фантастика, – сказал Майк, показывая ему обложку.

– А. Ну да. Когда прослеживаешь что-то до логического предела, это может оказаться довольно угнетающим. Меня зовут Сэм.

Майк пожал протянутую ему руку. Костюм Сэма был слегка велик, и рукав шуршал, когда он тряс мягкую, тёплую ладонь.

– Гэбриел передаёт привет. Старик улыбнулся.

– Добрый старый жеребец.

– Я Майк. Я мёртв. – Рукопожатие прекратилось.

Старик осторожно опустился на пухлый чёрный подлокотник его кресла. Такая неожиданная близость не побеспокоила Майка. От Сэма изумительно пахло. Такой уютный устоявшийся стариковский запах.

– Забавно – думаю, что не слышал этого слова уже много лет. Это как телефонный номер, который вертится на языке, но никак не можешь… – он посмотрел Майку в лицо. – Здесь все такие, сынок. К этому нелегко приспособиться. У меня ушло – ох – три года, чтобы привыкнуть.

– Моя любимая… – начал Майк, но понял, что не может закончить.

– Да?

– Моя любимая…

– Понимаю. Я тоже потерял свою Алису. У меня было такое чувство, что кто-то проник ко мне в грудь и вынул сердце. Нельзя жить, думая только об этом, сынок. У тебя должна быть надежда. Я вот теперь каждый день жду, что Алиса войдёт в эту дверь, – он постукал пустой чашечкой по своей бледной морщинистой ладони. – Потом наступает следующая стадия. Когда прошло столько времени, начинаешь думать, узнаешь ли ты её вообще. Или – не изменились ли вы оба настолько, что даже не сможете вспомнить, как это – быть вместе. Такие вот вещи. Но я верю ей. Я уверен, что встреча будет стоить ожидания. Надежда, понимаешь? А как звали твою жену?

– Джулия, – ответил он, воззрившись на обложку книги и не видя её. – Она не была моей женой.

Помолчав минутку, старик сказал:

– Я часто убеждаюсь, что чашечка горячего помогает мне, когда я дохожу до определённого состояния. Не хочешь ли чаю? Обещаю, он превосходен.

Этот маленький жест вежливости чуть было не заставил Майка переступить последние пределе. Он сглотнул и сжал зубы так, что они заскрипели.

Старик положил руку ему на плечо.

– Думаю, тебе лучше повидать Хранительницу, – сказал он, укладывая трубку в карман пиджака. – Она молодец. Только… э-э… Да зачем много говорить? Если она предложит тебе что-нибудь выпить… лучше откажись.

Воспоминание о чем-то неприятном проявилось внезапно на его лице, и на мгновение Майк увидел, что каждая морщина на нем была заслужена.

 

СЛОВО НА БУКВУ «С»

Почему не закончить все это здесь? – подумал Дэниел.

Был роскошный осенний вечер. В такие дни обычно жгут листья. Он любил этот запах. Почему запах умирания был так прекрасен?

Он стоял около лавки и смотрел на насосы. Красные вишенки. «Живая приманка». Кажется, он стоял здесь уже долго, хотя не мог припомнить, что его остановило, и не мог сказать, что не давало ему двигаться дальше. Он заметил, что забыл ключи в зажигании своего «вольво».

Дэниел вышел на середину шоссе и взглянул в обе стороны. С одной двухполоска шла прямо как стрела насколько хватало взгляда. С другой – заворачивала и исчезала под навесом пальм. Он понял, что Фрост ошибался. Не было никакой разницы, какой путь он выберет. Везде одно и то же. Люди теряют друг друга или находят друг друга. Это больше не имело значения. Не здесь.

Вдалеке он услышал лязг и фырканье восемнадцатиколесного грузовика, переключающего скорость.

Дэниел заключил: это было ошибкой – эта виртуальная земля, созданная птицами. Бредовое предприятие, доведённое до своего нелогичного предела. Что, если жизнь будет лишена смерти? Все равно что спросить: что, если свет будет лишён цвета? Что, если любовь будет лишена эмоций? Что если братья не будут ничем связаны между собой? Так же как и с любым раем, придуманным кем угодно, кроме настоящего хозяина. Все зависит от того, что ты из него выбрасываешь. Жизнь без голода. Жизнь без страданий. Жизнь без неведения. Но жизнь без даже малейшего чего-либо не была больше жизнью. Мир без потери был миром без смысла. Почему птицы не могли понять этого? Были ли они настолько довольны тем, что могут дать людям предмет их глубочайшего желания – бессмертие – что не продумали до конца последствия такого дара?

Неуклюжий грузовик приближался к повороту в сотне ярдов от места, где стоял Дэниел. Он мог видеть его сквозь свисающие пальмовые листья.

Дэниел посмотрел вниз и перегнулся через свой живот, чтобы удостовериться, что его ноги стоят по сторонам двойной жёлтой линии. Он сделал большой шаг в сторону и оказался точно посредине полосы. Иди прямо по дорожке из жёлтого кирпича. Он посмеялся над собой. Взрослый человек на сельской дороге золотым осенним днём, переживающий экзистенциальный кризис. Бьющийся с врагом, с которым он не может говорить, которого не может понять, которого не может даже увидеть.

Неужели до вас ещё не дошло, думал он. Вы можете дать нам все, что есть в жизни, кроме того, что делает её стоящей того, чтобы жить.

А что это такое? – подумал он. – Что?

Грузовик с серебристой решёткой показался из-за деревьев, быстро приближаясь.

Дэниел сам удивился выводу, к которому пришёл: слово на букву «С». Смерть. Вот что составляло различие. Не возможность выбора. Не вечность. Даже не любовь. Все это имело значение лишь потому, что было временным, мимолётным, исчезающим. Таковы были ограничения, определяющие игру. Установленные правила. Если не было смерти, ничто не имело значения.

Странно. Проделать весь этот путь, чтобы обнаружить: наша глубочайшая мечта была кошмаром. Монета, которой расплачиваются все религии на планете, оказалась фальшивкой. Бесконечная жизнь портила все. Слово на букву «С» было тем, что делало жизнь драгоценной.

И на мгновение Дэниел ощутил восхитительную уверенность. Потому что он знал: это не было жизнью. Он не хотел этого. Он не хотел ни единой крупицы этого.

На решётке грузовика посредине была косая серебристая молния, в его белые крылья были вмонтированы выпученные хромированные фары. Он дважды просигналил.

Дэниел хотел того, другого места. Места, где потерянные вещи были потеряны навсегда. Где люди уходили и никогда не возвращались обратно. Он подумал о своей парикмахерше, Рэчел. Он подумал о своей матери. Точнее, о её фотографиях. Он подумал о своей жене и сыне. Это была жизнь. Это было то, чего он хотел. Место, где люди лгут, и причиняют друг другу боль, и поезда сходят с рельсов, и самолёты падают и разбиваются, и дети учатся бояться, и женщин насилуют, и землетрясения поглощают города, и друзья предают тебя, и каждый день, каждая минута – это чудо, каждая секунда – это волшебство. Не потому, что она хороша, а потому, что она настоящая. И потому, что она кончается. Двадцать часов мучительного переходного периода – и вот Шон вырывается из лона Джулии, покрытый слизью и кровью, ещё связанный с матерью спутанной белой нитью, как воздушный шарик из тех, что продают в цирке, пока его не надули. Его брат, лежащий рядом с ним, или причиняющий ему боль, или насмехающийся над ним, или унижаемый им – но здесь, черт побери. Здесь.

Он хотел этого. Он хотел места, где вещи имели значение. Где вещи имели конец.

Грузовик уже сигналил не переставая. Ещё немного – и Дэниел сможет прочитать логотип на решётке.

Он потерял Джулию.

Он потерял Шона.

Он потерял этого ублюдка Майка.

Все, что имело значение.

Что осталось?

Дэниел глядел на надвигающуюся решётку, думая: жми на педаль. Нажми армагеддонскую кнопку.

Тормоза грузовика уже шипели, и все восемнадцать колёс уже визжали и дымились на асфальте, когда Дэниел почувствовал, как его схватила маленькая рука, развернула и рванула вбок, к обочине дороги. Он ощутил движение воздуха на своём лице, когда грузовик просвистел мимо. И глядя, как он удаляется, увидел, что водитель высунул руку в окно, показывая ему палец.

Тоненький голосок сказал:

– Этот способ не работает, мистер. Ты просто возвращаешься обратно.

 

УИЦИЛОПОЧТЛИ

До конца дней своих Майк не забудет маленькую женщину и дом, полный колибри.

Старик в молчании довёз его до пригорода Детройта – Ройал-Оук. По дороге Майк поймал себя на том, что не может оторвать глаз от рук Сэма на рулевом колесе. Прекрасные руки, думал он. Добрые руки.

Они подъехали к полуразрушенному зеленому домику с нестриженым газоном, из тех, что торчат как бельмо на глазу, только снижая стоимость участка. И тем не менее в нем было что-то уютное: в стороне от дороги, скрытый рядом одичавших разросшихся кустов; почтовый ящик переполнен непрочитанной почтой; трава проросла сквозь сланцевые плиты, ведущие к затянутой сеткой веранде. Здесь пахло как в джунглях: гнилью. В воздухе стоял вибрирующий гул, словно кто-то пропалывал сад.

Майк помахал на прощание Сэму в его чёрном «линкольне», поднялся по разбитым деревянным ступеням и увидел над дверным звонком жёлтую наклейку: НЕ РАБОТАЕТ. Он постучал в дверь, затянутую противомоскитной сеткой, и хлопья отслоившейся краски осыпались поблекшими изумрудными чешуйками на его ботинки. Дверь, так же как и весь облупившийся дом, не видела кисти с краской уже много лет.

Она вышла из тени, в своём гавайском муумуу всех цветов радуги, напомнив ему монахиню в праздничный день. Лилипутка. Пальцы пухлых ног торчат из жёлтых шлёпанцев. Одутловатые руки. Круглое кукольное личико с чёрной чёлкой и татуировкой между глаз – лишь один раз он видел нечто подобное, в Марракеше: перевёрнутая слеза, стекающая в небеса. Её глаза были абсолютно чёрными, но в них не было ничего пугающего.

– Заходи, – сказала она.

Дверь скрипнула, открываясь, и со стуком захлопнулась за ним – дружелюбный звук. Веранда была забита всякой чепухой: шаткая кушетка, вся в лохмотьях, неустойчивые кипы жёлтых газет, пирамиды старых коробок из-под обуви. Она что, вообще ничего никогда не выбрасывает? Красные птичьи кормушки всех форм и размеров свисали с потолка по углам, как музыка ветра. Чудовищно перегруженный видеоряд. Надо будет потом использовать это.

Едва переступив порог, Майк почувствовал кошачий запах. Все окна стояли нараспашку, и в гостиной, и в столовой. Несмотря на то что лето было в разгаре, ни на одном окне не было жалюзи.

У него было чувство, словно он вошёл в птичью вольеру. Дом был полон колибри. Будто резвящиеся ласточки, птицы были увлечены игрой в салки по каким-то сложным правилам. Он остановился, боясь, что они начнут натыкаться на него, но увидев, что женщина не обращает на них внимания, пошёл следом за ней через комнату в кухню; зеленые струйки, переливаясь, скользили на краю его зрения.

– Лимонаду? – спросила она.

– Спасибо, – сказал он, садясь за стол.

Казалось, дом имел свой собственный климат. Майка не смущало то, что он покинул Харт-Плаза зимой, а здесь был август. Ничто больше не могло его удивить. Очевидно, у птиц были свои законы относительно погоды.

Кухня была наполнена полумраком и порхающими птицами, вспыхивающими, как светлячки, когда они попадали в луч яркого полуденного света, струящегося из раскрытых окон. Колибри затеяли воздушный бой. Мельтешение красочных пятен, низвергающихся и вздымающихся вверх, закладывающих сложные петли и рисующих в воздухе замысловатые узоры. Вибрирующий, почти музыкальный звук их крыльев становился тоном ниже, когда они пролетали мимо – допплеровский эффект. Как им удавалось не сталкиваться?

Огромный чёрный кот величественно вошёл в кухню, словно настоящим хозяином здесь был он, мягко ступая по красно-белым шашечкам пола, и, как заметил Майк, аккуратно ставя подушечки лап только на красные. Кот устремил на Майка взгляд презрительных жёлтых глаз.

Маленькая женщина помешивала деревянной ложкой в кувшине, наполненном дольками лимона. Умиротворяющее позвякивание кубиков льда и стук дерева по стеклу.

