Нельзя винить Дэниела Глинна за то, что он не знал, что мёртв. Он никогда прежде не бывал мёртв. К тому же о вещах подобного рода он всегда узнавал последним. Насколько ему было известно, он просто читал фэнтези, сидя у огня – профессор, ищущий задания для студентов, чтобы заполнить свои триста часов по фантастической литературе в следующем году; человек, прервавший чтение, чтобы взглянуть в окно. По правде говоря, он глядел в окно уже довольно долго.

Дэниел думал о своём брате Майке, когда услышал, что ребёнок плачет.

– Папа!

Он потерялся в снегопаде, засыпавшем его детройтский дом. Хлопья снега окрашивались жёлтым светом, льющимся с веранды. Он смотрел, как они ложатся на серебристый верх его нового быстроходного «вольво». Дэниел видел собственное отражение в окне гостиной – полноватый лысеющий средних лет человек в голубой пижаме, в ленноновских очках, сидящий на стуле с книжкой в руке. Рот полуоткрыт, и видны слегка выпирающие передние зубы. Затем, глядя сквозь своё отражение, Дэниел уловил видение квантового мира. Его тело было заполнено мятущейся массой снежных хлопьев, субатомных частиц, существовавших по отдельности, но создававших впечатление целого – словно сгусток тёмной материи, который осветили внезапно каким-то неизвестным науке лучом – плотных как туман, лениво перемещающихся по произвольным орбитам. Словно они существуют в собственном времени и не зависят от гравитации.

Перед тем как плач ребёнка встряхнул его, выведя из транса, он размышлял о том, что все сказки начинаются с повседневной жизни. Они кажутся нам чем-то необычным только из-за того, что действие, как правило, помещается в далёкое от нас прошлое. Но в действительности повествование начинается со вполне земной реальности, обыденного мира со вполне определёнными значениями вещей, пока в ход событий не встревают приключения и чудеса.

Подумав о чудесах, он вспомнил кое-что из сказанного его братом Майком в последний из его нечастых визитов – или «вторжений», как Дэниел и его жена (но её не было с ним) привыкли их воспринимать. И действительно, Майк был скорее напряжённым разрушительным явлением, чем человеком. Режиссёр коммерческих роликов, победитель многочисленных конкурсов, отчаянная голова. Он был настолько богат, что мог себе позволить постоянно жить в отелях. И тем не менее он был из тех, кто воровал полотенца и шампуни из номера: «Они включены в счёт!»

Майк требовал внимания. Он истощал. Он вносил возмущение. Так же, как созерцание субатомного мира возмущало ткань реальности, превращая её составляющие из частиц в волны и обратно. Подобно некоему богу, давно умершему, невидимому или безразличному – каким Дэниел привык его считать, – который мог бы изменить вселенную, просто уделив ей вежливое внимание; мог бы, если бы ему было угодно, превратить падающие хлопья снега в мятные леденцы.

Вот это было бы чудом.

С самого детства жизнь Майка и Дэниела была сплошным затянувшимся спором. Что-то такое было между ними, что никак не могло быть разрешено, что надо было постоянно мусолить, пересматривать, снова и снова извлекать на свет божий и потом заново подавлять. Но странное дело: если бы у них спросили, о чем они спорят, – они не смогли бы сказать. Действительный объект их споров никогда не выходил наружу, но всегда имелся в виду, выражался кодом. Они словно кружили вокруг какого-то запрещённого слова, слова столь ужасного, что его нельзя было произнести. Ибо, раз сказав, его уже нельзя было бы взять обратно, и оно висело бы над ними в воздухе, как топор, воткнутый в потолочную балку, который в любой момент может высвободиться, упасть им на головы и причинить вред одному из них или обоим вместе. Вроде бы в какой-то старой сказке было что-то подобное? Столь могущественным, столь тёмным было это несказанное слово, столь запретной была его тайна, что оно создавало вокруг себя вихревое поле, вакуум, который засасывал их, втягивал внутрь себя, притягивая друг к другу, и они кружили по этой замкнутой орбите, не имея возможности вырваться на свободу, но и не желая признаваться в его существовании. И за долгие годы, что их бесконечный спор продолжался и возобновлялся снова и снова, они привыкли к нему как к постоянному спутнику: тому, кто не может быть представлен – тому, кого не было с ними – тому, кто никогда их не покинет.