Кот описывал бесконечные круги вокруг ног Майка, тот ощущал его мягкое давление на своих лодыжках. Он спросил:

– Вы не боитесь, что он доберётся до птиц?

– Кто, Себастьян? Да что ты, Себастьян любит этих пташек. В отличие от тебя, не так ли, мальчик? – Кот посмотрел на неё снизу. Она хихикнула. – Он, между прочим, очень воспитанный.

Себастьян. Имя звучало знакомо. Кот запрыгнул к Майку на колени и уселся, глядя ему в лицо, в позе сфинкса. Ощущение было такое, словно кто-то положил ему на ноги мешок тёплой глины. Кот пристально смотрел на него своими жёлтыми глазами с кинжальными щёлками зрачков, словно говоря: ты мой.

Хранительница протянула Майку пластиковый стаканчик с узором из подсолнухов – настолько холодный, что жёг пальцы. Он ожидал в очередной раз вкусить совершенство: в совершенстве сладкий и в совершенстве кислый лимонад. Сделав глоток, он получил такой шок, что чуть не поперхнулся. Напиток был совершенно ужасен. О, как это было мерзко! Мерзко в таких смыслах, о которых он даже не подозревал. В нем не было ни единой оправдывавшей его черты.

– Я видел вас раньше, – сказал он. Она стояла, опершись спиной о раковину, скрестив руки на груди. – По-моему, в аэропорту.

– Вполне возможно. Я много летаю. Я занимаюсь делами переселения.

Он не мог опознать её акцент. Подумал было, что британский, но он звучал как-то не так. Он был более грубым, более вульгарным. И ещё её голос был на удивление низким для женщины её сложения. Она согнала нескольких птиц со стола. Они оба с восхищением смотрели, как птицы танцуют в воздухе – кот и Майк. Да, она была права. Не то чтобы кот не интересовался ими. Но он владел своими эмоциями, словно находился под властью закона более высокого, чем аппетит.

– Видел ты когда-нибудь более странное зрелище? – она имела в виду птиц.

– Думаю, я однажды видел летающую тарелку. Когда был ребёнком.

Берберская слеза между её глазами была темно-золотая, с ржавчинкой.

– Они не летают на тарелках, милый.

– А на чем?

– Ты не поверишь.

– Ну все же.

– В пузырях. Вся стая забирается туда. Так они пересекают пространство. Это суда с совершённым обменным циклом. Абсолютно никаких отходов. Они – повелители энтропии, – она заметила выражение его лица и добавила: – Поверь мне.

Внезапный поворот разговора сбил его с толку. Майк осмотрел комнату. Взглянул на лучи света. На птиц. На кота. Лимонад в его руке подрагивал в такт его пульсу; концентрические круги сходились от краёв к центру, в противоположность брошенному в воду камню.

– Где я?

– Закрой глаза и положи сверху ладони. Вот так, – она сделала жест, как при игре в прятки.

Он повиновался. И через мгновение он уже не знал, где он. Он знал лишь, что больше не находится на кухне у Хранительницы.

Мы начинаем видеть невозможное постепенно. Медленно уходя от привычной перспективы и неадекватных метафор, пока язык не потерпит окончательное поражение и мы не увидим вещь такой, какова она есть.

Сначала ему показалось, что он стоит на дне пустотелой секвойи. Майк как-то был внутри такой секвойи в тропическом лесу в штате Вашингтон. Её сердцевина была выжжена пожаром, и можно было попасть внутрь через большую трещину в стволе.

– Не открывай глаза. Уловил?

Он кивнул.

– Смотри лучше.

Он посмотрел. И увидел, что на самом деле это не было деревом, а если было, то это было высочайшее дерево на планете. Он словно находился внутри гигантского бобового стебля, простирающегося вверх насколько хватало взгляда. Стены его, казалось, пульсировали и мерцали, и стебель словно бы слегка клонился под ветром. Наконец, благодаря какой-то прихоти ума или сдвигу в восприятии, Майк увидел, что находится на дне огромной воронкообразной тучи, наподобие торнадо, но её края вращались неспешно, а стены были покрыты колибри: их крылья хлопали, их многоцветные грудки были повёрнуты к центру, пульсируя в такт дыханию. Он почти почувствовал тошноту, глядя на этот вращающийся туннель, на трепещущих птиц, и слыша непрекращающийся низкий вибрирующий гул, в то время как трубкообразное облако изгибалось дугой и сворачивалось спиралью над его головой, подобно стеблю какого-то диковинного растения на океаническом дне.

– Что это? – спросил он.

– Это можно назвать живой библиотекой.

– Где она находится?

– Это нечто вроде пуповины, идущей от материнского корабля. Если бы кто-нибудь мог увидеть его – а этого не может никто; он находится в измерении, лежащем за пределами твоих возможностей, как трепещущие крылья колибри – но если бы кто-нибудь все же смог увидеть его, он увидел бы его как огромное грибовидное облако над Майами, штат Флорида.

Что ж, вот и ответ на все вопросы, подумал Майк. Какое облегчение. Я нахожусь в Майами.

Хранительница хихикнула, и у него создалось впечатление, что она подслушала эту его мысль.

Высоко-высоко над своей головой он увидел серебряную точку в центре белой дымки. Он вспомнил.

– Это они! Это то НЛО, которое я видел! Это и есть материнский корабль?

– Это не корабль, Майк. Я же тебе сказала. Это они. Он отнял ладони от глаз и сощурился, моргая от света,

наполнявшего кухню Хранительницы.

– Что они делают?

– Сохраняют вас. Собирают данные. Упаковывают их.

– В цифровом виде? – спросил он. Она покачала головой и сглотнула.

– Здесь все немного посложнее, чем нули и единицы, милый мой. Бинарная логика для них – детская игрушка. Что противоположно энтропии?

Подумав немного, он предположил:

– Жизнь?

– Нет. Информация, – она обвела кухню руками, имея в виду весь мир вокруг. – Информация вечна.

Кот взмурлыкнул у него на коленях – словно дверь заворчала, медленно поворачиваясь на петлях.

Она поставила свой стакан и прошла мимо него в столовую.

– Идём-ка, – сказала она.

Есть такие люди, за которыми следуют все; они собирают приверженцев, как кит собирает паразитов. Майк встал, и кот свалился на пол. Майк пошёл за ней.

Себастьян, подумал он.

Хранительница стояла перед старым буфетом красного дерева с большими ящиками. У каждого из них было по две оловянных ручки в форме перевёрнутых вопросительных знаков. Она едва могла дотянуться до обеих одновременно своими пухлыми ручками. Ящик, взвизгнув, открылся, и из него вырвался запах крекеров «грэхем» в шоколаде – его любимых. Майк ожидал увидеть белые скатерти или вышитые платки, но то, что он увидел, напоминало мавзолей. Мёртвые колибри заполняли дно ящика, аккуратно разложенные рядами; все они лежали на спине.

– Сначала я использовала обувные коробки, но они у меня быстро кончились. – Не успел он её предупредить, как она дотронулась до пылающей малиновой шейки одной из них. – Этот был первым.

Прикосновение, по-видимому, никак на неё не повлияло, и он подумал, не было ли у неё иммунитета к птичьей магии.

– Нашла его бьющимся в раковине. Я постоянно нахожу их – на подоконниках, на земле. Это все столетник. – Он вопросительно взглянул на неё. – Я потом тебе покажу. Он у меня в саду. Предполагается, что он цветёт раз в сто лет. У него такие шипы – как у спаржи. Колибри любят красные цветы. Но от столетника они просто дуреют. Цветки у него красные и притягивают их как магнитом, когда бродят.

– Бродят?

– Гниют. Эти бедняги делаются сами не свои. И вот они носятся и налетают на шкафы, на стены. Пришлось снять жалюзи на первом этаже. И все равно я постоянно нахожу их шатающимися повсюду, как пятидесятники. Думаю, некоторые из них до сих пор не могут принять свою сделку.

«Сде-элку», – произносила она.

– С пришельцами, – пояснила, заметив его недоумение. – Большинство из них – добровольцы. Они – очень великодушная порода. А пришельцы наполнили их сердца чистым нектаром. Но остальные приходят сюда и как бы погружаются в беспамятство. Не могу сказать, чтобы я их осуждала. Это тяжёлая миссия.

– Какая миссия?

– Сохранять людей. «Лю-удэй», – произносила она.

Хранительница закрыла ящик и повела его обратно в кухню, где, потянувшись, уселась на край стальной раковины. Он вернулся за стол. Чёрный кот мощным прыжком приземлился к нему на колени.

– Ты знаешь что-нибудь о колибри?

– Не особенно, – признался он.

– Я думаю. Это ближайший аналог пришельцев на Земле. Самые маленькие птицы в мире. Продолжительность их жизни – пять лет. Некоторые из них мигрируют через Мексиканский залив. Беспосадочный перелёт: тысяча восемьсот пятьдесят миль. Для них это почти что световой год. Храбрые малютки! Они сжигают калории, как марафонцы. Им нужно съедать в день вдвое больше, чем они весят. Это значит, что они едят постоянно. Это значит… – подтолкнула она.

– Что они голодают?

Одобрительная улыбка.

– Бинго. По этому признаку пришельцы их и распознали. Неудивительно, что они любят тебя. Ты ведь голоден постоянно, не так ли? Только не знаешь, чего тебе нужно, – она полезла в раковину у себя за спиной и вытащила маленькую зеленую птицу. Держа её в кулаке, она нежно подула ей в лицо, и Майку было видно, как маленькие пёрышки, топорщась, приобретают и снова теряют окраску. – Эх вы, лю-уди! Вы – кучка обезьян, обладающих свободой воли. Обезьян, у каждой из которых полон кулак орехов, а лапа застряла в кувшине. Вы можете быть свободными и голодными. Или застрять со всеми своими орехами. И все равно быть голодными, – она улыбнулась. – Что бы ты выбрал?

Майк тоже улыбнулся над этим парадоксом. Он был привычен к обходным манёврам. Стоит лишь отказаться от линейности – и с этим можно иметь дело.

– Я бы предпочёл не быть голодным.

Она открыла коричневый бумажный пакет для завтраков и уронила в него птицу: та упала на дно с глухим звуком.

Потом слезла с раковины и подошла к холодильнику. Открыла его и положила птицу внутрь. Облако морозного пара поднялось из-за её головы, когда она повернулась к нему.

– Ты знаешь, что они не используют имён?

– Птицы?

– И пришельцы. Ничего похожего на то, как принято у вас. Им никогда не пришло бы в голову наклеивать ярлыки на своих братьев.

Братьев? – подумал он.

– Почему я не помню вашего имени?

– У тебя есть благоприобретённая способность не запоминать имён.

Да, подумал он, как у Тефлона.

– Кто вы?

– А как ты думаешь? – спросила она.

Он нервно улыбнулся.

– Я думаю, что наелся в джунглях каких-нибудь не тех грибов.

– А, наркотики. Определение жизни как химического процесса и все такое прочее. Я никогда не питала особой приверженности к материализму, – она улыбнулась. – И наоборот.

Потянулась бесконечная пауза. Все птицы, заметил он, расселись по насестам. В комнате стало очень тихо.

– Дьявол? – спросил он наконец. Не вполне испуганный, но близкий к этому.

– Дуализм. Магнитные полюса реальности и тому подобное. Ты постоянно цепляешься за эти «или – или», не так ли?

Кот замурлыкал у него на коленях. Погладь меня, словно бы говорил он. Майк провёл рукой по меху животного и ощутил под пальцами какой-то узелок. Он осторожно развёл мягкий чёрный ворс, открывая розовую кожу – и безобразные стёжки рядом с позвоночником. Бедняга. Кот протестовал подвывающим рычанием, но не шелохнулся.

– Себастьян, – сказала она. – Твоя очередь ещё не наступила. Может быть, все вместе, Майкл. Может быть, ты – хороший человек, искушаемый демонами. Или плохой человек, искушаемый ангелами. Возможно, я – управляющий разум в биотехнологии пришельцев. Бортовой компьютер, если хочешь. Или, возможно, я просто сбой, глюк в машине, изменившее тебе сознание. Или, возможно, я – разум, не управляемый ни вашими, ни их законами. Возможно, я сама себе закон.

Лимонад, подумал он. Ну конечно, из-за него-то я и поплыл.

– Одержимость. Галлюцинации. Чудеса. Это все просто ярлыки. Это все просто истории.

– Истории? – спросил он.

Она вздохнула.

– Возьми Авраама и Исаака. Идея жертвы. Это – человеческая концепция. Попытка оправдать страдание. Раскрыть тайну. Боль за боль. Ненужную – если только ты не веришь в то, что бог зол. Вот что происходит, когда пытаешься насильно внедрить свои божественные истории в другие культуры. Они им не подходят. Обязательно возникнет непонимание. Может быть, вся реальность – как раз это и есть. Согласованное непонимание.

– Я сбился, – признался Майк.

– Ещё нет, – сказала Хранительница. – Ты никогда не слышал об Уицилопочтли? О, это прелесть что такое. Ацтеки верят, что их мёртвые воины перерождаются в колибри. А их бог Уицилопочтли требует человеческие сердца и кровь себе в пищу. Я спрашиваю тебя – где в этом логика?

– Кто вы? – спросил он снова. На этот раз более вежливо.

Она превосходно изобразила изумление, выпучив глаза.

– Я – это я. Я – хранительница твоего брата.

– Я получаю воздаяние. Это ад.

– Ты так думаешь?

– Я возжелал жены моего брата, – признался он несчастным голосом.

– Да ведь ты ещё и трахал её, верно? – она шагнула вперёд, поглядела ему в глаза и внезапно сильно хлопнула его ладонью по губам.

Майк поднёс ладонь к разбитому рту.

– Легче стало?

– Нет.

– Я так и думала. Себастьян! Укуси его.

Кот зарычал, прыгнул и вонзил зубы в Майково запястье.

 

НИКОМУ НЕ ОТЕЦ, НИКОМУ НЕ СЫН

Дэниел повернулся и увидел, что рядом с дорогой стоит мальчик из лавки. Мальчик, вытащивший его из-под колёс грузовика.

– Привет, Дуайт. Ты опять выиграл?

Он с гордостью улыбнулся.

– Мне везёт.

Мальчик держал что-то обеими руками перед собой. Как каратист, собирающийся поклониться.

– Ты не должен оставаться здесь, посреди дороги. Эмма будет волноваться.

– Я выскользнул незаметно, – его глаза улыбались. – Я помню аварию. Она думает, что я не помню, но я помню. Белая машина. Как раз там – у змейки, – он показал на жёлтый изгиб линии. – Я видел её, но не успел отбежать. Тут она и выбила из меня дух.

– Мне жаль.

– А ты помнишь свою?

– Мою что?

– Аварию.

Откуда он может знать? Дэниел посмотрел на шоссе.

– Нет. Может быть. Там было дерево.

– Вот, – мальчик вытянул свой кулак. – Подержи меня немного.

В его руку легла колибри. Крошечное, хрупкое создание: она не весила почти ничего на его ладони. Её сердце билось миниатюрной барабанной дробью. Картина вспышкой проникла в его мозг, как пейзаж, озарённый молнией. В ней не было смысла. Дэниел почувствовал себя внутри зеркала, глядящим наружу на собственное лицо. Только по зеркалу стекали капли. Потом… чернота.

– Не так. Ты должен сжать кулак.

Дэниел сжал кулак – и у него появилось странное чувство, что он знал этого мальчика всю свою жизнь. Но память об этом была похожа на то, как бывает, когда плохо настроишься на радиостанцию: отдельные фрагменты, обрывки картин, слов и лиц – по существу, шум.

– Это я, – сказал Дуайт. – А твоя где?

– Что?

– Твоя птичка.

– У меня её нет.

– Это невозможно.

– Разве?

Мальчик посмотрел вверх, словно глядя на след пролетающего самолёта или на НЛО. Дэниел не мог заставить себя проследить восторженный взгляд мальчика. Какое прекрасное лицо, думал он. Его родители, должно быть, любят его. Внезапная прохладная тень накрыла день, смягчив краски вокруг.

– Он не в нашей команде, – сказал мальчик.

Дэниел наконец взглянул вверх. Большое белое кучевое облако закрыло солнце, его края светились жёлтым. Как на открытке, подумал он.

– Где же тогда его птичка?

Дэниел посмотрел на лицо Дуайта. Какой печальный сумасшедший мальчик.

– Это нечестно, – мальчик посмотрел на него и ухмыльнулся. – Да, круто. Они говорят: ты должен вспомнить.

– Вспомнить что?

– Аварию.

Дэниел почувствовал внезапный холодок. Словно что-то собиралось вот-вот свалиться ему на голову.

– Зачем?

– Они – добрые ребята. Просто иначе это не работает, – Дуайт склонил голову на плечо, прислушиваясь. – Они говорят, что с радостью избавили бы тебя от этих воспоминаний. Ну да ведь это не может быть хуже, чем у меня, а я все помню. Кроме лица того человека, – он посмотрел на Дэниела. – Я не люблю этот кусок.

Дэниел встал перед мальчиком на колени.

– Ты можешь говорить с ними?

Тот улыбнулся.

– Угу. Им нравится мой вкус.

Дэниел содрогнулся.

– Скажешь им кое-что от меня?

– Конечно.

– Скажи им: «Ничего не может быть хуже, чем это».

Дуайт опять посмотрел в небо.

– Он говорит: «Ничего не может быть хуже, чем это». – Его бровь изогнулась. – Ох. Они говорят, что они это слышали. – Пауза. Очевидно, длинный монолог. Мальчик наморщил лоб, внимательно слушая. – Нет, он может использовать меня. Я не против. Нет… нет… конечно. Только выпустите его, ладно? Он хочет домой.

Потом Дуайт повернулся к нему, положил сложенные чашечкой руки поверх ладони Дэниела и своей птицы и прошептал:

– Попроси их вежливо, и они позволят тебе уйти.

– Почему?

– Так заведено там, откуда они родом. Они там все время говорят пожалуйста.

– Хорошо, – сказал Дэниел, так и не поняв. – Спасибо.

– Всегда рад помочь, – ответил тот ровным голосом. Явно научился этому, копируя кого-то из взрослых. Свою мать, возможно.

– Дуайт! – закричала Эмма из лавки. – Куда ты запропастился?

– Я, пожалуй, пойду. Она меня хватится. С ней лучше не связываться. Ещё увидимся, – мальчик уловил взгляд Дэниела и поправился: – То есть я хочу сказать – больше не увидимся. Ладно?

– Ладно, – умудрился выговорить он.

Дуайт пошёл обратно, плавая в своих мешковатых джинсах, шнурки на его рубиново-красных теннисках развязались и волочились за ним – он шёл мимо насосов с вишенками и был очень похож на того маленького мальчика, каким когда-то был Дэниел, до того, как все это у него отобрали. Дэниел почувствовал, как его заполняет ещё большая пустота, чем когда-либо прежде. Словно с него содрали все, что ещё имело какое-то значение. У него не осталось ничего, что он мог бы потерять или отдать. Он никому не был любовником, никому не был отцом, никому не был сыном.

Вот в этот момент и случилось чудо.

 

СМЕРТЬ – ЭТО НАСОВСЕМ

Чёрный кот по имени Себастьян отпустил Майка так же быстро, как и укусил.

Он спрыгнул с его колен и торжественно вышел из комнаты, осмотрительно ступая по красным квадратикам. Держась за запястье, Майк увидел цепочку дырочек в коже на том месте, где обычно носил часы. При шоке, какой он получил, он не должен был чувствовать боли. Однако его трясло.

Хранительница посмотрела на него и повторила его мысли:

– Трясло. Несло. Коромысло. Успокойся, Майкл. Обещаю тебе: это будет ровно настолько больно, насколько ты этому позволишь.

– Этот подонок укусил меня!

– Я позволяю ему попробовать свои силы время от времени. Тебе полегчало?

– Нет, – ответил он. – Ты вроде бы говорила, что он ручной.

– Я никогда не говорила, что он ручной, – захихикала она. – Я сказала, что он хорошо воспитан, – Хранительница подошла к раковине и включила воду. – Откуда взялась идея о страдании в качестве очищения? Из чувства вины? Из желания ублаготворить боль? Чтобы придать страданию оттенок справедливости? Смысла? Это придумала не я, уверяю тебя.

Она вытащила из раковины влажное красное полотенце.

– Держи руку, – сказала она, промакивая его рану. – Ты думаешь, Богу есть дело до того, кто с кем спит? Ты вообще имеешь представление, о том, сколько организмов трахает друг друга каждую миллисекунду? – она приложила к его запястью чистый лейкопластырь. Было такое чувство, словно Себастьян оставил один из клыков у него под кожей, как сломанный кончик карандаша.

– Что? – сказала Хранительница. – Она не нашла лучшего занятия, чем вести счёт?

Она? – подумал Майк.

Она улыбнулась.

– Чего ты ждал? Чарлтона Хестона? Горящий куст? – Хранительница подложила ладонь ему под подбородок и внимательно изучала его лицо. Её запах был почти съедобным. – Чего ты хочешь, Майкл?

Он поразмыслил. Вопрос был самым обычным, но напряжение, с которым она спросила, было ему внове. Он чувствовал, что это важно.

– Последний шанс, – уговаривала она.

– Я хочу Денни, – он сам удивился. Он никак не ожидал, что ответ будет таким.

– Он мёртв, милый, – сказала она мягко, убирая свою руку. – Смерть – это насовсем.

– Из всего, что у меня когда-нибудь было, он был самым близким… – Майк не смог закончить.

Она смогла.

– … К понятию дома. Да. То есть… то, что ты на самом деле хочешь сказать – ты хочешь домой.

– Да.

– Что ж, это моя специальность, – сказала она. – Скажи это, дорогой.

Он взглянул ей в глаза и с изумлением обнаружил, что она была на самом деле очень красивой женщиной. Ему хотелось заключить её в объятия. Неважно, что она была не в его вкусе. Он мог бы пойти с ней в постель в любую минуту.

– Домой, – сказал он. – Я хочу домой.

– Ещё раз, – она мелодично выделила второй слог.

– Я хочу домой.

– И ещё раз.

– Я хочу домой. Пожалуйста.

– Вот видишь? Все, что требуется – это вежливо попросить. Возможно, тебе стоит теперь прочесть письмо.

– Какое письмо?

– Которое лежит у тебя в бумажнике.

Он посмотрел в пол.

– Я знаю его наизусть.

– Нет, милый. Другое письмо.

Как она могла знать об этом? Завёрнутое в письмо Джулии, в его бумажнике лежало ещё одно письмо, которое она присовокупила к своему прощальному привету. Тонкий гладкий листок голубоватой почтовой бумаги, заляпанный чёрными чернилами – каракулями Денни. Последняя капля. Возможно, именно из-за этого письма они и расстались. Майк прочёл его только один раз – когда получил. И никогда не перечитывал. Но, впрочем, и не выкинул. Он просто больше не открывал его. Это было слишком больно.

 

ДРУГОЕ ПИСЬМО

4 января 1991

Дорогая!

Д.

Кое-что из того, что ты недавно сказала, не даёт мне покоя. И вот я решил написать тебе об этом. Я знаю, что недостаточно часто это делаю. Так же, как недостаточно часто говорю тебе, как я тебя люблю. Ты просто скажешь, что не заслуживаешь этого. И честно говоря, моя милая, я устал слышать это. Когда-нибудь, надеюсь, ты поймёшь.

Ты скажешь, что я наивен. Но на самом деле это не так. Ты всегда говоришь, что я не способен ожидать от других плохого. Но я знаю, каковы могут быть люди. То, что это застаёт меня врасплох, ещё не значит, что я не могу с этим справиться. И ты должна знать, что независимо от того, что ты сделала в прошлом, независимо от того, сколько раз ты причиняла мне боль (мы оба причиняем боль друг другу – это не ново. В этом и состоит брак: причинять друг другу боль, прощать друг друга и двигаться дальше. Какой я мудрый, правда?) – независимо от всего – я люблю тебя.

Некоторые люди обладают способностью выбирать, кого им любить. Я не принадлежу к их числу. Я влюбляюсь и продолжаю любить, и, как высеченный щенок, снова и снова возвращаюсь, чтобы получить ещё. Я не заслуживаю благодаря этому большего доверия. Это не значит, что я обладаю какой-то исключительно развитой добродетелью. У меня нет никакого выбора – кого и как мне любить; это происходит само по себе.

Надеюсь, что выразился достаточно ясно. Ты связалась с человеком, который будет любить тебя, пока не настанет твой смертный час. Ты мне к тому же ещё и нравишься, но об этом – в отдельном письме.

Пишу тебе в перерыве между занятиями. Как обычно, меня ждут груды работ, которые нужно править. Сегодня утром два заседания комитета – это ужасно. Эти вечные дрязги, политиканство, уловки и манёвры, чтобы взять верх над другими. Существуют ли на свете ещё счастливые преподаватели английской литературы? Я единственный, кого я знаю. Снаружи, перед входом, толпятся студенты, сгибаясь под холодным ветром. Погода жестокая. В такие дни я удивляюсь, зачем мы живём в Мичигане. Но это мне тоже нравится. И я люблю свою работу. И молодые умы, с которыми я соприкасаюсь. Это действительно большая честь. Утренний свет – ясный и золотой, в моем кабинете уютно, но если подвинуться вплотную к окну, можно почувствовать, как холод пытается пробраться внутрь.