– Жизнь – это случайность, – самоуверенно заявил Майк в свой последний приход. – Чудеса – это просто та часть реальности, которая до сих пор не объяснена.

– Но ведь это большая её часть, – возразил Дэниел.

Объяснение чуда. Это было бы неплохим заглавием для книги. Надо будет попробовать применить его следующей зимой в курсе «Современной мифологии в научной фантастике». Будучи штатным доцентом, Дэниел наслаждался плодами своего первого годичного отпуска.

Детали переговоров были туманны, как при попытке взглянуть сквозь снежную пелену за окном. По-видимому, большая часть их осуществлялась с помощью телефона. Кажется, старик декан уверял его, что он без проблем может взять полный год с шестидесятипроцентной оплатой. Берите столько времени, сколько вам нужно. Вы – неоценимый член нашей команды. Мы можем подождать. И кстати, вы сможете закончить эту большую работу по Фолкнеру, которую вы нам обещаете уже несколько лет. Нет, разумеется, никакого нажима – просто пришло в голову. Возможно, это даже облегчит вам ваш переходный период.

Переходный период. Это милое словечко медсёстры и доктора используют для обозначения последней стадии рождения ребёнка.

Переходный период. Это означало боль.

Детали этого переходного периода тоже были неясны. Что ж, в его теперешнем состоянии это было неудивительно. Его рассудок плыл по течению. Он должен был напоминать себе о простейших вещах. Например, одеться с утра. Целый учебный год. С января до января. Горевать. Залечивать раны. Проводить исследования. Публиковаться после гибели жены. Кажется, заведующий его кафедрой предлагал ему по телефону, чтобы прошлогодняя заявка на грант – которая казалась им блестящей, но не получила финансирования от NEH – послужила темой его отпускной работы; тем самым оправдалась бы затянувшаяся пауза после стандартного периода реабилитации после утраты, на которую в его просвещённом университете постеснялись дать даже шесть недель, как на декретный отпуск: на это полагалось семь дней. Ждёте ребёнка – берите полтора месяца. Потеряли супругу – берите неделю.

Но, удивительное дело, университетские шестерёнки провернулись как по маслу: сначала на кафедре, затем в комиссии по грантам, затем одобрение ректора – и все было закончено. Дэниел официально скорбел. Он мог на двенадцать месяцев окунуться в свою учёбу. Двенадцать месяцев на шестидесяти процентах, с тем чтобы он смог что-нибудь показать, когда отпущенное на скорбь обычное время закончится.

Обычное. Время. Закончится.

Это было – когда? Неделю назад? Он не мог вспомнить. Насколько он помнил, он сидел здесь, читая и глядя на снежную круговерть, бессчётные дни.

И не написал ни слова.

– Папа!

Дэниел был на полпути вверх, когда осознал, что до сих пор держит книгу в руках. Взлетев по лестнице, он обнаружил, что его маленький белокурый сын Шон сидит в кровати. Вылитый портрет дяди Майка. Забавно, как скачут гены. Его худое тельце было горячим, когда Дэниел взял его на руки и шёпотом стал успокаивать.

Минуту спустя:

– Опять кошмар?

Мальчик кивнул головой, прильнув к его груди.

– Теперь все в порядке?

Опять кивок, как будто в его нагрудном кармане лежало тёплое яблоко.

– Наверное, я забыл сказать волшебное слово, – промолвил мальчик печально.