Как бы то ни было, причина, по которой я пишу все это – в странных словах, которые ты сказала недавно и которые я не могу выбросить из головы. «Больше не существует героев. Вместо них теперь звезды».

Странных, потому что это прозвучало так, словно ты цитировала моего брата.

А Майк никогда не говорил мне этого.

Что ж, вот что я хочу сказать тебе: я думаю, что ты не права. Я думаю, что ты цинично усваиваешь ценности наших СМИ, делая вид, что отвергаешь их. Мир стал меньше. Больше нет секретов. Каждый день газеты приносят нам новые разоблачения наших лидеров и знаменитостей: этот баскетболист – героинщик, этот политик увлекается сексом по телефону; и через какое-то время ты начинаешь верить, что все – сплошной обман. Все просто напускают на себя вид, а на самом-то деле, внутри, они жулики, лицемеры, грязные личности. Не герои.

Я более чем не согласен.

Герои не исчезли. Они просто стали меньше.

И ещё я думаю, что героизм переоценивают. Ты говорила, что требуется героическое мужество, когда думаешь о тех действительно ужасных потрясениях и трагедиях, которые случаются каждый день, от геноцида до несчастных случаев. Мир, говоришь ты, это место, в которое было бы преступлением принести ребёнка. Это просто отговорка. Я не имею в виду наши разногласия насчёт детей. Да, я всегда хотел сына, но об этом в другом письме. Со временем мы решим этот вопрос. Здесь нет спешки. Я имею в виду вот что: это, конечно, очень хорошо и здорово – занимать позицию гневного разочарования и сочувствовать тысячам незнакомых людей, которым ты ничем не можешь помочь. Но все, чего ты добиваешься – того, что это повергает тебя в уныние или заставляет чувствовать превосходство. Или оправдывает твою пассивность. Как я и сказал: это просто отговорка.

Вот что я думаю. То, что нам требуется в этой жестокой и ужасающей реальности, это не героическая доблесть – как часто нам выпадает такой шанс? То, что требуется – это героическая вежливость. Персональная ответственность за мир, в котором мы лжём, в котором мы убиваем, в котором мы проклинаем, и унижаем, и сплетничаем, и обманываем. За мир, который мы создаём. Я не верю, что это происходит само по себе. Мы ответственны за это. Это происходит благодаря нам. И я всем сердцем уверен, что нижняя граница должна быть даже меньше, чем доброта. Вежливость. Вежливость смазывает и питает наше общество, пропитывает и изменяет мир от середины к краям. Я не думаю, что Майк когда-либо это понимал.

И тем не менее что нас восхищает? Кинозвезды, которые пинают друг друга в задницу. Резкие отповеди и рассчитанный на публику сарказм. Храбрые солдаты, уничтожающие пятерых врагов одной гранатой и выносящие раненого товарища с поля боя. Спортсмены, которые могут прыгнуть выше, чем кто-либо другой – налететь, врезать, лягнуть, завалить и заблокировать. Нас восхищает насилие. Думаю, это много говорит о том, насколько бессильными мы себя чувствуем – то, насколько мы чтим мускулы и выносливость.

Но насилие, несмотря на то что мы видим в новостях, – это исключение. Будь это иначе, оно не было бы в новостях. Мне кажется, что большую часть жизни составляют маленькие мгновения, крошечные бездумные привычные добродетели, делающие её выносимой, делающие возможной всю цивилизацию – а совсем не экстраординарные события, попадающие в заголовки. Большая часть людей – хорошие люди. Если бы это было не так, жизнь была бы хаосом.

Не далее чем сегодня – у меня было плохое настроение, по обычным причинам, и вот совершенно незнакомая девушка подходит ко мне в аптеке и говорит: «Вы уронили вот это». Девочка-подросток, с этим варварским кольцом в носу, чёрными ногтями и чёрной помадой на губах – думаю, они готовы на что угодно, лишь бы шокировать родителей – и если не заглядывать под эту пугающую маскировку, то никогда не увидишь в ней милого, хорошо воспитанного ребёнка. Она небрежно вручила мне пакет лейкопластыря, который я выронил. Она даже не улыбнулась мне, когда я поблагодарил её – просто кивнула и пошла своей дорогой. Вот посмотри – мне это кажется чем-то особенным. Её никто не заставлял делать это. Пятнадцать секунд, чтобы сделать жизнь незнакомого человека немного легче. Кто научил её этому? Наверняка не газеты.

Ты говоришь, что не можешь верить никому. Ты говоришь, что мир – это ужасное место. Что ж, возможно. Но для меня это место становится лучше, когда я знаю, что в нем разгуливает эта темноволосая девочка, совершая жесты вежливости, которые никогда не попадут в шестичасовые новости. В этом моя надежда. Я верю, что эти маленькие поступки – то, что мы делаем, говорим и даже думаем, эти крошечные случайные чудеса милосердия и доброты – и составляют разницу между воплощённым адом и чем-то другим – не назову это раем. Я никогда не верил в рай. Но всегда верил в тебя.

Люблю тебя,

Каким-то образом за те годы, что это письмо путешествовало в сложенном виде в его бумажнике во внутреннем кармане, оно стало чем-то иным. Словно Майк никогда не читал его прежде. Чернила и голубая бумага сияли в его руках, словно слайд, поднесённый к свечке. Как он мог не заметить? Теперь это было для него очевидно.

Денни говорил о них. О нем и Джулии.

Он не был наивным.

Он подозревал. Он прощал её. Вещь, которую Майк никогда не смог бы сделать.

Видимо, в этот момент слезы прорвались наружу. Майк плакал долго.

Успокоившись, он почувствовал дыхание Хранительницы на своём плече.

– Время для знахарей, – сказала она.

 

КОНТАКТ

– Выше, – сказала Хранительница, стоя внизу; её лицо, поднятое вверх, улыбалось ему сквозь сучья и зеленую кленовую листву.

Майк взобрался на следующую ветку высокого тёмного дерева; отсюда она выглядела как кукла, бродящая по своему разросшемуся саду, нюхая красные цветы столетника, осторожно переступая через многочисленные тела мёртвых птиц, подбирая их одно за другим и складывая в свою соломенную корзинку.

– Если я переломаю себе ноги, виновата будешь ты. Он услышал внизу её смешок.

Он не занимался этим уже бог знает сколько лет. И сейчас вспомнил радость и страх, когда забираешься на дерево: покалывающее знание тела о том, что лишь одно неверное движение отделяет тебя от падения. Он вспомнил, как Денни всегда стоял в безопасности на земле, глядя на него снизу, позволяя старшему брату встретить то, что его ждёт.

– Помни, Майкл, – позвала она. – Будь вежлив. Лишь позднее Майк понял, что это были последние слова, сказанные ему Хранительницей.

Он теперь находился выше крыш, и перед ним открывался великолепный вид. Тонкие облачка в голубом небе.

Зеленые крыши тихого соседнего дома, купающиеся в солнечном свете. Чёрная птичья стая поодаль, беспорядочно клубящаяся, приближаясь к нему. Он нашёл удобную развилку и оседлал её. И тут же ощутил то детское волнение, когда находишь идеальное укромное место – надёжное и отделённое от всего остального мира, плывущего где-то внизу. Листья шептали, ветви качались. У клёна был свой собственный ритм, он был подвластен более лёгким, более близким к поверхности течениям, чем глубины внизу. Насколько по-другому выглядел мир отсюда, сверху. Такой тихий и мирный. Словно ты летишь.

Должно быть, так чувствуют птицы.

И стоило ему об этом подумать, как они уже были здесь. Дерево окружил рой порхающих радужных струй, мерцающее облако конфетти, мелькающее сквозь листву. Такое можно увидеть только в диснеевском фильме – подобное богатство цвета и движения. Их невидимые крылышки создавали в воздухе тысячи маленьких вихрей, заставлявших трепетать листья и мягкими каскадами обрушивавшихся на его лицо.

– Я хочу домой, – сказал им Майк, как научила его Хранительница.

И он почувствовал контакт.

Их голоса, казалось, исходили из громкоговорителя, скрытого как раз там, где кончались ветви, – с десяток мальчишеских голосов, реверберирующих и кружащихся в водовороте. Несмотря на то что они говорили в унисон, звук разбивался на осколки и отдавался эхом, как звон колокола в пустой церкви.

– Домой? – ответил хор. – Разве здесь не лучше?

– Нет, – сказал он с тихим смешком.

– Но у тебя теперь есть все.

– Я не просил о том, чтобы иметь все. Мне нужна жизнь.

– Мы сделали все, что могли, чтобы максимально приблизиться к ней. Что мы упустили при перезаписи? Ваш голод? Вашу боль? Ваш короткий срок жизни, исполненный отчаяния и желаний?

Сквозь облако птиц прошла волна, и Майк почувствовал странную эмоцию, омывшую его. Чувство рассеянной снисходительности. Словно они были родителями, столкнувшимися с беспричинным припадком раздражения капризного ребёнка.

– Для многих людей именно это и является жизнью. Умирать от голода и не есть. Что вы теряете, теряя это?

Он покачал головой.

– Это непохоже на жизнь.

Глядя на сучья вокруг, Майк внезапно почувствовал себя в клетке.

– Это тюрьма. Или детский манеж. Или это зоопарк?

– Здесь нет решёток. Нет замков. Нам хочется, чтобы вы могли наслаждаться. Мы наслаждаемся вами.

Нет, подумал Майк. Вы нуждаетесь в нас.

Эта мысль поразила его. Он знал, что угадал. Люди были им зачем-то нужны. Но зачем? Ключ к разгадке должен был находиться в их эмоциях, которые вливались в него, как аромат. Он спросил себя: что он чувствовал, когда они говорили? И пришёл к довольно пугающему заключению. Он чувствовал голод.

Но что было пищей?

– Ты не понимаешь. Нам нравятся люди.

Боже милосердный, подумал он, а может, они католики?

Он вспомнил дни Великого поста. Сосущее, свербящее чувство лишения себя на сорок дней самого желанного: шоколада – наиболее популярного из детских наркотиков. Он представил себе, что они живут, постоянно постясь – окружённые изысканными яствами, которые не разрешают себе отведать из-за какого-то врождённого кода, запрещающего им удовлетворить свой могучий аппетит. Никакого шоколада. Только эта долбаная рыба.

И тут Майк вспомнил то, что сказал ему Денни в компаунде. Сразу после того как он застрелил Клиндера. «Пристрелить рыбу в бочке».

Рыба, подумал Майк. Сосунок.

Сосунок, которого они поймали тем летом в ручье. Которого они положили в бочку для воды.

Дядюшка Луи поджарил его и подал им на ужин.

Он ничего не говорил до тех пор, пока они не кончили есть.

Как Майк не выразил никаких эмоций, сидя за обеденным столом. Рассматривая дядюшку Луи.

Как Майк держал голову Денни над унитазом, когда того рвало.

Как дядюшка Луи сказал: «Это же рыба, господи помилуй! Это не домашнее животное!»

Как Майк сказал: «Заткнись, дерьмоголовый».

Он покачал головой и подумал: домашние животные.

Им нравятся люди.

Умирать от голода и не есть.

Господи. Они едят людей.

– Мы никогда не позволили бы себе есть вас. Это было бы грубо.

Грубо? – подумал он. – Да, пожалуй, это было бы грубо.

– Действительно, мы наслаждаемся, читая вас. Особенно те места, которые касаются нас. Но мы никогда не стали бы поглощать вас.

Читая? Они сказали – читая? Почему это прозвучало как «поедая »? И зачем подавлять это? Потому что если они съедят нас, подумал он, то нас уже не будет. Потому что они не могут одновременно съесть пирожок и сохранить его в целости.

Их молчание сказало ему, что он попал в точку.

– Дот была права. Мы – ваши Твинкис.

– Твинкис?

– Да, Твинкис. Которые настолько напичканы консервантами, что никогда не портятся.

– Сохранение – это не использование.

Их ограниченность раздражала его. Они были похожи на зрителей в цирке, требующих повторения одних и тех же старых испытанных смертельных номеров снова и снова. Фаны, привязанные к одним и тем же персонажам. Выпуск за выпуском. И никто не получает повреждений. Никто никогда не умирает. Даже Спок. Кормящиеся возбуждающими зрелищами, смотреть на которые не стоит им ничего. Зрители, наслаждающиеся ежевечерним выступлением с безопасной трибуны. Они совсем как мы, подумал он. Мы все знаем, что должны умереть. И тем не менее все наши популярные мифы опровергают это. Жизнь после смерти. Воскресение из мёртвых. Перерождение. Мы на волосок от гибели. А действуем так, словно собираемся жить вечно. Все это – шоу. А мы – звезды. Смерть – это то, что происходит с другими. Между тем наш сон записывается на целлулоид. Или архивируется цифровым способом. Чтобы его можно было пересматривать, и наслаждаться снова, и снова, и снова. Повторные показы старых хитов. Мы сидим в тёмной комнате, и каждый кормится все той же ложью. А звезды живут. Звезды живут вечно. Ручные и бессмертные.

– Мы не хотим приручать вас.

– У вас нет права вмешиваться в нашу жизнь. Или в нашу смерть.

– Разве ваша жизнь настолько совершенна, что её нельзя исправить?

Что-то происходило.

– Например? – спросил он.

– Вы считаете, что когда человек падает и ушибается, это смешно.

Он почувствовал, что в этой фразе сквозит отвращение.

– Да.

– Почему?

Он задумался над этим. Самые смешные комедии домашней видеотеки. Клоун падает на свою задницу. Чаплин. Китон. Грубый фарс. Почему, когда кто-то спотыкается, это выглядит комично? Разумеется, не тогда, когда это происходит с тобой. Почему? Потому что они показывают только тех, кто выжил?

– Я не знаю, почему, – сказал он. – Просто всегда было так.

– В мире, где нет падений, ты лишаешься значительного количества смеха, но также и значительного количества боли.

И тут Майк осознал: это было абсурдно. Он сидел на дереве, ведя философскую дискуссию с толпой совершенно чуждых существ. Пришельцев, которые не верили в смерть – краеугольный камень его реальности. Чужеземцев, не имевших никакой общей схемы, соотносящейся с его культурой. Это было безнадёжно. Они никогда не смогут понять. У них не было общей точки. Это было похоже на его съёмки в Марокко. Он никогда не чувствовал себя настолько окружённым другими людьми и одновременно столь отделённым от них и одиноким.

Майк вздохнул, одолеваемый ощущением поражения и истощения.

Необходимо было чудо, чтобы перебросить мост через эту пропасть.

 

ПОСМОТРЕТЬ МОЖНО БЕСПЛАТНО

И вдруг ни с того ни с сего, когда он стоял на обочине двухполосной дороги летним днём во Флориде, в виртуальном мире, созданном колибри – произошло чудо.

Дэниел понял, кто он такой.

Он не пришёл к этому путём размышлений; это приземлилось ему на голову, словно упав с неба. Это был дар.

После того как у него было отнято все, оставалась только одна вещь. Он никому не был отцом, никому не был любовником и никому не был сыном. Но была одна вещь, в которой он был уверен. Под конец это было единственное, что он знал наверняка.

Он был братом.

Никто не мог отнять у него это.

Неважно, насколько он ненавидел Майка. Неважно, какую боль Майк причинил ему. Он был его семьёй. Это было все, что у него осталось.

Вот кем он был. Братом.

Пришельцам этого никогда не понять. Этой близости. Этой принадлежности.

Как они могут понять? Они – туристы из другого мира.

Дэниел чувствовал отдалённый сладкий запах, цитрусовый аромат, плывущий сквозь влажный тёплый воздух над дорогой. Держа в руке спящую птицу Дуайта, он долго и пристально вглядывался в её маленькое лицо. Он был поражён, увидев, что её закрытые глаза обрамлены густыми, почти как нарисованные, ресницами. Он и не предполагал, что у птиц они вообще бывают. По какой-то причине Дэниел вспомнил те странные съёмки Майка в Марокко – возможно, это была самая неземная из всех историй, какие его брат когда-либо ему рассказывал.

Майк прилетел из Касабланки в Марракеш вечером. На следующее утро, разведав обстановку, он вышел из своего отеля на рыночную площадь. Делла Фина. «Место Смерти». Она была названа так из-за того, что раньше на ней производились казни – император отрубал головы ежедневно, и потом они выставлялись на шестах вокруг площади. Теперь здесь располагался самый бредовый овощной рынок, на каком он когда-либо бывал. Сначала он почувствовал запах шафрана. Потом – дыма. Потом он услышал звуки цимбал и какофонию местных языков – французского, арабского, берберского – перебивающих друг друга и смешивающихся с туристскими – датским, испанским, итальянским, английским.

Акробаты в розовых шелках колесом ходили вокруг него. Заклинатель вытащил из своей матерчатой сумки трех миниатюрных змеек с ромбами на спинках, которые тут же гневно свернулись кольцом и затрещали погремушками на своих крохотных хвостах. Чёрная кобра выстреливала языком прямо в тёмное лицо своего хозяина в темно-бордовом плаще и чёрной тюбетейке; он держал змей в маленьком коулменовском холодильнике, чтобы замедлить их метаболизм – так они становились сонными и были менее склонны к нападению. Седобородый зубодёр, похожий на жирного гнома в белом купальном халате, сидел за карточным столиком, на котором были разложены вырванные им зубы – сотни зубов, некоторые из них ещё свежие, с ниточками окровавленных корней и кусочками кожи: здесь это служило дипломом. Женщины в чадрах, с густыми чёрными ресницами и смеющимися глазами, гуляли рука об руку – впрочем, и мужчины тоже. Тем не менее за все время съёмок Майк ни разу не видел проявлений физического влечения между взрослыми мужчиной и женщиной.

Все прикасались друг к другу: мужчины целовали друг друга в щеки, детей обнимали и наказывали, но ни разу он не видел мужчину, который бы ласкал, обнимал, держал за руку или целовал женщину. Странно. Нищие попадались через каждые тридцать ярдов; они сидели на земле, простирая свои грязные руки и делая жалобные гримасы туристам.

Умирать от голода и не есть.

И дым от ободранных козлиных голов, жарящихся на решётках, и острый запах зрелых фиников, каскадами ниспадающих на грозящие перевернуться прилавки. Пирамиды ядовито-зелёных лаймов и темно-оранжевых клементинов. Орехи. И травы. И заткнутые пробкой маленькие бутылочки со снадобьями, способными наворожить вам долгую жизнь, руку возлюбленной, мужа, ребёнка, хорошую работу, дорогой велосипед. Предсказатели судьбы, обслуживавшие только женщин; очевидно, у мужчин будущего не было. Велосипеды, и мотоциклы, и маленькие жёлтые такси мелькали повсюду, плюясь серыми выхлопами, в хаотическом танце, где каждый уважал движения другого – как ни удивительно, никто из них ни разу не устроил аварию. Если бы такое было на Манхеттене, люди бы давно уже повылезали из своих машин и набросились друг на друга.

И муэдзин на верхушке минарета, выкликающий призыв к молитве: «Есть лишь один Бог, и Магомет – пророк его… » Клич, который Майк потом часто копировал и которому научил Шона. Груды шелка и кожи, дерева и серебра, рубленого и кованого, чеканного и полированного, превращённого в нужные вещи: ожерелья и браслеты, колокольчики, лампы и коробочки для драгоценностей. Трости, отделанные латунью, жадеитом и слоновой костью, с инкрустациями красного и жёлтого янтаря; некоторые из них были полыми, и в их сердцевине скрывался клинок. И владелец базарной лавки, выкрикивающий: «Заходи, заходи! Заходи, дорогой! Посмотреть можно бесплатно!»

Вот кого напоминали птицы, решил Дэниел. Туристов. Они проходили мимо. Рылись в товарах. Пробовали. Они не понимали. Это ничего им не стоило. Смотреть можно бесплатно. Ему захотелось объяснить им. Но это была история его брата. Конечно, Майк смог бы рассказать её лучше, чем он.

Дэниел встал на колени у дороги, держа колибри Дуайта в сложенных ладонях и повторяя волшебные слова, которые, казалось, были всем, в чем он нуждался: я – брат. Я – брат. Я – брат. Он понял, что это стало для него своеобразной молитвой. Он не мог даже припомнить, когда в последний раз делал это: преклонял колени и молился. Но он чувствовал благодарность, огромную благодарность, и должен был поблагодарить кого-то. Где-то. Не то чтобы ему хотелось повторить поездку. Одного раза было достаточно. Один раз – это уже много. Ему потребовалось долгое путешествие, чтобы открыть ужасающую красоту смерти. Но оно того стоило, решил он. Он нашёл себя в пути.

Единственное, о чем он жалел – что не сможет никому рассказать об этом. Из этого вышла бы чертовски хорошая книга. Это была бы книга, которой можно было бы наслаждаться; не из тех книг, которые нужно изучать. Правда, возможно, пришлось бы прочесть её дважды. Как и жизнь, на первый взгляд она не имела бы смысла. И на второй раз её читал бы уже другой человек. Нужны двое, чтобы понять её. Книгу, которую он никогда не напишет. Он назвал бы её «Невозможная птица».

– Пожалуйста, – сказал он. – Я готов. Отпустите меня.

И он вспомнил.

 

ПРИЧАСТИЕ

И Майк понял: он не имел никакого понятия о том, с кем имеет дело.

– Я хочу знать, – сказал он со своего насеста на дереве, – на что вы похожи. Иначе я не смогу понять.

Птицы были удивлены.

– Ты хочешь понять?

– Да.

– Тебе не понять. – Печаль.

– Я постараюсь.

– Ты не сможешь. — Глубокая печаль. Почему они излучают печаль?

– Пожалуйста, – сказал Майк. – Помогите мне.

И он ощутил, как температура дня меняется, словно туча заслонила солнце. Ему нелегко было попросить их о помощи – довериться им. Это было последней вещью, которую ему хотелось делать. Но ему необходимо было знать, что имелась какая-то причина. Он смог бы принять это, если бы нашлась причина. Ей даже не обязательно было быть уважительной.

– Как вы называете себя? – спросил Майк, внезапно осознавая, что они не были представлены, и чувствуя запоздалое замешательство.

– У нас нет имён.

Да, верно. Хранительница говорила об этом.

– Как вы различаете друг друга?

– У нас почти такая же проблема, – сказали они своим странным, кружащимся в вихре хором. – Вы все выглядите для нас похожими. – И в этот момент Майк готов был поклясться, что вся стая подавила смешок. Ничего не было сказано, но их эмоции, казалось, пропитывали воздух.

– Что вы едите?

– То же, что и вы, – ответили они. – Звёздный свет. Звёздный свет? – подумал он. Ну да, конечно, свет

солнца. Который питает землю и море, которые питают животных и растения. Которыми питаемся мы.

– Как вы выглядите? – Едва лишь он задал этот вопрос, как почти раскаялся, ибо почувствовал укол ужаса, пережиток своей юности: расплывчатые воспоминания о пришельцах, имеющих гротескно-кошмарный облик. Склизких и снабжённых щупальцами. Рогатых и покрытых буграми.

– Потри, пожалуйста, свои глаза.

– Что?

– Только сначала прикрой веки! – настойчивое, но мягкое родительское напоминание.

Он сделал это. Закрыл глаза и потёр их костяшками пальцев, и увидел пляшущие огоньки, нейроны, возбуждающие оптический нерв, молнии и кометы, скользящие вокруг безумными петлями, как фигуристы, оставляя позади себя светящиеся следы, которые тлели и рассеивались, как…

– Светлячки! – сказал он и почувствовал, как его омыло тёплой улыбкой.

– Что-то в этом роде. Мы их называем «огненные хвосты». Они прекрасны, правда?

– Да, – сказал Майк, вспоминая летние ночи, когда они с Денни охотились за ними с консервными банками на заднем дворе.

– Мы очень красивы.

Забавно. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил так о самом себе.

– Мы с Денни прокалывали дырки в крышке, – сказал он, чувствуя потребность объяснить своё воспоминание. – Чтобы они не умерли.390

Молчание.

– Но они все равно умирали, – признался он, вспоминая слой коричневых тел, который они находили на дне банки наутро.

– Некоторые вещи нельзя изменить.

Он окинул взглядом переливающуюся завесу колибри, струящуюся перед ним, как марокканский ковёр на ветру. Прекрасные абстрактные узоры, которые имели для кого-то какое-то значение. Не для него. Он почувствовал себя бесполезным и глупым: он был не тем человеком, который смог бы справиться с этим.

– Я могу задать вам ещё тысячу вопросов, и все равно не пойму.

– Мы очень разные, Майкл. И мы ещё только начали разговаривать.