Дэниел вздрогнул, жалея, что прибег в своё время к этой уловке, чтобы успокоить ребёнка. Он посоветовал ему читать молитву перед сном. И молитву после пробуждения. Это был типичный родительский совет: не делай, как я. У него не было веры, чтобы дать своему сыну. «Волшебное слово?» – с надеждой спросил зачарованный восьмилетний ребёнок, глядя в глаза отцу с тем ранящим сердце глубоким доверием, на которое способны только дети, которых любят. И, не желая разрушать эту робкую надежду, Дэниел подтвердил.

Больше никогда, пообещал он, держа вспотевшего ребёнка в своих объятиях. Никогда больше я не буду лгать тебе. И вместе с тем он гадал – а что бы он стал делать, если бы волшебство сработало. Это потребовало бы от него гораздо большей перемены, чем это горькое безмолвное обещание. Это означало бы, что он ещё верит в мир – как там? – порядка, и справедливости, и смысла, в мир, где есть место надежде. Существует ли такое место? Хоть где-нибудь? В принципе? Когда-то он принимал такие вещи как данность. Но эти слова исчезли вместе с Джулией, и он не мог представить себе мир, в котором вещи ещё имеют смысл.

– Это тебе просто приснилось, Шон.

Мальчик скатился с него и лёг на бок.

– Ведь по-настоящему волшебных слов не бывает, правда, пап? Если взаправду?

В книжках, подумал он – но он не мог этого сказать. Он заметил, что его палец по-прежнему отмечает место между страницами, и почувствовал стыд. Он тронул сына за плечо, и увидел, что его маленькая ручка сжата в кулак, как будто он очень крепко держал что-то очень маленькое.

– Взрослые просто говорят так, чтобы успокоить маленьких, – заключил мальчик.

Когда это станет проще? Это – как обязанность, как работа, как каторга. Когда, наконец, он сможет посмотреть на себя в зеркало и сказать «я – отец», без того, чтобы где-то внутри не почувствовать себя обманщиком?

– Правда? – настаивал мальчик.

– Правда, – ответил он. – Волшебных слов нет.

Сын прошептал:

– А колибри не так сказали.

На секунду он подумал, что ослышался. Что-то про маму? «Мама бы так не сказала» – вот, наверное, что сказал мальчик. Но тут же, осознав, что услышал правильно, Дэниел осознал также, что не понял того, что услышал.

– Колибри? – переспросил он.

Но мальчик либо спал, либо обиделся, что отец солгал ему.

Дэниел сидел на краю кровати, глядя на снег.

Он всегда любил эти минуты после кошмаров. Слышать успокоившееся дыхание Шона. Шум случайных машин. В ни часы движение почти прекращалось. Вообще, как он заметил, в последнее время даже днём стало как-то тише, чем раньше. Куда все подевались? Детройт двухтысячного, подумал он. Бегство белых началось с беспорядков шестьдесят седьмого и никогда не прекращалось. Налоги сокращаются. Куда ни посмотришь – пустые, заросшие сорняками участки. Он читал, что в городе сейчас 4000 заброшенных домов. Снесли даже старое здание Гудзона – когда-то городскую достопримечательность Детройта. Люди специально приходили в центр города, чтобы посмотреть на замысловатые рождественские витрины. Движущиеся эльфы, латающие обувь и нарезающие ножницами разноцветные ленты. Вроде поездки в Диснейленд: «Это – Маленький Мир». Последнее, что он помнил – их поездка во Флориду. Но он не хотел думать об этом. Вместо этого он стал вспоминать, как сносили здание. Двадцать этажей темно-бордового кирпича, обрушивающиеся внутрь себя, исчезающие в земле, как гроб, поставленный на попа. Все кончено. И набегающий прилив пыли, поднявшейся султаном и поглотившей окружающие кварталы, стерев все в поле зрения. Все кончено. Подобно снежному туману за окном. Подобно его памяти.

Шон посапывал, и снежные хлопья тихо опускались на землю, и Дэниел думал: чудеса, где-нибудь, Майк, тёмный сгусток материи, колибри, кошмары.

Джулия, подумал он, боясь произнести её имя вслух. Мне необходимо волшебное слово.