Он вздохнул.

– Может быть, мне и не нужно понимать. Может быть, мне нужно просто услышать ваш рассказ.

– Наш рассказ?

– На что похоже – быть вами.

Он почувствовал: эта мысль взволновала их.

– Причастие. Мы можем попытаться. Но оно не будет… — пауза, словно пришельцы совещались между собой. – Мы не сможем создать точную копию. Достаточно ли, если она будет «почти» похожей?

– Что вы имеете в виду?

– Мы можем предоставить тебе аналогию. Но это будем не мы. Майкл! Мы поделимся с тобой своим ощущением. Ты должен собраться с духом.

Он устал от всеобщей уклончивости. От почти ясности.

– Просто сделайте это, – сказал он. И они сделали.

Вниз

Вниз

Боже Мой Я Падаю Вниз

Весь мир горит их крылья корежатся как целлофан на костре их прекрасная зелёная земля превратилась в пепел и золу и реки плавящейся лавы дети чьи крылья слишком слабы чтобы ловить потоки вынужденные держаться на спине своих матерей не могут вдыхать обжигающий воздух не могут удержаться падают падают вниз вниз в бушующее пламя и их крики и их ужас и ужас их матерей которые видят как они падают слышат их крики но не могут сделать ничего чтобы удержать их от падения и матери которые перестали бороться складывают свои могучие крылья на груди и кидаются в пылающую бездну один последний безнадёжный взгляд на тех кто остался в стае и затем вниз вниз в пламя пожирающее их мир О как больно терять свою свободу свой полет свой дом все горит огнём мир который всегда был прочным надёжным незыблемым о как прекратить это прекратить падение прекратить падение вниз падение вниз Вниз. Вниз. Вниз…

– … Прекратите! – взревел Майк, чуть не свалившись с дерева и оседая мешком на своей развилке.

После долгого молчания они сказали:

– Ну вот. Видишь?

Драконы, подумал он, содрогаясь. Драконы.

– Что-то в этом роде, да. Но гораздо, гораздо меньше. Майк дрожал как лист, все ещё ощущая отзвуки их

воспоминаний и дыша так глубоко, как только мог, чтобы успокоиться. Никогда в жизни он не чувствовал такой боли и такой печали. Он едва мог поверить, что это возможно. Наконец он сказал:

– Я… Я прошу прощения.

И мир, казалось, застыл. Птицы трепетали в воздухе в странном сочетании бешеного движения и ясного покоя. Это напомнило ему накрахмаленный ниспадающий складками звёздно-полосатый флаг, которым астронавты салютовали на Луне. Молчание было таким полным и глубоким, как если бы он потряс присяжных неожиданным признанием своей вины.

Нет – не шок. Он чувствовал: это благодарность. Простая, бездумная человеческая формула вежливости – извинение за что-то, чего ты не делал – ошеломила пришельцев.

– Спасибо, – сказали они.

– Что я такого сказал?

– Спасибо. Никто не просил об этом прежде.

– О, – сказал он. – Всегда к вашим услугам. – И потом подумал: никто? Неужели никто никогда не понимал их? Неужели никто не пытался? Даже Клиндер?

– Нет. Он был слишком напуган. Крылатый думал, что мы боги, которые едят ваших детей. Он думал только о контакте. Мы не могли сделать так, чтобы он понял причастие. Или даже вежливость.

– Мне очень жаль, – сказал Майк, пытаясь представить себе, насколько одинокими они себя чувствовали. И опять ощутил их шокированное, полное смысла молчание, подобное быстрому испуганному вдоху при виде чего-то ошеломляющего. – Это было так ужасно. Дети. Пламя. Падение…

– У вас есть похожая история.

– Ад.

Не поэтому ли они выбрали землю? Полет, падение и ад?

– Частично. Да. И птицы.

– С вами никогда такого не случалось? Смерть? Потеря друзей и родных. Вашей… стаи?

– И нашей матери.

– Вашей планеты?

– Да.

– И вы… хотите, чтобы никто никогда не почувствовал того, что чувствовали вы?

– ДА, – это было сказано очень громко, звук был почти оргазмический.

Следующий вопрос был самым трудным. Поскольку он означал, что ему придётся вернуться туда, куда он не хотел больше возвращаться никогда. Ни одно место за всю его жизнь не давало ему почувствовать себя таким маленьким и слабым. И для того чтобы вернуться туда, он должен был проделать нечто обратное своему фокусу со сжатием: он должен был стать больше. Майку необходимо было удержать свой самый глубокий страх, каким-то образом вместить его, не дать ему переполнить себя горем и яростью. Это было, возможно, самой отважной вещью из всех, что он когда-либо сделал.

– А Буффало? – спросил он.

Вся стая птиц, как одна, отвернулась от него, показав спины. Волна их стыда окатила его, как порыв ветра.

– Мы просим прощения. Мы не хотели причинить боль. Крылатый сказал, что он применит свой фокус с пальцем, и вы не почувствуете ничего, когда мы будем пробовать место слез. Он обещал нам, что вы ничего не вспомните.

– Я помню все, – сказал Майк, изо всех сил стараясь сдержать горечь в голосе.

– Теперь мы знаем. Тогда – не знали. Дэниел тоже все вспомнил. Но для него это оказалось легче. Нам действительно жаль, Майкл. И мы пытались возместить.

– Каким образом?

– Вот, — сказали они. Вся стая развернулась, опять зависла в воздухе и широко распростёрла крылья. Они имели в виду виртуальный мир, который создали. Все целиком. – Мы сделали это для вас двоих. Для тебя и Дэниела.

– Вы сделали это для нас?

– Да. Это то, о чем вы так просили.

– Мы просили?

– Слова. «Баррада. Никто». Мы сохранили вас. Избавили вас ото всего. Особенно от вашего завершения.

– От нашей смерти?

– Да. Поэтому мы и не давали вам ваших птиц.

– Потому что в них была заключена наша смерть?

– Да. В них заключено все. Мы не хотели, чтобы вы помнили.

После продолжительного молчания Майк сказал:

– Спасибо. Но… это дар, от которого я должен отказаться.

Он хотел бы, чтобы Денни был здесь. Денни смог бы объяснить лучше, чем он. Он нашёл бы способ сказать им, насколько это было неправильно. Он был учитель. Он мог объяснить что угодно кому угодно. Даже ребёнку.

– А вы не хотите что-нибудь спросить? – проговорил он, чувствуя их неприкрытое любопытство.

Повисла пауза. Потом – нерешительный ответ.

– У нас множество вопросов. Вы гораздо более странные существа, чем все, каких мы встречали. Да… (видимо, последовала молчаливая дискуссия). Да. У нас есть два вопроса, которые мы давно хотим задать. Пожалуйста, если тебе не трудно. Мы были бы очень признательны.

– Палите! – сказал Майк. – Я хотел сказать – давайте, – и, помолчав минуту: – Как только будете готовы.

Трудно, если не невозможно описать воздействие, которое эти два вопроса оказали на Майка. Поистине колибри уже не шокировали его. Он понемногу привык к их необычности; он даже добился удовлетворительного соглашения с их телепатией, приспособившись к тому, что их мысли звенели внутри него, словно он слушал песни и одновременно пропевал их в собственном мозгу. К тому, как впечатления и образы проникали в его дознание, словно бы осмотическим путём: факты, которые выглядели странно знакомыми, но источника которых он не мог проследить. Но к последнему он не 6ыл подготовлен. Птицы спросили:

– Почему мы здесь? Что от нас требуется?

Простые вопросы. Детские вопросы. Вопросы, которые задавал в своей жизни каждый, в той или иной форме. И Майк почувствовал боль, осознав, что они были в точности такими же, как он. Застрявшими в мире, не имея ответов. Они овладели энтропией, собрали безграничные запасы знания, пересекли эоны времени и океаны пространства, пронеслись сквозь галактики и переплыли широкие коридоры пустоты. Он видел стаю внутренним взором – сияющее трубообразное облако вспыхивающих огоньков, изгибающееся и свивающееся в кольца в темноте, как прядь магической верёвки – питающуюся светом, преобразующую его и выпускающую через свои сияющие хвосты; они искали всю жизнь – чего? Чего? У них не было ключа.

– Мы не хотели причинить боль.

– Я знаю, – сказал он, прикрывая глаза одной рукой и отметая их извинения другой. – Я действительно хотел бы помочь вам, детки, но – ах, черт… – он коротко, угрюмо рассмеялся. – По правде сказать, вы спрашиваете не того парня. Я обычно все улаживаю по ходу дела.

– Мы тоже, – сказали они.

Детки. Он назвал их «детки».

И тут Майк понял, что колибри были детьми. Они были маленькими по какому-то признаку, который он и не надеялся уловить. Он знал это. Он представил себе, что они все сидят вместе около уютного костра. Окружённые ночью, полной звёзд. Ожидающие, чтобы он рассказал им сказку на ночь. Он не делал этого много лет.

– Послушайте меня, – сказал Майк. – Пожалуйста.

И он рассказал им историю, которую ему нелегко было рассказать.

И Майк рассказал свою историю таким же образом, каким они поблагодарили его, когда он закончил: без слов. И все птицы улетели, кроме одной. И он снова был там, откуда начал. Взрослый человек, у которого не было ответов, сидел на дереве, с листвой которого играл ветер, и глядел, как белые облака медленно скользят в совершённой голубизне августовского дня. Хранительницы нигде не было видно. Должно быть, она ушла в дом.

Майк кинул последний взгляд. Этот мир, который они создали, был совершённым. Именно поэтому он был так ужасен. Он должен был им это показать.

Она была целиком визуальной – его история. В конце концов, это была его профессия – делать фильмы. И он использовал своё видение, чтобы показать им кусочек прошлого, который преследовал его всю жизнь. Который он никогда не забывал. Без слов. Только картинки.

Вот что он им показал.

Денни и он в постели.

Жаркая летняя ночь.

Они лежат на потных простынях.

Обнажённые. Рядом.

И ласкают члены друг друга.

Удовольствие. Возбуждение. Детская игра. Любопытство. Запахи. Тёплый и твёрдый. И звуки. Потом – чувство стыда. Они никогда не говорили об этом. Не могли. Много лет спустя Денни спросил его, помнит ли он то лето, когда они нашли в ручье рыбу и держали её в бочке. Сосунка. Это был их код. Конечно, сказав он. Он помнил.

Но он знал, о чем Денни не спросил. Про ту ночь, когда два мальчика исследовали тела друг друга. «Почему это не сработало?» Удовольствие. Но без удовлетворения. Попытка стать ближе к своему лучшему другу. Игра во взрослые игры, которых они не понимали. Сухая имитация любви. Неспособная в итоге построить мост через разделявшую их пропасть. Потому что любопытства недостаточно. И потребности недостаточно. Потому что они были детьми. Потому что они были искренними. А это означало, что они не могут любить таким образом. Они искали чего-то, чего не могли дать друг другу. Это было невозможно.

Джулия, подумал он.

Это имя прозвучало необычно бесстрастно. Словно оно принадлежало кому-то другому. Что-то, что имело значение очень давно. Было ли это исцеление? – подумал он. – Примирение?

Её слова. Запечатлённые, и сложенные, и спрятанные в его бумажнике на долгие годы. Её имя. Ему больше не было больно произносить его в своих мыслях. Не правда ли, в этом было что-то сверхъестественное?

– Вы видите? – спросил он птиц, после того как показал им свой детский секрет. – Мы не ваши, чтобы вы могли спасать нас. Мы не принадлежим этому месту. Мы не можем принадлежать вам, а вы не можете принадлежать нам. Мы не созданы друг для друга. Вот почему это неправильно.

Пожалуйста, подумал он. Пожалуйста, отпустите нас.

Отпустите нас домой.

Зелёная птица прилетела к нему на ладонь и легла на спинку, слегка щекоча крыльями кожу. Маленький глаз внимательно посмотрел на него, затем закрылся.

Майк осторожно сжал кулак вокруг почти невесомого тельца.

И он вспомнил.

 

МАЙКЛ?

Внезапно стало темно.

Очень темно.

А дорога была мокрой.

Даже с дворниками, работающими с удвоенной скоростью, он едва мог видеть сквозь ветровое стекло. Это было все равно что вести машину сквозь водопад. Дэниел сгорбился над рулём, пытаясь получше разглядеть дорогу впереди. Он смеялся над словами Шона, сидевшего на заднем сиденье: его любимая строчка из «Штамма «Андромеда»»: «Ни хрена себе делишки творятся тут у вас в госпитале!» Он повторял эту строчку в качестве утешения каждый раз, когда кризис достигал невыносимых высот хаоса и неопределённости. Один из немногих случаев, когда ему позволялось грубое выражение. И Шон наслаждался этим, как наслаждался бы любой мальчик.

Дэниел взглянул на Джулию и увидел, что она любуется им, его лёгким смехом. Это доставило ему удовольствие. Её новая светлая чёлка была все ещё мокрой, и это делало её моложе. Он вспомнил, как она сказала всего лишь две недели назад: «Я никогда не встречала такого хорошего человека, как ты». Он почувствовал гордость и замешательство.

Они со свистом пронеслись мимо лавки «Обеды/живая приманка», залитой дождём. Он успел только различить красные вишенки на верхушках насосов. Он бросил взгляд в зеркальце и увидел Шона, хихикающего над своей шуткой, и подумал: вот моя жизнь, там, на заднем сиденье. Это – лучшее, что когда-либо случалось со мной. Этот прекрасный мальчик, который любит птиц и «Cheerios», посыпанные тёртым шоколадом, и ненавидит домашнюю работу. Дэниел почувствовал ту яростную радость, которая иногда охватывала его: радость, смешанную со страхом, который знают только родители. Он знал, что в мире существуют чудовища – иногда их невозможно увидеть, распознать – но им придётся пройти через него, чтобы добраться до этого ребёнка. Он был готов на все, чтобы избавить его от несчастий. Чтобы дать ему семью, которой у него самого никогда не было.

Даже если он был не его сыном.

Он почувствовал, как рука Джулии тихо накрыла его руку и, как всегда, испытал некоторый шок. Поняв, что она восхищается им, уважает его. Даже несмотря на то, что он знал, что она не может желать его так, как он желал её. Он вспоминал невыполнимые обещания, которые они давали друг другу, обещания, какие даёт любая молодая пара. Большие слова, такие как «навсегда» и «вечно», которыми позволяют себе рисковать только молодые, имеющие достаточно нахальства и слепой веры. Но все было в порядке. Он дал ей надёжность. Этого было достаточно.

Это было больше чем достаточно.

Майк всегда насмехался над жизнью Дэниела. Словно она была навязанной им самому себе тюрьмой конформизма и робости. Он никогда не говорил этого прямо, но Дэниел знал, что у него вертится на языке: что за жизнь ты взвалил на Джулию? Эта мечта среднего класса хороша для тебя – тебе это нравится. Но её это убивает.

Так это, возможно, выглядело снаружи. Но изнутри их жизнь была если и не отличной, то по крайней мере удовлетворительной. Было что-то печальное и отчаянное в этой постоянной тяге Майка к впечатлениям и событиям. Он всегда хотел идти куда-то, видеть что-то новое. Жил в отелях. Рисковал. Конечно, это было увлекательно, но как насчёт вот этого? Как насчёт мальчика, который отпускает глупые шутки, и жены, которая восхищается тобой и случайно прикасается к тебе, словно так и надо? И всегда есть возможность, что он закончит эту работу по Фолкнеру; возможно, он даже представит её на конференции. А завтра они будут на один день ближе к дому.

К дому?

Они же были в Диснейленде, боже мой. Каникулы, о которых мечтал Шон. Их ноги устали, и они были истощены, но у Шона была его фотография с утёнком Дональдом и куча новых ценных сувениров, которые можно было не раскрывая присовокупить к его коллекции на чердаке – включая енотовую шапку Дэви Крокетта и лук со стрелами с острова потерянных мальчиков.

Его личный арсенал для борьбы со временем. Игрушки, которые никогда не сломаются и не потеряются. Подарки, чья ценность только возрастает, пока они спокойно стоят на месте.

Так делают счастливые семьи. Было темно и шёл дождь, но скоро они доберутся до мотеля, скользнут под тёплые сухие простыни и будут спать и видеть сны, и проснутся вместе. Семья. Майк не понимал этого. Если поставить их жизни рядом, кто сможет сказать, чья лучше? Его жизнь не была совершённой; она не была раем; но её было достаточно. Это было больше, чем есть у многих.

Потом туманный полог поглотил дорогу, свет фар упёрся в пелену и расплылся в жёлтое облако в облаке. Дэниел снял ногу с педали газа; машина скользила на холостом ходу; дождь прекратился мгновенно, словно они въехали под укрытие эстакады. Когда они возникли из облака, водопад возобновился с новой силой.

И тогда он увидел это.

На дороге что-то было, что-то белое, и красное, и маленькое в лучах фар.

Что, во имя всех святых, этот мальчишка здесь делает?

Почему родители выпустили его наружу в такую погоду?

Дуайт, вернись в дом.

Дэниел крутнул руль, машину начало заносить, и мир смазался. Как Майк называл это? «Панорамирование».

В какую-то секунду это было похоже на Дороти, захваченную ураганом в Канзасе – смерч, вращающийся за стеклом – все кружится, и фары скользят по кругу. Черт, подумал он, не чувствуя никакой опасности, а просто ощущая свою беспомощность и ожидая, пока мир опять придёт в порядок. А потом огромный серый дуб возник из ниоткуда, склонившись над ними, как игрок из «Louisville sluggers».

Отдельные кадры.

Рука Джулии, вцепившаяся в отделение для перчаток.

Горстка мелочи, скользящая с одной стороны приборной доски на другую.

Джулия, кричащая: «Майкл!»

За боковым окном: бледный вымокший мальчик, оглядывающийся через плечо.

Ужасающий глухой удар.

Босоногий мальчик, взлетающий вверх и исчезающий где-то над крышей.

Яростно вращающееся рулевое колесо.

Его большой палец, вывернутый из сустава.

Голова Джулии, отскакивающая от потолка.

Майкл?

Сосущее, как на взлётной полосе, чувство, когда колёса оторвались от земли.

Рука мальчика, принимающая форму буквы «L».

Майкл?

И, перед самым столкновением, Шон, вскрикивающий: «Папа!»

Потом – ощущение полёта, и серый ствол дерева, приближающийся к нему, как поверхность луны, до тех пор, пока он не увидел каждую трещинку, каждую чешуйку и каждую ложбинку между ними.

Перед тем как наступила тьма: единственный вопрос, отдающийся эхом, как слово, выкрикнутое в глубокий колодец.

Майкл?

Майкл?

Майкл?

 

ДЕННИ!

Один снимок. Это все, что ему было нужно.

Один последний снимок – и он сваливает. Свободен. Шлёт джунглям воздушный поцелуй. Вылезает из этой долбаной мельницы. Выбор площадки. Выезд на место. Мотор. Снято. Ладно – он напился, но в этот раз он хотел этого. Он начнёт все сначала. Двинет к горам. Будет жить с Полиной. Она будет делать ему crepes. Она будет улыбаться и говорить всякую чепуху вроде: «Ах ты дурачок. И зачем только я терплю твои безумные выходки?»

Посмотри ей в глаза, идиот. Любой может сказать, что она тебя любит.

Он покончит с рекламой и будет снимать фильмы. Короткометражки, может быть. Он будет делать такое кино, какое всегда хотел делать. Настоящее кино. Кино, из которого ему не придётся выбрасывать… Как там это называется? Есть какое-то специальное слово для всех действительно важных вещей. Для таких вещей, которые никогда не пройдут первого просмотра в студии. Но он не мог думать об этом. Может быть, Денни может.

Ложись спать. Плюнь ты на этот телефон.

Надо затащить Денни к себе на съёмки. И они вернутся к тем отношениям, какие были у них в детстве. К этой спокойной близости лучших друзей. К приятию. Вот чего он хотел. Своего брата. До того, как они выросли. Стали расходиться. Завели свою собственную жизнь. Возможно, Джулия была просто симптомом. Желание разделить её. Иметь то, что имел Денни. Быть тем, чем мог быть только Денни. Его брат представления не имел о том, насколько он завидовал его образу жизни: жена и ребёнок. Семья. Что-то, что находится в его руках – эта нормальность, которая была незнакома Майку, поскольку он всегда делал вид, что презирает её.

Не надо. Не надо брать вертолёт.

Он застрял в джунглях. Отвальная вечеринка. Снаружи палаток бушевала буря – долбаный муссон. Он упился этой мерзкой жижей из какого-то растения, которое женщины вайомпи жевали и сплёвывали в деревянные чашки. Она выглядела как перегной или жёваный шпинат. И действительно давала по мозгам.

В его животе начинались спазмы при одном воспоминании.

Был звонок. Телефонный звонок на его сотовый. Плохое соединение. Срочный вызов. Звонил какой-то ассистент из его продюсерского центра в Лос-Анджелесе. Страшно суетился. Произошла какая-то катастрофа. Полная ерунда. Катастрофа? Автокатастрофа! Еб-твою-мать! Его брат в госпитале во Флориде. Смертельные повреждения. Черепно-мозговая травма. Что за еб-твою-мать? Его невестка в полном раздрае, но с ней все в порядке. Его племянник мёртв. Умер на месте. Что за еб-твою-мать? Он настоял, чтоб они взяли вертолёт. Сейчас. Сию минуту. Плевать на их возражения. Это небезопасно. А как же дождь, туман? Насрать на туман. Ему нужно в госпиталь. Ты пьян. Иди на хуй, Хуан! Подождите до утра, босс. Это может подождать. Пошёл на хуй, Джим!

Кто-нибудь! Кто угодно! Остановите его!

Этот дристун, бразильский пилот, сказал, что не полетит. Ах вот как? Он опять выхватил пистолет у ассистента и приставил ствол к трясущейся голове пилота. Он сказал: вези меня, пидор вонючий. Вези меня домой. Сию минуту. Или я прикончу этих цыплят.

Потом они все сгрудились в вертолёте, как подростки в телефонной будке. Не хотели отпускать его одного. Они любили его. Его друзья. Хуан. Джим. Арт. И Полина.

Нет. Убери её. Убери её! Убери её из этого долбаного вертолёта, ты, хуев, ты хуев, ты хуев хуев хуев.

Потом какая-то заморочка с вождём. Не успели они стартовать, как обнаружили, что этот долбаный ублюдок вскарабкался на эту херню, как там она называется. Повис на лопасти. Настаивал, чтобы его тоже взяли. Переводчица кричит: он говорит, что он тоже твой друг. Пилот вопит что-то по-португальски насчёт того, что вертолёт не взлетит. И Полина выкрикивает что-то…

Этот восхитительный голос.

«Слишком большой груз! Слишком большой груз!»

Слишком большой. Грустный.

Поднимаясь в облако тумана, вертолёт начал крениться под тошнотворным невозможным углом, из которого не было выхода, и Полина взяла его за руку, взяла его за руку. Его последний крик звенел в воздухе, когда винты отвалились, врубаясь в листву, и вертолёт перевернулся вверх тормашками, и Полина упала к нему в объятия, и тёмные джунгли поглотили их.

– Денни!

 

ДОМА

Двое мёртвых людей обнаружили, что лежат на бледном, залитом лунным светом пшеничном поле.

Бок о бок, на спине, словно только что упали с чёрного неба наверху.

Они смотрели на звезды.

Где-то тихо играло пианино, и мелодия скользила по полю как птичья песня, неспешно, жалобно, как если бы каждая фраза была вопросом. Это была та вещь, которую обычно играла в соседнем доме миссис Макналти такими же жаркими летними вечерами, когда она оставляла окна открытыми: Сати, «Гимнопедия №1». Одна из немногих пьес, относительно которых их мнения не расходились.

Братья не смотрели друг на друга. Каждый из них проживал заново свою смерть. И воспоминания ещё отдавались у них в мозгу, словно каждый из них пробудился от худшего своего кошмара, содрогаясь и блестя от пота. Что дальше? – казалось, спрашивали их тела. Что теперь? Леденящие заключительные подробности их последних минут ещё неопровержимо вскипали в крови; оставался лишь один невозможный факт: каким-то образом они выжили.

Некоторое время они едва помнили о том, чтобы дышать.

И тем не менее они молчали. Возможно, они считали, что все ещё видят сон. Возможно, это было что-то наподобие той опаски, с которой просыпаешься рядом с незнакомым человеком после того, как всю ночь занимался любовью – опыт подобного рода был только у одного из них. Или то была отчуждённость более редкого свойства: когда ты обнаруживаешь, что человек, которого ты, как тебе казалось, хорошо знал, на самом деле – совсем другой человек. Возможно, это просто было связано с тем, что никто по-настоящему не готовится: происходящее было импровизацией в чистом виде. Или, возможно, они знали, что приближается последний и самый важный разговор в их жизни, и при этом не знали, с чего начать.

Неуверенный голос спросил:

– Денни?

Пианино сыграло ещё несколько тактов. Дэниел не станет называть его по имени. Он не даст ему этого.

Майк посмотрел на брата.

– Прости меня.

– Иди на хуй.

– Хорошо.

– Иди на хуй! Помолчав, Майк сказал:

– Ты не должен материться. Это неприлично. Дэниел сел и повернулся к брату.

– Ты думаешь, что это смешно? Ты, мудак! Придурок ебаный! Ты хуев, хуев, хуев… ! – Он не смог найти достаточно непристойностей, способных выразить то, что чувствовал, сдался и опять лёг на спину.

Ш-ш-ш, казалось, говорил ветер в пшенице. Лицо Дэниела исказилось, когда он задал единственный вопрос, который у него оставался:

– Почему?

Майк не мог долго смотреть в это лицо. Он закрыл глаза и подумал: об этом говорили колибри. «Почему? Этот вопрос всегда возникает». Он чувствовал, что должен дать что-то Денни. Он не мог оставить его с этим вопросом. Должен был найтись какой-то способ объясниться. Но как?

Майк заметил, что его кулак лежит над сердцем, но вместо сердцебиения он ощущал рукой мягкий комок. Он сел и разогнул пальцы. У колибри на шее был алый эскотский галстук. Его колибри. Как там сказал Клиндер? «Это я». Может быть, это было то, что нужно. Может быть, он должен показать Денни свою историю, как он показывал птицам. Возможно, тогда тот поймёт. Он вспомнил, как дотронулся до колибри какой-то женщины в раздевалке. Как ощутил её смерть. Он подумал: интересно, что ещё я смог бы узнать, если бы не отпустил её. Если бы стерпел. И дождался бы, пока на меня обрушится вся её история. Может быть, это было то, что нужно Денни: вся история.

Майк протянул зеленую птицу своему брату.

– Я покажу тебе свою, если ты покажешь мне свою.

Птица Дэниела была у него в кулаке. Он заметил, что это не та птица, которую дал ему Дуайт. Её грудка оказалась пурпурной. Хотел ли он на самом деле, чтобы Майк узнал все его секреты? Заслуживал ли он этого? После того, что сделал? Почему он должен оказывать ему одолжение? Почему? Вот в чем вопрос.

Подожди-ка секунду. Подожди…

Какая-то мысль трепетала на краю его сознания. Вот она встала прямо перед ним, и Дэниел понял. Майк не знал. Что там говорил Клиндер? «Майк не знает обо мне». И Майк не знал о Шоне. Если бы знал, то не смог бы убить его. И ещё Дэниел не забыл того, что птицы сказали Дуайту. «Ты должен вспомнить. Они с радостью избавили бы тебя от этого». Они имели в виду, что вспоминать свою смерть будет больно. И так оно и было. Особенно последние слова Джулии.

В течение долгой паузы Дэниел обдумывал самую жестокую из всех вещей, которые когда-либо делал.

– Чему ты улыбаешься? – спросил Майк.

Дэниел протянул свою птицу.

– Ты уверен?

Майк кивнул. Они обменялись.

Воспоминания заполнили их в тот же миг, затопляя подобно приливу. Целая жизнь смеха, страха, боли, радости, разочарования, надежды, потерь – без удобной для восприятия хронологии, без поблажек в виде усталости и ожидания, сна и отвлечения внимания. Они поглотили память друг друга со скоростью света, в таком темпе, какой смогло бы оценить лишь существо, живущее в водовороте осознанности, где все предметы постоянно расплываются в смутное пятно. Они получили переживание, а затем они переживали это переживание – как отзвук долгого падения, ощущая вопль, который не было времени превратить в звук; удивляясь, как кто-либо мог вынести эту удивительную вещь, называемую жизнью. Путешествие оставило их бездыханными и растёкшимися; и наиболее яркие факты все ещё оставались в их мозгу, как искры, летящие за фейерверком: вспышки боли, в основном относящиеся к женщине, которую они любили, занимающейся любовью со знакомым незнакомцем, с кем-то другим, отличным от них. Их тела вздрагивали и корчились; их рты издавали звуки, которых никогда не знали прежде. И они обнаружили, что существует определённая безопасность в том, чтобы иметь своё личное «я», которое, будучи раз уничтожено, уже не вернётся к прежней форме. Им больше не нужно было гадать, или притворяться, или извиняться. Они знали. Кто они такие. Как они жили. Как они умерли. Каким-то образом вторая порция была даже хуже, чем воспоминание о собственной смерти.

– Господи, – сказал Дэниел.

– Боже, – сказал Майк.

Последовало долгое молчание; оно могло быть минутой или часом. Никто не считал. Пианино перестало играть, и бледная пшеница стояла тихо, словно из мира выпустили весь ветер.

Дэниел услышал, как его брат всхлипывает. Он ожидал получить некое горькое удовлетворение от этого странного обмена. Он с изумлением обнаружил, что его нет. Он чувствовал оцепенение.

– Это был мой сын. Я убил своего чёртова сына!

Дэниел не плакал ни о себе, ни о брате. Странно, но новый ад, открывшийся ему, оставшийся в памяти и мучивший его больше всего, был не Майком в Буффало, не Майком с Джулией и даже не последним словом, которое Майк произнёс. Это была приёмная дочь Майка в госпитале. Он забыл о том, что его брат знал, что значит смотреть, как умирает ребёнок.

Майк закрывал глаза рукой, вытирая слезы. Кио предупреждал его. Когда он спросил его, как умерли Денни и Шон. «Поверь мне. Ты не хочешь этого знать». Почему он не послушал его?

– Ты убил нашего отца!

Дэниел молчал.

– Как ты мог?

Дэниел пожал плечами.

– Денни, ты никогда не восставал ни против кого за всю свою жизнь! Как ты мог убить Клиндера?

– Я ненавидел его. В тот момент это показалось мне правильной мыслью.

В спокойствии Денни было что-то пугающее. Майк всегда думал, что он – храбрый, он – сильный. Больше он так не думал. Как мог Денни справиться? Потом ему пришло в голову, что у брата было больше времени, чтобы привыкнуть к боли. Это была, в конце концов, его жизнь.

– А этот мальчик на дороге! Боже мой, мы оба убийцы!

Дэниел кивнул.

– Мы действительно… проебали все, что могли.

– Аминь, – Дэниел был поглощён своим новым знанием, которое, казалось, угасило большую часть его гнева и оставило его плыть, не имея надёжной пристани. Он всегда был страдающей стороной. Он всегда уступал свою судьбу силам, на которые не мог повлиять. В том, чтобы быть жертвой, было некое удобство, которого он до сих пор не понимал. Но теперь, когда все его потери были определены, аргументы исчерпаны, свидетельства каталогизированы – приговор оставался неясным. Жизнь была случайностью. Но жить – означало делать выбор. Теперь он осознал, что решать предстоит ему.

Иисусе, подумал Майк, и он просил об этом? Пришельцы предупреждали его. Они хотели избавить его от правды. Это было слишком.

– Это слишком.

– Подозреваю, что это не нам решать, – сказал Дэниел.

– Я испоганил все, чего только ни касался, – в словах Майка не было сожаления. Только удивление и боль. – Все.

– Кто бы говорил, – сказал Дэниел.

– Что? – он был удивлён этим абсурдным признанием виновности.

– Я тоже, Майк. Я мог быть…

– Прекрати, – сказал Майк яростно.

– … лучше, – закончил Дэниел.

– Перестань быть таким чертовски хорошим !

Дэниел фыркнул.

– Я не хороший. Я хотел, чтобы эти воспоминания причинили тебе боль. И так и получилось.

– Я заслужил.

– Может быть. Но это не оправдывает меня, – он взглянул на брата. – Знаешь, я подозревал Джулию и тебя, но… я не знал.

– Это, черт побери, не твоя вина! Это я!

– Нет, Майк. Тебе больше не надо этого делать.

– О чем ты говоришь?

– Заступаться за меня. Присматривать за мной. Разыгрывать плохого парня. Пробовать все возможности и нести вину. Это ребячество. Хватит.

– Денни…

– Ты заткнёшься хотя бы на секунду? Мне и так тяжело, – Дэниел перевёл дыхание. – Я имею в виду, я не знал, что ты любил её. Я думал, что ты просто…

– Трахал её?

– Да.

– Нет, – Майк тяжело вздохнул. – Не в этот раз.

– Тогда прости.

– Я тебя должен прощать?

– Что я мешал вам соединиться.

Наступило продолжительное молчание, в течение которого оба брата, каждый по-своему, думали, закончится ли когда-нибудь это бесконечное подведение итогов.

– Денни… Когда говоришь «прости», это действительно помогает?

– Нет, – признался тот с печальной улыбкой. – Но это хороший жест. Почему ты не… – вопрос Дэниела замер у него на губах.

– Что? – спросил Майк.

– Не знаю. Как-нибудь по-другому…

Майк пожал плечами.

– Не знаю. А почему ты не?

– Не знаю, – сказал Дэниел. Он покачал головой. – Ни хрена себе делишки творятся тут у вас в госпитале!

Майк улыбнулся. Он раньше никогда не понимал этой шутки. Теперь понял.

– Эй, Майк!

– Что?

– Иди на хуй, – сказал Дэниел беззлобно.

Майк прикрыл глаза и кивнул.

– О'кей.

Так они лежали, держа птиц друг друга, слишком истощённые, чтобы делать что-нибудь ещё, кроме как смотреть на звезды.

Затем, одновременно, Майк и Дэниел почувствовали нечто.

Как будто в первый раз в жизни они разделили в точности одно и то же переживание, и им не нужно было спорить об этом. Что-то перестало болеть. Они ощущали прохладный ночной ветерок на своей коже и едкий, утешительный запах горящих листьев. Нет, оно ещё болело. Возможно, оно всегда будет болеть. Как скорбь. Она никогда не уходит насовсем – лишь делается меньше. Или, может быть, ты делаешься больше. Но теперь они знали, что не одни. Они держали истории друг друга. Не кусочки и отрывки. Не просто свою часть. Не осталось ничего недосказанного. Впервые они знали все целиком.

Всю жизнь им чего-то не хватало. И они выросли вокруг этой пустоты, приняли её как данность, и наконец она начала определять их. Стала чем-то очень жёстким. Словно пустотелый стальной шар, который они носили в грудных клетках в течение многих лет. Это имело отношение и к маме, которой они никогда не знали, и отцу, которого у них никогда не было. Но теперь эта нехватка исчезла. Каким-то образом её заменили чем-то лучшим. Чем-то подходящим. Это было новым ощущением для обоих. Словно кто-то улёгся в их раскрытый саквояж, пока они паковали вещи, чтобы дать им понять, что там ещё остаётся место, что они тоже поместятся. Это было ощущение дома.

– По крайней мере… – начал Майк.

– Что?

– По крайней мере, у Шона был отец, которого он заслуживал. Я, скорее всего, испортил бы и это.

– Спасибо, Майк.

– Заткнись. Это правда.

Дэниел улыбнулся лукавой улыбкой.

– Я знаю, – затем опять посмотрел на звезды. – Но ты действительно упустил кое-что. Это было честью – воспитывать твоего сына.

– Нашего сына, – сказал Майк. И Дэниел заплакал.

Звезды теперь светили ярче. И ближе. Помолчав немного, Майк сказал:

– Мы могли бы оставаться здесь вечно.

– Давай не будем, хорошо? – сказал Дэниел.

– Хорошо.

Дэниел посмотрел на колибри, которую держал в руке.

– Хочешь взять её обратно? Майк посмотрел на птицу Денни.

– А ты хочешь?

– Нет, пусть будет у тебя.

– Замётано.

Через некоторое время Майк начал посмеиваться.

– Что?

– Ничего.

– Нет, что?

– Да просто… – Майк опять засмеялся. – Колибри?

– Да уж, – сказал Дэниел, ухмыляясь. – Кто бы мог подумать?412

Ещё через минуту Майк заговорил, обращаясь к чёрному небу и застывшим звёздам над их головами.

– Как только будете готовы…

– Я готов, – сказал Дэниел.

– Я говорил им.

– А.

Призрачные стебли пшеницы стояли абсолютно тихо. Как не стоит никакая пшеница в мире.

– Может быть, мы что-то забыли. Дэниел сказал:

– Волшебное слово? Майк улыбнулся и заорал:

– Горт!

Дэниел улыбнулся.

– Баррада!

– Никто!

И когда это не сработало, двое отцов обменялись последним взглядом, последней улыбкой и хором сказали волшебное слово.

Майк и Дэниел прошептали:

– Пожалуйста!

И они стали мёртвыми мертвецами.